Лернер Анатолий Игоревич. Хамсин

Анатолий ЛЕРНЕР

ХАМСИН.

Ветер, что-то шепелявя, подталкивал его в спину, а он, слегка упираясь, весело оправдывался. И так они, ветер и человек, оказались в захламленной, замусоренной подворотне. Здесь человек приложил палец к губам и утихший ветер, вместе со своим спутником, погрузился в ожидание. Человек, поежившись, поднял воротник шинели, служившей ему вместо пальто и, стряхнув со лба смоль давно не мытых и не стриженых волос, подоткнув полы, уселся тут же на брусчатку. Осень была в зените своего очарования и потому даже потревоженный ветром мусор не мешал человеку восхититься буйством ее неуемной фантазии. От тихого сплина осень переметнулась к щедрому загулу.

Здравствуй, Осень,

здравствуй, моя блудница.

Защекочет ноздри дух неверный.

Мы одни

и день наш эфемерный

сбудется,

осунется,

забудется...

Непоседа ветер что-то сочувственно высвистывал вдогонку покидающим страну птицам, а затем, оставив спутника, погнал в сердцах по брусчатке пустую консервную банку из-под давно исчезнувших крабов. В сторону шарахнулась палая листва и, по-старчески шаркая, мельтеша цветными заплатами обносков, вновь улеглась, похрустывая суставами, допревать под лучами осеннего солнца.

Кисловатый запах помойки перемешивался с аммиачным удушьем отхожего места, вплетая в этот букет приторный тлен выгребной ямы.

Человек поморщился. Но тут его приятель-ветер, спохватившись, обдал двор очистительной свежестью океана.

- Ну что ж, - произнес человек, - ты прав. Не так уж все и плохо.

Он прошелся вдоль стены барака. Барак был мрачен. Местами без штукатурки, с обнаженными, словно ребра, кирпичами старой, вековой кладки, местами, без стекол, с фанерными заплатами, точно черными повязками на пустых глазницах пиратов. Черная кошка, залихватски нарисованная невесть кем, лихо красовалась на немытом зарешеченном окне хижины. Там, внутри жилища, прямо за красующейся кошкой, на подоконнике, человек приметил телеграфный бланк со своей собственной телеграммой, подтверждающей его прилет.

- Все правильно. Вечный бродяга в сопровождении ветра перемен прибыл, - путник помахал своему отражению в окне и, сунув руки в карманы шинели, посвистел, будто подзывал собаку. Ветер налетел верным псом и, разве что не лая, облизал его лицо влажным языком.

- Вот тут и будем ночевать. Под неусыпным оком черной кошки.

Хозяин барака, точнее, двух его комнат, был человеком молчаливым. Общаясь с космосом, он извлекал из неведомых галактик звуки, составлявшие его вечную симфонию "Звездная карта". Его комната была заставлена непонятно как затащенным сюда роялем и множеством необычных и малознакомых инструментов. Вторая же конурка предназначалась для гостя.

- Ты поживи у меня немного, оглядись, освойся, а затем и за работу можешь приниматься.

- Отоспись, отмойся, говоришь? Это я с удовольствием. Семь суток в поезде над сценарием прокорпел. С телеграммой нехорошо получилось. Ну да ты прости меня, Филин. Назад уж точно самолетом полечу.

- Ладно, не суетись. Я к твоим выходкам привычен. Ну, поволновался, конечно, чуток. А насчет отоспаться, это, брат, проблема.

- Что так? - сытый гость блаженно смежил веки прямо за столом.- Ты мне только волю дай.

- Да я-то тут не при чем, - смущенный хозяин подлил еще в рюмки. - Кошка здесь одна, понимаешь, воду мутит. Впрочем, может быть все и сойдет.

- Ну-ка, ну-ка. Это уже интересно.

- Интересно, как же, - хозяин жестом пригласил выпить. - Ну, значит так. Дом этот, как ты уже успел заметить, старинный. Может быть, даже одна из первых построек города. Здесь когда-то военный гарнизон размещался, потом тут жили китайцы, мелкие торговцы, моряки. Но не это главное. Место тут уж больно театральное. Время меняет людей, а люди перестраивают декорации. Но пьеса разыгрывается здесь по-прежнему старая.

- Нечто из Достоевского или Бабеля?

- Скорее, из Гоголя. Так вот. Одна из множеств легенд, сложенных о Миллионке - это старое название улицы - жива и по сей день.

- Да не тяни ты.

Хозяин вновь наполнил рюмки:

- Ты уже обратил внимание, что на стекле твоей комнаты есть некий знак?

- Эта киска, что ли?

- Она самая. Этому рисунку полторы сотни лет. Повторяю: дом старинный и то место, где мы сейчас с тобой сидим, много лет было черным ходом, а парадный подъезд выходил на другую улицу. Так вот стена рядом с черным ходом и была увенчана этим знаком. Дьявольский это знак...

- Да не пугай ты меня!

- Да я-то тебя не пугаю. Рисунок этот непонятным образом восстанавливается всякий раз, как только кто-то попытается его вывести, смыть, закрасить. Пытались даже заменить стекло. Ничего хорошего из этой затеи не получалось. То пожар приключится, то стекло лопнет и кому-то перережет вены, то кот из подворотни выпрыгнет на беременную и та разрешится мертвым плодом, то кто-то попадет под бульдозер, а кто-то выйдет в море и не вернется. Но это, если верить легенде, случается лишь с теми, кто отважится вступить в спор с дьяволом в кошачьей шкуре, кто посягнет на его знак. Ну, а оставить все как есть, не трогать кошку, так и проблем, как ты уже понял, никаких.

- Вот и ладно. Не боись, Филин, не стану я причинять тебе беспокойства, не трону я эту кошку. - Гость нарочито зевнул. - Красивая, черт побери, легенда. Ну, а где же хозяйка?

Филин сник и после короткой паузы механически произнес:

- Ушла хозяйка.

- То есть как ушла?

- Ушла, понимаешь? Иногда приходит. Так что, Милан...

- Прости, я не знал.

- Ты-то тут при чем! - Филин выпил. - Ты, вот что, пойди приляг, отдохни с дороги. Если что - разбужу.

Будить Милана не пришлось. Едва голова коснулась подушки, на окне со злополучным знаком объявилась усатая морда. Кошка была обыкновенная, тигриной раскраски с рыжими подпалинами. Ничего сверхъестественного Милан в ней не обнаружил. Обычная тварь, одна из тех, что независимыми завоевателями бродят по свету, греются на солнце, орут по весне и плодятся неимоверно. Ну, а россказни о ловле котами мышей - такая же легенда, как сожженный в паровозной топке герой революции Сергей Лазо. Все эти твари, домашние и дикие, свободны и независимы. И привязанность у них в этой жизни одна. Нет, не подумайте что-нибудь хорошее, кошки привязаны не к хозяину, заботливо подливающему в блюдечко молочко для своей забавы или, внемля вездесущей рекламе, приобретающего для своего Пушистика, Шекета или Васьки вожделенные консервы "Вискас", нет. Привязанность у них одна - это место их обитания. Вдруг Милан повеселел. Ему вспомнилась одна история. Как-то приятель, обзаведясь двумя котами для истребления полчища мышей, испугавшись, что дом наводнят теперь и многочисленные блохи, решил основательно почистить своих охотников от паразитов. Насыщенный раствор хлорофоса символизировал блошиную смерть. Кошки почему-то в расчет не входили. Бедные твари были погружены в ведро с раствором. Понятно, что от такой ванны с несчастных кисок вылезли не только все блохи, но и вся шерсть. Одна бедняга зашлась собственным криком, и душа ее оставила изрядно попорченное хлорофосом тело. Вторая же померла вскоре от ожогов. Милан приблизился к подоконнику.

- Я не одобряю недальновидный поступок моего незадачливого приятеля. Но ты, подружка, запомни на всякий случай, что мы мирные люди. А, как поется в небезызвестной песне, наш бронепоезд стоит на запасном пути.

Кошка, казалось, осознанно восприняла рассказ о гибели ее сородичей и вот-вот готова была что-то ответить. Морда ее выражала загадку Сфинкса. Игривая улыбка сошла с лица человека, а животное впилось глазами в его переносицу и так они, не отрывая взгляда, долго изучали один одного. Напряжение, с которым человек взирал на кошку, было столь велико, что покрывшая, было, лоб испарина превратилась в холодный пот ужаса. Перед глазами возникла прозрачная лапа с растопыренными пальцами, из которых то угрожающе высовывались, то прятались в подушечки похожие на алмазы когти. Это напоминало игру в кошки-мышки. Веки Милана налились свинцом, и, прежде чем он понял, что сейчас смежит их, пробежавшая по лбу соленая струйка пота нестерпимо больно обожгла глаз. Тыльной стороной ладони он провел вдоль переносицы и утер лоб. Кошка исчезла. Не было ее ни на подоконнике, ни под ним, не видно ее было и во дворе. Ни о каком сне теперь не могло быть и речи. Сон и покой исчезли вместе с пропавшим животным. Одно понял Милан: хозяйка вернулась в дом.

Он не находил себе места. Отношения с Филином после нескольких лет разлуки были более чем прохладны. Милан понимал, что друг хотел бы справиться со своей бедой сам. Во всяком случае, ощущал себя лишним. А тут еще эта дурацкая история с кошкой. Во всем виной его чрезмерная восприимчивость. Но уехать назад, не приступив к делу, это было не в его, Милана, правилах. Съемкам же все время что-то мешало: то городские власти готовились отметить День города и все здания были обтянуты красными кушаками и гирляндами, а те постройки, которые вызывали его особый интерес, были для приличия сокрыты от глаз щитами с дешевой рекламой. Когда же праздник исправно дотлевал на унылых углях залетного энтузиазма, убирать весь нагроможденный хлам оказалось некому.

Кончилось все тем, что не дожидаясь, пока хозяева города спустят вниз директиву отодрать весь кумач от запеленатых зданий, он, вооружившись стремянкой, пошел на штурм. Освободив от никчемного лозунга, призывающего к какой-то глупости, здание с двумя грифонами, Милан насладился статью зверептиц, а те, лет сто не сходившие со своих подиумов, казалось, готовы были не только взмыть под облака, но и навсегда оставить уродливую среду безрадостного обитания, примкнув в отчаянии к ненавистному клину отлетающих певчих птиц. Сдерживать хищников Милан не собирался, но отснять их на пленку не замедлил, а прощаясь с грифонами, искренне пожелал им удачи в ОВиРе.

Врываясь в район трущоб на Светланской, он с радостью отметил, что жители, без чьих бы то ни было распоряжений, срывают опостылевшие декорации, освобождая окна и балконы для последних теплых лучей предзимнего солнца.

- Давай, круши! - ликовал ветер и терзал тряпичное воплощение советского счастья, вальсируя на пепелище разоренного праздника.

- Гони, дуй! - вторили его великие предки Калаид и Зет, радостно шлепавшие себя по раздутым щекам, наполняя паруса "Арго", летящего за Золотым руном в неведомую Эю. Вместе с сыновьями Борея ветер отгонял гарпий, осквернявших пищу слепого прорицателя Финея, и вот, когда аргонавты уже мчались от Боспора на встречу со сдвигающимися скалами Симплегадами, ему показалось, что он мог услышать нечто важное от прорицателя, но стрела Геракла уже вздохнула над телом коршуна, терзавшего печень титана Прометея и он безродным псом резвился в бореадовом безумстве. Но что это? Ах, да! Медуза отразилась в зеркале щита Персея и он, обнажив свой меч, занес его над головой Горгоны. А там - да неужто вы не замечаете? - великий Эдип в предвкушении ответа на коварную загадку убийцы путников Сфинкса. И надо всем этим раздавался то ли плач сирен-людоедок, то ли песня заворожившего их Орфея. И не было этому ни конца, ни начала, ни покоя.

Их отношения перешли от взаимного неприятия к откровенной войне. Едва сон, вопреки всему, брал свое, смаривая человека, в окне появлялось беспородное животное и жалобно, вовсе не по-кошачьи, а совсем, как ребенок, плача, просилось в дом. Детский этот плач переходил в настойчивый крик, а требование кошки обычно заканчивалось тем, что Милан швырял в окно свой сапог. Животное исчезало, но ненадолго. Вновь пришедший сон прерывался отчаянным детским плачем.

Как-то кошка попыталась перемахнуть через прутья решетки со вплетенной для подстраховки сеткой из проволоки. Конструкция была настолько замысловатой, что животное, не разобравшись, сорвалось и, повиснув на одних только когтях, свалилось в межоконный проем. Детский плач капризного, не знающего ни в чем отказа избалованного позднего ребенка, впервые получившего отказ и отшлепанного притом, был настолько отвратителен, что обезумевший в отчаянии Милан, вскочив с кровати, вложил всю силу своего испуга в черенок швабры, изрядно поплясавший по спине, и бокам, и голове этой твари.

Боль, негодование, уязвленная гордость придали кошке сил и сноровки и она, невероятно быстро вскарабкавшись по стеклу, выплеснулась в растворенную форточку. На черенке остался клок кошачьей шерсти, а на душе у Милана - заноза. Он испытал ужасное чувство, словно не кошку изогнал, а пытался убить младенца.

Часами сидя взаперти, он прослушивал через наушники композиции Филина и, чем больше слушал эти откровения, тем тоскливей становилось у него на душе. Он понял, насколько они оба отошли от однажды избранного пути. Плохо это было или хорошо, но музыка его друга все время спорила с ним и снова возвращала в далекую юность, когда вопросов было меньше, а ответы более кратки, когда их будущее мнилось яснее, чем прожитый в томительном ожидании прихода чуда день...

Музыка была естественна, как он и ожидал. Правда, он все время ощущал присутствие чего-то или кого-то, кто придавал хаосу разрозненных звуков гармонию постижения того разброда, который неизменно присутствует у нас в душе. Божественный голос настигал его, едва он был готов поверить рою златоустов, теснящихся у него в груди и твердящих о его собственном величии. Это пугало и очаровывало. А удивительный камертон призывал струны его души, и те, войдя в резонанс, звучали помимо его воли, подчиненные общему замыслу.

- Это христианская музыка, - говорил он Филину, - и она сродни Писанию.

- Но как сделать, чтобы камертон звучал во мне всегда?

- Нужно просто поверить, - отвечал музыкант.

- Я уже готов, но во что? - вопрошал друг.

- Каждый решает сам.

- Но послушай, Филин, мы ведь когда-то оба мечтали о постижении Закона абсолютного достижения цели. И нам было неважно, что цель наша тогда еще не была нам ясна, не страшно было и то неведение: чего мы хотим и к чему устремлен наш крылатый парусник. Мы называли себя аргонавтами и брали себе в попутчики богов и героев Эллады. Наша ненасытность в стремлении к собственным иллюзиям, созданным нашими снами и фантазиями прыщавой юности, были и советчиками и судьями. Но уже тогда мы знали, что в том мире, мире чудесного, существуют свои законы и законы эти АБСОЛЮТНЫ. Их не следовало объяснять. Им должно было следовать, ибо здравый смысл объяснения приводит к несуразности. И потом, абсолютное достижение цели удел не только героев и богов, но и чудовищ, человеко-зверей.

- Вот именно. И если цель не достигнута, существо выбывает из этого мира. Попросту изымается. Вот тебе и добро со злом. Они также прекратили свое существование, как лишенные смысла. Бессмыслен - стало быть не существуешь. - Филин впервые за много дней преобразился и обрел азартный блеск в глазах.

- Выполнение невыполнимого, достижение недостижимого, осуществление неосуществимого - единственная логическая категория мира чудесного. Она, увы, не поддается жизненной логике.

- Да, чудо свершается при помощи другого чуда, да, но не следует забывать и о явности тайного и тайне явного!

- Об этом-то я помню всегда. Оттого и сделал свой выбор.

- Не знаю, Филин, быть может, я вырос, а стало быть, поглупел, а может - просто, развенчав прежних кумиров, не нашел пока нечто иное,чем заполнить еще болящее место в душе, но, чувствуя все как и ты, я нахожу тому же иные объяснения.

Милан бродил по городу и казалось ему, что не понял он чего-то главного, не услышал основного в словах Филина. Он заходил в картинные галереи, поразился названию улицы "Жертв революции", с опаской проходил мимо местного Союза писателей, засевшего в здании, получившем прозвище Серая лошадь, заглянул в ресторан "Арагви", свернул на Миллионку и тут понял, что наступил вечер, а он жутко устал. Завтра он улетит в центр страны и, как знать, быть может, уже никогда не вернется сюда. На минуту он подумал, что, пожалуй, стоило уступить напору художников, заманивавших его на Шикотан, но тут же ясно осознал, что не простись он с городом вот так, как сделал это сейчас, отснятый фильм предстал бы пред ним на монтажном столе чужим и отстраненным. Ну, а попить водки можно и в Москве. Да и здоровье уже не то.

Стремительно темнело. На улицы высыпала молодежь и штурмом брала кварталы и подворотни. Рев мотоциклов, лишенных глушителей, сливался со звуками орущих магнитофонов у которых, как у первобытных костров, грелось в брэйке ни на чем не остановившееся в своем выборе новое поколение.

Рокеры в кожанках, будто комиссары смутного лихолетья, покуривая косячки, тискали своих изрешеченных заклепками джинсовых и кожаных подружек в мини. Дух перегара и агрессии воцарился в воздухе.

Милан повернул к дому, когда кто-то из юнцов окликнул его. Глубоко засунув руки в карманы распахнутой шинели, Милан оглянулся. К нему направлялся походкой марионетки парень с бельмом на глазу. Кривой протянул руку и попытался на лацкане шинели прикрепить самодельный рыцарский крест. Милан плечом отбил руку.

- Ты че? Брезгуешь.

- Крест заслужить нужно.

- Вот ты и заслужи, козел.

Милан снял опоясывавший шею шарф, а из внутреннего кармана явил на свет массивные нунчаки из эбонита. Свистя, они описали ритуальные круги, как бы предупреждая, что встреча с ними не из приятных, и что возможно, о ней, этой встрече, потом будет больно вспоминать.

Краем глаза Милан заметил выщелкнувшийся из чьей-то ладони нож, кто-то поигрывал цепью, а кривой щенок, ловко изогнувшись, эффектно выбросил в прыжке ногу, промелькнувшую перед лицом едва успевшего отпрянуть Милана.

Нунчаки заныли с ожесточением и стремительно, как кусает змея, касались предметов, рук, ног, голов, а затем брезгливо отталкивались от них, круша все на своем пути. Всхлипывали разможженные мотоциклетные фары, ненужной скорлупой валялись расколотые горшки супершлемов, визжали перепуганные подружки рокеров, орали попавшие под каскад ударов юнцы.

По лицу Милана стекала алая лента, но боли он не ощущал. Крепко сбитый парень, ловко нырнув под ноги, завалил его на землю.

- Серый! - захлебнулся истошный вопль девицы.

- Серый!! - ахнуло эхо.

- Не надо, Серый! - проорал кошачий хор и чья-то слишком высокая, явно фальшивая нота со всего размаху поставила со спины точку на шинели...

Это был какой-то бред. Он, распластавшись по кровати, спеленатый марлевыми повязками, силясь преодолеть боль, очумело орал по-кошачьи. Рядом, усевшись Сфинксом на подоконнике, ребенком плакала, а быть может смеялась, кошка.

Когда сознание оставляло его и едва душа оставляла тело, цепкие коготки нацеливались на нее и возвращали назад в истерзанное, израненное тело. К физическому страданию прибавлялась нестерпимая моральная боль.

Милан вздрогнул от шипения и последовавшим за ним криком атакующего животного. Двуногие коты, сомкнув кольцо, прыгали на него с воплями звериного торжества. Серый кот нырял ему под ноги и опрокинув, хрипя впился клыками в беззащитное горло.

- Серый!- кричали коты.

- Серый,- молил о пощаде Милан.

Животный страх заставил его встать. Благо, рана была не глубокой, нож запнулся в складках шинели.

В окно что-то стукнуло. "Опять она" - подумал в страхе Милан. В ожидании худшего он обреченно подошел к окну. На него навалился, едва не сбив со слабых ног, приятель-ветер, добрым, провинившимся псом облизывая его лицо, соленые, полные слез глаза, руки, и едва касаясь бинтов, тычась мордой в живот, он вилял хвостом, испрашивая прощения за роковую отлучку.

- Ладно. Ладно, бродяга. Все забыто. - Милан, улыбаясь, укладывался в кровать.

Ветер виновато пробежался по двору, жалобно подвывая и, разогнавшись, вновь влетел в комнату, обдав приятеля всеми запахами подворотни.

- Фу, бродяга, - поморщился Милан, - что же это от тебя-то кошками несет? Ну-ну, не обижайся, я пошутил. Ты иди, ладно? Я еще не совсем здоров. Никуда я завтра не денусь. Успеем проститься.

Форточка хлопнула и Милан, не открывая глаз, улыбнулся удалившемуся приятелю. Вновь хлопнула форточка, а затем послышалась и какая-то возня. Предчувствие чего-то нехорошего навалилось на его ослабевшие плечи. Сердце колотилось в груди, точно осатаневший бубен шамана. Не включая света, пошатываясь, он подошел к окну. Сквозь замутненное стекло на него парой зеленых мерцающих огней взирала хозяйка черного хода.

- Вот кто к нам пожаловал,- в полубреду пропел Милан. - Ждем. Ждем с нетерпением. Ну что ж, входите. Ваша взяла. Дон Кихоты нынче, знаете ли, не те. Да и мельницы, ощетинившись, все по морде норовят смазать героя. И не просто там чем-нибудь, а все лапой кошачей с коготками. Да и не коготки это, что же я вам сказки-то рассказываю, не коготки - нож, знаете ли, финкарь. - С этими словами Милан отворил настежь окно и в комнату не спеша, как и положено хозяйке, вплыла кошка. Нет, это была не та дворовая кошка тигриной окраски с рыжими подпалинами и впалыми от недоедания боками. Это было сытое, самоуверенное животное, знающее о человеке все и потому презирающее его. Вот пред нею распластался еще один поверженный. Он сломлен, унижен, с еще не зажившей раной в спине, он суеверно напуган, молит о пощаде, а внутренне уже готов к страшной, лютой, невиданной смерти.

Зеленые огни на миг погасли. Это хищник, блаженно сощурясь, потянулся, выгибая спину. Человек пятился назад, к стене. Его мучитель, урча и позевывая, наседал, подталкивая его к пропасти. Животное оскалило пасть обнажая белоснежные, острые, похожие на рыбьи косточки, клыки убийцы. Жертва, не сводя взгляда с этих клыков, тянулась к тумбочке, где валялись забытые некогда портняжные ножницы. Пальцы уже ощущали холодок спасительной стали, когда кошка, рванувшись вперед, сбросила ножницы, упавшие за кровать. Помахивая хвостом, зверь восседал напротив человека, красуясь своим превосходством.

Наступила томительная тишина. Две пары глаз встретились в ненавистном ожидании. Финал был всем известен. Сейчас разыгрывалась кульминация этой пьесы. Пьесы с несчастливым концом. Выставив вперед лохматую лапу с растопыренными когтями, кошка подвывала по-детски, но не был этот плач ни жалким, ни просящим. Это был вой существа капризного, торжествующего. Плач победителя, повелителя, не знающего ни в чем отказа. Да и не плач это был вовсе. Скорее боевой клич, предупреждение, бравада.

Человек помнил, чем закончился предыдущий поединок взглядов и судорожно искал решение. И едва взор его стал затягиваться предательской пеленой, едва навернувшаяся было слеза отправилась в свой вековой путь, человек, закричав от боли и стыда бессилия, вскочил и, выставив вперед руку, ринулся навстречу лохматому убийце.

Что-то жирное и скользкое, навалившееся всей своей массой, оказалось вдруг в страхом сведенных, точно судорогой, цепких пальцах. На мгновение человеку показалось, что схватил он мышь. Древний инстинкт охотника внезапно проснулся в нем и вырваться теперь из его рук было бы просто немыслимо. Добыча и охотник поменялись местами. Убийца превратился в отчаянно сопротивляющееся, дрожащее за собственный зад животное. Его крик, пока еще угрожающий, мало по малу переходил в жалобный крик, затем, во взывающий к пощаде и милосердию плач. Дальнейшее сопротивление было попросту молчаливым. Растопырив лапы, кошка тряслась, взбрыкивалась всем телом, втайне еще на что-то надеясь. Он же, словно подчиненный чьей-то недоброй воле, суеверию ли, страху,- не выпуская добычи, точно и не было никаких ран, переклонившись через подоконник, вывалился на улицу и шлепая босыми ногами по покрытому гусиной кожей брусчатки озябшему двору, прихрамывая добежал до арки. Здесь, зачем-то оглянувшись и переведя дыхание, он, собрав остатки всех своих человеческих сил, с размаху, издав истошный вопль, швырнул ненавистный комок в бетонный свод арки. Кошка изловчившись, все же вывернулась и лапами смягчила силу безумного удара. Рухнув на землю, она отпрянула в сторону и молниеносно, с невиданной силой, ринулась на человека.

Они рухнули вместе. Оба, в одно мгновение. Могло показаться, что обнявшись. Но если бы их глаза способны были открыться и что-то видеть, а мозг воспринимать увиденное, каждый бы понял лишь одно, что другого уже нет.

Ветер неистово метался по городу, заклиная Эдипа поскорее огласить ответ на загадку Сфинкса и едва Эдип произнес первое слово "Человек", как Сфинкс канул в морской пучине навеки. Но ветер уже не видел этого.Он уже затаил дыхание, чтобы вечно меткая стрела Геракла, уткнулась прямо в хищное сердце коршуна, терзавшего печень Прометея, чтобы тот, избавленный от этих мук,был бы наконец изъят богами из когорты титанов. Кинув прощальный взор на низложенного полубога, ветер наткнулся на тень Персея. Тот только что отсек голову коварной Медузы и пряди ее волос еще не утратили своего колдовского блеска.Затем он настиг едва не утерянные пророческие слова Финея и донес их до аргонавтов,а те, выпустив перед Симплегадами голубку, заставили скалы сойтись, но едва они разошлись, как "Арго" победно пронесся между ними и камни, посрамленные навеки, застыли, уныло торча из воды. А затем ветер по голосу Орфея отыскал сирен, чтобы увидеть, как эти людоедки, заслушавшись пением, не смогли погубить отважных мореплавателей и, поняв это, ринулись в штормовое море, из-под наката, уже не всплыть никогда.

Волшебный закон срабатывал безотказно. Чудо творилось иным чудом. Монстры, встающие на пути героев, призванные погубить их, не справляясь со своей задачей выбывали из мира чудес. Меднокопытные быки, дыша огнем, вспахивали поле, а посеянные зубы дракона всходили мрачными воинами, но брошенный в них Ясоном камень, обращал их силу против самих воинов и те, передравшись, истребили себя. А Золотое руно было так близко, а впереди было еще так много всевозможного, что ветер, едва не позабыв обо всем, чуть не ринулся навстречу со Скиллой и Харибдой, прорицателем Мопсом, великаном Талосом и волшебницей Кирки...

Теперь предстояло самое сложное. Ветер листая страницы Одиссеи искал в ней ту дыру, которая открывала путь в будущее. Промахнись он сейчас, и колодец двора с его поверженным другом навсегда останется для него лишь мечтой о несбывшемся будущем.

- Явность тайного и тайна явного, - прохрипел ветер и тут же обнаружилась та самая дыра. Он влетел в нее с черного хода и как раз вовремя. Распластанное тело кошки заискрилось зеленым электрическим светом и северным сиянием растаяло в предрассветном воздухе, оставив после себя лишь слабый запах серы. Где-то рядом раздался взрыв лопнувшей колбы. Ветер, ринувшись к другу, укрыл его от осколков рассыпавшегося барачного окна со злополучным изображением.

По закону чудесного человек не должен был погибнуть и он ожил. По закону, Сфинкс, не сумевший преградить дорогу путнику, обязан был исчезнуть. Этим Сфинксом стала для человека та самая кошка. Чудо свершилось. И только осколки распавшегося окна с дьявольским знаком напоминали о случившемся.

А утром глухой дворник дядя Гриша, выгнаный из сапожников за то, что в любом деле был сапожником, подметет эти осколки и, чтобы не утруждать себя особо, заколотит пустую глазницу окна подмокшей фанерой...

- А дальши? - произносит четырехлетний мальчуган, с иностранным акцентом, чуть испуганно глядя в грустные миндалевидные глаза отца. - Ти забиль? Нэ хорошее чудовищи. Еслэ оно придет ко мнэ, я сдэлаю ему "Бух"! - малыш пальчиком изображает пистолет.

- Не придет, маленький. Его давно нет.

- Правда, - соглашается ребенок. - Папа есть, мама есть, я есть, сестричка моя маленькая и собака Вэтэр есть. А страшний кошка нэт.

Отец поправляет простынку на кроватке сына и проводит ладонью со шрамом по его русым волосикам.

- Этот чудовищи остался в России, да? Там где я родился?

- Пора, малыш, спать. Закрывай глазки и пусть тебе приснится хороший и добрый мультик.

- Про Питэра Пэна?

- Да.

- И про Робин Гуда.

- Хорошо.

- И еще, знаишь про кого? М-м-м, я хочу...

- Все-все-все. Спать. - Отец выключает свет, оставляя гореть ночничок. Но ребенок не унимается:

- Папа, - он приподнимается с подушки, - ти забиль?! - От возмущения его глазки наполняются слезами. - А поцеловать?!

- Прости, мой маленький, прости, мой мультик.

- Я нэ маленький, папа. Сэстричка маленькая. Вот такая, - он показывает пальчиками.

- Как Дюймовочка, да?

- Нэт. Как Колокольчик. Ти ее тожи поцилуишь?

- Конечно, милый. Бай.

- Бай, папа.

В кроватке тревожно спит годовалая дочурка. Отец долго смотрит на ее светлые кудряшки и думает о чем-то далеком, почти забытом.

- Милан, - слышится голос жены из салона. - Подойди к телефону. Ребята из Америки звонят.

В телефонной трубке слышен голос Ленки Фурмановой:

- Шалом, израильтяне! Рада слышать ваши поганые голоса. Вы получили дотацию к твоей безработице?

- Ленка! Какая ты сволочь! Не сомневайся, все в лучшем виде. Получили чек. Но вы-то, вы ? Сами-то как?

- Не морочь голову. У нас все в порядке. Слушай меня внимательно. Мой новый шеф, кажется, тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, не дай Бог, берет в работу твой сценарий. Ну, тот, про кошку, помнишь? Так вот. Ему нужен финал.

- Но ведь все уже закончено.

- Он так не считает. Чек, который ты получил, считай - аванс. Не отказывайся. Сделай то, что ему надо. Окей?

- Бэсэдер.

- Это как?

- Это то же, что и окей.

- Беседер.

- Ленка, но я же знаю, что ты авантюристка неисправимая и почти наверняка, что никакого шефа не существует, а ты попросту подкармливаешь нас из своего ненадежного заработка. Мне очень неловко. Ты - настоящий друг. Нам всем очень не хватает вас с Борькой.

- Не умели ценить того что было.

- Но умеем ценить то, что есть. Послушай, Ленка, сейчас мне облом что-то переделать или дописывать. Хамсин, понимаешь? И вообще...

- Ну и дурак. Ладно, не шуми. Дай подумать. Мы хотим к вам приехать.

- А мы - к вам.

- Значит скоро у видимся.

Во дворе, на привязи, метался Ветер. Чем-то обеспокоенный, пес лаем растревожил малышку. Не открывая глазок, девочка залилась жалобным плачем.

Милан вышел во двор и прикрикнул на пса. Тот скулил и рвался с цепи в сторону дома.

- Место, - прикрикнул на него Милан, - место, Ветер. - И загнав пса в будку, прикрыл двери.

Жена перепугано перекладывала дочку из коляски в кроватку и обратно, давала ей воду, йогурты, соску - все оказывалось на полу. Ребенок, не открывая глаз, плакал жалобно и безутешно.

- Она не просыпается, я не могу ее добудиться, - дрожащим голосом жаловалась жена.

- Не волнуйся,- Милан поцеловал жену, - иди поспи, а я с ней разберусь тут. Хамсин. Даже Ветер с ума сходит.

- Тут вот йогурт, соска...

- Иди-иди. Оставь нас. Мне тоже не по себе. Будь проклята эта жара.

Он ходил с дочкой на руках по салону и чем-то пытался ее утешить. Его голос терялся в истеричном крике ребенка, пребывающего в гипнотическом сне. Отец насторожено вслушивался в этот крик. Что-то похожее он уже слышал. Так, наверное плакал сын. Нет, здесь нечто иное. Плач, порой, походил на хрип, потом он становился жалким, жалобным, молящим о чем-то, порой он походил на угрозу, иногда - на требование. И вот когда он услышал в этом детском плаче повелевающие, не знающие ни в чем отказа нотки, интонации торжествующего, победившего животного, глаза девочки открылись и озарили комнату зеленоватым, до жути, до дрожи знакомым светом, мерцающим холодным мстительным огнем....

Ветер сорвался с цепи. В три прыжка он очутился на веранде. Еще прыжок и, как когда-то, в той, иной, позабытой жизни, он снова защитит друга. Прыжок и... Сухой револьверный кашель сильно толкает его в грудь. Ветер падает, и огромные собачьи глаза слезятся недоумением. Он в последний раз поднимает морду в сторону хозяина, но уже ничего не видит. Милан склоняется над телом пса и, запустив пальцы в его дремучую шерсть, с ужасом и непониманием смотрит в чужие глаза жены, сжимающей рукоять новенького револьвера.

Оставить комментарий © Copyright Лернер Анатолий Игоревич (Lerneran@mail.ru) Размещен: 01/11/2000, изменен: 17/02/2009. 33k. Статистика. Рассказ: Мистика Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: По лицу Милана стекала алая лента, но боли он не ощущал. Крепко сбитый парень, ловко нырнув под ноги, завалил его на землю. - Серый! - захлебнулся истошный вопль девицы.- Серый!! - ахнуло эхо.- Не надо, Серый! - проорал кошачий хор и чья-то слишком высокая, явно фальшивая нота со всего размаху поставила со спины точку на его шинели...

Лернер Анатолий Игоревич : другие произведения.

Хамсин