Утро не предвещало Александру Михайловичу, престарелому отставному инженеру, находившемуся, как он говорил, в затянувшемся творческом отпуске, никаких неприятностей. Его супруга, Ольга Ивановна, тоже бывший инженер НИИ, того самого, где некогда трудился Александр Михайлович (правда, в другом его отделе), и вышедшая на пенсию почти одновременно с мужем, посвятила всю свою пенсионную жизнь заботе о своем благоверном, который в наступившей старости быстро утратил всё своё здоровье. Перенесенный им несколько лет назад инфаркт, и периодически тревожащие его приступы стенокардии заставляли Ольгу Ивановну проявлять к своему мужу повышенное внимание, и делать её заботу о нём соизмеримой, разве что, с заботой матери к своему ребенку. Вот и сегодня, утреннее солнце ещё не успело достаточно прогреть асфальт небольшого городка, куда они переехали из шумной столицы по выходе на пенсию, а Ольга Ивановна уже "слетала" (как она игриво называла свою старческую семенящую походку) на местный базар, где приобрела для мужа свежий творог и зелень. По её убеждению, всё, что она приобретала или делала, имело только одну направленность: заботу о больном муже, что, в общем-то, вполне соответствовало истине. Ноги Александра Михайловича, в молодости, и такой, казалось бы, недавней мужской зрелости, изрядно-таки пооббивали пороги любимых им женщин. Теперь они постоянно, отекали и мёрзли, отчего, он даже в тёплую погоду большей частью сидел дома, укутав их тёплым пледом. На улицу, по причине своей физической немощи, он выходил крайне редко, и то, в сопровождении своей супруги. Выйдет из дому, пристроится на скамейке, что на другой стороне улицы установлена вдоль забора, прямо напротив окон его квартиры, и сидит там час - полтора, пока не станет его клонить в сон. Тем, прогулки и завершались. Обычно же, он целыми днями просиживал в старинном кресле-качалке, придвинутом к окну, откуда наблюдал за несуетливой жизнью провинциального городка, комментируя время от времени все нарушающие размеренность его жизни события, которыми, как правило, была обделена их тихая, обсаженная липами улочка. Сегодня ласковое солнце грело особенно хорошо. На источенной глубокими морщинами дряблой коже лица Александра Михайловича появилось даже подобие румянца, а редкие волоски, на его блестевшем лысиной темени, светились в лучах солнца пушком полуоблетевшей головки одуванчика, чему придавала сходство их абсолютная белизна. В кроне ближайшей к окну липы гудели шмели и пчелы, убаюкивая и так находящегося в полудремотном состоянии старика, и он слабо щурился, вглядываясь в узорчатую от солнца зелень. На кухне Ольга Ивановна готовила ему овощной завтрак. Нож, шинкующий овощи, дробно стучал по доске, но сегодня почему-то эти звуки не вызывали в нем приятного посасывания под ложечкой. Не было аппетита.
- Оленька! - тусклым голосом позвал он.
Дверь за его спиной скрипнула, и послышались шаркающие шаги супруги.
- Что, Сашенька, случилось? - услышал он голос жены, в котором была явная тревога.
- Ничего. Только ты мне ничего, кроме чая, не готовь. Я есть не хочу.
- Что так?
- Да вот, не хочется что-то.
И он умолк, глядя бесцветными глазами прямо перед собой. В груди своей он ощутил лёгкое покалывание, но, желая прервать ненужные расспросы, обычно вызывавшие у него раздражение, он слабо махнул в сторону двери рукой.
- Ступай! Ступай - у меня всё в порядке!
Ольга Ивановна сбоку заглянула в лицо супруга, и, не найдя ответа на своё беспокойство, вышла на кухню, оставив дверь в комнату приоткрытой.
Александр Михайлович с кроны липы скользнул взглядом на тротуар, по которому мимо его окна прошла молодая женщина с коляской. По другой стороне улицы медленно шла старушка. Она внезапно свернула к стене противоположного дома, где в мягкой тени деревьев была поставлена старая скамейка, периодически становившаяся местом отдыха Александра Михайловича. Женщина тяжело села на неё, опустив перед собой хозяйственную сумку. Через минуту, на асфальте перед скамейкой уже прыгала чирикающая стайка воробьёв. Старушка, наклонившись, опустила руку в стоящую сумку, и достала из неё бумажный пакетик, из которого вытряхнула на асфальт перед собою пару горстей хлебных крошек и, возможно, какой-то крупы. Воробьи, обеспокоенные поначалу движением старушки, и вспорхнувшие было на ближайшее дерево, тут же слетелись к высыпанным крошкам, и принялись суетливо склевывать их. Александр Михайлович вяло, безо всякого интереса наблюдал эту уличную сценку, но в голове его уже стали возникать давно забытые образы, почти стёртые старческим склерозом. В памяти проплывали размытые временем, словно погруженные в туманную кисею лица всех тех, кого он когда-то любил. Но, ни одного чёткого лица, ни одного свойственного каждой из них выражения. Какие-то пятна, а не лица. Все они какие-то неподвижные, без индивидуальных черт некогда любимых им женщин. Он силился вспомнить хотя бы одну из них, мучительно вызывая в своей памяти их походки, глаза, привычки - всё то, за что когда-то они ему были дороги, и любимы им. Ничего! Совсем ничего не вспомнилось ему. Он даже застонал от мучительного бессилия. Последние полтора десятка лет Александр Михайлович был занят одним единственным делом,- он умирал. Сразу после выхода на пенсию, он ещё пытался занять себя чем-то таким, что хотя бы в собственных глазах делало его жизнь нужной, необходимой окружающим его близким людям. Какое-то время внуки занимали, будоражили своими маленькими проблемами его быт. С переездом в этот глухой городишко, они с Ольгой Ивановной остались одни, а обещания детей и внуков навещать стариков, остались одними обещаниями. Александр Михайлович замкнулся в себе, и потерял интерес к жизни. Теперь, он медленно догорал в своей ненужности: ни людям, ни себе.
Пригретый солнцем, он задремал, ощущая глазами через сомкнутые веки, прыгающие по лицу солнечные блики. Что-то мягко и тепло коснулось его щеки и губ, и тотчас, из дремлющей памяти чётко вырисовалось, и маняще близко склонилось к нему полногубое лицо той, последней его женщины, воспоминания о которой с момента их расставания всегда сопровождались сердечной болью и невыразимой тоской, надолго лишавшей его покоя и аппетита. Сейчас же, он улыбнулся этим губам, тепло и запах которых так явственно вернули его на полтора десятилетия назад. Карие, с восточным разрезом глаза чуть щурились в улыбке, а упавшая ей на лицо прядь волос щекотала его лоб. Он улыбнулся, ещё больше сощурив глаза.
--
Вера! - шепотом позвал он её, и брови её приподнялись в вопросе:
"Что еще?" Нежные пальцы скользнули по тылу его кисти и убрались.
Он вздрогнул от ощущения былого восторга. Он любил её руки, губы, глаза, груди - всю её, но любовь его к ней была всегда сопряжена с какой-то внутренней борьбой с её вечной полуоткрытостью, её страхом перед его ненасытной, не по возрасту страстью, опасностью разоблачения их связи на работе, страхом перед возможностью обсуждения её среди знакомых. Главным же препятствием в их отношениях, был Верин муж, к которому она относилась, как к фатальной неизбежности.
- Бог соединил! - говорила она.
Ревность, - была вторым сильным чувством Александра Михайловича. Он ревновал Веру к её мужу. Тяжело переживая необходимость выполнения ею супружеских обязанностей, он изводил и себя и её требованием постоянной близости с собой, добиваясь в любви усталости любимого им человека, в надежде, что в этом случае она откажет мужу в физической близости. Потом, он изводил её расспросами, но чаще всего слышал от Веры один ответ: "Ну что я могу сделать, если он мой муж, и требует своего? Я отказать не могу!"
От этих её слов он готов был плакать, и приходил в бешенство. Она тоже сердилась. Происходили частые размолвки, кончавшиеся бурным примирением. И всё повторялось сначала. Их связь длилась несколько лет, вплоть до выхода Александра Михайловича и Ольги Ивановны на пенсию, и переезда их из Москвы в тихую провинцию, чему сам Александр Михайлович долго сопротивлялся, но, не находя веских доводов к дальнейшему пребыванию в столице, был вынужден уступить нажиму супруги и детей. Его визиты в Москву скоро были прерваны болезнью. Связь с Верой прервалась, тем более что даже на почту ходить самостоятельно он не мог в течение нескольких месяцев. Вера, его молчание, видимо, поняла по-своему, и перестала писать. Утих и он. Утих, но не смирился, погрузив себя в тоску по любимому человеку.
Через открытую в коридор дверь потянуло сквозняком, и в дремотном видении Александра Михайловича, Вера положила свою прохладную ладонь на его лоб, и он улыбнулся, ещё сильнее сжав веки. Непослушными почему-то губами он шепотом позвал Веру, но она вдруг стала отдаляться, обернувшись к нему лицом через плечо, отрицательно и грустно покачивая головой, и как когда-то, при их последнем расставании, сердце его сдавило отчаяньем и тоской. Рука с подлокотника кресла приподнялась в прощальном жесте вслед уже исчезающей Вере, и затем, бессильно упала на его колени. Жалкая, извиняющаяся улыбка застыла на лице Александра Михайловича. Губы его в последний раз шевельнулись, словно произнося что-то, но уже давно стоявшая около его кресла с чашкой чая на блюдце Ольга Ивановна не уловила больше ни звука. Порыв уличного ветерка в очередной раз приподнял лёгкую штору, и она опять мягко коснулась лица уже ничего не чувствующего старика, душа которого скользила вдогонку за только что исчезнувшим видением.