Тому, кто далёк от охоты как вида профессиональной деятельности, трудно представить в целостном объёме этот тяжелый и зачастую опасный труд, видимой частью которого является едва ли не десятая часть этого труда, оцениваемая добычливостью охотника-профессионала. Тысячи пройденных за промысловый сезон километров по таёжной глуши, каждый из которых в иные годы может "подарить" отнюдь не приятную встречу, но противостояние с противником, которым может быть как сама природа, так и её иной раз излишне агрессивные жители: голодные или больные крупные хищники, для которых исход этой встречи - вопрос жизни или смерти. И эти километры промыслового сезона, всего лишь часть работы, которая начинается или продолжается, как кому на ум ляжет, с окончанием, собственно, самого промысла. Все километры зимних путиков к весне пробегаются заново, чтобы снять последнюю попавшуюся в капканы добычу, и закрыть сами капканы. Каждое зимовье "консервируется" с лабазированием имущества, оставшегося в них, строятся новые зимовья и лабазы при них, а по вскрытии рек, ловится рыба, которая входит в план добычи охотника. На лето распределена заготовка и сдача ягод, к осени - заготовка мяса, которое ещё нужно вытащить на себе к месту, откуда будет удобно подобрать его вызванному по рации вертолёту, совершающему облет других, таких же заготовителей-охотников, разбросанных по таёжной глуши, иной раз, За сотни километров друг от друга. К осени, снова ловля рыбы: до самого ледостава выпутываешь её из ячей сети обмерзающими пальцами, едва не воя от боли в них. В промежутках между заготовительными работами, выполняются работы хозяйственные: заготовка дров у каждого зимовья (в охотничий сезон некогда этим заниматься), починка и отладка капканов, ремонт одежды, завоз продуктов и боеприпасов к охотничьему сезону. Непрерывная круговерть работы. Стоит ли удивляться тому, что многие охотники-профессионалы лишены семей в том их понимании, которое нам привычно. Это "больные" люди. Они "больны" тайгой, и болезнь их заканчивается, как и всякая тяжелая хроническая болезнь, естественно, только смертью такого больного.
В моем мартирологе два брата из трех, и их отец - все Ротовы, Саша Зырянов, Петр Лобырев, Виктор Богданов, и многие другие, так и не вышедшие из тайги, или вернувшиеся в свои дома только для того, чтобы уйти в землю. Из тех шестерых, только перечисленных мною, троих так и не удалось найти. Их братской могилой стала вся приколымская тайга, не уступившая даже метра своей земли для холмика на их могилах с поминальным на них крестом.
Да, что это я, всё о грустном?! Хорошо в тайге! Славно!
Весной 1982 года, во второй половине мая месяца мне удалось попасть на неделю к своему другу Юрию Ротову, на его Сугойский охотничий участок. Охоты никакой не планировалось, а целью моего к нему визита была рыбалка, с попутной помощью Юрию в постройке нового зимовья на первом, слишком длинном переходе зимнего путика от базового зимовья, который за пару лет до этого едва не стал и моим последним пройденным путиком. Я уже не помню точной даты моего визита к Юрию, но точно помню, что тайга в день моего к нему приезда была прозрачной, с голым ещё лиственничником и тальниковыми, пока без листьев кустарниками по берегам реки. Выбранное Юрием место под новое зимовье, явно тяготело к устью ручья, впадавшего в Сугой, с руслом которого ручей образовывал высокий береговой выступ, заросший старым лиственничником, в глубине которого и была уже зачищена площадка для зимовья, с недавно заготовленными брёвнами под него. Предстояло окорить заготовленный лес, с установкой сруба под зимовье, чем, собственно, мы и занялись, не откладывая дела в долгий ящик. Вдвоём дело двигалось споро, и уже к наступлению сумеречной ночи большая часть работы была выполнена. С утра следующего дня мы занялись заготовкой мха, снимая с невдалеке расположенного болота его оттаявшие пласты. Выложив мох для просушки на жердевые вешала, мы освободили себе три дня, которые решили посвятить рыбной ловле да проверке соседнего зимовья, в котором остались кой-какие вещи, не лабазированные Юрием вовремя, из-за рано пошедшей верхом льда талой воды, не позволившей ему закончить в нём работу завершающую сезон промысловой охоты.
Эта, вторая ночь, проведенная мною на Сугое, была тёплой и безветренной, даже к утру не выстудившей таёжный воздух, в котором вдруг потянуло запахами свежей лиственничной хвои. Едва касаясь кожи лица, её тонкий аромат щекотал ноздри весенней свежестью только что проклюнувшихся из лопнувших узловатых почек нежных метёлочек хвои. Её аромат неповторим. Он без терпкой остроты запаха ели - он мягче, он почти незаметен, но воздух, которым он напоен, сладок, без приторности, и его можно пить, вдыхая полной грудью; пить долго и жадно - без чувства пресыщения им.
Что-то за эту ночь изменилось и в звуковом фоне окружающей нас тайги, Воздух прозрачен, но словно подернулся зеленоватой дымкой, сохранившей пока чистоту звучания птичьих голосов: ясных и четких, - без обертонов. Прислушавшись, можно уловить ухом нежное треньканье маленьких ручейков, обегающих камни под тонким слоем оттаявшей влажной дернины. Множество их сбегается своими торными путями, объединяясь в единые русла, и где-то в стороне, за сотни метров отсюда, выбегают они уже единым напористым потоком, соединённые с другими, такими же, как этот ручейками, в русло открытого бойкого ручья, питающего, в свою очередь, русло уже не ручья - реки Сугоя. Что меня в сегодняшнюю ночь так рано вытолкнуло из палатки - мне непонятно. Уже целый час сижу я на неокоренном бревне, заворожено глядя в плетение прозрачного, будто промытого зеленоватым дождём древесного кружева, и у меня нет сил и желания прерывать волшебство ночного видения. Шорох шагов Юрия за моей спиной стих в шаге от меня, и почти шепотом прозвучавший восхищенный его голос словно выплеснул его чувства, почти никогда не высказываемые им на людях: "Проснулась, матушка!.." Это он о тайге, которую любил искренне, поклоняясь ей с истовостью язычника, наделяющего душой каждое дерево, каждый ручей, каждый камень. Если бы я увидел, что он приносит жертву таёжному богу, я и тогда поверил бы в его искренность, в чистоту его веры. К этому времени я уже достаточно хорошо знал его, чтобы не исключить наличия в нём такой веры. В это раннее не то утро, не то ещё ночь, никогда не знающий бездельного времяпрепровождения Юрий ещё почти час сидел рядом со мною, молча и задумчиво глядя прямо перед собой, закончив, видимо, внутри себя проводимый с кем-то диалог, фразой, поставившей в нём точку: "Вот здесь и в такую пору хочу я умереть..." Эта фраза, произнесенная им, не вызвала у меня удивления.
Тремя годами позднее, примерно в эту же пору, он действительно ушел в страну вечности, где для него есть свой Сугой, с всегда удачливой охотой, и этот утренний покой, окончательно очнувшейся от зимней спячки тайги.
Наскоро позавтракав, мы отправились вверх по Сугою, к тому, первому зимовью, около которого полутора годами ранее я едва не прекратил своё существование. Ещё на подходе к нему мы увидели следы хозяйствовавшего в нём медведя, шкодливый нрав которого напоминал наших доморощенных вандалов. Вся земля вокруг зимовья была усеяна обрывками одеял, матрасов и лосиной шкуры, поверх чего, она была густо осыпана пером из разодранных подушек. Посуда валялась тут же; частично смятая и окончательно приведенная в негодность. Распахнутая настежь дверь зимовья висела на одной петле, скособоченная, с содранной с неё утепляющей обивкой. Не лучше зимовье выглядело и изнутри. Вершину паскудства, чем-то раздраженного зверя, мы обнаружили на спальных нарах - кучу помёта, что изрядно разозлило обычно уравновешенного Юрия. Лабазировать нам, как оказалось, было уже нечего. Пока я убирался в зимовье, и приводил в порядок дверь, снова навешивая её на восстановленные рихтовкой петли, Юрий на костре плавил в консервной банке из-под тушенки кусок мелко крошеного сала. По лестнице, лежавшей под толстым стволом лиственницы, он добрался до лабаза; полубочки с плотно пригнанной к ней крышкой, висящей на высоте около пяти метров над землей. Из лабаза он извлек баллон с репеллентом "Тайга", жидкой основой которой, как мне кажется, был керосин, находящийся в этом баллоне под изрядным давлением. Его-то, этот баллон, Юрий и выкупал в расплавленном свином сале, выложив своё "изделие" на столик, чудом уцелевший в разгромленном зимовье.
- Надеюсь, эта скотина теперь оставит моё зимовье в покое! - закончив свою работу, и удовлетворенно хмыкнув, сказал он.
Делать здесь нам больше было нечего, и мы, переправившись через Сугой, неплохо провели время на месте моей зимней, неудачно завершившейся рыбалки. Отловленных, десятка три ленков, мы выпотрошили тут же, на берегу, оставив рыбьи потроха лесным обитателям. Рыбу посолили крупной солью, и уложили всю её в чистый мешок, готовя для последующего вяления. Вниз по течению, мимо недостроенного нами зимовья спускались самосплавом, не включая мотора и только лишь подправляя лодку вёслами, обходя стороной древесные завалы, куда нас настойчиво тянула паводковая стремнина. Тишина действовала умиротворяюще. Яркое солнце светило праздничным теплом, выпаривая смолу с лопнувших в морозы лиственничных стволов, аромат которой стелился над водой: чуть пьянящий и терпкий. При приближении нашей лодки, тихо скользящей вдоль близких, полузатопленных паводком кустов тальника, из них вдруг заполошенно, с запозданием вылетали утки, которые, сделав далеко в стороне от нас круг, возвращались на только что покинутое ими место, где, вероятно, были их гнездовья. Проплыли и мимо лося, стоящего по грудь в воде у края затопленных тальников, верхушки которых уже носили следы его неплохого аппетита. Мы проплыли мимо него метрах в пяти - шести, а он смотрел на нас внимательно, провожая своими выпуклыми глазами лодку, которая, не успев отплыть от него на 15 - 20 метров, перестала его интересовать вовсе, и он продолжил ненадолго прерванную им трапезу. Чтобы не беспокоить его, мы, всё то время, пока наша лодка проплывала мимо лося, сидели в ней шелохнувшись, получив удовольствие от увиденного нами. Юра улыбнулся: "Здорово, правда?!" Действительно, здорово! Где ещё такое увидишь?
Так и докатились мы до самого устья Сугоя, потратив почти три часа времени. Замечательные три часа!
Уже на подходе к базовому зимовью, мы заметили, как перед нами, в узкую протоку, служившую летом надёжным проходом с Сугоя на Колыму, втискивается огромная лиственница, на корнях которой, торчащих из воды растопыренными пальцами, висели ещё не смытые водой куски земли с застрявшим в ней крупным галечником. Мы не рискнули протискиваться по протоке вместе с этой лиственницей, которая, задевая под водой ветвями за дно, грузно ворочалась, накреняясь, то в одну, то в другую сторону, выпрастывая из-под воды влажные ветви, которые, взмахивая в воздухе, словно руки, снова опадали в воду. В такт этим ветвям, вместе с ними появлялись из-под воды и корни, уже отмытые от земли, длинными космами волочащиеся за влекомой бурным потоком, вздумавшей не ко времени искупаться хозяйкой.
Два месяца спустя, эта старая лиственница, так и застрявшая, в конце концов, в протоке, лишила Юрия лодки с мотором, а заодно, и едва не самой его жизни, вместе с жизнью случайного его напарника. В тайге, - всему сопутствует случай!
В базовом зимовье, куда мы, наконец, добрались, застали гостей, совсем нами не ожидаемых: катер-обстановщик и две лодки, незадолго до этого причалившие к нашему берегу вместе с ним. Народу, кроме нас, набралось человек семь, и причину столь массового визита я рассмотрел сразу: Бельдыху - взбалмошную бабу-алкоголичку, прошедшую в своей жизни, как она говорила, "Крым и Рым", а ныне обитавшую на берегу Колымы, в двух десятках километрах выше по её течению от Юриного зимовья. Бельдыха, - а имени её я так и не запомнил (кажется, Валентина), жила охотой, обитая в убогой землянке уже Бог знает сколько лет, вместе с время от времени появлявшимися у неё бичующими постояльцами и собутыльниками. В настоящее время, очередным её постояльцем был приблудившийся к ней год назад молодой мужик по фамилии Филин, с не вполне ясным, "мутным" прошлым. Когда-то; лет 7 - 8 назад, теперешняя Бельдыха жила в той же землянке со своим, как она утверждала, мужем. Жили, по слухам, "весело": охотились, пропивая добытое, чинили разборки друг с другом, иной раз, заканчивавшиеся стрельбой. Но, однажды, сам Бельды исчез. Ходили разные слухи о причине его исчезновения, в том числе, и слухи, не щадившие саму Бельдыху, утверждавшие, что именно она была причиной пропажи Бельды. Истину знает только тайга, а она - помалкивает.
Серое лицо Бельдыхи: отечное, маскообразное, с мутными глазами-щелочками. Она смотрит мне в глаза, ища сочувствия и помощи. Её левая, оголённая рука безжизненным поленом свисает вдоль тела. На локте небольшая ссадина под гнойной корочкой, и огромный отёк всей руки: от плечевого сустава до кончиков пальцев. Всё ясно, у неё флегмона, с возможным исходом в сепсис. Коротко объясняю, что анестетиков, кроме пачки анальгина, у меня с собою нет, что нужны большие - "лампасные" разрезы: от плечевого до запястного сустава, которые нужно делать в нормальных, больничных условиях.
- Никуда я не поеду! - Лечи здесь! Иначе, здесь и сдохну! - хриплым голосом ответила она. - Боли я не боюсь - режь, по живому, - я выдержу!
Окружившие её мужики одобрительно кивали головами, ожидая бесплатного представления. Прикидываю в уме, что у меня есть с собою из медикаментов. Немногое из того, что нужно: пачка анальгина, йод, с десяток бинтов и пара перчаток, всегда возимая с собой. Спрашиваю у окруживших Бельдыху любопытных зевак, кто из них пожертвует на благое дело бутылку водки. Мнутся, заразы, - "жаба" их душит. После продолжительного молчания, один из них подаёт голос: "Самогон, - подойдёт?"
- Сойдёт! - отвечаю.
- А сколько нужно?
- Минимум, бутылку.
Мужики, смущенные столь кощунственным способом уничтожения спиртного, возмущённо загудели, но хозяин самогона уже направился к своей лодке за бутылкой. С поясов Бельдыхи и её спутника снимаю ножи, и осматриваю их. Тот, что взят мною у Филина, больше годится для нужного мне дела. Даю Филину в руки точильный брусок, и предлагаю ему наточить свой нож так, чтобы им можно было бриться. Над разведенным костром вешаю котелок с речной водой, в который бросаю пару горстей соли и три широких не стерильных бинта. Жду, пока закипит вода, заставляя пока Бельдыху вымыть всю руку с мылом, которое, пожалуй, давно не касалось её кожи. Любопытные садятся в кружок вокруг сидящей на пне Бельдыхи. Она раскачиваясь, "нянчит" свою руку. Десять - пятнадцать минут спустя я наливаю в эмалированную кружку самогону и подаю её Бельдыхе. "Пей!" Глаза Бельдыхи чуть оживают, и она, не отрываясь, высаживает всю кружку, чуть скосив глаза на своего мужика. Котелок с закипевшей к этому времени водой - уже охлаждается. Ждем ещё минут пятнадцать. Можно работать. Надеваю перчатки и забираю нож из рук Филина. Киваю головой на бутылку с остатками самогона - прошу кого-нибудь полить самогоном мне на руки и нож, не забыв при этом куска сухого бинта, который пытаюсь напитать проливающимся самогоном, не тратя его попусту. Всё готово, и группа страждущих зрелища перемещается мне за спину, сопя в мой затылок. Бельдыха, пьяно улыбаясь, отворачивается в сторону, и хрипло безадресно матерится. Двумя скользящими движениями ножа делаю разрезы на всю длину плеча и предплечья, делаю контрразрезы, шарю рукой в образовавшихся карманах гнойных затеков, выгребая гной, и расплавленную им подкожную клетчатку. Бельдыха молчит, а мне некогда заглядывать в её лицо - я тороплюсь. Пропитанные гипертоническим раствором соли бинты, я распускаю, и рыхло тампонирую ими раны, только теперь услышав стон Бельдыхи. Накладываю повязку, и заглядываю в её лицо, которое чуть порозовело.
- Всё! - говорю, - "Кина" больше не будет! Завтра нужно сменить повязку, удалив из ран все тампоны. Гипертонический раствор, теперь знаете, как делать.
Отдаю Филину несколько бинтов и бутылку с остатками самогона, которого не более пятидесяти миллилитров, предупреждая его о том, что самогоном нужно обработать кожу больной при перевязке. Филин кивнул головой, показывая, что он всё понял. Бельдыха со своим напарником спускается к своей лодке, и я с берега, стоя над ними, вижу, как Бельдыхин сожитель из горла "добивает" содержимое бутылки, которую, уже опорожнив, выбрасывает в Колыму. Возвращаюсь к костру, где остальные мужики, всё ещё переживая происшествие, о чем-то галдят у костра, и, в конце концов, вытряхивают из "добровольца", пожертвовавшего на операцию бутылку самогона, его остатки, которых осталось много больше, чем я мог это предположить - почти трехлитровая банка. Только к утру, после похмельной ночёвки, случайные гости разъехались кто куда, восстановив тишину, и таёжный покой. Бельдыха больше нас не навещала, и долгое время спустя она, видимо, не лишенная обычного человеческого тщеславия, рассказывала всем и каждому, оказавшемуся в поле её внимания, страшную историю её героического излечения, обраставшую всё новыми, совсем уже невероятными подробностями её героизма и моей безжалостности. Насколько мне известно, и старший мой сын не избежал участи быть её слушателем, когда она узнала в нём моего отпрыска. Пути Господни!..
На базе мы успели сделать заготовки для двери и для двух маленьких окошек строящегося зимовья, с чем, загрузив лодку, и отправились следующим днём к не законченному ещё строению, на завершение которого потратили оставшуюся часть суток. Внутреннее обустройство зимовья Юра оставил на себя, освободив мне остаток отпускных дней для праздного времяпрепровождения, преимущественно, на рыбалке. Следующий день нам необходимо было посвятить заброске спальных и хозяйственных принадлежностей в разоренное зимовье, где и залабазировать доставленные вещи, а дальше, предполагался отдых, не обременённый никакими заботами. Человек предполагает, а Бог располагает! Старая истина, и про нас она, видимо, писана. То, что мы увидели, вернувшись к недавно уже подвергавшемуся набегу медведя зимовью, даже у Юрия вызвало недоумение. Не слишком расстроивший его на этот раз разгром зимовья был сродни Карфагенскому разгрому, только учинённому в масштабах, безусловно, меньших. Зимовья, как такового, не существовало вовсе. Оно было раскатано по брёвнышку.
- Вот паразит! - с восхищением произнес Юрий, увидев произведенный разгром. Среди разбросанных бревен мы нашли и злополучный баллон из-под "Тайги", имевший в разорванном металле следы зубов, прокусившего его медведя.
- Одно хорошо, - сказал Юрий, посмеиваясь, - теперь ему вряд ли взбредет в голову ещё раз навестить это зимовье.
Присмотревшись к следам, оставленным медведем на влажной ещё почве, Юрий обратил внимание на их размеры.
- Взрослый уже - если не старый, с чего бы ему заниматься тем, что свойственно молодым медведям? Может, болен? - предположил он.
Как бы то ни было, но сборкой зимовья нам всё же пришлось заняться, впрочем, затратив на это занятие не слишком много времени. Утепление зимовья всё же потребует от Юрия дополнительных суток работы. Вечером, мы вновь рыбачили, а короткую светлую ночь просидели с разговорами у костра. Наступивший день, был последним днём моего пребывания на Сугое в эту весну. Следующее моё посещение Сугоя состоится только осенью, и будет чем-то вроде прощания с Юрием, связь с которым у меня прервется до 1985 года, почти до самой его смерти.
Утро посвятили проверке сетей, сняв с них около 150 килограммов рыбы, которую и увезут вертолётом в поселок. Весенняя путина Юрия только началась, а мне пора домой, и на работу.
Прощай, Сугой! Прощай до осени, после которой в следующий раз я посещу его лет через 6 - 7 , уже без Юрия, и радости от этого посещения уже не испытаю. Сам Сугой, тайга, его окружающая, и Юрий - их хранитель, были для меня единым целым, а без этой целостности многое для меня потеряло смысл и привлекательность.