Лернер Анатолий Игоревич. Порожек

ПОРОЖЕК.

...Я стоял на пороге и, прислонившись лбом к дверному косяку, с детским любопытством, в котором, казалось, не было никакого участия, а только ужас непонимания происходящего, смотрел на уходящего, угасающего деда. Всегда натренированный, крепкий, подвижный старик, франт и мот, с живыми, мудрыми глазами, с давно прокуренными и оттого пожелтевшими пальцами с некогда наманикюренными ногтями, - превратился в шелестящий пергамент. Из-под одеяла выглядывали опорожненные мешки - все, что осталось от некогда знаменитых бицепсов, а под ними, сминая и путаясь в пергаменте, ходили на шарнирах кости.

Я смотрел и думал: порвут ли эти кости сморщенную пожелтевшую кожу?

Слегка запыленные бутылки с минеральной водой, тазик, оброненный кусочек ватки с осколком ампулы, кухонный табурет у изголовья, застеленный салфеткой со всевозможными склянками, жадно хватающая воздух форточка и лучик солнечного света, в котором, как мошкара суетились ворсинки пыли - вот, пожалуй, и все, что окружало деда в его последние часы.

Только что комнату покинула в слезах мама. Она пыталась напоить деда минеральной водой, а потом он долго, мотая головой в маминых руках, мычал, свесившись над тазом.

Я, насупившись, наблюдал с детской жестокостью, как дед пытался салфеткой пальцев отнять бумажную салфетку от липкого рта. И я не выдержал - резко развернувшись, уткнулся маме в живот.

Мама обняла меня за плечи и увела от порога комнаты. А затем твердым, не терпящим возражения тоном, рассудительно и, как мне подумалось, кощунственно, чуть дрожащим голосом сказала: - Сын, пообещай никогда не забывать этого и, если такое ждет меня, ты не дашь мне умереть в позоре и мучениях.

Не понимая, каким образом такое может ожидать маму, я с легкостью любящего и воспитанного в послушании мальчика, пообещал.

...Мимо проплыл сосновый гроб. Пятясь, я споткнулся о порожек. Меня кинуло на дверной косяк. Дымка заволокла дом и я понял, что плачу. Но плакал я не от боли ушиба и даже не от неосознанной пока еще боли потери. Я впервые увидел и прочувствовал смерть. Из непонятного, наводящего ужас слова, она вдруг обрела очертания, плоть. Она даже имела запах. И этот запах сосны, запах моего безоблачного детства, разлапистых веток и рождественских орешков, - привел меня в панический ужас. Ноги вросли в пол и сломались в коленках. Я больно опустился на порожек, закрыв лицо всеми пальцами дрожащих в рыдании рук.

По поцелую в затылок я понял, что подошла мама. Она, наверное, думала, что плачу я по деду, который меня боготворил, и от невыносимого стыда и внезапных взрослых чувств, заполонивших детскую грудь, я разревелся во весь голос...

- Тебе что-то приснилось?

Потирая ушибленный затылок я свесился вниз. Мама уже прилегла. Поезд давно въехал в ночь. По вагону бродили усталые цыганки с ребятишками, лениво пытаясь продавать сонным пассажирам сомнительную дребедень.

У маминых ног, на полке мягкой плацкарты, сидела молодая некрасивая цыганка. Моим первым желанием было - отвадить непрошеную соседку, но ее слова, видимо, повторенные из-за прерванной моим криком беседы, остудили меня и по всему телу пробежал холодок мистики.

- Отца своего вспомни, - пела цыганка, - вспомни муки его нелюдские. Дай отдохновение душе его, не терзай его напраслиной своей. Не легко ему там, ой не легко. А я ведь все вижу, всю правду говорю. Не жалей денег, себя, красавица, пожалей. Не хочешь - не слушай, но только вижу: едешь ты из больницы, на душе - печаль о сыне. Жить хочешь? Будешь жить. Долго, красавица, еще будешь жить. Красиво будешь жить, помяни мое слово. Только вот что скажу: не болтай, о чем услышала, никому. Не болтай - не сбудется. И дай деткам сколько не жалко. Посмотри на моих деток, красавица. Не жалей денег, а что сказала - запомни и не болтай, милая...

Что это? Что за бред? Откуда прознала эта попрошайка о наших скорбных делах?

Месяц московского загула должен был развеять все черные мысли. Месяц московского загула нашей маленькой убывающей семьи должен был символизировать победу духа над безвольным смиреньем перед смертью. Месяц московского загула должен был убедить нас троих в правильности маминого решения: отказаться от третьей операции во всесоюзном онкоцентре. И вот месяц истек. А мы, просадив все деньги, везя домой забитые подарками чемоданы и усталость от столичной суеты и опустошающих каждого мыслей, тепля надежду лишь на чудо, все больше сомневались в правильности принятого решения. И чем больше сомневались, тем суеверней ждали этого чуда.

И чудо пришло с лицом некрасивой цыганки, исторгающей золотым ртом не чаянные слова надежды.

Я суетно потянулся за кошельком, но мама щедрой рукой уже раздавала остатки нашего состояния.

Цыганские детишки скучились у нашего купе и подняли такой галдеж, что проводнице пришлось трижды гаркнуть, прежде, чем они рассеялись со своей добычей. А проводница, затравленно глядя на маму, точно отчитывала подчиненного, долго и занудливо, словно вымогая, повторяла:

- Что это вы им позволяете? А? Я спрашиваю, женщина, а? Зря вы им это, женщина, позволяете. Шум, женщина, учиняете. Ночью не положено. Не положено, а вы, женщина, позволяете...

Мама молчала, а лицо ее в эту минуту светилось. Она заговорщицки посмотрела на меня и, лукаво подмигнув, провела ладонью по моим еще не обсохшим от слез щекам.

- Мы будем молчать, да, студент? Даже отцу ничего не скажем, - уже погромче и все с той же просветленной улыбкой, сказала она, завидев приближающегося после перекура отца.

...Предсказаниям цыганки не суждено было сбыться. День ото дня маме становилось хуже. Она нервничала, металась, искала выход и умоляла врачей не продлевать ее мучений. Уже затерявшись в кровати, отчаявшись, она расковыряла резетку с бра. Еще мгновение, и она бы сняла защитный кожух, за которым напряглись в жутком ожидании электрические провода. Я целовал мамины руки и умолял ее не делать этого, и тогда мама мягко, но властно, с нескрываемой даже досадой, напомнила мне о давнишнем, вырванном из глупого простодушного детства, обещании.

- Еще не время, мама, - резиновым бруском во рту ворочал я.

- Прошу тебя, не надо. Все образуется, - врал я.

- Нет,- грустно сказала мама,- уже ничего хорошего не жду я. Только муки стыда и беспомощности... Они вводят мне наркотики и называют это своим долгом. Бесчеловечные люди...

Мама смотрела на меня заискивающе-жалобно. Так смотрят с надеждой дети на заступников-родителей, и в ее взгляде читалась мольба...

- Только не теперь, мама,прошу...

- Конечно-конечно. Не сейчас, сынок... Через неделю.

...Кошмар окутал весь дом. Я проклинал себя, медицину, и снова себя. Гуманизм, нравственность, сыновний долг - попеременно превращались в моих обвинителей и защитников. Суд был страшен. Суд стал вечен... Вопросы без ответов извивались надо мной и затягивали основательные удавки, тогда как время назначенного... назначенной... (Убийства? Казни?) - ах, как оно приближалось гулким эхом кованых сапог, скрипом испорченной, ржавой от липкого пота пружины.

И настал тот день. И пришла ночь. И явилась дрожь. В груди поселился тот самый кованный сапог. А пружина только и ждала момента, чтобы распрямиться и выбросить из грудной клетки кусок кирзы, чиркнув на прощание по безвольно повисшей дверце...

Меня мутило. Две ампулы извлечены мамой из ее тайника и содержимое их уже вобрал шприц. Мне предстояло опорожнить его.

Половицы плакали подо мной. И не было уже ни сил, ни слез, ни рассудка. Меня уже тоже не было. Дверной косяк обрамил чужую, сгорбившуюся фигуру, за спиной возник сноп света, в котором роился ворс пыли...

Скрипнула пружина и порожек пригвоздил меня. Теперь уже навсегда.

Комментарии: 6, последний от 30/07/2021. © Copyright Лернер Анатолий Игоревич (Lerneran@mail.ru) Размещен: 01/11/2000, изменен: 17/02/2009. 8k. Статистика. Рассказ: Мистика		Ваша оценка:
Аннотация: ...Мимо проплыл сосновый гроб. Пятясь, я споткнулся о порожек. Меня кинуло на дверной косяк. Дымка заволокла дом, и я понял, что плачу. Но плакал я не от боли ушиба и даже не от неосознанной пока еще боли потери. Я впервые увидел и прочувствовал смерть. Из непонятного, наводящего ужас слова, она вдруг обрела очертания, плоть. Она даже имела запах. И этот запах сосны, запах моего безоблачного детства, разлапистых веток и рождественских орешков, - привел меня в панический ужас. Ноги вросли в пол и сломались в коленках. Я больно опустился на порожек, закрыв лицо всеми пальцами дрожащих в рыдании рук.

Лернер Анатолий Игоревич : другие произведения.

Порожек