Сэнсэй запахнул белое кимоно, учтиво поклонился сначала мне, потом Вонгу и вышел.
- К зиме я побью Чаня, - тяжело дыша, сказал Вонг. Его взмокшие чёрные волосы прилипли ко лбу, под кимоно часто вздымалась грудь, и я подумал, что с таким дыханием Чаня ему не одолеть.
- Ты делаешь поразительные успехи с тех пор, как женился, - сказал я вслух.
Вонг недоверчиво посмотрел на меня.
- Твои похвалы всегда с двойным дном...
Я улыбнулся широкой открытой улыбкой:
- Признаться, я немного завидую твоему семейному счастью и твоим спортивным успехам...
Теперь Вонг уже не сомневался, что я, как обычно, над ним подтруниваю. Он обнял меня за плечи; мы вышли из тренировочного зала на залитый утренним солнцем двор. Чаша бассейна голубела, подёрнутая лёгкой рябью от тёплого ветерка.
Мы сбросили кимоно, набедренные повязки и нырнули в прохладную воду. Вонг, добросовестно совершая моцион, поплыл к противоположному бортику, поворачивая голову то вправо, то влево в такт взмахам рук, а я перевернулся на спину и, слегка шевеля ногами, смотрел в огромное лазурное небо, в котором не было ни единого облачка. Я наслаждался покоем и полным отсутствием мыслей.
Когда я перевернулся на живот, мой друг уже плыл назад, не сбавляя темпа и время от времени деловито отфыркиваясь. Проплывая мимо, он выпустил в мою сторону струйку воды изо рта и улыбнулся. "Какой он всё-таки славный, этот Вонг", - подумал я и вздохнул. - Характер - это судьба".
Вволю наплававшись, мы вышли из воды и дали ветру и солнцу высушить наши тела. Я посмотрел на Вонга. Среднего роста, коренастый и правильно сложенный, он был бы красив, если бы... если бы что-то не мешало так сказать о нём. "И статный, и лицом пригож, а вот поди ж ты - не красавец. Изюмины какой-то не хватает"... Я скользнул взглядом вниз и вдруг поймал себя на радостном облегчении оттого, что совсем спокоен в его присутствии...
Вонг перехватил мой взгляд:
- Хотел бы я знать, о чём ты сейчас думал...
- О твоём семейном счастье, - нашёлся я. - Представляешь, всё не могу вообразить, как...
- Проблемы с воображением? - иронично поинтересовался Вонг и по-доброму улыбнулся.
- Полное фиаско! - упавшим голосом ответил я.
Дверь отворилась, и на пороге показался слуга отца. Он поймал мой взгляд и склонился в поклоне. Обматывая бёдра полотенцем, я подошёл к нему.
- Сударь, Ваш батюшка просит Вас срочно прийти.
Слуга опять склонился. Я кивнул. Пятясь, он скрылся за дверью.
- Что-то случилось? - Озабоченно спросил Вонг.
- Отец срочно требует меня к себе. К чему бы это...
Я торопливо оделся, рассеянно кивнул Вонгу и последовал за дожидавшимся слугой.
Миновав затенённые прохладные переходы дворца, мы вошли в залитый солнцем крохотный внутренний дворик. Слуга удалился. Странно, но, всю жизнь прожив во дворце, я здесь не бывал прежде. Из вделанной в стену трубы, журча, стекала в чашу розового мрамора вода; в углу росло молодое лимонное деревце, дававшее светлую тень. По диагонали от него была разбита маленькая клумба, засаженная нежно-сиреневыми цветами.
Я силился вспомнить их название, когда дверь шумно распахнулась и широкими шагами, вздымая вокруг себя вихри горячего воздуха, в дворик ворвался отец.
На нём был парадный мундир со всеми регалиями. Я окончательно уверился в том, что случилось нечто чрезвычайное: отец всей душей ненавидел придворные условности, полагая, что лишь дюжинные люди способны чувствовать себя в них комфортно.
- Ранг, - без приветствия и предисловий начал отец, - Государь требует нас к себе. - Отец заговорил торопливо и взвинчено. - Причина мне неизвестна. Наша с тобой совесть чиста, опасаться нам нечего. Ведь так?.. - Он посмотрел на меня испытующе. - Странно, что мой брат и твой дядя требует к себе нас обоих, да и срочность эта удивительна... Наш повелитель, в неизреченной премудрости своей, обычно избегает срочности всегда и во всём...
Даже сейчас отец не удержался от язвительной иронии. Оглянувшись на дверь и понизив голос, он продолжал:
- Мужайся, Ранг. - Отец положил мне на плечи свои большие горячие руки, и ткань моего плаща под ними сразу стала влажной.
- Мальчик мой. Если ты... догадываешься, что могло стать причиной столь внезапного вызова, скажи мне, - здесь и сейчас. Я для этого позвал тебя сюда...
- Отец, я не сделал ничего предосудительного! - Мой голос прозвучал резко и звонко. Прохладные иголочки кололи всё сильнее.
Хлопнув меня по спине ладонью, отец глухо вздохнул:
- Пошли!
Он повернулся на каблуках и направился к выходу. Его шитый золотом белоснежный плащ надулся поднявшимся вихрем; я пошёл следом. Остановившись на пороге, я обернулся через плечо и ещё раз окинул взглядом этот мирный уголок, который я открыл для себя при таких необычных обстоятельствах, в годину, быть может, судьбоносную. Ветра не было совсем, и неподвижные листья молоденького лимона, сиреневые чашечки цветов (ирисы, - вдруг вспомнил я) казались нарисованными на шёлке тонкой кистью большого мастера.
И тут произошло странное: объём стянулся в плоскость, и уже весь дворик стал казаться мне плоской нарисованной картинкой. Казалось, ткни пальцем - и ткань с треском лопнет, а из-за неё, сквозь дыру с рваными обвислыми краями, хлынет, чернильно пенясь, пустота...
Всё это пронеслось передо мной в какое-то кратное мгновение. Торопливо я нагнал отца. Он шёл, сосредоточенно глядя себе под ноги; мясистое крупное лицо было серьёзным и замкнутым; большая бородавка у носа, обычно розовая, в полутьме дворцовых переходов стала лиловой и казалась какой-то зловещей отметиной.
"Возьми себя в руки", - приказал я себе. Иголочки, волнами накатывавшие откуда-то снизу, из-под диафрагмы, стали теперь горячими. Хотелось сесть, но отец шёл так быстро, что я едва за ним поспевал.
Наконец, мы вышли из дворца на обширный жаркий двор, где нас уже ждали носилки. Раздвинув шторки, отец сел первым, я взобрался за ним. Едва мы уселись на ворсистом красном ковре, как дюжие слуги подняли носилки и быстрым ровным шагом направились к выходу из дворцового парка.
Всю дорогу до Чертога Признаний мы не промолвили ни слова. Отец как будто дремал, убаюканный покачиванием носилок. "Он не щадит себя, - подумал я, глядя на его припухшие красные веки и нездоровые мешки под глазами. - Наверное, опять всю ночь просидел над бумагами. Подбирать сметливых людей и поручать им хотя бы часть дел - вот чего он не умеет".
Как бы услышав мои мысли, отец медленно поднял тяжёлые веки и, не мигая, стал смотреть на меня. Его чуть выпуклые глаза ничего не выражали; скорее всего, он меня и не замечал, думая о чём-то своём, но всё равно я почувствовал неловкость и отвернулся к слюдяному окошечку.
Наши носилки проплывали по самым модным улицам столицы. Вдоль дороги стояли зеваки и с жадным любопытством разглядывали богато изукрашенный балдахин. Какой-то ремесленник высунулся из своей лавки и, разинув рот, провожал нас взглядом; в руке у него был маленький молоточек... "Золотых дел мастер? Или медник?" - лениво подумал я. Рядом с носилками бежали мальчишки, громко и весело перекрикиваясь между собой. Я пригляделся и заметил, что у одного из них, худощавого стройного паренька лет четырнадцати, крупная коричневая родинка на щеке. Вздохнув, я отвернулся от оконца.
Отец всё так же глядел на меня, но теперь мне показалось, что смотрит он с интересом и даже удивлением, будто впервые что-то разглядев во мне.
Носилки остановились у высокого мрачного здания. Выскочив первым, я подал отцу руку, но он с неожиданной для его грузного тела пружинистой лёгкостью сам выпрыгнул на раскалённую булыжную мостовую.
Мы вошли в здание тайной полиции; стража, увидев отца, взяла на караул. Наивно, но это меня немного успокоило, и новая волна нервного восторга, подкатывавшая было снизу, замерла где-то под грудью.
Щуплый сморщенный старичок в полицейском мундире, подскочив к отцу, торопливо поклонился и драматически прошептал:
- Государь уже здесь. Он ждёт Вас.
Сделав знак следовать за ним, старичок метнулся к лестнице и начал, суетливо семеня тоненькими ножками, спускаться по скрипучим деревянным ступеням, ведущим, как я понял, в подвал.
Переглянувшись, мы с отцом тоже стали спускаться. Под тяжёлым телом отца рассохшиеся ступени визгливо заскрипели. Я взялся за поручень; он был таким шатким, что наверняка рухнул бы, навались я на него всем весом.
Преодолев два пролёта, я почувствовал под ногами камень. Лестница была скудно освещена факелом не стене, и я скорее нащупал, чем увидел высокие каменные ступени, ведущие дальше вниз.
По мере того, как мы спускались, становилось всё холоднее, так что я стал зябко поёживаться. Наш провожатый то и дело оглядывался на нас, как будто хотел удостовериться, идём ли мы следом; в его бегающих глазках мелькала тревога. "Это старческое? Или профессиональное?" - подумал я.
Между тем, мы спустились на ещё несколько пролётов и, наконец, упёрлись в низкую окованную железом дверь. Шустрый старичок толкнул её плечом, и она на удивление плавно и беззвучно подалась. Теперь мы трое шли по полутёмному коленчатому коридору. Пола не было видно; иногда ноги ступали в воду; при дыхании изо рта шёл пар.
Изрядно попетляв, подземный коридор закончился ещё одной окованной дверью. Мы, согнувшись, чтобы не задеть низкую притолоку, вошли в просторное помещение со сводчатым потолком, освещённое факелами.
Торопливо поклонившись, полицейский ветеран юркнул назад в дверь. Мы с отцом остались одни и огляделись.
На большом столе, стоявшем посередине просторного помещения, были разложены всевозможные приспособления для пыток: клещи, молотки, пилы, зажимы, иглы, плети, а также много такого, назначения и названия чего я не знал. С потолка свешивалась перекинутая через блок верёвка; в углу жарко горел кузнечный горн с огромными раскалёнными добела щипцами. В пыточной было одуряющее жарко; одежда сразу прилипла к телу. "Это не от страха", - пронеслось у меня в голове.
Я посмотрел на отца. Он стоял, расправив плечи и глядя прямо перед собой. В колеблющемся свете факелов его лицо стало багрово-чёрным и каким-то далёким. Потянулись долгие минуты ожидания.
... Вдруг сбоку одёрнулась занавесь, и на освещённую середину выступил Государь. От неожиданности я вздрогнул.
Он был с головы до пят закутан в чёрный монашеский плащ с капюшоном, перехваченный у пояса чёрным шнурком. Прежде таким я его никогда не видел.
Заметив, что отец склонился в полном церемониальном поклоне, я вышел из оцепенения и тоже поклонился. Государь ответил кивком головы. Какое-то время он вглядывался в наши лица; затем слабым, едва слышным голосом промолвил:
- Братец... Я вызвал Вас и моего племянника, чтобы в Вашем присутствии допросить одного... - он замялся, будто ища слово, - одного... опасного человека...
Цепкие глаза Государя остановились на лице отца, теперь выражавшем почтительное внимание.
Заложив руки за спину, Государь прошёлся по пыточной камере, остановился у пылающего горна и, не мигая глядя в огонь, заговорил уже громче и отчётливей:
- Я не хотел бы, чтобы Вы, братец, и Вы, племянник, поняли меня превратно. - Он тихонько кашлянул. - Наша встреча здесь, в этом мрачном месте, вызвана настоятельной государственной необходимостью. Не Вам, братец, Первому Министру и Министру Двора, рассказывать, в каком положении мы оказались: соседи грозят войной, на севере то и дело вспыхивают крестьянские волнения, два года был недород, хозяйство в упадке... -Старчески пожевав губами, Государь продолжал:
- Сейчас, как никогда, верховная власть должна быть сильна, и поэтому нам необходимо полное взаимное доверие. Те нелепые сплетни, которые... - он резко обернулся и в упор посмотрел на отца, - ... которые подрывают веру народа в законность верховной власти... И вот новый удар: раскрыт заговор среди офицерства.
Два брата, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. "Какие они разные, - невольно сравнил я, - и как невыразимо странно, что этот полумёртвый человек в чёрном капюшоне, налитый изнутри каким-то недобрым ледяным пламенем, - именно он отец Принца Ранирита".
- Ваше Величество. Мне, конечно, известны все те трудности, с которыми мы столкнулись. Известно мне также и о вздорных слухах, распространяемых моими и Вашими врачами. Но Государь! Как, скажите, как мы с сыном прикосновенны к проискам врагов трона и отчизны?!
Отец говорил вдохновенно; я не мог оторвать взора от его лица, будто впервые увиденного мною. Не повышая голоса, как бы собрав всего себя в мерной, чеканной речи, отец продолжал:
- Вы - мой старший брат, и Ваше право на трон непререкаемо, ибо дано Вам Вашим первородством. Уже четверть века ходят нелепые, преступные слухи о якобы утаённом завещании нашего покойного родителя, будто бы мне передавшего трон...
Отец громко сглотнул, перевёл дыхание и заговорил вновь:
- Государь. И в юности, и в зрелые годы, и теперь, почти на пороге старости, я служил и служу Вам, как своему повелителю, чтимому старшему брату, как живому воплощению отечества...
Порывисто сделав один огромный шаг к Государю, отец, не отрывая глаз от его лица, медленно опустился на одно колено. У меня перехватило дыхание.
- Ваше Величество. Призывая в свидетели тень нашего отца, говорю Вам: я был, есть и буду слугою своего Государя.
Договорив, отец опустил большую шишковатую голову, и я впервые увидел маленькую белую лысинку на его макушке.
Сердце гулко стучало в моей груди. Подавив тяжёлый вздох, я перевёл глаза на Государя. Его, обычно бесчувственное, лицо странно порозовело; ожившие глаза лучились свирепой нежностью.
- Встаньте, братец. - Его голос теперь обрёл сочную звучность. - Я призвал Вас и Ранга, чтобы, вместе обсудив положение, мы могли опереться друг на друга. Подтвердить и упрочить наше взаимное доверие...
В голосе Государя было одновременно и что-то вкрадчивое, и лихорадочно-одышливое. Нездоровый пунцовый румянец сейчас заливал всё его узкое скуластое лицо до самых висков.
Отец тяжело поднялся, но его голова всё лежала подбородком на груди.
- Братец, сейчас при нас допросят одного из заговорщиков... мне доложили результаты предварительного дознания... думаю, Вам тоже надо быть здесь...
Помедлив, он добавил, как бы рассуждая вслух:
- Конечно, я мог бы прислать Вам протокол допроса.... Но братец... - Государь вдруг вскинул брызнувшие чёрным светом глаза - ... разве не лучше всё выяснить сразу, прямо сейчас, глядя в глаза друг другу?!
- Воля Ваша, Государь, и мы с сыном здесь..., - очень тихо промолвил отец.
Дядя подошёл к столу, взял с него колокольчик и легко встряхнул. Раздался чистый мелодичный звон, такой наивно-светлый и неуместный, что защемило сердце.
Почти сразу в дальнем углу распахнулась низкая дверца, которую я раньше не приметил, и в камеру вошли четверо. Первым шёл хрупкий юноша в мундире офицера полиции; под мышкой он нёс свиток, а в руке несколько кисточек для письма; у пояса болталась простая канцелярская чернильница. Следом за ним, приволакивая левую ногу, ковылял человек лет тридцати. Один глаз его заплыл и сжался в едва различимую щель, губы были разбиты и покрылись коричневой коркой засохшей крови. На голых спине и груди виднелись вздувшиеся вишнёвые полосы от ударов бича; руки узника были связаны за спиной. Замыкали маленькое шествие длинный рослый детина в свободной рубахе навыпуск и невзрачный полицейский лет сорока.
Писец, со звоном сдвинув какие-то пыточные инструменты, устроился в уголке стола и приготовился вести протокол. Мы трое сели на скамью у стены; я попробовал было прислониться спиной, но стена оказалась сырой и холодной, так что весь допрос я просидел выпрямившись.
Следователь расположился рядом с писцом, лицом к израненному узнику, который стоял к нам в профиль. За его спиной, скрестив на груди руки, стал палач.
- Ваши имя и звание, - начал допрос следователь.
Узник поднял голову и молча смотрел перед собой.
- Ваши имя и звание, - повысив голос, повторил следователь.
- Я уже говорил Вам..., - отозвался, наконец, допрашиваемый.
Я изумился, как молодо и бодро прозвучал его голос. Офицер был отменно сложен, но в его фигуре чувствовалось что-то грубоватое, а ступни босых ног были широкими и тяжёлыми. "Странный тип, - подумал я. - Наверное, плод мимолётного увлечения какого-нибудь барина. Мешаная кровь". Профиль молодого мужчины был неправильным, но не лишённым благородства. Если бы не то отчаянное положение, в котором оказался офицер, он сошёл бы за красавца.
Узник назвал себя. Это был младший офицер одной из воинских частей столичного гарнизона. Насчёт его происхождения моя догадка оказалась верной: его отец, известный вельможа предыдущего царствования, отойдя от дел, поселился в одном из своих имений, где и прижил сынка со смазливой крестьяночкой. Мальчик получил приличное домашнее образование, был воспитан как барчук. Отец скончался, так и не узаконив сына и не оставив завещания. Молодой человек, оставшись без средств, был вынужден поступить на службу...
Следователь выспрашивал дотошно, вникая в самые, казалось бы, незначительные подробности. Отвечал узник бодро, с приветливой готовностью, и это опять меня удивило.
Прошло довольно много времени, прежде чем допрос коснулся заговора.
- Расскажите о своих политических убеждениях, - предложил следователь.
Буднично, как будто речь шла не о его судьбе, офицер начал:
- Мои детство и юность прошли в глубинке, и я не понаслышке знаю жизнь народа. Да и моя мать, как я уже сказал вам, была простой крестьянкой. То живое нравственное чувство, которое было развито во мне воспитанием и образованием, полученными в батюшкином доме, сделало из меня убеждённого противника власти и пестуемого его окостенения всего общественного организма. Продажность чиновничества, грабительские налоги, нищета и бесправие тружеников, эгоизм знати, - ещё юношей я дал себе клятву бороться со всем этим, не щадя самой жизни.
Я украдкой зевнул, прикрыв рот рукой. "Боже правый, какая скука. Плебейская кровь - плебейские идеи. А стиль чего стоит!"
- Уже в полку я узнал, - продолжал заговорщик, - что трон захвачен узурпатором...
Теперь все мы замерли, ловя каждое слово.
- От кого вы об этот узнали? - быстро спросил следователь, метнув взгляд в сторону нашей скамьи.
Узник молчал. Затем, вскинув голову, он с театральным пафосом воскликнул:
- Товарищей я не выдам!
Государь знаком ответил на вопросительный взгляд следователя, и тот продолжил допрос.
- Расскажите о программе вашего тайного общества.
- Законного наследника трона в войсках знают и уважают за ум, порядочность и приверженность идеям справедливости и прогресса. Вернув себе по праву принадлежащую ему корону, он облегчил бы положение народа, обуздал произвол властей, поднял страну с колен...
Не поворачивая головы, я повёл глазами влево, где сидел отец. Его лицо ничего не выражало, и только нервно подрагивавшие ноздри выдавали волнение. Государь тоже посмотрел на отца и почему-то улыбнулся.
- Где завещание, в котором якобы говорится о передаче короны г-ну Первому Министру? - спросил следователь. - Существует ли оно?
Видимо, наконец утрачивая самообладание, отец весь подался вперёд, жадно вслушиваясь.
- Документ существует. Я сам держал его в руках - с торжеством провозгласил офицер. - Но вам его не заполучить!
И вдруг, обернувшись к нашей скамье, он обратился к отцу:
- Сударь! Лучшая часть нации и вся армия - за Вас! Верные люди передадут Вам документ, и...
Он не договорил: отец, быстро поднявшись, стремительно подошёл к офицеру и наотмашь ударил его по лицу. Тот зашатался, но устоял на ногах; из носа заструилась кровь.
Теперь он стоял лицом к нам. Зрачки офицера были странно сужены, а взгляд показался мне хмельным.
- Несчастный мальчик, - ни к кому не обращаясь, прошептал отец. Он грузно опустился на скамью и склонил голову. Государь смерил брата тревожным испытующим взглядом, но ничего не сказал.
Следователь махнул рукой палачу: "Начинай!".
Рослый детина ткнул узника в плечо. Они подошли к дыбе. "Как послушен этот офицер-заговорщик", - опять удивился я, глядя, как тот покорно отдался в руки палача, привязывавшего его к дыбе. Что-то в происходящем было не так, но я не мог разобраться в своих чувствах.
Между тем, палач подошёл к пылающему горну и взял раскалённые щипцы.
- Где завещание? - громко спросил следователь.
Узник молчал; его широко раскрытые глаза без зрачков были прикованы к горячему металлу.
Палач подошёл к дыбе, поднял щипцы и прижал их к плечу подвешенного узника. Тот не издал ни звука. Я вздрогнул от раздавшейся вместо крика тишины. В камере запахло горелым человеческим мясом.
Следователь громко и внятно повторял свои вопросы, но заговорщик по-прежнему молчал.
Палач вопросительно посмотрел на Государя, и тот кивнул.
Резким рывком детина потянул вниз брюки офицера. Набедренной повязки на нём не оказалось, и теперь он висел перед нами совсем нагой, неотрывно следя глазами за раскалёнными щипцами. В его лице появилось какое-то новое выражение: то ли заинтересованность, то ли любопытство. Страха в нём не было.
Палач развёл ручки щипцов, зажим разошёлся. Захватив мужское естество узника, он с силой сжал его раскалённым металлом. По телу офицера прошла слабая судорога, он закрыл глаза, и тихо, едва слышно застонал. Лицо не выражало страдания; наоборот, оно стало грустным и каким-то скучающим.
С проворотом рванув щипцы на себя, палач вырвал кус мужского мяса. По ногам офицера потекла кровь. Он уронил голову на грудь, и как-то сразу стал мокрым и блестящим от пота.
Палач подошёл к горну и бросил в огонь оторванную плоть; она стала быстро обугливаться, распространяя сладковатый горелый запах.
Во рту у меня пересохло. Внизу живота разлилось приятное тепло. Я закрыл глаза и облизал спёкшиеся губы.
Когда я раскрыл глаза, Государь смотрел прямо на меня и добродушно улыбался. Мне стало не по себе; я отвёл взгляд и посмотрел на узника.
Палач, размахнувшись, окатил его водой из ведра. Тот шевельнул головой и опять сник.
Государь поднялся.
- Ну, довольно, - сказал он. - Все встали. - Заканчивайте без нас, - приказал дядя и опять с лукавой понимающей улыбкой посмотрел на меня.
Он направился к выходу; мы с отцом последовали за ним.
... Яркий свет резанул глаза, когда мы трое вышли на улицу. Личная охрана Государя взяла на караул. Было жарко и душно; после холодного сырого подземелья полуденный зной казался нестерпимым.
Государь обернулся к отцу.
- Жду Вас завтра у себя, братец.
Он весело улыбнулся. При свете дня его лицо поражало бледностью и худобой.
- Нам есть, что обсудить, не так ли? Прощайте, племянник, - уже на ходу бросил он мне.
Мы с отцом молча склонились в поклоне и стояли так, пока наш венценосный брат и дядя не сел в свои носилки. Рабы тронулись, и скоро царский кортеж скрылся из виду.
Я и отец молча стояли на солнцепёке.
Вдруг, движимые каким-то внезапным чувством, мы порывисто обнялись. Отец прижался ко мне щекой, и я почувствовал на лице влагу.
- Бедный мальчик, - опять прошептал он. Я не понял, к кому относятся его слова, но спрашивать не стал.
Отстранившись и не взглянув на меня, отец быстро зашагал к нашим носилкам.
III
Встреча
Когда мы добрались до моих покоев, Вонг оставил меня одного. Велев слугам удалиться, я ничком лёг на диван, закрыл голову руками и сомкнул веки.
По дну чёрного колодца памяти прошла рябь, послышались далёкие смутные звуки. Вдруг что-то словно раздвинулось, и вспыхнул ослепительный свет; повеяло влажной прохладой...
...Великая река вольно несла свои жёлтоватые воды сквозь утро, свежее и улыбчиво-наивное, как любое другое погожее весеннее утро. Дальний берег зелёной полосой виднелся за клочковатой молочной дымкой; ветерок доносил аромат просыпающихся цветов.
Горничная матери бережно опустила меня на ещё влажный от предутренней росы песок. Неловко перебирая босыми ногами, как бы нащупывая каждый следующий шаг, я подошёл к кромке воды. Лёгкая речная волна торопливо набегала на песчаный пляж; сквозь воду виднелись нанесённые прибоем бороздки песка, и это было похоже на нежное, рифлёное нёбо котёнка.
Я наклонился и понюхал воду. Она пахла холодом и тайной. Солнечные блики, множась на взъерошенной ветром реке, слепили глаза. Я сделал шаг назад, поднял голову и увидел его.
Весь объятый лучистым сиянием, ладный и стремительный, он выходил из реки, заливисто смеясь и отряхивая от воды чёрные смоляные волосы. Речная влага стекала с его стройного, ещё мальчишеского тела; в миндалевидных глазах играли карие искры, и весь он был как утро, как радостная речная волна, как душистое дуновение ветра с далёкого берега.
Слуги с белоснежными простынями и гребнем бросились к Принцу.
Наши глаза встретились. Завороженные, мы смотрели друг на друга: долго, изумлённо.
Медленно подойдя, Принц промолвил:
- Ты... такой... ты такой... красивый!
Осторожно протянув руку, он бережно, двумя пальцами, провёл по моей щеке. Его прикосновение было робким и нежным...
Вдруг он стремительно обернулся к стопившейся свите и звонко спросил:
- Как его зовут?!
Вперёд выступил мой отец, дородный мужчина с густыми бровями и крупной бородавкой у носа. Склонившись в почтительном поклоне, он ответил:
- Ваше Высочество, это мой сын. Его зовут Ранг.
Лицо Принца озарилось улыбкой. Вновь обернувшись ко мне, он воскликнул:
- Ранг! Какое упругое имя!
Как бы пробуя слово на язык, он повторил:
- Ранг...
Я подошёл к юноше и уткнулся носом в ямочку у его ключицы. Там ещё стояла речная вода, и пахла она холодом и тайной. Я высунул язык и слизнул большую чуть солоноватую каплю.
Принц от неожиданности вздрогнул. Вдруг он порывисто меня обнял и с силой прижал к груди. Засмеявшись, задорно и чисто, Ранирит отпрянул и побежал к реке, то и дело оглядываясь и крича:
- Ранг! Идём купаться! Ну же, идём! Ранг!
Повинуясь внезапному, впервые забрезжившему чувству, еще смутному и пугливому, я побежал следом. Остановившись у кромки воды, я посмотрел вслед Принцу. Попеременно выбрасывая из воды смуглые влажные руки, он, все время оглядываясь, плыл от берега. Окрепший ветер доносил до меня его прозрачный смех и обрывки моего, будто только что обретенного, имени.
Не отрывая глаз от его головы, черным блестящим поплавком качавшейся в желтых водах реки, я сделал шаг вперед. Холодная волна ожгла мне ноги, но я шел и шел; скоро мои ступни то касались ребристого речного дна, то вдруг повисли в вязкой пустоте. И тут откатом большой волны меня понесло от берега. Хлебнув воды, я яростно заработал руками и ногами, вздымая фонтаны белой пены, и поплыл за Принцем.
Мне казалось, что плыл я долго очень долго... Уже слабея, с гребня более высокой волны я увидел его.
Принц всё плыл к дальнему берегу.
Воспоминания детства, отрывочные и бессвязные, завораживают яркостью и чувственной силой. Память выхватывает из тьмы прошлого потайные знаки судьбы,- и вот, сквозь невнятицу и тщету ежедневного бытия, протягивается пульсирующая серебряная струна воспоминания.
Я мог бы дорисовать картину: взволнованный ропот челяди; надутые ветром разноцветные одежды вельмож; широконосые, плоские лица дворцовых стражников; чья-то сильная рука, с бесцеремонностью спасителя вытаскивающая меня из реки, жалкого и полуживого...
Но странно: чем полнее картина того далекого, навеки негасимого для меня утра, тем слабее пульсация серебряной струны, несущей мне из прошлого живые токи судьбы, тем менее различимы на сером фоне повседневности иероглифы предназначения...
Нет, пусть всё навсегда останется вот так: два мальчика на берегу реки, светлая охра донного песка под желтоватой рябью волн, хлопья взъерошенного ветром тумана и обрушивающиеся щедрым дождем теплые зерна солнечного света.
А на языке - чуть солоноватый вкус холода и тайны.
VIII
Парк
"На меня не угодишь", - горько говорил я себе, выйдя на другой день от Принца. Мы только что закончили играть в шахматы, и я выиграл обе партии. Ранирит по- детски огорчился было, но уже через минуту весело хлопал меня по плечу, поздравляя с победой. Я все-таки был не в духе: непонятно почему, но я чувствовал себя проигравшим, глядя на улыбающееся, цветущее молодостью лицо Ранирита.
Оставаться наедине с собой было невмочь; подумав, я свернул на боковую дорожку и направился к флигелю Учителя. Рядом с ним я по привычке чувствовал себя ребенком; это было как раз то, что сейчас нужно.
У арочного мостика, перекинутого через канал, я неожиданно встретил Чаня. Расспросив куда я направляюсь, он выказал живейший интерес к личности старого каллиграфа и напросился идти со мной. Поколебавшись, я согласился.
Когда мы вошли, Учитель сидел у оконца и читал, низко склонившись над каким-то свитком. На слюде появилась новая надпись " Истина тавтологична".
Я мысленно пожал плечами.
-Позвольте представить моего друга, - сказал я после обмена обычными приветствиями.
Они поклонились друг другу, и Учитель предложил нам сесть.
-Как странно, что мы не встречались раньше, - вежливо промолвил Чань. - Услышав от Ранга о Вас, о Ваших научных разысканиях, я загорелся желаниям быть Вам представленным...
Старик склонил голову набок и улыбнулся уголком губ.
-Что ж удивительного в том, что наши пути не пересекались... Ведь мы лишь по видимости живем в одном мире. Уже давно, очень давно я отрешился от внешнего, живя лишь мыслью и созерцанием. Все, что совращает людей к жизни вовне, уже не властно надо мной.
Глаза Чаня сверкнули смехом. Опустив веки, он вкрадчиво проговорил:
-Не слишком ли расширительно Вы понимаете "жизнь"? Движение мысли может быть так названо лишь метафорически...
Учитель зорко взглянул на Чаня.
-Разум нам дан, чтобы мы могли видеть сходное в различном и различное в сходном.
Питание, рост и способность к воспроизводству присущи жизни во всех ее формах: и растительной, и животной, и идейной.
Лицо Чаня порозовело; он явно предвкушал занятный спор. Уже не скрывая улыбки, он возразил:
-Но ведь природа живет из самой себя, не нуждаясь в помощи идей, тогда как последние - лишь отдаленное и вовсе не обязательное следствие жизни природы, ее побочный продукт. Идеи это не жизнь, а продукт жизни!
-Ваши слова не опровергают сказанного мною, - отозвался старик. - Ведь и Вы тоже - сын Ваших родителей, и, тем не менее, в Вас есть своя жизнь. Мир идей, будучи порожден природой, освобождается от нее, обретая суверенное бытие, которому присущи те же рост, питание и воспроизводство, но в форме, очищенной от того, что делает природное существо тленными.
Чань крякнул и заскрипел стулом. Пристально взглянув на каллиграфа, он спросил:
-Скажите, а Вам ... Вам не обидно быть ... субстратом идей?
Учитель, видимо не понял вопрос и удивленно посмотрел на собеседника.
-Вам дана жизнь. Вам дан в удел весь этот мир: мучительно прекрасный, жгуче желанный, - увлеченно развивал Чань свою мысль, - Вы, возлюбленный избранник богов, обрели его...- чтобы от него отказаться?! И во имя чего?! Что Вы получили взамен? Стали звеном в цепочке мыслей! Лишь Ваше мышление - меньшая и не лучшая Ваша часть - востребована царством идей, в котором Вы - пленник... Да Вас же используют! Некая безликая безымянная сила пользуется Вами как инструментом, как машиной мысли! Самодвижение идей, расширение культуры используют Вас в качестве передаточного механизма... И это Вы называете жизнью?!
Чань зло хохотнул.
- Ваша жизнь питается чужой мыслью, - он обвел рукой комнату, показывая на лежащие кругом свитки. - Она растет - если растет! - перерабатывая наличную культуру, она воспроизводит себя в ее расширении... И это жизнь, говорите Вы? Очищенная?! От чего же? Не от самой ли жизни?!
Учитель молчал, погруженный в мысли. Склонив голову набок, он не мигая смотрел перед собой. Наступило тягостное молчание.
Чань встал и отошел к оконцу. Присев на подоконник, он разглядывал потёртые половицы.
--
Мы, кажется, утомили Вас, Учитель, - робко проговорил я.
Встрепенувшись, старик поднял глаза. Будто не слышав моих слов, он обратился к Чаню:
-Скажите, сударь, а Вам не обидно - Вам не обидно быть субстратом страстей? Вас еще не начало тошнить от мяса жизни, от ее сочащейся густым соком плоти? Не страдаете ли Вы расстройством аппетита?! - Сузив глаза, он продолжал: - Полноте, не Вам выступать от имени Низа: Вы слишком умны, - зло и едко умны... У Вас смещен центр тяжести... Я не понимаю, откуда в Вас этот протест...
Учитель проницательно посмотрел на Чаня.
--
Бунт низа? - Как бы рассуждал он сам с собой. - Да нет, не похоже... Низ бунтует не так...
В упор глядя на съежившегося Чаня, старик одними губами, едва слышно промолвил:
- Пустота?..
Чань твердо выдержал его взгляд. Встав с подоконника, он вплотную подошел к Учителю.
-Хотел бы я посмотреть, что Вы там написали, - сказал он насмешливо и зло. - Ознакомиться с продуктом жизнедеятельности.
На его губах заиграла глумливая ухмылка.
Старец продолжал тихо сидеть в своем кресле, и только мелкое подрагивание щеки выдавало его волнение.
-Вам все равно, что играть, - проговорил он. - Изображаете ли Вы злобный цинизм или что - то другое - в любом случае Вы искренни: если нет лица, любая маска может им стать... - Помолчав, он добавил:
- Я не сержусь на Вас. Я Вам глубоко сочувствую...
-Ага, - протянул Чань. Себя - то пожалеть боязно. Да и поздновато уже...
Он взял шляпу и, не попрощавшись, вышел. Мы с Учителем остались вдвоем. Глубоко огорченный разыгравшийся только что сценой, я хотел как-то загладить впечатление и не знал, как это сделать. Я стал бормотать что-то невразумительное, но старик остановил меня движением руки.
-Скажи, Ранг... что связывает тебя с этим человеком?
Его цепкие глаза остановились на моем лице.
-Он старше меня, и он умен, - неуверенно начал я. - Да и привык я к нему...
Снисходительно улыбнувшись, Учитель поднялся с кресла.
-Ну, если это ум, то - во веки веков будь благословенна глупость! Прощай, Ранг. Я хотел бы побыть один...
С тяжелым чувством я простился и вышел. Было долго за полдень; даже птицы попрятались от зноя, и раскаленный парк был погружен в сонное безмолвие. Мне вдруг подумалось, что вся моя жизнь прошла в этом уголке, отгороженном от большого мира. Безысходная тоска сжала сердце. " Каким бы я был, сумей я разомкнуть свой горизонт? Может, мне просто нужно проветривание? Те же люди, те же разговоры, неизменный круг ситуаций, набившие оскомину идеи. Наконец, это тягостное, нелепое чувство к Принцу... Я сам у себя, как камень на шее!
Дворцовый парк всегда нависал надо мной: то ли каким-то проклятием, то ли назойливым родительским благословением. В нем, как в уютной одиночке материнского лона, я рос, хранимый его зыбыстым светом и ажурной тенью, впитывая его изобильные ароматы, вслушиваясь в его сокровенные звуки.
Сызмальства досуги мои проходили среди прихотливого плетева парковых дорожек, так что весь я, весь строй моих чувств, казалось, легко уместился бы между полюсами парадной торжественности центральных алей и элегической неброскости дальних, редко посещаемых углов.
Здесь ручное, кроткое пространство одержало победу над временем, низведенным к декоративной смене времен года; здесь пугающий горизонт был скрыт искусной перспективой; здесь любая линия скруглялась, замыкаясь в кольцо.
Дворцовый парк таил в себе цельное миросозерцание; он его тайно излучал. Он пропитывал и порабощал им всех, неосторожно попавших в его могучее силовое поле. Парк стал щедрой и ревнивой родиной, парк стал символом веры для своих обитателей; и тем сильнее была его власть, чем меньше ее осознавали. Надменный и трепетный, помпезный и лиричный, застылый в классической окончательности и колеблемый живыми внутренними токами, старчески-циничный и наивный - парк был самодостаточен. Нерастворимый сгусток зрелой, поздней культур, он, уже навсегда, обрел внутреннюю свободу; снисходительно и насмешливо принимал он в себя, пребывая неизменным, рождения и смерть, надежду и отчаяние, целомудрие и кротость, любовь и ненависть, - всё, что ни приносила с собой долгая вереница сменявших друг друга людских поколений. Для каждого парк находил слово утешения: отстраненно-прохладное, приятельски теплое...
Его лёгкое, улыбчивое совершенство завлекало исподволь, годами приучая доверчивую, покладистую душу, а затем растворяло в себе без остатка. Нигде пленница- душа уже не могла обрести той полноты бытия, того благостного согласия внутреннего с внешним, которыми дарил ее дворцовый парк, властитель лукавый и великодушный. За его пределами обжитая вселенная заканчивалась: там царил первобытный хаос неразмеченного культурой пространства и дикого, не выхолощенного времени. Бежать из парка было некуда. Любой бунт неизменно заканчивался примирением, парк был не злопамятен и легко прощал ребяческие вспышки страстей, будто зная, что и страсти тоже подчинены общему закону кругового движения.
Только с годами я понял: дворцовый парк вежливо презирал своих обитателей, свысока глядя на их суетливую бестолковую возню. История, как оробелая простолюдинка, казалось, навечно остановилась у его ворот, не смея войти, сознавая неуместность и скандальность своего присутствия. Впрочем, парк не был кичлив; со спокойной уверенностью он высился над окружающим его хаосом, дикостью и ничтожеством, погруженный в просветленное созерцание своего блаженства...
Свернув в боковую аллею, я направился в дальний угол парка, давно облюбованный мною за уединенность и тенистую тишину. Внезапно прямо передо мной с глухим щелчком на гравий упал орех. Я поднял голову: высоко в кронах деревьев мелькнул ярко- морковный беличий хвост. Высокими дугами прыжков перебираясь с ветки на ветку, зверек скоро скрылся из виду. Я подобрал орех и зачем-то сунул в карман.
Никого не встретив по пути, я подошел к каскаду беломраморных бассейнов, наклонился и ладонью зачерпнул воды. Напившись, я умыл лицо, снял плащ и, перекинув его через руку, остался в одной рубахе с открытым воротом. Золотые рыбки беззаботно резвились в прозрачной свежей воде; невольно залюбовавшись, я еще несколько минут простоял у каскада.
Тоска отпустила сердце.
XXIV
Красная река
Уже второй месяц наш экспедиционный корпус охотился за основными силами бунтовщиков, но то ли данные разведки были неверны, то ли разведка противника работала лучше, - навязать бой не удавалось. Порой мне думалось, что есть и другие причины... Летучие отряды восставших внезапно нападали на наши обозы, отставшие арьергардные части, нанося немалый урон. Руководство, похоже, стало задумываться: а не миф ли эти так называемые "основные силы противника"? Люди устали и начали потихоньку роптать. Погода, казалось, тоже ополчилась против нас: часто шли дожди, размывая дороги и делая реки непреодолимыми бурлящими потоками.
Отец с самого начала демонстративно устранился от какого-либо участия в руководстве операцией. На марше он не показывался из своих носилок, а в лагере из шатра, отговариваясь от всяких дел нездоровьем. Похоже, ему и вправду было тяжело: он заметно похудел и осунулся, мешки под глазами стали еще больше и темнее. Меня неприятно поразило, что отец как - то сгорбился, опустил плечи... Со мной он почти не говорил; лишь изредка я ловил на себе его странный, задумчивый взгляд...
Мне же наоборот отъезд из столицы пошел на пользу. В сущности, только сейчас я понял, что вся моя жизнь прошла в золотой клетке. Я изумлялся и радовался всему новому: горам, прежде никогда не виданным мною, влажным сумрачным джунглям, встречам с рослыми широконосыми туземцами, - даже новому вкусу воды! Даже физическая усталость, кажется, шла мне на пользу: я стал меньше думать, и сам образ Принца будто потускнел в моей душе... Странные слова Чаня о Ранирите остались мне непонятны, но я и не пытался подступиться к разгадке, повсечасно занятый неотложным и насущным; тот разговор залег где - то глубоко в запасниках памяти.
...В то утро наш передовой отряд вышел к реке. Уже издали стал слышен странный гул; достигнув берега, мы остановились, пораженные открывшейся картиной. Огромные, черные от влаги бревна беспорядочно громоздились, запрудив реку. Течением всё приносило новые стволы; слышался оглушительный треск сдавливаемых деревьев. Некоторые бревна, зажатые со всех сторон, стали вертикально и чуть заметно вибрировали.
Река начала разливаться. Вода быстро прибывала, и через какое - то время прибрежные кусты уже скрылись под красноватыми мутными волнами; лишь кое - где торчали зеленые верхушки, колеблемые течением.
Внезапно от противоположного берега отделилась высокая фигура в белой рубахе и темных холстинных штанах. Ловко и бесстрашно перепрыгивая с бревна на бревно, юноша, балансируя длинным багром, быстро приближался к передней части затора.
Теперь он был прямо передо мной. Это был молодой деревенский парень, примерно одних со мной лет. Простое, загрубелое от солнца и ветра лицо лучилось задорным весельем; казалось, опасное предприятие, им затеянное, для него лишь мальчишеская забава. Во всем его теле чувствовалась легкая, радостная сила; двигался юноша проворно, почти не касаясь босыми ногами скользких стволов, и это было как нечаянный завораживающий танец.
Достигнув начала затора, он остановился, упруго балансируя на шатких бревнах, несколько мгновений помедлил, примериваясь, и засунул багор между двумя скрестившимися огромными деревьями. Парень всем телом навалился на багор, как бы раскачиваясь; рукава его рубахи были высоко засучены, и я видел, как тугие округлые мускулы заходили под смуглой, заблестевшей от пота кожей.
Раздался треск; медленно разворачиваясь, первые бревна поплыли, увлекаемые течением. Весь затор плавно двинулся следом. Стоял оглушительный шум. Стволы, сносимые рекой, стукались друг о друга, разлетались в стороны и, какое-то время покружившись на месте, плыли вниз и скрывались за излучиной. Спадавшая вода стала совсем мутной и темно- красной; затопленные прибрежные кусты выныривали на поверхность, подставляя солнцу мокрую листву.
Юноша, ежесекундно рискуя быть раздавленным, с кошачьим проворством перепрыгивал с бревна на бревно, двигаясь к берегу. От земли его отделяла теперь узкая полоска бурной багровой воды. Швырнув далеко вперед багор, он с разбега бросился в реку. Несколько мгновений его не было видно; багор, косо развернувшись, помедлил и поплыл, увлекаемый стремительным течением. Вдруг на поверхности показалась голова с черными, прилипшими ко лбу мокрыми волосами. Весело отфыркиваясь, парень поплыл за багром, быстро его догнал и через минуту уже выходил на берег. С него ручьями струилась вода.
Сняв через голову рубаху, он остался в одних штанах, казавшихся черными от пропитавшей их влаги. Я спешился, отдал поводья своему ординарцу и направился к юноше. Заметив меня, он перестал выкручивать рубаху, выпрямился и с улыбкой глядел мне навстречу.
-Здравствуйте, господин,- первым поздоровался он и еще шире улыбнулся. На щеках юноши появились ямочки.
В нескольких словах он рассказал мне, что здесь неподалеку его деревня. Сам он охотник; возвращался домой, увидел, что реку перегородило затором, и вот, решил пособить беде...