Елинёк писала: "Над странной должно быть просторно, чтобы дух носился над водами, не ведая стеснения". Мидгард не страна, но небеса над ним настолько далеки, что наши по сравнению с ними кажутся трусишками. Они боятся высоты и пищат всякий раз, когда их взгляды случайно слетают вниз.
Сердце Мидгард - не центр, а именно сердце, то, что заставляет этот большой труп жить, - как булочка, приготовленная щедрым поваром, джема, полно тьмы. Она как вода в тазу плескается в нём, переливается, но блеск этот характерен нефти, Мидгард это Мидгард. И если вы потеряли в его тенях себя - чтож, это только ваша вина, всё своё носите ближе к телу, а себя так плотно, что и не оторвать.
.
Самое маленькое здание здесь достигает 30 этажей, самое большое уходит в облака и живёт там вечно. Никто не знает, на каком уровне оно заканчивается. Никто туда не поднимался. Если лестница и была - её больше нет, а среди жителей Мидгарда мало тех, кто способен к полётам. Но даже и у них в определённый момент, когда до дна небес ещё так далеко и жизнь кажется сном, приснившимся молоденькой дурочке с голубыми волосами, начинает кружиться голова, и они падают вниз, так и не узнав где же... в каких краях. Что там, за облаками?
Мы идём по жёлтому как болезнь, раскалённому чёрным полуденным солнцем песку, под оранжево-чёрным небом, смотрим в лужи, в которых как рыбка плещется гнилая тёмная вода, наполненная личинками и мальками, пытаяемся угадать по следам в воде, сколько Иванушек испили колдовской грязи и превратились в козлят и козлов, сколько красно молодцев женилось, и сколько ведьм были убиты за одно лишь желание поесть. Водим взглядом по стенам домов. Взгляд падает, цепляется за выбоины в камнях, ищет поддержки - не находит, кричит - вся жизнь проходит перед ним как на параде, - разбивается и умирает. Больно смотреть на эти белые, серые, тёмно-оранжевые и чёрные сооружения. Здания здесь построены не из тех миниатюрных кирпичиков, что мы привыкли лицезреть везде и повсюду, а из огромных ровно обтёсанных глыбин. От того и больнее прикасаться к ним - они шепчут, что ты ничто и им легко задавить тебя, они царапают кожу до крови и вгрызаются в ладони, они сулят смерть. Когда они обрушаться, твои мозги испачкают и без того засранную мостовую. Ты, - мерзкая тварь, - только это после себя и оставишь.
Древние дома, построенные неизвестными людьми прошлого. Самому младшему из них не менее тысячелетия.
Мы направляемся к небольшому, по здешним стандартам, 36-ти этажному дому, долго ползём по ступенькам, потому что в лифте лежат кости. Раньше там лежали люди, но они давно сгнили и послужили пищей многим голодным духам подземелий. Мы не брезгливы, могли бы проехать и так, но эта конструкция видимо больше не голодна. Она не поднимается к нам, у неё свои дела. Она обсасывает беленькие косточки и вспоминает былое, то, как была молода и, то, как люди ездили в ней - и не погибали, а она терпела и вот не вытерпела и убила, и напилась крови, и наелась мяса, узнала, что значит быть сытой, и осталась одна - никто не приходит к ней, никому она не нужна. А всем нужно быть нужными, только тогда кажется, что существует причина жить. Хотя на самом деле всё очень просто и стоит процитировать Дидактилоса: "Да какого чёрта, события просто случаются!".
По ночам те, кто здесь живет, слышат скрип и стоны в лифтовой шахте. Но они знают что это. Что крадется к ним во тьме, что ищёт их налитыми кровью глазами и тянет к ним когтистые руки - они спокойны, потому что если ты знаешь, кто твой враг, у тебя есть шанс. И это ведь их мир, он такой, какой есть. Как же его не любить?
Пока поднимаемся, а точнее ползём и, может быть, даже сидим верхом на ком-то, кто забыл и о усталости и о собственных желаниях (либо на том, кто любит, и хочет сделать себе приятное), плывём глазами по стенам. Бесконечная вереница надписей и рисунков. Они пишут всем, что подворачивается под руку, но чаще всего кровью, потому что этого-то всегда под рукой навалом.
Их терзает страшная жажда до письменности. Они гордятся тем, что образованны, что у них есть мозги и они действительно homo sapiensы. На ступеньках и на лестничных пролётах часто случаются драки и убийства, и вот один - тот, что тихим сапом, да выделяется из толпы, окунает пальцы в чужую рану и с мечтательной улыбкой рисует на стене то, что на душе, то о чём мечтается, или пишет то, что первым приходит в тупую башку. Они всегда делают так - рисуют прекрасное, а пишут всякую дрянь. Они не такие как мы. Мы то в обоих случаях опускаются до уровня быдла.
Разменивая время на шаги, а шаги на расстояния мы добираемся до 20-ого этажа, до грязной лестничной площадки, заплёванной, зассаной, покрытой сигаретными окурками, как второй плиткой. Это спокойное место. Здесь хорошо душе, и никуда не хочется бежать. Мир и покой! Присесть на ступеньки, закурить и притворится несуществующим. Авось высокое оранжевое небо, и гигантские дома, и люди, и нелюди, и ещё много всего - поверят, и не будут приставать к тебе с любовью и ненавистью, и не сделают тебе хорошо, и не причинят зла, и не возвысят, и не опустят, и не накормят, и не съедят. В конце концов, ты здесь лишь проездом, хоть стены и стоят так плотно, что кажется - ты уже не можешь дышать. Город сжимает в объятьях, он любит, но объятья эти подобны тискам.
И тогда, наконец, наши многострадальные глазки, что цеплялись сначала за шершавые, величественные, давящие тяжестью и вышиной стены дома, затем за надписи и рисунки, висели на них гроздьями и лупали, порою удивлённо или заинтересованно, порою скучающе. Эти наши разноцветные глазки, сидящие в больших, средних, маленьких, или узких глазницах, те, что видят, и те без которых человек считается неполноценных, находят нужную дверь.
Кожаную обивка, оставшаяся, как и сама дверь, со времен древних людей, уже давно, ещё до нынешнего хозяина этой квартиры, изрезали ножиками и растащили кто куда.
Здесь, за этой древней стальной дверью, на которой тоже много чего понаписанно и нарисовано, за дверью без номера, с давно сорванным звонком, на кровати, на куче тряпья, умирает девушка.
Симпатичная девушка. Каштановые локоны разметались по подушке, лицо бледное, глаза закрыты. Она прекрасная принцесса. Остаток жизни в ней выдаёт только тяжёлое дыхание, раздражающее миру нервы. Из одежды - рваненькое синее платьице. Ручки тоненькие и исколотые. Ножки тощенькие. Рёбрышки торчат. Кирдык!
Умирает она так правдоподобно, что кажется, действительно сейчас отбросит копыта, и их можно будет повесить над этой самой кроваткой и показывать друзьям как трофеи или как память о минувшем.
Возле неё, на колченогом табурете сидит толстая, закутанная в шали и платки, увешанная дешёвыми побрякушками, как наши новогодние елки, которые здешние жители не видели и никогда не увидят, ведьма, и говорит что всё кончено. Парень, метущийся по комнате и то кидающийся к девушке, чтобы натрясти её вволю, побить по щекам, поорать в уши, так словно она прячется где-то в себе, пытается от него убежать, а он её догоняет, то отскакивающий от неё в отчаянии, бросает на толстуху то злобные, то просящие взгляды.
Холод бегает по его спине. Ему больно и страшно. Он тоже знает, что ничего уже не сделать, так же как и ведьма, поглядывающая на него косым хитрым глазом, в то время как второй сочувственно устремлён на умирающую.
Осталось 10 секунд до смерти.
Парень бросает её. Бросает так, что она чуть ли не разбивается о своё ложе. Она ему уже не нужна, она прошлое, а его глаза устремлены в будущее. Быстрым движением руки он бросает на низкий столик (ещё один предмет мебели в этой комнате, на этот раз последний. Не считая камина) россыпь монет, с горечью в голосе велит ведьме: "Когда умрёт отволоки её куда-нибудь и выметайся!" и быстро выносится прочь из квартиры. Замирает на площадке, прижавшись спинной к двери и слушает. В ушах бьёт чужое сердце. Бьёт всё тише и тише. Две секунды, одна. А здесь должен быть длинный писк, но ничего особенного нет, только постепенное абсолютное умирание. Сердце уже остановилось, пора и мозгу спать. Теперь он слышит только жизнь старухи-ведьмы, которую нанял, чтоб та излечила его девушку, а та ни хрена не сделала.
Выждав ещё несколько мгновений, и проводив душу умершей, он устремляет глаза к потолку, где кто-то нарисовал цветы, и его губы растягиваются в улыбке облегчения. Ему снова удалось избежать смерти. Снова.
Бежать. Вечно бежать. Пока возможно. Он знает, если он увидит смерть человека, то сам станет Смертью. Он знает это с самого детства, с того самого мгновения как научился осознавать себя, а может быть и раньше. Это была его судьба.
Мы ищем свою судью в шатрах, где седоволосые старухи с хрустальными шарами рассказывают нам сказки Шахерезады, только без той приятной интимной обстановки, а впопыхах, лишь бы, да как бы. Там у них внутри красиво. Наставлено, навешано, наложено всяческой колдовской-гадательной атрибутики. Сразу веришь. Серьёзная дама. Но хрустальный шар пуст, в нём нет ничего кроме наших мыслей, которые вплывают туда, как только мы начинаем думать, что там лежит нечто значимое, и приобретают всё более и более причудливые очертания, до тех пор, пока не превращаются в итоге в отражение самого смотрящего.
Мы ищем свою судьбу в людях, которых называем своими вторыми половинками и, как правило, на них наша судьба и заканчивается. Говорят: "она вышла замуж, нарожала кучу детей и сдохла счастливой" или почти тоже самое, только ориентированно на мужчину. И умерли они в один день. А их детки после этого разорялись сразу на двойные похороны.
Хотя иногда всё это сворачивают в такой тугой сверток, что остаётся только одна свадьба, а после неё неизвестность, а точнее не требующая разъяснения абсолютная понятность. "И жили они долго и счастливо" - понимай, как знаешь, оценивай всё своим мерилом и авось не прогадаешь. Но и это не то. Не в любви судьба и уж точно не в ней её точка преткновения.
Мы ищем судьбу, в каких то делах, пытаемся понять, что нам нужно от жизни и ставим себе цели. Мы ищем судьбу там, где её нет, потому что нет судьбы, а есть только случай. Случай опережаемый знаками, бегущий впереди себя, гонящий лошадей, так, что у них ноги отваливаются, а из глаз супятся звёзды, а из пастей трехэтажный, постепенно затухающий от измождения мат.
Но судьбы нет.
Тем не менее, у Васи она есть. Единственный в своём роде он действительно обладает той самой обделенностью и ограниченностью жизни, которую обычно и называют судьбой. Куда бы он ни шёл, чтобы ни делал, он всё равно рано или поздно должен будет стать Смертью. Это неизбежно, и это случится, как только он увидит человеческую смерть. Чужую или свою - значение лишь в том, что никто, даже сам Вася не знает, что будет, если это окажется его собственная смерть. Он станет Смертью, это точно, но какой?
Он даже боится об этом думать, предпочитая скрываться от себя за спинами других.
Но даже если убегать очень быстро и перебирать ножками очень старательно, рано или поздно наступит усталость и ты, так или иначе, упадёшь. Дело заключается лишь в том, где именно ты это сделаешь. Иногда это вполне позволительно, главное только не задерживаться долго на одном месте, потому что преследователь упорен - он идёт по твоим следам и не ведает усталости, он не ты. И всё равно, рано или поздно он тебя настигнет.
Так и Вася, как ни бежит, как ни старается - всё равно наступает момент, когда его преследователь оказывается рядом и накидывается на него с оружием.
Когда наступает ночь, он начинает особенно остро ощущать ЭТО, что рано или поздно станет тем, чем является от рождения. Это в нём, это не отнять, не оторвать, не отрезать, не вытравить и "не выкурить", как предложил бы один из героев "Алисы в стране чудес".
Он медленно и долго спускается по лестнице ведя рукой по замызганным сушёным голубиным помётом перилам (они могут летать и селится везде, даже в подъездах, стёкла давно исчезли). Грязь липнет к его тонким длинным пальчикам, но он кажется не замечает этого. Счастливая улыбка, как наклейка прилепилась к его физиономии и не хочет отваливаться. У него светлые, плохо постриженные волосы, зелёные глаза, худенькое тельце, руки исколоты, но гораздо меньше, чем у его свежепочившей любви. На нём множество шрамов и отметин от сигарет. Обжигая себя, он забывает о том, что ждёт его в будущем. А как же быть иначе? Он слишком горд, чтобы плакать, и слишком слаб, чтобы сохранять спокойствие. У него нет другого выбора, кроме как выкинуть из головы, разбить об стену и убежать, чтобы не видеть обломков.
На нём одето нечто невразумительное. Какая-то, явно самолично сшитая серая футболка и такие же шорты, из того же самого материала. Зато на ногах настоящие кроссовки - подарок лучшего друга. Он работает в публичном доме, славный мальчик, вкусный: сладкая кожа, сладкая слюна, даже сперма и пот сладкие. То же что и у Юльки, врождённые особенности организма, только у неё вместо крови наркота, а у него вот это. Сладость - весь он, даже его душа наверное похожа на большой политый кровью торт.
А у Васи работы нет. Себя он называет вольным поэтом, пишет стихи и шарахается от всех, как от прокажённых. Никто к нему и не лезет.
А сейчас, он идёт по улице по направлению к храму - огромному монументальному строению в виде перевёрнутого кверху ногами тетраэдра из оранжевых каменных блоков, переходящего в четырёхугольник. Никто не знает, какие силы заставляют его держаться на месте и не валится на бок, словно пизанская башня. Никто об этом и не думает. То что окружает нас в повседневности не вызывает интереса.
Он идёт туда, чтобы попросить город не делать с ним того чего он так хочет, и чтобы город принял его девушку, Лену, с миром и хранил её душу в своих отходниках бережно и с любовью.
Искажённое пространство. Раскаленный воздух. Лето. Каменные древние стены. Оранжевое небо над головой. Чёрное солнце. Откуда-то тянет зловонием. Гниением. Умиранием. Откуда-то веет прохладой. А сухой ветер гоняет по дороге жёлтые листья и кучи пыли. А земля под ногами непреклонна и измождена. А город мёртв. Никого вокруг. Полдень.
Полдень, время когда солнце не щадит никого, но и потом будет не намного лучше. Мидгард не Москва. Он похож на деревню. Там идёшь по дороге, с обеих сторон заборы да дома, и никого, как будто все собрались вместе и совершили групповое самоубийство.
Но Мидгард огромен. По нему идёшь, идёшь...
Вася смотрит по сторонам. Здания чернеют провалами окон. Из труб заводов рвётся густой чёрный дым, поднимается к едва наполненному ало-белыми облаками оранжевому небу, и растворяется в атмосфере. Куда? Зачем? Чёрное мешается с оранжевым. Перебултыхивается, так что уже и не понять что где.
Заводы, заводы, заводы. Они далеко не такие старые как остальные здания. Их построили лет 50-100 назад, и они ещё даже работают. Тем более замечательно, что сделали это не люди глубокой древности, о которых теперешним жителям Мидгарда ничего не известно, а именно эти самые теперешние жители. Вася мечтает, что когда-нибудь сможет устроиться на один из них, ведь там дают деньги. Сначала конечно надо что-то сделать, так это ведь ничего, самое главное он тоже сможет покупать себе вещи, не такие классные, как у Ника, но это и не важно. Главное, больше не придётся шить самому.
А ещё можно будет покупать еду на рынке, и лекарства у ведьм, и даже может быть, когда нибудь вызвать доктора (Нет, нет, тут нечего губу раскатывать. Доктора не для таких как Вася рождаются. У них ведь есть эти, как их там, МЕДИКАММЕНТАРИИ (или как-то по-другому, и почему комментарии (Вася умный, он знает это слово) меди? И что значит меди?, но не важно). А ещё посуду. Очень неудобно есть, и пить из одной и той же тарелки и кружки. Они ведь пачкаются, а пока воду найдёшь, чтобы помыть, желудок голодом сведет. А если не мыть есть так гадко. Если перед этим что-то не жидкое ел, а оно присохло, то когда суп нальёшь, всё всплывает, как говно по весне.
Он идёт где-то час, изнывая от жары, истекая потом, никого не видя, никого не встречая. Внезапно начинается нужная тропинка. Вокруг всё заросло жёлтой травой, чёрные деревья облеплены иссушёнными листьями. Сейчас осень, поэтому жарко до одури и всё сохнет. Поймать солнечный удар так же легко, как и какую нибудь заразу. Тут глаз да глаз, отовсюду на тебя смотрят опасности, только Вася не боится их, он боится себя. И этого достаточно, чтобы мир спал спокойно и не волновался, что кому-то жизнь кажется мёдом. Вася даже не знает что такое мёд. Никто не знает, хотя в лесу рядом с городом есть дикие пчёлы. Никогда не лазил в их гнёзда (это жителям Мидгарда кажется невероятным), да если бы и полез, нектар у них всё равно ядовитый и горький как дёготь.
Храм встречает его мрачностью и непроницаемостью. В нём нет ни окон, ни дверей и никто из его друзей и знакомых внутри не бывал. Врядли туда вообще можно попасть. Даже если умеешь летать до площадки с колоннами не добраться. Храм со всех сторон окружён невидимой стеной. Так что всё живое умирает сантиметрах в 30 от него.
Вася смотрит вверх и его улыбка медленно тухнет и, наконец, совсем пропадает, как утренний туман. Он не знает, что ему говорить. Внезапно знакомый голос выводит его из оцепенения.
- Эй, Вася.
Поворот головы, и он сталкивается взглядами с девчонкой лет 13, рыженькой, одетой в короткое красное платьице из под которого выглядывает лисий хвост и поношенные оранжевые босоножки. Смотрит на неё с лёгкой завистью. Он то ещё долго не сможет позволить себе нормальную одежду. Можно было бы конечно и на панель, да только этим ведь все занимаются, а он ненавидит делать то, что делают другие, хочет чувствовать себя индивидуализмом. Это стремление развилось в нём до таких масштабов, что он даже порою сексом заниматься не хочет, когда ему приходит в голову, что это и остальные могут. Но, в конце концов, он всё равно делает то же что и остальные. Не возможно убежать от того, что не подразумевает этого убегания. Оно догонит и найдёт, потому что ему никуда и не надо бежать, оно приковано к человеку тысячами цепей и приклеено клеем "Моментом". Оно внутри как неизлечимая болезнь и придёт день когда каждый погибнет на её беспощадных руках.
- Привет, - девочка улыбается и машет ему загорелой ручкой. - Я прочитала твой стих.
Он расплывается в сплошном довольстве и жадно спрашивает:
- Ну и как?
- Круто. Только я одного не поняла, - она задумчиво чешет себе переносицу и продолжает. - Вот, например: кто такой бог?
Вася на секунду задумывается, вспоминает свои тогдашние мысли и идеи, и отвечает, полный гордости и робости:
- Бог - это, ну, типа, тот, кто создал Мидгард, людей, демонов, вампиров, нечисть, животных, лес, стену, небо и реку - то есть весь мир.
У неё удивлённо расширяются глаза.
- И на хрена тогда его убивать?
- Чего? - не допирает до него.
- Ну вот... - она вспоминает. -
"Убей, и всё начни опять,
Пока в нас есть хоть грамм сомненья,
Мы можем бога убивать
Без совести тупой зазренья".
- Ээээ, ну...
- Он же всё создал? Разве это плохо? За что же его теперь мочить? Это всё равно, что если я приготовлю пожрать, а жратва на меня набросится с тарелкой наперевес.
Он тяжело вздыхает, поражаясь человеческой тупости.
- Ну, это же элементарно. Мы же не уверенны, что он действительно есть. Начинаются споры, кто-то говорит, что его нет - это как убийство.
- Идиотство, - она зло топает ножкой. - Ну, ты и придурок. Кому, какое дело до какого-то там бога? Этого бога никто и не видел. Нах из-за него спорить?
- Забей.
- Бред, - бросает она и, повернувшись к нему спиной и своим пушистым хвостом, идёт в сторону скрытого за небольшим леском южного кладбища. Оттуда сильно несёт тяжёлым смрадом и запахом гнили, таким тошным, что тянет блевать. Это трупы гниют в топкой земле и замерших в стоячей воде гробах.
"Зачем это интересно она туда попёрлась? - думает Вася. - Может ей нужен гроб или ей нечего есть.
Он раздражённо сплёвывает в песок, думая, что люди слишком недалеки, чтобы понять гениальность его мысли, и вновь обращается к храму. Теперь он знает, кому молится. Вася будет молиться богу.