Наверное, тем, кто рискнул ознакомиться хотя бы с тремя - четырьмя моими рассказами, увиделась в них определённая тенденция; излагать их в минорном ключе, словно бы я специально подыскиваю темы для них, находя их в развалах человеческих судеб, и испытываю при этом удовлетворение. Во мне нет ничего подобного этим предположениям, но человеческие судьбы, свидетелем и хроникёром которых я становился, открывались мне там, где сама обстановка не располагала к балаганному или застольному веселью, а, следовательно, и большую часть моих собеседников редко поощряла к шутливому изложению происходивших с ними событий. Больница, да и само хирургическое отделение, зачастую действует на больных угнетающе, вызывая в них чувство почти апокалипсической опасности для своей жизни, требующей, с целью своей защиты от неё, своеобразного катарсиса, основой которого становится исповедь. В этом плане, хирургическое отделение, как мне кажется, ближе к храмовой исповедальне, куда с великой радостью люди обычно не ходят, а сами врачи, нередко берут на себя функции невольного исповедника, и последнего утешителя, убывающего туда, откуда возвратившихся не бывает. Рассказывая о своей жизни, нам больные весьма редко лгут, ибо обстановка отделения к этому не располагает, как не располагает к этому, в рассказах о себе, и мой возраст, приблизивший меня к тому порогу, у которого лгать не принято. Мне приходилось становиться свидетелем, как высокой духовности и мужества людей, так и смеси самой пошлой низости, с полной потерей человеческого облика, увы, иной раз, проявляемых близкими родственниками людей, вполне достойных иной участи, чем такое родство. Я бы, с куда большим удовольствием писал о счастливых моментах в жизни своих пациентов, но, даже выздоровевший больной, крайне редко позволяет себе пошутить над обманутой им судьбой. Однажды, один из моих безнадёжнейших больных, которому во многих клиниках страны отказывали в операции, называя её авантюрой низкого пошиба, вынудил меня взять его на операционный стол. Кто-то, из моих, "оперённых орлиными перьями" коллег, но не слишком отягощённых соблюдением приличий, откровенно сказал больному о том, что после операции ему ни за что не выжить, и, более того, что его почти наверняка с операционного стола не снимут. Успокаивая его, я пообещал: "Проснёшься утром, значит, - выжил!" Утром, на следующий день после весьма тяжело протекавшей операции, он встретил меня широчайшей улыбкой: "А я, доктор, жив!" В этот момент лицо его было белее наволочки, и я ещё три недели тащил его из безвозвратности. На подмостках хирургических отделений обычно разыгрываются драмы, а, подчас, и трагедии. На них не находится места для легкожанровых спектаклей. Таков уж наш удел! И я, - туда же: описываю большей частью, печальные обстоятельства, с которых начинается любое моё знакомство с каждым пациентом, но, прошу поверить мне, любуюсь многими из них, оставивших по себе добрую память. Некоторые, весьма небольшие правки в чужие повествования - я вношу, но делаю их исключительно для того, чтобы они - эти люди, не были узнаваемы тогда, когда любая публичность памяти о них, может стеснить близких им людей, а то, и оскорбить. Не обессудьте!
Утренний обход палат отделения, я, по установившейся давно привычке, завершаю в палате, где лежит кто-либо из "безнадёжных" больных, разговоры с которыми требуют наибольшего участия к их просьбам, а, иной раз, и требованиям. Им, уже отмеченным печатью промелькнувшего для них бытия, отказывать в чём-либо, я никогда не считал для себя возможным. Сегодняшний мой пациент, сорока с небольшим лет, лежащий в изолированной от всего остального отделения палате; истощённый болезнью мужчина, - внешне спокоен, но глаза его тусклы, и смотрят на меня с едва заметным саркастическим прищуром, демонстрирующим недоверие ко мне, и моим словам. Моя фальшивая уверенность в голосе и словах, произносимых мною, сегодня на пациента влияния не оказывает, и рот его перекашивает уже откровенная, и, явно недоверчивая улыбка. Вчера, во время утреннего обхода, он реагировал на мои слова совершенно иначе. Пока я говорил пациенту о том, что через день - два, выпишу его домой, - улыбки на его лице я не видел, но, с того момента, когда я стал объяснять ему, что через два - три месяца дела его пойдут на поправку, и его будет ожидать второй, - заключительный этап операции, после которой он сможет считать себя окончательно выздоровевшим, - с этого момента, его рот растягивается в уже откровенной ухмылке, от которой мне становится "не по себе".
- Спасибо вам, Дмитрий Юрьевич, на добром слове! Утешили вы меня! - наконец, тихим голосом произнёс он. Тон, которым была произнесена им эта фраза, явно демонстрирует откровение человека, знающего настоящее положение дел с его здоровьем, и я невольно прекратил бодрое излияние лжи, готовой, с продолжением моего монолога, к своему развитию.
- Если вам не трудно, найдите, пожалуйста, десять минут для разговора со мною, так как у меня есть к вам просьба, с которой я ни к кому в посёлке обратиться не могу.
- Хорошо! - сразу соглашаюсь я, - Сегодня я дежурю по больнице, и большую часть времени буду находиться в ординаторской. Если буду свободен от экстренных операций, - я к вашим услугам!
Он, молча, кивнул, и закрыл глаза, обрывая, тем самым, дальнейший разговор с ним. С видимым облегчением, я покинул его палату, и прошел к себе в кабинет. Сидя за столом, и заполняя истории болезней пациентов отделения, я почти постоянно мыслями возвращался к этому больному, историю которого отложил в сторону, чтобы ею закончить описание результатов своего утреннего обхода. Меня всегда раздражала двойственность положения врача, в ситуации, как у этого больного, инкурабильности смертельного заболевания, которым он страдает. Я должен был постоянно лгать ему: накручивая одну ложь на другую, запоминая нюансы своей лжи, чтобы, не дай Бог, не сбиться в ней, при требуемых от меня разъяснений тех или иных осложнений, неизбежно сопутствующих дальнейшему развитию патологического процесса. Десять дней назад, когда этот, истощённый болезнью человек появился у нас в отделении, уже тогда я знал причину имеющихся у него расстройств питания, что и подтвердило: как предоперационное обследование, так, и сама операция, закончившаяся вынужденным паллиативом: наложением гастростомы, через которую его теперь кормили. За все дни его пребывания в стационаре, больного никто не навестил, а когда я накануне осторожно напомнил ему об этом, он сказал, что у него, кроме мамы, никого больше нет, а мама живёт слишком далеко от наших мест, и её лучше не беспокоить его проблемами. "Сердце у неё плохое!" - добавил он, но перед тем, как сказать о том, что мама у него единственный близкий ему человек, сам он слегка задержался с ответом, и, продолжив его, дважды повторил слово "единственный", как бы подчёркивая истинность этого прискорбного факта. Собирая при поступлении в стационар, его анамнез, я выяснил, что жителем нашего посёлка, он стал чуть больше трёх лет назад, а до этого, примерно столько же лет работал в одном из прибрежных районов Магаданской области. Сам он, как и я, был коренным жителем Ленинграда, но конкретного адреса его мамы, осторожными, большей частью, наводящими вопросами, я выяснить не сумел. Знал только то, что жили они раздельно, в разных квартирах, хотя, и в относительной близости друг от друга. Короче: головоломка, с множеством неизвестных, так как его состояние, в самом ближайшем будущем, таковым перестанет быть, и он, ещё какое-то, достаточно продолжительное время, будет оставаться для своей матери живым сыном.
Около восьми часов вечера, в дверь кабинета кто-то осторожно постучал, и я откликнулся, разрешив войти в него. В приоткрывшуюся наполовину дверь вошел именно тот, кого я ждал - этот мой пациент, решение судьбы которого становилось моей головной болью. Он остановился в дверном проёме, не прикрывая саму дверь, будто в опасении, что я его не приму.
- Присаживайтесь! - показывая рукой на диван, говорю я ему, тут же отмечая для себя его страшную худобу, и столь явственную его слабость, усилившуюся за прошедшие после операции дни, что она вынуждает этого - молодого ещё человека, двигаться медленно вдоль стены, скользя пальцами по ней, явно, в стремлении удержать себя от падения.
- Стоп! - говорю я, - давайте, вернёмся к вам в палату, и там мы поговорим.
Лёгкий кивок головы - знак согласия с моим предложением, и я, подхватив больного под руку, веду его в палату, расположенную чуть наискосок от двери ординаторской, по другую сторону коридора. Оказавшись в палате, я заставляю больного лечь в постель, а сам усаживаюсь на стул стоящий возле его кровати. Перед тем, как снять с себя пижаму, из её кармана больной вынул конверт, судя по всему, с письмом, и небольшую коробочку, из тех, в которых обычно продают различные украшения в ювелирных магазинах, положив то и другое на прикроватную тумбочку. Некоторое время он молчит, разглядывая моё лицо, по всей вероятности, ощущая какое-то неудобство от предстоящего ему разговора, начало которого было для меня несколько неожиданным.
- Дмитрий Юрьевич, прошу вас, не обижаться на меня, и не ругать сестёр вашего отделения. Я прочитал протокол операции, и окончательный диагноз, звучащий не лучше, чем приговор к смертной казни. Я знаю, что мотивы вашей профессиональной лжи видятся вами гуманными, но вам, трудно, пожалуй, понять сожаления человека, упустившего свой последний шанс, что-то доделать ранее незавершенное в его жизни. Отнять этот шанс у меня, было бы бесчеловечным с вашей стороны. Вы не находите этого?
Я, кивнул головой, подтверждая тем самым его слова, и, одновременно ощущая, наконец-то, свободу от собственной ежедневной лжи, подаренной им мне.
- Говорите! Я вас слушаю!
- Слава Богу! Вы поняли меня! - продолжил он, - значит, я в выборе вас, как посредника мною незавершенных дел, судя по всему, не ошибся!
В голове моей промелькнул вопрос; что за посредничество, и в чём, он мне его предлагает? Однако жду его дальнейших разъяснений по этому поводу.
- С моей просьбой, я не решился обратиться к медсёстрам отделения: женщины, - как вы понимаете, да в посёлке, где все обо всех всё знают, при всём своём доверительном отношении к ним, - мне, для решения моего вопроса, - не подходят. Я отдаю предпочтение вам, - мужчине, как я надеюсь, более надёжного исполнителя моей просьбы. После моих разъяснений, думаю, - вы поймёте меня. Ещё раз прошу простить меня за то, что я отрываю вас от дела! - Глаза его снова останавливаются на моём лице, явно, в ожидании моего ответа.
Снова мой кивок головой, как бы поощряющий его к продолжению разговора.
- У меня не одна, - три просьбы, но первая из них, от вас может потребовать минутного разговора с нотариусом, который мне нужен здесь, - в вашем отделении, и со всеми необходимыми документами, которые могут потребоваться для оформления моего завещания, и доверенности, - если понадобится.
- Сделаю это! - повторно киваю я головой.
- Второе, что мне необходимо, - отправление домой письма моей маме. Оно лежит здесь, - на тумбочке.
Снова, мой кивок, но уже без слов.
- Третья просьба: и есть, - то основное, ради чего я просил вас о сегодняшней беседе со мною. - Он замолчал.
- Я слушаю вас!
- Мне необходимо рассказать вам небольшую предысторию этой просьбы, чтобы вы поняли её значение для меня. - Он потянулся рукой к тумбочке, и снял с неё коробочку, которая была предварительно выложена на конверт с письмом. Открыв коробочку, он протянул её мне. Я увидел два обручальных кольца с гравировкой по внутренней их поверхности. На более широком, - явно мужском кольце, было выгравировано "Ольга", на меньшем - "Андрей".
- Эти кольца нужно кому-то отдать?
- Именно об этом, я и хотел вас попросить. В день моего поступления в ваше отделение, я сказал вам, что кроме мамы, у меня других близких нет, но, - это не совсем верно. Шестнадцать лет назад, я заканчивал ЛИСИ (Ленинградский строительный институт), а моя невеста - Ольга, с которой я дружил ещё со школьной скамьи, заканчивала университет. Её отец требовал от нас не торопиться со свадьбой до окончания Олей университета, а она была чересчур послушной дочерью. Заявление в ЗАГС мы подали, приурочив день нашей свадьбы, ко дню моей защиты дипломного проекта. Мы с нею не виделись всего пять дней, остававшихся до моей защиты, и этих дней ей хватило, чтобы уехать с вскружившим ей голову вашим молодым коллегой, - выпускником ВМА (Военно-медицинской Академии), с которым она и укатила в неизвестном для меня направлении. Отец её к этому времени уже умер, а мать с сестрой почти два года адреса её мне не давали, из опасения, что я могу разрушить её семью. Адрес её мне они дали только тогда, когда она, разведясь со своим мужем, уехала в Тюмень, вместе со своей дочкой Ирой, которой к этому времени уже исполнился год. Сорвался следом за ними и я, бросив престижную работу, и начатую диссертацию. Нашел их довольно быстро, но разговора у меня с Олей не получилось, и, кроме слёз сожаления о произошедшем, я от неё ничего не добился. Жили они крайне необустроенно, но от моей помощи она категорически отказывалась, хотя, и позволяла мне, в дни своей болезни, водить девочку в ясли, а позднее, - в детский садик. В тот - первый год, Оля часто болела, а мои контакты с маленькой Ирой, привели к тому, к чему и должны были привести: я её полюбил, как дочь, и сама Ира привыкла ко мне, неоднократно ставя Олю в неловкое положение, называя меня при посторонних, своим папой, от чего, я, впрочем, никогда не отказывался, продолжая верить в то, что когда-нибудь, так оно и будет. Однако Оля, как и прежде, разговора о совместной с нею жизни - не терпела; начиная сразу плакать, и прося простить её за своё "предательство", как она называла тот - предсвадебный побег от меня, и уверяла в том, что не может теперь смотреть в глаза ни мне, ни моей маме, очень любившей её. А потом, - новый побег, но уже в Магаданскую область, по которой и мне пришлось поколесить, дважды разыскивая её в разных районах, пока она не осела здесь, где я, пожалуй, остановил свою погоню за нею. Единственным человеком, сохранившим стойкую привязанность ко мне, осталась Ира, считающая меня своим отцом. Все прошедшие годы, я храню эти обручальные кольца, в надежде, что они могут быть востребованы по своей принадлежности. С ними-то, я и хотел просить вас навестить Олю с Ирой; они живут здесь недалеко, в частном секторе, где снимают комнату в старой хибаре. На лучшее жильё, им надеяться нечего. Не сладко им и здесь живётся.
- Что же они не возвращаются в Ленинград?
- С Олиной мамой живёт её сестра, с мужем и сыном-подростком, а квартира - не разбежишься, - двухкомнатная. Для этого, я и прошу вас вызвать сюда нотариуса. За прошедшие годы, я сумел приобрести кооперативную двухкомнатную квартиру в Ленинграде, да она пустует, лишь эпизодически сдаваемая внаём на непродолжительное время. Мама моя - человек вполне обеспеченный, да и Олю она хорошо знает, и до сих пор любит. В письме, написанном мною ей, я прошу маму, в память обо мне, никогда не поминать Оле её побега от меня, а Иру, считать своей внучкой, как я её считаю своей дочерью.
- А они знают, где вы сейчас находитесь?
- Нет! Ира, да, надеюсь, и Оля, давно были бы здесь!
- Хорошо! Завтра же я буду у них.
Андрей кивнул головой, и прикрыл глаза. Длительный разговор утомил его, но, прежде чем заснуть, он чуть слышным голосом поблагодарил меня, добавив на прощанье: "Я не зря доверился вам!"
В обеденный перерыв следующего дня, я попросил работников нашей больничной "скорой помощи" подвезти меня по названному Андреем адресу. В разгар лета, я надеялся на то, что хотя бы девочку, дома, в это время, я застану. Расчет мой оказался верным. Дверь дома мне открыла симпатичная девушка, тех самых пятнадцати лет, о которых поминал в разговоре мой пациент. Она с некоторым недоумением посмотрела на меня, силясь, видимо, вспомнить, где она могла видеть моё лицо. А я её узнал, так как она приходила в хирургическое отделение к своей, лежавшей у меня подруге, - и не единожды, а также, была среди тех, для кого в школе я проводил, так называемый, факультативный урок, посвящённый ознакомлению с медицинскими профессиями. Я не стал дожидаться, пока она вспомнит, где видела меня, сам, напомнив ей о своей специальности.
- Что с мамой? - задала она тревожный вопрос.
- С мамой твоей, надеюсь, всё в порядке, но в нашем отделении лежит Андрей Сергеевич...
- Папа! - реакция мгновенная, - что с ним?
- С твоим папой всё очень плохо, и он просил меня передать твоей маме вот эти кольца! - Я протянул Ире коробочку с кольцами, но она оттолкнула мою руку от себя.
- Пусть он маме САМ их отдаст, а ОНА их возьмёт. Я ЗНАЮ ЭТО!
Эти две короткие фразы, были произнесены девочкой с неожидаемой мною жесткостью в голосе, что заставило меня более внимательно глянуть в её лицо, которое она тут же закрыла обеими руками, из-под которых на подбородок уже скатывались обильные слёзы. Ира отвернулась от меня, и я сразу покинул прихожую, прикрыв за собою дверь.
Вернувшись в отделение, я зашел в палату к ожидавшему меня Андрею, и положил коробочку с кольцами на прикроватную тумбочку.
- Не взяла? - сорвавшимся на сиплый шепот голосом, спросил он меня.
- Оли дома не было, а Ира обещала, сегодня же, вместе с мамой, быть у вас, с тем, чтобы вы сами отдали своей Оле эти кольца. Ира сказала, что Оля от вас эти кольца примет, и у меня нет основания, не верить ей.
- Я тоже ей верю! Она правильная девочка! Моя дочка!
Два часа спустя, я вновь увидел Иру, пришедшую в хирургическое отделение вместе с матерью; средних лет женщиной, сохранившей и внешнюю миловидность, и фигуру. По её лицу было заметно, что совсем недавно она плакала, а довольно небрежный макияж, не смог скрыть этого факта. Они пробыли у меня чуть более десяти минут, которые я потратил на разъяснения им обеим того, что происходит с несостоявшимся мужем Ольги, - Андреем Сергеевичем. Несколько раз подряд заданный Ольгой вопрос: "Неужели ничего нельзя сделать для него?" - показал мне степень её оглушенности. До её сознания никак не доходил тот факт, что всё в их долгом, ставшим привычным побеге одного, и избравшим себе стезю отвергнутого, но не верящего в свою отверженность - другого, всё пришло к завершению: грустному финалу любого, даже самого благого дела. Её постоянное, и многократное повторение слова "неужели", прерываемое слезами, - никак не увязывалось с моим, до того момента созданным образом жестокосердной женщины, обманувшей бывшего своего жениха, и разрушившей его жизнь. И только её несколько фраз, сказанных перед тем, как покинуть мой кабинет, изменили моё представление о ней, и заставили поверить в то, что их несчастье было обоюдным.
- Мне всегда было стыдно перед ним за моё предательство, и я не от него, - от себя бежала, в надежде, что он одумается, и найдёт себе другую, - достойную его женщину! Ира, пройди к папе в палату, - сейчас и я к нему приду. Короткое слово - папа, прозвучавшее почти обыденно, дало мне понять, что в их доме оно звучало неоднократно. Девочка вышла из ординаторской, а мать, почти скороговоркой, захлёбываясь словами, завершила то, что, по всей вероятности, угнетало и мучило её, но, одновременно, как бы служило для неё оправданием своих поступков. - Я, доктор, поняла, что Андрей вынужден был рассказать вам, может быть, и не всё, о том, что у нас с ним когда-то произошло. Как бы там ни было, но в моей жизни было только двое мужчин: он, и мой муж, с которым я жила весьма короткое время. Поймёте вы меня, или нет, - я не знаю, но тот первый мой побег проходил в каком-то моём беспамятстве, и, всего через месяц после него, я, словно очнувшись, наконец-то, осознала то, что совершила, и буквально возненавидела своего мужа, но, довершив начатое, всё-таки пошла с ним в ЗАГС, понимая, что для меня обратной дороги нет. Никаких подтверждений бытовой формуле: стерпится, - слюбится, - я не нашла, и развелась с мужем. Не слюбилось! Но, всю свою дальнейшую жизнь я мучаюсь в одиночестве. В моём доме больше никогда не было мужчин. Это стало для меня чем-то вроде епитимии, добровольно наложенной мною на себя. Андрей, - человек, не от мира сего, а я не считаю себя достойной его.
- Дайте ему успокоение, - если вы любите его!
Короткий её взгляд в моё лицо, кивок, - и она вышла из ординаторской.
Я ушел в операционную, откуда, вернувшись через два часа, застал в коридоре ожидавшую меня Иру.
- Папа и мама просили вас зайти к нему в палату. Пожалуйста! - добавила она, и отвернулась лицом к окну.
В палате я застал картину совсем не ожидаемую мною. Лицо моего, страшно истощённого пациента, с ввалившимися глазами, светилось, едва ли, не счастьем, и только Ольгина спина, ссутулившаяся над лежащим перед нею Андреем, - это счастье, отнюдь, не демонстрировала. Пальцы её скользили по кисти Андрея, лежавшей поверх одеяла, гладя её лёгкими и нежными прикосновениями.
- Начав доброе дело, - трудно прервать его, доктор. Я вынужден просить вас ещё об одном одолжении. - Андрей виновато улыбнулся. - Оленька, выйди, пожалуйста, на несколько минут. Мне нужно с доктором переговорить, кой о чём.
После того, как Ольга покинула палату, мой пациент в очередной раз начал свою речь с массы извинений за то, что отрывает меня от дела. Однако, теперь уже моё собственное любопытство, вызванное нетривиальностью истории, в разрешении которой, свидетелем и участником я становился, побудило меня прервать его многословные извинения, приблизив тем самым, изложение, судя по всему, очередной просьбы. Словно собираясь с новыми силами, больной на довольно длительное время замолчал, но, наконец, заговорил снова.
- Для решения всех моих проблем, которые обусловлены, во многом, моим заболеванием, мне необходимо оформить в два - три дня, - вы догадываетесь, - почему, то, без чего возможность получения Олей и Ирой моей квартиры, будет для них сопряжена с долгой волокитой, и, возможно, судебного порядка. Я хочу оградить их от этого. Поэтому, прошу вас помочь нам с Олей оформить брак, в самое ближайшее время, минуя обычные выжидательные формальности, однажды уже лишившие меня жены. Возможно, для ускорения завершения этих формальностей, потребуется ваше медицинское заключение.
- Безусловно!
- В завершение всего этого, я и просил сегодня нотариуса произвести оформление нужных документов о наследовании, сразу после заключения нами брака.
- В таком случае, - сказал я ему, - мне кажется, будет правильней, если ваше письмо маме, отправит сама Оля, или Ира. Сегодня, мне было некогда сходить на почту, и ваше письмо сейчас находится у меня. - Я выложил письмо на крышку тумбочки.
- Это действительно поможет многое решить, особенно, если Оля сама передаст письмо моей маме, и будет какое-то время рядом с нею.
О том, как всё это происходило, - писать не хочется. Всё состоялось с помощью людей, вникших в неординарность ситуации, и с их добрым участием. Краткое, всего недельное деятельное возбуждение Андрея, было последним всплеском его активности, за которым последовало стремительное угасание. В одну из ночей его не стало. Умер он у себя дома, в окружении любящих его людей. Надеюсь, что в час смерти своей, он чувствовал себя счастливым.
Выдавая Ольге справку о его смерти, я поинтересовался тем; знает ли мама Андрея о его кончине.
- Мы улетаем отсюда в Ленинград, - сказала она, - навсегда! Андрей летит с нами. Нина Антоновна, - мама Андрея, - пока ничего не знает. Я, по просьбе Андрея, её одну не оставлю, и этот удар она должна пережить при мне, чтобы быть под моим присмотром, и с моим участием. Больше ничего об этой несостоявшейся семье - мне не известно.
Странные, подчас, поступки совершаем мы. Не всегда объяснимые