Если вы сейчас войдете в библиотеку строителей, что на проспекте Ленина, повернете сразу направо и заглянете в маленькую комнату, вы ни за что не догадаетесь, что здесь было в 60-е годы. Кажется, и комната стала меньше... Как мы тут помещались? Человек по двадцать, наверное.
Молодые работницы библиотеки слушают меня с удивлением. Они и слыхом не слыхали о «Красном солнышке». Его как будто никогда и не было.
— А почему — «Красное солнышко»?
— Это по названию поэмы Ручьева. А не в честь опусов Мао Цзэдуна, как думали многие в 60-е годы.
Я вспоминаю эту же комнату, только совсем не маленькую. Осенний вечер 1967 года... Память подводит меня, стираются подробности. Но доверимся, доверимся той старенькой затертой полуразрушенной киноленте, которую эта память прокручивает уже сорок лет.
1. «Вам лучше в местный литкружок...»
Давно благоустроен Китеж,
Души не бередит и во хмелю не снится.
И явь, конечно, полнокровней сна.
И мир благополучен.
Что ж ты липнешь
К его бесстрастно-величавой пояснице
Горчишником бессонного окна?
Г. Газизулин
1967 год. Я учусь на третьем курсе физико-математического факультета Магнитогорского государственного педагогического института. Пишу стихи, которые никому нельзя показывать. Случайно узнаю, что на литературном факультете существует литературный кружок. Очень хочется там побывать, но как это сделать? Мне советуют расспросить Гришу Газизулина, студента литфака. Он должен знать.
Я бы долго робела и не решалась подойти к Грише, но тут сама судьба сталкивает нас в тесном трамвае, лоб в лоб. И я, не представившись и не извинившись, вытащив голову из-под чьего-то локтя, спрашиваю его о литературном кружке.
— Вы о литкружке на литфаке или о «Красном солнышке»?
— А чем они отличаются?
— Кружок — в здании литфака, только для студентов, раз в месяц. А «Красное солнышко» — городское литобъединение, собирается по средам в библиотеке строителей.
— А мне лучше куда? — очень умный вопрос. Тем более, что Гриша меня совершенно не знает. Через месяц мы станем с ним друзьями. А сейчас он смотрит на меня довольно высокомерно:
— В а м лучше в местный литкружок.
Разговор происходил в понедельник. В среду я уже была в «Красном солнышке».
Я вспоминаю эту комнату, только совсем не маленькую. Вдоль стен сидят незнакомые люди. Теперь-то я понимаю, что молодые, а тогда и двадцатишестилетних считала совсем взрослыми. Только одно знакомое лицо, Гриша. Он тоже меня увидел. Между нами происходит молчаливый диалог:
«Все-таки явилась? Не понимаешь, что тебе тут делать нечего?»
«А вот захотела и пришла».
Небольшого росточка, темноволосый и синеглазый Гриша был и будет всегда для меня главным человеком в «Красном солнышке». Все, что он говорил, читал и писал было очень важным. Все стихи, которые я впервые слышала от него, сразу становились любимыми: «Лилечке» Маяковского, «Все призрачно, и свет ее неярок» Эренбурга, «Среди миров» Анненского, «Если я заболею» Смелякова, «Гроза» Заболоцкого.
Я ведь долгое время думала, что только я жила в те годы от среды до среды. Потом, разговаривая с другими, узнала, что так жили практически все, жили всю неделю в ожидании среды. А я еще и в ожидании того, что увижу и услышу Гришу. Свои стихи он называл виршами.
— Послушай вирш! — и читал новое стихотворение.
Он проживет всего 24 года. Погибнет в Ленинграде, не доучившись в аспирантуре. Он успеет написать:
(«Я-то знаю — настанет черед,
Тороплюсь опоздать наперед.
Опоздать заслужить почет.
Опоздать смолчать, что почем.
И в такой-то, такой-то зной
Колесить в борьбе с саранчой.
Ты прости — устаю участьем,
Крохой славной больших столов.
Да, поэты в сумятице слов
Сами правят свой жёсткий ластик».)
Никого собой не нарушив,
Без записок великодушных...
Незадолго до гибели — у него было предчувствие — он попросил приехать к нему и надиктовал мне в записную книжку новый цикл «виршей».
...Ты слышишь — просится потерянно
Из складок скомканных надежд
Отвергнутый самонадеянно
Старинный звательный падеж...
2. «У нас новеньких не обижают...»
В тот первый день обсуждали стихи Риммы Дышаленковой. Мне эти стихи очень понравились. Речь шла о субботнике или воскреснике, на котором трудилась дружная бригада. Римма закончила читать, и все стали по кругу высказывать свое мнение. Сначала в общем, потом по строчкам. Мне показалось, что к Римме незаслуженно придираются, выискивают какие-то огрехи. Когда же председательствующий, Нэмир Голланд, худой и весь какой-то острый, стал буквально высмеивать строчку «наш комсорг в коричневом поту», я уже твердо приняла решение: здесь я свои опусы читать никогда не буду. Засмеют. Я этого не выдержу.
Потом читали другие. Их тоже не щадили. А мне, по-прежнему, все нравилось. Я только не всегда понимала, почему люди часто пишут о таком незначительном. Не о любви и смерти, а о субботнике, например. Что заставляет их об этом писать?
В конце занятия пришел второй руководитель, Юрий Костарев — розовощекий, круглолицый, с пухлым портфелем. Он вынимал из портфеля чьи-то рукописи, что-то читал. Решали, чьи стихи будут обсуждать в следующий раз и кто будет оппонировать.
— Давайте познакомимся с новичками! — предложил он.
— Нет, в другой раз, — я подумала, что до другого раза он забудет, и все обойдется.
— У нас новеньких не обижают. Вы не бойтесь. Это только с теми, кто давно ходит...
— Да, новеньких не обижают, — подтвердил Нэмир, которого я уже боялась.
Только недели через четыре я вытащила свою зелененькую школьную тетрадку. Читала, голос дрожал, слезы капали на строчки. Но новеньких действительно там не обижали. Говорили только хорошее. Юра попросил тетрадку — почитать дома. Потом он не раз публиковал мои стихи.
С одной из таких публикаций связан анекдотичный случай. Вспомним то славное время. Всякое печатное слово и, в первую очередь, газеты проверялись цензурой. Была такая Шура из Главлита. Многие не знали ее фамилию, но все боялись. У Шуры был список запрещенных слов, названий, имен, через который переступить было невозможно. При этом, похоже, Шуру не считали нужным поставить в известность в том случае, когда запрет на слова снимался. Юра Костарев готовил мою публикацию в «Магнитогорском металле». Шура стала ее вычитывать и вдруг увидела:
...Как будто Пастернака стих
Природа прочитала вслух.
Шура знала, что имя Пастернак — запрещенное, нецензурное. Нецензурное еще с 1958 года, когда Пастернаку присудили Нобелевскую премию. А то, что эти времена прошли, и уже многие пишут о Пастернаке, и в «Новом мире» была большая публикация его стихов, все это для Шуры не имело никакого значения — перед ней был Список. Она наотрез отказалась печатать такое стихотворение. И Костарев в последний момент переделал концовку — иначе в газете было бы белое пятно. Назавтра я открываю «Магнитогорский металл» и читаю:
...Как будто Лермонтова стих
Природа прочитала вслух.
3. «Люби меня в красном...»
Зачем побрит самоубийца?
Ведь на разбитое лицо
Взглянуть едва ли кто решится,
А если и решится кто,
Влекомый к трупу любопытством,
То вновь задаст себе вопрос:
Зачем побрит самоубийца?
В. Туманов
Это стихотворение все в «Красном солнышке» знали наизусть и даже читали хором. Его автор, Виктор Туманов, появился в «Солнышке» почти вслед за мной. Черный, похожий на цыгана, весь какой-то колючий и неудобный. Ему было тогда около тридцати лет. Витя прочел сказку про какого-то царя-самодура. Сказка была настолько лихая и веселая, что теперь, спустя столько лет, я не могу даже вспомнить, в стихах она была или в прозе. Честное слово. Было несложно понять, что прообразом царя был бывший генсек Никита Хрущев. Руководители «Солнышка» решили, что время этой сказки еще на пришло и показывать ее никому больше нельзя.
С Витей мы очень быстро подружились и всегда сидели втроем — Витя, Галя Титова, молодая художница, и я. У нас была какая-то своя группировочка и полное взаимопонимание. Галя тоже писала стихи. До сих пор помню:
Утром, как индийский вождь,
Ты силен, когда
За окном хохочет дождь,
Булькает вода.
С Галей мы потом потеряли друг друга. А вот с Витей продолжали дружить много лет. Помню некоторые Витины реплики: «Не клянись, тебе нечем клясться...» Или: «Да, счастья не бывает. А если все хорошо, то или он женат, или она замужем». Витя потом оставил в покое стихи и писал великолепную прозу. Это был автобиографический цикл рассказов «Когда война отполыхала». Про свое послевоенное детство. А его всеми любимый рассказ «Люби меня в красном"... Он подарил мне газету с этим рассказом. Сверху написал: «Галочка, не обращай внимания на сплетни и... люби меня в красном».
4. «Задушим Эльзу Триоле...»
И как мальчик любя,
Улыбаясь невнятно,
Я ловлю, как тебя,
Эти лунные пятна.
Б. Попов
Борису Попову, как и мне, было двадцать лет, но он был уже признанным поэтом. Приходил он всегда, таинственный и романтичный, в окружении красивых девушек, одна из которых, как потом выяснилось, была его женой. У него был безупречный литературный вкус. Я читала все, что он советовал, и никогда не жалела об этом. И я еще тогда не знала, что Борис у знакомых... ворует книги.
У меня была дурацкая привычка — предлагать всем подряд почитать то, что мне понравилось. Тогда я только что прочла книгу «Душа» Эльзы Триоле. Я стала всучивать ее Боре. При этом на меня все вокруг как-то странно смотрели, но тогда я не поняла этих недоумевающих взглядов. Боря, после некоторых колебаний, книжку взял. Больше я ее не видела, поэтому недоумевающие взгляды стали мне потом понятны. Зато на день рождения Боря подарил мне сборник Николая Тихонова, сделав такую дарственную надпись:
За «Душу» Эльзы Триоле
Задушим Эльзу Триоле.
Иногда некоторых из нас приглашали почитать стихи собравшимся в читальном зале посетителям. Тогда сотрудница библиотеки предваряла выступление автора таким образом: «Ну, а теперь послушаем наших доморощенных поэтов». Боря обижался, отказывался выступать после таких слов, но потом соглашался и читал.
5. «Абракадабра и Галиматья...»
Скажи, Абракадабра, мне
Откуда ты взялась?
В нечеловеческом дерьме,
Наверно, родилась.
Л. Новиков
Из всего, что я слышала от Леонида Новикова, запомнилось два стихотворения — «Абракадабра и Галиматья» и «Коварство и Любовь» с «бессмертной» строчкой «И скушно без коварства и любви...» У Лёни была однокомнатная квартира. Штаб-квартира «Красного солнышка» — так ее называли. Туда меня и мою подругу пригласили на Новый год.
— Члены «Красного солнышка» не должны мерзнуть в новогоднюю ночь, — эти слова Нэмира Голланда меня тогда очень растрогали.
Что такое новогодняя ночь с поэтами? Много-много пьяных мужчин и совсем мало непьющих женщин. Помню, среди ночи появился опоздавший Гриша. Он только что приехал из Челябинска. Какой-то челябинский поэт его не пустил на порог.
— Не любят нас челябинские братья!
Он был очень обижен. Целый час, наверное, бубнил в стенку рифмованный экспромт, рифмовал «люстру» с «капустой"... Не мог успокоиться.
Под утро пришел Виталий Шувагин с гитарой. Я до этого не была с ним знакома. Он пел песни собственного сочинения. Очень запомнился.
А что касается челябинцев... Не знаю, что там случилось у Гриши, но могу сейчас сказать со всей ответственностью — любят нас челябинские братья. И сестры. И мы их любим.
6. «Гуси домашние машут крылами...»
Я не сразу поняла, что, кроме меня, были еще новички — Юрий Ильясов и Александр Кривонков. Им было лет по семнадцать-восемнадцать. Высокие, худенькие. Запомнились длинные Юрины ноги, которые он протягивал через всю комнату. Вот память! Юра читал:
Осень замучила тяжкими снами...
И непонятно, то быль или небыль?
Гуси домашние машут крылами,
Силясь войти в неприступное небо...
И еще одно Юрино юношеское стихотворение врезалось в память — «Кто-то по снегу прошел». Наивное, трогательное:
Кто тут прошел? Может быть, злой?
Может, хороший?
Юра вообще любил слово «хороший». Учился он тогда на первом курсе литфака. Иногда с друзьями заходили они в пельменную на Гортеатре. Литфаковцы называли ее «Ротондой». Это был наш левобережный Монпарнас! Юра любил Фета. В то время, когда мы открывали поэзию серебряного века, он открыл мне Фета. «Прости! Во мгле воспоминанья...»
Через много лет Юрий Ильясов сам станет руководить литобъединением, вспомнит не раз уроки Нэмира Голланда.
7. «Пролетел последний чибис...»
Я жду тебя.
Так ждет рассвета птица.
Легка печаль.
Забота нелегка.
Они должны,
Должны ко мне явиться —
Высокие — в полнеба — облака.
Н. Голланд
Поэт Сергей Лешаков как-то рассказал, как бывает в некоторых литобъединениях:
— Соберутся графоманы, почитают стихи, похвалят друг друга. И расходятся, довольные.
Вот этого никогда не было в «Красном солнышке» и благодаря, в первую очередь, руководителю — Нэмиру Голланду. Никаких аплодисментов, никакого поглаживания по головке... Разбор текстов проходил всегда очень жестко, скрупулезно, нелицеприятно. Сначала в целом, затем по строчкам. Никто никого не щадил. Очень страшно было попасть «на острый язычок» руководителю. Он установил такие правила. И результат: лучшие магнитогорские поэты и прозаики старшего поколения — это, как правило, выходцы из «Красного солнышка».
Сам Нэмир свои стихи читал очень редко. Я запомнила один случай. Читает стихи Нэмир, перед ним стопка бумаги с текстами. Слов не помню, но один образ запомнился. К лирическому герою приходит героиня. Она приходит неожиданно, без приглашения. Кажется, чтобы объясниться в любви. Впрямую это не сказано. И по ее «отважной щеке» катится слеза. Вот эту «отважную щеку» я запомнила. Когда слушала, по моей неотважной щеке тоже катилась слеза.
Однажды мне позвонила писательница Нина Георгиевна Кондратковская:
— Голланд повесился! И мне так поздно сказали... Вчера уже было сорок дней...
Попечалились мы с ней. А дня через три иду по улице и навстречу — Нэмир! Вид у него был довольно неопрятный. С тяжелого похмелья. Но я так была рада, что он жив, что чуть не бросилась ему на шею!
— Галя, выручай, мне срочно нужно три рубля. Меня корежит. Нет терпения.
Расставшись с ним, я кинулась домой, чтобы успокоить Нину Георгиевну. Звоню:
— Голланд жив! Я его сегодня видела!
— Я уже знаю. Мне только что позвонили. Это была «утка» Курочкина.
8. Эпилог
Постепенно «Красное солнышко» было задушено так называемыми компетентными органами. Главное обвинение: «Неизвестно, чем они там занимаются, читают стихи только о любви и природе. А где — про руководящую и вдохновляющую роль партии?»
Все чаще Юрий Костарев стал опаздывать на заседания, приходил со словами: «Опять вызывали в КГБ!»
И «Красное солнышко» перестало существовать.
Позже, только через 20 лет, новое поколение возродит лучшие традиции, утерянные вместе с «Красным солнышком». Встретятся близкие по духу авторы: Николай Якшин и Владимир Некрасов, Олег Щуров и Игорь Варламов, Александр Ерофеев и Вячеслав Пшеничников. Они образуют неформальную литературную группу «Дыхание» в противовес тогдашнему городскому литобъединению. Будет выходить самиздатовский литературный альманах «Дыхание». Возродится интерес к литературе, свободной от ангажированности и политической цензуры.
Как скажет потом мой муж, поэт Игорь Варламов, «Красное солнышко» и «Дыхание» — как два костра в ночи. А между ними — тьма.