О своём, самом близком мне по детским воспоминаниям, домашнем окружении, я довольно подробно написал в первой части своих воспоминаний. Окружение это, было сплошь женским, и во время войны - не могло быть другим. Отец, как бы, выпал из него, оставив о себе только шести - семичасовое свидетельство 1947 года, о том, что он, оказывается, у меня есть. Через девять лет, мы с ним встретились вновь, и снова наша встреча была какой-то попутной; чем-то вроде свидетельства того, что мы всё ещё существуем, пускай, и не друг для друга. Грустное это было свидетельство: без обоюдного тепла, и желания его повторения. Испытывал ли мой отец ко мне, что-либо более близкое во взаимоотношениях, поддерживаемых, время от времени, только мною, кроме чисто формального признания факта биологического родства - я не знаю. Раз, в пять - семь лет мы с ним встречались, но каждый раз, эти встречи были только моей инициативой, - никогда, с его стороны не находившей подтверждения желания этой встречи, но и без отказов от них. Однако, в эвакуационную пору нашего временного проживания в городе Горьком, длившегося почти до лета 1944 года, мы жили рядом со своими ближайшими родственниками по отцовской линии: прабабушкой, бабушкой, родной тётей и её дочерью, - моей ровесницей, да, с семьёй его двоюродного брата, у которого было двое мальчиков близнецов, тоже моего возраста. Странная это была семья; холодная, для большинства тех, кто её представлял. Пожалуй, только бабушка моя - Ольга Константиновна, да семья Лоскутовых; двоюродного брата моего отца, родственного по женской линии, были близки нашей семье, и чем только могли, помогали нам, в периоды довольно сложно складывавшейся для нас жизни в Горьком. Прабабушка - Дулова..., в которой её дворянство до конца ещё не перебродило: человек властный, и в элементах внутрисемейного общения демонстрирующая реликтовое самодурство поместного дворянства; когда-то, ещё задолго до революции, много лет отказывавшаяся от общения с собственной дочерью Ольгой, посмевшей, без её согласия на это, выйти замуж за Лебединского Вячеслава, в дальнейшем, перенесла своё отношение с дочери, на её сына, а ещё позднее; и на нашу семью, что и на мне отразилось в полной мере. Сомневаюсь в том, что за более чем двухлетний период жизни в Горьком, я с мамой был у прабабушки дома в гостях более двух раз. Прощальный к ней визит я, частично, помню, и то, только потому, что ею мне была подарена чашка и блюдце из сервизного набора, разрисованных веточками кизила. Долго эти два предмета были любимыми мною дарами, как я называл её, "старенькой бабушки". Внутрисемейных отношений, своим сознанием, я, в ту пору, постичь не мог, и относился к этому дару, как к очень ценной реликвии. Прабабушка была человеком обеспеченным, а быть у неё в доме, в роли "бедных родственников", - мать моя не сочла возможным. Похоже, именно эта холодность к своим близким была перенята и моим отцом, даже с собственной матерью общавшимся крайне редко, чему, в начальный период двадцатых годов, можно было найти объяснение, но не оправдание. В конечном итоге, целостной семьи, из этого "дворянского гнезда" - не получилось, и она рассыпалась: не только фамильно, но и духовно. В послереволюционной России, детям из дворянских семей было невозможно получить высшее образование, и отцу моему, якобы, по наущению матери, - моей бабушки Ольги, пришлось подделать документы: сменив дату своего рождения, сместив её с 1911 на 1912 год, и изменив своё имя - Георгий, на Юрия. Именно тогда, он с матерью прервал всяческие общения, слабую попытку, возобновить которое, он впервые сделал только после смерти Сталина. Воевал хорошо, проведя практически всю войну в разведке. Много раз был ранен, и мама моя дважды получала на него похоронки. Он был, едва ли не единственным в своём роде офицером младшего командного состава, кто был награждён орденом Кутузова, - которым награждали офицеров только за проведение крупной войсковой операции, и не носивших, конечно, самые мелкие звёздочки на своих погонах. Много позже, уже перешагнув почти девять десятков лет своей жизни, он сумел вернуть себе свой возраст, обратившись к архивам, до той поры не трогаемых им. С именем же, - чуждым себе, он так и умер на девяносто восьмом году жизни. Последние десять - двенадцать лет его жизни, как правило, раз в год я встречался с ним, чаще всего, в дни его рождения. Я не отношу себя ко всепрощающим личностям, но напоминать старику о том, что мою жизнь он не сумел заметить - я не стал. Не моё это дело - отпускать грехи, или, мстить за них. Не хочу, и лишний раз тревожить его прах: НО,.. он оставил меня без семьи, фамильным главой которой, я, по сути своей, стал.
Фамилия, которую носила моя мама - Медведевы, на отце её, - моём дедушке по материнской линии, тоже пресеклась, оставив после себя только женскую её часть, которую разыскивать теперь нужно через паспортные столы, и ЗАГсы. Своими длительными проживаниями в Якутии и Магаданской области, всех их - я растерял, а меня они и не пытались, как видно, разыскивать. Умерла эта фамильная ветвь, как, скорее всего, умерла и ветвь моего прадеда: генерала от инфантерии, Дулова Константина Аристарховича. Мелькнула, правда, фамилия одного из моих дядьёв во Владивостокской ВЧК, но "расходных" документов, там, по всей вероятности, считали не нужным заводить: чикали, - не утруждая себя записями. Офицерское звание арестованных ВЧК, было надёжным пропуском "на тот свет", гарантирующим исключение ошибки в этом деле. Сам мой дед, - Лебединский Вячеслав Константинович, подполковник царской армии, эмигрировав в 1919 году во Францию, в 1921 году погиб в Марселе, при несчастном случае, произошедшем на производстве, куда он устроился работать инженером. Там же, на Марсельском кладбище он и был похоронен. Захоронение его было уничтожено (за бесхозностью) уже в двадцать первом веке, буквально накануне планируемого мною посещения его могилы, которую племяннице Насте с трудом удалось разыскать через различные эмигрантские организации. Опоздал!
Свято место, - пусто, как известно, не бывает. Потеря в одном, чаще всего, восполняется находкой другого, пусть, и с опозданием в десятилетия, как в моём случае. Ещё в пору моего длительно протекавшего жениховства, сам того, скорее всего, - не сознавая, мой будущий тесть - Олег Сергеевич Мелкозёров упрочил моё желание получить в жены его старшую дочь Наташу, которая, в свою очередь, во многом скопировала его характер, и отношение к окружающим её людям. Дочь, и отец - эта пара демонстрировала самую высокую любовь, и огромное уважение, испытываемые ими друг к другу. Я не верю в сепарирование характера человека: представляющегося в различных ситуациях, и разным людям, своей противоположностью. Идеальная, с моей точки зрения, честность, а, следовательно, и порядочность Олега Сергеевича, были той притягательной силой, которая меня заставляла и самого следовать тем же жизненным установкам, примеры которых ясно виделись в его контактах с Наташей, и мною. Надо полагать, ему приходилось очень нелегко, в моменты наших разговоров, когда он пытался весьма доходчиво, но, щадя моё самолюбие, дипломатично объяснить невозможность, по его мнению, моего с Наташей объединения в семью. Человеком он был, не менее меня самого, - экспансивным, склонным к достаточно ярким эмоциональным всплескам. Однако, ни единого раза, - этих своих качеств, при весьма длительных, временами, по нескольку часов кряду, беседах со мною, - он не продемонстрировал. Действуя только через сдержанные вынужденным спокойствием убеждения, - он добивался значительно большего - моего доверия ему. В этой части, у меня был явный дефицит общения с окружающими меня людьми. За все многочасовые наши разговоры, ни единого трюизма, ни одной пошло звучащей фразы, в его словах не прозвучало, и эта, - выверенная воспитанием интеллигентная манера общения, во многом, в противоположность ожидаемому им, ещё в большей мере побуждала меня к настойчивости, проявляемой мною в отношении Наташи. Все элементы недопонимания друг друга, и все попытки воспрепятствовать моему с Наташей объединению в семью, - всё было им оставлено сразу, как только Наташа объявила о своём согласии выйти за меня замуж. Его оценки меня самого, - я многие годы не знал, и, возможно, хорошо, что не знал о ней: разным я был; временами, не всегда понятным окружающим меня, даже, очень близким мне людям. Отношения мои с Олегом Сергеевичем, всегда сохраняли равноправие во всём, и гарантировали полное невмешательство в нашу семейную жизнь. Скорее, как мне казалось, - мы были дружны. Но не всё, в наших с ним отношениях, как оказалось, было известно мне. За год до своей смерти, он как-то вызвал меня на конфиденциальную беседу, как я понял, - смущавшую его. С чего она началась, - мне уже не вспомнить, но то, что предшествовал этой беседе его экскурс в традиции семьи Мелкозёровых, старшим носителем фамилии которой он остался, - я помню хорошо. То ли в шутку, то ли всерьёз, Олег Сергеевич попенял себе отсутствием в его семье сына, которого, с его слов, он очень хотел.
- Три дочери, - сказал он, - это очень хорошо, но сына у меня нет! - Мельком глянув мене в глаза, он тут же отвёл их, - Ты, Дима, не мог бы называть меня отцом? - Спросив меня, он тут же застеснялся, словно, сказал какую-то нелепость, и, оттого, вроде бы, растерял присущее ему ригоричное следование жизненным установкам, не допускавшим прежде любое их нарушение.
Меня, Олег Сергеевич, своим, столь неожиданно заданным вопросом - поставил в тупик. Нечего говорить о том, что к нему, с самого первого дня жизни своей с Наташей, именно, как к отцу я и относился, и, поэтому, казалось бы, препятствий такого рода, не должен был бы испытывать. Однако, искусственность признания отцом, пусть, и любимого мною человека - мне самому претит, прежде всего, обнародованием этого признания. Вторым же пунктом невозможности этого, была привычная форма к нему обращения на "Вы", изменить которую я был бы не в силах, а старый стиль обращения к своим родителям на "вы", считаю излишне вычурным, и совсем не обязательно демонстрирующим уважение к ним. Что-то вроде комплекса бастарда опасался я почувствовать в этом, что сразу лишило бы меня раскованности в общении с ним.
Незадолго до этого разговора, Олег Сергеевич крайне тяжело болел, перенёс, в течение десяти дней, три операции подряд, и уже был на том пороге, за которым следует смерть. Прямым своим вмешательством в его лечение, в чужой для меня клинике, - я не мог помочь, но приложил все усилия, какие позволяли мне условия военного госпиталя, чтобы вытащить его, - крайне ослабленного болезнью, с этого порога. Возможно, именно эти мои усилия, заставили его пересмотреть наши взаимоотношения, или, просто, подтолкнули к этому разговору, - суть не в этом, а в том, что он почувствовал необходимость его. Он ожидал моего ответа, на заданный вопрос, теперь уже внимательно глядя мне в лицо.
- Олег Сергеевич, - начал я, - вы, безусловно, таковым для меня и являетесь, и не только потому, что являетесь отцом Наташи, но и по причинам более личным, - практически равным тем родственным отношениям, которые я должен был бы испытывать, будь вы моим генетическим - кровным отцом. Дело абсолютно не в названии вас отцом, а в сути моего к вам отношения, которое таковым и является. Одного я не могу сделать: при жизни своего отца, официально назвать вас им. Что-то близкое предательству, мне увидится в этом, назови я вас так!
- Извини, Дима! - Олег Сергеевич смутился окончательно. - Этого я не учёл!
До самой его смерти, последовавшей 31 декабря 1995 года, у нас с ним сохранялись по-прежнему близкие отношения, а его смерть я пережил достаточно тяжело, - ушел от меня близкий мне человек, которого я любил так - как сын может любить отца. С его уходом, дом родителей Наташи, на довольно продолжительное время, как бы, осиротел, потеряв многое из того, чем жили мы многие годы раньше того, как стали известны друг другу: в домах разных, но с близкими ощущениями от восприятия окружающего нас мира.