Лернер Анатолий Игоревич : другие произведения.

Мэй Эден или Седьмой цвет Радуги

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Выдвигается на номинацию в литературном конкурсе ТЕНЕТА-2002. Сначала это была повесть.- Производственная тема, - улыбались друзья и разводили руками.- Ну да! - говорил я, - конечно производственная. Технология алхимии..."- Вот! - Радовались моей понятливости друзья. - Об этом и напиши.Так повесть превратилась в мистический роман, и продолжилась двумя другими, составив трилогию "Последняя Мистерия Луны".
  
  
  
  
  
  
  Анатолий Лернер.
  
  
  
  МЭЙ ЭДЕН[1],
  
  или
  
  СЕДЬМОЙ ЦВЕТ РАДУГИ.
  
  (первая редакция)
  
  
  
  Глава 1:
  
  
  
  «ЭТОТ СТРАННЫЙ МЕСЯЦ НИСАН».
  
  
  
  1.
  
  
  
  Полная, пресытившаяся энергией Луна, хищно потянулась над миром. Шумно пролетел в празднованиях небезызвестный месяц нисан, а иудеи уже готовятся к встрече следующего весеннего праздника, именуемого «Лаг ба-Омер».
  
  Семь дней оставалось до того момента, когда по всей стране запылают костры, на которых евреи, играючи, будут сжигать свою карму.
  
  Через семь дней по всей стране будут подняты по тревоге пожарные команды. И будут гореть повсюду гигантские костры. И сами пожарные будут смотреть на них с радостью, и видеть у каждого костра и себя, и своих детей и внуков, ликующих о душе[2]. И радость их, и общая единая любовь к огню, породит настоящий праздник пламени по душе цадика[3].
  
  
  
  2.
  
  
  
  Ах, что за праздник, Лаг ба-Омер! Ребятня почти за месяц начала приготовления. Еще не закончился Песах, а пацаны уже бегали по городу, выискивая все, что может пойти в костер. Мальчишки и энтузиасты очистили город и городские убежища от всевозможного хлама, собирая гигантские, невообразимые конструкции в местах предполагаемых кострищ.
  
  Но будут в Лаг ба-Омер и маленькие, скромные, семейные костры. Будут соседские угощения, будет печеная картошка, с обугленным бочком и дымком от костра. И картошка, запеченная в фольге, с обязательным кусочком сливочного масла. И будут питы с хумусом и фалафелем. Мясо, сосиски... И будут маринованные огурчики, хрустящие на зубах. Будут оливки без косточек в рассоле и реки «Пэпси-Колы», «Спрайта» и «Кинли».
  
   Но, не это главное! Главное, что вся страна будет смотреть на все очищающий огонь. И люди будут петь веселые и грустные песни... И кто-то будет петь под гитару, а кто-то под барабаны прыгать через костер...
  
  Но все это - только через семь дней, тогда как каждый день, на пути к этому празднику, может стать единственным днем, днем, длиною во всю твою оставшуюся жизнь.
  
  
  
  3.
  
  
  
  Так думал писатель, только что отметивший свое сорокалетие. Писатель сидел на своем рабочем месте, в организованном ему стариками кабинете, что занял в снимаемом ими доме одну из комнат, и, подкурив сигарету, долго смотрел в окно, где полная Луна звала его далеко от прокуренного кабинета. Луна звала его к исполнению того, что в детстве он называл Мечтой. Именно так, Мечтой с большой буквы. В детстве все это было понятно, в детстве это было, как бы само собой, но детство проходит, а мечта превращается в тайну. Мечта обращается во множество неразгаданных загадок. Одна из таких загадок была та, которой мучился сейчас писатель.
  
  Почему, думал он, я до сих пор не достиг своей Мечты? Той мечты, что была в детстве проста и понятна, как была понятна и естественна ему, кажущаяся теперь самым невероятным из природных явлений, обычная семицветная радуга.
  
  Писатель загасил окурок о край пепельницы и устало закрыл свой рабочий файл. Он совсем уж было поддался на приглашение Луны, но, напоследок, прежде чем выйти из компьютера, скорее по привычке, чем от великого желания, решил заглянуть в Интернет.
  
  «Прочту почту, и - на волю!» - уговаривал он себя. Среди некоторых случайных вторжений, от которых он тут же избавился, удалив их, попались редкие поздравления. В основном это были электронные открытки с музыкальными фрагментами и всякими приятными (и не очень) словами от знакомых и немногочисленных его читателей.
  
  Среди прочих поздравлений внимание привлекла открытка, в которую была вложена электронная версия рукописи, подписанной его именем.
  
  - Что за чертовщина! - воскликнул Той, никак не ожидая такого оборота. - Кому понадобился такой розыгрыш? Обычно рукописи воруют, но чтоб подбрасывали?! Такого не случалось, пожалуй, со времен Гермеса.
  
  Скачав открытку на жесткий диск, он увидел, что в конце электронного письма, в виде приложения, а вернее - подарка, в его компьютер влетела небольшая программа.
  
  - Вирус! - Первое, что пришло ему на ум. - Он посмотрел на «логотип» программы и был несколько заинтригован. Даже если это был и вирус, выглядел он весьма привлекательно. Это была сияющая семью цветами радуга.
  
  - Опять радуга? - несколько отвлекся он от мысли о вирусе.
  
  По неизвестно откуда пришедшей привычке пересчитывать все (всегда и все), что придется, он сосчитал лучи радуги. Их было семь. Направив на радугу курсор, он открыл празднично оформленную коробку. Из нее полилось шампанское, громко выстрелила то ли пробка, то ли хлопушка, но только посыпался серпантин, как застрекотал принтер и серпантин стал складываться в предложения, смысл которых еще долго не будет доходить до сознания писателя.
  
  
  
  4.
  
  
  
  Подарок заключался в том, было написано в так чудно оформленном предупреждении, что ему предоставлена уникальная возможность проникновения в свою собственную суть.
  
  Рукопись, которую он получил, - пояснялось в сопровождении, - это всего лишь один из сценариев его собственной жизни.
  
  «Вот те, на! - подумал он. - Только что хотел изменить свою жизнь и уйти в подлунный мир, навстречу самому себе, а тут, гляди-ка, сам отыскался. Так почему тогда я испытываю страх? Вот и он, то есть, я сам, сам себе рассказываю, что ничего из того, что последует, не должно никого пугать. Тем более его...
  
  Почему же его так трясет от встречи, даже не с самим собой, а только лишь с одной его рукописью?
  
  Той приготовился принять все. Он закрыл глаза и снова открыл их. Он подкурил сигарету и снова загасил ее. Он стал чего-то ждать. Но ничего не происходило. Тут он спохватился, ведь он еще не ознакомился с правилами игры.
  
  - Ну, что ж, - сказал он, подсаживаясь к компьютеру, - по крайней мере, ты побывал в Мечте. Ты хочешь, чтобы теперь попробовал и я? Прекрасно! Я готов.
  
  - Дело в том, Той, - продолжал он читать вслух послание самому себе, - что этот, твой собственный привет, только начало. Я прошел весь путь, и шаг за шагом я описывал его, зная о том, что смогу принять истину только от самого себя. Прими же от себя в подарок это забавное переживание, эту сказку, эту твою Мечту.
  
  И радуга сияла над тобой, и ворота, похожего на сказку замка, были распахнуты пред тобой, но ты не вошел в него. Ты не переступил за черту ворот. Ты попросил еще одну попытку.
  
   Пройдя свой путь, ты вернулся в мир за той, кого любил больше всех на свете. Когда-то ты обещал ей пережить это мгновение вместе. Надеюсь, ты не спишь и она с тобой? - Той оглянулся, и ему показалось странным, что Лики рядом не оказалось.
  
  - А если ты спал, то сорок лет - это как раз то время, когда еще не поздно пробудиться. Я должен был, обязан тобой, однажды пробудить тебя ото сна».
  
  Выходило, что и программу эту, этот вирус, он тоже сочинил сам, и переслал ее самому себе из какого-то, сейчас уже непонятного самому времени.
  
  - Сейчас ты, Той, обретешь способность, - читал он вслух, - проникать не только в суть явлений, но и в иные измерения. Паролем к программе, являющейся по своей сути частью алхимического опыта, служит камень под названием «Черный Пес». Такое имя в мире Магов носит за свою преданность духу черный камень обсидиана.
  
  - «Черный Пес», - повторил Той, облизывая пересохшие губы. Он просто не мог поверить, что его камню снова предстояло преподнести ему урок.
  
  Но развернувшаяся программа уже метнула щедрым жестом руну, и та, прокатившись по звездному небу, застыла черной пустотой магического камня, носящего имя «Черный Пес».
  
  Он пристально всматривался в изображение «Черного Пса», не веря собственным напуганным глазам. Все же, он вынужден был признать, что камень, который и теперь висел у него на груди, был тем самым «Черным Псом».
  
  Писатель, заерзал на стуле, вытащив из-за пазухи камень.
  
  - Разрешите представить, ваше сиятельство. Обсидиан.
  
  - Обсидиан, ваше сиятельство.
  
  - Очень, очень... всегда к вашим услугам. Черный Пёс.
  
  - Я так и думал.
  
  - Но ваше имя?!
  
  - Черный Пёс.
  
  
  
  5.
  
  
  
  Возможно, что писатель немного хитрил, знакомя оригинал с виртуальным его двойником. Возможно, он рассчитывал, что хоть одно отличие, да найдется.
  
  Он слегка трусил, и потому был бы рад любому поводу, чтобы не ввязаться в такую авантюру.
  
  Виртуальный подарок манил и пугал его. Он пристально впился глазами в экран... Но - нет! Камень за экраном компьютера, так же как и тот, что висел на кожаном шнурке перед экраном, не отражали и не поглощали свет.
  
  Оба камня одинаково мерцали голубыми дорожками, неизвестно откуда вспыхивавших и непонятно куда исчезающих искр. По такой же, едва мерцающей, дорожке, выкатился электронный близнец обсидиана, и по той же звездной тропе узнавания, пришел ему отзыв от камня, висящего на груди писателя.
  
  Никаких сомнений быть не могло, отзыв на пароль к программе висел у него на груди. Нужно было решаться. Тут, либо следовать за условиями игры, и обрести подарок проникновения в запредельное, в иные миры...либо...
  
  Писатель резко снял с себя камень, собираясь куда-то его деть. Но, алхимическая реакция уже началась, а это значило, что с этого мгновения, решал уже не он, а камень. И камень, зажатый в ладони неготового к чудесам человека, снова заискрил голубыми дорожками.
  
  «Пароль идентифицирован», - промелькнуло рядом, и писатель, сидя за компьютером, улетел. Улетел неизвестным ему образом. Улетел сам, пока не понимая, куда.
  
  
  
  6.
  
  
  
  В голове образовалась каша. Какие-то обрывки каких-то воспоминаний. Глаза не открывались. Они попросту слезились. По всем ощущениям он лежал. Но где, он пока не умел определить.
  
  Мешали мысли, которые призывали его действовать. По их мнению, лучше вскочить на ноги и начать движение. Но он помнил из обрывка какой-то застрявшей в голове инструкции, что существует обязательное условие. Только тот, кому удастся овладеть камнем, становится обладателем волшебных сил, заключенных в его программе.
  
  Той почему-то был уверен, что камень его на груди. Пощупав себя, не открывая глаз, он был не только удивлен его отсутствием, но и напуган.
  
  Едва ли он слышал наставления стюардесс, которые напоминали ему условия полета. Полет оказался тревожным.
  
  Он то и дело силился открыть глаза и кинуться на поиски камня. А в ушах застревали обрывки слов стюардесс, из которых он живо сочинил целый рассказ о том, что, используя магию, обладатель «Черного Пса», во что бы то ни стало, обязан оставаться нейтральным к событиям, происходящим в мирах, к которым направлено его внимание.
  
  А струящаяся лента нескончаемой трубы, сотканной из тончайших нитей галактик, пронизывала его легко и бескровно. Он несся по ней, затаив дыхание, и хватался за любую мысль, чтобы сбросить скорость. Та скорость, с которой он возносился в небо, казалась ему просто чудовищной.
  
  Мысль о смерти оказалась достаточно сильным тормозом. Тут же за ней стали приходить фантазии на темы смерти. Оказалось, что умирать не хочется.
  
  - Ну что ж, - сумел произнести писатель, - раз не готов, значит, делаем остановку. Вот здесь и остановимся.
  
  Вспышка! Еще одна, и Той открыл глаза. Теперь он видел, что лежит на полу, в своем же кабинете...
  
   Ожидая увидеть себя где-нибудь на Марсе, он оказался несколько разочарован. Тем не менее, возвращающееся ему сознание было переполнено идеей проникновения. Быть может он впервые, в этом полете через серпантин звездных соцветий, почувствовал вдруг притягательную силу смерти.
  
  Но что тогда испугало его? Все! Его пугало все в себе. Он боялся и не хотел предстать пред Богом в таком виде. И он сделал остановку в пути. Ему необходимо было привести себя в порядок. И Бог не возражал. Он дал ему время. И это время было в «здесь и сейчас», это время длилось в том самом месте, где он остановил свой стремительный полет к той станции, где у последней черты он столько жизней сам себя поджидает ...
  
  - «Знакомьтесь, Той. Очень приятно, Той»...
  
  - Собственно, - произнес он устало, разжимая кулак и обнаруживая в ладони камень, это и есть та цель, конечная цель нашего с тобой путешествия.
  
  Головокружение прекратилось. Он попытался встать и вернуться к компьютеру. Но едва он сел на стул, едва камни снова встретились мерцаниями, как новым взрывом его сорвало с места.
  
  
  
  7.
  
  
  
  Отброшенный взрывной волной, он резво вскочил на ноги и кинулся в наступившей темноте искать свечи. Едва зажженная свеча тускло осветила комнату, он сразу увидел, что осталось от компьютера. Он не мог поверить в это! Но его мозги рассказывали ему, чтобы он посмотрел на факты и перестал заниматься глупостями.
  
  - Ты писатель, - говорил он себе, как ненормальный. - Твое дело писать книги, а не лезть в запредельное. Сочинитель, значит, сочиняй, и нечего лезть в мистику!
  
  - Алхимию ему подавай! - присел он, разминая ушибленную ногу и представляя, как сейчас в комнату ворвутся старики.
  
  - Да, такой взрыв среди ночи нельзя было не услышать. Хорошо, если еще полицию никто не вызовет. - Той вдруг заметил, что размышляет вслух. Его это несколько отвлекло и даже позабавило. Он решил и впредь понаблюдать за собой. Вернее, за теми изменениями, которые, а он это уже почувствовал, произошли с ним после взрыва.
  
  В дверь настойчиво стучали.
  
  - Кто? - Спросил Той, после того, как стук вошел в его сознание.
  
  - Что там у тебя происходит?! - наконец услышал он напуганный голос отца. - Почему ты закрыл двери на ключ? Ты можешь мне открыть или нет? Дай мне войти в комнату!
  
  Той повернул ключ, и разбуженный отец буквально ворвался в комнату, оттеснив Тоя. И пока отец приседал от неожиданности на кровать, Той вышел в коридор и, щелкнув пакетом, вернул в комнату свет.
  
  Когда же он вернулся, то увидел комнату глазами отца. Он посмотрел на нее глазами старого человека, который молча сидел на его кровати, и сам открыл от изумления рот.
  
  Он видел, что комната после взрыва как бы разделилась на две непропорциональные части. Одна часть комнаты, в которой стоял изуродованный взрывом компьютер, слегка была задымлена. Здесь создавалось впечатление съемок кино, некой игры, декораций. Что-то было ненатуральным. Павильонным.
  
  Другая часть, где теперь сидел на его кровати отец, казалась чистой, бесконфликтной, уютной, заботливой и радостной, как наглаженное белье.
  
  - Что здесь происходит? - Наконец-то произнес отец.
  
  - Я не могу тебе ничего сказать, папа, - стараясь, как можно спокойнее, произносить слова, ответил Той. - Это, смотря с какой стороны, я сейчас на это взгляну.
  
  - Видишь, в этой комнате мир раскололся на две части, - сын показал рукой границу, и отец, молча наблюдал, как тот приблизился к самой черте. - Та часть, где сидишь сейчас ты, папа, оценит это событие по-своему. Ну, скажем так: взорвался компьютер...
  
  - Это я вижу, - сказал отец.
  
  - Я, папа, поймал сумасшедший вирус, который не только уничтожил сам компьютер, но и разнес в клочья мой прежний мир. Взрыв, папа, разрушил прежнее, а новое все еще не обретает для меня никаких очертаний. Но оно здесь, в этой комнате...
  
  - По-моему, ты сходишь с ума, - отец встал и отправился к себе в комнату.
  
  - Иди, ложись, - успокаивал отца Той. Провожая его до дверей, он обнял отца, словно проверяя свои ощущения от прикосновения с ним. Ничего необычного, нового в том прикосновении он не почувствовал. Отец же, не привыкший к его ласке, еще раз осуждающе посмотрел на сына.
  
   - Спокойной ночи, папа. Утром разберемся...
  
  Но едва он снова вернулся в свою комнату и запер ее на ключ, Бог весть откуда, пришло к нему чувство, что, не только произошли изменения в самой комнате, но, что и мир за окном тоже изменился. Проходя к окну, чтобы взглянуть за пределы комнаты, Той не заметил, как пересек границу.
  
  
  
  8.
  
  
  
  Он долго выглядывал из окна и дышал прохладой майской ночи, и полная Луна с голубым ореолом светила в небе, полном звезд. Но какая-то память из непрочитанной им рукописи, подсказывала, что это уже была иная реальность.
  
  А это и впрямь была та самая реальность, которую он сам и породил. И породил он ее своим же собственным словом.
  
  
  
  9.
  
  
  
  Наверное, можно было бы назвать тот мир - литературным; наверное, можно было бы назвать его иллюзорным, - только для писателя тот мир был своим. Собственным.
  
  Да, это был его собственный мир. И он пребывал в нем. Стоя у приоткрытого окна, чуть в сторонке, он наблюдал за тем, кого, пока еще весьма условно, понимал как самого себя.
  
  Он наблюдал за собой, словно смотрел кино, отдаленно улавливая нить событий, которые были описаны в его, так и не прочитанной им книге.
  
  Уже через пять минут он впервые смог оценить шутку Стругацких: «Трудно быть Богом».
  
  Сейчас, находясь в своем собственном мире, он впервые начал понемногу что-то осознавать. И первое, что он осознал, это то, что до станции «проникновения» было еще не скоро.
  
  «Пусть эта остановка в пути будет посвящена камню, - только подумал он, а нас уже обволакивает замечательная истории магического камня по имени Чёрный Пёс. Нас швыряет из собственной реальности в мир писателя, в котором камень черного обсидиана, по его прихоти, становится паролем в какой-то невообразимой игре, затеянной когда-то тем же писателем.
  
  Впрочем, в том, что все мы следуем вслед за писателем, ввергнутым в непривычный, невероятный мир приключений, заслуга не одного только «Черного Пса».
  
  Существует одна маленькая предыстория.
  
  Дело в том, что сначала в его жизни появился аметист по прозвищу «Великан». С него-то, пожалуй, и стоит начать. И сделаем это мы прямо сейчас.
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 2:
  
  
  
  «АМУРСКИЕ ВОЛНЫ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  «Как всё просто, - думал Той, глядя на последние приготовления к Алхимической реакции незримого Мастера. - Просто, одна душа передает привет другой ... Нужно только закрыть глаза. Тьма. Вспышка. Кристалл. И мой привет Вам - «Амурские волны».
  
  
  
  2.
  
  
  
  ... Есть такое место на берегу Средиземного моря, Рош-а-Никра. Перевести это название, наверное, можно так: пещерная голова. В одной из таких вот «голов» и сложилась эта милая моему сердцу история.
  
  Море штормило, разбивая вдребезги накаты волн. Потоки воды влетали в раскрытые глазницы пещер и с новой силой взрывались почти у самых ног, обдавая восторженных туристов солеными осколками брызг. Хотелось слиться с безумным потоком, шагнуть навстречу манящей из пещеры волне, но руки цепко хватались за оградительные канаты и сдерживали растущее в душе безумие, порождавшее громкий, как крик отчаянья, смех!
  
  А ненасытное любопытство уже звало дальше, в глубь пещер, туда, где начиналась запретная для посетителей зона. Блуждая по извивам тоннеля, прислушиваясь к непрекращающейся атаке прибоя, он вышел из этого природного колокола на пустынный пляж пограничной зоны. Внезапная тишина строго одернула его, раньше, чем послышался окрик пограничника.
  
  Словно пьяный вышел он из запретной зоны и побрел вдоль полосы моря, наблюдая, как захмелевшие от воздушных потоков альбатросы покачивались над нечесаными гребнями волн. В ушах стоял рокот прибоя, а ноги шлепали по блуждающим, словно сыпучие пески, лужам. Едва стоило опустить взгляд, как тут же начиналось головокружение. Бродяги-лужи ускользали из-под ног, устремляясь вслед за бегущими волнами, и человек, словно теряя опору, метался в поисках равновесия. Его тело швыряло то в сторону берега, то от него. Под натиском волн он то и дело опускался на четвереньки, мечтая обрести опору. Наконец, он с размаху опустился на ступеньку скального выступа, торчавшего из воды. Добежавшая волна коварно окатила его с головы до ног. Рискуя свалиться, он ухватился за подхваченный озорной волной рюкзак, спасая его, как спасают бесценное сокровище. Только теперь он вспомнил о том, что на дне рюкзака был уложен кристалл аметиста, купленный им в сувенирной лавке.
  
  
  
  3.
  
  
  
  ...Двенадцатисантиметровый великан терпеливо поджидал его в витрине магазина. С тех самых пор, когда он впервые ощутил в своей руке прохладную тяжесть кристалла, прошел ровно год. И едва накануне ему снова предложили сопровождать в эти места экскурсию, как в голове немедленно мелькнула мысль об этом «великане».
  
  Смешно сказать, но за год никто не отважился выложить сотню за камень, и вот теперь, когда он наконец-то вручил себя в руки человека, беззастенчивое море предъявило свои права.
  
  Развязав мокрый рюкзак, он извлек на свет «великана» и опустил руку с ним в море. Вода жадно лизнула камень и благодарно зажгла в его мутноватых гранях глубинные искры волшебства.
  
  Глаза прикрылись сами собой. Оставляя руку с камнем в воде, он вслушивался в тихий, Бог весть откуда льющийся мотив. Это была легкая пьеса для аккордеона. Другая же, потусторонняя мелодия, явно спорила с ней.
  
  Он открыл глаза. Но мелодия не исчезла. Взглянув на игру кристалла и, поселившегося в его заново обретенной глубине Солнца, он снова прислушался к еще не совсем отчетливым звукам.
  
  «Ну конечно! - воскликнул он. - Как же я забыл»?!
  
  Старенький аккордеон, теперь уже отчетливо вздыхая, наигрывал вальс.
  
  
  
  4.
  
  
  
  «Неужели никто больше не слышит его?», - удивлялся он начинавшемуся колдовству. Но рядом не было ни души. А вальс звучал все уверенней. И хотелось верить, но все же верилось с трудом, что звучал он для него одного.
  
  «Амурские волны», - откуда-то из закоулков памяти вынырнуло название. А вместе с ним, явился образ пожилого музыканта. Того самого, что сидел однажды на скамеечке в подземном переходе железнодорожной станции в Хайфе.
  
  Маэстро, с отсутствующим взглядом, сидел в обнимку с уставшим аккордеоном, покоившимся на затекших коленях...
  
  - Отец, - сглотнул он слюну. - Сыграй что-нибудь!
  
  - А что бы Вы хотели услышать, - вежливо спросил музыкант.
  
  - Все равно. Лишь бы - подушевней! - он склонился перед маэстро, кладя в воспетый поэтом «ящик от аккордеона» пятишекелевую монету.
  
  - Пожалуйста, вальс... «Амурские волны»... Знаешь?
  
  Старик с достоинством кивнул. Он пригладил редкие, седые волосы, вобрал полные мехи воздуха, и...
  
  Волшебные, сладкие звуки полились в тут же очарованный ими мир. Они явились на окраину Хайфы из другого времени, из иного пространства, смущая и завораживая все вокруг.
  
  Слушая вальс, пассажиры удивлялись тому, что непривычная для их слуха музыка, так взволновала их. Просто, она была красива. Кто-то спросил: «Это русская музыка?», - и он не без гордости ответил: - «Русская».
  
  И снова и снова накатывались «Амурские волны»... и душа ликовала... И печалилась душа... Но печаль ее была светла. И дальнейший путь казался простым и ясным. И нужно было идти, хотя идти, собственно, было некуда. Но, бросив прощальный взгляд на маэстро, чтобы запомнить, запечатлеть его образ, он быстро зашагал прочь, чтобы не разреветься здесь же, у всех на глазах.
  
  
  
  5.
  
  
  
  И он шел по нескончаемому коридору подземного перехода, а ему вслед все неслись и неслись нездешние звуки аккордеона - странного, волнующего, трепетно отзывающегося в груди инструмента...
  
  И он бежал, боясь захлебнуться и утонуть в тех звуках. И когда не хватало дыхания, он переходил на шаг. А волны сжимали грудь, и с каждым его шагом поднимались все выше, к горлу. И он брел, широко расставив руки, словно боясь провалиться в подводную яму. И все равно проваливался. И закрыв глаза, ощущал, как захлебывается в сомкнувшихся над его головой волнах неизвестного чувства.
  
  Он не был готов утонуть. Но, как ни старался, стихия оказалась сильней. Соленая волна слез прорвала его сопротивление. Последнее, что он помнил - это то, как над ним сомкнулись две волны. И, то ли музыка стала солона как слезы, то ли горечь покинула его вместе с затухающим вальсом, только ощутил он вдруг тишину, обрушившуюся на него молчанием...
  
  И вот теперь, сидя на берегу моря, гладя в сказочный кристалл аметиста, он, словно бы вынырнул из гнетущего его безмолвия. Затянувшееся молчание разрешилось смехом хохочущей волны, преисполненной колдовства.
  
   «Как всё просто, - думал он, улыбаясь. - Просто, одна душа передает привет другой ... Нужно только сесть и закрыть глаза».
  
  Тьма. Вспышка. Кристалл. И - «Амурские волны».
  
  
  
  
  
  Глава 3:
  
  
  
  «ХОРОШО».
  
  
  
  1.
  
  
  
  Черный квадрат, похожий на квадрат Малевича, пронзила вспышка. Затем последовала еще одна и еще, пока квадрат экрана не засветился ровным, слегка голубоватым светом. Если бы этот экран имел хоть какие-то границы, или, скажем, пределы, можно было бы сравнить его с телевизором, можно было бы сравнить и с компьютерным монитором. Но не было у него пределов и не было границ, а потому, сравнивать было не с чем.
  
  Постепенно то, что сперва было черным-черно, что до самого горизонта было запеленато тьмой, стало приобретать очертания. Казалось, тьму изнутри источила ржавчина, и вот, в образовавшиеся просветы, стало вырисовываться предрассветное небо.
  
  - Мне нравится материализовывать свой мир, - говорил невидимый Он. - Ты позволишь, я создам его для тебя?
  
  - А мне нравятся твои миры, - засмеялась Она. - Правда. Создай мне его! Ну, с чего начнем? Как всегда?
  
  - Как всегда, - согласился Он. - Ты же знаешь, после того, что я навытворял в мире иллюзий, творить свою собственную жизнь - одно удовольствие.
  
  То, что еще весьма условно можно было назвать экраном неба, стало постепенно оживать. И небо становилось Небом, и земля - Землей.
  
   «И был вечер, и было утро: день один». - Явилось непонятно из каких глубин памяти[4].
  
  
  
  2.
  
  
  
  Наверное, из тех же глубин, стали появляться на свет и моря, и реки, и пейзажи, с восходами и закатами, и леса, и долины. Словом, после того, как экран ослепила вспышка света, мир стал преображаться.
  
  Перед глазами являлись чудеса из юношеских снов, и робкие мысли о том, как бы суметь сделать так, чтобы не исказить те сны. И сны его порождали мир заново.
  
  И стоял над миром стон. И стон тот неожиданно срывался в бездну, и долго еще гулким эхом носился над Землей... Это был его стон. Стон переламываемого эго.
  
  3.
  
  
  
   ... Да разве же возможно исказить такое? Вот этот ветер, или те деревья; листья, что трепещут передо мной на ветках...
  
  А ведь трепещут! Трепещут, и вызывают во мне ответный трепет ...
  
  Как не вспомнить ту ель, что кокетливо растопырила пальчики, и голосом возлюбленной испуганно произнесла: «Холодно. Ах, как невыносимо холодно! Не пугай меня - обними. Согрей меня... Растопи во мне страх. Я чувствую его. Этот страх исходит... от тебя».
  
  Вспышка!
  
  
  
  4.
  
  
  
  И, словно бы он видит себя, нелепого, со стороны. И пытается себе, неуклюжему, помочь. И неловко как-то за себя, такого неловкого.
  
  - Ты слышишь, - кричит он, обращаясь к тому, чье присутствие он ощущал, как свое собственное, - ей холодно! Обними ее. Ну же! И не отпускай... - Командовал он, путаясь в Я, и своем эго.
  
  
  
  5.
  
  
  
  Новая вспышка. И ты, словно бы услышал, уловил чью-то подсказку. Все правильно. Кто-то переживает с тобой твою собственную жизнь.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Вспышка...
  
  Какая она... грациозная, - выдыхает он свой восторг, оглядываясь и сравнивая ее с соснами...
  
  - Ах, что за сосны! Чудо сосны... Блестят их рыжие иголки, словно волосы ее...
  
   Да, это и впрямь, было хорошо!
  
  
  
  Глава 4:
  
  
  
  «ПЛОХО».
  
  
  
  1.
  
  
  
  ...Той поморщился. Сегодня ему было плохо. Плохо, как никогда. Накануне, вечером он повздорил с детьми, и Лика захлопнулась для него. Закрылась Лика. Закрылась, как закрывается мидия, прячущая за склизким куском извести свое больное, нежное... Теперь Лика - та самая улитка, что прячется в своем домике. Она - та самая, забившаяся в доспехи панциря, черепаха. Она - свернувшийся и ощетинившийся ёж...
  
  Утро не оказалось для Тоя мудрее. Мудренее, пожалуй, да. Мудренее даже, чем накануне вечером. И началось это утро с того, что, сонный и раздраженный ночным выяснением отношений, Той вышел из комнаты.
  
  Под ногами сновали беззащитные щенки, а свежие носки уже впитывали их бесцветные лужицы. Он не видел того, что пришел в новый день, который явился поприветствовать его этим утром. Он принес в этот мир, отмеченный таким нежным как щенки утром, злость и раздражение. Мокрые носки переполнили чашу его терпения, и он плеснул энергией раздражения на запутавшихся в его ногах щенят овчарки.
  
  Он пинал тех, кто радостным визгом и звонким лаем восторга, встречали новый мир, в белых носках снующий у них перед носом. Кутята, устремившиеся со всех углов, чтобы облепить его ногу, снова разлетелись в разные стороны. Щенки поняли: в мире существует агрессия.
  
  
  
  2.
  
  
  
  К мути прежнего осадка - после стычки с детьми - добавилось раздражение на себя. Себя, разогнавшего щенков.
  
  Щенки недоуменно взвизгивали, и испуганно уносились прочь. А он продолжал прокладывать себе путь на кухню, пиная щенков и бранясь.
  
  Их плачь, боль, обида, их страх и ужас отпечатались на его сандалиях, и запахом тревоги пропитали штанины его брюк.
  
  
  
  Глава 5:
  
  
  
  «ЦЕРБЕР».
  
  
  
  1.
  
  
  
  Это походило на сон. В сущности, он, конечно же, спал.
  
  Страшным кошмаром ворвался в его сновидение кибуцный[5] Цербер. Гневный пес, обнюхав его штанину, зашелся в лае. Ротвеллер скалил зубы и, казалось, вот-вот доведет себя до того, что сорвется с места и кинется на человека.
  
  Той очень живо представил себе, как собака-убийца впивается зубами ему в горло.
  
  Довольно было сделать шаг в сторону, чтобы оградить себя от неприятностей. Один только шаг, чтобы явившееся по зову фантазии видение, не впилось ему в глотку. И его, казалось, застывший взгляд на собаку, делает ее прыжок невероятно длинным.
  
  
  
  2.
  
  
  
  Сначала и вовсе казалось, что не прыжок это. Просто, собака присела. Но даже в замедленных этих кадрах, можно было увидеть ту мощь, с которой собака оторвалась от земли. Какое-то мгновение, казалось, что пес просто реет в полете.
  
  - Ну же, ну! - Подбадривал он себя. И собрав всю свою оставшуюся энергию, он делает спасительный шаг в сторону, и неистовый пес успешно пролетает мимо.
  
  Едва улизнув от собаки, дрожа, как от тропической лихорадки, Той присел под деревьями. Он с трудом переводил дыхание, когда новая вспышка ослепила его.
  
  
  
  3.
  
  
  
  Закрыв глаза и прикрыв их рукою, он словно к чему-то прислушивался.
  
  - Пристрелю! - слышал он рядом чей-то напуганный голос.
  
  Вспышка!
  
  
  
  4.
  
  
  
  - Не сможешь, - чей-то властный голос прозвучал настолько реально, что он, открыв глаза, растерянно посмотрел по сторонам.
  
  Между тем, голос продолжал:
  
  - Перестань бояться. - Говорил этот его голос. - Ты же его не боишься! Перестань бояться. Это же так просто...
  
  Все это походило на медитацию. Он снова закрыл глаза и повторил про себя то, о чем говорил ему голос.
  
  - Только перестать бояться, - говорил он вслед за голосом, - и нет ничего и никого, кто вызывает страх...
  
  «Так уж и никого, - между ним и голосом встали мысли. - А этот пес? А конфликт с детьми? А все твои другие неприятности?».
  
  - Страх притягивает все твои беды. Будь спокойным и естественным.
  
  - А теперь скажи мне, что я должен посмеяться над собой. Над своими страхами!
  
  - И это тоже, - согласился голос. - Помни Кодекс воина: «бегущий от смерти теряет бессмертие». Иди туда, куда не пускает тебя страх. Только там ты отыщешь истинные сокровища. И берегись, твой страх порождает чудовищ.
  
  
  
  5.
  
  Той уже знал, что сражаться с собственными порождениями бывает крайне нелегко. Это черное свирепое чудовище, взмывшее под небеса, тоже было придумано им самим. Вот он, грозно распростерший свои крылья, дракон. И теперь, глядя с ужасом на свое детище, он увидел, он понял то, чего не мог понять тогда, когда не чаяно, негаданно, неосознанно вытворял в своих мирах, черт знает что...
  
  - Вот оно, твое порождение, - Той кивал в сторону летающего дракона с мордой ротвеллера, которому надоело дожидаться свою жертву, и теперь направившегося на ее поиск.
  
  Той лишь кивнул в его сторону, а сам глядел куда-то, где никого не было, да и не могло быть никогда. Но он по-прежнему подразделял мир на себя и все остальное. И он никак не мог взять в толк, что те двое не где-то по разным частям вселенной или даже в разных углах комнаты, а в нем. А винить того, кто не только сидит в тебе самом, но, по сути, и является тобой, глупо и нелепо. Но он все еще смотрел куда-то в сторону и ждал оттуда совета.
  
  
  
  6.
  
  
  
  «Черному Псу» и впрямь не терпелось встретиться с человеком. И он уже лег на крыло, развернулся и вышел на прямую, когда Той услышал:
  
  - Сейчас найди в себе силы, - голос не рассказывал, теперь он отдавал приказы инструктора, ибо курсант проспал свой взлет, а теперь оказалось, что штурвал у него в руках, и машина несется в пике. - Тебе их нужно много, этих самых сил. Ищи их в себе и иди навстречу страху...
  
  Стремительное падение продолжалось, и машина ревела, как сумасшедшая, но он помнил, что стоит только перешагнуть за черту...
  
  - Только попробуй, - говорил он себе. Попробуй, чтобы не говорить потом, что это невозможно, только потому, что сам испугался.
  
  - Молодец! - подбадривал его голос. - Давай, жми! Зайди за черту невозможного, и ты увидишь, к какому сокровищу преграждает тебе путь этот пес!
  
  Сама только мысль о том, что с этим летающим чертом можно справиться, вывела машину из пике. Теперь два стремительных снаряда, две летающие машины неслись навстречу друг другу.
  
  «Таран!» - мелькнуло в голове Тоя, слово времен Второй мировой войны. Но столкновения не произошло. «Черный Пёс» не выдержал напряжения и взял резко вправо и вверх, открыв для атаки всё своё брюхо. Но Той не стал атаковать. Проводив его долгим взглядом, он как-то понял, почувствовал, что «Пёс» оценил его благородство.
  
  Превращения продолжались. Машина, только что летавшая над землей спустилась из поднебесья.
  
  
  
  7.
  
  
  
  Теперь можно было присмотреться. Тоя нисколько не заботило то, что пёс так же изучает его, как это делал сейчас и он сам.
  
  Это была по-прежнему боевая машина, но теперь она была не на крыле. Она устойчиво стояла на четырех мощных лапах, оскалив кинжалы клыков, готовых растерзать любую плоть...
  
  Той смотрел на ротвеллера, застывшего в ожидании.
  
  - Что, собака, - обронил Той, - кибуцная жизнь так же плохо сказывается и на характерах собак?
  
  Пёс наклонил голову.
  
  - Конечно, ты можешь обойти меня, и я тебя не трону, - говорил той собаке, - это наше с тобой право, но помни, мой путь к самому себе лежит только через тебя. Я прожил тысячи чужих жизней, а моя собственная - там, за тобой, за той дверью, что ты так ревниво охраняешь. А знаешь ли ты, собака, что такое, эта моя жизнь, которую ты охраняешь?
  
  Двое пацанов из летнего лагеря оказались за спиной у Тоя. Старший восседал на младшем, и повелевал.
  
  - Дай мне свое оружие, - потребовал всадник у Тоя.
  
  - У меня нет его, - ответил Той.
  
  - Как? Разве ты не разбойник, настаивал всадник.
  
  - Я был им, - покорно отвечал Той. - А теперь - я ловлю разбойников сам.
  
  - Значит, ты - полицейский. - Заключил пацан.
  
  - Нет, - улыбнулся Той, глядя на другого пузана, который сейчас отдувался под тяжестью своего повелителя, - не полицейский, точно.
  
  - Не полицейский? - Подозрительно переспросил мальчишка. - Это хорошо, потому, что я - разбойник, - засмеялся пацан, и с криком «лови меня!», косолапо поковылял на своем товарище в кусты.
  
  ...Из-за газона появился бородатый, неопрятно одетый кибуцник. С важным видом обличенного властью человека, он уже издали показал Тою, что намерен испортить ему жизнь. Той мгновенно оценил его появление с точки зрения безопасности и почему-то представил, что этот «начальник» всего лишь мыльный кибуцный пузырь.
  
  Ему пришлось отстаивать свои права охранника. С точки зрения личной безопасности, появившийся человек не представлял для него, а стало быть, и для детей, никакой опасности. Это был самый правильный и единственно верный подход. И никакая тут «пушка» на боку не заменит этого мгновенного осознания.
  
  Так или приблизительно так, Той объяснил все этому неугомонному проверяющему. На что тот заметил, что на боку у Тоя висит пистолет, означающий, что Той - представитель власти, и что Тою за это, между прочим, платят деньги. Платят деньги не за его понимание безопасности, а за то, что он, как бы является представителем власти, осуществляющей эту безопасность. И тут его понимание осуществления оной расходится с методом Тоя...
  
  Той не стал спорить. Он наблюдал за перемещениями собаки, неустанно ищущей чей-нибудь след. «Да что же это такое? - Подумал он. - Сколько можно бояться этой твари?! Ведь не просить же, в конце-то концов, этого кибуцника о помощи»!
  
  Сделав круг вокруг парка, в котором суетились дети, он прошел к столовой и оказался у той же скамейки, рядом с которой черный пес набросился на него. Здесь он оставил флягу с холодной водой. А вот и она. Фляга валялась на земле. Скамейку облюбовали подростки и лишнему предмету на ней, просто не оказалось места.
  
  - Что это, хевре?[6] - Возмущенно спросил Той, поднимая с земли запылившуюся флягу.
  
  - Это что, твое? - вопросом на вопрос лениво ответила молоденькая вожатая, с нежеланием отрываясь от восторженного внимания своих подопечных.
  
   - Ну да, конечно, это моя фляга...
  
  - Да... конечно... моя, - передразнивает Тоя подросток. И вся компания во главе с вожатой дружно смеется.
  
  Щелчок. Вспышка! Снова щелчок... И вот уже не молоденькая девчушка, не вожатая, а страшное, недолюбленное, сморщенное, словно печеное личико бабы Яги, существо, мечется, суетится злою волшебницей, чье ремесло усаживать на лопату маленьких детей и поджаривать их в печке.
  
  
  
  
  
  8.
  
  
  
  - Зачем? - Переспрашивает Баба Яга. - Ну, просто так, чтобы поживиться ими. И потом, их ведь никто на самом деле не жарит. Просто попугают, попугают, а они сами изнутри разогреваются. Некоторые поджариваются, аж корочка хрустит.
  
  
  
  9.
  
  
  
  С новым щелчком, ведьма снова превращается в молоденькую девчушку, купающуюся в волне обожания подростков.
  
  «А, - подумал Той, продолжая видеть в вожатой Ведьму, - ишь, как хитро. Она среди них, и она прекрасно знает о них все. Все, как знает охотник о своей жертве. И дети, с впалыми глазницами вместо глаз, льнут к ней. Зачем пугать, когда тут такая любовь. Вот они сами, без принуждения, без страха и ужаса, ровно и бесперебойно перекачивают ей свою энергию...
  
  Вот она, сидит в тени, на лавке. Наполовину раздетая, наполовину целомудренная - в общем, не натуральная, и сосет сахарный шарик на палочке. И все мальчишки вокруг слизывают слюни. Молодые кобели. Восток. Природа.
  
  Упорно не хочет Той видеть в ней девочку. А видит он некую силу, которая заманивает к себе детей. И то, что вначале он назвал в ней, как низкий уровень развития, теперь представлялось не чем иным, как уровнем, где эта сила по вылавливанию из детей соков, была совершенна. Его фантазия рисовала ему новую иллюзию, где вместо девчонки, появлялась Ведьма, знающая досконально: у кого, как и сколько можно отобрать энергии.
  
  Что это? Он не понимал самого себя. Мало того, что он создал эту иллюзию, так он и упорствовал в ней. А любовь где? Нет, явно он не в себе. Ушел.
  
  Вспышка. Еще одна...
  
  
  
  10.
  
  
  
  - Кажется, становится понятной расстановка противодействующих сил, - сказал он, и как-то странно, без любви посмотрел на окружающий его мир.
  
  Он только попытался представить себе то, что может происходить в этот миг во всех мирах одновременно. Только попытался. А все вокруг уже сводило его с ума. И он знал уже, что постичь эту связь умом - не было никакой возможности. Невозможно было постичь разумом энергию.
  
  Многие маги сломали себе головы, пытаясь понять воздействие энергии на отношения между людьми...
  
  Герметический закон, гласящий, что Всё - есть энергия, был универсален, и применим на всех уровнях, включая уровень государственный и планетарный... Но как обнаружить в себе самом тот космос, от которого ты оторвался однажды? Как постичь его?
  
  Той почувствовал жуткую усталость и, зевнув, посмотрел в небо, где вместе с ним зевала одинокая ласточка.
  
  Ласточка зевала, сладко растопырив клюв. И ее ладошки крыльев, тоже были растопыренными. Словом, ласточка зевала. Она зевала клювом, зевала крыльями, и ладонями хвоста зевала одинокая ласточка... Она настолько иззевалась вся, что зависла в самом полете, и ветер относил её все дальше и дальше...
  
  Но, странное дело, ласточка, хотя и удалялась, окончательно исчезнуть была не в силах.
  
   «Мысли, - мелькнуло в голове. - Мысли в образе ласточки».
  
  А мысли уже рассказывали Тою, что как не существует растительного и животного миров, так не существует и мира птиц. А он смотрел на нее и не понимал, как может являться то, чего нет? Ведь если мира птиц и впрямь не существует, стало быть, откуда взяться здесь этой ласточке? Но нет, вот она. Протяни руку и ты коснешься ее атласных перьев...
  
  А она говорит, что ее не существует... Говорит, что не существует и его самого...
  
   Но что же тогда есть? Что тогда - реально?
  
  И ласточка поведала ему об энергиях, заполняющих ту или иную форму, а о душе он додумался уже сам.
  
  И мысли, нахлынувшие на него нескончаемым потоком, отбирали его силы, твердя неустанно, что нет в мире людей, взрослых и маленьких, как нет и мира взрослых и маленьких. Что есть силы. И на вопрос о том, кто сильнее, они отвечают: « Тот, у кого больше энергии».
  
  Как-то легко и обыденно Той сделал свое открытие. Он постиг, что дети, как семена, изначально заключают в себе все необходимое для их роста. Его фантазия рисовала ему детей, которые являлись в этот мир эмиссарами неких невероятно мощных сил, спорить с которыми можно, но результат этого спора неизменно будет равен нулю.
  
  Вспышка. Вспышка... Еще одна вспышка.
  
  
  
  11.
  
  
  
  - Значит, - подытожил Той, закручивая пробкой бутылку с водой, - ни к чему нельзя прикасаться без любви. Ни к детям, ни к собакам, ни к женщинам, ни к себе самому.
  
  Он понял, что агрессия в его мире, происходит в ответ на его собственную агрессию. Мир всего лишь отражает ее. Отражает, как зеркало отражает лучи солнца...
  
  Мир отвечал ему осуждением на чье-то осуждение, грубостью на грубость, и раздражением на раздражение...
  
  
  
  Глава 6:
  
  
  
  «ОЧАРОВАШКА».
  
  
  
  1.
  
  
  
  Все его размышления неизвестно куда улетучились, едва перед Тоем вновь вырос огромный черный ротвеллер. Той нервничал. Он по-прежнему ощущал в себе страх. Собаку же он просто ненавидел. И не мудрено. Эта собака вызывала в нем и страх, и раздражение, и гнев. Словом - эмоции. Негативные эмоции.
  
  - Можно только представить, какие чувства я сам пробуждаю в этой скотине, - пытается отшутиться он, пятясь от внимательного взгляда пса. - Как минимум - возмущение.
  
  Краем глаза, Той суетно ищет, куда бы на время спрятаться. Пёс допускает ошибку. Пёс отвлекся и - теряет объект. А Той уже выныривает из кустов и несется со всей прытью на территорию кибуцного бассейна, огороженного забором. И едва он успевает захлопнуть створки ворот, как вместе с запором щелкают мраморные клыки черного чудовища. Оно лает, оно сердится, оно не довольно собой. Пёс озлоблен собственной неудачей.
  
  - Один ноль, - тяжело дыша, произносит Той, с уважением глядя на собаку через решетку. Затем он отворачивается от собаки, и идет по зеленому газону, вглубь лужайки, где друз инструктор, обучал плаванию группу деревенских подростков. Еще несколько шагов и он, никем не замеченный, окажется в душевой.
  
  Это произошло неожиданно, даже для него самого, не только для двоих вожатых, которые шарахнулись от него, как от засады полиции, бросив на скамье газету с травкой. Той воспринял это как подарок судьбы и, слегка размешав траву с табаком, забил «косяк».
  
  ... Выдохнув дым, он снова собрал травку в газету и, сложив ее в несколько раз, сунул в нагрудный карман безрукавки. В душевую заглянул один из парней. Той увидел его в зеркало, висящее над рукомойником, как раз в тот момент, когда после очередной затяжки он почувствовал некоторое расслабление. И если в другой раз, он непременно бы шуганул пацанов, то теперь ему захотелось общения.
  
  - Тикансу![7] - повелительно пригласил он вожатого. Тот, видя, что охранник курит «джоинт», слегка развеселился и осмелел. Несколько развязно он позвал второго, который тут же, войдя в душевую, перевернул скамейку, выискивая брошенную газету. Той извлек из кармана газетный пакетик и помахал им в воздухе.
  
  - Возьмите, - протянул он газету, - вы ведь это искали. Я сейчас ухожу, - Той докурил и, подойдя к умывальнику, смочил руки и увлажнил губы. Выходя из душевой, он оглянулся на молчащих вожатых:
  
  - Хорошая трава! - произнес он и увидел, что пацаны расплылись в улыбке.
  
  - Бэацлаха! - крикнули они хором, и Той, согласно выдохнул им то же, только по-русски:
  
  - Удачи!
  
  
  
  2.
  
  
  
  Яркий свет ослепил его даже в солнцезащитных очках. Он прикрыл глаза на какое-то время, словно от, ставших уже такими обычными в его сознании, вспышек.
  
  Промокнув скатившуюся слезу, он осмотрелся. Друз инструктор по-прежнему обучал плаванию стайку ребятишек, которым было не до охранника, забредшего к бассейну. Направляясь к воротам, он уже видел, что пса рядом нет. Но едва Той отворил калитку и прошел какие-нибудь двадцать шагов, как неожиданно перед ним возник черный пёс.
  
  «Что-то странное произошло с собакой», - подумал он. А пёс, почуяв что-то неладное, попятился назад, и, долго не раздумывая, немедленно кинулся прочь.
  
  - Ага! - вырвалось горлом у Тоя, кинувшегося следом за убегающей собакой. Но стоило ему прекратить преследование, как, с трудом переводя собственное дыхание, он ощутил, что недолговечный момент ликования оставил его.
  
  «Да, - подумал Той, - пёс проигрывает это сражение, но отчего тогда мне стало так грустно»?
  
  Должно быть, он пропустил новую вспышку, привычно предупреждавшую его об изменении в сознании, а быть может, просто стала действовать трава, но сейчас он четко осознавал, что Цербер проигрывал не ему, беззащитному перед оскаленной пастью собаки, человеку. Ведь этот человек по-прежнему оставался таким же слабым, а его страх лишь на время отпустил его.
  
  «Как они похожи, - подумал он, - мой Страх и этот Чёрный Пёс». - Той посмотрел на пса, который, отбежав на приличное расстояние от намеченной жертвы, улегся в ожидании момента, когда человек останется один. Пёс пережидал момент, когда человека оставят призванные им силы. Сражаться с силами, пришедшими Тою на подмогу, Цербер явно не желал.
  
  Той с новым интересом посмотрел на собаку, пытаясь угадать в ней свой, спрятанный глубоко в нем, страх.
  
  - Неужели я настолько слаб, что мне не под силу самому справиться с этой скотиной? - Произнес он задумчиво. Впрочем, смекнув, что философствовать не время, он решил действовать. Тем более что воочию убедился, сколь велика разница в его прежнем восприятии собственной силы и теперешнего уровня осознания мощи, явленных ему сил.
  
  Без них он был рабом своих страхов. С ними - он ощущал в себе Бога.
  
  Тем временем, Цербер поглядывал в его сторону и зачем-то облизывался.
  
  - Не обломится тебе сегодня, плотоядное, - сказал Той, расплываясь в улыбке и направляясь в сторону Чёрного Пса. - Ты, видно забыл, собака, что сегодня день Девятого ава[8]. В этот день положено соблюдать пост, скотина.
  
  Цербер, наклонив низко голову, вышел навстречу человеку. Не доходя нескольких шагов, он лег на траву и кивком головы, пригласил человека проделать то же.
  
  Той, не без удовольствия, прилег рядом с псом. Прилег и... тут же кинулся в атаку! Он, буквально, заласкал это чудовище, ставшее на какое-то время маленьким, игривым щенком. Неизвестно откуда вокруг этой потасовки появилась детвора. Они пришли в восторг от того, как эти двое здорово играли! Тут же дети становились на четвереньки, и резвились, словно малые кутята овчарки Алиски. Превращаясь в щенков, они кувыркались, резвились и неумело лаяли.
  
  
  
  3.
  
  
  
  Стоя на коленях в траве, нос к носу с собакой, он подумал, что, конечно же, этот монстр, это чудовище, было когда-то таким же резвым и милым щенком.
  
  - И что пробуждает в них агрессию Чёрных Псов? - вспыхнул в нем вопрос. А он все держал пса по-дружески за уши и смотрел на сходящих с ума детей. На какое-то мгновение, сознание вырвало его из действительности и перенесло назад, туда, где сегодняшним утром, он расшвыривал ногами Алискиных щенков.
  
  ...А когда видение это исчезло, и он увидел не мордашки лающих комочков, а светящиеся радостью лица детей, он вдруг почувствовал, что нет между ними никакой разницы. Он понял и то, что, обидев собаку, ничего не стоит обидеть потом и ребенка. И ему снова стало стыдно, за свое утро. Ухватив собаку за уши, и заглянув ей в глаза, Той коротко сказал Псу: «Спасибо». - И тот неожиданно лизнул человека в нос.
  
  От неожиданности, Той вскочил с коленей и, отряхнув траву, прислушался к новым ощущениям. Казалось, его Чёрный Пёс, оставил его. Ему захотелось заглянуть в себя, поглубже, и он снова уселся в траву, на скрещенные ноги, и позволил себе расслабиться.
  
  
  
  4.
  
  
  
  - Я всегда буду на чеку, - услышал он из своих глубин, голос, принадлежащий, без всякого сомнения, Чёрному Псу. - И едва ты сам потревожишь меня, о, мой повелитель, как я непременно пробужусь в тебе Страхом!».
  
  Той открыл глаза. Дети по-прежнему сходили с ума, а Пёс лениво валялся чуть в сторонке. Одного прыжка хватило бы, чтобы достать его. И Той сделал этот прыжок, обхватив руками Цербера.
  
  - Ах ты, симпатяга! - радовался собаке Той. - Да ты просто - Очаровашка! - Пёс положил на плечо Тоя свою массивную лапу и внимательно посмотрел в глаза, словно спрашивая, усвоил ли он урок?
  
  Дети, с интересом наблюдали, как охранник разговаривает с собакой по-русски, и как собака понимает его.
  
  
  
  5.
  
  
  
  Заласканное животное как-то неуверенно отошло в сторонку. Той готов был поклясться, что Пёс прислушивался к своим новым ощущениям. Возможно, живя в кибуце, пёс попросту не знал других отношений. Наверное, он не привык к такому проявлению чувств со стороны людей.
  
  С Цербером происходило что-то непонятное. Он снова подошел к Тою, а тот, опустившись на четвереньки, вновь заглянул ему в глаза, и когда пёс смущенно отвел свои, человек расхохотался! В который раз, он завалил пса на траву, и они долго катались по ней в объятиях друг друга, пока пёс не устал.
  
  Очаровашка лежал, уложив голову на лапы, и тяжело дыша, вывалил язык. Той, лежал на собаке, пальцами пытаясь разгладить морщины на его крутом лбу, повторяя: «Я тебе, братец, третий глаз-то сейчас и открою»...
  
  Внимательный взгляд мог без труда заметить, как собака, этот грозный, свирепый Чёрный Пёс, превратился в маленького шалуна, в резвого и смешного щенка. Щенок вскакивал и бросался вслед за бабочками, играя, прыгая, виляя хвостом и лая от восторга. Щенок усердно изображал старательную радость прощенного и простившего ребенка...
  
  Так они вдвоем, человек и собака, добрели до столовой, где дети, с присущим им размахом и щедростью, развернули восточный базар. Пёс, скорее по привычке, улегся у порога, и Тою пришлось переступить через него, чтобы войти в Детский мир, охраняемый силами, воплощенными в этой собаке...
  
  
  
  Глава 7:
  
  
  
  «УРОК ЧЕРНОГО ОБСИДИАНА».
  
  
  
  1.
  
  Той растворился, растаял в празднике. Он сам превратился в радостный гул детской суеты. О, это была не простая суета! Нет. Это была суета праздника, волшебное представление, «Шук»[9], СКАЗКА.
  
  Радостным щенком он сновал от прилавка к прилавку, и ему хотелось визжать и лаять от восторга. Он ликовал щедрости детской фантазии, он радовался каждой вещице на каждом прилавке, и думал, что Лика сумела бы порадоваться этой щедрости.
  
  
  
  2.
  
  
  
  Вчерашний день приходит завтра.
  
  В этом пережитом завтра он, в поисках Лики, влетел, сломя голову, поздним вечером в ашрам, к Танке. Подруга смахивала пыль с многочисленных камней и кристаллов, составивших удивительное по своей красоте и мощи, собрание.
  
  - Узнаешь? - спросила Танка, протягивая Тою камень.
  
  - Нет, - честно сознался Той.
  
  - Это черный обсидиан, - сказала она. - Камень магов. Очень сильный, энергетически мощный камень.
  
  - Черный обсидиан, - словно напутствовала его Танка, - это один из важных Учителей... Он опускает силу духа в тело, чтобы управлять ею сознательно. Когда эта высшая сила нисходит в мир форм, становится возможным изменять жизнь на Земле.
  
  - Цель обсидиана, - Танка извлекла книгу о камнях, и стала ее перелистывать, - провести мысль через темные области подсознания к сверхсознанию. Камень не обслуживает эго, напротив, он уничтожает иллюзию, отображая реалии Аквариановой Эры. - Она закрыла книгу и поднесла камень к зажженной свече.
  
  - Посмотри, - Танка приблизила камень, испытывая от него восторг, - какой черный. Как собака. - Почему-то добавила она.
  
  - Действительно абсолютно черный. - Согласился Той, поглаживая камень.
  
  - Это один из высших цветов. Цвет, созданный Тайными Владыками. Чернота здесь, как неизвестность, как противоположность белому цвету: видимому, известному, излучающему свет.
  
  
  
  3.
  
  
  
  Той смотрел на камень, и камень казался ему воронкой, засасывающей его в какую-то черную дыру. Он почувствовал, что прилагает усилия, чтобы не поддаться вихрю смерча. Но видно сил его было не достаточно, потому что, через мгновение, он уже находился непонятно где.
  
  
  
  4.
  
  
  
  Одно было ясно - он по ту строну черной дыры, по ту сторону камня с таким красивым названием - обсидиан. Он, черный, висел в небе и черным солнцем осушал пустыню.
  
  Его взору предстали руины. Те самые руины, что будут описаны когда-то его другом, Ктавом. Но воронка черного солнца уже поглощала и их.
  
  Невероятный поток сияния медленно, грациозно стал оборачиваться вокруг своей оси. Сворачиваясь по чьей-то воле в спираль, сияние приобретало вид воронки, которая исчезала в зрачке черной дыры, чтобы, обернувшись вокруг своей оси, снова объявиться там, по ту сторону камня.
  
  И явившаяся из ниоткуда пустота, поглотила его, а ему казалось, что лишь тень пронеслась над его головой. Что он ощущал? Что мог он понять? Что мог предвидеть, что изменить?
  
  Пустота поглощала его, а он парил в свободном падении.
  
  
  
  5.
  
  
  
  Падая, он учился летать, а, летая, слагал молитвы. Теперь, видя то, как его засасывает все та же пресловутая воронка черной дыры, он пытался обрести уверенность в том, что этот его вдох не окажется последним; что там, куда его мчит невероятный воздушный поток, за столь продолжительным вдохом, последует и выдох.
  
  Он хотел бы знать о том, что это его падение, не дальше того места, где заканчивается пауза между вдохом и выдохом.
  
  Почему-то именно сейчас ему нужна была эта уверенность. И он обрел ее. Это была даже не уверенность, и не чья-то подсказка, это было знание. Знание того, что свет, поглощенный Черной дырой, выходит по ту строну человека и времени. Свет, поглощенный Черной дырой, не исчезает, он выходит по ту сторону реальности. Только что он сам пережил это...
  
  
  
  6.
  
  
  
  Он увидел, как Камень раскрывал и тайну неба, и секрет ума. Этот проводник небес, не боящийся ни темноты, ни невежества, ни эгоизма, указывал путь, лежащий через темные области самого себя. И камень сам уходил, увлекая любого в неизвестное.
  
  - Тот, кто владеет обсидианом, может постичь искусство проводника света в затемненный мир. - Танка очень серьезно посмотрела на Тоя, и добавила. - Камень показывает продвинутому ученику, что все проявления идут из одного источника. И что черный и белый цвета - это не что иное, как равноценные формы цвета...
  
  
  
  Глава 8:
  
  
  
  «ВОЛШЕБНЫЙ МИР ДЕТСТВА».
  
  
  
  1.
  
  
  
  ...Ведомый потоком детской волны, Той перемещался от прилавка к прилавку. Он оказывался то у столика с волшебной бижутерией, то у палатки с восточными сладостями и фруктами, то у огромного котла, в котором варилась свежая кукуруза...
  
  «Да здесь - все богатства Израиля!!», - восхищенно воскликнул, Той. - Бесценные сокровища, брошенные отцами к ногам их детворы.
  
  Совсем не понятно, откуда явилась Тою мысль, что вот именно сейчас, здесь он найдет свой камень.
  
  - Бред, - расхохотался Той игре воображения. Но воображение уступило место видению, и он уже мог весьма зримо насладиться самим образом камня.
  
  Выплывший образ предстал пред ним в виде того самого камня, что накануне ему показывала Танка. Камень был оправлен в двойной серебряный пояс.
  
  Едва Той произнес пароль: «Обсидиан», как видение уступило место самому камню. Той сделал несколько осторожных шагов к прилавку, где среди прочей мишуры возлежал камень. Это был черный камень, оправленный мастером в двойной серебряный пояс... Той, робея, взял камень в руки. Ну, точь-в-точь, как из видения.
  
  - Хочешь купить? - спокойно спросил вожатый и взял камень из рук Тоя. - Пять шекелей. - Сказал он, взглянув на приклеенный к тыльной стороне камня, ценник.
  
  Той полез в карман за кошельком, но вожатый остановил его:
  
  - Здесь эти деньги не в ходу, - сказал он. - На этом сказочном шуке расплачиваются только сказочными деньгами. Раздобудь их и приходи. Камень будет ждать тебя.
  
  - А где я могу приобрести эти сказочные деньги? - глупо улыбаясь, спросил Той.
  
  - Не знаю, - безразлично ответил вожатый, и занялся своими делами.
  
  Краем глаза, Той заметил еще одного охранника, двигающегося от прилавка к прилавку к месту, где остался лежать камень.
  
  «Поспешим», - сказал себе Той, переключая внимание на странный шум.
  
  Подойдя поближе, он увидел, как кто-то из водителей, сунув юному продавцу серебро, пытался овладеть какой-то вещицей. Но дети возмутились коварству взрослого, и с шумом и негодованием отобрали у него побрякушку, вытолкав незадачливого покупателя из своего мира.
  
  
  
  2.
  
  
  
  - Сумасшедший, - услышал он чей-то звонкий голос и обернулся. Рядом стояла распорядительница праздника, сказочница Мири. Она смеялась.
  
  - Да нет, - улыбаясь сказочнице, произнес Той. - Он обыкновенный, нормальный человек с нормальными привычками. Он привык покупать и платить за все деньгами...
  
  - В сказку не приходят со своими законами, - перебила Тоя сказочница. - В сказке действуют сказочные законы. И устанавливают эти законы дети. Здесь нельзя купить или продать за деньги. Здесь в цене совершенно иное.
  
  - Да-да, Мири, я понимаю, - быстро заговорил Той. - И это правильно. Но, скажи мне, добрая фея, как быть человеку из мира взрослых, если он вдруг ощутил себя ребенком? Если этот ребенок сгорает от желания получить игрушку, так необходимую только ему одному?
  
  - Тогда этот ребенок может получить ее здесь. Здесь и сейчас свершаются чудеса. - Сияние исходило от волшебницы Мири.
  
  - Но у этого ребенка вид взрослого... - зачем-то промямлил Той. - В этом детском мире я наг и нищ... У меня, правда, есть немного денег, но в этом сне они ничего не стоят.
  
  Мири засмеялась, и хитро взглянув на Тоя, сказала:
  
  - Я видела, как ты возился с собакой. Ты был и впрямь ребенком. Тебе нужен билет в этот сон? Я дам его тебе. Ты уже что-то выбрал для себя?
  
  - Да, - выдохнул Той, - но это стоит целое состояние!
  
  - Сколько? - спросила Мири.
  
  - Мне нужно пять волшебных монет, - поспешил уточнить Той. - Только пять.
  
  - Они есть у тебя, - сказала волшебница и шагнула в детский водоворот, который унес ее неведомо куда.
  
  - Спасибо, гверет![10] - прокричал Той, и про себя добавил, - Спасибо тебе, добрая Фея.
  
  
  
  3.
  
  
  
  Через мгновение он уже пробирался сквозь встречные потоки толпы к тому самому прилавку, где в руках юного вожатого оставался камень магов.
  
  У прилавка по-прежнему никого не было. Вожатый, зорко следящий, чтобы законы Детского мира не нарушались, завидев Тоя, улыбнулся, как старому знакомому. Той ответил улыбкой на улыбку и, подмигнув, совсем крошечной продавщице, поспешил ее заверить, что у нее весь товар просто прекрасный.
  
  - Будь у меня побольше волшебных монет, я непременно купил бы у тебя все, без разбору.
  
  - Жалко, что у тебя нет наших денег, - грустно согласилась девочка, которой уже надоело изображать продавца. - Что, никаких нет? - Сочувственно спросила у него девочка.
  
  - Не-а, - вздохнул Той. - Но мне Мири обещала дать пять шекелей. - Поспешил заверить он юную продавщицу.
  
  - Раз обещала, значит так и будет! - успокоила Тоя девчушка.
  
  - Тогда я могу что-то взять? - осторожно спросил Той, глядя то на вожатого, то на его помощницу. Оба утвердительно кивнули.
  
  - Хорошо, - пока еще не веря, произнес Той. - Тогда я возьму вот это, - он осторожно взял в руку камень, - а когда Мири даст мне деньги, я их принесу вам. Беседер[11]?
  
  - Беседер, - сказала маленькая продавщица.
  
  - Беседер, - сказал юный вожатый.
  
  Счастливый и торжественный вышел Той из кибуцной столовой. В его нагрудном кармане безрукавки лежал Черный Пёс - камень, с такой красивой и странной легендой.
  
  А у порога, виляя хвостом, человека по-прежнему поджидал черный ротвеллер, получивший прозвище «Очаровашка».
  
  
  
  Глава 9:
  
  
  
  «НЕ БОГ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  Он едва ли помнил о событиях, но странность прошлой ночи, еще не выветрилась похмельем ни из головы, ни из сердца.
  
  Еще не осознавая, где он, и что с ним происходит, писатель, не открывая глаз, произнес обреченно:
  
  - Мир, в котором нет любви - несовершенный мир. Это мир агрессии, готовый поглотить своего создателя.
  
  Эта фраза надолго завладела его умом. Он стал все внимательней присушиваться к себе и понял, что, не смотря на то, что память возвращалась к нему катастрофически медленно, она уже успела привнести в него смятение.
  
  Не желая просыпаться, он ничком забился под одеяло, и, сунув руки под подушку, вынул на Божий свет какой-то камень. Сон, как рукой сняло. Его затрясло. Он вскочил с дивана, не умея больше отводить от камня глаз.
  
  
  
  2.
  
  
  
  - Мне страшно, меня знобит, - фиксировал он свои ощущения. Мой разум отделился от меня и восстал надо мною. И я с ужасом наблюдаю переворот, происходящий внутри меня.
  
  Той даже не успел заметить, что всего этого он пока еще не почувствовал физически. Он не заметил, как поддался не своим ощущениям и начал действовать. Похоже, Той начал отождествлять себя с событиями, происходящими в фильме, снятом по его будущему сценарию.
  
   Нацепив на себя камень, он натянул джинсы и футболку, сунул ноги в сандалии, и кинулся прочь из дому, пугающего своей чуждостью, ненатуральностью и неестественностью.
  
  И прежде, чем Той узнал о том, что Разум назначил себя единственным правителем, объявив военную диктатуру, он с фатальным любопытством обывателя долго наблюдал за тем, как по его улицам сознания, сквозь зарева пожарищ бегают пожарные команды муравьев, успешно справляющихся с последними очагами сопротивления путчу.
  
  
  
  3.
  
  
  
  Почему-то вспомнилось о каких-то кострах из недалекого будущего. Лица пожарных были озарены праздничными кострами, и не было в тех лицах ни страха, ни тревоги. А у огромных, потрескивающих костров, сидели на изумрудной майской траве их дети и внуки. И вальяжные пожарные радовались им, с любовью запекая картошку, в веселом костре праздника Лаг ба-Омер.
  
  
  
  4.
  
  
  
  И ушло видение. И пришли иные ощущения. Актеры меняли маски. И уже не радость окружала его. Тревога присутствовала во всем. Она была в лицах поднятых по тревоге пожарных команд. И не пламя любви, а страшный и хищный пожар, обрушился на них всей своей хищной агрессией. Настоящая оргия огня.
  
  Даже здесь, вдали от линии огня, где находился писатель, было невыносимо жарко. Но здесь уже собрались толпы, и, глядя тревожно в сторону огня, становящегося похожим на Великую Китайскую Стену, беспокойно выясняли друг у друга, что происходит.
  
  И не найдя ответа, запутав и запугав друг друга, люди несли в город панику. А там уже из всех окон, с крыш, из разверстых ртов репродукторов, установленных на военных джипах, доносилась одна и та же холодящая сердце весть: «В ночь со Вчера на Сегодня правительство Души смещено Разумом».
  
  - Предлагается соблюдать разумную предосторожность! - Звучало из динамиков предупреждение коменданта города.
  
  Той брел сквозь толпу напуганных происходящим людей и не мог понять, почему он идет не с ними, почему он идет в другую сторону... Той шел в направлении огня.
  
  - Не покидать без надобности жилищ, - читал кто-то вслух свежую листовку, - ждать особых распоряжений вновь формирующегося правительства. На всей подмандатной территории вводится комендантский час.
  
  - Что это значит, комендантский час? - спросили в толпе таких же, как он растерянных прохожих. И, словно бы в ответ, из динамика армейского джипа раскатисто доносилось:
  
   - В течение комендантского часа...
  
  - В течение комендантского часа, - повторял он, направленное к нему распоряжение, продвигаясь в сторону поста...
  
  - Минутам, секундам, мгновеньям... - выдыхал он, рассматривая что-то там, в стороне от военного поста, где пожарные команды появлялись и исчезали в дыму и гари.
  
  - ...дан приказ поражать любого, кто только попытается совершить выход в надсознательное! - рявкало из динамика.
  
  - Поверьте мне, - тихо обронил некто, робко вставший на его пути, - они таки будут стрелять. Они будут стрелять на поражение.
  
  Но Той упрямо шел в сторону огня. Он был не один. Толпы людей бежали в сторону пожара. Полиция на шоссе останавливала машины, водители которых рассказывали о сиянии, увиденном ими в небе. Религиозная семья, высыпавшаяся из остановленной полицейскими машины, шумно обсуждала внезапный приход Машиаха. Трое братьев и две сестренки, не слушая родителей, тянули в сторону пожара руки и громко, перебивая друг друга, рассказывали о летающей тарелке. Они говорили, что ехали только вслед за ее свечением от самого мошава Рамат Махшимим.
  
  Но полицейские подразделения, мало чем отличающиеся от пожарных команд и по форме и по содержанию, с муравьиной деловитостью уже разворачивали оградительные кордоны. Полицейские живой цепью оттеснили религиозную семью, отказавшуюся покинуть место событий.
  
  И кто-то уже выказывал свое недовольство, а кто-то возмущенно напирал на полицейский кордон. И тогда захлопали прозрачные пластиковые щиты, которыми полицейские пытались закрывать свои лица от всеусиливающегося зарева пожара.
  
  Со стороны казалось, что они защищаются не от толпы, прущей напролом, а закрываются от зарева огня, идущего на них откуда-то сверху.
  
  
  
  5.
  
  
  
  Писатель с трудом вышел из толпы. Он обогнул заградительный пост и направился в сторону Старого Города. Но оказалось, что армейские части уже перекрыли все объездные пути.
  
  Той закурил.
  
  - Эй! - услышал он окрик. Это был молодой офицер. Он подошел к Тою и поздоровался по-русски.
  
  - Здравствуйте, - начал он разговор, неловко переминаясь с ноги на ногу. - Хорошо, что я вас увидел. Вы помните меня? Вы с моей мамой в ульпане вместе учились. - Той развел руками:
  
  - Простите, я вас не узнаю.
  
  - Да, собственно, это не так важно. Скажите, дядя Той, я, наверное, сошел с ума? Я, правда, не понимаю, что происходит. Все вышло из-под моего контроля. Я офицер, а не полицейский. А меня задействуют в облавах на наркоманов и захвате видео- и аудио-продукции.
  
  - Понятно, - сочувственно произнес Той. - Значит, они овладели уже всеми средствами коммуникаций, включая контроль за ди-ви-ди, видео и аудио?
  
  Офицер кивнул, все еще с непониманием глядя на Тоя.
  
  - А что за наркотики вы отлавливаете?
  
  - Все, - решительно ответил офицер. И добавил: - Такой приказ. Все наркотики.
  
  - Прямо-таки все?
  
  - Ну, сегодня попадаются только те, кто траву в город ввозит. А так... Облава на всех...
  
  - Что-то уже изъяли? Покажи, - эта странная просьба к офицеру была неуместна, но Той, говорил сейчас не с военным, а с запутавшимся человеком. Той говорил с двадцатидвухлетним мальчишкой, задающим непростые вопросы.
  
  - Вообще-то не положено... - замялся паренек. И вдруг механическим голосом он произнес: - Документы.
  
  - Что? - несколько удивленно спросил писатель.
  
  - Документы, говорю, есть?
  
  - Нету...
  
  - Тогда, руки, пожалуйста, за спину. Следуйте к посту, я - за вами.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Когда они прошли к посту, офицер завел Тоя в джип и показал несколько бумажных и полиэтиленовых мешочков с травой.
  
  - Хорошая трава, - определил Той. - Так вот, молодой человек, что я могу вам сказать. Кто-то очень озабочен. По-видимому, у него большие проблемы, если он не боится столь открыто приравнивать траву к почте и телеграфу. Мало кто еще говорил о траве, как о связи. Возможно оттуда, - Той неопределенно показал пальцем вверх, - идут какие-то сигналы.
  
  - Вы тоже слышали о тарелке? - офицер возбужденно закурил. - Ни фига себе! Прямо кино какое-то. Вы думаете, это все связано? Думаете, что инопланетяне что-то хотят нам сообщить? Думаете, что армия перекрывает любую возможность контакта? Ну, видеокассеты, аудио - это понятно. На них можно что-то об этом записать. Но причем здесь трава?
  
  - Смотри, как ты все здорово понял, - улыбнулся Той офицеру. - Подумай о том, что это могут быть не только сигналы, а целые трансляции чего-то, что окажется нужным для всех, но очень опасным для кого-то одного. Именно поэтому, я думаю, траву и поставили на одну ступень с видео- и аудио-продукцией. Чтобы не происходили бесконтактные связи.
  
  Он смотрел на ошалевшего офицера, и думал о том, что зря, наверное, он рассказал ему обо всем этом. Теперь тот не отстанет. Ведь офицер и без того запутался. Как бы то ни было, но картина прояснялась.
  
  Мир, в который попал этой ночью Той, был во многом похожим на тот, где оставалось еще семь дней до знаменитых костров праздника Лаг ба-Омер. И в этом мире, судя по всему, произошли большие проблемы. И Той воспринял их, как свои собственные.
  
  - Похоже, этим миром правят не духовники, но колдуны, - Той улыбнулся растерянному офицеру. - Впрочем, пока это всего лишь только догадки. А вот то, что те, многочисленные виды ненадежной, но удобной связи, которой посвящают себя здесь безымянные бунтари, оказались в этом мире вне закона и изымаются твоими патрульными службами при обысках и облавах, это я уже понял.
  
  Офицер смеялся, но не весело он это делал. Он смеялся как-то устало. И Той смотрел на него и вспомнил, как тот назвал его «дядя Той» и улыбнулся.
  
  - И ты знаешь, - Той вопросительно посмотрел на офицера и тот понял. Он улыбнулся, слегка смущенно, и представился:
  
  - Алекс, - сказал он, и протянул руку. - Блановский.
  
  - Ты знаешь, Алекс, - Той пожал протянутую ладонь. - Я понял, что в этом мире меня еще не забыли.
  
  - Конечно, дядя Той, - офицер не переставал удивляться.
  
  Но тут к джипу двое солдат и полицейский подвели молодого человека. Руки его были заключены в наручники. Полицейский протянул Тою руку:
  
  - Шломо, - представился он.
  
  - Очень приятно, - писатель улыбался полицейскому, не выпуская его руки. - Мы уже знакомы, не так ли?
  
  Он думал что-то выяснить у полицейского о своем прошлом, но тут, молодой человек, с которого сняли наручники, попытался улизнуть.
  
  Когда беглеца настигли, на капот джипа положили полиэтиленовый пакет, плотно забитый травой.
  
  - Откуда такая трава, Шимми? - поинтересовался полицейский.
  
  - А тут, рядом взял. Даром досталась, - словоохотливый Шимми попросил подкурить ему сигарету.
  
  - Рядом, говоришь? - полицейский подкурил сигарету и, задавая вопросы, держал ее возле рта Шимми. Он явно не торопился вставлять ее в губы, которые смешно выпятил этот мальчишка.
  
  - Может, съездим? - предлагал полицейский. - Покажешь... Я тоже «даром» хочу.
  
  - Ты дай сначала сигарету! - заголосил Шимми, успокоившийся только тогда, когда полицейский вставил ему в рот дымящийся окурок.
  
  Затянувшись, он шумно выдохнул дым и уже спокойно произнес:
  
  - Тут и ехать никуда не надо. Загляните туда, - Шимми кивнул куда-то за угол, - вся вами отобранная трава, гашиш, кулечки с «экстази», и прочая дребедень, переходят в руки тех, кто, прислуживая богам, никогда не забывает и о народе.
  
  - Так ты барыга, Шимми? - неловко пошутил полицейский, которого самого только что обозвали прислужником богов, а, по сути - барыгой.
  
  - Шломо! - возмутился честный Шимми, - ты же знаешь, я - не барыга.
  
  Той повернул за угол и сразу забыл о заградительном посте.
  
  
  
  7.
  
  
  
  Часов на руке не оказалось. Зеленая аллея, по которой он направлялся в сторону Старого Города, была в стороне от пожара. Тусклые облачка света, льющегося из фонарей, чинно стоящих вдоль аллеи, казались здесь странными. Тем не менее, фонари создавали картину совершенно иного измерения.
  
  Едва он подумал об этом, как кто-то прикоснулся к нему в темноте.
  
  - Что надо?! - резко спросил Той, вздрогнув. Перед ним, как привидение, возник странного вида субъект, не отпускавший рукав его футболки.
  
  Незнакомец указал на вышитую радугу, состоящую из шести цветов, и спросил, словно произнес пароль: «Мэй Эден»?
  
  Той с удивлением рассматривал собственный рукав, словно впервые видя на нем эту радугу. На всякий случай, писатель кивнул ждущему ответа приведению.
  
  Словно молния промелькнуло видение.
  
  
  
  8.
  
  
  
  В этом видении он сидел за своим стареньким «пентиумом». Мгновение и курсор направляется на радугу.
  
  Вспышка!
  
  Щелчок - и программа-вирус взрывает всю его жизнь.
  
  Один щелчок кнопкой «мышки» и он попадает в мир, о котором он ровно ничего не помнит.
  
  Хотя, кое-что всплывало. Программа, стершая из его памяти все, была снабжена тем же знаком радуги из семи цветов.
  
  Стоп! Той быстро пересчитал цвета радуги, вышитой на рукаве его футболки. Шесть! Шесть цветов было вышито на рукаве его футболки. Семь цветов имела радуга на программе.
  
  Тем временем, незнакомец сунул ему под футболку небольшой сверток и, не дав опомниться, стал выталкивать по ту сторону заградительного кордона, незамеченного прежде Тоем
  
  - Что это, нарушение закона или добрая воля человека души? - Спрашивал у себя Той, и не мог найти ответа.
  
  - А может, мне в руки попало то, что предназначалось кому-то другому?
  
  Тут он вспомнил своего приятеля Майкла, который всегда говаривал: «Гольдшмидт, не западай, ты слишком вникаешь. Принимай, что дают. Попросят - вернешь назад».
  
  И Той решил принять. Он заглянул в парк Старого Города, убедившись прежде, что ни патруля, ни полиции, ни случайных прохожих поблизости нет. Да и то, все, кто не работал в промзоне, те сидели дома, соблюдая комендантский час, или любовались пожаром.
  
  Те же, кто поверили в версию летающей тарелки и успели проскочить посты, были сейчас отрезаны от шоссе, зато могли наслаждаться сколько угодно Ковчегом, зависшим над городом. Тоя влекло туда, за черту. Что-то изнутри подсказывало ему, что он должен, обязан появиться рядом с тарелкой. У него в голове промелькнула даже такая мысль:
  
  - А не за мною ли ее прислали? - но он почему-то отогнал ее поспешно. - Слишком все как в сказке. Тут какой-то подвох. Где-то явно спрятана ловушка.
  
  Решив долго не размышлять, он еще раз окинул взором окрестность, и нырнул в Парк.
  
  И прежде, чем перемахнуть через забор и оказаться в волшебном мире тишины, Той посмотрел в небо, словно ожидая контакта. Но и в небе никого не было.
  
  - Никого, так никого, - заключил он, словно закрыл на замок калитку Парка. - Ну, разве что возникнет тот, кому не помеха ни его запоры, ни их комендантский час...
  
  
  
  
  
  9.
  
  
  
  Казалось, парк не волновали те проблемы, которые бурлили снаружи. Парк не волновали никакие проблемы.
  
  Это там, в том сумасшедшем измерении, никого не интересовала их собственная жизнь. Зато всех интересовали странные пожары, любовные истории, глупые сказки о летающих тарелках, и байки про инопланетян.
  
  Это ничего, что вы уже послушно приготовились к соблюдению комендантского часа, заблаговременно покинув улицы и подворотни. Все, что вы не увидели, вам покажут в телевизоре и расскажут в газетах. Так что, можно не беспокоиться по пустякам.
  
  - И никакого «экшена», - подумал он. Тишина Старого Города потихоньку подколдовывала ночами.
  
  Он присел на деревянном мостке и в какой-то миг перед ним пробежал весь сегодняшний день.
  
  Было странно, но он впервые задумался, что прекрасно ориентируется в пространстве и на местности. С тех самых пор, как он оставил кабинет писателя и вышел в пределы внешнего мира, он ни разу не заблудился. Непостижимым образом ему оказывались знакомыми улицы этого города. Более того, он знал и все его потайные подворотни. Ноги сами вели его в какие-то восхитительные места. Они очаровывали его, точно так же, как это сделал сейчас Парк-колдун.
  
  Он забывал о пришедшем за ним Ковчеге, исполняющим его волю, изъявленную непонятно где и когда.
  
  И вопреки своей воле, он оказался в плену этого мира-колдуна. Впрочем, он не сильно и сопротивлялся. Он позволил себя пленить, ожидая какой-нибудь красивой истории, где он будет прекрасным принцем, выдающимся воином и магом. Он сделал это из простого любопытства. Просто, ему было любопытно прожить еще одну свою жизнь. И потом, позволяя себя очаровывать, он где-то очень глубоко внутри верил в то, что чему быть, того не миновать. Так или иначе, это когда-то случится. И он нарочно позволял волшебным тропинкам, уводить себя подальше от пожара, вызванного приземлением Ковчега, который он прислал за собой.
  
  
  
  10.
  
  
  
  Сейчас он сидел под деревом, на посеребренной Луной лужайке, разложив перед собой сунутый мужиком-привидением пакет.
  
  «И никакого колдовства», - подумал он, когда развернул пакет и увидел «грас».
  
  Он воздел к небу руки, как того требовал от него момент, а над ним, прощаясь зависла, так и не дождавшаяся его, тарелка. И он долго смотрел ей в след, пока не понял, что смотрит на тарелку Луны, полную каши.
  
  Чувство чего-то безвозвратно утерянного передернуло все его тело.
  
  Закрыв глаза, он произнес на вдохе: - Космос!
  
  - Космос, - произнес он на выдохе.
  
  А потом, потом долго еще казалось ему, что с неба, и впрямь, нисходила благость. И он принимал ее, льющуюся из самого космоса. Но теперь, она, похоже, удалялась от него.
  
  - Космос, - вдыхал он аромат этой волшебной ночи. И на выдохе, повторял: - Космос!
  
  
  
  11.
  
  
  
   ... Со всех сторон его окружала среда. Вернее, он ощущал ее не просто днем недели. Эта, окружившая его среда, сама по себе превращалась в среду его проникновения. Ему казалось, что вот-вот и начнется какая-то сказка, связанная с этим самым Райским садом. И он не представлял себе, сколь был близок к истине.
  
  
  
  12.
  
  
  
  ... Солдаты мысли, брошенные приказом свыше в шаткую неопределенность, тупо, затравленно, но деловито, то исчезали, то неприкаянно появлялись, точно мурашки озноба, снующие по телу.
  
  Они лезли в те области, в те сферы, о которых не имели и понятия. В результате возникали замыкания и пожары. Все несчастные случаи местного значения, как правило, приводили к взрывам не только внешним. Бывали случаи, когда разносило в клочья не только палестинских террористов, обмотанных пластиковой взрывчаткой. Подобные взрывы происходили внутри людей без всякой взрывчатки.
  
  Страх и паника, непонимание того, что происходит, приводили этот мир к межнациональным и этническим конфликтам.
  
  Взрывы того же порядка разрушали семьи и отрывали детей от родителей. И при этом - Диктатура Всеобщего Страха.
  
  Страх. Всеобщий Страх. Страх Тотальный. И никакой информации оттуда. Ни весточки, ни... Боже Мой!
  
  Внезапно он испытал неприятные ощущения. Словно, душа его была блокирована, точно отрезана была от внутреннего мира. Но вслед за этими тревожными чувствами, явились чувства иные.
  
  Теперь он отдыхал от суетливого мира, который утратил гармонию, потерял знания, истину и веру. Он сидел в медитации, а его безуспешно пытались атаковать мысли о том, что, раз уж он остался, значит, он нужен здесь, в этом горящем и тонущем мире, нуждающемся в постоянном напоминании о том, где верх, где низ; что такое добро и что такое зло.
  
  Вспышка. Другая...
  
  Прозрев, он заплакал. Он видел слепых, внемлющих глухим и себя среди них. Он был с ними, и значит, сам умножал в этом мире скорбь.
  
  И новый бунт созревал в умах, а это значило, что вновь умножится в мире скорбь...
  
  - Отчего так души болят?
  
  - От того, что люди их покинули.
  
  
  
  13.
  
  
  
  Вспышка! Еще одна. И он снова очутился в этом странном мире. Он прокрутил в памяти видение, и ему не понравилось все это. Парк Старого Города был рядом с промышленной зоной, поэтому, когда он побрел вдоль шоссе, а рядом с ним остановился микроавтобус, он даже не удивился.
  
  Это была ночная развозка рабочих. В открытую дверь автобуса кто-то обращался к нему.
  
  Подойдя поближе, Той увидел водителя, который улыбался ему и явно был не прочь с ним поболтать, но он вез заводских рабочих на смену, а потому только притормозил. Уж больно хотел о чем-то напомнить Тою.
  
  - Как душа? - зачем-то спросил водитель. - Все еще болит?
  
  - Болит, - согласился Той, внимательно всматриваясь в лицо водителя. И чтобы не смутить его окончательно, Той заглянул в темный автобус.
  
  - Привет всем! - крикнул он бодро.
  
  - Поехали с нами на смену! - предложил кто-то вместо приветствия, протягивая руку. Той увидел такую же, как у себя футболку с изображением радуги и надписью «Мэй Эден». Шапка на нечесаной голове была с той же символикой.
  
  Сердце сжалось и, хотя было и без того темно, в глазах у него потемнело.
  
  Не раздумывая, он полез в карман безрукавки и сунул парню пакет с травой.
  
  - Вы уж, как-нибудь, без меня справьтесь. А я еще по саду погуляю.
  
  Кто-то крикнул:
  
  - Что там про тарелку говорят? На пересменке расскажешь.
  
  - Ребята, ничего не слышал! И близко туда не подходил. Кому это надо сгореть в пожаре во цвете лет? Нет, родные, я здесь, поближе к промзоне. И без того душа болит.
  
   - И болит потому, что знает всё, а не умеет об этом рассказать глухим? - звонко смеялся на ночном шоссе, водитель.
  
  - Точно! - хохотом на хохот отвечал Той. - Не умеет она показать глухих слепым!
  
  Автобус тронулся, а Той повернулся и зашагал назад, в сторону города, озаренного сиянием и огнем. Он с трудом оторвал свой взор от восхитительного зарева, что стало для него последним напоминанием о взмывшем в небо Ковчеге.
  
  Теперь он шел по пустынному шоссе и думал о том парне в шапке с вышитой радугой, и о том водителе, что остановил перед ним автобус. Думал о том, что эти случайные люди что-то знают о нем, чего он сам, пока о себе не знал.
  
  И будет в его памяти некое знание.
  
  
  
  14.
  
  
  
  Он знал уже, что не умея обращаться с камнем и волшебными силами, которые стали стекаться к его ногам, он сам забросил себя в ад. Это был ад его недавнего прошлого. Упустив Ковчег, он становился пленником одного дня, имя которому «Мэй Эден».
  
  Той шел по пустынному шоссе и думал, что теперь нужно суметь найти в себе силы, чтобы не паниковать. Чтобы вырваться из цепких лап памяти, чтобы вернуться к своей возлюбленной, вернуться к странной игре в «здесь и сейчас».
  
  Сейчас, это казалось ему столь нереальным. Ведь для того, чтобы встретить ее, он вынужден был отправиться в столь далекое прошлое, что, казалось, оно ближе к скорому будущему. Впрочем, в «и здесь, и сейчас» время не имело никакого значения. Его не существовало.
  
  Здесь и сейчас ему предстояло вспомнить о том, что когда-то, давным-давно, пришел он в эти края вечным Воителем, рыцарем мечты, и мечта его никогда еще не имела своего реального воплощения. Впрочем, он готов был узнать ее сразу. Ведь несчетное число раз он видел ее в своих снах.
  
  И он узнал ее. Узнал сразу. Это была она - Лика. Да он просто помнил ее всегда. Он помнил ее Лунной медитацией и Солнечной Зарей, помнил воином Крылатой Гвардии, и экспертом на космической станции «Гермес». И всегда он помнил себя рядом. Казалось, все свои перевоплощения они совершали вместе. И каждый раз, перемещаясь из мира в мир, они снова и снова несли в них свою любовь, ибо любые миры падают ниц перед одной лишь Любовью.
  
  Так приходило знание того, что только с Любовью можно входить в чужие миры. Только Любовь может соединить два разных мира, отразив их в глазах восторженных влюбленных. И только любовь способна дать им полную свободу.
  
  
  
  16.
  
  
  
  ...А бунт... Бунт зрел здесь давно. Разум решил, что он, и только он, знает все о добре и зле. И тогда он восстал. Рациональный Разум отринул Любовь.
  
  Наверное, он знал, что творил, этот Разум. Он творил послушных уродов, подвластных единой воле.
  
  Диктатор был талантлив. Его разум был Божествен. Но сам он не был Богом. И потому, что он отринул любовь, он и не мог им стать никогда.
  
  И тогда этот «не бог» попытался подорвать основу мирозданья. Вслед за любовью, он отринул высшие знания души.
  
  Этот «не бог» провозгласил эпоху рациональной бездуховности. Ну, а эта шлюха, уже и довела все до автоматичности.
  
  Силы, пытавшиеся противостоять новой системе, взывали к «не богу» и его разуму, объясняя им, неразумным, природу создаваемого муравейника.
  
  Эти силы говорили разуму «не бога» о том, что когда тот осуществит весь свой расчет в построении нового строя, он станет лишним, не нужным и опасным для системы, порожденной им самим.
  
  Но диктатор был опьянен собственным величием и не внял даже своему трезвому рассудку.
  
  И тогда случилось то, что должно было случиться. Демон, породивший монстра, был повержен собственным детищем.
  
  Запущенный «не богом» механизм, уже не нуждался ни в уме, ни в новых идеях, ни в поправках неизбежно возникающих искажений.
  
  Его устраивало все. Тупость и рутинность, ибо на троне, а точнее, на табурете, стоящем перед ним, снова восседал «не бог».
  
  
  
  
  
  Глава 10:
  
  
  
   «ОТРАЖЕННЫЙ» И «НОВОЯВЛЕННЫЙ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  - ...Безмозглый, тупой, агрессивный правитель! - Возмущался «Отраженный». - Да ты же лишен не только логики и здравого смысла, ты лишен главного - сострадания!
  
  - Да как ты можешь обо мне судить?! - Возмущенный правитель кричит, изливая королевский гнев на отражение, заключенное в раму зеркала.
  
  - А ты... Ты ведь даже не судишь, нет. Ведь ты же - правитель. Ты вершишь свой скорый, свой королевский суд. - Отраженный правитель осторожно провел пальцем по легкому сколу в углу зеркала.
  
  - Разве так можно? - спросил он у того, кто находился по ту сторону его реальности. - Зачем ты судишь то, что не вписывается в твою систему!
  
  Из того места на зеркале, где едва наметился легкий надкол, на правителя смотрел чей-то знакомый взгляд. Он подбежал к зеркалу. В нем по-прежнему суетилось его отражение. Увидев «пришельца», отражение кивнуло, шепотом произнеся: «Теперь нас трое».
  
  
  
  2.
  
  
  
  Той оглянулся. Мгновение - и теперь он сам ощущал себя отражением в зеркале. Он смотрел на себя, как на «Новоявленного», а в зеркале отражался тот самый Я, что именовал себя Тоем. Словом, как ни крути, как ни верти, все трое сходились в одном.
  
  - Продукт автоматизма, - Той стал корчить рожи, передразнивая отражение. Вдоволь накривлявшись, отражение отделилось от рамки зеркала и покинуло его.
  
  - Ну как?! Как не ужаснуться всему этому? - спрашивал Той. - Как не ужаснуться? И не идиотским твоим рожам, и не тому, что без нужды покидаешь рамки, установленные по закону Зеркала, а тому, сколь универсальны твои навыки...
  
  - Привычки, - поправил Тоя «Новоявленный».
  
  - Привычки, - согласился Той. - Привычки наши... Вы знаете, а ведь иногда я просто горжусь собой! И знаете почему? Мои навыки, или пусть будет, как сказал «Новоявленный», привычки, угодны всем. Всем без исключения. И в первую голову - правителям.
  
  - Скажи, Я, - «Новоявленный» обратился к отражению, - а многим ли правителям ты умудрялся служить?
  
  - А что Я? - Я показал, что обиделся на «Новоявленного». - Чуть что, и сразу - Я. Конечно, служил. Многим. Ведь Я - сила. А сила обязана состоять на службе у силы. Я не виноват в том, что многие из твоих предшественников, - Я протянул в сторону «Новоявленного» палец, - представляли единую тварь, напялившую на себя маску благочестия.
  
  - Тварь, говоришь? - холодным тоном, вызвавшим сбой дыхания, произнес «Новоявленный». - Скажи, разве ты ни разу не видел, как, соблюдающая предосторожность днем, тварь срывает на ночь свою карнавальную маску? - «Новоявленный» стал раздуваться, заполняя собой все свободное пространство.
  
  - Конечно, конечно! - несколько испуганно поспешил согласиться потесненный Той, и когда «Отраженный» и «Новоявленный» успокоились, продолжил. - Конечно, я многое стал видеть благодаря вам. Но, Бога ради, не покидайте меня, не оставляйте меня одного. Вы мне нужны. Оба.
  
  - Мы с тобой, - сказал «Отраженный».
  
  - Лишь бы ты нас не растерял, - махнул рукой «Новоявленный». И Той смотрел, как они удалялись, «Отраженный» с «Новоявленным», оставляя его один на один с самим собой.
  
  - Да пошли вы все! - не сдержал эмоции Той. Но след уже простыл. И Той почувствовал во всем теле дрожь.
  
  - То есть, видимость, конечно, исчезла, - с умным видом говорил он совершенно безумные вещи. - Но ведь можно сказать и обратное. Невидимое, явившееся только на мгновение, снова стало незримым.
  
  Он снова становился прежним Тоем, в котором оседали осознанные им переживания. Среди них - знания того, что нечто явилось показать себя.
  
  Теперь он знал, что оно здесь, рядом, всегда. Оно в нем самом. Но как тяжело помнить об этом, когда все твое существо не имеет привычки к любой свободе! Как трудно помнить себя всегда. Трудно просто помнить, а так, чтобы - всегда?
  
  И все же, он был рад и тому, что произошло с ним, пусть и скоротечно. Все равно ему удалось кое-что приобрести. И это его приобретение было настоящим чудом.
  
  А, по сути, ничего ведь не изменилось. Присутствие каждого в другом осталось. Только теперь каждый из троих присутствовал в себе одном.
  
  От этих рассуждений голова просто шла кругом. А тут еще появились откуда-то новые привычки, явно чужие. Они были, эти привычки, как все чужое, немного неудобными. И когда он наблюдал за собою что-то несвойственное себе, он относил это на счет тех, чьи привычки теперь уже навсегда приклеивались к нему.
  
  
  
  3.
  
  
  
  - И теперь уже совместное наше чужое будет плыть по волнам времени, обрастать мхом и илом, становясь неотъемлемой частью нас самих. - Произнес Я.
  
  - И пусть писатель себе запишет, что истинные знания о нас постепенно исчезали в нем, уступив место забавной традиции и неосознанных ритуалов. Ребенком он затвердил их, но сделав это совершенно по-своему. Он вычленил из традиций то нечто, чего сам не знал, что не пережил, а стало быть, убрал все то, что ему было непонятно.
  
  Той вспомнил время, когда и он, по заведенной однажды кем-то традиции, передавал революционные обычаи, как нечто незыблемое. Теперь он знал, что система просто не хотела новой революции, поэтому обращала внимание на опыт прошлого.
  
  И лишь потому, что никто уже не мог, да и не желал вникать в суть самой системы, ее наследие все сильнее и сильнее искажалось новыми поколениями бездумных, похожих на меня, муравьев-учителей.
  
  Эти новые поколения муравейника будут затвержено твердить, искаженную уже не только одним лишь Разумом, истину. А сам Разум, давно ставший опасным для этой системы, будет скрываться от ревнивых глаз ненасытного монстра.
  
  Все логично. Чтобы сохранить себя, система обязана неустанно следить за тем, чтобы автоматизм не был нарушен. Ведь любое дуновение свежего ветра крайне вредно для здоровья такой системы. Оно опасно для закостенелого строя.
  
  Разумность же означала нарушение той монолитной брони, которая защищает систему механичности.
  
  Разумность - это неизбежные искажения. Разумность - это значит изменение революционной догмы. Ведь на догме возможно «нарезать» только винтик для работы внутри системы. На догме не случаются революции.
  
  А для того, чтобы Той отождествил себя с винтиком, ему дали соприкоснуться со всем этим огромным механическим организмом... И дали понять всю тонкую механику его ответственности перед всем миром. Миром механичности, разумеется. Начальства, судьи, прокурора.
  
  Казалось, Той пробуждался ото сна. С глаз сходила пелена, и когда их промыла набежавшая Бог весть откуда слеза, он понял, что плачет. Он плакал от осознания ничтожности своего собственного сиюминутного положения.
  
  «Но откуда это растущее недовольство? - наблюдал он за собой. - Откуда этот снежный ком несогласия с системой, общежитием, и, наконец, самим муравейником?..
  
  Его собственный опыт автоматизма успешно подтверждал то, что никакая разумность не в состоянии передавать из поколения в поколения те знания, которые однажды составили систему механично затверженных правил.
  
  Его разум. Он однажды уже уступил автоматизму. Он забывчив, его разум, он увлекается и потому искажает.
  
  Он, наконец, ищет что-то новое, по душе. И восстав против системы, он однажды вновь вернется к тем истокам истинных знаний, которые сам же и низверг.
  
   «Так можно ли доверить незыблемость того, что всем нам так дорого, увлекающемуся и такому переменчивому в своих пристрастиях и предпочтениях, Разуму? - писал журналист Той Гольдшмидт.
  
  - Чего доброго, приведет он, старый путаник, какого-нибудь задумавшегося муравья на скользкий и весьма опасный путь. Путь, ведущий к запретному. К Душе... - выступал по радио писатель.
  
  
  
  4.
  
  
  
  Но может случиться и так, как это происходит сейчас. В этом наваждении. В наваждении, где Я смотрит на себя со стороны. Нет, Я отнюдь не отождествляет себя с тем писателем, произведшим бум своей несвоевременно вышедшей книгой. Я лишь ищет в нем сходства с самим собой. И чем больше Я их находит, тем забавней, тем веселей становится на душе.
  
  Этот писатель, из наваждения, говорит правильные и справедливые вещи. Но Я видит, что стоит за этой «правильностью» и «справедливостью».
  
  
  
  5.
  
  
  
  За спиной писателя стояли беснующиеся толпы, готовые обвинять в чем угодно и кого угодно, лишь бы выплеснуть из себя, изрыгнуть, выблевать на публике все то, что отравляло каждого.
  
  За спиной этого писателя стояло недовольство сотен тысяч людей, называемых в Израиле «русскими».
  
  За его спиной стояли тысячи тех, кто искал пути в религиях и не находил их.
  
  За спиной писателя стояли и те, кто готов был предложить ему свой соус для любой стряпни, которая окажется по вкусу невзыскательному, но такому массовому читателю...
  
  Да мало ли что стояло еще за его спиной. За его спиной стоял бунт...
  
  А сейчас писатель стоял спиной к бетонному ограждению и давал интервью корреспонденту телекомпании «World Star».
  
  - Скажите, вы сами рассчитывали на такую реакцию, - спрашивает возбужденный происходящими событиями корреспондент. И очень похожий на Тоя человек потирает рукой лоб и кривит рот.
  
  «Он что-то в себе решает, этот на меня похожий человек, и даже что-то говорит. И Я даже знаю, что он говорит, этот человек.
  
  - Путь указан в самой книге, - говорит он. - Но я недвусмысленно предупреждал, что это мой и только мой путь, а делюсь я своими знаниями лишь потому, что они не принадлежат мне.
  
  Что касается обращения в суд БАГАЦ[AK1] [12] при посредстве своеобразных методов, каковыми представляются все, без исключения, акции, то лично я - против. Против, потому что взываю не к судилищу, не к фарсу, а призываю всех к иному, к Высшему суду.
  
  - Вы ждете, что на Землю будет направлен эдакий центурион, бог-судья, и станет судить по законам, которые человеку...
  
  - Нет! - писатель резко прерывает репортера. - Я говорю о человеке, осознавшем в себе Бога. Я говорю о неком странном для многих человеке. О человеке, который с позиции осознанного в себе Бога, судит не меня и не вас. Он судит большее. Себя.
  
  - Своего дьявола?..
  
  - Дьявол, сатана - это не его категории. Повторяю, он выше этого. Он судит себя... Но, к сожалению... К сожалению, у любого начала всегда есть свой антипод. То, иное начало, которое несет в себе другой знак. И это не порождение добра: все эти манифестации, шествия, страх, побоища...
  
  Камера наехала на беснующуюся толпу единомышленников, в которой началась драка. Двойник из наваждения продолжал.
  
  - Это нельзя назвать проявлением добрых чувств, нет. Если угодно, то, что сейчас происходит - не что иное, как демонстрация силы. Кто завладеет ею, того она и вознесет. Вот она, демонстрация этой силы. Она может стать силой зла, уж коль не поворачивается язык назвать все то, что творится у меня за спиной, добром.
  
  Да - это зло. Это зло пытается обратить энергию воспаленного разума на себя.
  
  Это зло, ужасая и запугивая, отбирает у людей всю оставшуюся энергию, лишая их подпитки собственной души. - Неслось на двух языках из десятков телевизоров, выставленных в окнах жилых кварталов.
  
   - А быть может сейчас, в эту самую минуту, когда зло встает на дыбы, и иные, более светлые силы, силы являющиеся антиподами зла, также присутствуют здесь? - вопрошает писатель. И гулкое эхо «Здесь!» отвечает ему разъяренной толпой.
  
  - Ведь цель моего романа и заключалась в том, чтобы рассказать людям, отчего так много зла. Чтобы они поняли, что добро есть. Что оно существует. Что добро незримо присутствует везде. И в самом человеке... Так ищите же его, - писатель внезапно умолк, но внутренний монолог его страданий продолжался.
  
  Оператор бросил вопросительный взгляд на репортера, но тот дал знак продолжать съемку.
  
  - Я в отчаянье, - так же внезапно, как и умолк, продолжил писатель. - Повторяю, я в отчаянье, насколько скоро было все искажено, извращено и лишено здравого смысла. Пытаясь вызвать не эти ужасающие эмоции, выливающиеся в бесчинства и мордобои, а чувства... Чувства иные... Я взывал к душе, к Богу, заключенному в человеке, а в людях проснулся зверь и дьявол...
  
  В это время из толпы со свистом пролетела бутылка с газированной водой «Мэй Эден» и, ударившись о стену, взорвалась, как осколочная мина. На стене выступили пузырьки газа, точь-в-точь из рекламы!
  
  Лицо оператора залили кровавые струйки. Но профессионал честно отрабатывал будущий гонорар. Он намеревался продолжать снимать, пока репортер не крикнет ему: «Стоп!».
  
  Едва сообразив, что произошло, уже не отстраненный писатель, а Я, сам, ринулся в это наваждение к раненому оператору. Я отождествил себя с событиями и погряз в них.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Из-за укрытия выскочила горстка полицейских. Градом пластиковых бутылок с водой «Мэй Эден» встретила их толпа. Полицейские обратились в бегство, теряя шлемы, щиты, дубинки, устилая ими небезопасное пространство.
  
  На какое-то время толпа притихла и, судя по всему, стала ожидать ответного шага полиции.
  
  Постукивая дубинками по пластиковым щитам, тем самым, заводя самих себя, полицейские сплоченной монолитной стеной пробили в толпе брешь. Тут же в образовавшуюся брешь, как в расщелину, кинулась безумная горстка солдат.
  
  Кольцо размыкалось медленно, неохотно и хищно. Кольцо поглощало потерявших бдительность полицейских и беспечных солдат. Никто из них не заметил, как вдруг оказался скованным грозовым облаком толпы.
  
  Кто-то выскочил из укрытия, подавая кому-то знаки. Из-за угла возник микроавтобус с распахнутыми дверцами. Раненый оператор, репортер и писатель, не раздумывая, кинулись под эту шаткую защиту.
  
  Водитель включил сирену и бросил машину прямо в толпу, кровожадность которой уже была подогрета перемолотым отрядом полицейских.
  
  Под колеса полетели бутылки, горящие скаты, палки... Внезапно перед машиной возникали и так же мгновенно исчезали ужасающие маски человеческих обличий. То тут, то там возникали транспаранты на двух языках. И даже портреты Щаранского, Либермана и Григория Лернера.
  
  Когда же какой-то тощий сукин сын вырвал из рук женщины коляску с младенцем и перегородил ею путь машине, водитель, затормозив, выскочил с диким криком ужаса и кинулся бежать прочь. Он не успел пробежать и десяти шагов, как его настигла кем-то брошенная бутылка, сбив его с ног.
  
  Звериный рык, оглушая все вокруг, заглянул в машину чьей-то хищной рожей. За этой рожей, появилась еще одна, а за ними - еще и еще.
  
   Машину обступила стая весьма заинтересованных зверей.
  
  - Смотрите! - удивленно орал зверь. - Да это же тот, с Мэй Эдена!
  
  - Друган! - вопил другой.
  
  - Братан, - гундосил он в лицо Тоя.
  
  - Товарищ, - резануло ухо чье-то сморщенно-старческое.
  
  Никто, по счастью, не вспомнил ни моего имени, ни фамилии. Ко мне так и обращались, как бы к своему, братишке, корешку, дав прозвище «Лохматый».
  
  И глупо было бы ожидать, что кто-то из толпы помнит имя автора книги, которую мало кто толком-то и прочел. Писатель стал братишкой, корешком с «Мэй Эден», о котором рассказал свой парень. А тот зря не скажет. Он знаешь, какой...
  
  - Лохматый, с Мэй Эден! Тот самый, - облетело толпу. И та загудела, заволновалась
  
  - Как у нас обстоят дела со славой, - пытался шутить репортер, бинтуя голову оператору. Но ответ получить не успел. Толпа, попытавшись расступиться, страшно охнула, а затем нахлынула на микроавтобус и выбросила его на самый гребень волны.
  
  - Снимай, снимай!! - кричал обезумевший репортер, но оператор и сам уже высунулся из машины, вскинув на изготовку камеру.
  
  - Ну, что скажете, Мессия? - не унимался возбужденный репортер, фамильярно подмигивая писателю.
  
  - А разве у тебя нет других манер для Мессии? Или ты их бережешь про запас? Для еще одного, скажем, Мессии, - писатель пребывал в эйфории, он был потрясен и взволнован.
  
  - Мы сможем, это все прокомментировать? - суетился репортер.
  
  - Да! Сможем, - жестко и механично отвечал двойник. - Мой гонорар?
  
  - Пятьдесят процентов!
  
  - Семьдесят, - обрубил писатель.
  
  - Ладно, идет, и они ударили по рукам.
  
  
  
  7.
  
  
  
  Я стало скучно и уныло, и Я прекратил наблюдать за своим двойником, перенеся свой взор туда, вниз, где обезумевшая толпа продолжала жить своей совершенно самостоятельной и сумасбродной жизнью.
  
  Я думал о коллективном разуме муравьев и о той своей миссии, которая оказалась совершенно иной, нежели Той возомнил себе сам.
  
  Я думал о миссии, которая невероятно уродливым образом воплотилась в этой ужасающей его жизни.
  
  И Я впервые за все это время оторвал взгляд от толпы и взглянул ввысь.
  
  - Небо, - восхищение сорвалось с его уст. - Там другой мир. Там Бог живет...
  
  И Я обратился к этому Богу. Я обратился к Душе. Я заглянул ее глазами в себя. И Я вспомнил все. Я вспомнил, что это уже было однажды. И Я вновь с нескрываемым любопытством стал вглядываться вниз, туда, где Той растерялся без его поддержки.
  
  
  
  8.
  
  
  
  ...Это было в той, моей, не состоявшейся жизни, - говорил Я Тою. - В той жизни, что не принесла облегчения моей душе. Жизни, прожитой суетно, впопыхах, где все давалось, точно в долг, а если что и бралось, то как бы подворовывалось.
  
  Прочитавшие мою книгу американцы стали требовать на митингах настоящего суда над «Мэй Эден». Сионистские организации потребовали отчета у Сохнута о распределении пожертвований...
  
  Книга породила не столько всплеск общественного сознания, объединенного идеей Третьего Храма, сколько уродливые формы человеческой нетерпимости. По всей Америке прокатились смердящие волны всевозрастающего антисемитизма.
  
  Не остались в стороне и религиозные организации. Одни видели книгу нужной и своевременной, другие сочли ее низкопробной попыткой создания синтетической религии.
  
  И пока Сионистские и еврейские организации спорили на предмет приостановить ли публикацию этого вредного и опасного произведения или же обойти событие молчанием, придав, таким образом, несвоевременному произведению статус низкопробного пасквиля на израильскую действительность, волнение из Америки перекинулось в Россию и Германию. Здесь книга была издана на языке оригинала в рекордные сроки.
  
  Эти пиратские издания в невероятно короткий срок сделали автора нашумевшего бестселлера неуязвимым для готовящейся серьезной критики. Говорить о художественных достоинствах или недостатках книги становилось глупо.
  
  Теперь, на заключительном этапе, книга переводилась на иврит, и вот уже все израильское общество, впервые, с нескрываемым интересом погрузилось в то, о чем раньше не хотело ни знать, ни думать, то, о чем газеты старались замалчивать.
  
  Совет директоров «Мэй Эден» подал на автора в суд, но газеты наряду с этой сенсацией поведали и о том, что лучшие адвокаты страны готовы предоставить свои услуги автору, и дело о финансовой компенсации за нанесенный урон марке «Мэй Эден» было предрешено.
  
  И тогда компания «Мэй Эден» предложила автору за рукопись книги три миллиона долларов, резонно полагая, что больше он за книгу не выручит.
  
  Но тут в игру вступили иные силы, которые предложили ту же сумму, но для издания романа массовым тиражом.
  
  И поехало! И понеслось! Казалось, чего желать, когда такой успех, принесший признание, деньги, славу?
  
  Увы, это не грело. Писатель, забившись в глубокую щель, почти страдая, наблюдал за тем, как зло ополчилось на зло. Его коварный оскал не исчезал ни на миг, порождая новые и новые очаги ненависти и нетерпимости.
  
  Люди, являвшиеся прототипами его героев, приходили к дому писателя и забрасывали его камнями. Трудно было понять, как резко и вдруг изменяется сознание людей.
  
  Для тех, ради кого он писал свою книгу, он стал ненавистен. Они знали и помнили только одно - три миллиона долларов. Эти деньги не давали никому покоя.
  
  Как-то Марик сказал ему, что удивлен тем, как легко Моника Левински получила свои миллионы. Стоило только написать книгу весьма сомнительного содержания, где она описывает свои обиды профессионала, исполнившего работу, но не получившего за нее ни цента. Одни только неприятности.
  
  - Да, - посмеялся тогда я, - но какая этой книге предшествовала реклама!
  
  - Придумать такую рекламу было бы просто невозможно. - Заключил Марик. И ошибся.
  
  Все, без всякого сомнения, было не только спланировано, но и просчитано. И, конечно же, разыграно как по нотам.
  
  В результате Билл утвердил свой статус мужика, и всю свою сексуальную энергию направил не только на саму Америку, но чуть попозже и на Ирак. И кончил, чуть погодя, на Югославию.
  
  Моника же получила свой долгожданный гонорар за блистательно исполненный минет. И какой гонорар! Правда, пришлось кое-где попотеть еще, но что это в сравнении с той суммой, которой она наконец-то утешилась.
  
  Как бы то ни было, тут потянулась такая цепочка причинно-следственных связей, что распутать ее по силам лишь тем, кто наворотил все это в своем воспаленном разуме, кто извращенным мозгом создал, а значит - воплотил в жизнь свое уродливое Я.
  
  - Я до озноба, до спазм помнил этот печальный финал, - говорил Я Тою. - О Господи! Как мне нестерпимо хотелось изменить его! Изменить теперь же, изменить сию же секунду.
  
  И Я очнулся.
  
  
  
  Глава 11:
  
  
  
  «ХАОС» И «ГАРМОНИЯ» ГОСУДАРСТВА «МЭЙ ЭДЕН».
  
  
  
  1.
  
  
  
  - Книги, книги, опять книги, - ворчал недовольно Той. - К чему они все тут?
  
  Той стоял на стремянке и рылся на книжных полках. - Кто их теперь читает? Все стали умными. А если надо чего покруче, так тут к вашим услугам замочная скважина или телевизор. А то и видака достаточно.
  
  - Ты чего так взвился? - послышался откуда-то из кухни женский голос.
  
  - Взвился? - Той удивился. - Пусть взвился. А причина проста. Один доморощенный философ на мою длинную тираду о преступной деятельности «Шестого» канала, формирующего из подростков управляемое стадо, заметил мне не без вызова:
  
  - Ты сначала со своими идеями попади в телевизор, а это стадо посмотрит и, быть может, потом что-нибудь решит о тебе...
  
  - Ну и что? - из кухни на мгновение выглянуло милое личико. - Ты сам знаешь, что он прав. Думаешь, ему просто общаться с тобой? Ты же не говоришь, ты статью в газету пишешь! А если он, не отрываясь, смотрит этот канал с утра до ночи, стало быть нечто гипнотизирует его.
  
  - Это нечто заменяет ему мир, который находится за пределами его комнаты. Заменяет мир, где нужно думать и решать все самому.
  
  - Да, он боится. Боится мира, где нужно поминутно делать свой выбор. Он не хочет проблем. Он не любит их. Он их попросту боится. И он сделал свой выбор. Он выбрал бесконфликтный канал.
  
  - Слушай! - Той оглянулся в сторону кухни. - Мы с тобой говорим об одном и том же. Только если ты говоришь о праве выбора, я лишь отмечаю, что парень его уже сделал. Он выбрал своего кумира, это и есть его бог. Тот, который за него уже все решил.
  
  - Если этот бог уведет моего философа от него самого, от его мыслей, страхов, переживаний, я буду зажигать свечи этому Богу.
  
  - Ну, делает он канал не то, чтобы мастерски, но крепко и профессионально. Даже когда нужно смеяться, он, этот бог, подсказывает своим чадам громким и наигранным смехом. Смехом под фонограмму.
  
  - Тебя волнует, что тебя не читают? - в комнату вошла, вытирая руки полотенцем, Лика. - Или ты все-таки задаешь вопрос: почему не читают вообще? Я могу тебя уверить, что люди все же читают. А вот почему не читают тебя? На этот вопрос я не смогу тебе ответить. Я могу сказать только от себя лично: я не читаю тебя по вполне понятной причине. Ты рисуешь мрачные миры. Мне хочется легкости, воздушности, чтоб - любовь, чтоб - красиво. А твой текст, он припечатывает меня и давит. Ты ведь о больных для меня вещах пишешь. Я понимаю, ты не умеешь иначе, но ведь это еще то, что не зажило. Словом, мне трудны твои тексты. Извини. - Лика вышла из комнаты и вернулась с пачкой сигарет и чашкой кофе.
  
  - Не угодно ли повелителю кофе? - спросила она, играя глазами и покачивая бедрами. - Тебе повезло, мой повелитель, у нас, «близнецов», есть такой обычай превращения. Когда мы танцуем, - Лика начала вращаться, - мы можем превратиться в кого угодно.
  
  Она включила музыку и немного подождав, пока звуки не разольются во всем своем богатстве, повернулась к своему повелителю.
  
  - Сейчас тебе будет прислуживать не просто восточная женщина. Сейчас у твоих ног распластается царица Востока. - Смеялась она, кружась в танце...
  
  А потом она обняла его ноги и тихо так, спокойно, произнесла:
  
  - И неправда, что мир представляет собой хаос. Это не так. Ты сам говоришь, что представления о хаосе искажены, как и все остальные представления. Ведь связь-то нарушена. Помнишь, что произошло, когда Тифон отключил Зевса от связи?[13] - Произнесла задумчиво она.
  
  А Той сидел на стремянке, словно на троне, и босые ноги чувствовали тепло дыхания что-то шепчущей Лики. А сердце его сжималось от предчувствия чего-то, но он был уже не здесь. И когда он понял это, то направил свое внимание туда, вниз, где на стремянке, ненужными одеждами остались брошенные ими тела.
  
  А потом они парили в синеве безбрежного океана, и он увидел Хаос, который явил ему величайшую систему миропорядка...
  
  Он сам был Хаосом, тем всепроникающим, мужским началом, к которому устремлялась по семи мосткам радуги та, которая привнесла в его мир Гармонию. Женское ее начало было божественно, а сама она светилась в лучах полусфер семицветной радуги, и казалось, сама Любовь посетила его мир.
  
  «Гармония и Хаос, - пронеслось у него в мыслях. - Женщина и мужчина. Верх и низ», - он посмотрел вниз, там по-прежнему на стремянке сидел обалдевший Той, который уже должно быть начал подозревать низ в каком-то уничижительном для него понимании. Нужно было немедленно обратить его внимание на то, что низ - это всего лишь расположение, определенное место; что низ ничем не отличается от верха, ибо, то, что вверху, то и внизу. Как вверху, так и внизу. Это закон. И не стоит о нем забывать. Даже под радугой, лишенной своего седьмого мостка.
  
  Он видел, как уходила по тем мосткам Лика, а когда она скрылась из виду, то оказалось, что на один мосток поуменьшилось радуги.
  
  - Под такой радугой ничего хорошего произойти не может, - безрадостно произнес Той, обреченный на разлуку с Ликой.
  
  - И что это за мир такой неправедный? - вопрошал Бог весть кого Той. - Что это за мир, в котором отсутствует не просто одна из сфер, но отсутствует сама Гармония? Кто так изувечил его? Кто так исказил мир этого государства, с красивым именем «Мэй Эден»?
  
  
  
  2.
  
  
  
  Камень преткновения. Сколько народу расшибло себе лбы о его безразличные края, а он по-прежнему все так же кругл и невозмутим.
  
  Той осознавал, что многие не в состоянии осилить эту глыбу. Взвалив на себя эту гору, они надрываются и гибнут у ее подножия. Для многих эта гора становится могильной плитой.
  
  - У подножия этой горы застрял некогда и я, - говорил, не замечая этого, писатель. - И не единожды меня погребали у этого самого подножия. И не единожды я воскресал. И каждый раз, когда вставала эта гора на пути, я с надеждой и верой подходил к ней и ждал, что сейчас-то вот точно откроется, словно волшебный Сезам, некая Тайна.
  
  И когда это случилось, я даже и не осознал того, что произошло. Ибо вера моя была абстрактной, а надежда была только на чудо.
  
  Но чудо приходит однажды, в будний день, и скрывает свой облик за маской повседневности. И нужно обладать чем-то свыше, чтобы суметь увидеть это чудо, распознать его за тряпичной маской, и, наверное, покориться ему. Только так. Не иначе...
  
  
  
  3.
  
  
  
  ...Сегодня радостный день. Сегодня даже спалось по особенному. Выставленный на пять утра будильник, так и не успел прозвонить. И не успел он прозвонить не потому, что какая-то в нем поломка, нет. Не прозвонил он потому, что встал я ровно за минуту до того, как он должен был это со мной сделать...
  
  Кому приходится вставать под будильник - знает, что именно намеревался сделать со мной будильник. И я встал. Я встал - и... свернул ему шею. Эдакая своеобразная жертва материальному миру.
  
  Словом, я встал в прекрасном расположении духа. Сегодня первый день моей работы на заводе Мэй Эден. Первый рабочий день после полутора лет безработицы, битья головой об стену от тщетных мытарств и полного безденежья.
  
  Мурлыча что-то себе под нос, я включил электрочайник и насладился его деловитым сопением. Душ приятно освежил рвущееся в бой тело, а гель для бритья слегка опьянил запахом алоэ. Лезвие бритвы, потрудясь над кадыком, насладилось своей работой и открыло взору чисто выбритое лицо, которое тут же удостоило меня своей идиотской улыбкой, лучащейся из зазеркалья.
  
  Я остался доволен собой, утираясь свежим махровым полотенцем, на котором красовалась знаменитая на всю страну радужная эмблема «Мэй Эден».
  
  Через несколько минут я был на остановке. Свежий, бодрый запах раннего утра вскружил голову. И я чуть не рухнул. Потому что, весьма натурально представил, как голова клонится к подушке.
  
  -...Какое, оказывается, счастье вставать до рассвета и вглядываться в набухающий светом солнца горизонт! - дурным голосом говорил я самому себе.
  
  Сонное око Луны согласно тускнело в ожидании смены и то и дело, вываливалось из облаков, словно пьяный сторож Сулковский.
  
  
  
  4.
  
  
  
  Подъехал микроавтобус. Я вдохнул полные легкие свежего воздуха и вошел в открывшиеся двери.
  
  - Доброе утро! Бокер тов, - бодро поприветствовал я всех в машине.
  
  - Бокер.[14] - Послышалось одинокое и унылое в ответ.
  
  - Вернулся? - то ли сонно, то ли лениво и совсем безразлично спросил кто-то. Отвечать уже не хотелось.
  
  Совершенно измученные рабочие, с изможденными лицами, досыпали в пути те несколько минут, которых вечно не хватает перед работой. Свет в салоне снова погас и я, как все, закрыл глаза.
  
  
  
  5.
  
  
  
  Когда же автоматические ворота распахнулись, микроавтобус пересек границу и въехал на территорию государства.
  
  - Мэй Эден, - объявил водитель автобуса. - Подъем! Приехали!!
  
  И - твою мать! - снова в салоне зажегся свет.
  
  Все дружно открыли глаза. Кто-то, сладко потягиваясь и зевая, пукнул и смущенно застыл в этой позе под общий хохот товарищей.
  
  Хмурый охранник помахал всем рукой и, злорадно улыбаясь, нажал кнопку, снова закрывая границу на запор. А на огромной стоянке уже собралось до десятка грузовиков, ожидающих отгрузки продукции. Водители, все больше арабы, пили кофе и громко смеялись.
  
  Я посмотрел на часы. Времени, чтобы попить кофе, уже не было. Я позавидовал арабам.
  
  У дверей всех ожидал начальник смены и уже отдавал распоряжения. Все разбежались по рабочим местам. Сонная и вымотанная ночная смена с тем же нетерпением, что и висящая в небе луна, ожидала подмены. И в этом своем ожидании люди видели только одно: выпасть за ворота...
  
  Кое-как поприветствовав друг друга, рабочие разошлись. Одни спешили от измотавших их за одиннадцать часов жесточайшего конвейера и машин; другие спешили уловить тот не живой, не человеческий и нескончаемый ритм, заданный Бог весть кем тем самым взбесившимся машинам.
  
  Ритм, к которому призывала их предыдущая смена, уловить спросонок было практически невозможно. То и дело сбиваясь, рабочие ужасались ему, и вряд ли кто-то осознавал сейчас, в это мгновение, что сами они и породили эту нервозную спешку. Своими собственными руками создали ее, своими собственными мозгами.
  
  Вечный страх, давно поглотивший их всех сполна, и убийственное безразличие ко всему окружающему, вызывало безутешные мысли о самих себе, и эти мысли задавали всему свой собственный бездушный ритм
  
  И поняв это откровение как-то буднично, затравлено и уныло, люди осознали только ту часть истины, что была на поверхности: им предстояло поддерживать ритм, заданный предыдущей сменой.
  
  А через тринадцать часов их тоже сменят. Сменят те, кого они меняют сейчас. И те предстанут пред ними такими же измученными и не отдохнувшими, - ну, точь-в-точь, как и они сейчас.
  
   И новая смена будет снова проклинать дьявольски неизменный ритм сошедших с ума людей и взбесившихся машин. И они будут проклинать, пока все снова не втянутся в производственные взаимоотношения, которые призваны будоражить друг друга, трясти, как пустую бутылку, выдавливая из нее последнюю каплю водки...
  
  
  
  6.
  
  
  
  Наверное, это правильно. Так и должно быть там, где люди позволяют с собой так обходиться, словно стали уже неодушевленными предметами.
  
  Словом, каждый получает то, чего достоин сам. Ведь это их ритм. Собственный. Ими же и созданный, порожденный из глубин невыносимо стыдного, для сознающего человека, страха.
  
  Мне проще. Я вчера еще не работал. И позавчера не работал. Я не работал уже много дней и месяцев.
  
  - Мне проще... Мне сегодня проще, - говорил Той. - И потом, я многое помню. Сегодня мне, вернувшемуся на завод, выпал особый случай. Мне предстоит исправить то, что я сам когда-то и натворил. Именно я. Не кто-то. Не все. Только я.
  
  Закон равновесия отделял сейчас его от Лики, и прежде, чем отправиться куда-то за ней, ему необходимо было уравновесить все, к чему он прикасался, здесь.
  
  - Закон кармы, - ворчал он, прекрасно зная, что каждый, кто покидает любой из миров, навсегда очищает его от своего присутствия.
  
  И прежде, чем снова прибудет за мною Ковчег, думал он, я должен буду как-то все исправить. От рассвета к рассвету, от радуги к радуге и от каждого ее мостка к мостку другому, - все становится, как один длинный, нескончаемый день. Один день государства «Мэй Эден», который мне предстоит пережить заново.
  
  У него даже мурашки побежали по спине, едва явилась к нему мысль о том, что есть еще некто, кто, так же как и он сам, переживает все вновь и вновь. И если Тою казалось, что он переживает свою жизнь, то этот «некто» просто переживал жизнь. Переживал ее, будучи Тоем и его Я, он просто переживал жизнь заново. Переживал, как личные воспоминания. Как неудовлетворенность тем миром, который он создал сам.
  
  - Он там себе мир претворяет, очищает его от собственных мыслей, а я здесь, вместо того, чтобы ему помочь и самому испытать кайф, почему-то мучаюсь, - Тою стало невыносимо больно. - Вот и буду еще мучаться, пока не исправлю все, что сам и натворил вокруг себя.
  
  
  
  7.
  
  
  
  ... Той видел, как, не скрывая своего пристального внимания, за ним наблюдали, и ему хотелось показать всем любопытствующим, что он сможет. Ему не терпелось рассказать им, что принес он им не уныние безысходности, заключенной во фразе «все становится на свои места». Нет! Он принес им надежду: «вырваться можно, только исправив то, что натворил сам».
  
   А еще ему очень хочется показать, что они не ошиблись в нем. И те, кто приняли вновь его на завод, тоже не ошиблись.
  
  - И я хочу, чтобы они поняли и увидели, как я благодарен им! ...и за то высокое доверие, оказанное мне всей страной Мэй Эден... и постараюсь его оправдать... и все свои силы, весь свой опыт и умение, отдам государству Мэй Эден, этому производству, ставшему мне теперь домом родным...
  
  
  
  
  
  Глава 12:
  
  
  
  «ДОГОВОР НА ВОДЕ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  Смех, сорвавшийся в хохот, оборвал его увлеченное вранье. Продолжая улыбаться явному бреду, льющемуся из его глубин, Той оглядывается по сторонам, достает ручку и тут же, на картоне записывает наброски к своей будущей книге.
  
  На клочке картона появляются мысли о том, что он готов, в пределах разумного, в силу осознанной необходимости, отдать, вернее, продать государству Мэй Эден свое тело. Продать в кредит. На пару лет. Продать, пока оно живо, цело и шевелится. Пока оно, что называется, не хладный труп.
  
  «Я готов заплатить материальному миру, - писал Той, - его собственную цену. И цену не малую. Я готов продать свой физический труд. Это будет наша сделка с миром материальным.
  
  Но не нужно думать, что я также продам и свою душу. Это было бы заблуждением. Душа моя принадлежит иному миру, и никакое государство не в силах заполучить ее».
  
  На этом запись прекратилась, потому что мимо Тоя, сломя голову, промчался на автопогрузчике Юра.
  
  - Я сейчас! - крикнул он вместо приветствия и выехал из цеха. Конвейер подогнал к Тою очередной клюв[15] с пятигаллонными пластиковыми бутылями, которые были уже заполнены райской водой и заткнуты пробками.
  
  И пока Той будет осматривать сам клюв - мало ли чего - попытаемся сами разобраться в этой производственной линии, которая называется здесь «кав кадим» - линия бутылей.
  
  
  
  2.
  
  
  
  Бутыли наполняются не здесь. Сюда они приходят уже наполненными водой, лежа в отдельных секциях огромных клетей, именуемых клювами. Отсюда бутыли с водой направляются либо на склад, либо идут сразу на погрузку. Как правило, заказчик присылает опорожненные бутыли, взамен получая полные.
  
  Бутыли возвращаются на завод со всей страны. Часто они приходят совершенно непригодными для повторного использования. Но это выясняется непосредственно на линии.
  
  Автопогрузчик устанавливает клети на линию цепной передачи и те, одна за другой движутся в направлении двух работников, чья задача на протяжении смены извлекать их из клетей и, периодически, сунув нос в подозрительную бутыль, с жуткой гримасой отшвырнуть ее в мусорный контейнер.
  
   Что за запахи переполняют пустые бутыли? Не трудно догадаться, если у вас хоть немного работает фантазия. Подо что можно использовать бутыль, имеющую емкость в пять галлонов? Да подо что угодно! Даже под переносной писсуар, а то и под более серьезное и не менее неотложное дело.
  
  Встречаются бутыли со старой, застоявшейся и давно протухшей водой. Они также выбраковываются. Все остальные подаются на конвейер, который гонит их к машине, срывающей с них пластиковые пробки.
  
   После этой процедуры каждая бутыль должна быть тщательно проверена: а нет ли в ней еще чего, не разбита ли, сохранена ли этикетка...
  
  
  
  3.
  
  
  
  На мгновение прервемся. В клети оказалась раздавленная бутыль. Тою необходимо ее заменить. Сейчас он разорвет полиэтиленовую обмотку, вытащит поврежденную бутыль, и притащит с линии целую.
  
  Вот так. Да, за этими штучками нужен постоянно глаз да глаз!
  
  
  
  4.
  
  
  
  Так вот, на той ступени контроля, на которой мы прервались, задействованы также несколько человек, вооруженных металлическими штырями, при помощи которых они изгоняют из бутылей всевозможные сувениры.
  
  А в это время линия продолжает гнать основной поток бутылей в огромную моющую машину. Каждая бутыль нанизывается этой машиной на специальный штырь. Эти штыри торчат из барабана машины, который вращается в специальном растворе. При помощи этого раствора, пара, озона и горячей воды, как раз и достигается необходимая тщательность мойки.
  
  Из моечной машины бутыли попадают в другое отделение, именуемое милуй - наполнение. Той записал на куске картона: «Здесь райская вода заточается в бутыли. Здесь она обретает своего тюремщика, что до последней минуты будет с ней, до последней капли.
  
  Бутыли-тюремщики запечатываются пробками, как замками, и получают маркировку в виде года, числа и времени заточения, а попросту - ставится дата выпуска продукции.
  
   Промытые, переполненные заключенными камеры, будут вновь и вновь подвергаться пристальному наблюдению десятков глаз. Ведь тюремщики должны быть надежны, а камеры, в которых содержатся бесценные заключенные, - безо всякого шанса на побег.
  
  Малейшее несоответствие - и охранник выбраковывается. Более того, он попросту уничтожается. Физически. Бутыль разбивается. Воду не жалко - источник взят в аренду у государства, а стало быть, вода бесплатная. Внешне выглядит все так, что продаются не узники, но их цепи. Но можно потерять уйму денег, если до заказчика вместе с цепями не дойдет заключенный в них узник.
  
  
  
  5.
  
  
  
  А теперь попробуйте на мгновение представить людей в виде бутылей-тюремщиков, а души, заточенные в них, увидеть водой... Бьюсь об заклад, что если вы действительно это представите, у вас тут же снесет крышу!
  
   Но лучше этого не представлять и, тем более, не видеть. Тогда все выглядит, как производственный процесс. Ведь иначе... Иначе, вода станет все время сбегать. А кому нужны бутылки без содержимого, кто согласится платить за то, чего не получит сам? Люди платят за бесплатную воду.
  
  Ладно, идем дальше. А дальше бутыли со своим содержимым попадают на автоматический процессор - политайзер. Этот многооперационный робот снова их определяет в те самые клети, которые освобождаются от пустых камер, только что ушедших в такой непростой путь преображения - на мойку.
  
  6.
  
  
  
  А что же Той? Той находится на самом бесхитростном и простом участке этого цикла. Он находится в конце пути, отмерянного бутылям на линии. Его рабочая задача сегодня - проверить каждую клеть на течь и, в случае таковой, заменить поврежденную бутыль целой. Специальная наклейка на клетях означает, что продукция осмотрена и подлежит вывозу на склад. Это уже руководство к действию для автопогрузчика.
  
  А вот и он. Юра уже смотался во двор и вывез проверенные Тоем клети. Сейчас он привез новые клети с пустыми бутылями и устанавливает их на линии цепной передачи. После этого он подъедет к Тою, потому что, хотя у Юры и не электронный глаз, а простой, он, должно быть, уже увидел вывешенные наклейки и понял, что две клети проверены.
  
  Юра, конечно же, видит, что на выходе третья клеть. А за ней - еще одна. Но эти клети не могут выйти, потому что цепь ожидает сигнала электронного глаза, а тот, в свою очередь, сработает тогда, когда Юра освободит место от проверенных Тоем клетей. И если произойдет заминка, робот остановит складирование бутылей, а это означает, что остановится весь технологический процесс.
  
  Подобные вещи могут произойти на любом отрезке, и тогда не избежать окриков, понуканий, недовольств. Будет недовольно начальство, кричащее: «Давай-давай!». Будут недовольны рабочие, которые уже приноровились к ритму механизмов на своем участке, и каждый такой сбой - это дополнительная работа вручную.
  
  
  
  7.
  
  
  
  Той вздохнул: - Вот оно, пресловутое единение человека и механизма!
  
  Рядом не было никого, кроме машин.
  
  «Вот так на практике очеловечиваются машины, - думал он, нащупывая в кармане сигареты. - Даже покурить не с кем. Колдуны чертовы! Попревращали людей в роботов. И не в роботов даже, а в винтики. То-то никого не видно. Ввинтился каждый на свое рабочее место где-нибудь под машиной».
  
  Той оглянулся на своего робота и поймал себя на том, что сам оглядывался, словно бы ждал кого-то, кто бы ограничил его свободу.
  
  - Неужели мы и впрямь превратились в винтики? И хотя мы сопротивляемся, и говорим, что этому не бывать, все это давно уже с нами произошло. И даже не сейчас. Это произошло с нами давно. И нужно постараться понять: когда.
  
  Быть может тогда, вместе с осознанием всего того, что с нами произошло здесь, в этом мире бездушных механизмов, мы сможем перевоплотиться как в сказке, в прекрасных принцев. А теперь - мы всего лишь винтики. Разболтавшиеся, звенящие, но - винтики.
  
  И когда мы начинаем мнить о себе слишком многое, и когда мы играем в свободу, равенство, братство, демократию, - всегда рядом с нами люди-отвертки, внимательно следящие за нашей степенью свободы.
  
  Стоит одному из нас чрезмерно разболтаться, стоит начать вибрировать и звенеть, как тут же недремлющее око этих самых отверток выследит - кто, и привинтит на прежнее место. Да так крепко, что надолго отобьет охоту к любому позвякиванью».
  
  С этими невеселыми мыслями Той выскочил к воротам отделения, чтобы кое-как впопыхах успеть перекурить.
  
  8.
  
  
  
  Я стал спиной к цеху и поразился. Казалось, ворота, сквозь которые были видны одни лишь стройные штабеля продукции, готовой к отправке, распахнулись, и пред взором предстал совершенно иной вид. Я уже не видел ничего, кроме открывшегося взору заснеженного купола Хермона. И - небо.
  
  Это было удивительно, волшебно, нереально. Это была именно воля, свобода. Та, о которой мечтают в заточении узники. Та, к которой стремятся иноки и отшельники. Это была зримая воля Бога. Истинный мир. Мир высокого духа. Мир, неподвластный вмешательству рук человека, но доступный лишь его душе. Да, это был иной мир. Мир Природы или мир Бога, - как угодно...
  
   Я зажал в зубах сигарету, так и не посмев ее прикурить. Казалось, что там, за моей спиной, вдруг все исчезло, что там ничего нет. Что все эти машины, люди-отвертки, и все те, кто брал в заточение воды Рая, - улетучились, как плохой сон. Что они ушли, рассыпались, испарились, уступив самой природе Божественного начала.
  
   Но звуки, достигавшие моих ушей, говорили об ином. Этот параллельный мир по-прежнему существовал. И был он умен, зол и механичен этот бездушный мир.
  
  Рядом со мной поравнялся погрузчик. Юра окликнул меня: - Ты о чем задумался, начальник?
  
  - Юра, - как можно спокойней спросил я, - ты вверх иногда смотришь?
  
  - А что? - не понял он и поднял голову.
  
  - Небо... - Как-то непосредственно по-детски произнес он и даже указал на него пальцем.
  
  - Небо, - улыбнулся я. - Другой мир. Там Бог живет, Юра.
  
  
  
  9.
  
  
  
  - А помнишь, Юра, помнишь, как перед поездкой в Москву я говорил тебе?
  
  - Ну конечно.
  
  - А помнишь, что я тебе тогда говорил?
  
  - Ну...
  
  - А говорил я тогда, Юра, что мне нужен всего год, чтобы написать такую книгу, которую читали бы все. Год, чтобы написать книгу, в которой я бы мог сказать все. Не просто все, Юра, а ВСЕ. И я говорил тебе тогда, что эту книгу будут покупать. Что она не только принесет прибыль, она обогатит любого человека, кто возьмет на себя обязанность заплатить мне за этот год минимальную зарплату. Минимальную, Юра, минимальную. Какая сейчас минимальная зарплата?
  
  - С нового года - пятнадцать ноль пять.
  
  - Пятнадцать шекелей в час. Это что, большие деньги? За восемь часов работы в день платить писателю сто двадцать шекелей. Но, как видишь, этого не произошло и такого человека, готового выложить в течение года шесть с половиной тысяч долларов, увы, не нашлось тоже.
  
  В результате, без такой сделки... Без такого спонсорства, без такой поддержки от мира материального, я, увы, не вытянул. Не выдюжил. Попросту, не написал такую книгу. Я, правда, написал другую, но это не та книга. Она мне мила, она мне даже нравится, более того, - Я ее попросту люблю. Но это не та книга, о которой я сейчас мечтаю. Это не та книга, о которой я тебе сейчас говорю. А ведь именно та, не написанная книга, и не дает покоя. И стыдно, и обидно, что не успел... Я ведь ее всю продумал, выстроил... Впрочем... Что говорить... Сил не хватило. И сил все меньше и меньше...
  
  - А кушать хочется, да?
  
  - Вот я, Юра, и сдался на милость Мэй Эден. Но ты, не думай, что я оставил эту затею. Книгу я все равно напишу. Я не имею права ее не написать... Я просто обязан это сделать. Ну, если хочешь, в этом осознаю свою миссию. - Мы оба помолчали.
  
  - Но без денег мне сейчас никак не выкрутиться. Поэтому я и пришел опять на Мэй Эден. И я предпочитаю восстановить свои навыки настолько, чтобы не быть там лучшим из лучших, нет. Это тщета. Мне это не нужно, Юра. Мне нужно, чтобы эта работа не отвлекала меня от основной моей задачи. Чтобы я мог справиться с нею, не засоряя ни сердце, ни мозги, ни душу. Чтобы сохранить энергию и жизненную силу для иного...
  
  
  
  10.
  
  
  
  Так или примерно так я говорю Юре, который застукал меня на рабочем месте, когда я что-то записывал в блокнот. Застукал внезапно, стремительно вынырнув рядом со мной на своем автопогрузчике.
  
  Сейчас мне необходимо объяснить этому человеку, что я не изменился с тех самых пор, когда мне пришлось оставить завод. Нужно объяснить, что я по-прежнему ему не опасен. Что я пришел лишь заработать здесь немного денег, и что такие омерзительные средства налаживания отношений с начальством, как закладывание других, мне, как и тогда, чужды, попросту неприемлемы. И что не стоит, наверное, в суете закладывать и меня...
  
  
  
  11.
  
  
  
  Сегодня Той вернулся на завод после почти двухгодичного перерыва. Сегодня, по мнению многих, он распрощался со своей нищенской свободой.
  
  Но сегодня он вступил в борьбу. В сложную вступил борьбу.
  
  Сегодня он вступил в борьбу со сложной и изощренной государственной машиной Мэй Эден.
  
  Выйти из этой схватки победителем, означало распахнуть ворота, переступить невидимую черту, и встать на новую ступень. И он видел сами ворота, и то, как открываются они. Он видел, как за их створками начиналась долгая дорожка радуги. И он видел, как по этой дорожке, легко и грациозно, как по мосту, прошла в другой мир, в иную жизнь, Лика. И ему захотелось к ней... Но, пока он не знал еще, как суметь войти в те ворота. Очевидно, он потому и попал сюда, что числился за ним некий должок.
  
  Не оставь он долгов, в некоторых из миров, был бы он уже на седьмом небе, куда устремился, так и не дождавшийся его Ковчег.
  
  Перед глазами пронеслись вспышки, и в их мельтешении видел он прощальный старт тарелки. И он снова переживал тот пожар. Пожар измененного сознания, переворота чувств...
  
  И он уже знал, что сам, без всякого колдовства, и только пребывая в «Здесь и Сейчас», отыщет выход из ворот государства, дававшего всем приют лишь на один, но нескончаемый день.
  
  Он уже знал, как день становится длиною в вечность.
  
  Но это был всего лишь один день жизни в государстве Мэй Эден. Один день, разделявший их с Ликой. Один, нескончаемый как жизнь, день, оставался до возвращения Ковчега.
  
  «Неужели мне уже никогда не дождаться ни Лики, ни Ковчега?», - мелькнуло у него в голове.
  
  - Тогда это - полная смерть, - обречено произнес Той ...
  
  
  
  Глава 13:
  
  
  
  «ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА».
  
  
  
  1.
  
  
  
  Впрочем, кто не знает, что такое производство Мэй Эден, тот, пожалуй, не знает, что такое государство вообще.
  
  Я намеренно буду вести повествование от первого лица, не желая прятаться ни за именем вымышленного героя, ни за псевдоним.
  
  Я веду свое повествование от первого лица потому, что, как мне кажется, уловил то нечто, что составляет какую-то малую часть огромного искусственного сооружения, именуемого психологическим климатом в маленького государства Мэй Эден.
  
  И последнее, о чем я хотел бы еще предупредить: все имена, которыми герои называют друг друга, не соответствуют именам этих героев.
  
  
  
  2.
  
  
  
  Общеизвестно, государство в государстве - это Ватикан. А государство в государстве и государство в умах всех и каждого - Мэй Эден.
  
  Мэй Эден, в переводе с иврита - Эдемские воды. То есть, подразумевается, что это та самая вода, которая питала весь Рай и произраставший в нем сад. И ту самую яблоню, чей плод оказался столь памятным всему человечеству.
  
  Словом, все началось именно там. В Раю. И Райские воды тому свидетели.
  
  И теперь уже не важно, сколько воды с тех пор утекло. Важно, что вода из Рая по-прежнему жива. Она течет оттуда. Стоит лишь отыскать к нему путь.
  
  Увы, у каждого он свой. И те, кто стремятся в Рай посредством Мэй Эден, никогда не должны забывать того, что воды эти часто мутны и солоны.
  
  Мутны от грязи и солоны от пота и крови.
  
  Они горьки ото лжи и человеческой желчи, которая выливается через края протухших болот того, что некогда еще называлось чьей-то душой...
  
   Эмблема Райских вод - шестицветная радуга. Седьмая сфера, седьмой мир, седьмое небо им не доступно.
  
   Я люблю эту эмблему. Ну, во-первых, мне просто нравится радуга. Во-вторых, это признание государством своего собственного бессилия перед высшей, ему не доступной сферой.
  
   Помню, из детства: «Кто под радугой пройдет, тому счастье будет». Я прошел дважды под безрадостной радугой Мэй Эден.
  
  - Вторая ходка, - шутит Костя. - Я тоже здесь уже второй срок отбываю.
  
  Костя не еврей. В страшном сне Костя попал в это государство, и когда пришло осознание, он ужаснулся: «Вот это я попал!»
  
   Но Костя из бойцов. Его немецкое рацио и аналитический склад ума подсказали Косте единственно верный выход. Признав за государством силу, он как бы подчинился этой силе. Но, повторяю, как бы.
  
  Трудно сказать, что ожидало бы Костю, останься он в родном Новосибирске, или, скажем, попади он в ту же Германию. Но, как бы то ни было, Костя не намерен сдаваться.
  
  Он верит, что рано или поздно он сможет что-то изменить в своей, пока не совсем удачно складывающейся, жизни. Он не боится работы, и это обстоятельство сделало Костю одним из действительно лучших работников производства. Так или иначе, но Костя занял определенный статус.
  
  Что ж, пусть кто-то называет его представителем рабочей элиты в государстве, но только, если по совести, нет в мире таких денег, которыми можно было оценить Костин вклад в империю Мэй Эден.
  
  Как бы то ни было, на сегодняшний день Косте доверены два серьезнейших робота - политайзера на линии выпуска продукции. Кроме того, Костя знает все машины производства, знает он и весь ручной цикл.
  
  Костя изучил всю технологию, все тонкости и хитрости. Эх, к этим своим навыкам и умениям, присовокупить бы Косте знание иврита...
  
   Впрочем, государство не сильно обеспокоено уровнем преподавания языка. Меньше неприятностей от этих «русских», когда они немы. Когда они немы, они - не мы. Мы не рабы, рабы - немы.
  
  Впрочем, проблемы у всех одни и те же.
  
  - А почему ты не пишешь эту самую книгу? - громко спрашивает у меня Костя, постоянно дергаясь в сторону своей машины. Сквозь грохот линии, он подслушал наш разговор с Юрой, и решил немного поучаствовать.
  
  - Пиши, раз знаешь что и как, - Костя пожал плечами. - Хотя... Здесь уже не напишешь. После смены в тринадцать часов много не попишешь.
  
  - Тяжело, Костя, - соглашаюсь я, вздыхая. - Да и нервы уже не те. Вот ты представь себе картинку. Наша смена. Работа до седьмого пота, шум, гам, окрики, дурь и идиотизм. Ты видишь это изо дня в день, но привыкнуть к этому не можешь. Все твои силы уходят не только на саму работу, но на постоянное преодоление каких-то внезапных ситуаций, конфликтов, раздражителей. Ты мечтаешь, чтобы смена поскорее закончилась, чтобы выбросить все это из головы и как можно скорее восстановить силы для завтрашнего дня. Ты спешишь домой, а дома - свои сюрпризы, и они тоже отбирают и твои силы, и твою энергию. - Говоря, я наблюдаю как бы со стороны за собственными руками, которые работают, автономно от меня. Бегают ручонки, трудятся. Красиво работают. Загляденье одно. Я даже Костин вопрос не услышал.
  
  - А у тебя, - переспрашивает Костя, - что не так?
  
  - Да и у меня все точно так же. Только вот, когда ты пытаешься отдохнуть и забыться от этого ужаса, я усаживаюсь за письменный стол и сам себя возвращаю туда же. Я осознанно возвращаю себя в тот хаос и бардак, и заново все переживаю. И не единожды, нет. По несколько раз. И ищу слова и средства, чтобы как можно точнее передать и ситуацию, и чувства, которые нахлынули тогда. Я снова погружаюсь в ту воду, в которую дважды нельзя вступить. А это тяжело. Правда, Костя. Куда проще: отработал - домой. Так?
  
  - Так, - Костя улыбается.
  
  - А я вроде бы как садомазохизмом занимаюсь. Смакую все. Порой по несколько раз,. И что ты думаешь, можно при этом оставаться нормальным?
  
  - Крышу сорвет, враз.
  
  - А я утверждаю, что можно! И единственно верный выход для меня, это не оставлять все как есть сегодня. Сегодня я уже не могу, Костя, позволить себе все это оставить так же. Сегодня, Костя, я хочу изменить то, что мне под силу. Изменить сегодня. Только сегодня. Иначе оно перейдет на завтра. И тогда это самое завтра попросту никогда не наступит.
  
  - Ты считаешь себя нормальным? - Спрашивает Костя, улыбаясь и поглядывая на Юру, который уже успел вывести несколько поддонов с готовой продукцией.
  
  - Единственное, что меня утешает, - говорю я обоим, - и не дает свихнуться, так это то, что я действительно полюбил эту землю. И мне жалко эту страну.
  
  - А чего ее жалеть? - крикнул через плечо Юра, чей автопогрузчик уже мчал его к новой партии поддонов.
  
  «А чего ее жалеть?» - повторил я его слова. Да, жалеть и впрямь незачем. И когда Юра вновь подъехал, я бросил работу и выскочил ему наперерез. И быстро-быстро, чтобы долго не отрываться от работы, заговорил:
  
  - И все же нам придется, как бы мы этого не хотели, признать, что это наша земля. Понимаешь, это наша страна. И когда придет это понимание, и когда ты придешь к осознанию, что она и впрямь твоя, ты посмотришь на нее совсем по-иному. Ты увидишь ее по-особому. Увидишь такой, как не видел до сих пор. И она тебя восхитит и ужаснет одновременно. И этот ужас за нее заставит тебя что-то срочно делать. Не говорить уже, не ругать, нет. Это уже поздно. Нужно действовать. Спасать. Переделывать то, что нуждается в переделке, переиначивать, ставить с головы на ноги. И лечить. Лечить, лечить и еще раз лечить.
  
  - Политанью[16] ее лечить надо. - Смеется Юра.
  
  - Динамитом, - искренне назначает курс лечения Костя.
  
  - А ты помнишь, - спрашивает Юра, - как Илюха говорил: «Всей воды в источнике не хватит для того, чтобы пулемет не перегрелся...».
  
   - Да, лечить надо, - вздыхаю я. - И Илюху, бедного. И их, и нас. И всех лечить одинаково. Интенсивная терапия. Реабилитационный цикл... Впрочем... Нет, не помогут. Лечить нужно только любовью. И людей, и землю. И пусть нам поможет в этом то чувство, которое даст нам осознание себя, как восхищенного и влюбленного в свою землю хозяина. Именно так и только так можно работать на Мэй Эден. Ведь не хотите же вы сказать, что работаете здесь за эту зарплату? Что она устраивает вас?
  
  - Ну да, сколько не вкалывай, а тлуш[17] получишь и - хоть плачь. - Юра слез с погрузчика. - Так ты посмотри, они же не дают работать, а еще на нас, на пахарей и «наезжают».
  
  - А как же, Юра! Кто тащит, тем и понукают.
  
  - Они же на нашей нищете, на нашем тягостном и мучительном молчании сколачивают себе миллионы!
  
  - Рабы всегда существовали для этих целей. И кто как не израильтяне знают об этом. Помнишь, из букваря: « Мы не рабы, рабы не мы»? Так вот, что я тебе скажу, Юра, тут вкралась одна ошибочка. Мы рабы, и будем оставаться ими до тех пор, пока не заговорим. Рабы немы. Рабы безмолвны. Только безмолвный, безответный человек - раб. Раб не понимает, он догадывается, раб не умеет ответить, он заискивает, раб не знает, как объяснить, он затаивает и умножает обиды.
  
  А когда раб вынужден угождать, угадывать желания хозяина и при этом тупо молчать, этот раб становится животным. Страх его делает таковым. Он выбирает себе долю сам. Его никто не понуждает к тому. Это сознательный выбор. И работает раб за страх, а не за совесть.
  
  - Но ведь они-то сами - ни на что не годны...- завелся Юра.
  
  - Хочешь услышать ответ сумасшедшего? - спросил я.
  
  - А ты хочешь сказать, что ты не сумасшедший? - ухмыльнулся Юра.
  
  - Ну, тогда - все равно! - я с любопытством посмотрел в глаза Юры. Впрочем, он не дал мне там хозяйничать. Он отвел их. - Тебе, Юра, наверное, нужно отобрать все у нерадивых, глупых, тупых и неработящих. Сможешь - отбери. Отбери все по праву хозяина. Но не силой, Юра, нет, а трудолюбием. Умом, прилежанием, выдержкой, знаниями.
  
  Юра смотрел, раскрыв рот, на сумасшедшего, а тот все никак не мог остановиться.
  
  - И когда этих знаний у тебя будет в избытке, и когда ты перестанешь безмолвствовать, когда ты докажешь словами, делом, поступками правоту свою, - не нужно будет отбирать все. К тебе потянутся больные, а ты исцелишь их. И не отберешь у них, а все свое оставишь им. Чтобы и они смогли себя переделать, чтобы смогли вылечить тех, на чьем горбу они в рай въезжали.
  
  - Нате, - скажи им, - возьмите. Это ваше. Пользуйтесь, живите, радуйтесь. Только не мешайте другим, тем, кто действительно хочет, знает и умеет работать, и делает это, любя.
  
  - Кто тебе позволит? - Юра был ошеломлен. - Ты говоришь, отобрать? Я понимаю, ты хочешь отобрать, чтоб не портили, не совались со своими идиотскими советами, не уничтожали. Это хорошо, это понятно. Но кто тебе поверит, кто позволит?
  
  - А позволит, Юра, твой ум, твой опыт, твое трудолюбие и твоя любовь к этой земле и тем людям, которые не только засрали эту страну, но сначала сделали ее такой, что теперь жалко, когда на нее гадят.
  
  Костя, заведенный беседой, кричит Юре: - А почему ты об олимах[18] не говоришь? Мы что, все однородная монолитная масса? Так это, извини, попахивает дерьмом. Или мы сплочены у какой-то одной кормушки, одной идеей, или попросту все друг к другу относимся как родные? Нет. Мы, а точнее, большинство из нас, также омерзительны в своих амбициях.
  
  - Правильно, Костя. Но я бы тебя немножко поправил. Все дело в том, что мы, возможно только пока, представители самого низа. Верх - низ, здесь не имеет уже значения. Это периферия существования. Мы сейчас находимся на таком низком социальном уровне, что ниже уже некуда. Очень низкий уровень. Дно. И здесь, на дне, заметь, не только мы одни. Здесь и те, кто родился в этой стране.
  
  И вот здесь-то, на самом низу, на этом дне и проистекают те самые страсти. Здесь-то и идет борьба за выживание. А когда человек сражается за свою жизнь, он прекращает быть человеком. Тут вступает в силу животный инстинкт. А у животного, хищного животного, каковым и является человек, представь себе, нет ни стыда, ни совести, ни чувства долга, ни сострадания. И, стало быть, в ход идет все.
  
  Все способы хороши, чтобы выжить. Выжить в этом бездушном, подчиненном материальным законам, мире.
  
  
  
  3.
  
  
  
   Нужно ли говорить о том шуме, который порожден механическим процессом заталкивания райских вод в емкости и упаковки? Что-то похожее должно быть твориться на чикагских бойнях.
  
  На самых видных местах висят настолько уже всем привычные предупреждения о том, что на том или ином отрезке производства опасный шум, что никто на них давно не обращает никакого внимания. Подумаешь, какие-то 90 децибел! Человек быстро привыкает к неудобствам. Еще быстрее он привыкает к шуму.
  
  Директор устраивает разгоны начальству, а то, в свою очередь, задает дрозда рабочим, и тогда те, ругаясь и злясь, вставляют в уши пробки или напяливают противошумные наушники. Работать в них крайне неудобно. И без того жарко. Но, говорят, однажды, кто-то из рабочих умудрился наказать государство Мэй Эден.
  
  Получив письмо об увольнении, этот хитрец направился прямиком в поликлинику и стал жаловаться на повреждение слуха, связывая это с работой на производстве. Частичное повреждение слуха было зафиксировано, и пострадавший отсудил себе какую-то компенсацию.
  
  Вот с тех самых пор директор строго следит за тем, чтобы все соблюдали не только чистоту, но и правила безопасности на производстве. Словом, без наушников - никуда.
  
   Правда, есть и иные наушники. Или, если запросто - стукачи. Ну, куда без них? Действительно...
  
  Костя, Арсен и я сидим на гине[19]. Гина - это «ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА». Гина - это такой ухоженный уголок природы в государстве Мэй Эден. Сад. Но, повторяю, это запретная для рабочих зона. Это для туристов он - уголок Рая. А мы, в этом Раю, как бы рабочие. На нас радости Рая не распространяются. Словом, директор запретил нам гулять на травке. Но мы позволяем себе это втихаря. В те два перерыва по полчаса каждый, мы успеваем и поесть, и удрать от соглядатаев на природу. Здесь мы курим, пьем кофе и, расслабившись, болтаем о чем придется.
  
  Арсен улыбается в бороду: - Ты снова вернулся на завод, как в книге написано.
  
  «Это он, должно быть, про идею вечного возвращения», - подумал я.
  
  - Да. Утерянная и забытая идея вечного возвращения, которую вернул человечеству непонятый Ницше, работает. - Я с нескрываемой нежностью смотрел на этого красивого, сильного и тонко чувствующего человека.
  
  Я смотрел на него и думал, а может быть даже и говорил, что не важно, знает об этом человек или нет, но он будет возвращаться снова и снова во всю эту мерзость. Будет возвращаться, пока не изменит что-то.
  
  - Вопрос только - что? - я посмотрел на мужиков, которые слегка поприуныли и решил быстро сменить тему.
  
  - В моем компьютере то и дело возникают страницы какой-то умной книги. Книга, судя по названию файла, называется Кобелион[20]. - Начал я.
  
  - Кобель какой-то пишет. - Костя с Арсеном дружно заржали.
  
  - Чего вы ржете? - я улыбаюсь им, вспоминая, что они ничего не слышали и не знают ни о пожаре, ни о летающей тарелке Ковчега. Они в другом мире. И я с ними. Я здесь и сейчас вместе с ними.
  
  - Я вообще подозреваю, что это дело лап моего Ричарда.
  
  - Это вот этого лохматого? - Арсен знает толк в собаках. - Умный пес.
  
  - Так и я об этом говорю. Настолько умный, что я даже опешил. Но еще больше я офонарел, когда получил рукопись этой книги по электронной почте.
  
  Вы можете себе представить электронный журнал, издаваемый в Тель-Авиве, который, якобы, посвящен проблемам нетрадиционной кинологии? Ну, это все о собаках. Они выслали мне рукопись с припиской. Приписка от очаровательной издательницы, с коей я знаком не один год проживания в Израиле. Ее имя - СТОПКА. Арсен знает - это собака Ктава.
  
  - Классное имя у собаки, - смеется Костя.
  
  - Да, имя - что надо. Это сложили так начальные буквы ее наследных имен. Санта Тера Омега Пеги Кристи Агата - ее полное имя.
  
  Так вот, Стопка иронизирует в письме, мол, чего это рукопись Ричарда перебрасывается по Интернету с моего компьютера? У тебя, кроме ирландского терьера Ричарда, есть и овчарка Алиса, и кролик-альбинос Хрустик...
  
  - Ой, - перебивает меня Арсен, обращаясь к мужикам, - у них там зоопарк! Две кошки принесли приплод. Одна двоих котят, а маленькая такая, черная-черная как ночь Буся, аж четверых. А тут, на днях, захожу - Алиса ощенилась! - Арсен и радуется и недоумевает, прется мужик.
  
   - Так вот, - говорю я, - Стопкины чувства не дают права ей сомневаться ни в чистой крови, ни в способностях, ни в воспитании, ни в образовании моих животных, но эта сука просит меня, и я читаю об этом в письме, подтвердить авторство.
  
  - Ха, - Арсен улыбается. - Прикол. Это тебя кто-то прикалывает.
  
  - Хороший прикол, Арсен. Я себе теперь места не нахожу. А ты говоришь, прикол. Я же теперь на своего пса по-иному взглянул. Знаешь, Костя, у тебя же есть собака, да? Представь. Вот он, мой пес, по-прежнему лежит у моих ног, да, но ты знаешь, покой и благость в доме исчезли абсолютно. Нет-нет, да и взгляну на него, в его умные и проницательные глаза, а, взглянув, тут же отвожу свои в сторону. Похоже, мы с ним поменялись ролями.
  
  - Меня моя собака любит, - протяжно произносит Костя. - Не успею в дом войти, она уже первая меня встречает. И лезет лизаться. Скажешь ей «Фу!», а она даже расстраивается как бы. Все понимает. Только что не говорит.
  
  - Так ведь весь ужас, Костя, в том, что моя собака заговорила! Не прямо так разговаривает. А выдает мне свои мысли на компьютер. Не верите, как-нибудь покажу рукопись.
  
  Все посмотрели на часы. Костя потянулся: - Еще десять минут. И опять в этот дурдом.
  
  - Ты лучше расскажи, чего там Фома возле тебя крутился, - Арсен предчувствует интересную ситуацию.
  
  - А, это очень забавно получилось, - говорю я, прихлебывая из пластикового стаканчика остывший кофе. Впрочем, это не важно, что кофе остыл, главное, чтобы смочить пересохшие губы.
  
   - Перевели меня утром в другое отделение. Коробки клеить для газировки. Клею я, значит, коробки, а ко мне Марик подходит:
  
  - Ну что да как, мол, чем занимаешься, что нового? - курнул две свои затяжки и - назад к автомату.
  
  - Да вот, - кричу ему через линию, - книжку написал вторую. Хотите, мол, подарю? У меня тут случайно в кустах рояль затерялся.
  
  - Только подпиши! - кричит мне от автомата Марик.
  
  - С удовольствием, - говорю, и направляюсь к Марику. А я до этого что-то записывал, и кусок этого картона с записями без присмотра оставил.
  
  Только я вернулся на место, чтобы коробки клеить, а тут ко мне со всей прыти Тиша несется. Ну, я перед его носом картонку с записями и перевернул. Не люблю любопытных. А он настаивает на своем, картонку перевернуть хочет. Любопытно ему, что это я там написал. И, главное, молча все это происходит.
  
  Не выдержал я: - Ты что, - говорю, - Тиша, думаешь, что я только картон умею клеить? Тебе, как начальнику смены полезно знать, что я еще и книжки пишу.
  
  - Да ну! - не верит Тиша.
  
  - Правда. Не вру. Хочешь, подарю?
  
  - Хочу.
  
  Я складываю картонку в карман и направляюсь в угол, где висит моя сумка с книжками. Достаю одну и подписываю. Тиша приятно удивлен и слегка смущен. Как вести себя в этой ситуации не знает.
  
  - Пойду, - говорит, - покажу людям. Рекламу тебе сделаю.
  
  Не прошло и минуты, прибегает ко мне Фома и на ходу кричит: - Ты что, только по начальству книжку свою распространяешь?
  
  - Нет, - отвечаю. - Я ее продаю.
  
  - И за сколько? - интересуется Фома.
  
  - Пятнадцать шекелей. Что, мало?
  
  - Да дело не в том, что мало или много, - смотрит на меня в упор Фома, а дело в том, что как на это верхнее начальство посмотрит.
  
  - У меня с «верхним начальством» все согласовано. А вот ты, на всякий случай, скажи Исре. Может придет. Я ему тоже продам, если он захочет.
  
  - Не продашь, - громко тянет. - Подаришь.
  
  - А с чего это я ему дарить свою книгу буду? Я продаю свой труд. Захочет - пусть покупает. Я думаю это правильно. Цена за эту книгу одна для всех - пятнадцать шекелей. Это следующую я уже продам ему подороже.
  
  - А что так?
  
  - Как что? Следующая книга будет о Мэй Эден. Реклама, знаешь ли. И пусть Исра, или там кто другой, решают, сколько мне заплатить. Ты случайно не знаешь, сколько завод платит в год за рекламу?
  
  - Несколько миллионов, наверное, - Фома быстро все соображает.
  
  - Да? Ну что ж, я, пожалуй, соглашусь.
  
  - Никто не заплатит, - не верит Фома.
  
  - Заплатят, Фома, заплатят. И знаешь почему? Потому что это будет хорошая книга. В ней, Фома, будет исключительно все правдиво. А я не знаю, нужна ли им такая правда. Все равно, деньги, которые потом пойдут на рекламу, у них сгорят. Пусть уж лучше уйдут на приобретение моей книги. Так что, видишь, пятнадцать шекелей за эту книгу - не так много.
  
  - Ловко, - Фома уходит ни с чем.
  
  - А то.
  
  Арсен смеется: - Ну все, Фома спалился. Он не сможет это не рассказать Исре.
  
  - Самое смешное, что и рассказать это он тоже не сможет, - говорю я. - Ведь он ничего не понял. Он понял только малую часть того, что ему рассказали.
  
  - Прикидываешь, - говорит Костя, - по новостям пройдет, как сенсация: Руководство Мэй Эден заявило, что согласно купить роман у своего рабочего за три миллиона баксов. Ха!
  
  Мы все смеемся. Нам хорошо. Мы только что покурили в райском уголке, подышали его воздухом и насладились видом неба над Раем. Все смотрят на часы. Пора спускаться в преисподнюю.
  
  
  
  4.
  
  
  
  - Смотри, сколько народу, - Наташа обиженно поджимает губы. - Попробуй выстоять всю очередь в столовую. Пока достоишься, уже обедать будет некогда.
  
  - Три смены будут делать, - обронил кто-то.
  
  - Ага, дождешься, - Наташа прямо пылает вся. - Тут Исра обронил как-то, мол, если хотите три смены - скажите. Так никто опомниться не успел, как трое самых голодных уже завизжали, что не хотят они три смены. Им три смены, видите ли, не нужны. Они копыта хотят откинуть на работе. Падлы. А у меня дома бардак из-за этой работы. Детей не вижу, мужа на хер послала.
  
  Двери столовой открываются и захлопываются, очередь из коридора перемещается в зал.
  
  - Знаешь, приходишь домой, - говорит Наташа подруге, - ну - никакая уже. Хочется до кровати дотянуться и умереть. А эти сидят голодные. Меня, сволочи, ждут, чтоб жрать приготовила. В доме невероятный срач. А я что, железная?! Ну и попался мне мой под горячую руку. Вот и дала ему по морде. Неделю не разговариваем. А помириться некогда.
  
  
  
  5.
  
  
  
  - Яалла, яалла! Работа! Таавод! - подгоняют овец овчарки. А овцы уже и сами мелко семенят на свои рабочие места. Перерыв окончен. Пора работать.
  
  Мы стоим за огромным столом. Мы делаем кому-то подарки к Песаху. Мы раскрываем коробки с бутылками газировки и вручную перекладываем их по четыре штуки в маленькие картонки. Затем эти картонки мы вкладываем снова в ящики, и снова запечатываем их.
  
  Эту работу можно было бы превратить в удовольствие, если бы не вмешательство лаборатории с их постоянным контролем.
  
  - А почему ты вставляешь в картонки бутылки с плохо приклеенными этикетками? - спрашивает у меня Дан.
  
  Дана не любят. Его все боятся. Он может запросто остановить производство и не допустить к работе, пока технологические условия не будут соблюдены. Нам на это наплевать, но люди-отвертки не позволят нам праздно шататься. Они тут же придумают нам дополнительную работу. Мы всегда оказываемся крайними.
  
  - Дан, - как можно спокойней говорю ему я, - скажи мне, почему ты спрашиваешь у меня об этикетках? Это не моя работа. Я вкладываю бутылки в коробки. Я могу попытаться подклеить пару этикеток, но тут нужно каждую бутылку переклеивать. Посмотри на дату. Это свежая продукция. Она прямо с линии к нам поступает. Иди на линию и устрани этот бардак.
  
  Дан не кричит. Он делает все спокойно, затвержено. Через минуту он появляется с начальником производства, с Алисой. Алиса издалека кричит мне: - Эй, ты! Что опять не так?! У тебя проблемы, Той? Скажи, ты хочешь работать? Ты хочешь работать на Мэй Эден?
  
  - Я хочу работать, Алиса. И я не вру. Поверь мне, что я не сказал ему ничего плохого. Я ему объяснил, как сумел, откуда к нам идут бутылки с такими этикетками. Это все.
  
  - Он запретил вам работать, - не унимается Алиса. - Почему вы продолжаете?
  
  - Мы делаем работу.
  
  - Вы ее плохо делаете. Плохо приклеенные этикетки нужно постараться придавить так, чтобы они приклеились.
  
  - Но ведь это каждая бутылка...
  
  - Ты хочешь домой? - обрывает меня Алиса.
  
  Я домой не хочу. У меня нет здесь дома. Я пришел сюда работать. Зарабатывать деньги. Я позабыл уже о своей миссии. Мне неудержимо хочется остаться на заводе. И Алиса это знает. Она это чувствует. Она чувствует, как страх потерять работу расползается по мне, и она видит, наверное, как он меня меняет, этот страх.
  
  Алиса знает, сколь неотразим ее аргумент: «Лех а-байта»[21]. И она этим играет. Она наслаждается этим.
  
  Господи, если бы она знала и понимала другое. Как ее за это все ненавидят! Ненавидят не только за ее безмозглость, мстительность и жестокость, но ненавидят и за свой собственный страх. Страх потерять работу. Все знают, сколько безработных приходят ежедневно с просьбой принять их на производство, и получают стандартный отказ: «Оставь свой номер телефона. Тебе перезвонят».
  
  Ах, если бы она хоть на минуту подумала, как много ее окружает людей, однажды уже пожелавших ей сдохнуть, она бы, наверное, или ужаснулась и стала другой, либо, и впрямь померла.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Ну вот, настроение испорчено. Я оказался слаб. Я пропустил неожиданный удар. И этот удар поразил меня. Сейчас должно пройти время, чтобы я сумел оклематься. Нужно время, чтобы я собрал воедино все свое благоразумие и попытался успокоить раненое самолюбие, которое готово пойти вразнос.
  
  Мне трудно. Мне невообразимо трудно справиться с потоком нахлынувших разрушительных сил, готовых рушить все, что попадет под руку.
  
  Я вижу, как надо мной еще пытаются посмеиваться. Но, не могу сказать, что это у них получается весело. Все явно уловили ситуацию. Кто-то даже сочувствует мне.
  
  Алиса с кривой ухмылкой подходит к другому столу, где весело и не спеша, допризывники, играючи, убивают перед армией время.
  
  Мы не смотрим туда, нам некогда. У нас работа и желание остаться на заводе. Мы не смотрим на соседний стол, чтобы не поддаться искушению расслабиться, и не начать играться так, как это делают допризывники, которым бояться нечего. Ведь они - свои. Они смеются, глядя на нас и на то, как мы работаем. Они показывают на нас пальцами в перстнях, выставляя напоказ свои дорогие украшения из серебра, золота и камней. Они бегают посмотреть на особо рьяных рабочих, которые их развлекают своим упорным, а, в общем-то, тупым трудом.
  
  - Как дела? - спрашивает у них преобразившимся голосом Алиса. - Все в порядке?
  
  Конечно у них все в порядке. Они веселы и жизнерадостны. Они глупы и беззаботны. Они могут быть спокойны: их беспечность в надежных руках. Они это сами видят. И они учатся презирать эти надежные руки. Пока презирать. Потом - повелевать. Все в порядке...
  
  Но - нет. Оказывается, кто-то проявляет недовольство. Я отрываюсь от вшкурившихся картонок и бросаю взгляд за соседний стол.
  
  Красивая метиска, сморщив детское личико в капризной гримасе, произносит слова, поразившие тех, кто понял, о чем пошла речь.
  
  - Алиса, - чуть жалобно говорит метиска, - у тебя в расписании написано, что мы тоже работаем с шести утра, до семи вечера.
  
  - Правильно, - мягко отвечает Алиса. - Что-то не так?
  
  - Я не могу, Алиса, перерабатывать. Я не знаю еще, как я буду чувствовать после обычной смены. Мне нужно привыкнуть к этой работе. Я должна отдыхать, чтобы мое тело не было уставшим.
  
  И пока в воздухе зависает непонятная пауза, наблюдатели переглядываются между собой.
  
  - Ты не хочешь оставаться на переработки? - слегка напирает на метиску Алиса.
  
  - Не хочу, - просто и коротко отвечает кроткий ребенок.
  
  - Хорошо. Можете не оставаться. Работаете до четырех дня. Беседер?[22] - Говорит Алиса, но голос ее явно раздражен. И не мудрено, она уже знает иные ответы. Мы ее приучили к нашим ответам.
  
  - Сука, - роняет кто-то в полголоса, - ей, видите ли, отдыхать надо.
  
  - Да она права. Она всего-навсего ребенок. Девчонка. - Говорю я Игорю.
  
  - Скажи, - заводится Игорь, - а наши бабы, когда пашут, кто по-твоему они? Кто они, наши девчонки, наши дочери и жены? Кто они? Дешевая рабочая сила?! Сейчас Алиса уйдет, я ее, блин, затрахаю. Она у меня до четырех ноги еле волочь будет!
  
  - Дурак ты, братец.
  
  - Может быть и дурак, но такая у меня злость на нее!
  
  - А ты не на нее, ты на себя злись. Злись, что не умеешь говорить так, как они, что свободней и естественней держать себя не умеешь, что не чувствуешь себя здесь человеком. Боишься всего и сейчас вместо того, чтобы учить иврит в ульпане[23], долбишь бедную девочку, которую вне Мэй Эден увидел бы и - не пропустил мимо. Ну, скажи, что не так.
  
  - Так, - соглашается Игорь.
  
  - Да ты посмотри, чмо задолбанное, посмотри, что за девочка! Ее не трахать, не долбать - ее любить надо. Костя, вон, удивляется, что, мол, она делает здесь на заводе? А ведь прав. Прав Костя, когда говорит, что она цены себе не знает. Да ей - хороший продюссер нужен. Это же топ-модель, от которой не отвести глаз.
  
  - То-то ты рассыпался тут бисером, - сказал Игорь, и, судя по тому, как он напирал на «р», сквозь недобрый смех прорывалась обида.
  
  - Ты прав, компания явно некошерная.
  
  - На свиней намекаешь?..
  
  - Ты теперь на меня свою злобу решил перекинуть? А ты смени вибрации. Попробуй глянуть на нее не как ответственный рабочий, а посмотри на нее, как мужчина. Посмотрел? Ну как?
  
  Игорь и впрямь взглянул на метиску иначе. И неожиданно для себя вымолвил:
  
  - Класс.
  
  - Ага! - обрадовался я. - Оценил! А теперь не трахать ее подойди, а подойди поболтать. Рассмотри ее поближе, познакомься. Может быть, увидишь и то, что ее любить надо, восхищаться ею.
  
  - Я бы подошел, только, блин, иврита не знаю.
  
  - О! Теперь ты понял на кого надо злиться? И что теперь? Теперь, поняв, что всему виной ты сам, кинешься в работу, как в атаку? И снова будет рукопашный бой. «И вечный бой. Покой нам только снится», да? Игорь, родной, ведь люди так не могут. Не могут, Игорек, так люди. Все устали от своих мыслей. Дай им отдохнуть. Не заводи всех вокруг себя. Ведь местные совсем обалдевают, когда ты в атаке. Да они прямо сбегаются все, чтобы снова и снова посмотреть на эту битву. Они же на тебя пальцами показывают.
  
  - Да, блин, - смеется Игорь. - Писатель. Такое тут изобразил...
  
  - Описал что есть. Как сам это понял. Учи иврит, Игорь. Учи...
  
  
  
  Глава 14:
  
  
  
  ВРЕМЯ ПОШЛО.
  
  1.
  
  
  
  Когда-нибудь Той обязательно расскажет о себе, как о писателе, который влез в среду, чтобы ее понять, изучить и осознать, а, осознав, описать это «нечто» правдиво.
  
  Тогда он не заботился о тыле. Само собой, предполагалось, что тыл есть, что он надежен. Но он и не думал, и не предполагал, насколько сложны, практически невозможны, будут все его попытки, вырваться из среды, разрушившей не только его тыл, но и его самого. Нескончаемый лабиринт разделил его миры...
  
   Увы, Той погряз. Он погряз в лабиринте, среде, погряз в мыслях о тыле. Судя по ним, тыла-то у него, оказалось что, и не было. Была одна передовая. Сплошной фронт без выходных. А тыл был по ту сторону передовой, как раз за чертой лабиринта. И там, в тылу, было тихо, мирно, не эмоционально. Словом, тыл был тыл, и Той не устоял перед искушением осудить. А, осудив, он вынес приговор не только среде, лабиринту, но и себе. И приговорил себя к вечной битве...
  
  - Да что говорить обо мне, - подсмеивался над ситуацией Той, - когда даже более просветленные сущности, искушались всем земным и, порой, не могли устоять ни от проявления чувств, ни от выражения эмоций.
  
  
  
  2.
  
  
  
  Будучи посланниками неба, они пленялись земным и тогда разыгрывались всем известные события, при посредстве которых плененные сущности извлекались высшими силами из восставшей на них среды.
  
  Резиденты отзывались такими методами, чтобы преподнести людям еще и еще один урок. Но люди уроков не извлекали. Они только ужасались. И в страхе своем становились еще более зажатыми, а религии становились все суровей и фанатичнее.
  
  
  
  3.
  
  
  
  - Страшно?- услышал Той в полной темноте. Он попытался зажечь спичку, но она тут же и погасла.
  
  - Не трать зря спички, - говорил кто-то. - Эта темнота абсолютна. Она божественна. Пред этой темнотой трепещут все. И те, кто познал ее, но кого она отпустила назад, даровав свой свет, становятся невероятно религиозными людьми.
  
  Откуда ты думал, растут ноги у фанатизма?
  
  - Все из той же задницы, - ответил Той, - имя которой - СТРАХ.
  
  - Страх питается простыми людьми, - говорил некто. - Он подчиняет себе их волю, мысли, делает людей своими заложниками и рабами. Люди страшатся всего: себя, непонимания происходящего, смерти.
  
  Те, для кого страх смерти являлся самым ужасным испытанием, те не в силах никогда понять, что высшие силы, таким образом, извлекают тех, кто нуждается в серьезном ремонте, отдыхе, реабилитации.
  
  Души извлекаются массово и поодиночке. Извлекаются для того, чтобы души эти отошли от всего земного. А, отдохнув, снова возродились бы в той же прежней среде, в виде сущности, с которой никто не снимал прежней задачи.
  
  - И так будет повторяться до тех пор, пока душа не осознает, не вспомнит, что все это уже было?! - почти кричал Той.
  
  - И было это все, не раз и не два, - согласился голос. - Это продолжается всегда. И будет всегда продолжаться. Именно, всегда. И именно - продолжаться. Как, вот, продолжается это твое сегодня, в государстве Мэй Эден.
  
  
  
  4.
  
  
  
  Тьма исчезла. Глаза снова осветил луч сознания. Той держался за какой-то предмет, чтобы не свалиться.
  
  - Все в порядке? - спросил кто-то.
  
  - Ничего страшного, - успокаивал он себя, - просто, в глазах потемнело.
  
  Он присел на что-то, по-прежнему не ориентируясь в пространстве.
  
  - Отпустило, - облегченно вздохнул он, вспомнив слова, произнесенные в полной темноте.
  
  - Слава Богу, - говорил кто-то рядом, - отпустило.
  
  Кто-то принес бутылку с газировкой. В голове гудело. В ней занозой торчала чья-то мысль. Долго и занудно жевала его мысль, твердя, что для того чтобы перешагнуть в завтра, в свой следующий день, всего-то и надо, что поладить со своим прошлым.
  
  Он пил газировку и наблюдал за тем, как чьи-то мысли лопались, словно пузырьки газа в стакане. Он не хотел никаких мыслей, а они все твердили, обращаясь к его разуму. Они твердили, что поладить с ним невозможно, не нарушив некую границу. А он не понимал даже о ком или о чем шла речь.
  
  И когда он дал понять мыслям, что он начал вникать в их содержание, они заново все ему объяснили.
  
  - Поладить с прошлым, - говорили ему мысли, - это значит не только преступить невидимую черту, или, скажем, выйти из-под закона государства. Поладить с прошлым - это, скорее, выйти из-под закона Судьбы и закона Кармы.
  
  Он знал, что для этого необходимо. Просто однажды проснуться утром. Как будто, так было угодно, чтобы он встал после долгой ночи. Встал не так, словно только что проснулся, встал, точно только что заново родился.
  
  И ему захотелось вот так вот проснуться!
  
  Родиться, как проснуться, или, даже наоборот, проснуться, что явиться заново на белый свет.
  
  И, чтобы, непременно прийти в этот мир новым, невинным. И прожить этот день, словно пережить рождение и смерть. И прочувствовать все так, как лишь тебе дано одному. Прочувствовать так, как только ты один и умеешь, ведь этому научить невозможно...
  
  Но как хочет, как жаждет этого все твое нутро...
  
  И нет в тебе больше страха. Ибо сущность, познавшая, что смерть - это лишь мгновение перед новым пробуждением, уже не боится ничего.
  
  Он знал, что ему становится доступным то, чего понять разумом он не в состоянии. И пробужденная его сущность внесла в его разум идею о щите.
  
  - Над каждым из нас - щит? - удивлялся он своей вере, и утвердительно кивнув, стал доказывать самому себе, что это тот самый Щит, который состоит из двух перекрещенных между собою треугольников: Мужской и Женской Божественной Сущности. Щит Давида, Длань Господня, что распростерта над миром. Этот Щит хранит меня от напастей.
  
  - Но пока это были только мысли, - говорил Той себе. - Одни лишь мысли, вызвавшие поток фантазий. Опыта переживания за этим по-прежнему еще не наблюдается. А пока этого не произойдет со мной, я снова и снова буду находиться здесь, в этом государстве Мэй Эден, мечтая вырваться из того времени в «Здесь и Сейчас».
  
  
  
  5.
  
  
  
  То ли келья, то ли тюремная камера. Ногами, похожими на бутылки, обутые в пластиковые пробки сапог, шаркает о каменный пол весельчак-тюремщик
  
  - Время пошло, - говорит радостно он, и кому-то подмигивает. - В случае попытки к бегству, будете расстреляны во дворе тюрьмы. - Огромный тюремщик слегка сторонится и из-за его спины появляется проситель...
  
  - Время пошло, - напомнил еще раз тюремщик. - Говорите.
  
  Он ходил между ними и внимательно слушал то, о чем они молчали.
  
  - Говорите! - нервничал тюремщик. - Молчать не положено! Говорите же, ну!! Здесь все свои, прозревшие. - Он противно захихикал. - Ах, как неприятно, едва приоткрыть глаза, а назавтра - приговор. Предупреждал я вас, ваше благородие, песню Булата Окуджавы вам пел: «Вы слышите, грохочут сапоги?», и что? Не захотели вы отставного палача слушать. Я понимаю, предрассудки... Но котят лучше топить слепыми... Это человечнее, чем дать увидеть свет, и - бултых в воду! - Радостный палач показал, как это выглядит на деле. - Но, что это я тут разболтался? Вы, пожалуйста, не обращайте на меня внимание. Это у меня старческое. Поговорить хочется, повспоминать, опытом поделиться в дружеском застолье. Так что, говорите, говорите, пожалуйста, не стану я вам мешать. Я просто уйду в сторонку.
  
  Тюремщик удалился. Они остались один на один, Той и тот, кто выступил в роли просителя. Они смотрели друг другу в глаза, а долгая пауза казалась неестественно длинной. Но конец паузы был воистину блистательный. Тюремную камеру осветили две улыбки.
  
  Громкий, открытый смех сотрясал своды казематов, не слышавших ничего подобного за всю свою историю, насчитывавшую более трех тысяч лет.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Совершенно подавленный видом дворца Правосудия, стоял он во внутреннем дворе, носящем название двора арок, и чувствовал то ли покорность судьбе, то ли уважение к силе закона, которая могла раздавить любого одной только своей тяжестью.
  
  Некое волнение, - казалось, неоткуда ему было взяться, - вызывало в нем, то непонятную дрожь в теле, то чувство тяжести от взгляда ока, которое, по воле мастеров-строителей, присутствовало в камне и взирало на него свыше.
  
  По прямой как закон и истина дорожке он вошел к округлому зданию, чьи формы символизировали собой справедливость.
  
  «Взойди на круги справедливости ради Бога нашего», - прочел он под одной из арок библейский стих.
  
  Идя по этой прямой как клинок дороге, он видел, как справа, внизу раскинулся парк, а слева открывался взгляду вид на въезд в Иерусалим. И прямая, как меч дорога, привела его к воротам дворца.
  
  Свет поступал во дворец через огромные окна и проемы в потолке. Он видел, как хитроумно было использовано естественное освещение.
  
  Беспрерывная игра Света и Тени. Пожалуй, Архитекторы в своем искусстве превзошли себя и достигли того эффекта, когда кажется, что до истины и впрямь рукой подать. И дорога к ней пряма и не извилиста. Но лишь вступи на нее... Только протяни руку, только сделай шаг по этому пути - и...
  
  - Пропади все в преисподнюю! - приказал Той, не желая себе такой участи.
  
  - Впрочем, есть выбор.
  
  - Выбор всегда есть, - Той кивнул.
  
  - Ты выбрал иные, высшие законы, как вон те облака, что очерчены рамкой окна. Зачем же ты стоишь здесь, пред дворцом Правосудия?
  
  Той оглянулся по сторонам. Чего он и впрямь ждал? На что он надеялся? Как, в каком сне могло это случиться? Он видел просто волшебный дворец, созданный колдунами. Они хотели, чтобы их дворец олицетворял Правосудие, а их называли бы судьями. Но, хотели того колдуны или нет, они создали и впрямь нечто невероятное. Сам дворец всем своим видом говорил, что он - это всего лишь приятная тень. А сжигающий Свет Истины был там, за окнами дворца. Он появлялся в проемах потолков и отраженным истекал в зеркалах канавок, пущенных вдоль стен.
  
  Свет только отражался здесь, и от этого игра Тени со Светом казалась более зловещей. Здесь, в этом дворце Правосудия, свет, как льющаяся с крыши вода, улавливался канавками и стекал по каналам, проложенным хитроумными архитекторами. Создавалась иллюзия освещенности дворца Светом Истины, тогда как на самом деле, это был лишь отраженный свет. И никакого озарения. Только тень, уловленная стараниями архитекторов, победивших в серьезнейшей борьбе колдунов за право реального воплощения их модели мира...
  
  
  
  7.
  
  
  
  Он прошелся вдоль стены, заглянув в зеркальную канавку. Ему показалось, что его отражение побежало напрегонки с отраженным светом. «Должно быть, - подумал Той, - оно несется сейчас вдоль стены, куда-то вниз, где скрыты от сторонних глаз казематы и пыточные.
  
  Бегущее отражение повело его куда-то вправо. Здесь пред ним встала другая стена. Остановившись, он присмотрелся к этой, выросшей перед его взором, стене, чья кладка состояла из чистого иерусалимского камня. Этот камень, этот уникальный проводник энергии, играющий на солнце кристаллами кварца, ни с каким камнем нельзя перепутать.
  
  Той присмотрелся к кладке. Цемент на стыках отсутствовал. Так клали стены древние мастера столицы иудеев, уже тогда знавшие о волшебных свойствах камней.
  
  Одной только мысли оказалось довольно, чтобы она, озаренная вспышкой сознания, тут же начинала воплощаться наяву.
  
  Обыкновенная каменная стена немедленно превратилась в компьютер, неожиданно обнаруживший себя искрами, мерцающими на солнце. Этого было довольно, чтобы напомнить Тою, что его путь лежит в стороне от этой иллюзии. Что он является частью иного мира, и что отсюда надо выбираться немедленно.
  
  Но одно дело напомнить о программе, что была записана на кристаллах кварца, другое - когда это твоя, переполненная иллюзиями жизнь.
  
  Словом, Той и опомниться не успел, как провалился во времени в те библейские времена, когда судья вершил суд в воротах города.
  
  
  
  8.
  
  
  
  ...Он ступал котурнами по белому камню, привезенному из пустыни Негев, и разглядывал множественные причуды мастеров-строителей. Этот внутренний дворик с арками был окружен со всех сторон стенами. Это были стены многочисленных судейских канцелярий, и стена казармы гарнизона, несущего охрану во дворце Правосудия.
  
  Стражник, к которому обратился Той, был облачен в римские доспехи. Кивнув, стражник отошел в сторону и очень тихо невнятно произнес. В ответ, из ниоткуда, прозвучал хриплый механический голос.
  
  - Ожидайте, - сказал стражник. - За вами послана охрана. Вас пригласят.
  
  В ожидании охраны, он присматривался к хитростям мастеров, пытаясь разгадать их непростые символы.
  
  Из приоткрытого окна казармы вкусно потянуло запахом похлебки. Чтобы не думать о еде, он вслух повторял Псалмы.
  
  - Правда произрастает из земли, - прочел он, глядя как в водном канале, разделяющем дворик на две части, отражалась невинность весеннего неба.
  
  - И справедливость отразится с небес, - завершил он, думая о том, что только невинность младенца и светлая наивность старца могут осознать весь смысл, заключенный в этот стих.
  
  Его мысли были прерваны появлением двух стражников. Один из них протянул руку и Той вручил ему бумагу.
  
  - Следуйте за мной, - произнес стражник и повернулся к Тою спиной. Второй стражник оказался у него за спиной. Так, в сопровождении двоих центурионов он прошествовал в каменный карман, скрытой от сторонних глаз части дворца.
  
  Здесь, в потайной комнате, расположенной рядом с казармой, рыцарь не без удовольствия расслабил ремни и с облегчением расстался с оружием. Его доспехи унес охранник, а кто-то из прислуги принес ему простыню, большой кувшин с водой и медный таз. Сбросив с себя одежду, он расстегнул замки на сандалиях и встал в таз. Двое прислужников внесли в комнату деревянную бочку без дна. Когда рыцарь слегка присел, бочку установили на медный таз, и кто-то из прислуги стал поливать голову рыцаря водой из кувшина. После такого душа, он с удовольствием завернулся в простыню и даже успел вздремнуть, сидя на скамье, пока не почувствовал чье-то присутствие.
  
  - Ваша одежда, - произнес юноша, стоявший перед ним. - Вас ожидают в лобби заседаний.
  
  - Спасибо...
  
  - Брат.
  
  - Спасибо, брат. Уже иду. - Той облачился в просторный балахон, набросил на голову капюшон и в сопровождении юноши вышел из комнаты...
  
  
  
  
  
  9.
  
  
  
  Каждый свой Божий день он пытается вырваться из заточения. Сколько еще будет длиться это его отчаянное сопротивление? «Наверное, - думал он, - пока не позабуду о себе все? Ведь пока я буду помнить, что где-то там, на свободе, меня ожидает Ковчег, я буду снова и снова предпринимать попытки к бегству. И, кто знает, сколько жизней понадобится мне для этого?»
  
  - Кто я здесь? - спрашивал он себя. - Всего лишь бродячий рыцарь? И, как видно, тоже застрявший в паутине собственных иллюзий.
  
  Теперь он знал, он был предупрежден, что в прошлом нет пути к реальности. Но упрямая волна света несла его туда, где он снова и снова не сумеет совершить свой дерзкий побег.
  
  И что толку в том, что знания его касались лишь того мира, где он оставался писателем? Ведь если с ним не произойдет метаморфоза; и если он не осознает всего, что не дает ему пути вперед и вверх; если он не сложит свою песню, так, чтобы прошлое его отпустило; - то ему уже никогда не изменить своей судьбы.
  
  - Да, - крякнул он, - графа Монтекристо из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы[24].
  
  Узник заблуждений, в своей слепой вере, не в состоянии почувствовать в себе нечто мистическое. А без этого ощущения невозможно исправление любой части своей бессознательной жизни.
  
  И когда Той - в который раз думает о том, что же он все-таки сделал не так, почему он вынужден был вернуться в Мэй Эден, его мистический опыт говорит ему о том, что причина проста. Просто, он получил некие знания, и он не жил по ним. Он только наслаждался ими.
  
  Он не поделился ими с другими. Не поделился ими с теми, кто возможно уже был готов предпринять все, что угодно, лишь бы перешагнуть в день иной.
  
  
  
  10.
  
  
  
  Трудно жить по знаниям. Вот она, причина причин. Ну, а следствие - его вернули назад. В уже прожитый однажды им день. Вернули, видно, для того, чтобы Той написал эту книгу, чтобы помог не только себе, но и другим.
  
  - Понятно, - в который раз вздыхает Той, - меня вернули вместе с рукописью на исходную позицию и ждут от меня и моего мироощущения изменений. Я возвращен для «тикуна»[25].
  
  Думая об этом, Той посмотрел в журнал неисправностей машины, и свистнул. Дата, проставленная им в журнале, возвращала его к событиям далекого марта 1997 года.
  
  - Что ж, - сказал Той. - Значит, я опять не живу в настоящем. Но бывает ли в прошлом это самое «Здесь и сейчас»?
  
  
  
  Глава 15:
  
  
  
  «СТРАСТИ ПО РАЮ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  - Ну вот, я и вернулся, - Той огляделся по сторонам.
  
  Его окружали все те же знакомые ему, безрадостные лица. Завод, производство, машины, усталость, страх. И ему неудержимо захотелось вперед и вверх, словно он и впрямь только что вышел из заточения в казематах дворца Правосудия.
  
  - Какая же это иллюзия? - Той спорил с кем-то. - Это просто - поток приключений.
  
  Возможно, он впервые это так ясно осознал. Теперь он наблюдал за собой и видел, как легко, будто во сне, менял направление этого потока. Он видел, как кто-то, похожий на него, бредет по неизменному бездорожью собственной тишины. Видел, что разделяет их лишь прозрачная как воздух материя, сотканная из снов. Но он видел и то, как терялся этот второй в изменчивой реальности.
  
  Он вспомнил о том, что Мэй Эден - всего лишь начало большого приключения. И, конечно же, ему сразу захотелось в тот памятный день, из которого он так неосторожно выпал, пройдя мимо открытых дверей Ковчега.
  
  Но сегодня, здесь и сейчас, в этой его реальности, это уже было невозможно. Сегодня это больше походило на иллюзию.
  
  Бред.
  
  Его окружало государство Мэй Эден. И ему предстояло пребывать в нем «Здесь и Сейчас».
  
  И кто-то скомандовал: - Время пошло.
  
  И иллюзия стала реальностью. Она зажила своей собственной, отдельной жизнью.
  
  
  
  2.
  
  
  
  Раскалывавшая черепную коробку мысль, была не нова. Но это была мысль того дня, в котором он сейчас находился.
  
  Несмотря на головную боль, он вдруг вспомнил, как несколько рабочих разрабатывали тайный план. Он помнил почти все из той, прежней его жизни. Но что-то он все-таки упустил, не мог это что-то никак вспомнить и оттого теперь мучался.
  
  Он мучался оттого, что работа не приносила ему ни радости, ни удовлетворения. И страдал, наверное, оттого, что нечто, позабытое им основательно, должно быть и являлось тем главным, ради чего он снова попал на это производство.
  
  «Так что же еще я должен вспомнить? - трудно вращал глазами Той. - Что еще мне предстоит осознать? Неужели то, что так работать в Раю - невозможно? Нельзя?! Запрещено?!! Запрещено в Раю работать так, чтобы выжить... Нельзя, ни в коем случае, соблазняться прелестями Рая».
  
  Он вспомнил подсмотренную им картинку. Две подруги встречаются в супермаркете и ведут, как положено, непринужденную беседу.
  
  - Мой, - сообщает одна женщина, - работает в Раю.
  
  - Что ты говоришь! Ну, как, доволен? - интересуется восторженная подруга.
  
  - Ну, ты же знаешь, тяжело. Все-таки - завод.
  
  - Но получает-то, нормально?
  
  - Что ты! Минимум.
  
  - А чего тогда не уходит?
  
  - Знаешь, как это сложно? Где потом работу найти? А тут, как никак, и премии бывают, и если удержаться, уже немножко больше будешь получать. Деваться-то все равно некуда. Безработица.
  
  Работа в Раю тяжелейшее из испытаний. И уже никакие деньги не смогут оправдать тех сил, того здоровья, той энергии, которые отнимают у человека одни только мысли о ненавистном рае, обернувшемся для него адом.
  
  «А может быть, я должен вспомнить и понять, что здесь выживают одни энтузиасты? Мир держится на энтузиазме. На энтузиастах держится все».
  
  Он думал о том, что все мы в нашем государстве Мэй Эден, немножко лошади. Только одни из нас - это пони, другие - орловские рысаки, а те - битюги. А вот эти, что подороже, - арабские скакуны.
  
  И те лошадки, за которых меньше плачено, понимают: им и везти весь воз. И молчаливо, лишь из боязни лишиться пайки овса, уныло и молчаливо продолжают они тянуть не свою лямку».
  
  
  
  3.
  
  
  
  Словом, жизнь на сегодня не задалась. Сорвался Той. Сорвался и - напился. И голова его сегодня болит и раскалывается с похмелья. И желание одно: «Только бы до конца смены продержаться. Прийти домой и умереть. Уснуть, забыться глубоким сном до утра».
  
  Но тут его обожгла другая мысль: «А что, если это завтра уже не наступит никогда?! Что, если это утро было для него последним?».
  
   - И, если наступит завтра, - говорил Той, обращая свой взор к небу, - если утром мне будет даровано пробуждение, если я снова смогу родиться на этой земле...
  
  Вспышка! Еще одна...
  
  Сегодня... В этом дне... мы с Симоном и Костей разрабатываем план, как можно из Мэй Эден выкачать сумму поприличнее. Но дальше фантазий это пока не идет.
  
  Наши мысли заняты тем, как обеспечить нормальную, достойную жизнь. Пусть, не роскошную, но достойную человека жизнь.
  
  Впрочем, мысли постоянно чем-нибудь заняты. И когда они твердят о том, что возможно эти деньги заработать и честным трудом, я удивляюсь тому, насколько это глупые мысли.
  
  - Сегодня мы битюги и пони, - говорит Костя. - За нас ничего не плачено, нам и пайки овса, по мнению хозяев, много.
  
  Той наблюдатель, Той в стороне. Он смотрит кино. Он видит фильм с собственным участием, и видит его уже не в первый раз. Он и сам хорошо помнит еще то свершившееся время, которое застыло в ленте.
  
  О тех временах он сам же и писал. И фильм, похоже, был тоже снят по его же сценарию. Но это был фильм другой, он состоял из порожденных ими легенд. Той и сам, не без удовольствия, рассказывал те легенды.
  
  
  
  4.
  
  
  
  Тогда мы были нищи и свободны, а потому творили, что хотели. Это было еще в те времена, когда на Земле действительно происходили чудеса. А раз они происходили, то, значит, были и те, кто эти чудеса создавали. И были те, кому это не нравилось. Но, что поделать? Всегда рядом с чем-нибудь хорошим присутствует что-то плохое. Это уж так повелось: если есть рай, обязан быть и ад.
  
  И наши машины работали, как ослы, а мы, заставлявшие их работать, пировали свои маленькие победы. Мы покуривали травку и смеялись над теми, кто пытался нас обуздать...
  
  И Той глядел на экран и думал о том, что те благословенные времена в государстве Мэй Эден выглядят сегодня, как и подобает, настоящей легендой.
  
  Это был всего лишь прошлый опыт пережитого им «там и тогда». Сердце сжималось от страха. Сжималось от одного только присутствия той реальности. А от осознания того, что теперь и ему предстоит оказаться в той реальности, которую он воспринимал «здесь, сейчас» как иллюзию, Той даже закашлялся.
  
  Когда кашель прекратился, он почувствовал в себе перемены. Его посетило страстное желание. Это желание он намеревался направить на то, что смогло бы совершенно изменить его собственную жизнь. Он хотел прервать этот свой замкнутый круг неудач, вырваться из этой бесконечно прокручиваемой ленты. Но он не знал, готов ли он к этому. Следовало узнать о себе все. Ну, если не все, то, по крайней мере, все, что только возможно.
  
  Эта мысль удивила его. Ведь Той всегда думал, что в достаточной степени знает себя. Сейчас же он не был в силах понять такой простой и невероятно сложной вещи, заключенной в его вопрос: «Кто я?».
  
   Он смотрел на экран, где по-прежнему мелькали знакомые кадры, и думал о том, что своими книгами он не способен был ни научить, ни объяснить, ни даже - утешить. Единственное, что его оправдывало как писателя, это то, и это он знал наверняка, что он мог показать лишь направление.
  
  - Вот теперь тебе понадобиться самому это знание направления, - язвительно заключило его эго. - Я вообще не понимаю, на что ты рассчитываешь? Ведь сам столько лет блуждаешь в коридорах кармического лабиринта, и по-прежнему считаешь, что твои книги нужны кому-нибудь!
  
  - Не будь злым, - примирительно сказал с улыбкой сорокалетний писатель. - Ты же знаешь, я рассчитываю на молодых. И не столько на сильных и умных, сколько на красивых. Потому что красота подразумевает не только молодость и ее силу. В красоте есть нечто большее. В ней присутствует то, что еще не успело разочароваться, спрятаться за цинизмом, и, наконец, закрыться.
  
  - Так для кого ты пишешь? Для тех, кто в том не нуждаются? - горько произнесло его эго.
  
  - Книгу, как раз, я пишу для себя, - заверил Той свое эго. - Я пишу ее для себя, и если кто-то постарается меня понять... Даже, если где-то им покажется, что я сгущаю краски... Не надо спешить обижаться. Зеркало тут не при чем. Мы все отражаем друг друга.
  
  
  
  5.
  
  
  
  - Молодым понять меня, наверное, проще, - размышлял вслух Той, передвигаясь по заводу от машины к машине.
  
  - Увы, ни подросток Макс, - Макс соскочил с машины и погнался за улизнувшим от него механиком, - ни его сверстник Дима, - Дима уныло вытаскивает из робота раздавленный ящик с пробитыми бутылками, из которых течет неровными потоками вода, - ни многие их приятели, практически уже не читают. И не только по-русски, - Той посмотрел в сторону ребят-допризывников, пришедших на завод немного подзаработать перед армией.
  
  - Не читают, - вздохнул он, - вообще ничего не читают. Не хотят. Им проще включить видак или тейп.
  
  - И потому ты ходишь по стране Мэй Эден эдаким скоморохом и болтаешь всякую околесицу? - Спросил у него Я.
  
  - Удивительно, но они слушают меня! - засмеялся Той. - Слушают и многое воспринимают. И если еще не всё понимают, то это не беда. Пока я еще не вырвался отсюда, - Той постучал себя в грудь, - пока я здесь, я готов все повторять еще и еще раз. Потому что я - один из них. Я говорю и думаю на пока еще понятном им языке...
  
  
  
  6.
  
  
  
  Сегодня в обеденный перерыв мы забрались в святая святых нашего государства. Мы татями залезли в Райский сад. Сад, из которого не то, что нас, Адама и Еву изгонят и глазом не моргнут.
  
  И это понятно. Ведь мы - чернорабочие. На нас радости Рая не распространяются. Не про нас этот райский уголок. Сюда допускаются только туристы, которые заплатили и их привели, чтобы они поглазели: что же такое Рай?
  
  Нужно отдать должное администрации. Туристам предоставлено право взглянуть не только на Рай, но и увидеть его изнанку. Лицезреть, так сказать, его обратную сторону. Словом, туристы заглядывают и в ад.
  
  А потом, совершенно обалдевшие от нашей суеты, тычут они в нас пальцами, точно в чертей. И они внимательно всматриваются в стеклянный колпак, что отделяет их сон от нашей яви. Им повезло, они со стороны могут взглянуть на всю многотрудную работу огромнейшего механизма, дающего жизнеобеспечение Раю.
  
  И они смотрят со стороны. И они восхищаются масштабами и мощностью этого искусственного монстра.
  
  Восхищаются туристы, оценивая по достоинству и машины, и технологию, и сноровку людей, которые и людьми-то вовсе не смотрятся. Так, то ли черти, то ли придатки машин.
  
  И от всего увиденного, разыгрывается у туристов нечеловеческий аппетит. И они в саду хрустят своими бисли, жуют фалафель, лузгают семечки, и надгрызают питы, запивая "Колой" и Райской водой...
  
  Нет, не нас, чертей, вылезших из подземелья за глотком воздуха, и потому знающих цену этому глотку, нужно шугать из Райского сада. Не нас, в полглаза подсматривающих за отправляющимся в долгое ночное путешествие по собственному закату солнцем, надо запугивать до умопомрачения. И не от нас, трепещущих, чтобы случайно на землю окурок не бросить, нужно оберегать наш Райский сад.
  
  Гнать! Гнать из сада нужно этих безмозглых туристов, а нам, работникам ада, надо предоставить право свободно появляться в те, дважды по пятнадцать минут нашего свободного - за тринадцать часов работы - мгновения отдыха, выпадающие как праздник, как чудо, как то, чего быть там, внизу, в стране механизмов, не должно.
  
  Впрочем, мы, как и положено настоящим чертям, никогда и нигде не спрашиваем разрешения. Мы и так все сами себе позволяем. И пока, как видите, нам это сходит с рук...
  
  Сегодня удивительный день. Ясный, солнечный. Видимость - стопроцентная. Хермон в снегу, Кинерет, что большой солнечный зайчик, а в Райском саду распустились почки и все в цвету. Весна. Март.
  
  Мы сидим и молчим. Молчим не потому, что сказать друг другу нечего, как раз наоборот. Сказать всегда есть что. Мы молчим, потому что обалдели от встречи с миром, в котором, иногда, против всех правил, отдыхают наши измученные души.
  
  - Красиво-то как! - вздыхает восторженно Арсен.
  
  - Божественно, - соглашаюсь я.
  
  Костя, попивая кофе, не удержался, чтобы не вспомнить о запрете.
  
  - Если увидит директор, - равнодушно роняет он, - будет орать, придурок.
  
  - Если он это увидит - не сможет он орать, - говорю уверенно я.
  
  - Нет, - смеется Арсен, - он этого не увидит. Он увидит сразу мусор и тех, кто может этот мусор убрать. А остального он и не увидит. Он же только под ноги себе смотрит и расчищает себе путь от бумажек. А ты хочешь, чтобы он голову от пола оторвал!
  
  - Посадить бы его сюда, на скамеечку и заставить медитировать. - Мечтательно говорю я.
  
  Костя улыбается: - Это он скорее тебя заставит мусор после туристов убирать, чем ты его - медитировать.
  
  - А я согласен! Я убираю мусор, а он в это время садится здесь и расслабляется.
  
  - Ты все время говоришь: «Медитация», - Костя протягивает мне пластиковый стаканчик с кофе. - Я что-то читал об этом, да? Но так толком и не знаю, что это такое.
  
  - Если тебе интересно...
  
  - И мне, и мне интересно, - веселится Арсен. - Я тоже вот это хочу!
  
  - Мы когда с Мишкой Рыжим работали, я ему объяснял. У него там такая «жопа» была, такой завал, причем - на-постоянке.
  
   Алиса на него наорала, потом наорал Эли. А сколько Мишке надо? Закипел от перегрева. Ну и, как следствие, - все ломалось. Всё! Рвалось, останавливалось, постоянные вызовы техника, воды по колено. Словом, дурдом.
  
  А я Мишке говорю: - Не нервничай, не дергайся. Ты думаешь, что машина не чувствует твоих вибраций? Да она же тебя затрахает, машина, если не изменишь своего настроения.
  
  А Мишка кричит, нервничает. Бутыли лопаются, робот совсем из повиновения вышел. Караул! Словом, Рыжий все время в атаке.
  
  - Сядь, - ему говорю, - я за роботом послежу. А ты представь себе, что не кады[26] это вовсе, не бутыли идут по конвейеру. Представь, что это волны. Волны Черного моря, как у вас в Севастополе.
  
  Волны шумят, перекатываются.
  
  Ты чувствуешь, как вода обтекает тебя.
  
  Она обтекает все твое тело и освобождает от неприятных мыслей.
  
  Движения твои становятся уверенными, механичными, душа твоя освобождается от гнета и плена тела.
  
  Телу сейчас не до нее.
  
  У тела, у рук твоих, у ног и глаз, у спины, полно работы.
  
  Пусть душа немного погуляет. И тебе будет легче и ей приятно.
  
  Пусть душа со стороны посмотрит на свое тело.
  
  Пусть увидит, что мешает тебе.
  
  Посмотри на мысли. Это они не дают тебе покоя.
  
  Оставь все мысли. Работай механично.
  
  Стань сам водой.
  
  Прочувствуй каждую каплю. Слейся с каждой из них.
  
  И стань уже не каплей, стань водой, волной.
  
  Ты - везде, ты в каждой волне. Любая бутыль переполнена тобою.
  
  Прочувствуй это.
  
  
  
  7.
  
  
  
  И я смотрю, мой Рыжий начинает потихоньку успокаиваться. И только он действительно почувствовал себя водой, как в это время вырывается одна бутыль и железная рука робота сдавливает ее, и - бац! Взрыв.
  
  И Мишка вдруг орет, как полоумный! Потому что, это не бутыль разнесло в клочья, нет! Это не просто потоки воды вокруг. Это самого Рыжего разнесло, распылило на сотни мельчайших капелек брызг и он, в ужасе, хватается за голову!
  
   И он кричит от настоящей боли и возмущения. Кричит сам, кричит за те безмолвные капельки, рассеянные по всему цеху, кричит, потому что не может не кричать!!
  
  - Ты понял, - говорю я ему, - как надо работать? Скажи честно, ведь теперь ты не позволишь этому роботу проделать повторно то же самое с тобою. Не допустишь, чтобы железная рука машины раздавила тебя?
  
  - Ну и че он, Рыжий-то? - Костя смотрит на часы.
  
  - А Рыжий, как Рыжий. «Ну, - говорит, - на хер и этот политайзер, и тебя вместе с ним».
  
  - Пора по норам, - напоминает Костя. - Как все зае..!
  
  - Господа черти, прошу в ад, на рабочие места.
  
  
  
  Глава 16:
  
  
  
  «МОЙ ДЕНЬ».
  
  
  
  1.
  
  
  
   Сегодня его день. Сегодня его допустили к работе на машине. Вернее, сразу на двух. Этикеточная машина - очень капризный автомат. И машина наполнения бутылок газировкой - такой же большой подарок.
  
  Сегодня задача Тоя - обеспечить безостановочную работу этих машин. А поскольку цикл от наполнения бутылки водой до наклеивания на бутылку этикетки не очень велик, то, заодно, - и выход готовой продукции на поддоны.
  
  Для этой цели к Тою приставили бригаду из трех молодцов, которые вручную вылавливают тяжелые стеклянные бутылки с газировкой и запихивают их в ящики, заклеивая и складывая в шесть этажей, по девять ящиков каждый. Еще один молодец всю смену клеит вручную картон, и подает клееные ящики молодцам из бригады Тоя. Словом, работа адская, но здесь другой нет, и уже не будет. Поэтому любое послабление в работе, воспринимается здесь как счастье.
  
  
  
  2.
  
  
  
  - С повышеньицем, - бурчит кто-то в сторону Тоя.
  
  «Ясное дело, думает Той, теперь только и жди, что прорвется вдруг кем-то затаенная обида». И не успевает он об этом подумать, как уже слышит у себя за спиной:
  
  - Да что ты делаешь? - кричит в сердцах Коля. - Зарядил этикетки, засыпал пробки - иди, кури. Машины сами работают.
  
  «В принципе, он прав, - думает Той. - Машины действительно работают сами. По крайней мере, у меня. Машины очень капризны, своенравны. Они могут сами себя выключать в любое время, могут и отказываться начинать работу, пока не будет устранена какая-нибудь мелкая неполадка»...
  
  «Ну не виноват же я, что меня поставили к машинам! - уговаривает себя Той. - Мне их жаль, моих мужиков. Мне их искренне жаль. Но из своего круга они должны выбраться сами».
  
  И Той подумал, что он здесь тоже для того, чтобы вырваться из своего замкнутого круга. Уйти из этого дня, забыть его, как страшный сон. Он не хотел вспоминать, что уже однажды работал на всех этих машинах. Он хотел забыть об этом, забыть, как забывают сны.
  
  
  
  Я счастлив пересилить время,
  
  А, значит, вырваться из ада,
  
  И знать, что слово не награда,
  
  Но лишь немыслимое бремя...
  
  
  
  Шагая по залу, он уперся головой в стену. От стены исходили неприятные вибрации. Ему стоило усилий повернуться спиной к стене, ведь теперь он снова был обращен лицом к бригаде.
  
  - Я должен вырваться из ада, - прохрипел он. - Я не хочу больше сюда возвращаться. Мое - ожидает меня.
  
  Как-то видел он полотно Виктора Попкова. Картина, которая поразила его воображение, так и называлась «Мой день».
  
  Там, помнится, стоял, в распахнутом настежь кожушке, посреди заснеженного тротуара художник за мольбертом, а где-то в углу были брошены ключи. Это и были ключи к величайшей тайне: как распахнуть двери в свой собственный день.
  
  - Я подобрал эти ключи, - говорил Той, взбираясь на лестницу. - Подобрал с благодарностью ко всем тем, кто щедрой рукой расшвырял их у меня на пути.
  
  У меня их множество, разных ключей. Но я спешу... Спешу к себе. В свой день. В тот день, когда я сяду за книгу, которую написать пока не могу. Не потому не могу, что не умею, а потому, что я застрял в своем прошлом. В одном дне своего прошлого. Этом самом. Здесь. Сейчас. Так что, ребята...
  
  
  
  3.
  
  
  
  А кому не жаль мужиков? И Тою их жаль. Жаль, что изматывают их машины, жаль, что бесперебойную работу этих машин сегодня обеспечивает он. Ему жаль своих мужиков, и он старается им помочь. Но что он может? Он пытается их приободрить, увести от раздражительности, от злости...
  
  Но бывшие напарники смотрят на него как-то по-иному. Кто-то с недоумением, а кто, и не скрывая злости.
  
  - Еще бы! - Той снова отворачивается к стене. - Кончился мой ручной, мой рабский труд...
  
  Он прислушался к тому, как это звучит, и улыбнувшись, произнес удовлетворенно: «Да!». А, чтобы лишний раз не злить мужиков, Той скрылся за дверью отделения наполнения.
  
  Здесь была его вторая машина. К ней была приставлена лестница, по которой Той взбирался каждые пятнадцать минут, чтобы засыпать в автомат пробки. Между створками лестницы - пластиковый ящик, стоящий на ребре. На него Той изредка присаживается, чтобы записать какие-то строки.
  
  Внезапно из-под рольгангов выныривает кто-то, и оказывается с Тоем нос к носу.
  
  - Хорошо, что это ты, Володька, а не кто-нибудь из начальства.
  
  - Ты что, испужавси?! - громко кричит Володька бабьим голосом. - Не надо. Це ж я! - Володька растянул свой рот в улыбке, обнажая ряд железных зубов.
  
  - Смотри, - тычет пальцем Володька, - лужа. - И улыбается...
  
  - Сейчас вытру, - растягивает улыбку Той.
  
  - Не, не вытрешь! Она тут всегда. В нее дывытыся хорошо. Отут сядь и шобы не пужатыся заглядай у лужу. Я через нее тебя бачу. А ты - того, кто там, за машиной стоить. Побачишь Искру - передавай вид меня привет. Скажешь, Володька сегодня за спиртом прыйдёть. Без наркотика сейчас никто не пишет. - Как бы спохватившись, он доверительно обращается к Тою:
  
  - На какой теперь машинке пишут писатели?
  
  - Писатели сдали машинки в музеи имени себя, любимых, и пишут на компьютерах.
  
  - О! - воздел палец к небу Володька. - Значить мэни нужно у музэи узять машинку. Яку лучше - «Вундер унтер»? Я ж книжку про все это блядство пишу. Уже восьмой том заканчую. Первый том на букву «А». Восьмой на «К» - Кадий, - называет он имя. И безо всякого перехода, только еще ближе наклонившись ко мне:
  
   - Хамас[27], - самая сильная армия в мире! Ты слышав, главнокомандущего вбили. А эти, ха, теперь летають и палатки бомбять. Ха! Хамас завтра новые палатки поставит. Нет, Хамас, самая сильная армия в мире. Ты посмотри, американьци. Так соби. Но подтянути, форма глаженая. А эти? Расхристани, мьяти, як из одного мисця вынути, автоматы на яйцях... Хто они? Защита? Не а. А ти, арабы - и под танкы полягають, бо в них же вера така.
  
  - А ты, Володька, под танки не ляжешь?
  
  - Не а.
  
  - Почему?
  
  - Та я шо, дурный? У меня нету такой веры, шоб пид танкы.
  
  - Но у тебя, Володька, есть житейская мудрость.
  
  - О-о! - Володька высоко поднимает палец. - Шо е, то е.
  
  - Ты убивать не пойдешь.
  
  - Не, не пиду.
  
  - И умирать не захочешь за эту страну.
  
  - А ни за яку!
  
  - А вот у сирийцев - вера? Так может быть у них не правильная вера, раз они с ней, с этой верой и убивают, и погибают сами?
  
  - У них сильная вера!
  
  Бригадному генералу, которого подстерегли хамасовцы, было 39 лет. Его достали в одном из трех бронированных «Мерседесов». Один заряд - и на одного бригадного генерала у Израиля меньше стало.
  
  Эта новость живо обсуждается в государстве Мэй Эден.
  
  Кто-то жалеет покойного генерала и желает смерти хамасовцам.
  
  Кто-то справедливо замечает, что война в Ливане - это тайная война с Сирией. А, следовательно, нужно вести переговоры с Сирией и отдавать Голанские высоты.
  
  Вообще-то, политика в государстве Мэй Эден, не на последнем месте. Всех живо интересует вопрос об отдаче Голанских высот. Тех самых, где и находится сам источник, названный счастливыми открывателями не иначе, как Мэй Эден.
  
  - Так отдадут нас, наконец, или нет? - вопрошает нетерпеливый гражданин государства.
  
  - И если отдадут, то за сколько?
  
  - Во что, то есть, в какую сумму пицуим[28], будет оценен наш патриотизм?
  
  - Какими деньгами будет оплачен наш патриотизм? Долларами?
  
  - Шекелями? Лирами? Франками? Марками?
  
  - А может быть, все теми же сребрениками?
  
  «Впрочем, - думает Той, - это все одно и то же - кесеф (серебро или деньги). Вот пример того, под ударами какого оружия боги уступили материальному миру. Под ударами этого оружия человечество превращается в насекомых».
  
  
  
  4.
  
  
  
  Человек темный, непросвещенный и доведенный любой из существующих систем, до края, будь то коммунистический лагерь или лагерь концентрационный, еврейские гетто или арабские территории, - стремится к Богу. Но человек слаб. И едва на пути к спасению появляется материальное благополучие, он, поблагодарив своего Бога, оставляет Его. Он забывает Того, Кто откликнулся на его молитву.
  
  С Кадием произошло нечто подобное. Как случилось, что Володька вписал его в свою книгу, которую он собирается напечатать на листах плотного картона, «а обложка, чтоб была из деревянных поддонов!»?
  
  «Страшная это будет книга, - думает Той. - Это будет книга Володькиных обид. И не приведи, Господи, попасть на страницы этой его книги. А вот Кадий попал.
  
  Как это произошло? Почему? Ведь, приехав в страну, он уже страстно любил ее. И это заметно отличало его от других. Он не искал в ней изъянов, а восхищался тем, чего он не видел и потому не знал там, на своей Украине, в глухой деревне.
  
  Что же случилось потом? Что пробудило в этом, вставшем на религиозный путь искаженного христианства, язычнике обиду на своих собратьев по секте? Несправедливое распределение сектантами благ материального мира?
  
   И тогда он не стал дожидаться милости от бога, а решил эти блага заполучить сам. И продал себя.
  
  Продал так, чтобы и собратья позавидовали. Продал себя с потрохами. Душу, как говорится, продал. А уж, коль продал себя, то остальных продавать сам его бог ему велел. И стучит Кадий богу, божку, кумиру, начальнику своему. Стучит то в дверь, то в окошко.
  
  Стучит Кадий, не жалея ни сил, ни ума. И не болит она, душа его, что он поганит, паскудит, ломает судьбы людей. Таких же людей, как и он сам. Калечит судьбы тех, кто связывали с государством Мэй Эден свои скромные надежды: вырваться из обидной нищеты беспросветной...
  
   Стучит Кадий. И поскольку, душу-то, он продал заодно с руками и головой, стучит Кадий не за страх, а за совесть.
  
  Много всякого на совести у него. Тяжек этот груз. Не осилит его Кадий, если не поймет: не туда он направил свои глаза, не на то он обратил свой слух, не тот бог заполучил его душу.
  
  Нет, не тот это бог. Страшен этот бог Кадия. Страшен и мстителен. Такой и впрямь наказать может.
  
  Этот и пожжет и глад нашлет, и детей истреблять начнет, если разгневается. И боится его Кадий. Прогневать боится бога своего. Вот и служит своему богу Кадий в страхе. И не за себя, возможно, боится он, а за детей, жену...
  
  Впрочем, жалко его, правда. Хорошая в нем сущность пропадает.
  
  
  
  5.
  
  
  
  ...Впервые мы встретились с Кадием в полях. Мы тогда работали на винограднике. Работа была не из легких, и многие ныли, хныкали и злились. Злость выливалась, как из рога изобилия. Злость, одна только злость. Черная и марающая все вокруг.
  
  Мы были залиты потоками пота и беспричинной злобы. Мы просто были заражены ею. Я говорю «мы», потому что и сам не избежал ее проказы. Но был среди нас один, кто с наивным оптимизмом рассказывал то, чего мы не хотели ни видеть, ни признавать.
  
  Кадий по-своему, своим языком, ну, тут уж, как умел, рассказывал нам о простых вещах, которые нам тогда казались смешными и глупыми. Уже тогда меня поразил блеск его безумных глаз и тот напор, с которым Кадий доказывал нам одному ему известную истину. Тогда он еще говорил и о Боге, и о душе.
  
  Я часто, в мыслях, вновь и вновь возвращался к этим спорам. И если вначале, чтобы повергнуть фанатизм Кадия, использовал я свои доводы как оружие, то позднее, я уже не хотел искать против него никаких средств. И ту силу, что уже была занесена над его головой, спохватившись, я попросту излил в сторону.
  
  Тогда-то я впервые задумался. А, задумавшись, я все больше и больше стал проникать в суть, которую так и не сумел выразить Кадий, но которую он изображал отнюдь не сущностью или существом, а всем своим естеством. Это, по-видимому, и было то, что отличает веру от фанатизма.
  
  Так был побежден не один только Кадий. Так силы зла завладели многими кадиями и те стали их носителями.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Пока Той размышлял об этом, машина наполнения остановилась.
  
  - Что случилось? - крикнул он кому-то, но в ответ лишь пожатие плеч. Той бегло просмотрел машину и, не обнаружив причин остановки, вызвал по селекторной связи механика. Тут же прибежала на вызов Алиса:
  
  - Не стойте зря! - кричит она загнанным рабочим еще издали. - Жалко времени, идите на столы.
  
  А за столами, эти самые коробки с газированной водой, которую они только что выпустили, вскрывают «кабланщики» и по четыре бутылки вкладывают в маленькие, забавно раскрашенные картонки. Здесь, за столами, создается подарочный комплект к празднику Песах. Яркие, праздничные комплекты, состоящие из картонки с четырьмя бутылками воды, снова складываются в распоротые ящики, а те, перетягиваются липкой упаковочной лентой, и снова складируются на поддоны.
  
  Все это проделывают рабочие, которых угораздило попасть на производство через каблана-подрядчика. Эти люди работают зачастую анонимно. И если заводчане получают минимум, то можно себе представить, как обдирает своих кормильцев каблан.
  
  И сейчас Алиса не спроста отправляет людей, вобравших в себя и обороты машины, и ее вибрации, за столы, где ими же упакованные ящики теперь вскрывались кабланщиками и только для того, чтобы вставить какие-то там картонки!
  
  Обида выплескивается через край. И ритм бригады подминает под себя установившийся ритм «кабланщиков». И вот они, ругая бригаду и их «долбанную» помощь, уже тоже оказываются под властью ритма машины, всецело завладевшего бригадой.
  
  - Эй, «бригадники», не частите! Вы что, с ума посходили? - возмущаются «кабланщики». - Не ровен час, придете домой и из всего, что ни попадя, будете картонки лепить!
  
  - Ага, и с такой же скоростью.
  
  - Ха, - отстаивает Той право на труд своей команды, - ты вот зря, между прочим, Есик, смеешься! Помнишь, когда ты в полях у Давида работал, там, на винограднике был Пашка? Его многие по городу знают.
  
  Так вот, приходит как-то Пашка на работу с фингалом. Ну не удобно как-то спрашивать, а любопытно - ужасно.
  
  Молчим, работаем, виноград стрижем. Я не сдержался, спрашиваю, Паш, что стряслось? Фингал откуда?
  
  Пашка вздыхает, просит закурить, садится и начинает рассказывать про то, как его достал этот виноград, как его достали ножницы и сокрушительный «под третью почку», щелчок сектора. Ни днем, ни ночью покоя нет!
  
  Во сне уже видит Пашка, как стрижет он этот распроклятый виноград. А сучья толстые, жесткие, руки уже отваливаются, но заработать можно неплохо - «кабланут». Цена куста известна, вот и стрижешь. Сперва сколько сможешь, потом - сколько хочешь. И сколько уже не хочешь, - тоже стрижешь, потому что вокруг все стригут, не ложиться же под кустом, в самом-то деле! Ну, еще десяток кустиков не спеша - и шабаш! И рука сама тянется к следующему кусту, а потом опять тянется к следующему, и так - без конца...
  
  И вот, когда уже казалось, не было сил, и Пашка потянулся к очередному кусту и, преодолевая боль в пальцах, усталость в ногах и отвращение к работе в печенке, он буквально заставил себя сжать ножницы. И он понимает, что наткнулся на проволоку, и - перерезает ее пополам! А та - е... блысь его по глазам.
  
  А когда Пашка приходит в себя, то видит он над собой, рухнувшим на пол, не Бога, не ангела, а собственную жену. И его очень дорогая жена, с вытаращенными глазами, из которых брызжут в разные стороны соленые, как море слезы, потирает сдавленную Пашкой грудь. Грудь, которая пылала точно огненный куст на Синайской горе. И жена, едва сдерживала себя, чтоб еще раз не смазать мужа по морде...
  
  - А тебя, Коля, жена по какому месту долбанула? По мозгам или по печенке? -наседает на Колю дамский мастер Сима. По мнению Симы, Коля пропил свои мозги, напрочь. В сущности, наверное, так оно и было, но сейчас Коля пытается уйти от пьянки, порвать с тем, что привело к краху его собственную жизнь и жизнь тех людей, которые связали с Колей свою судьбу.
  
  Потерпев поражение на семейном фронте, Коля ринулся в работу, как бросаются в атаку. И теперь не собственную жену, Коля успешно насилует всех, кто попадается на его пути. Но при этом Коля не пьет. И вся его злость, кипя, выливается на работу и на людей.
  
   - А кем ты был, Коля, у себя в Узбекистане? - не унимается дамский мастер. - Ветегинагом? Небось, клятву Гипокгата давал животным? А тепегь сам в животное пгевгатился. Газве ж люди так габотают? Так, Коля, гой-стахановцы молотками отбойными пиздячат.
  
  - Что я тебе сделал? - сухо и отрывисто спрашивает Коля, играя желваками и ни на мгновение не прекращая суетливые движения, которыми сопровождается не только работа, но и вся Колина жизнь.
  
  - Мне ты не сделал ничего. Но ты классно научился хегачить когёбки! Я вообще не пойму, что ты здесь, в стгане евгеев до сих пог делаешь? Ехай назад, Коля. Ты с успехом будешь делать такие же когёбки у себя в Узбекистане, на какой-нибудь конфетной фабгике. А нам, евгеям дай спокойно газобгаться дгуг с дгугом. Нас не нужно пугать, Коля, мы всего сами боимся.
  
  - А я ничего не боюсь, понял, Сима?!
  
  - Ой, вгешь! У тебя, Коля все мои сгахи, плюс еще один. И этот стгах больше всех дгугих.
  
  И что это за страх такой? - интересуется ветеринар Коля, сверля Симу ненавидящим оком.
  
  - А такой стгах - ты не евгей, Коля. Не жид ты, и потому, Коля, ты в сто газ стгашнее, чем даже эти сытые пгидугки. - Сима кивает на коренных израильтян.
  
  - Они ж и в помине не знали, что можно так габотать, пока не пгиехали еще большие пгидугки - «гусские». Абогигены никогда ничего подобного не видели и не знали, не говогя, что сами никогда не исполняли такую музыку. А Коля показал, что «гусские» ничего дгугого, как петь дубинушку и въя...ть за похлебку и пятак на водку больше ничего и не знают.
  
  Ах, ты ж, Коля, Коля. Ты ж не себя унизил, Коля, а весь гусский нагод. И я тебе, Коля, от лица Сионистского фогума, выгажаю благодагность. А как антисемит, я бы, Коля, на тебя погёмщиков напгавил.
  
   - Сима, ты не прав. Коля должен был приехать сюда, чтобы бросить пить и научиться работать, так, как теперь, наверное, нужно работать везде. - Яша ненавидит эту работу еще и потому, что очень боится ее потерять. - А эта земля - она такая. Она учит всему. И Колю научит, как стать евреем.
  
  - Ну вот, научился работать, пора и домой, Коля. Домой, только домой с таким умением тебя дома как родного встретят. А если приедешь домой, не дай Бог, евреем - грохнут ведь...
  
   - Работа! - кричит по-русски механик, починивший машину, и бригада, облегченно вздохнув, с готовностью покидает стол, где они, как им казалось, весело и непринужденно отдохнули...
  
  
  
  7.
  
  
  
  Боба болтун. Его длинный язык приносит и ему и всем вокруг одни лишь неприятности. Вообще-то, Боба очень наблюдательный человек. А наблюдательным людям, кровь из носу, нужно с кем-либо делиться своими наблюдениями... Ладно бы, только наблюдения, но Боба имеет склонность к обобщениям, он скор на суждения и его выводы не оставляют никому ни малейшего шанса.
  
  Той не слушает Бобу. То, что он только открывает для себя, рано или поздно открывают все.
  
  Другое дело, что одни так и остаются по самые лытки в этих своих открытиях, а другие ищут пути не повторять ошибок прежних.
  
  Боба не умеет пока осознать, что, вообще-то учатся на собственных ошибках, и что всюду, куда не ступишь... Словом, подложить соломки удается не всегда.
  
  - Выходит, что ты мне теперь конкурент? - неожиданно прозвучал вопрос Бобы. Той поднимает на него глаза и ищет в них хоть какой-то проблеск доброты, но вывернуть углы наизнанку некому. Вопрос не шуточный, вон, Боба, настолько серьезен, что от напряжения даже вспотел.
  
  - Ничего не выходит, Боба, - Той нарочито зевает. - Железного дерьма на заводе достаточно на всех. Хватит его, Боба, и на тебя, этого дерьма.
  
  - И на тебя...- торопится дать сдачи Боба.
  
  - Мне, Боба, уже хватило...
  
  - По двое не собирайтесь! - на ходу кричит, появившийся из засады Тиша, суетливо показывая, что накрыл курильщиков не он, а случай. - Вы же знаете, как они этого не любят.
  
  Под «они» Тиша подразумевает начальство, которого Тиша очень боится. Поди, пойми этих непредсказуемых начальников. Уж если такой исполнительный человек, как Тиша, и тот умудряется их раздражить.
  
  - Ну кто, ну кто, ну кто эти «они», Тиша? - Боба допускает непростительную ошибку. - Ведь из начальства - никого, - говорит он, разводя руками и вращаясь вокруг собственной оси.
  
  - Как никого?! - Тиша даже присел от неожиданности. - Как это никого из начальства? А я?!
  
  И было в этом Тишином «А я?» что-то наивное, из далекого детства и сейчас прорвавшееся гноем жестокости, растекающегося по всему миру...
  
  
  
  Глава 17:
  
  
  
  «ДОБРОЕ УТРО».
  
  
  
  1.
  
  
  
  - Зачем ты так? - спрашивает Той Бобу. - Ты что, нарочно захотел человека обидеть? Ну обидел... Рад? Взял и зачем-то завел мужика. Будет теперь всю смену показывать, что он начальник. Кому от этого будет лучше, Боба? Работал себе человек, спокойно, без всплесков и тут - бац! Нате вам, пожалуйста. Зацепили человека за больное место! Походя, ненароком, вдруг взяли и лишили его той значимости, которой человека обрекли за старания. Ему, так тяжело пришедшему к этой должности начальника смены, вдруг какой-то пацан говорит, что в упор его не видит. Ясное дело, обидно.
  
  - Ты думаешь, он так серьезно обиделся? - Боба слегка смущен допущенным промахом. И если только что он рассказывал, как ловко и запросто он осаждает местных, то теперь он должен был понять нечто иное. Ничто в мире не остается безответным.
  
  - Ни фига себе! Да ты Тишу просто оскорбил. - Мы направляемся за стол, где и без нас все прекрасно справляются со своей работой. Поэтому мы продолжаем наш разговор, особо не приближаясь к группе, чтобы не ставить всех в неловкое положение. Как никак идет обсуждение командира.
  
  - Ты, Боба, показал, что не ставишь ни в грош его, что он для тебя не авторитет и т.д. и т.п. Человек восприимчивый, а Тиша именно из тонко чувствующих людей, очень сильно переживает малейшее изменение окружающей среды.
  
  Для Тиши Мэй Эден - это его окружающая среда. Он живет здесь, он прошел здесь сквозь огонь, воду и медные трубы. С этим производством он связывает всю свою жизнь. Он очень исполнительный и предупредительный человек.
  
  Ему страшно трудно быть буфером между начальством и всеми нами, нашими отношениями, их культурой, понятиями и представлениями о добре и зле.
  
  Но Тиша пытается. Он очень старается погасить все очаги малейшего недовольства, спустить эмоции на тормозах, вывернуть углы наизнанку, уговорить, урезонить, потребовать, наконец.
  
  - Как ты думаешь, Боба, ты бы смог прямо сейчас возглавить, как Тиша, нашу смену?
  
  Боба задумался.
  
  - Я смотрю, ты скромно промолчал, так я тебе скажу свое мнение. Ты, Боба, не смог бы. А знаешь почему?
  
  - Почему?
  
  - Потому что ты, не любишь людей. Тебе надо поучиться этому у Тиши. Да-да, сперва научись уважать людей. А ты... Ты их боишься, что ли, Боба?
  
  - А че их бояться? Их надо е...ть! - Боба громко ударил ладонью по кулаку, показывая, как он это собирается делать. - И делать это при первой возможности и по полной программе. И никакого снисхождения: ни на менталитет, ни на рассвистяйство, ни на чью бы то ни было дурь. Что? Я не прав?
  
  - Не знаю, Боба, возможно, ты и прав. Наверное, надо и так, как говоришь и делаешь ты. Наверное, тебе это надо. В конце-то концов, это - одна из форм проявления любви. - Боба растекся в улыбке, оценив шутку Тоя.
  
  - Уродливая у тебя любовь, Боба.
  
  - А всякая! - Боба смеется. - Я баб по-разному люблю.
  
  - Ну, ничего. Когда ни будь, Боба, ты научишься любить, а не «трахать». И женщин научишься любить, и просто - людей.
  
  - Вот этих? - Боба кивает в сторону рабочих столов. - Вот это мараканьё? Ты чё, их и вправду любишь? Нет, я понимаю, среди них есть красивые девки... И я бы, наверное, был бы не против, там, с одной, с другой, ну, для пробы, что ли, но - полюбить? А ты?..
  
  - Да, - тяжело вздыхает Той, глядя в ту же сторону, куда направил свой взгляд, полный обиды и ненависти, Боба.
  
  - Не одно поколение сменится, пока наши правнуки их будут любить, - философствует Боба. - А ты говоришь: полюби сейчас. Вот ты и попробуй. Прямо сейчас. - Настаивает Боба.
  
  - Что, слабо? То-то. Да за что их любить?!
  
  - Ни за что, - прерывает свое молчание Той. - Просто так, Боба. Любят-то просто так. Не за что-то любят, а, порой, даже вопреки чему-то. Любят - и всё тут...
  
  - Да ты посмотри на Альберта! - не унимается Боба. - Ты сам пораскинь мозгами. Сможешь ли его полюбить? Ну, так как же ты это говоришь сам? Чтоб - ни за что, просто так, взять - и полюбить?!
  
  - Мозгами? Нет, мозгами не смогу, - честно отвечает Той. - Сейчас еще не смогу. Не готов пока. Слаб я. Нет, Боба, Альберта не смогу. Не уговаривай!
  
  - Ну, ты видишь?! - Боба расплывается в улыбке. - А он, этот Альберт? Он и своих-то не любит, а мы для него кто такие?
  
  - Ты знаешь, Боба, я сам себе порой не верю, что смогу увидеть в нем человека, которого смогу полюбить. Но очень глубоко в Альберте спрятан человек.
  
  Той пристально всматривается в Альберта и растерянно повторяет:
  
  - Очень...
  
  « - Посмотри, - Той взывает к кому-то в своих мыслях, - это же зверь. Оскаливший зубы зверь. Ты посмотри на его зубы. Это зубы убийцы, хищника. Эти зубы готовы загрызть кого угодно! Загрызть и пережевать вместе с костями...».
  
  - Ладно, - помолчав немного, говорит Боба. - Идем к столу. Наш диспут затянулся. - И вдруг громко, механично и очень похоже на то, как марокканцы призывают русских к работе, заорал:
  
  - Таавод! Ну! Яалла, авода!!
  
  - Бокер тов, - раздается бархатно-детское пожелание доброго утра и Боба замолкает.
  
  У стола возникает видение метиски.
  
  - Сегодня утро доброе, - сообщает благую весть видение, - поэтому работаем потихоньку. - Спорить никому не хочется и все, особенно мужики, тут же с ней соглашаются.
  
  
  
  2.
  
  
  
  За спиной все время что-то происходит интересное. Вот и сейчас произошло нечто, что привлекло всеобщее внимание. Дальний стол расформирован Алисой, и теперь разрозненная команда ищет пристанища по другим столам.
  
  - Бездельники! - кричит им Боба. - Нам не нужны такие помощники!
  
  - Ну и ...хорошо, - Большой Вова улыбается своей беззастенчивой улыбкой медведя-подростка. - Вы, тогда, работайте, а мы за вас молиться будем.
  
  Большой Вова пошутил, но шутка эта кого-то задела.
  
  - Только, чтоб - молиться-молиться! Искренне молиться, а не так, как вы работали за тем столом. Без дураков! - Изображает пылкое негодование Ян.
  
  В прошлой своей жизни, в Москве, Ян творил мир кино, а сейчас, непрестанно улыбаясь в седую бороду, старается жить тихо и несуетливо. Казалось, что придушенная хипповая молодость московского подростка снова возвратилась к нему вторым дыханием.
  
  - Что за народ такой? - Ян толкает Тоя локтем. - Нет, ну ты скажи мне, они хоть что-нибудь умеют делать хорошо? Работают плохо, молятся - тоже, любить умеют на уровне потрахать и затрахать...
  
  - Каха ба арэц.[29] - Спокойно и невозмутимо Той отвечает Яну.
  
  - Я как-то подумал, снять бы об этом фильм... Понимаешь, глаз объектива, когда он под носом, всегда и ближе и понятней, чем где-то там Всевидящее Око. А пред объективом, вот такая штука, все хотят казаться лучше...
  
  - За мною сценарий, - смеется Той. - Можно сказать, что он уже пишется.
  
  - Пойдем курить, - обращается к Яну Боба. - Пусть эти себе молятся за столом.
  
  - Я не курю, - протяжно сообщает бывший хиппи. - И по двое не хожу.
  
  - Не надо, Боба, быка дразнить, - вмешивается Той.
  
  - Какого быка? - не понимает Боба.
  
  - А такого. Ты только что пробудил в Тише начальника, а теперь подбиваешь нас всех на неповиновение. У арабов это называется интифада.
  
  - Да пошел он...
  
  - Иди, Боба, - спокойно говорит Ян. - Покури. А господин Гольдшмидт уже не в том возрасте, чтобы по несколько раз в день замечания выслушивать. Пусть Тиша перебесится. Завтра он будет нормальным человеком. А на сегодня всем нам надо запастись терпением.
  
  - Он всегда такой, - смеется Боба. - Его никто из нас уже не переждет. Привыкайте. Оба.
  
  3.
  
  
  
  Боба уходит курить, и за столом воцаряется деловитая тишина. Все работают механично, заученно. Каждый думает о чем-то своем. И только изредка случается обмен какими-нибудь безобидными фразами.
  
  Той примерил на себя роль наблюдателя. Это было довольно-таки забавно. Сначала он наблюдал за тем, как сновали, безо всякого его участия, руки. То есть, это были просто руки. Два заведенных механизма, которые сами прекрасно справлялись со своей работой. Предоставив рукам свободу действия, Той перекинул свое внимание на другие руки.
  
  Сначала это были руки «напротив». Глядя на них, Той отметил, что наблюдать за чужими руками не менее интересно, чем за своими. Рядом было еще две пары рук. И наблюдать за их движениями было не менее интересно.
  
  Первая пара, та, что «напротив», работает быстро, нервно, дергано. Тяжело работает. Знать мысли у хозяина рук тяжелые, нервные. Много мыслей. Не в состоянии человек с ними сладить. Вот и выходят его мысли наружу. Уродливое зрелище. Хотя кому-то со стороны кажется, что человек работает хорошо. Нет. Плохо работает. Жалко его руки.
  
  А этот, похоже, пытается сэкономить силы. Движения его рук какие-то расхлябанные, путанные, но отнюдь не ленивые. Пожалуй, хозяин этих рук не утруждает себя мыслями, как облегчить работу, которую вынужден сейчас исполнять. Он попросту преисполнен отрицательными эмоциями. Они сыплются из него, как из рога изобилия. Они заражают все вокруг. Работа не ладится, руки мечутся и силы, вопреки желанию, тратятся с удвоенной скоростью.
  
  Третий, я его не видел прежде, работает ровно, четко. Движения его рук выверены, экономны, красивы. Ничего лишнего, ничего неразумного.
  
  - Красиво работаешь, - замечает ему кто-то, - с душой. Как это у тебя получается все так ловко делать?
  
  - Не знаю, - отвечает он, - просто мне нравится это делать. Я от этого удовольствие получаю.
  
  - Не понимаю, как можно от такой работы получать удовольствие?
  
  - А ты расслабься. Прими ее такой, как она есть и - получишь.
  
  - Расслабься! Вон, Марик уже расслабился.
  
  - Как это? - не понял Той. - Ты это о чем?
  
  - У Марика на прошлой смене сердце схватило. Ты ж сам по начальству бегал.
  
  
  
  4.
  
  
  
  Да. Жалко Марика. Хороший он мужик. Не сложилось что-что в жизни, с кем не бывает? А тут ведь одна напасть за другою.
  
  Его сын с невесткой погибли в автокатастрофе. Погибли, едва приехав в страну. Его внук не должен был остаться сиротой. Теперь на Марике была ответственность и за эту душу. И... пашет Марик, как проклятый. Пашет, чтобы внук не испытывал ни в чем отказа.
  
  Тяжело даются непомерно длинные смены по тринадцать часов. Особенно тяжело дается ночная смена. Изможденный, нуждающийся в капитальном ремонте организм, с трудом выдерживает нагрузку, от которой и молодые воют.
  
  Вон, Витя, молодой турист из Беларуси, работавший от каблана, в ужасе убежал с криком: - Тут все сумасшедшие! В России так не работают!
  
  Не работают так не только в России. Не работают так и здесь. Вернее, так здесь никогда не работали. Так что же это за страх, заставивший людей забыть кто они и превратиться в тягловую силу? Что это за ужас, который вытравил из человека все, кроме боязни остаться без денег.
  
  Той вспомнил, как увидел побледневшее лицо приятеля и испугался.
  
  - Ты что, Марк, совсем рехнулся? Давай скажу начальнику смены.
  
  - Так ведь работать некому, - Марик держится одной рукой за стенку, а второй шарит по карманам в поисках таблеток.
  
  - Марик, не дури. Себя не жалеешь, пожалей жену и внука. Ты, Марик, Нельке и внуку больше нужен сейчас живым, а не как память.
  
  - Я ведь уже перенес инфаркт на ногах. - Тихо, почти шепотом сознается Марк. Тихо и медленно говорит он.
  
  - Здесь это было, на Мэй Эден. Прихожу домой после смены - плохо так. Через пару дней в поликлинику пошел, а оттуда меня уже прямиком в реанимацию. Они как кардиограмму сняли, так меня уже и не отпустили. Трое суток в реанимации провалялся.
  
  - А сейчас? Что у нас будет сейчас, Марик? Таблетки какие-то есть?
  
  - Есть нитроглицерин на самый крайний случай, - он показал разысканную в недрах карманов облатку.
  
  - Марк, побойся Бога! Кто определяет этот крайний случай? Каждый случай - крайний. Вода есть? Я принесу. А то смотри, тут кладбище рядом. Прямо через дорогу. Как говорится, напротив.
  
  - Ладно, скажи там по начальству, если тебе не сложно, а я тут присяду немного.
  
  Той сообщил о случившемся сменному мастеру Эли, который подменял Тишу, и тот прибежал немедля.
  
  - Скажи ему, - просит Эли, точно перевести свои слова, - пусть идет в столовую и там посидит, пока не придет машина. И пусть никуда не уходит. Его отвезут.
  
  Марик кивает головой и уходит. А Эли становится сам у автомата.
  
  
  
  5.
  
  
  
  «Хорошо, что нас снова сняли со столов», - думает Той, в чьей голове уже роились мысли о Марике. Чей-то истеричный крик прервал эту череду. Той даже не сообразил сразу, что мысли покинули его. Он сидел верхом на стремянке, куда взбирался каждые пятнадцать минут, чтобы досыпать в машину бутылочные пробки.
  
  Крик с новой силой донесся до его ушей и пробудил впадавшее в спячку сознание. Кричали из другого отделения. Как раз оттуда, где бригада Тоя исполняла роль автоматов, принимающих бутылки в ящики.
  
  Той соскочил со стремянки и выскочил из-за дверей. Разорявшаяся лаборантка, завидев его, снова повторила свои истеричные вопли, из которых мало что можно было понять вразумительное.
  
  К счастью, ничего страшного не произошло. Просто ей не нравится дым от сигарет «Ноблес», которые покупает большинство курильщиков из-за их сравнительной дешевизны.
  
  - Здесь запрещено курить! - кричит во всю свою луженую глотку лаборантка Ронит. Она кричит и не понимает, что весь ее восточный темперамент пришелся на отмороженного Колю. А Коля не только не понимает, о чем кричит ему лаборантка, но он даже не понимает, что это кричат на него.
  
  И, слава Богу, что Коля пока этого не понимает, потому что, если бы Коля понял, что происходит, не стал бы Коля искать средств выражения своих эмоций. Наверняка, тюкнул бы стеклянной бутылкой газировки по балде глупую «мыльницу». Тюкнул просто так, для профилактики. Тюкнул, и, переступив, продолжил бы изображать собой автомат.
  
  А Коля и впрямь, как робот, как строго запрограммированная машина, которая никогда не отклоняется от заданной ей программы. И в программе этой машины - тот самый перекур, на который Коля выкроил себе пару минут из шестидесяти. Ему и в голову не может прийти, что кто-то и на эти пару минут способен покуситься.
  
  - Здесь курить разрешено, - вмешивается Той, позволяя себя вовлечь в неожиданно возникший спор. - Это место для курения и оно внесено директором в план. И согласно этому «тохниту» здесь поставлена пепельница.
  
  - Нет! - капризно топает ногой Ронит, - я запрещаю здесь курить!
  
  - А кто ты такая? - как можно спокойней произносит Той. - Кто ты такая, что позволяешь себе запрещать взрослым мужикам то, что не может запретить даже директор? Ну, кто ты такая? Ты, которая появляешься здесь на пару минут, чтобы произвести анализ, устраиваешь такой балаган из-за собственной глупости, что сейчас остановится машина и прекратится работа.
  
  Казалось, что Ронит призадумалась. То о чем говорил Той, было похоже на правду.
  
  - А когда прибежит все начальство, - Той повысил голос, - ты ему расскажи, что линия стала по той причине, что ты не выносишь запаха дыма, и поэтому запретила людям курить в отведенном для этого месте.
  
  - Они не будут здесь курить! - упрямствует Ронит.
  
  - Ошибаешься, - улыбается Той. - Они будут здесь курить. Потому что, хотя они в твоем представлении и ослы, но даже ослам нужно давать минуту послабления. А если тебе не приятен дым от наших сигарет, скажи. Попроси людей. Скажи: « пожалуйста». Скажи: « Когда я здесь, пожалуйста, не курите». С людьми надо по-человечески. Иди, Ронит, не мешай работать.
  
  Той проводил взглядом убегающую лаборантку. Когда он повернулся, чтобы уйти, он столкнулся с начальником смены. Эли посмотрел внимательно на Тоя, а тот вопросительно смотрел на начальника смены, ожидая, что скажет он. Но Эли молчал. Тогда Той спросил у него:
  
  - Ты слышал?
  
  - Да, - сказал Эли, - я все слышал. Оставь ее, пустое.
  
  
  
  6.
  
  
  
  «Вчера. Это было вчера. Вчера, после того, как у Марика прихватило сердце... А сегодня. Сегодня я обязан исправить ситуацию», - с этими мыслями Той влетает в двери заводского корпуса. Он бросается в лабораторию, чтобы разыскать Ронит и, открыв двери, натыкается на Марика.
  
  - А ты что здесь делаешь? Ты что, уже выздоровел?
  
  - Не могу дома, - неловко улыбается Марик. - Вчера отлежался день, и - хватит. Работать надо. Выгонят ведь. Кому я больной нужен? - Марик легонько бьет Тоя под дых, а его глаза переполнены мольбы. И Той понимает его. Да это даже и не понимание вовсе. Просто, Тою становится невыносимо больно. Больно, словно пропустил Той крепкий удар в «солнечное сплетение». Пропустил, приняв на вдохе.
  
  - Что это? - смеется Марик, намекая, на расслабленный живот Тоя. - Комок нервов?
  
  - Ха! - Восклицает Той. - Это я уже похудел. Ты меня после операции не видел. Жопа, как рожа. А рожа - во. - И Той показал Марику, какая была у него рожа.
  
  - А что за операция была? - тихо спрашивает Марик.
  
  - На позвоночнике. Диск у меня все время вылетал. Ты же помнишь.
  
  - Помню, - засуетился Марик. - Помню. Ты же его здесь и подорвал?
  
  - Здесь.
  
  - А справку ты об этом взял?
  
  - Нет.
  
  - Ну, - Марик смотрит на Тоя с укоризной, словно это не он вчера, а Той пережил еще одно предынфарктное состояние и сегодня вышел на работу.
  
  - Умнеем, Марик, умнеем. Но, нет худа без добра. Мне повезло в другом. Мэй Эден, оказывается, меня застраховал в свое время. И операция мне ничего не стоила. Мало того, я четверо суток был в прекраснейшей частной больнице. Ты, наверное, слышал про такую - «Герцлия медикал центр»? А?! Круто!
  
  Филиал американской клиники с первоклассными специалистами в Хайфе. Знаешь, как было мне приятно, когда на вторые сутки после операции, рано-рано утром заглядывает в палату дежурный врач, русский парень, и, видя, что я не сплю, говорит мне: « Живой? Ну и молодец. Красивая была операция. Я наблюдал».
  
  Ммм... как мне стало кайфово от этих слов, как мне сразу стало приятно... Передать невозможно! Это ведь большая редкость, когда коллеги хвалят друг друга. И тут я сразу выздоравливать начал.
  
  А как-то рано утром вышел на балкон, а там, у горизонта - море. И солнце восходит. Для меня! Для меня одного... Уф-ф.
  
  И вдруг... Вдруг пришло осознание того, что теперь все в моей жизни изменится. Все изменится, потому, что со мной произошло нечто необычное. Понимаешь? Пришло ощущение, что мне удалили какой-то зловредный орган, который мешал мне и все делал за меня неправильно.
  
  И такая чистота поселилась у меня внутри, такая наступила благость, что я смотрел на это море, на этот зажигаемый рассветом горизонт, и знал, что я люблю этот горизонт, люблю это небо, люблю этот рассвет. Люблю первые лучи солнца. И первые звуки просыпающейся Хайфы. И этого хромого дворника, и даже тот мусор, который он подметал. Я любил все! Все мне в жизни стало милым и радостным.
  
  И я впервые, может быть, не декларировал, как писатель, любовь к этой земле, я ее ощущал, чувствовал, переживал. И я замер в этом переживании... И любовь заполняла меня всего. И эта любовь переполнила меня настолько, что стала рваться из меня наружу.
  
  - Вот как все это было! - Той радостно выдохнул, сияя Марку.
  
  - Да, ты и впрямь поэт, - Марик отозвался улыбкой. - Одно мне не понятно: что ты здесь делаешь, на этом заводе?
  
  - А что делаете здесь вы, Марик? Мы живем здесь. И наша жизнь в государстве Мэй Эден далека от совершенства. А ведь мы, и только мы, в состоянии ее преобразить, сделать ее не мучениями, а радостью, эту нашу земную жизнь. И начнется это тогда, когда мы научимся себя любить, научимся себя уважать и, конечно же, ценить. Ты уж, прости меня, Марк, но это я говорю тебе не в укор, а с болью за тебя, правда.
  
  - Да, - Вздыхает Марк, думая о чем-то своем. Он думает о чем-то таком далеком, и кажущемся ему нереальным, несбыточным. И Тою кажется, что они поняли друг друга. И поэтому оба они умолкли. В этот момент, они и впрямь понимали все без слов. И потому они молчат. И они молча глядят друг другу в глаза, и им хорошо.
  
  - Завтра выходной, - наконец произносит Марик. - Поехать бы на озера, на рыбалку.
  
  - Вот и съезди, - хлопает его по плечу Той, и входит в лабораторию.
  
  - Доброе утро, гверет, - говорит он Ронит.
  
  - Доброе утро, - отвечает удивленная столь ранним визитом Ронит.
  
  - Надеюсь, ты не в обиде за вчерашнее? - Той примирительно улыбается.
  
  - Оставь, - говорит Ронит, - пустое.
  
  Той смотрит в ее бегающие глаза и то, как она улыбается и ему кажется, что видит он заводную куклу. И эта кукла заводным голосом произносит:
  
  - Это работа.
  
  - Да, это работа, - соглашается Той. - Бай, Ронит.
  
  - Бай, Той, - по-кошачьи тянет Ронит, уже накатившая на Тоя телегу.
  
  
  
  7.
  
  
  
  Обеденный перерыв! Вот он, во всей своей красе. Люди, изголодавшиеся по общению друг с другом, спешат в столовую не только набить кишку. Рабочие торопятся как-то перехватить эмоции, в смысле, перекусить, заморить червячка...
  
  Гул в столовой стоит невообразимый. Да это и понятно. Большинство людей за три-четыре часа едва успевают переброситься двумя-тремя фразами с теми, кто им действительно интересен или приятен. В основном же их производственные общения состоят либо с теми, кто им неприятен, либо с теми, кому неприятны они. И, конечно же, люди предпочитают в особый контакт с кем-либо не вступать.
  
  Поэтому, дождавшись перерыва, все устремляются в столовую и здесь уж паруются, кучкуются, здесь заводят откровенные разговоры, шутят, тихо злобствуют, жуют, скрежещут зубами, словом - поглощают в полной мере все то варево, которое отравлено их же собственными мыслями.
  
  В столовой можно легко и непринужденно проследить расстановку сил на заводе. Преобладающее большинство - русские. Но это ни о чем не говорит. И как правильно подмечает острый Костин глаз, русские - не однородная масса.
  
  Каждый - себе на уме. Все устали от своего ума, - вот уж действительно, горе, - ну, а там где горе, там нескончаемый страх. Страх по имени Завтрашний День.
  
  Словом, иногда совершенно не по себе бывало Тою, когда он, расслабившись за столиком, сидя на мягком стуле, вытянув гудящие ноги, вдруг становился наблюдателем. Его острый глаз помечал многое. Даже того, чего не было, он тоже подмечал. Его зоркий глаз был бессилен лишь в одном. Он не был в силах разглядеть то, что Той называл своим Я.
  
  Здесь, в столовой, их были сотни, этих Я. И каждое Я давно уже предопределило свой выбор. Одни здесь держались потому, что все еще были здоровыми; другие, потому что молоды, а те, потому что безмолвны...
  
  Но у всех чаша терпения переполнена. И каждый считает себя ущемленным больше других.
  
  Всем себя жалко. Есть и такие, которым жалко всех. Но себя всегда жальче.
  
  Да, еда в столовой - это не главное. Главное, чтобы кому-то что-то рассказать, поделиться тем, что накипело, что просвербило все мозги и печенку, - вот и сыплется, как из рога изобилия сплошной поток неосознанности, на уровне: «Ты меня уважаешь, я тебя уважаю, а этого мы не любим, а послушай-ка, что он о тебе сказал, а вот что он сказал обо мне».
  
  И соглашаются собеседники друг с другом, лишь бы только их черед настал высказаться.
  
  И едва образуется в беседе пауза, как тут же она заполняется кем-либо из доселе молчащих.
  
  - Мы на таком говне работали в «совке», что эти машины поют у нас под руками.
  
  - Скорее - пляшут.
  
  - Пусть пляшут. Лишь бы под нашу дудку.
  
  - Эй, плясуны, хорош о работе. Лучше о бабах, ей богу.
  
  - Приятного аппетита.
  
  - А пошел ты... козел!
  
  - Скажет мне кто-нибудь или нет, почему так происходит. Желаешь человеку приятного аппетита, а он никогда в ответ не скажет «спасибо». Но стоит ему сказать: «Чтоб ты подавился, сука», как в ответ услышишь: «Ну, спасибо»?
  
  - Это где ж ты таких культурных выискал? У нас просто на х... посылают. Вот я как раз сейчас туда иду, а ты давай быстренько-быстренько за мной.
  
  - Положи на место! - слышится голос сексапильной заводской красавицы:
  
  - Тебе что, жалко, Инночка?
  
  - Мне не жалко. Но веди себя прилично. Попроси - я не откажу!
  
  - Не откажешь?
  
  - Так ты же, дурак, не просишь. И ведешь себя, между прочим, прямо, как эти!.. Длительное общение с «арсами» накладывает на тебя серьезный отпечаток...
  
  Да, столовая.
  
  И ведь не просто клуб, где люди обмениваются новостями местного значения. Столовая - это. Это храм... и его исповедальня.
  
  Здесь рассказываются друг другу страшные тайны и принимаются тайные решения, здесь выносятся приговоры, здесь они приводятся в исполнение.
  
  Из-за отсутствия времени люди научились воспринимать информацию с полуслова. Времени на серьезные темы все равно нет. Поэтому здесь затрагиваются лишь верхушки айсбергов.
  
  - Эй, Игорь!
  
  - А! Чего?!
  
  - Тебя еще никто не грохнул?
  
  - Нет, живой пока, - смеется Игорь.
  
  - Смотри, будешь так работать - долго не проживешь. И не потому, что я тебя сделаю. Сам загнешься.
  
  - А у Игоря конкурент появился.
  
  - Кто такой?
  
  - Коля.
  
  - Ташкентский?
  
  - Ага, земеля Игоря.
  
  - Они там все среди зверья сами озверели.
  
  - А Коля уже подорвался.
  
  - Ну?!
  
  - Сегодня уже не смог коробки таскать. На легкую работу запросился. У него что-то с позвонками на шее.
  
  
  
  8.
  
  
  
  Коля подорвался. Отправляя его на более легкую работу, Той проводил Колю до его нового рабочего места и предупредил всех:
  
  - Коля подорвался на собственной мине. Просто подорвался, как безмозглый дурак. Но он не согласен со мною. Коля ни с кем не согласен. У Коли свои мерки, свое понимание и своя шея, которую он сегодня благополучно свернул. Поэтому я вас всех прошу, не давайте Коле дурить. Не поддавайтесь на его идиотский энтузиазм, потому что Колина суета заразительна.
  
  Коля мнется, и глупо улыбаясь, держится за шею:
  
  - Потянул маленько.
  
  - Мы его сейчас научим годину любить! - откликается словоохотливый Сима.
  
  - Это правильно, - очень серьезно говорит Той. - И первое, что вы расскажете Коле, маэстро Сима, это то, с чего начинается родина.
  
  Коля смотрел себе под ноги, а желваки на его скулах ходили ходуном.
  
  - А родина, Коля, начинается не с картинки в твоем букваре, а с хороших и верных товарищей, которых ты, сукин сын, ни в грош не ставишь.
  
  - Мне удержаться нужно здесь, - тупо произнес Коля, глядя себе под ноги.
  
  - Считай, что ты уже не удержался. Понял? Дятел, - сразу же после этой фразы, Коля получил неожиданную оплеуху.
  
  - Тихо, тихо, тихо, - урезонивал Той уже не владевшего собою парня, пытаясь погасить собственную вспышку гнева.
  
  - Допрыгался ты, Коля! - парень, еще совсем мальчишка, грозно метал молнии в сторону Коли.
  
  - Ты что, сюда на час поработать заскочил? Смотри, какой богатырь выискался! Прямо русский медведь. Ты кого решил своей удалью удивить? Ты сюда пришел не удивлять. Сам, дурак, говоришь, что удержаться хочешь, а чего ж ты через две недели своих рекордов взял и свернул себе шею? И на хрена ты нам свои рекорды оставил? Где теперь здоровье возьмешь, рекордсмен? Я за тебя, Коля, допахивать не собираюсь. Так что, твой кусок работы за тобой.
  
  Той смотрел на Колю, так и не оторвавшего взгляда от пола; смотрел на молодого рабочего, так и не простившего Коле завышение нормы; смотрел на себя, принявшего с симпатией «наезд» парня на Колю, - и ему вдруг стало невыносимо больно за них всех. Той засуетился, хлопнул Колю по плечу и как смог, улыбнулся.
  
  - Так что, дорогие товарищи, будьте мудры. Не позволяйте Коле из вашей спокойной и размеренной работы сотворить ад кромешный. Пусть научится беречь и свое и чужое здоровье. - Той подтолкнул Колю к столу и добавил. - Твое здоровье, Коля, тебе еще пригодится.
  
  - А мне по херу: подорвался, не подорвался! - истерично кричит ненавидящий «дядю» Колю пацан. - Пришел работать - паши. Не можешь - лех а-байта!
  
  Все разделяют Димкино негодование. Коля работал настолько тяжело, настолько усложнял любой процесс, что потом долго приходилось объяснять, и переучивать тех, кто, видя Колину пахоту, воспринимал его суетливую глупость, как единственно верные движения.
  
  Ладно, вредил бы Коля только себе, так ведь нет! Там где выполняли работу по двое-трое, теперь оставили по одному рабочему. Просто, там однажды лихо прошелся Коля. И каких усилий стоило объяснять потом людям, что так работать невозможно. Ведь это от Колиных движений, от Колиной суеты и варварства убежал молодой турист с криком: «Так не работают!».
  
  
  
  9.
  
  
  
  - В России так не работают! - говорит Той Игорю.
  
  Игорь, проглатывает пищу совершенно не жуя и со всем соглашается.
  
  - Он согласен! - радуется, как ребенок Арсен. - Он согласен с тем, что его сравнивают с Колей!
  
  - Эх, собаку бы сейчас! - заговорила в Игоре хищная романтика. - Кто не ел собаку? Угощаю. Нужна дворняга. Разделаю, шкуру сдеру, приготовлю - все сам. Попробуете - вас за уши не оттянешь!
  
  - Костина собака пойдет? - спрашивает Арсен
  
  - Костину жалко, она породистая, - несколько смущается Игорь.
  
  - Не, ты, слышь! - возникает Костя. - Я за свою собаку полторы тысячи заплатил, а он ее хочет схавать!
  
  - С горчичкой! - смеется, утирая слезы, Арсен.
  
  - Он вас с горчичкой скоро научит человечину трескать, - Костя смотрит в сторону Тоя.
  
  - Костя, как на духу, - смеясь, оправдывается Той. - Я мяса вообще не ем. А собак я люблю по-другому. И не так, как это делает Игорь. Ведь я понимаю, он их как любит? Через рот! Любит погрызть... - Той весьма комично изобразил сценку «Поедающий собаку».
  
  - Нет, - улыбался, отсмеявшись Той. - Я люблю собак по-своему. Наверное, это извращение, но я люблю, когда они рядом. Люблю не просто их кормить, а - подкармливать.
  
  - А я, - подхватил Костя, - люблю своей дать что-то, что люблю сам. Какое-нибудь лакомство. Люблю подолгу гулять с ней.
  
  - Лечить, когда они болеют...
  
  - Моя собака меня понимает, а я понимаю ее...
  
  
  
  10.
  
  
  
  Разговоры в столовой! Что может быть ужасней и прекрасней одновременно. Более серьезные темы, затронувшие остальных, выносятся на обсуждение в коридор.
  
  Коридор, исполняющий роль курилки, обставлен креслами и пепельницами. Здесь можно покурить сидя в удобном кресле и похлебать кофейку из пластикового стаканчика. Почему из пластикового? Да потому, что стеклянный выносить из столовой запрещено. За нарушение - денежный штраф в сотню шекелей.
  
  Любители собак перемещаются в курилку и Той, пропуская впереди себя Игоря, тихо говорит ему на ухо:
  
  - Учись отдыхать, Игорь. Но не пей.
  
  Игорь выразительно смотрит на Тоя, и, понимая, что запах его выдает, зачем-то спросил: - Что, сильно пахнет?
  
  - Не просто пахнет, Игорь. Ты же еле на ногах стоишь!
  
  - Я не могу расслабиться! - шепотом кричит Игорь. А водка только бьет по мозгам... Ты знаешь, Той, у меня же две трети желудка вырезано,- пальцы Игоря пробежались по животу. - Желудка почти нет, а привычка - пить помногу - есть. А если желудка нет, то, значит, бьет куда? В голову!
  
  - Это кто кого бьет в голову? - интересуется Тиша. - Смотрите, полиция сегодня отмечает какой-то свой праздник, так чтоб они вас к себе на веселье не повезли.
  
  - Что, что?! - загудела удивленная толпа.
  
  - Да, - разводит руками Тиша. - Они сегодня переехали в новое здание. Углы обливают, наверное, водкой.
  
  - Лишь бы не кровью
  
  - Нет, вы представляете, сколько углов в этом гадюшнике?!
  
  - А что, я слышал, что отстроили полицейский участок с отдельными кабинетами для каждого шотера. А для нас с вами, внизу, под зданием, выстроена тюрьма.
  
  - Какая тюрьма? Это пыточные камеры.
  
  - А вы видели, что за штрафная стоянка! В городе столько машин не сыскать.
  
  - И всё это за решеткой. Еще одна тюрьма, только для машин.
  
  - Ох, и быстро же они ее построили. Чуть ли не в течение одного года.
  
  - Небось, тоже на деньги, пожертвованные сионистами Америки?
  
  - Точно! А как ты угадал? И знаете, что самое смешное? Что построили полицейский участок прямо напротив тихона[30].
  
  - Все правильно. Это чтоб с малолетками воевать. А с кем еще? Все остальные заняты, все ж работают. А эти придурочные маются: кого бы да на чем изловить? На кой леший, кто скажет мне, нужна такая тюрьма, в которую можно поместить весь город?!
  
  - Ты, Тиша, еще там не бывал? - с деланной серьезностью спрашивает у сменного Арсен.
  
  - Там - нет. А вот в старой, из которой они переехали сегодня, был. И не раз. А кто не бывал в городском участке? - заканчивает Тиша под дружный хохот своей смены.
  
  - И за что ты туда угодил? - подзадоривает начальника Дима.
  
  - Как и все - ни за что, - Тиша смеется. - Было бы за что, уже давно бы сидел в тюрьме. - Все снова смеются, и когда хохот умолкает, Дима громко и отчетливо произносит:
  
  - Ни за что миштара[31] не берет. Уж я-то, как раз, и знаю.
  
  - Еще как берет! - уверяет его Тиша.
  
  - И бьет - добавляет Той.
  
  - И бьет, - соглашается, тяжело вздыхая, Тиша. - Кстати, - он разыскивает взглядом Тоя, - чем там все закончилось у Симона?
  
  - Был суд. - Говорит Той. - Нас вызывали как свидетелей, но результат нам так и не сообщили. А этот мент по-прежнему ходит при погонах. И на меня так смотрит при встрече: мол, я все помню.
  
  - А что? Что было-то? - интересуется Дима.
  
  - Менты наших били, - вкратце пояснил ему кто-то.
  
  - Нет, я серьезно, - не унимается Дима.
  
  - Куда уж серьезней.
  
  
  
  Глава 18:
  
  
  
  «СОН В РУКУ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  «Чем хороши ночные смены? - размышлял Той с закрытыми глазами, трясясь в заводском автобусе. - Ночные тем и хороши, что мало начальства. Во всем остальном - ночные смены тяжело даются всем. Ну, что ж, сегодня работаем в ночь».
  
  Той дремлет и в его грезах видится ему, что запустили они свои машины и спокойно, не спеша, приступили к работе.
  
  Но не тут-то было. Машины, казалось, взбесились. И прежде чем не удастся их укротить, ждать спокойной и размеренной жизни, увы, не придется.
  
  «В работе две линии, - наблюдает свой сон Той. - Это значит, что идет одновременный выпуск двух видов продукции. И оба сходятся на мне. На моих двух роботах. И оба моих робота, начинают сходить с ума! Бутылки летят, вода льется, картон разбросан по полу плотным слоем. Я - мокрый. Я мокрый насквозь».
  
   Той оглядывается. Его внимательный взгляд скользит вокруг. Он видит, что такая же дребедень происходит приблизительно на каждой машине. Бездарные техники тянут резину, а смене невтерпеж отладить все, чтобы поспокойнее доработать «легкую смену», смену «без начальства».
  
  Господи, знали бы они, эти начальники, божки и кумиры, что их так боятся в своем почитании, что считают равными Тебе, и потому не могут работать от переполняющих их восторгов, - говорю тебе, Боже, они бы, чтоб не терпеть убытка, самих себя бы и свергли!
  
  
  
  2.
  
  
  
  Сон оказался в руку. Просто невероятно до чего похожая предстала пред Тоем картина. Он даже ужаснулся, насколько все это было похоже на сон. В одно мгновение сна уместилась вся смена. Теперь же, все прокручивалось в полный рост.
  
  «Да что тут удивляться, - успокаивал он себя, - когда вся твоя жизнь оказывается одним только эпизодом, одним мгновением в нескончаемой цепочке событий от рождения до смерти; а вся твоя история - это история твоих рождений и смертей. И ни одного чуда, ни одного воскресения за всю свою историю...
  
  Той оглядывается. Ему показалось, что кто-то сказал «Пора!»
  
  Мимо пробегает резвящийся посреди всеобщей запарки школьник, принятый на завод лишь на время летних каникул. Хороший вид развлечения для детей. А главное, можно и деньги заработать. Но тут - эйзе баса![32] Случился аврал. И нужна помощь.
  
  Бутылки выбрасывать некому, коробки выбрасывать, картон...
  
  Той выгребает все из роботов, и тут же, снова запускает их в работу, потому что линия останавливаться не должна.
  
  Поддоны с готовой продукцией загромоздили все пространство. Где-то в глубине лабиринта, среди многочисленных пирамид на поддонах, ожидающих свой черед, оказался погрузчик. Видя запарку Тоя, он взялся ему помочь. Сейчас он заматывал полиэтиленовыми лентами каждую пирамиду, что съезжала на склад по рольгангам.
  
  - Иди, помоги! - крикнул Той подростку.
  
  - Я могу помочь только так, - с вызовом ответил подросток. И долго не думая, вставил между ног пластиковую бутылку со спортивной пробкой в виде соски, выдавив содержимое бутылки в сторону Тоя.
  
  Это было и впрямь смешно. Когда Той отсмеялся вместе с проказником, он еще раз попросил его помочь. Школяр вроде бы согласился и Той, уже не обращая внимания на то, где он и что делает, продолжил устранять воцарившийся вокруг себя балаган.
  
  Но не тут-то было. Робот опять сдавил несколько ящиков так, что из них посыпались бутылки. Той кинулся к политайзеру, ища глазами помощника. Но пацан исчез.
  
  - Ну, попадись он мне сейчас, - Тоя переполняли эмоции, - отлупил бы паршивца, как шкодника. Отлупил бы, как, наверное, отлупил бы имеющий на то право отец.
  
  Впрочем, в нашем государстве даже отец не имеет права применять физические методы воздействия на ребенка. Оттого-то столько крика, оттого-то столько шума. А в результате - полно народу с заложенными ушами, слепых, невежественных. Подобная практика привела к тому, что выросли поколения нетронутых пальцем. Основная их характеристика - это закрывшиеся плотно непробиваемыми створками человеческого эго, души.
  
  Еще немного и они, эти ленивые, тронутые холодом льда створки, станут крепче железобетона. И тогда уже берегись кто угодно.
  
  Не приведи господь, если отец и впрямь поднимет руку на отпрыска! Тот уже смертельно ранен и жаждет крови. Направляя против родителя государственную машину. Щенок, вставший под защиту полиции и закона, под защиту государства, может размазать папочку по стенке. А в лучшем случае, просто, лишат отцовства.
  
  Не могу сказать, как часто, но дети пользуются этим своим правом. И прибегают к защите полиции все чаще тогда, когда пытаются предотвратить неизбежное. Сначала это только слова. Предупреждение. Шантаж. Но если шантаж не действует, и папаша, не веря ушам своим, задает-таки пару-тройку затрещин, вот тогда-то и бегут сиротки в полицию жаловаться на уже покойного для них родителя.
  
  С этими мыслями Той подбежал к Симону, которого Эли, уходя со смены, наделил своими полномочиями.
  
  - Или пусть работает, или отправь его домой. У меня завал, а он с таким же бездельником водой обливается.
  
  - Я вообще не знаю, работают они или нет? - задумался Симон. - Понимаешь, Эли уходил в десять, а их еще не было, и он сказал о них, мол, детский сад, и что он не намерен больше их терпеть на заводе...
  
  - Ну, так в чем проблема, Симон? Подзови и скажи. Или работают, или по домам.
  
  Симон кивнул в сторону политайзера, который выкинул очередной ящик. Той, отведя душу русским и арабским матерком, кинулся назад.
  
  Через какое-то время мимо него пробежал тот самый шкодник, а в двух-трех шагах от него, слегка приседая и давясь от смеха, семенил другой.
  
  Шкодник, завидев Тоя, ухватился за живот, и сильно сжимая свой бок, проорал, что сейчас приедет его отец и Симон - труп.
  
  - Что случилось, Юра? - спросил Той у парня, который, судя по всему, наблюдал за происходящим.
  
  - Симон что-то ему сказал и ткнул пальцем, указывая на двери.
  
  - Ну и правильно, - удовлетворенно заключил Той. - Пора призывать к порядку.
  
  - А я бы ему еще пенделей выписал, - улыбнулся обычно невозмутимый Юра. - Ну что, вроде бы все наладилось? - кивнул он в сторону политайзера.
  
  - Да, похоже, - устало ответил Той. - Теперь пойдет поспокойней.
  
  Но Той ошибся. Знал бы он, насколько чудовищно он ошибся!
  
  
  
  3.
  
  
  
  Внезапно в проходе между машинами возникла крепкая, налитая фигура в полицейской форме. Той тут же узнал его. Это был офицер полиции по фамилии П`еле. Этот самый П`еле заведовал чем-то вроде дружины, куда однажды, после получения лицензии на ношение оружия, Тоя угораздило влезть. За спиной у П`еле стоял еще один полицейский. Этот был в штатском.
  
  Тоя сразу как-то наивно удивило, что у такого отца сын оказался гнидой. Впрочем, эта мысль только мелькнула и тут же испарилась без следа, ибо то, что произошло потом, вытравило из него все идеалистические представления о хорошем полицейском.
  
  Этот, преисполненный власти, деревянный обрубок, покрутив головой в разные стороны, задержался взглядом на Тое и, очевидно полагая, что имеет на него право, и, как бы, беря его в свои сообщники, спросил: «Где он?».
  
  Не дождавшись ответа, он направился навстречу Симону, который уже сам приближался к нему, как кролик к удаву.
  
  - Ты арестован! - прокричал шотер[33]. И едва тот в недоумении остановился, разводя руки в стороны, как полицейский кинулся на него всей своей мощью.
  
  Первый, самый сокрушительный удар был нанесен деревянным лбом этого обрубка в голову противника.
  
  Симон едва устоял на ногах, но его бросило к стене. И когда полицейский ухватил Симона за футболку, швырнув его на стену, Той возник между ними.
  
  - Что ты делаешь? - кричал Той. - Остановись! Ты же шотер!! - Но когда их глаза встретились, Той понял, что это существо, метущееся перед ним, совершенно глухо к словам.
  
  Да и был ли он человеком, этот хищник, с оскаленной пастью шакала, кипящей бешеной пеной ненависти? Он тупо посмотрел сквозь Тоя, словно соображая, жрать его теперь же, или погодить, и решив пока не жрать, отшвырнул в сторону.
  
  Смена в полном составе сбежалась поглазеть на происшествие, не каждый день разыгрываются сцены. Но то, что они увидели на самом деле, превзошло все самые смелые фантазии.
  
  Затаив дыхание, сотни глаз наблюдали как полицейский обрубок, отшвырнув Тоя в сторону, снова кинулся к Симону, который едва пришел в себя после первой серии ударов.
  
  Вторая серия была более продолжительной. Тут полицейский продемонстрировал на Симоне свое профессиональное владение специальными приемами, которыми в совершенстве владеют полицейские всех государств без исключения. Тут он пофорсил немного. Явно пофорсил...
  
  Удивительно, но у Симона хватило выдержки не отвечать. И это было счастье, потому что второй полицейский был призван зафиксировать оказание сопротивления властям.
  
  Симон только закрывал голову и лицо руками, но П`еле бил его так, чтобы не оставлять много следов. Он бил его в корпус. Бил, как мясник. Бил по печенкам, бил под дых и завершил очередным броском в стену.
  
  Кто-то вызвал полицию. Кто-то доложил о происшествии начальству.
  
  Не прошло и пяти минут, как примчавшийся на завод Эли уже выяснял подробности, а затем опрометью кинулся встречать прибывший наряд полиции.
  
  Оглушенных происшествием людей стали разгонять по рабочим местам, куда никто явно не стремился. Рабочие угрюмо реагировали на любой окрик и выказывали свое недовольство. Полицейские лениво разводили рабочих по их местам, расспрашивая свидетелей о том, что те видели, но при этом почти ничего не записывали.
  
  В стеклянную витрину было видно, как по галерее, где днями бродят толпы туристов, теперь слоняются отнюдь не дневные гости. Сейчас здесь суетились «истинные хозяева» - марокканские подростки. Они высматривали тех, кому, по их мнению, необходимо было немедленно надрать задницу. И они были полны решимости показать этим «русским», кто хозяин в государстве Мэй Эден.
  
  Эти сопляки были готовы забыть о Шимми П`еле, но у каждого из них было немало своих претензий к этим «русским». Были и неутоленные обиды. И тут, как назло, такой удобный случай - вступиться за поруганную честь своего товарища Шимми, у которого отец - офицер полиции.
  
  Так что стихийность молодежи, подогретая решительными действиями офицера полиции, обещала вылиться в освободительное движение марокканцев против засилья их родного Марокко русскими. Бред...
  
  
  
  4.
  
  
  
  «Эмоции, эмоции, эмоции...», - думал Той, продолжая пребывать на островке, где события, словно обтекали его, и больше уже не задевали. Сейчас ему уже было безразлично, встала ли молодежь на защиту хавера[34] Шимми стихийно, или же из уважения к офицерскому чину папы.
  
  По сути, они все вместе явились сюда, чтобы сообща учинить преступление. А совершилось бы оно руками малолеток, или, как теперь, тупой головой полицейского обрубка, особой роли уже не играет...
  
  А тем временем, драма в двух актах продолжалась. И если в первом акте явился офицер, представитель власти, то во втором, по его следам, прибежала самая активная часть молодежи.
  
  
  
  5.
  
  
  
  С Тоем что-то произошло. Казалось, после того, как Пэле швырнул его, он вдруг оказался в том, не вовлеченном в события промежутке, где можно на все смотреть как бы со стороны. И там, на нечаянном островке невовлеченности, Той задал себе вопрос:
  
  - Что же это за сила такая дивная спускается свыше, если обнаруживается такая мощь силы противодействующей?
  
  Возможно, впервые за множеством повторений вариаций одного дня Мэй Эден, он снова увидел, а вернее, пока еще только предощутил, новый приход космического ковчега.
  
  Яркой вспышкой запечатлелось в его памяти явление в его жизнь того ковчега. Но сильная, ноющая боль в груди, без всяких наворотов сообщила ему, что на пароль, посланный с ковчега, получен правильный отзыв. Это был отзыв, скорей не его, а его души, но исходил-то, как раз, он из него самого.
  
  Стоя на нечаянном островке невовлеченности, он снова помнил все. Помнил, как стоял в нерешительности перед открытыми для него дверьми ковчега. Помнил, что сам повернулся к ним спиной...
  
  Одного он не мог вспомнить: зачем все это было нужно? И нужно ли во всем искать божий промысел? И к чему приводит путь богоискания, если там где рождается Бог, там тут же рождается дьявол?
  
  - Они сражаются с Космосом, забывая, что сами они не что иное, как сам Космос.
  
  Как-то сама собой вырисовалась картинка, где над Землей всходило Солнце, а люди бежали от него в панике, как от ядерного взрыва. И власти, именем закона, пытались приостановить восход.
  
  Но Солнце улыбалось Земле, и та отвечала ему ласками на ласки; и защебетала, словно бы ей было тоже щекотно от этих ласк, невидимая глазу птица...
  
  Он видел зеркальную поверхность озера, в котором отражался красный Марс, и видел разрастающееся на бархатной тверди небес озеро синевы.
  
  - «Свет небесный, синий цвет
  
  Полюбил я с юных лет,
  
  С детства он мне означал
  
  Глубину иных начал...», - прошептал он строчки из Бараташвили, поражаясь мастерству Пастернака, который, казалось, для того, чтобы перевести непереводимое, проник в само состояние, и уже не важно, кто ощутил это первым: Пастернак или Бараташвили. Это случилось с обоими.
  
  Теперь это произошло и с ним... Только что он тоже пережил это состояние. И он смотрел на волшебный свет, льющийся со стороны утренней звезды, и видел, чувствовал, как все вокруг откликнулось на ее появление. В себе он тоже зафиксировал этот отклик. Схема была прежней: пароль - отклик. Правильно - проходи.
  
  Он торопливо ступал по камням, спеша к порозовевшему после ночного обморока, озеру. Он спешил его обнять, спешил погрузиться в его объятьях, и, приходя в восторг, Той громко и счастливо кричит:
  
  - Лика! Бежим купаться!..
  
  Но новая вспышка возвращает его сознание в ту реальность, где нет ни Лики, ни рассвета, ни того волшебного озера на подступах к водопаду Завитан.
  
  Его реальность сейчас выглядит весьма неприглядно. Хотелось малодушно вернуться в иллюзии, в грезы о Лике, об их встрече на ковчеге...
  
  Тоя передернуло.
  
  - Господи! - воскликнул он, - как это случилось, что этот чудовищный сон одолел меня? Что я делаю до сих пор в мире иллюзий?..
  
  
  
  6.
  
  
  
  Той рассказывал непонятную, запутанную историю, а его смена, сидя в курилке, вместе с ним переживала события прежних дней. Выстроившись в длинную череду томительных ночей, полных ожидания, и неисполненных надежд, они представляли собой невеселое повествование о том, что администрация завода поспешила выступить с официальным заявлением, суть которого сводилась к следующему. Мэй Эден не намерен делить ответственность с представителем власти, который нарушил экстерриториальность.
  
  - Слухами мы жили, - Говорит Димке Той, - и сами сочиняли новые слухи, пытаясь вычленить из всего водоворота информации крупицы правды. Но правда, оказалась, более невероятной, нежели самые фантастические слухи.
  
   Стало известным, что врач, к которой был направлен для освидетельствования Симон, испугавшись полиции, отказывалась выдать свое заключение; что Симон обратился в отдел по надзору за полицией при Министерстве юстиции; и что семейство П`еле, сообразив, какой оборот может принять дело, поспешило заявить, что выступает с иском против частного лица, нанесшего побои их несовершеннолетнему сыну.
  
  И Той думал: «А нужно ли сейчас рассказывать о том, как человеку, который совершенно случайно не стал участником тех событий; и не стал лишь потому, что находился в это время в другом отделении завода; человеку, не умеющему ни писать, ни читать на иврите, подсовывали для подписи полицейские протоколы?
  
  Он видел, как и без того, до хруста, до боли, до синяков сжимаешь кулаки, жаждущие мести. Это были его кулаки. Он видел глаза, сузившиеся от ненависти. Это были его глаза.
  
  Он помнил, как нарочито игнорировались показания истинных свидетелей, и то, как присланный из Нацерета[35] представитель отдела по надзору за действиями полиции, заглянув только на пять минут к потерпевшему, чистосердечно признался, что он бессилен в чем-либо помочь и посоветовал обратиться в Иерусалимское отделение.
  
  На этих самых, сузившихся глазах, Эли, в ожидании полиции, выгонял пинками с территории завода малолетнюю шпану, боясь естественного, по его разумению, развития событий.
  
  - Может быть, ты, также, как я, до хруста, до боли, до синяков уже сжимаешь кулаки, жаждущие мести? - с улыбкой спросил Той, хлопая паренька по плечу. - И, быть может, твои глаза, так же, как и мои, сужаются ненавистью? Послушай моего совета: не стоит. Расслабься.
  
  
  
  7.
  
  
  
  Хороший совет дал Димке Той: «Расслабься». А вот теперь сам сидит и не знает, как расслабить себя. Как остановить собственный поток мыслей, вовлекающих его в, Бог знает какие, неприятности?!
  
  Эти мысли возвращали его к ужасу беспомощности, что сотрясал миры и его, давя всех вокруг страхом своей враждебности. Этот прежний страх не давал ему покоя сейчас. Ни ночью, ни днем. Он даже теплил очень смутную надежду на то, что стоит только решиться, а уж там...
  
  То, что он совершил своим отъездом, было равносильно самоубийству.
  
  «Там, должно быть, люди и впрямь добрее, честнее, искренней...», - уговаривал он себя.
  
  А сейчас... Сейчас он смотрит уже с этой неискренней стороны на добровольно оставленный край и, как говорит его приятель: «Тебя рвет на родину».
  
   «Наверное, и впрямь легче тем, кто ничего хорошего от этой родины не ожидал изначально, - думал Той. - Но смириться нам друг с другом все же придется. Не в этой, так, Бог даст, в следующей жизни».
  
  Последнее время его все чаще стала одолевать одна идея, и он почти уверовал в то, что была некая причина тому, что и он, и многие другие, почти в одно мгновение оказались перенесенными железными птицами Израильской авиакомпании «Эль-Аль» на эту землю. На Святую Землю...
  
  И кто знает когда, но именно здесь, по твердому его убеждению, будет разыграна последняя сцена уходящего периода. То, что согласно неверному переводу, укоренилось, как конец света.
  
  Той снова становился писателем. Где-то, местами, он прятался за своего героя, который, так же, как и он, оказался на этом клочке земли. Его герой задавал ему вопрос, ответ на который был очевиден.
  
  - Ты был уже здесь? - спрашивал он и Той, пожимая плечами, отвечал:
  
  - Похоже, был... И не однажды...
  
  - И когда же это было?
  
  - А не важно, когда. Это могло быть когда угодно. И две тысячи лет назад.
  
  - Это когда прокуратором Иудеи был наместник Рима Понтий Пилат?..
  
   - Ничего нет невозможного. Нужно только заглянуть в себя и вспомнить это. Разберите роли, - говорил он своим героям. - И не важно, какая роль кому достанется. Если вы напряжете свою память, то она вам сообщит нечто забавное: все вы уже прожили по разу каждую эту роль.
  
  И пока вы вспоминаете, я продолжу для тех, кому недостаточно понятно, что же тут сейчас происходит. А происходит сейчас то, что весьма отдаленно напоминает отголосок той драмы, разыгранной на этой земле Иисусом, ставшим в последствии Христом.
  
  
  
  
  
  Глава 19:
  
  
  
  «ЭЗОТЕРИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР ЕВАНГЕЛИЙ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  В эти непростые дни попала Тою в руки книга, госпожи Блаватской, обширную цитату из которой позвольте предложить тем, кто действительно хочет понять нечто. Собственно эта цитата и будет составлять настоящую главу, объясняющую эзотерический характер Евангелий.
  
  
  
  2.
  
  
  
  Те же, кого мало интересуют эти отступления, я отсылаю к следующей главе.
  
  
  
  3.
  
  
  
  «Две вещи становятся сегодня очевидными для всех... когда их ложный перевод исправлен...(а) «Пришествие Христа» означает присутствие ХРИСТОСА в возрожденном мире, а вовсе не действительное телесное пришествие «Христа» Иисуса; (б) этого Христа не следует искать ни в пустыне, ни «в потаенных комнатах», ни в святилищах какого-либо храма или церкви, построенной человеком; ибо Христос - истинный эзотерический СПАСИТЕЛЬ - это не человек, но БОЖЕСТВЕННЫЙ ПРИНЦИП в каждом человеческом существе. Тот, кто стремится к пробуждению духа, распятого в нем его собственными мирскими страстями, и лежащего в глубине «гробницы» его греховной плоти, кто обладает силой откатить камень материи от дверей своего собственного внутреннего святилища, тот имеет в себе воскресшего Христа. Ибо все они - это храм («святилище» в пересмотренном Новом Завете) Бога живого. «Сын Человеческий» не есть сын земной рабыни - плоти, но поистине сын свободной женщины - духа, дитя собственных деяний человека и плод его духовных усилий.
  
  
  
  4.
  
  
  
  Теософы, которые понимают скрытое значение всемирно ожидаемого Аватары, Мессии, Сосиоша и Христа, - знают, что это не « конец мира», но «конец века», то есть, завершение цикла, которое ныне очень близко.* /* В конце этого века заканчиваются несколько значительных циклов. Во-первых, 5000-летний цикл Кали-юги; опять-таки мессианский цикл человека, связанного созвездием Рыб (Ихтис, или «человеко-рыбой» Дагоном), - у самаритянских (а также каббалистических) евреев. Это цикл, исторический и не очень длинный, но весьма оккультный, продолжается около 2155 солнечных лет, но имеет истинное значение, только если считать его по лунным месяцам. Он начинался в 2419 - 255 годах до н.э., или когда точка равноденствия входила в созвездие Овна, и снова - в созвездие Рыб. Когда она перейдет через несколько лет в знак Водолея, у психологов будет много дополнительной работы, и психические свойства человечества сильно изменятся./
  
  
  
  5.
  
  
  
  Первый ключ, который должен быть использован при раскрытии темной тайны, сокрытой в мистическом имени Христа, - это ключ, который открывал дверь древних мистерий первых ариев, сабеев и египтян.
  
  Гнозис, который был впоследствии вытеснен христианской догматикой, был универсальным. Это было эхо первоначальной религии мудрости, которая была когда-то наследием всего человечества; поэтому можно на самом деле сказать, что, в своем чисто метафизическом аспекте, дух Христа (божественный логос) присутствовал в человечестве с самого его появления...
  
  Мистерия Христоса - которой... учил Иисус из Назарета - «была идентична» с той, которая в начале была связана «с теми, кто был достоин»...
  
  «Достойными» были те, кто был посвящен в мистерии гнозиса, и которые «считались достойными» достигнуть «воскресения из мертвых» в этой жизни... «те, кто знает, что они не могут более умереть, ибо они равны ангелам и суть сыны Божии и сыны воскресения».
  
  Другими словами, они были великими адептами любой религии; и слова эти относятся ко всем, кто, не будучи посвященными, стараются и стремятся при помощи своих личных усилий прожить эту жизнь и достигнуть естественного наступления духовного просветления своей личности («Сына») со своим индивидуальным божественным духом («Отцом»), Богом внутри самих себя.
  
  Это «воскресение» не может быть никогда монополизировано одними лишь христианами, поскольку это духовное право от рождения данное каждому человеку, наделенному душой и духом, к какой бы религии он ни принадлежал. Такой человек - это христо-человек. С другой стороны, те, кто предпочитает игнорировать Христа (принцип) внутри себя, непременно умрут язычниками без воскресения, - несмотря на крещение, таинства, молитву на устах и веру в догмы.
  
  Чтобы понять это, должно усвоить архаическое значение обоих терминов: Хрестос и Христос. Первый означает гораздо больше, чем «хороший» и «возвышенный человек»; последний никогда не принадлежал живому человеку, но только посвященному в минуту его второго рождения и воскресения.*/* «Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия» (Иоанн. 111. 3). Здесь рождение свыше означает духовное рождение, достигаемое в высшем и последнем посвящении./.
  
  Каждый, кто ощущает в себе Христоса и признает его единственным «путем» для себя, становится апостолом Христа, даже если бы он и не был никогда крещен, никогда не встречался с «христианами», не говоря уже о том, что сам не называет себя таковым.
  
  Слово «Хрестос» существовало задолго до того, как услышали о христианстве... Языческие классики выражали многие идеи посредством глагола, произведенного от «Хрестос», что означало «спрашивать совета у оракула»; ибо это слово также значит «предреченный», обреченный оракулом, в смысле священной жертвы по его решению, или «Слову», ибо хрестерион - это не только «место оракула», но также и « жертва оракулу, или для него»./ «То, что провозглашает оракул». «Судьба». «Необходимость»/.
  
  «Хрестес - это тот, кто толковал или объяснял оракулов, «пророк, ясновидящий»; а хрестериос - это тот, кто принадлежит или находится на службе у оракула, бога, или «Учителя» /Следовательно, гуру, «наставник», и чела, «ученик», в их взаимных отношениях./.
  
  Эзотерическая фразеология храмового «хрестоса» /того, кто постоянно получал предупреждения, советы и руководства от оракула или пророка/, слова, которое подобно причастию «хрестеис», было образовано по такому же правилу и несло тот же самый смысл («спрашивать совета у бога») - соответствовало тому, кого мы могли бы назвать адептом, а также высшим чела, учеником.
  
  Хрестос - относилось к каждому ученику, признанному своим Учителем, так же как и к любому доброму человеку.
  
  Христианская теология выбрала и установила, что имя «Христос» следует рассматривать, как произошедшее от Хризо, «помазанный благовонной мазью или маслом».
  
  Но это слово имеет несколько значений.
  
  Скорее слово Христес означает намазанный маслом, в то время как слово Хрестес означает жреца и пророка, - термин более применимый в отношении Иисуса, чем «помазанник», поскольку, исходя из авторитета Евангелия, он никогда не был помазан ни как священник, ни как царь...
  
  Существует глубокая тайна во всей этой проблеме, которая может быть раскрыта только через изучение языческих мистерий./ Утверждение или толкование Дж. Массея состоит в том, что христиане обязаны своим названием египетскому Христу-мумии, называемому Карест, который был символом бессмертного духа в человеке, Христом внутри него (как это у Павла), воплощенным божественным отпрыском, Логосом, Словом Истины, Макхеру в Египте. Но он не был создан просто как символ! Сохраняемая мумия была мертвым телом кого-либо, кто был Карест, или мумифицирован, чтобы храниться живым; и, благодаря постоянному повторению, это стало прототипом воскрешения из мертвых (а не мертвых!)»/.
  
  Слово «Хрестос»... - это термин, используемый в различных смыслах. Он может быть применен и к божеству, и к человеку. С другой стороны, оно объясняется Клементом Александрийским, как просто название доброго человека; то есть, «Все, кто верит в Хреста (доброго человека), называются Хрестианами и являются таковыми, то есть добрыми людьми».
  
  Сдержанность Клемента, чье христианство, было не больше чем привитым извне черенком на стволе присущего ему первоначального платонизма, совершенно естественна. Он был посвященным и неоплатоником, прежде чем стать христианином, и сколь бы далеко он не отошел от своих прежних убеждений, это не могло освободить его от клятвы молчания. И как теософ и гностик, тот, кто знает, Клемент не мог не знать, что Христос был «ПУТЬ», тогда как Хрестос обозначал одинокого путника, идущего по этому «пути» к достижению конечной цели, которая была «Христосом», преображенным духом «ИСТИНЫ», соединение с которым делает душу (Сына) ЕДИНЫМ с (Отцом) Духом.
  
  Таким образом, Иисус, из Назарета ли он или из Луда, или из Лидды, был Хрестос столь же бесспорно, как и то, что его никогда не именовали Христосом ни во время его земной жизни, ни при его последнем испытании.
  
  Христос, или «состояние христа», всегда было синонимом «состояния махатмы», то есть, соединения человека с божественным принципом внутри него.
  
  Как говорит Павел (Послание к Ефесянам 111,17): «Вы можете найти Христоса в вашем внутреннем человеке посредством знания», а не веры, как в переводе; ибо Пистис - это «знание».
  
   Существует и другое, много более убедительное доказательство того, что имя Христос является дохристианским. Свидетельство этому обнаруживается в пророчестве эрифрейской сивиллы. Если его прочесть эзотерически, обнаруживается фраза - не имеющая отношения к Иисусу - из мистического катехизиса посвященного.
  
  Пророчество относится к снисхождению на землю духа истины (Христоса), после пришествия которого - это опять-таки не имело никакого отношения к Иисусу - начнется золотой век; эта фраза связана с необходимостью перед достижением такого блаженного состояния внутренней (или субъективной) теофании и теопнейстии, пройти через распятие плоти, или материи. Если читать эзотерически, то слова в буквальном смысле означающие: «Иисус, Христос, Бог, Сын, Спаситель, Крест», - это очень удобная «ручка», чтобы «держать» на ней христианское пророчество, но они являются языческими, а не христианскими.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Чистый оккультизм обнаруживает в христианстве те же самые мистические элементы, как и в других вероисповеданиях, хотя он категорически отрицает его догматический и исторический характер.
  
  И все же, человек (Иисус), называемый так - когда бы и где бы он ни жил - был великим посвященным и «Сыном Бога».
  
  Повсюду, в Индии и Египте, в Халдее и Греции, все такого рода легенды были построены по одному и тому же первоначальному образцу сознательного жертвоприношения логоев - лучей единого ЛОГОСА, непосредственной эманации из Единого вечно-сокрытого Бесконечного и Непостижимого - лучи которого воплощаются в человечестве. Они согласились упасть в материю, и потому называются «павшими». Это одна из таких великих мистерий...
  
   В то время как небесные символы мистических героев или воплощений в Пуранах или Библии выполняют астрономические функции, их духовные прообразы невидимо, но очень эффективно управляют миром. Они существуют как абстракции на высшем плане, как проявленные идеи на астральном, и становятся мужскими, женскими или андрогинными силами на нашем низшем плане бытия. Скорпион, как Хрестос-Мешиах, и Лев, как Христос-Мессия, присутствовали задолго до христианской эры в испытаниях и триумфах посвящения в ходе мистерий, где Скорпион выступал символом последних, а Лев - как символ великолепной славы «солнца» истины. Хрестос, заставляющий себя опуститься в преисподнюю (Скорпиона, или воплотиться во чреве) ради спасения мира, был Солнцем, лишенным своих золотых лучей и увенчанным лучами с черными концами (символизирующим эту утрату), как колючками; другой был победоносным Мессией, вознесенным на вершину небесного свода воплощенным как Лев из колена Иуды. В обоих случаях он имел Крест; один раз в унижении (так как он был сын совокупления), другой раз - держа его в своей власти, как закон творения, поскольку он был Иегова, - согласно схеме авторов догматического христианства».
  
  
  
  Глава 20:
  
  
  
  «ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  Сказать, что Тиша сделал рекламу Тою, было бы не совсем верно. Тиша показал книгу начальнику производства Алисе, а та, похоже, испугалась чего-то. Ее испуг перешел на ее отношение к Тою. И хотя Алиса, не Бог весть кто, но в этом нескончаемом дне от нее зависит многое. От нее, например, зависит, получит ли Той рабочий картис[36] или не получит.
  
  К слову сказать, эта волшебная пластиковая карточка не только была удостоверением личности в государстве Мэй Эден, но и содержала всю необходимую о тебе информацию, включая твой собственный номер, твою больничную кассу и номер твоего банковского счета. Человеку присваивался номер самой карточки, номер, занесенный во всеобъемлющую память компьютера, который не только отмечает твои выходы на работу, количество часов, твои переработки, выходы в праздничные и выходные дни, но еще и многое другое...
  
  Прежде всего, тот, кто владел пластиковой карточкой «Мэй Эден», тот как бы обретал хозяина, который разницей в оплате труда «своего» рабочего и рабочего наемного, показывал, к кому он предрасположен. Владельцы пластиковой карточки получали премии, бонусы, на них открывалась пенсионная программа, страховка жизни, оздоровительная программа и, наконец, скидки на приобретение товаров с маркой «Мэй Эден» в заводском магазине.
  
  Так что, картис - это не просто пластиковая магнитная карточка, это признание тебя за своего. Эдакое заигрывание с тобой. Да и не с тобой вовсе, а с твоим эго, тщеславием, самолюбием. Хозяин помнит о тебе, он тебя любит, он платит тебе деньги за то, что твоя жизнь теперь тесно связана с его фирмой.
  
  Картис - это твоя сила и твоя слабость. Приобретая его, рабочий обретает уверенность в завтрашнем дне. Работа на завтра ему гарантирована. И тогда Мэй Эден становится твоей жизнью, потому что ни на что другое больше уже не остается ни времени, ни сил, ни желаний...
  
  В узком проходе между поддонами со складированными ящиками, Той настиг Алису и, с неизменной любезностью, раскланялся с ней.
  
  - Ма нишма? - спросил он для приличия и, чтобы немного ее позлить, завел разговор на больную тему. - Ты мне выдашь сегодня картис, Алиса?
  
  А Алиса, кося бесстыжими глазками, которые никогда не смотрят на собеседника, а ищут что-то в нем, что может стать отправной точкой в ведении самого разговора, сама задала Тою весьма странный вопрос:
  
  - Ты что, действительно хочешь здесь работать?
  
  - Почему? - пример Алисы подсказал ему манеру ведения разговора.
  
  - Ну, скажем так, ты не будешь писать свои книги? - обнаружила свой страх Алиса.
  
  - Буду, - почему-то радостно ответил ей Той, который уже принял решение. Да он и героев уже назначил.
  
  - Я всегда писал, - больше себе, нежели Алисе, напомнил Той, - и сейчас пишу, и не собираюсь прекращать этим заниматься. Но какое это имеет отношение к моей работе здесь, Алиса? Скажи, по-твоему, одно мешает другому? Я так не думаю... Ты тоже не можешь это утверждать, правильно?
  
  Алиса, отводя глаза в сторону, пожимает плечами.
  
  - Что? Ты не согласна? - Настаивает на ответе Той.
  
  - Согласна, - выдавливает из себя она и всем своим видом озабоченного начальника показывает, что разговор окончен.
  
  - И когда же я смогу получить картис? - Уже вдогонку кричит ей с вызовом Той.
  
  Алиса, не поворачивая головы, бросает на ходу:
  
  - Придет время, получишь.
  
  Тиша, вызвавшийся узнать, что же происходит на самом деле, пришел с неутешительным ответом:
  
  - Она говорит, что ты мало пишешь, - улыбался он.
  
  - Да что это такое? Ты это как, серьезно или все еще шутишь? - наезжает Той на начальника смены. Тиша поджимает плечи и, разведя руками, убегает от неприятных вопросов.
  
  Той, не понятно почему, готов был идти вразнос, но внезапно ощутил какой-то приятный поток, который он мог бы, наверное, назвать как благость.
  
  « Что такое, подумал он, откуда эта волна?» Оглянувшись, он увидел лицо того, кто положил свою руку ему на плечо. Непонятно откуда взявшееся раздражение неизвестно куда ушло. Исчезло. Испарилось.
  
  С чувством благодарности Той посмотрел на незнакомого ему человека, одетого в спецовку лаборанта. Лаборант продолжал держать свою руку на его плече. Он молчал и улыбался, а Той всматривался в его черты и тщетно силился припомнить то, где они могли встречаться.
  
  Одно он знал, что каким-то образом этот человек связан с его будущим. Можно сказать, что Той это просто почувствовал. Одного этого хватило, чтобы позволить новой волне благости коснуться себя.
  
  
  
  2.
  
  
  
  Лаборант смотрел на Тоя, и тот понимал, что он, конечно же, видит все: и то, как им тяжело дается работа, и то, сколько сил отнимают у них споры и скандалы по пустякам, и что делают они все, что могут. Видел, что требовать от них большего - бессмысленно, да он не собирается никому усложнять и без того сложную жизнь. Но главное, - главное, что лаборант рассчитывает на Тоя, на его понимание того, что и он не хочет, не любит, и категорически против любых проблем.
  
  По существу, гость из будущего просил у Тоя и его бригады только об одном: не втягивать его в их сложные и противоречивые производственные отношения. А уж он-то, со своей стороны, обязуется не причинять никому зла... Той не слышал его. Его слух уловил иные звуки. Это были пронзительные звуки гитары и уставший голос, признавался, как свой своему:
  
  Я сам из тех, кто спрятался за двери,
  
  Кто мог идти, но дальше не идет,
  
  Кто мог сказать, но только молча ждет,
  
  Кто духом пал и ни во что не верит,
  
  Моя душа беззвучно слезы льет...[37]
  
  
  
  И Той, воспринявший песню, словно пароль, откликнулся такими же беззвучными слезами своей души. И вот уже два уставших голоса немного вразнобой поют об одном:
  
  Я тот, чей разум прошлым лишь живет,
  
  Я тот, чей голос глух и потому
  
  К сверкающим вершинам не зовет.
  
  Я добрый, но добра не сделал никому.
  
  Я птица слабая.
  
  Мне тяжело лететь.
  
  Я тот, кто перед смертью еле дышит,
  
  Но, как ни трудно мне об этом петь,
  
  Я все-таки пою, ведь кто-нибудь услышит...
  
  
  
  3.
  
  
  
  - Илья, - спрашивает Той у мальчишки-кабланщика с глазами ангела, - это в честь же кого тебя так назвали?
  
  - Не знаю, - тихо отвечает Илья, складывая за столом сувенирные наборы.
  
  - Наверное, в честь Святого, - заключает Той, присаживаясь за стол.
  
  - Наверное, - скромно соглашается Илья.
  
  - ...или, все же Пророка? - не унимается Той, помогая парню справиться с возникшей трудностью.
  
  - В честь дедушки, - сужает проблему Илья.
  
  - Вот я и говорю, - хохочет от души Той, - что в честь дедушки. Но какого? Скажи, Илья, ты можешь оказать мне одну услугу?
  
  - Если смогу, - пожимает плечами подросток.
  
  Той, не скрывая улыбки, долго смотрит на мальчишку, словно на что-то решаясь, и вдруг, неожиданно для всех, просит:
  
  - Скажи, Илья: « Сегодня, Той, у тебя все получится!»
  
  Илья поднял глаза на Тоя и часто-часто заморгал. А Той смотрел на него выжидающе, и губы его еле слышно повторяли: « Сегодня, Той, у тебя все получится».
  
  - Сегодня, Той, у тебя все получится! - неожиданно громко произнес Илья и заулыбался.
  
  - А что тут может не получаться? - удивился Дима, переводя взгляд с одного на другого. - Вы какие-то оба чокнутые сегодня. Сидите тут оба... Ладно, я тебе, Той, хочу вот что сказать, что лично мне по фигу, в чью честь меня назвали! Понял?
  
  - Это потому, что и твоим родителям, Дима, было по фигу как тебя назвать, понял? - болтал языком совершенно счастливый Той.
  
  Он продолжал смотреть на мальчишку с глазами ангела и весело представил себе то, что произнес это именно Илья Пророк. И произнес он то, что, быть может, впервые Той услыхал из чужих уст.
  
  И, хотя это было смешно, Тою хотелось верить в то, что именно сегодня у него-то все и получится. Илья мог и не говорить этого. Просто, так было немножко веселее. И он очень благодарен Илье за эту маленькую услугу.
  
  Просто Той вспомнил ту памятную ночь в канун праздника Лаг ба-Омэр, обожженную пожаром улетавшего от него ковчега.
  
  
  
  4.
  
  
  
  В ту ночь Лика бросила на него свои руны. Это был ее любимейший из раскладов - Кельтский Крест. Шесть Рун Кельтского Креста. Три из них - Феху, Хагалаз и Эйваз представляли прошлое, настоящее и будущее.
  
  Согласно Руне Феху, которую первой вытащила из кожаного мешочка Лика, а это была Руна полноты, означающая удовлетворенное честолюбие, любовь, на которую ответили взаимностью, полученные награды и поддержка на всех уровнях - от самого приземленного до самого священного, Божественного, - все оказывалось в прошлом.
  
  Но сама Феху имела еще одно значение - все достигнутое ранее будет сохранено.
  
  Руна, правда, требовала углубленного анализа значения приобретения и выигрыша в его жизни. «Постарайтесь понять, - говорил Оракул, - что более необходимо для вашего благоденствия: обладание богатством и собственностью или, может быть, владение самим собою и укрепление воли».
  
  Руна Феху побуждает к бдительности и постоянному вниманию, особенно в периоды удачи, поскольку именно в это время вы можете с одной стороны, почить на лаврах собственного успеха, а с другой - начать поступать опрометчиво.
  
  «Наслаждайтесь вашей удачей, - говорил Оракул, - и не забывайте делиться ею с другими: отличительными признаками хорошо воспитанного эго являются умение и готовность подпитывать других...
  
  «Значит, думала гадалка Лика, - все достигнутое ранее переходит с ним в настоящее, обещающее проходить под знаком Хагалаз.
  
  
  
  5.
  
  
  
  - Изменение, независимость, изобретательность и освобождение - все это атрибуты Руны Хагалаз, - читал он из юбилейного издания «Книги Рун» Ральфа Х. Блюма, выпрыгнувшую ему в руки из книжного хлама случайной лавки. И теперь, зная расклад Рун, пришедший накануне пожара к Лике, он мог расшифровать свою ситуацию.
  
  - Ее извлечение - Той произносил вслух рекомендации Оракула - указывает на идущую из глубин души настоятельную потребность избавиться от сковывающего отождествления с вещественной реальностью и погрузиться в мир архетипического сознания.
  
  Руна стихийного разрушения, событий, которые целиком неподконтрольны вам, имеет только прямое положение и все же всегда действует через противоположность.
  
  « Когда вы извлекаете эту руну, ожидайте разрушения, так как она - Великий Пробуждающий, хотя формы пробуждения могут быть разными. Возможно, вы испытаете ощущение, будто постепенно приходите в себя, как то бывает при пробуждении от долгого сна. Но с другой стороны, натиск силы может оказаться таков, что разорвет в клочья ткань того, что вы прежде принимали за свою реальность, свою защиту, свою уверенность, свою безопасность, свое понимание себя, свою работу, свои взаимоотношения с кем-либо или свои убеждения.
  
  Разрушение принимает множество форм: рвутся отношения, нарушаются планы, пересыхает питающий источник. Однако не падайте духом. Что бы ни вызвало это разрушение - вы ли сами или некое воздействие извне, - вы не бессильны в этой ситуации. Ваша внутренняя сила - сила воли, накопленной вами к этому моменту вашей жизни, - обеспечивает поддержку и руководит вами в период, когда вы подвергаете сомнению все, что прежде принимали за дары.
  
  Термин «радикальный разрыв» лучше всего описывает наивысшее проявление действия Хагалаз, одной из Рун Инициатического Цикла. Чем более жестоко разрушение в вашей жизни, тем более значима и своевременна ваша потребность в росте. Универсум и ваша собственная душа нуждаются в том, чтобы вы и в самом деле росли».
  
  - Ничего себе, - присвистнул Той на радостях. Обещанный радикальный разрыв сулил ему свободу. Это значило, что ворота «Мэй Эден», вот-вот, готовы были выпустить его.
  
  - Да и то, пора уже, - улыбался он, нетерпеливо поглядывая на Руну, представлявшую его будущее. - Пора уже возвращаться из этого настоящего.
  
  Руна Эйваз говорила о будущем. «Когда мы подвергаемся испытаниям, мы собираемся с силами, чтобы предотвратить блокаду и поражение. В то же самое время мы развиваем в себе внутреннее неприятие поведения, порождающего стрессы в нашей жизни.
  
  Если на вашем пути возникает препятствие, имейте в виду, что даже задержка может послужить на благо. Не стоит чересчур напористо рваться вперед, поскольку сейчас - не то время или не та ситуация, когда вы посредством вашего действия добьетесь ощутимых результатов. Эйваз советует проявить терпение: никаких лихорадочных действий, никаких действий по принуждению, никаких сожалений об исходах. Эта Руна говорит о трудностях, которыми может быть ознаменовано начало новой жизни. Часто она предвещает период ожидания: для того, чтобы источник наполнился водой, чтобы плоды созрели на ветви, нужно время.
  
  Настойчивость и предусмотрительность требуются ныне. Способность заранее предвидеть последствия своих поступков есть отличительный признак мудрого человека. Предупредите предполагаемые затруднения посредством правильного действия, говорит эта Руна. Ведь мы должны быть теми, кто решает, даже в большей степени, чем теми, кто действует. Когда решение осознано, действие не требует усилий, поскольку тогда сам универсум служит опорой нашему действию и дает ему возможность совершиться.
  
  Извлекая Руну Эйваз, вы должны помнить о том, что развитие совершается через беспокойство и дискомфорт. Это может быть трудный период; несомненно, он очень важен. Поэтому приведите в порядок дом свой, займитесь делом, будьте искренни и положитесь на волю Небес.
  
   - Уже положился, - произнес Той и заглянул в схему расклада Рун. Базис. Руна Манназ. Страница 108. Эго.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Отправная точка - я, эго. Стихия ее - вода. В настоящий момент эффективны только чистота и стремление к изменению. Первостепенное значение имеет правильное отношение к своему я, так как именно из него проистекают все возможные варианты правильных взаимоотношений с другими людьми и с Божественным.
  
  Оставайтесь скромными - вот совет Оракула. Не считайтесь со своим достоинством, сколь бы велико оно ни было, будьте покладисты, преданны и умеренны, чтобы таким образом обрести истинное направление вашего жизненного пути.
  
  Будьте в мире, но не от мира сего. Однако не будьте недоступны, замкнуты, не спешите судить; не теряйте восприимчивости к импульсам, исходящим от Божественного внутри и снаружи. Старайтесь жить обычной жизнью, двигаясь по ней необычным путем. Постоянно помните о том, что многое вокруг нас преходяще, и концентрируйте свое внимание на том, что остается неизменным. Ничего более от вас сейчас не требуется.
  
  Это время интенсивного развития и ректификации - причем последняя, как правило, должна предшествовать развитию. Прежде чем засеять поле, его распахивают; прежде чем придет пора расцвести цветам, сад расчищают от сорняков; человек же, прежде чем по-настоящему запеть, должен познать безмолвие.
  
  Сейчас не время добиваться похвалы за успехи или сосредотачивать внимание на результатах. Напротив, довольствуйтесь выполнением задачи ради нее самой. Именно здесь и кроется секрет обретения опыта истинного настоящего.
  
  Если вы возьмете Руну Эго и разрежете ее вдоль по вертикали, вы увидите Руну Радости и ее зеркальное отражение. Это деликатный намек на необходимость быть осторожным. Высшее Я должно уравновешивать эго.
  
  «Никаких крайностей». Эта фраза была второй, написанной на вратах храма в Дельфах. Первой была «Познай самого себя». Именно этими словами начинается и Рунический алфавит.
  
  
  
  7.
  
  
  
  Следом выпала, словно вызов, пятая Руна, Дагаз. Это была Руна проблем. Дагаз - последняя из Рун Инициатического Цикла. Извлечение Дагаз должно было сообщить Тою о значительном сдвиге или прорыве в процессе изменения себя, о полной трансформации в отношениях, о повороте на 180 градусов.
  
  Для некоторых этот переход настолько радикален, что они не в состоянии дальше жить обычной жизнью и следовать по обычному жизненному пути.
  
  Поскольку время выбрано правильно, результат обеспечен, хотя с точки зрения ныне существующего положения дел и непредсказуем. В конце концов, в каждой жизни однажды наступает момент, который, будучи осознан и использован, навсегда изменяет ее направление. Поэтому положитесь на него без малейших сомнений, даже несмотря на то, что этот момент может потребовать от вас безоглядного прыжка в пустоту. С этой руной ваша Натура Воина Духа открывает сама себя.
  
  Если за Дагаз следует Пустая Руна, то трансформация, возможно, окажется столь велика и значительна, что может даже стать предвестником смерти - успешного завершения вашего пути».
  
  Той оторвался от текста, представив себе как Лика, тут же метнула взгляд в сторону кожаного мешочка с Рунами. Он почти ощутил то, что чувствовала она, вытаскивая следующую Руну. И он рассмеялся ее смехом, потому что, следующая Руна не была Пустой.
  
  «Часто эта Руна предвещает также главный период успеха и процветания. Тьма осталась позади, наступает рассвет. Тем не менее, вам не следует замыкаться на мыслях о будущем или поступать безрассудно в новой для вас ситуации. Период трансформации может подразумевать важную и трудную работу. Примитесь за ее выполнение с радостью.
  
  И вот она, та самая Руна, что наполнила собою Пустую Руну. Турисаз отражала новую ситуацию.
  
  - Врата, - читал Той.
  
  - Место Недеяния, - шептали его губы.
  
  - Бог Тор, - удивлялся он...
  
  
  
  8.
  
  
  
  Руна Турисаз имела свой символ - врата. Это была настоящая граница между Небесным и мирским. И достижение этой границы Тоем, означало признание его готовности к контакту с ноуменальным, с Божественным. Он признан готовым наполнить свой опыт светом «настолько, чтобы его смысл сиял сквозь его форму». Так говорил ему Оракул, посредством Рун.
  
  - Турисаз - Руна недеяния, - читал он наставления Оракула, предназначенные только ему одному, - поэтому нельзя приблизиться к вратам и пройти через них, минуя период ожидания. Здесь вы оказываетесь лицом к лицу с ясным выражением того, что скрыто внутри вас, того, что должно быть выявлено и должным образом оценено перед тем, как возникнет возможность совершить правильное действие. Эта Руна укрепляет вашу способность к ожиданию. Сейчас не время принимать решения. Эта, предпоследняя Руна Инициатического Цикла знаменует собою действие глубинных трансформирующих сил.
  
  - Представь, что ты стоишь перед вратами на вершине холма! - говорил ему Оракул. - Вся твоя жизнь осталась позади тебя и внизу. Перед тем, как сделать шаг через эти врата, задержись на мгновение и окинь взором прошлое: учеба и радости, победы и поражения - все это привело тебя сюда. Рассмотри все это, благослови все это, отпусти все это, ибо, лишь отпуская от себя прошлое, ты возвращаешь свою силу.
  
  - Теперь шагай во врата! - воспринял как команду Той наставление Оракула.
  
  
  
  - Сегодня Той, у тебя все получится! Я чувствую это, - сказала гадалка Лика и вытащила еще одну Руну, Руну Разрешения...
  
  
  
  9.
  
  
  
  Да Той и сам чувствовал это. Чувствовал, что движется ему навстречу нечто, что коренным образом изменит его несколько нелепую жизнь. Но одно дело - чувствовать, а другое - знать.
  
  С Книгой Рун в кармане Той колесил по заводу, беззлобно цепляя то одного, то другого.
  
  - Миша, - обращается он к погруженному в свои нелегкие мысли человеку, - брось ты эти мысли, ты лучше скажи нам, ты своим детям имена сам давал? Ты какой-нибудь кайф от этого испытал? Невероятный кайф должен испытывать человек, дающий новой душе имя.
  
  - Да, - соглашается Миша и улыбается в седые усы тому, как ловко он был вовлечен в беседу. - Ты же, наверное, еще и какой-то смысл вкладываешь в этот вопрос?
  
  - Смысл, Миша, в том, чтобы и имена давать детям, тоже осознанно. Свои имена они носят всю свою жизнь, и хорошо бы, чтоб служили им имена защитой, а не навлекали ненужные напасти.
  
  Так что, в выборе имени нужно быть крайне осторожным. Именно по этой причине именами нарекали лишь самые мудрые из людей почтенного возраста, те, в ком блистательно сочетались разум и дух.
  
  - Я, конечно, ни о чем таком и не думал, когда давал имена своим детям, - говорит Миша. - Просто они мне нравились эти имена. Вот и все...
  
  - Наверное, - дал волю фантазии Той, - имена обладают особой притягательностью. По сути, это все та же система символов. Имена - наши коды, которые сопровождают нас по жизни от рождения до смерти...
  
  - Живем, как в бессознанке, - Миша растерянно улыбнулся. - Как во сне живем. По бессознанке оказался в этой стране долбаной, на Мэй Эден угодил по той же причине... Как во сне. И там так жили, не ценя того, что имели, и сюда приехали с теми же проблемами. Бессознанка. В этом состоянии и детей рожали, и имена им давали. Был грех, - тяжко вздохнул Миша.
  
  - Но грех-то был сладким? - улыбается ему Той.
  
  - Ох, какой сладкий! - смеется Мишка, сбрасывая с души тяжесть неподъемных своих мыслей.
  
  - Значит, есть что-то приятное, что можно вспомнить?
  
  - Есть!
  
  - Ну, а что сейчас не весел?
  
  - Пидоры! - маска ненависти оплетает Мишку. - Они же сами жить не умеют, и другим не дают! Дайте мне показать вам!.. А им только бабки хочется видеть. Ну, а где мне взять эти бабки? Были бы у меня бабки, показал бы я им, что такое жить по-настоящему. А у этих даже фантазии нет на это...
  
  Той кивает и скользит вдоль Миши дальше.
  
  - Вова, - цепляет он парня, похожего на медведя-подростка, - тяжело тебе на картонажной машине?
  
  - Это лучше, чем со шваброй, - хихикает, в общем-то, обстоятельный и потому медлительный Вова. - Я так считаю, если ты со шваброй по заводу ходишь, значит, ты уже ни на что не пригоден. Я вообще не понимаю людей, кто ходит по заводу со шваброй как неприкаянный.
  
  «Да я же, Вова, помню тебе в твоей прошлой жизни здесь же, на заводе, со шваброй в руках! Неужели, Вова, нечего тебе больше рассказать»? - думает Той, согласно кивая Вове.
  
  - А вообще, - продолжает развивать тему Вова, если есть хоть что-то в голове, тут, на картоне, делать нечего. Только шевелиться немного. - Вова нашел понимающего слушателя в лице Тоя.
  
  - Думать нам не дают, - говорит приободренный бунтарь. - Стадом проще управлять и эксперименты над стадом проводить.
  
  - Это как, Вова? - не верит своим ушам Той. - Ну-ка, поподробнее, пожалуйста!
  
  - А сколько «нельзя» может войти в голову? У меня уже создалось впечатление, что в нашем государстве Мэй Эден, практически ничего нельзя. Кроме работы, конечно. Нельзя даже сегодня узнать расписание на завтра. Потому что сегодня ты работаешь ночью, а под утро тебя отправляют домой, чтобы к шести утра ты вышел на тринадцать часов. Я не могу спланировать ни свои выходные, ни, даже, когда просто поспать. Это что, не эксперимент?
  
  Мимо проносится Игорь:
  
  - Привет, - шлепнул он Тоя ладонью по заднице, и помчался дальше.
  
  - Ты что это такой резвый? - кричит ему вдогонку Той.
  
  - Это ты какой-то вялый! - смеется Игорь.
  
  - Да нет, - пожимает Той плечами. - Разве что не выспался.
  
  - Зато побрился! - Издали кричит Игорь.
  
  - Ишь, ты, подметил, глазастый! - Той приятно провел ладонью по выбритым щекам. - Ты мне это дело брось! - вдруг закричал он дурным голосом. - Конечно, побрился! Как тут не побреешься? Все! Завтра же иду стричься. А то мотаюсь возле тебя лохматый, а ты возьмешь и перепутаешь меня с собакой. Того гляди - и съешь!
  
  Игорь хохочет до слез и летит назад к Тою, высоко подняв ладонь. Той подставляет ему свою, и они разбегаются по рабочим местам, чтобы через несколько минут вновь встретиться у пепельницы.
  
  - Я слаб, - говорит Той, - я не могу увидеть в Альберте не только бога, но даже и человека. Трудно мне представить, что в нем тоже присутствует Бог... Нет-нет, не могу. Правда, как ни пытаюсь - не выходит...
  
  - Я тоже! - Игорь хохочет.
  
  - Но ведь это моя слабость, Игорь. Понимаешь, слабость? Не сила. Сила в том, наверное, чтобы влезть в его шкуру, побывать хоть раз в его страхах. Хотя бы только в тех, где он боится нас. Меня, тебя, Вована. И он ждет, когда мы оступимся, когда потеряем бдительность, когда мы покажем свою слабину. И только дай ему повод - тут же сдаст. Сдаст Алисе, сдаст директору, сдаст властям, а то и просто, вцепится в горло зубами. Ты видел, что у него за зубы?
  
  - Уф, - фыркнул Игорь.
  
  - Такими зубами уже не только тобой приготовленных собак можно раздирать на куски, такими зубами человека в клочья разодрать можно.
  
  - Ну, чего тебе мои собаки дались?! - досадует Игорь.
  
  - Да оставил я в покое твоих собак! Не трогаю больше я их. Любишь - люби. Только я их люблю по-другому. Я уже говорил тебе. И вообще, Игорек, не о тебе сейчас речь. Я говорю об Альберте. Вот ты, к примеру, можешь поразиться ему, что ли? Постараться увидеть в нем все то, что он испытывает к нам? Увидеть это, ужаснуться ему и пожалеть его: бедный, как он может жить с такими мыслями?..
  
  - Да че, нормально. Он мой сосед. Я вижу все, что там у него происходит. Он знает что-то обо мне, что-то о нем знаю я. У нас, вроде, нормальные отношения.
  
  - В том-то и дело, что все мы соседи по планете. Только одни, такие как ты, живут себе спокойно, без проблем, открыто и бесхитростно. Глядя на них, ничего не настораживает, они такие, как все, другие - скажем такие, как я - всегда пугают чем-то. Тебя я тоже пугаю, Игорь?
  
  - Пугаешь, - честно признается Игорь.
  
  - Чем, Игорек?
  
  - Тем, что пишешь. Слышь, ну его на фиг! Не пиши про меня.
  
  - Ты чего-то в себе боишься? Что тебя смущает?
  
  - Как бы всех нас с завода не повыгоняли.
  
  - Не выгонят. Кто захочет остаться - останутся. А мы - сами уйдем. Всему свой срок. Всему свое время.
  
  
  
  Глава 21:
  
  
  
  «ПАСХАЛЬНЫЕ НОЧИ».
  
  
  
  1.
  
  
  
  - А знаешь, Игорь, чего мне больше всего хочется сейчас, в эту конкретную минуту? - Спрашивает Той.
  
  - Нет, - честно сознается Игорь.
  
  - Один раз - только один раз! - провести экскурсию по Раю. Ты как? Не возражаешь?
  
  - Наверное, кайф, - искренне смеется Игорь.
  
  - Что ты говоришь! Конечно же - это кайф. А особенно, если я предстану перед туристами в роли зеленого дыма!
  
  - И че ты сможешь им тогда рассказать? - с лица Игоря не сходит налипшая улыбка.
  
  - О! я смогу им рассказать очень и очень о многом. Например, почему Адам и Ева не удержались от того, чтобы не согрешить в этом самом Райском саду. Кстати, я и сам знаю там пару местечек, где мечтал бы и, даже почел бы за честь, согрешить... И, если туристы не возражают, я мог бы показать эти места и им.
  
  Или я могу рассказать, как однажды со мной заговорила райская птица.
  
  - С сахаром пьешь чай? - спросила она у меня неожиданно из-за укрытия.
  
  - С сахаром, - бестолково отвечаю я.
  
  - Ты руки мыл? - не унимается она.
  
  - Мыл, - мычу.
  
  - Когда? - донимает меня птица расспросами. - Когда? Когда? Когда?
  
  Я не вижу ее, эту птицу, но слышу-то я хорошо. И она, судя по всему, не глухая.
  
  - Ты кто такая? - спрашиваю я. - Что за птица?
  
  - Райская, - отвечает она мне.
  
  - Райская-то райская, но какая?
  
  - Не нуди! - обламывает меня словоохотливая, и внезапно умолкает... Может, думаю, улетела?
  
  - Что ты пьешь? - внезапно доносится из-за укрытия.
  
  - Кофе. Кофе пью. С молоком, - радуюсь я продолжившемуся разговору.
  
  - Что ты ешь? - спрашивает она.
  
  - Пирожок. Очень вкусный.
  
  - Очень? - заинтересованно спрашивает райская птица.
  
  - Очень, - искренне отвечаю ей. - Я тебе здесь оставил немного крошек. Попробуешь, - говорю я.
  
  Птица фыркнула обиженно и улетела.
  
  - Зря, - говорю я ей в след. - Это ведь и впрямь вкусно. Или райские птицы, живя в Раю, крохами пренебрегают?!
  
  Тихо стало в саду. Тоскливо. Только вездесущие воробьи уже обступили меня и косятся на крошки. Ждут: когда же я уйду, чтобы можно было без опаски полакомиться сладким?
  
  Я встаю и демонстративно ухожу из сада. Пусть хоть эти поедят без моего присутствия. Эти довольствуются крохами. Эти из тех, кто за все спасибо скажут. Они, эти самые воробьи, такие же, как мы сами - обездоленные. И в Раю, как на чужбине, и в галуте, что в Раю. Словом, маются, и все никак не угомонятся.
  
  И пришло ко мне понимание, что нет ни Рая, ни ада. А есть лишь то, что становится для нас нашей новой жизнью, нашим новым воплощением в том мире, который мы же сами и создали. И здесь мы выступаем в роли Высшей Справедливости. Ибо мир этот создан Богом, имя которому - ты сам...
  
  
  
  2.
  
  
  
  А еще Той мог рассказать про то, как в глухую ночь сидели они том Райском Саду и ужинали при свечах. Это был ужин в канун праздника Песах. Ужин, устроенный самим провидением.
  
  В столовую, согласно традиции, с непроверенной на кашрут едой не пускали. И хотя Той по ночам ел все больше овощи, традиционной маце он предпочитал более традиционный для него хлеб. Поэтому он с полным правом, минуя столовую, выходил прямехонько в сад.
  
  Следом за Тоем, по мере поглощения столовской пищи, с пластиковыми стаканчиками кофе появлялись Арсен, Игорь, Костя и Макс. Вообще-то Макс не курит, но мы ему чем-то интересны, и он выбрал наше общество даже в ущерб своему здоровью.
  
  - А че, прикольно! - удивляется своим ощущениям Макс. - Вон, и свечки горят.
  
  - На, хочешь, Макс, зажечь свою свечу? - Той протягивает ему свечу в стаканчике. Макс поджигает ее и ставит на стол, рядом со свечой Тоя.
  
  - Дай и мне! - просит Костя. И Той протягивает ему свечу.
  
  - Дай! Дай и мне! - смеется Арсен, и тоже поджигает свечу. И пламя этого созвездия отражается в осоловевших зрачках Игоря.
  
  - Ну, вы даете! - смеется он и зачем-то мотает головой, словно пытается укротить в себе внезапно вспыхнувшее желание, так никогда им и не удовлетворенное.
  
  - Когда-то, очень давно, - театральным голосом провозгласил Той, - во времена правления прокуратора Иудеи Понтия Пилата, у одного из воинов конвоя больно кольнуло в груди. Это было что-то томительно-непонятное, ни на что не похожее, словно что-то вспыхнуло и взорвалось в сердце. И он, этот воин, тоже долго качал головой и глупо улыбался. Вот так же, как это сейчас делает Игорь.
  
  - А, это когда Иисус Христос был! - уточняет для себя Макс.
  
  - Да, это приблизительно то самое время, когда они всей компанией выходили в сад покушать. В доме к вечеру уже прохладно, а на улице приятно. Теплый воздух весны. Ароматы цветущих деревьев. Высоченное звездное небо и обалденная, вот точь-в-точь как сегодня, Луна.
  
  - Кайф. - Роняет мечтательно Максим.
  
  - Так вот я об этом, Макс, и пишу.
  
  - И про Христа, да? - уважительно спрашивает Макс.
  
  - И про Христа и про тебя, Макс, и про Игоря...
  
  - Круто, - оценил ситуацию Макс.
  
  
  
  3.
  
  
  
  Вся пасхальная неделя прошла под знаком второй смены. А это значило, что ужины под луной и при свечах, продолжались. И каждый вечер зажигались новые свечки, и память подсовывала другие времена, где они так же умудрялись прожить свою нескладную жизнь неосознанно, наспех, впопыхах.
  
  Той рассказывал Максу мифы и легенды о богах и героях, а он - про своих пацанов и себя. И эти истории каким-то невероятным образом переплетались, и оказывалось так, что они имели продолжения.
  
  По словам Тоя, выходило так, что сражения тех легендарных героев отнюдь не закончились. Герои были по-прежнему здесь и сейчас. Они пробили стену времени и воплотились в сегодняшнем дне, где и продолжают свои вечные сражения.
  
  Но сердца этих героев жестоки. Они не знают ни жалости, ни сострадания. Потому что эти самые герои доказывают всему миру свою силу.
  
  Макс слушал и думал о том, что так оно и есть. Они сражаются сразу со всем миром, пацаны Макса. И не понимают, что не с одним они сражаются миром. И не они одни. И на их пути по-прежнему встают драконы. И законы реального мира по-прежнему ополчаются против них...
  
  И новые наваждения уносили этих двоих в мир космоса, который Макс, уважал и пред которым удивительно робел. Они говорили о летающих тарелках и инопланетянах, о древних богах таинственного народа майя, о наскальных изображениях и подробных чертежах огромного электрического конденсатора, подробнейшим образом описанного в Библии.
  
  - Значит Бог, все-таки, есть?.. - несмело выводил Макс. И Той соглашался с ним. И говорил, что, судя по всему, Макс тоже когда-то был, ну если не Богом, то, по крайней мере, Героем.
  
  Макс долго не мог слушать Тоя. Он то и дело находил себе предмет для переключения внимания. А Той не давил. Обычно Макс сам подходил и о чем-нибудь спрашивал опять. И снова уходил с очередной порцией лапши на ушах.
  
  
  
  4.
  
  
  
  - Что ты на сей раз записываешь? На кого бы еще настучать? - Марик вышел из больницы и Той ему безумно рад. Они даже обнялись.
  
  - Марик, - как можно серьезней, произносит Той, - объясняю тебе, как малому ребенку. Я не стучу, я ухожу, чтобы написать книгу. Это моя главная сейчас работа. Вон, Арсен знает. А ты меня вот таким образом расстраиваешь. И о чем, скажи мне Марик, я, по-твоему, должен стучать? О том, что ты не хочешь доработать до пенсии? Что наплевал на себя, на свое здоровье? Или ты хочешь мне сказать, что был не прав?
  
  - Был не прав, - улыбается мне Марик. - А я тут подумал, что ты записываешь, кого за что сдать. Как Кадий это делает. И главное, я ему уже говорил: « Ты же судьбы человеческие ломаешь!». А он мне: «Да я, да я...» Головка от х-я!
  
  - У, эта мерзость!.. - простонал Арсен. - Вчера директору Тишку сдавал. Прямо при Тишке! У, волчара! И не стесняется, не боится. Он только директора и боится.
  
  - Ну, а как еще? Он для него и царь и бог...
  
  - Вы заметили, что он и разговаривать начинает со всеми интонациями директора. Я тут целый день селектор слушаю, так кроме Кадия, по-моему, никто столько голоса не подает.
  
  - А этот, техников, как псов поганых гоняет. И звучит у него так же: «К ноге!».
  
  - А ты видел, когда хозяин завода приезжал, как Кадий на него смотрел? - смеется Арсен.
  
  - Они все на него так смотрели, - машет рукой Марик.
  
  - Как на Бога! Как на Бога смотрел!
  
  - А Тишка счастливый такой прибежал: - Он мне улыбнулся! Он улыбнулся... - кричит, как сумасшедший. Ха, твою мать!
  
  Арсен с Мариком продолжают вспоминать о чем-то, а Той уже там, - за столом подачи бутылок.
  
  Тюремщики-бутылки столпились, дребезжа в своем служебном рвении, и создали затор, давя бутылку, которая, распластавшись, перекрыла выход. И когда она готова была принять неминуемую гибель от напирающей на нее массы сплоченных рядов пустотелых товарищей, Той подбежал к столу и вытащил ее.
  
  Бутылки облегченно вздохнули и, позвякивая, то ли кандалами, то ли еще чем, чинно стали перемещаться к месту своего следования.
  
  Бутылки-охранники спешили на свои рабочие места, как спешил и тот бедолага, что упал в служебном рвении и перегородил выход остальным. И когда для его же пользы и безопасности Той вытащил его из этой свалки, он так и не смог всего понять, вопрошая: за что? И приняв это за унижение, охранник превратился в обычную стеклянную бутылку, упал и, не чувствуя поблизости ничьих бьющих под дых локтей... упал и разбился.
  
  - А как ты начнешь свою новую главу? - Марик возвращает Тоя из иллюзий.
  
  - А новую главу я начну так: « Сегодня - восьмое марта. Женский день. Поэтому мне хотелось бы посвятить эту главу им, нашим товаркам, нашим теткам, мамкам и нянькам, женам и любимым!» Ты как, Марик, не возражаешь?
  
  - Хорошая идея. Я своих уже с утра поздравил.
  
  - А ты, Мишка, ты уже своих женщин поздравил?
  
  - Чем? - недовольно бурчит Мишка.
  
  - Как это чем? - опешил Той. - Ну, хотя бы цветами.
  
  - За какие «бабки»? Поздравить жену и дочку - это взять деньги из общей кассы. Это что, называется поздравить? Из их же кармана... Херня это все. Вот в «совке» были и «бабки» и возможности. Были свои, неподотчетные деньги. Это можно было превращать в праздники и дарить подарки. - Мишка машет рукой и проходит мимо, продолжая утреннее ворчание. - А тут, да что это за праздники?! Вон, посмотрите, Желудочек себе праздник устроил. Спрятал морду за куском картона, и думает, что его никто уже не видит. А мы видим! - кричит Мишка смутившемуся мужику с таким характерным прозвищем.
  
  - Ты думаешь, я не работаю? - глаза Желудочка не стоят на месте. - Нет здесь разницы, сколько я картонов несу: один или пачку. Главное - что несу. А, следовательно - работаю. Правильно? - обращается он за поддержкой к Марику.
  
  - Это ты думаешь, что ты работаешь. А на самом деле, ты сачкуешь. А твои товарищи елдошат за тебя, козла, - тихо, почти без эмоций произносит Марик.
  
  - А не надо им этого делать, - таким же бесстрастным тоном пытается отвечать Желудочек.
  
  - Надо, не надо. Они это делают потому, что у них не только желудок, но и совесть есть.
  
  - И у меня она имеется...
  
  - Нет у тебя совести! Ни х-я у тебя нет, кроме желудка! - заводится Марк.
  
  - Оставь его, Марик, - просит Той. - Не стоит. Он уже давно не пацан.
  
  
  
  5.
  
  
  
  Той поспешно прощается с заводом, прощается с государством Мэй Эден, и его обитателями. Ему легко и покойно. Он еще не знает, как это произойдет, как откроются для него врата «Мэй Эден», но если Руны обещают...
  
  Словом... сегодня Той свободно перемещается по заводу. Сегодня у него нет ни своего рабочего места, ни бетонной подушки, сковывающей его перемещение в пространстве. То, чем он занимается, находясь на смене - это посильная общая помощь.
  
  - Смотри! - приглашает Игорь приколоться вместе с ним. - Смотри, какую Вове ответственную работу доверили.
  
  Увалень Вова, не без удовольствия показывает печать, которой он шлепает каждый ящик с бутылками. «Кошерно. К Песаху», - написано на ней и украшено вензелями.
  
  - Ну, и что? Надпись приличная, не какая-нибудь нецензурщина. Ты-то чего смущаешься? - не без удовольствия Той сильно хлопает Вову по плечу. - Что? Думаешь, не достоин?
  
  Вова, наклонившись к уху Тоя, заговорщицки произносит:
  
  - Вообще-то - нет.
  
  - Что?! - Вот уже в который раз подряд, Толстый Вова, поражает его своими ответами. - Это еще почему? - Любопытствует Той.
  
  - Потому что сам не кошерный.
  
  - А вот об этом, поподробней, Вова. Что значит не кошерный?
  
  - Я ем свинину.
  
  - Ешь?
  
  - Ем.
  
  - Ну, правильно. Ты же ее любишь. Любишь и поэтому ешь. Правильно?
  
  - Да, - облизывает губы Вова.
  
  - Сильно любишь?
  
  - Сильно... - со вздохом безнадежного влюбленного, плохо скрывающего свои чувства к предмету своих грез, решительно, как на исповеди, произносит Вова. Игорь держится за живот и не может остановить приступ смеха.
  
  - Успокойся, Игорь. Все в порядке. Человек иногда любит свинину, как мать, а иногда, как жену. Я правильно понял, Вова?
  
  - Нет, - терпеливо и обстоятельно объясняет Вова, - я привык ее есть.
  
  - Плохо... - Говорит Той.
  
  - Что «плохо»? - не понимает Вова.
  
  - Плохо, что только привык. Когда любовь становится привычкой - это уже разврат, Вова. Нельзя так есть свинину, как это делаешь ты. Нужно любить ее. Ты знаешь, что такое любить? - Вова кивает и Той, ободренный его знаниями, продолжает.
  
  - Так вот, - говорит он, - нужно любить. Любить все. А то, что ты ешь, что потребляешь в пищу - особенно. Иначе, Вова, получается грех. И ты грешник, Вова! Ты грешник и это видно невооруженным глазом, Вова. Видно по твоему лицу и животу. Ты почему не худеешь от такой работы, Вова?
  
  - Потому что люблю поесть! - Радуется вопросам Вова.
  
  - Лучше бы ты любил поработать!
  
  - А зачем? Как платят, так и работаем. Если они думают, что платят мне зарплату, то пусть думают, что я за нее работаю.
  
  - Бесплатно не любишь работать?
  
  - Я что, дурак? - обиженно спрашивает Вова.
  
  - Нет, - искренне и убежденно говорит Той, - ты не дурак, Вова. Ты свинину ешь.
  
  
  
  6.
  
  
  
  Игорь обнимает Тоя за плечи и увлекает в дебри своего отделения. Ему нужна помощь. Перетаскав несколько десятков полных бутылей, Той посмотрел на неугомонного Игоря и произнес:
  
  - У меня, Игорь, наверное, будет выбросыш, как говаривала одна моя знакомка. - Игорь веселится. Он хохочет и утирает слезы от смеха. Но Той сегодня в раже. Кураж чувствуется во всем.
  
  И Той рассказывает Игорю историю о молоденькой машинисточке из провинциальной газеты «Серп и молот», в которой они когда-то давно работали вместе.
  
  Звали ее Жанна, - прикуривая, сообщает он. - Она была столь хороша, сколь и глупа. И многие мужики кружили майскими жуками у дверей редакции, чтобы хоть глазком увидеть Жанну.
  
  Коллеги подшучивали над ее простотой и незлобливостью, а Жанна тем временем выскочила замуж и спокойно вынашивала ребенка.
  
  Однажды я рассказал какой-то глупый, но безумно смешной анекдот. Все ржали, как кони. И тогда Жанна сказала свою сакраментальную фразу: « Хватить ржать, как мерины, а то у меня выбросыш будет».
  
  Как-то по пути в столовую Жанна окликнула меня: - Скажи, Гольдшмидт, а Моисей - это ведь еврейское имя?
  
  - Еврейское, - соглашаюсь я. - Еврейское, библейское имя. А что?
  
  - Странно, - надолго задумывается Жанна.
  
  - Что странно? - не понимаю я. Но Жанна молчит. Наконец она разводит руками и, пожимая плечами, произносит:
  
  - Дед Моисей и зайцы...
  
  7.
  
  
  
  Они садятся перекурить, и Той вдруг спохватывается:
  
  - А где это наши все тетки? Или сегодня не праздник? Вишь, даже Жанну вспомнил.
  
  - Не знаю, - пожимает плечами Игорь. - Может быть, отгулы взяли в честь праздника?
  
  - Умнички! - восклицает Той. - Настоящие женщины. А мы их не ценим, да, Игорь? - Но тут в проеме показались Надя и Рита.
  
  - Нет, не умнички, - устало произносит Игорь, ищущий взглядом куда-то пропавшего Тоя.
  
  
  
  ГЛАВА 22:
  
  
  
  «ОТ ВОСХОДА И ДО СМЕРТНОГО ОДРА...»
  
  
  
  1.
  
  
  
  Непонятным для себя образом Той вырвался из объятий Мэй Эдена... Он рухнул прямо в середину каких-то непонятных событий, попал в сегодня, начатое не им. И в этом «сегодня» его тут же приперли к бетонной стенке.
  
  Окруженный беснующейся толпой, выкрикивая в полном бессознательном состоянии слова отчаянья, Той понял, что не хочет ни колотящего озноба, ни липкого пота ужаса...
  
  Сползая по стенке, он уже не видел и не слышал, как изо всех душных окон, с раскаленных нещадным солнцем крыш, из разверстых ртов репродукторов полз удушающим гадом страх...
  
  Не видел он и того, как ужаснулся кто-то незрячий, обнаруживший в обрушившейся на него темноте бездыханное тело.
  
  Он не слышал того, как вопил слепой глухому, и даже не знал, что сам преумножил скорбь в том своем мире.
  
  Он падал вниз, и это его медленное падение было равносильно стремительному взлету ракеты.
  
  Он летел к той, которая давно уже заждалась его.
  
  И уши его не слышали ни холодящей сердце Лики вести о том безумии, в течение которого все минуты, секунды и мгновенья обязаны были поражать собою, как совершившего попытку побега в надсознательное.
  
  Он не видел уже ни полицейских подразделений, ни пожарных команд, ни развороченного муравейника. Все это, казалось, осталось в той, прежней, оставленной им жизни.
  
  Там, в брошенной иллюзии, остались брошенными армейские части и полицейские кордоны, перекрывшие пути его возвращения. Он беспрепятственно проходил сквозь них, и его смешили их тщетные усилия как-то действовать в неведомых, чуждых им сферах.
  
  Он был спокоен, когда солдаты мысли, брошенные приказом в шаткую неопределенность, пытались утвердить в нем Страх. Это походило на кино, а потому было тут же отброшено им.
  
  И едва он это проделал, как ракета с новой силой устремилась ввысь, а он, закрыв глаза, ощущал падение.
  
  Мысль о собственном бесстрашии стала первой, кто ухватила его на крючок. Следом посыпались и другие. Среди них были и такие, как эта: « Этот мир утратил без тебя гармонию. Он ощущает пустоту. Ты помнишь его? Когда-то это был твой Мир, в котором был твой дом. Здесь родилась в тебе Любовь. Это Мир, который вы создали вместе с Ликой.
  
  Спеши. Мир нуждается в тебе».
  
  И он открыл глаза. Ничего перед собой не видя, он думал, что, пожалуй, сам нуждается в ком-нибудь, кто бы напомнил ему о том, где верх, где низ, и что такое добро и зло.
  
  2.
  
  
  
  «Так уже было, - подумал он. - Так я влетал в ту, свою, не состоявшуюся жизнь.
  
  ...Это было однажды в моей суетной жизни, жизни, прожитой безотчетно, впопыхах, где все давалось, точно в долг, а если бралось, то, как бы подворовывалось... Это было в жизни, не принесшей облегчения душе...
  
  
  
  3.
  
  
  
  Когда он пришел в себя, он увидел радостные, раскованные, счастливые лица людей, которые высыпали на улицы и с тихим восторгом наблюдали то, как медленно и величественно опрокидывалось небо.
  
  Он видел как вниз, на Землю, радостно, щедро и счастливо проливались все семь цветов волшебной радуги!
  
  « Несомненно, этот финал будет получше, - пробурчал проснувшийся в нём писатель.
  
  4.
  
  
  
  Сегодня писатель Той Гольдшмидт проснулся в совершенно ином мире. В мире, где среди прочих, звучала и его, однажды созданная им, песня.
  
  ...Той проснулся в мире, где по-прежнему текут воды Мэй Эден, но текут свободно и раскованно. Текут, как и положено течь воде из Рая, воде очищения, Святой воде.
  
  И была прекрасна, эта самая минута пробуждения. Ибо все было в прошлом, а значит, все только начиналось.
  
  5.
  
  
  
  - Неужели я сделал это? - Спрашивал себя Той.
  
  - Да, я сделал это! - сам себе отвечал он. - Я получил на это право. И это право перейти в сегодняшний день мне вручил древний Оракул.
  
  Конечно, это могла быть и пиратская «Черная Метка», но, по воле Всевышнего, ею стала Руна, указавшая мне путь в сегодня.
  
  Сбросив свои тюки одиночества, Той наслаждался мгновением прибытия в день, исполненный любовью, где было позволено все! Например, начать все сызнова, с нуля, с рождения! И счастье это могло продолжаться до самого заката!
  
  - От восхода и до смертного одра, - шутил Той, говоря о новом дне, как о еще одном подарке. Новый день - новый шанс...
  
  И это было настолько просто, настолько естественно и очевидно, словно... словно полетать по небесам или походить босичком по неземной росе; это было так же просто, как заново рождаться новым добрым утром; просто, как принять радостную Весть ОТТУДА, откуда Солнце струит свои лучи.
  
  Это походило на рождение среди цветущей весны. Походило на тот восторг, который испытывает ребенок, открывший глаза посреди цветущего луга! И он сам становиться цветком и тем, собирающим, капля за каплей, нектар шмелем...
  
  Он становится облачком, проплывающим у него над головой, не ведая о дожде; он был гусеницей, ничего не знающей о будущей бабочке.
  
  И он был летом, виноградом и виноградарем. Он был тем, в ком от рождения гулял хмель будущего вина. И душа его, прополотая от сорняков, радовалась осени и ее плодам, полным соков его любви. Он словно подводил итог своим трудам, и душе его было покойно.
  
  И когда наступала неподвижная зима, приходило время и все в этом мире погружалось в себя, ища то ли Бога, то ли неуловимого покоя, то ли сна...
  
  
  
  6.
  
  
  
  И новым утром прозвучит новая песнь пробужденного, восставшего ото сна.
  
  
  
  7.
  
  
  
  «Мир без любви несовершенен, - думал Той. - Это мир агрессии, готовый поглотить своего создателя. А потому, вставший на путь, обязан помнить, что это не дорога ума. Путь этот лежит через сердце и душу».
  
  .
  
  8.
  
  
  
  - Я получил все, чего желал. Я получил знания, по которым следует жить под небом... Но, Господи! Как сложно, оказывается, жить по этим знаниям.
  
  И если я еще в состоянии изменить уродливый и агрессивный мир, созданный моими собственными стараниями, я, конечно же, должен буду вновь и вновь возвращаться в себя.
  
  Сегодня я еще в состоянии это сделать!
  
  И не важно, как это будет называться, только шаг за шагом, день за днем, за жизнью жизнь, я возвращаюсь в себя, я возвращаюсь в свое прошлое.
  
  Я возвращаюсь к своему первому, как правило, неудачному опыту, чтобы отпустить хоть какую-то часть того груза, что тянется и тянется за мной.
  
  Я отпускаю тяжесть неудовлетворенности и недосказанности, я выпрямляю пружину всего того, что «недо... любил»
  
  
  
  «И звездный знак его Телец,
  
  Холодный Млечный путь лакал...»
  
  
  
  9.
  
  
  
  - Вот так и тащился бы ты, старина Той, изо дня в день, из века в век, из жизни в жизнь. Но приходит Сегодня, и душа говорит: «Довольно»!
  
  - Хватит. - Отзывается сердце.
  
   И, прекратить мучения эти можно, только уйдя в себя.
  
  И я ухожу.
  
  Я ухожу в свое детство, я ухожу в свою память.
  
  В себя.
  
  И я робко заглядываю в собственную душу. И вижу, как неосознанно я прожил свою собственную жизнь. И мне становится невыносимо стыдно и больно за тех, кто был мною обижен, унижен, распят...
  
  И я паду на колени, и я скажу им: « Простите. Я люблю вас. Люблю такими, какие вы есть...
  
  - Я сложил вам песню. Слышите? она звучит! Примите ее, - говорил Той, стоя на высоком холме.
  
  Руны рассказали ему то, как возможно оставлять миры. Только простившись со всем, что любишь, и, получив от всех, кто любил тебя, прощенье. И тогда можно будет сделать шаг в сторону Врат.
  
   - «Господи, неужели всем мукам пришел конец?» - спрошу я.
  
  И Господь мне ответит. Он ответит мне устами моей мамы и отца, он ответит радостными улыбками моих детей и просветленным взглядом простивших меня женщин.
  
   Будет ли это сон или видение, или что еще, - мне теперь не важно. Важно, что надо мной, надо всеми нами и над теми, кто нас окружает в эту минуту, над городом, над страной, над государством, над планетой пройдет очистительный дождь. Он прольется из той самой тучки, что когда-то нависала над головой Тоя. Она изольет себя всю до капли, чтобы после весеннего дождя не осталось бы в мире ни грязи, ни злобы, ни ненависти.
  
  
  
  10.
  
  
  
  И прошел дождь, умывший мир от липкого страха. Страха, с которым рождается и умирает человек.
  
   От прошедшей грозы не осталось и воспоминаний. Так, разве что запах озона.
  
  И в чистом небе, умытом слезами исчезнувшей тучки, повиснет настоящая семицветная радуга.
  
  И дети станут пробегать под ней, а родители будут, улыбаясь, повторять им опять и опять:
  
  - Кто пройдет под радугой, тому счастье будет...
  
  И Райские воды потекут свободными и радостными, огибая нечто, сотворённое руками человеческими.
  
  И люди примут эту весть, они поймут ее и, прозрев, сорвут с себя проклятие распятий.
  
  - Он пришел, - скажут они. - Он с нами в новом, возрожденном мире. Мы искали Его в пустыне, - будут говорить люди, - мы разыскивали Его в потаенных комнатах и святилищах всех храмов, но вот Он, с нами, в каждом из нас. Он в нашем пробужденном, воскресшем духе, он в нашем святилище. Он воскрес вместе с нами, в нас.
  
  И поймут они, что человек - бессмертен, ибо Бог воскресает в нем вместе с воскрешенным духом.
  
  
  
  Постигший Богоявленность во Всем,
  
  высот достигнет
  
  радости творенья.
  
  Это будет завтра.
  
  И о нем, об этом завтрашнем дне, придет время, еще поведают нам Райские воды.
  
  А пока мы все только в пути. В долгом, трудном, невыносимом пути к этому счастливому дню. Дню, протяженностью от рассвета до заката, и длиной в счастливую и вечную жизнь, дню, который мы обязательно встретим.
  
  
  
  КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.
  
  Февраль-Апрель 99г. Кацрин.
  
  2 июля 2001г.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"