Итак, первый раунд исторического бокса выигран. Декларация о государственном суверенитете прочно связана с фигурой Ельцина. В организме съезда - глубокая трещина, если не перелом.
23 мая народные депутаты вплотную подошли к роковой черте. Ни остановить, ни хоть как-нибудь повлиять на избрание конституционного Председателя длинноногий и длиннорукий временный председательствующий Казаков уже не мог, сколько бы ни поглядывал наверх на ложу Горбачева, сидевшего там с каменным лицом.
Следует ли пытаться представить теперь, что бушевало тогда под каменной маской? Думал ли мой бывший однокашник, о том, что плохо подготовился к "русскому экзамену". Виктор Шейнис ведь до сих пор удивляется, как это там наверху не заготовили заранее убедительную альтернативу Ельцину. Или просто зашлось у генсека ретивое, закипела страсть, ревность, ненависть - как отдать Татьяну вероломцу Борису? Или проснулся трезвый государственный расчет, мудрость искренней ответственности за судьбы огромной страны, вдруг повисшей в этом угрюмом зале на тонкой нитке, с риском упасть в руки легкомысленного авантюриста? Скорее всего, бурлило и переливалось все вместе. Но ясно, что нависшую вдруг опасность он понял и принял всерьез.
Противники и сторонники Ельцина, между тем, исчерпали свои аргументы. Можно было так и остаться за каменной маской. Сохранить царственное достоинство и тщательно обдумать дальнейшие шаги. Можно было просто покинуть съезд, дав понять "своим" - решайте! Генсек, президент, любимец Европы поступил иначе. Король действительно покинул ложу и спустился, сошел с союзного Олимпа вниз, на российскую территорию, приземлился "в съезд", и встал за ораторский пюпитр - такой некрупный после гиганта Ельцина. Но это уже не была каменная маска. Лицо, сколько я помню, дышало недоброй энергией.
Не знаю, заготовил ли бывший актер студенческого театра свой поступок и свою речь заранее, или был это экспромт, всплеск, эмоции, нервы. Только в руках однокашника не было бумажек. И речь его была не только страстной, но и абсолютно свободной, без всяких этих незаконченных фраз, полуслов, полубормотаний, просторечивых намеков, которыми он так любил пользоваться, ведя, например, заседания союзного съезда. То была на удивление грамотная и правильная речь Цицерона, ораторский полет: Quousque tandem abutere Katilina patientiam nostram? И я как-то даже возрадовался за однокашника. Вот он, оказывается какой - не зря мой факультет кончал. Вот только орация эта цицеронова зазвучала не в римском сенате, членом которого оратор не был. И не было на нем красной тоги, и не могло быть. Не по праву была эта драматическая речь. И не в благоприятный для оратора момент. "Эйнштейн" это сразу почувствовал и подумал - на кого же ты работаешь, дорогой однокашник? Негоже было союзному президенту как раз в надвинувшийся момент истины российского суверенитета столь неделикатно вмешаться в свободу волеизъявления российских же представителей народа.
Кто знает, не будь этого страстного вмешательства, неизвестно как еще повернулось бы дело. Тонкая штука - психология истории. Или может быть даже не штука, а шутка. История ведь еще и большая насмешница - покачает стрелки своих капризных часов туда-сюда, остановит - и вот вам шекспировская трагедия. Покачает опять с усмешкой - комедия. В данном случае разыгрывалась, пожалуй, драма, психологическая. Инвективы Горбачева, смысл которых сводился к тому, что Ельцин, мол, не строитель, а разрушитель, его страстно-страдальческие призывы не избирать Ельцина воспринимались многими как истерика, как самозащита, как нечто слишком персональное. Как слабость. И это как усилитель колебаний действовало на негативный эффект речи. Боюсь, что даже самые яростные противники Ельцина испытывали некоторую неловкость за генсека. А преданных верноподданных у короля здесь, по-моему, уже не было или почти не было.
И скоро я убедился в этом.
Первый тур выборов состоялся на следующий после драматического выступления Горбачева день. Тот, кого он призывал низвергнуть, сразу же получил относительное большинство голосов тысячи с лишним народных депутатов. За "разрушителя" нажали роковые кнопки 497 народных представителей, 47%. На целых 24 голоса больше главного соперника, горбачевского политического пасынка, антиперестроечника Полозкова. Что там говорить об остальных двух совсем уж слабых претендентах. Это была бомба. Невероятная политическая, психологическая победа после всех унылых выкладок демороссов, едва рассчитвываших на собственный 221 голос. Завоевано большинство, пусть и относительное. По цифрам - относительное. По эффекту, по предстоящей цепной реакции - качественно абсолютное. Стало ясно если не всем, то многим, куда клонится стрелка исторических часов. И все же необходимо было подтолкнуть ее. Слишком многое поставлено на карту. Слишком опасны шутки исторических часов. Слишком велик риск того, что противники способны перевернуть карты, что, кстати они и попытались сделать, заменив Полозкова менее одиозным российским министром Власовым. Часы тикали, стрелка дрожала.
С подполковником Сережей Юшенковым мы познакомились еще во времена народных фронтов и прочих демократических тусовок. И как-то быстро прониклись взаимными симпатиями, несмотря на казалось бы полную несовместимость. Сережа - молодой, вальяжный военный с обаятельной улыбкой на широком русском лице. И я - сугубо штатский, маленький, щуплый, узколицый с горбинкой на носу и лет примерно на 20 старше Сережи. Молодые люди сережиного возраста и даже еще много моложе, впрочем, были тогда отнюдь не редкость в моем окружении. Или сам я был при них и чувствовал себя вполне естественно. Так же как и они со мной. "Задрав штаны, бегу за комсомолом...". Это началось еще с клуба "Демократическая перестройка" и альтернативного Союза ученых, в котором я, единственный из старшего поколения, стал на сторону молодых против "партийных" замашек пожилых докторов.
Теперь Сережа был тоже депутатом и в перерыве заседаний мы встретились и сели за длинный стол в кремлевском буфете. Были только что объявлены результаты голосования. Жуя дефицитные бутерброды, мы с Сережей обменивались мнениями в гудевшем голосами зале буфетной и несколько удивились, когда на скамью напротив опустился еще один депутат в погонах генерал-полковника. Генерал как знакомый кивнул Сереже, а потом обратился ко мне. "Знаете, - сказал он, - я ведь ученый, я профессор, доктор наук, специалист по связи". Мне стало смешно. Похоже, генерал и впрямь принял меня за Эйнштейна. Внешность у меня что ли такая. Я иногда и вправду бывал похож на мудрую знаменитость. Впрочем, на кого только я не бывал похож, в зависимости от времени года, подруги этого времени и длины волос. Подвыпивший бригадир рабочих срочно ремонтировавших мою машину упрямо называл меня Бетховеном. Какой-то молодой прохожий ранним рублевским пасхальным утром вдруг, глянув на меня, вскрикнул: "Иисус Христос пришел!" . А однажды мне сделали комплимент, сказав, что я похож на любимого моего Гоголя. Каким их своих образов заинтересовал я генерал-полковника, не знаю, но, судя по всему, он посчитал меня большим ученым. Мы заговорили. Вообще-то я не то чтобы большой поклонник генеральского сословия. Но разговор стал принимать интересный оборот. Обсуждали, кто мог бы войти в президиум съезда и генерал вдруг с необычной теплотой отозвался о Шейнисе. Еврея Шейниса в замы Председателя - такого от военной косточки, да еще генеральской, ожидать было трудно. Да, Виктор в самом деле смотрелся весьма убедительно. Даже моя будущая немецкая жена скажет потом о нем с присущим ей остроумием : "Отец нации". Замечательно представительная внешность. Блестящая и в то же время сдержанная речь. Ощутимая доброта и порядочность. Легко угадываемое, и много раз подтвердившееся, мужество - все это не могло не производить впечатления и будить у самых разных людей глубоко где-то скрытую тоску по дефицитной подлинной интеллигентности. В том числе и в политике. Даже Хасбулатов отдавал должное Шейнису, хотя и воспротивился в свое время его назначению на проектировавшийся пост Директора парламентской библиотеки. И именно по мотиву пятого пункта. Тем более приятной неожиданностью показалось мне высказывание генерал-полковника, хотя было ясно, что практического значения оно не имеет.
"Генерал-полковник Кобец, заместитель начальника Генерального штаба" - негромко представил, между тем, генерала подполковник Юшенков. "Я заместитель начальника Генерального штаба по связи, - улыбнулся генерал. - А здесь я курирую группу военных и КГБ". Да, шутник история явно пододвигала стрелку своих веселых часов ко мне, к нам, к Ельцину. Упустить такой шанс было нельзя. И я решился. Как и на собрании демороссов на Калинина, 27 - к черту стереотипы!
"Скажите, генерал, что Вы думаете насчет Ельцина? Вам очень дорог Горбачев?" . Услышав рискованный вопрос, Сережа молча повернулся ко мне, потом посмотрел на генерала. Завязывалась интрига и на умной сережиной физиономии отобразились легкое волнение и явное любопытство - чем это кончится.
" Да, знаете, - вдруг развернулся ко мне грудью генерал, - вызывал меня сегодня инструктор в ЦК и накачивал...". Генерал неожиданно употребил крепкое слово. - "Надоело...".
- "Так, может, поговорим поподробнее, так сказать на научной основе", - предложил я.
Генерал посмотрел на улыбающегося Юшенкова и сказал: "Не пройти ли нам в курилку?"
Так, в кремлевской курилке, у дверей мужского туалета состоялся наш негромкий секретный разговор, а вернее политические переговоры между представителем высшего генералитета СССР, куратором парламентской группы военных и КГБ, с одной стороны и совершенно неформальным представителем демократов и Ельцина, депутатом Эйнштейном - с другой. Неисповедимы пути госпожи истории.
Сейчас уже трудно воспроизвести в подробностях содержание этих переговоров в сигаретном дыму и запах фиксатуара. Я не стал его записывать. Не до того было, хоть и жаль. Насколько сохранилась поистершаяся за 17 лет память, я говорил о перспективах Ельцина, о российском факторе, об исчерпании Горбачевым своих ресурсов. О провинциализме и ничтожности Полозкова и стоявших за ним кругов.
Не знаю, насколько генерал Кобец и его коллеги уже сами задумывались над всем этим. Наверняка задумывались, о чем наша демократическая тусовка с ее стереотипами имела весьма слабое представление( В том, насколько слабо интеллигенция понимает военных я убеждался потом не раз, в частности во время "спасательного" вылета с генералом Громовым в 28 дивизию в Нахичевань). Но задумываться можно по-разному и выбор у военных тоже мог быть разный. Можно сделать ставку на Ельцина, а можно и на условных "полозковых". А можно и вообще никаких ставок не делать - сидеть и ждать, что будет.
И того не знаю, поколебали ли, убедили ли в чем-то мои речи генерала Кобеца (или, как его некоторые склоняют, - Кобца), но только он дал понять, что в его кругу имеются определенные симпатии к Ельцину, хотя многое и смущает. Особенно волнует военных позиция Ельцина по Курильским островам. Еще бы, Ельцин в своем программном выступлении широким жестом обещал вернуть южные Курилы Японии. Пришло время покончить с этой затянувшейся историей и извлечь выгоды из мирного договора, заявлял Ельцин.
"Никак нельзя этого делать, - объяснял мне генерал Кобец. - И не из каких-то там ура-патриотических, а из очень серьезных стратегических и экономических соображений".
И тут меня осенило: " А не хотели бы Ваши коллеги встретиься с Ельциным? - спросил я. - Я как раз об этом подумал, - ответил Кобец, - но я должен посоветоваться с коллегами.
- Хорошо, а я переговорю с Борисом Николаевичем". Мы условились встретиться в ароматной курилке на следующий день.
Сегодня, когда из далекой Германии, можно сказать от самого края жизни, я всматриваюсь в эту ярко освещенную отраженным в мраморе элетричеством сцену, она кажется мне странной и мало реальной. Банальность туалетных запахов. Сигаретный дым. Два не очень молодых человека, совершенно непохожих один на другого. Один в блестящей генерал-полконичьей форме с орденами. Другой - в скромненьком штатском костюмчике. И какая-то беседа в перекуре как у многих других рядом. А между тем - это драматический момент готовящегся поворота истории. Заговор. Военный совет в Филях - в перспективе. Поставить эту сцену на театре, и у зрителей дыхание замрет от интриги. Что там Шиллер! И от смеха одновременно, если подпустить в зрительный зал запахи.
Мы встретились в утренний пеперыв в курилке и профессор сказал, что его коллеги к свиданию с Ельциным готовы. Я побежал в зал заседаний. Гроб был почти пуст, но несколько человек тусовались на подиуме за столом президиума. Среди них возвышалась ельцинская фигура.
Я со своим ростом был глубоко внизу, а он со своим высоко надо мной. Тем не менее, я сделал ему снизу едва заметный знак и он показал, что понял его. Он здорово умел все понимать. Я сделал еще знак, и он с высоты своего географического и общественного положения сильно склонился ко мне. "Есть важная информация, Борис Николаевич,- сказал я почти шепотом. - Надо выйти". В этот момент дверь гроба открылась, и в зал своей вальяжной походкой вошел Юрий Афанасьев. Улыбаясь, он шел мимо меня, явно намереваясь общаться с Ельциным, кажется даже с протянутой рукой. Но Ельцин, кивнув ему, показал мне жестом на дверь в фойе и двинулся к ней, по дороге слегка взяв меня под руку. Еще одна маленькая театральная сценка. У меня ведь были свои, как бы это сказать, никогда не обсуждаемые, но молча понимаемые, шершавые моменты с Афанасьевым, которого я высоко ценил и уважал.
Итак, мы с Ельциным, Пат и Паташон, перед носом у Афанасьева выходим в фойе, и я рассказываю Борису Николаевичу про беседу с генералом и про намерение генералитета генштба встретиться с ним. Отклик мгновенный и положительный. Рассказываю и про Курилы. Реакция спокойная. Вот такой я подлец, оказывается, скажут мне потом мои американские друзья. Ради успеха главного общего дела пожертвовал мирным договором с Японией. Не знаю, отдал ли бы когда-нибудь Курилы Ельцин, будь у него такая возможность, но генштабу он пообещал этот пункт из своей программы исключить и обещание это публично выполнил.
Увы, я не помню точной даты исторической секретной встречи Ельцина с Генштабом. Произошла ли она сразу после первого тура выборов или после второго. Несколько лет назад мы обсуждали этот вопрос с Шейнисом, и тогда мне казалось, что она была после первого тура. Но, в конце концов, это неважно. Процесс обработки группы Кобеца в пользу голосования за Ельцина в любом случае должен был занять некоторое время. А генерал Кобец определенно сказал мне, что его группа теперь в основном проголосует за нашего кандидата. И если во втором туре Ельцин прибавил всего 6 голосов, в то время как Полозков потерял 15, то в третьем туре (уже против Власова) наш кандидат получил еще 32 - примерно как раз состав группы Кобеца. Невероятное стало очевидным. Еще один маленький, но роковой сценарий сработал. Мы с Кобецом подтолкнули-таки стрелочку часов нашей новой истории.
Вопреки всем пессимистическим прогнозам и калькуляциям, посмеявшись над неопытностью или стереотипностью мышления большинства наших доморощенных политиков и политологов, Ельцин оказался избранным главой Съезда, главой Верховного Совета, главой повернувшегося лицом к суверенитету российского республиканского государства. После трех туров? Вот будь избран Ельцин сразу да еще огромным большинством, это было бы странно и подозрительно. Что за фокус? Особенно если вспомнить полную безнадегу демократов перед началом съезда. Но тут я перехожу на скучный "аналитический" язык. Победа после трех нарастающих туров стала политическим барометром и для демократов, и для съезда и для общества. Она показала шаткость привычных стереотипов, показала возможности демократической политики и указала на наличие в ней людей, способных эту политику осуществлять.
Не знаю, смеялся ли действительно Ельцин, но я определенно смеялся. Да и как не смеяться? В самом чудесном сне могло ли мне привидеться, что именно я, человек немыслимо и принципиально цивильный, стану вдруг историческим посредником между ломающим судьбы страны потоком и призванными охранять ее неприкосновенность высшими военными генерального штаба. Смеется, однако, тот, кто смеется последним. Так нужно ли было приводить Ельцина к власти?
Мое отношение к Ельцину, так же как, думаю, отношение России-Татьяны постоянно меняло свои оттенки на протяжении прошедших 15-17 лет. И это видно по текстам разных фрагментов моего мемуарно-сатирического романа. Но основное во мне сохранялось. Татьяна так и осталась бы навсегда в обличье провинциальной бабки с чертами старой девы, если бы не моложавая "ельцинская" революция. Похожая на кромвелевскую, хотя и не ставшая кромвелевской.
"Был ли прорыв?", - спросил недавно в одном выступлении Юрий Афанасьев. Справедливый вопрос. Видимо, он еще не состоялся, глубинный прорыв исторический. Возможно, Россия еще на какое-то время вернется к своим слишком глубоко зарытым в подпочву архаическим корням. Но свежий политический прорыв в свободу был, и большой силы. И впервые в русской истории обошелся этот "ельцинский" прорыв в свободу без пушкинского бунта, и без гражданской войны. Я не раз говорил об этом, в том числе своим зарубежным коллегам и оппонентам. И когда историки будущего смогут и захотят заинтересованно и непредвзято вернуться к этим временам, они, надеюсь, вспомнят и Декларацию о государственном суверенитете и эти фантастические судьбоносные выборы.
Ну, а генерал-профессор Кобец успел после того побывать русским военным министром, руководителем обороны Белого Дома в августе 1991-го. Но пришли другие времена и привели его, как ни странно, в тюрьму. Действительно ли он проштрафился по части коррупции. Или это была расправа бывших "своих" за "предательство", ставшая хитрой модой ближе к середине 90-х, я не знаю. Тогда таких попыток, на которые всегда есть мастера в известных органах, было немало. Революции ведь любят, как Сатурн, пожирать своих детей. Помню, что Сергея Станкевича пытались достать даже в Польше и я послал тогда в его пользу письмо своему знакомцу, президенту Квасьневскому.
Ельцин не захотел или не смог защитить генерала. А мне жаль его. Он был мне симпатичен.