Умирающей от лейкоза девочке принесли Спидолу. Девочка постаралась и прожила еще несколько дней, но все равно умерла.
Я лежал с воспалением легких в соседней палате и слышал по ночам, как что-то передвигали, неясно разговаривали, как вскрикивала низким голосом больная, как хлопала дверь, и быстрые шаги удалялись по гулкому коридору и так же быстро возвращались в сопровождении металлического бряцания и звяканья чего-то стеклянного. Я засыпал под утро, изнемогший от предчувствия страшного, неотвратимого и близкого. Однажды утром мимо нас прошел мужчина в наброшенном на плечи халате. Он нес какие-то вещи из той самой соседней палаты. В правой руке он сжимал Спидолу цвета слоновой кости с черным окаймлением корпуса.
Спидола в те годы была предметом желания, зависти, гордости, признаком благополучия, а для меня она была порталом в другие миры - неведомые, параллельные моему существованию, едва реальные.
Жарким летом, а каким еще может быть лето в Крыму, в Евпатории в июне месяце, мы всей семьей жили в гостинице. Отцу каким-то образом удалось в разгар отпускного сезона организовать двухместный номер с балконом, питание и грязелечение в санатории и, что было немаловажно, пропуск на санаторный пляж.
Вечерами мы с братом, разложив раскладушки на балконе укладывались спать под черным, бесконечным ночным небом. Передавая друг другу Спидолу, мы медленно, с замиранием сердца поворачивали черное колесико настройки, извлекая из, казалось, самой вселенной сигналы далеких миров и галактик. Шорохи, потрескивание, неясный гул то приближающийся, то ускользающий. Звуки эти множились, преломлялись, как стекла в калейдоскопе, а потом угасали, терялись среди звездных скоплений и туманностей.
Сквозь эту звуковую завесу временами пробивались неясные голоса и музыка. Их искажали накатывающие волны космических помех, то скрипя и скрежеща, то срываясь на свист и гулкое басовитое эхо. Потом голоса неожиданно приближались и становились ясными и звучными. Непонятные слова произносились совсем рядом то женским меццо-сопрано, то уверенным низким баритоном. Думаю, если бы я тогда понимал английский, итальянский или турецкий языки, то не было бы очарования того воображаемого и неведомого, потустороннего мира, которое рождалось в моем романтическом воображении. Я только что прочел "Золотую цепь" и "Бегущую по волнам".
Голоса быстро плели непонятную мозаику слов, торопились что-то сказать важное, потому что знали о неизбежности и вечности. Прожив короткую, в несколько минут жизнь они начинали ослабевать, таять, расползаться под натиском шумов и свиста, и тонуть во множестве непонятных, чужих звуков.
Санаторный пляж делился на женский и мужской. Миновав грозного смотрителя, умилостив его пропуском, мама уходила влево, а мы втроем шли прямо, отворяли деревянную калитку и оказывались на просторном пляже с широкими навесами и с деревянными топчанами. Дальше, за ними метрах в двадцати шелестела и накатывал прозрачная волна. Мы с братом неслись в воду, поднимали брызги и валились в теплое лоно лазоревого моря, стлались у самого его песчаного дна, плыли, надув щеки и выпучив глаза, изображая Ихтиандра, и взмывали вверх, не удержав дыхания.
На берег мы выползали, когда уже зуб на зуб не попадал от мелкой дрожи, прокатывавшейся волнами по всему телу. Выбравшись из воды, мы лежали у самой ее кромки так, что ноги еще окатывала мелкая волна, а спину и макушку жалило полуденное солнце.
Не помню в какой из дней, вернувшись под навес, я увидел группу курортников, сгрудившихся у топчана. Наш отец стоял среди них, его лицо было растерянным. Другие хмурились, и все молчали, слушая Спидолу, стоявшую кремовым тортом на топчане. Советские танки вошли в Прагу. Сообщение ТАСС закончилось, и кто-то среди общего молчания сказал, если бы не мы, то американцы уже оккупировали бы Чехословакию. Другой полуголый с закатанными трусами на манер плавок запальчиво, словно было кого переубеждать, заявил, что все натовцы обалдели от скорости переброски наших танков.
Позже, уже в гостинице я слышал разговор родителей, что мы снова, как во время Кубы на грани войны.
Своего рода границей между мужской и женской половинами пляжа служил штакетник. Шага на два он не доходил до воды, и по этой нейтральной полосе прогуливался всякий люд. Здесь мы встречались с Олей. В то время я был подростком и "неясное томление первого желания" уже было мне знакомо. Мы были с ней одного возраста, и её обозначившиеся формы приводили меня в смятение, а когда мы были рядом, то и в растерянность. Я не понимал, как себя вести, коснуться ее руки значило для меня, переступить какую-то черту, грань возможного, какую я, признаться, и сам не понимал. Много позже этот страх сменился другим чувством смятения, когда "предчувствие любви сильней самой любви". Но это было много позже.
Мы вместе плавали, грелись, бродили вдоль песчаного бесконечного пляжа. Из транзисторных приемников, и несомненно Спидола была в этом хоре, лился голос Робертино Лоретти, мальчика из Италии, из страны, которую я знал только из книжек. Страны, где живут Джанни Родари и Чипполино, где сражался Гарибальди, где прогрессивные итальянцы поют "О бэлла чао-чао-чао, бэлла чао- чао- чао!", а Робертино - мальчик из угнетенной рабочей семьи или нет, мальчик, которого капиталисты заставляли петь в прокуренных кафе и барах за жалкие гроши, которые он приносил больным родителям. В общем, Робертино пел, и его "Яма-а-айка-а-а" неслась над Евпаторией, над ее набережной, над прогуливающимися курортниками, над круглыми высветленными солнцем головами пионеров, над высокими густыми шелковицами и возвращалась к нам с Олей, молча идущим по влажному песку.
-Ты мне будешь писать?
-Буду, -соврал я.
-Тогда напиши прямо сейчас, - и она протянула мне лист бумаги и карандаш.
-А что написать? - растерялся я.
-Что хочешь, - улыбнулась она в ответ.
Я написал: "Здравствуй, Оля! Пишет тебе твой знакомый из Крыма". Зачеркнул последнее слово и написал "Ленинграда". Остановился и посмотрел на нее. Она снова улыбнулась.
"Как ты живешь? - и продолжил, - я хожу на тренировки по плаванию и в магазин за продуктами. У меня все хорошо. Жду от тебя письма."
Я протянул ей написанное. Она, не читая, взяла его и поцеловала меня в щеку. Потом снова улыбнулась и ушла на свою половину пляжа.
Теперь странным кажется это деление на мужской и женский пляжи. Так же странно, что транзисторы меньшего размера, каковыми и должны быть переносные радиоприемники, шедшие на смену домашним, солидным ламповым устройствам, мало привлекали. Лишь Спидола размером с дамскую сумочку производила на всех магическое, завораживающее впечатление.
Много лет спустя, очутившись на 9 улице в восточном Бруклине, я готов был увидеть в руках стариков, сидевших возле унылых парадных, эти совершенные по форме и полные очарования устройства. Но нет! Дамы в белых седых буклях, дряхлеющие мужчины в инвалидных самоходных креслах неспешно перебирали желтые, словно высушенные на солнце страницы СПИД инфо и АиФа. Старики негромко переговаривались на смеси русских и английских слов, непонятных ни русским, ни американцам. Этот эмигрантский новояз похож на мула: как мул похож на лошадь, но не дает потомства, так и эта смесь, ее понимают, на ней говорят, но она бесплодна.
Дом, как и все остальные стоящие на этой улице, сложен из коричневого кирпича. От платанов, стоящих вдоль тротуаров, ложится дырявая тень на автомобили, на асфальт, на стариков. Тень колеблется от легкого ветра и от этого все покачивается, становится зыбким, нереальным.
-Отсюда нужно съезжать в первый год! - говорит мне старушка, когда я открываю перед ней дверь парадной, - я здесь уже четырнадцать, и вы можете видеть, что со мной творит время?!
Длинный коридор выкрашен бежево-розовым. Стены жирно блестят. Запах слежавшегося старого белья, - запах старости, и висящая в солнечных бликах пыль. Вдоль коридора тяжелые двери. В сколах краски видно, как часто их перекрашивали. По слоям, как по кольцам деревьев, можно сосчитать сколько лет дому. Много, не сосчитать. Вокруг французских замков бесконечные выщербины, словно их меняют каждый месяц. Одна из дверей приоткрыта и в проеме видны раскрытые чемоданы, полосатые пластиковые баулы и лыжи, стоящие прямо у дверей.
- Вика, где мои плавки? Я не могу купаться в трусах! Мы же не в Аркадии, здесь Америка!
На углу той же девятой улицы в русском магазине "Папа Карло" я нашел массандровский херес. Сидя на песке знаменитого пляжа, мы с женой пьем из пластиковых стаканчиков. Херес густо пахнет крымскими ночами - магнолией и полынью.
-Нужно было взять граненые стаканы, пластик убивает вкус, -замечает она.
Прошлой весной в мой почтовый ящик стало приходить множество спама. Среди них была рассылка с учетной записи speedola@yahoo.com. Установив фильтр на все прочие, я отчего-то оставил эту. За несколько месяцев ее накопилось множество. Потом рассылка стала приходить реже. Потом еще реже. Пока не иссякла совсем.