Моего отца называли дважды рожденным. Вторую жизнь ему подарила моя мама.
Они познакомились в Днепропетровске, где учились в металлургическом институте на разных факультетах. Папа, Лещинский Иосиф Зельманович, был родом из городка Синельниково, мама, Крейн Эсфирь Израилевна — из Запорожья.
Папа прекрасно учился и был очень известен в институте. «Звездочка» такая, как теперь говорят.
За мамой ухаживал русский парень Алеша, преданный и заботливый. Уезжая на каникулы, он писал маме письма по два раза в день.
— Это же неинтересно, — рассказывала моя мама годы спустя. — Я знала, что и в первую почту, и во вторую получу письмо. И потом, мне не нравилось его постоянное «у вас так, а у нас так». Зачем он нас разделял?
Мама уезжала на студенческую практику. Алеша ее провожал. Мама оставила вещи в купе и вышла к нему на перрон. Алеша забеспокоился:
— Возвращайся в купе. Неизвестно, кто там — а у тебя чемодан.
Бедняга не знал, что неизвестно кто уведет совсем не чемодан. В этом купе ехал мой папа...
Папа получил диплом инженера-механика металлургических цехов. Диплом с отличием. После окончания института они с мамой уехали в Запорожье. За три года до войны у них родился сын Миша.
Отец пошел на фронт добровольцем в сентябре 1941 года. Ему было двадцать семь лет. У него была бронь как у ведущего специалиста «Запорожстали», но, чтобы попасть на фронт, он обратился не в свой военкомат в Запорожье, а в другой, в Пятигорске. Попал в стрелковый полк. И в первом же бою был тяжело ранен.
Это случилось 17 января 1942 года на Юго-Западном фронте. Наши войска отбили у немцев село Тираспольское вблизи города Изюм на Украине. Расположились на ночлег в сельских хатах. Ночью в село внезапно ворвались фашисты.
— Вот говорят, что немцы ночью никогда не нападали. А тут стоял такой мороз, около сорока градусов, и они напали ночью, чтобы не мерзнуть в лесу.
Наши стали отступать. И прикрывать отступление оставили двоих: молодого лейтенанта и папу. Молодой лейтенант стрелял из пулемета, а папа подавал ему ленты.
— Я помню лицо немца, который бросил в нас гранату.
Лейтенант погиб, а папа лежал без сознания. Немцы его не тронули, приняли за убитого. Он пролежал на морозе почти сутки, пока наши снова не взяли это село.
Врач осмотрел его. Папа был тяжело ранен в правое легкое. Были отморожены все пальцы на ногах. Отморожение IV степени. Врач сказал:
— Я бы мог побороться за ваши ноги, но ваш организм не справится с двумя такими ранами: и легкое, и ноги.
Пальцы ампутировали.
После этого была длинная дорога в Ленинакан, в Армению: госпиталь эвакуировался, и с ним папа. Его перевозили на носилках. Ему как тяжелораненому давали глюкозу из неприкосновенного запаса. Ходить он не мог. На одной из промежуточных станций он попросил сопровождающих дать телеграмму. Это было 31 марта — мамин день рождения.
Мама получила поздравление и таким образом узнала, где папа. Она работала в Буйнакске, в эвакогоспитале, статистиком. Там же медсестрой работала бабушка, мамина мама, акушерка. Вся семья — все бабушки, дедушки и мой брат Миша — эвакуировались в Буйнакск.
Мама решила ехать за папой и забрать его в свой госпиталь. Это было безумием. Еще большим безумием было бы оставить его в Ленинакане. Бабушка обсыпала маму дустом на дорогу, — всюду бушевал сыпной тиф, — и мама поехала из Буйнакска в Ленинакан. В поезде мужчины говорили по-армянски, показывая на нее. Было страшно.
— Может, меня уже продали и купили, а я ничего не понимала, — рассказывала мама.
Она разыскала госпиталь, разыскала папу. Он лежал в палате для умирающих. Измученный, страшно худой. «Один нос торчал». Его в шутку называли «старостой палаты», так как он никогда из нее не выходил. Ему уже несколько дней не делали перевязок: в пути, в полевых условиях делали ежедневно, а тут — нет. Он сказал:
— Если ты меня отсюда не увезешь, я умру.
Мама обратилась к начальнику госпиталя, но тот был врачом и строжайше запретил трогать папу с места. Комиссар же был не врач, и мама смогла его уговорить.
— Но только, если уедете завтра. Завтра начальника не будет, и я вас отпущу.
Назавтра был очень неудачный для отъезда день. В этот день не было прямых поездов, нужно было ехать в объезд, делать много пересадок. Но и выбора не было. Они ехали на нескольких поездах. Папа лежал, мама спала рядом, на полу. Люди очень помогали им. Каким-то образом начальник поезда заранее сообщал на станцию пересадки и их встречали с носилками. Папу переносили в следующий поезд.
Чудо — но она довезла его до Буйнакска. Мамин брат-хирург, увидев, в каком состоянии папа, долго не мог успокоиться и буквально орал на сестру:
— Ты сумасшедшая! Ты дура! Его нельзя было трогать с места! Ты могла его не довезти!..
Он сам делал повторную операцию на грудной клетке, так как ребра успели неправильно срастись, причем при первой операции была занесена инфекция. Ноги тоже очень плохо заживали. Но это уже начиналась вторая жизнь.
Потом была эвакуация в Магнитогорск. На прощание маме в эвакогоспитале вынесли благодарность «за самоотверженную работу и любовное отношение по уходу и обслуживанию раненых бойцов, командиров и политработников».
В ноябре 1942 года мама устроилась на Магнитогорский металлургический комбинат, а папе в декабре предложили место начальника ОТК, а вскоре и начальника технического отдела завода металлоизделий — так тогда назывался метизно-металлургический завод. Там его сотрудники по ошибке из Зельмановича перекрестили в Зиновьевича. Папа передвигался на костылях, а через год уже мог ходить с палочкой. Спустя сорок лет его близкий друг, Виктор Васильевич Стригалев, расскажет, как впервые увидел на заводе очень худого, в длинной шинели солдата на костылях и добавит:
— И я не ошибся в этом солдате.
Медаль «За отвагу». Единственная, которой папа гордился. Про остальные награды, особенно юбилейные, говорил:
— Это мне дают за долголетие.
Вообще награды надевал только ко Дню Победы и по особым случаям. И еще часто говорил о том, как мало он сделал для государства, — ведь был ранен в первом же бою, — и как много государство потратило на его лечение.
Тут начинается та часть жизни, свидетелем которой уже была я, потому что я родилась после войны. Папу в детстве я видела редко. Он работал начальником технического отдела, приходил поздно, часто ездил в командировки. Из каждой командировки он привозил мне куклу. У меня был целый детский сад. Мама была эмоциональной, горячей, папа же — очень тщательным, подробным. Брат меня предупреждал:
— Если в школе что случится, не рассказывай маме, а рассказывай отцу. Мама сначала накричит, а потом разберется, а отец сначала разберется, а потом накричит.
Если отец писал техническое задание, то там было продумано все до мелочей, описаны все варианты, но сверху все равно стояла его пометка: «Сугубо предварительно». Как специалиста и человека его очень ценили и коллеги из его отдела, и работники других предприятий, которым приходилось с ним сотрудничать. Виктор Васильевич как-то сказал, что моего папу называли сердцем завода. Отношения в техотделе были почти семейные. И там, и в заводской библиотеке, с которой папа всегда дружил, были прекрасные люди. И в беде и в радости они были вместе.
Папа с 1976 года уже не работал, но заводчане никогда его не забывали и, конечно, приходили на все круглые даты. Говорилось много теплых слов. Помню, в день его семидесятилетия звучали хвалебные тосты. Папа отшучивался.
— Иосиф Зиновьевич, я проработала с вами двадцать лет...
— Это делает честь вашему терпению.
— Хотя сейчас это и стало банальностью — все теперь так говорят, — но я все равно скажу: спасибо, что вы есть на земле.
— Что я еще есть на земле, — уточнял папа.
По работе я часто ездила в командировки. Папа был уже на пенсии. Помню, как и в Орле, и в Белорецке, и в Череповце на людей действовала уже одна моя фамилия, как тепло меня встречали незнакомые люди только за то, что я его дочь. Я понимала, что это не моя заслуга. Главный инженер Череповецкого сталепрокатного завода повез меня и мою сотрудницу показать пригородные места. Были белые ночи. Этот занятой человек возил нас и показывал прекрасное Черное озеро. Он говорил:
— Как бы я хотел вашему отцу все это показать! Но он же уже приехать не сможет. Давайте я вам как бы за него покажу.
Да, его любили...
Пожилая женщина, татарка, с трудом говорившая по-русски, встречая меня на улице, всегда расспрашивала о моем отце и говорила: «Очень хороший человек. Мы были с ним в одной парторганизации». А однажды рассказала, как сдавала моему отцу ленинский зачет. Начала отвечать, а он ей: «Вам, наверное, трудно говорить по-русски? Говорите по-татарски, я пойму».
Мои подружки — это, в основном, мои бывшие одноклассницы. Мы не видимся годами. А когда видимся, то всегда вспоминаем школу. У нас был очень хороший класс. Часто собирались вместе, обычно у нас дома — у нас была большая квартира. Почему-то все вспоминают, как на прощание папа подавал им пальто. Для тех, кто сопротивлялся и пытался одеваться самостоятельно, у него была такая шутка:
— Я рассчитываю заработать на чай.
Во времена застоя и дефицита в поликлиниках и магазинах часто можно было увидеть таблички: «Инвалиды войны обслуживаются вне очереди». Это было не для него. У него всегда была уважительная причина, чтобы выстаивать длинные очереди, опираясь на свою палочку. Если речь шла, скажем, о покупке апельсинов, отец утверждал:
— Это не хлеб насущный, без этого можно прожить, ради этого не стоит покупать без очереди.
Или — совсем наоборот:
— Это хлеб насущный, это всем одинаково нужно.
Только однажды он пришел и рассказал, что воспользовался сегодня своим правом. Перед ним в длинной очереди стояла женщина с маленьким ребенком. Ребенок томился и капризничал. Тогда папа подвел их к прилавку, показал свое удостоверение и попросил, чтобы они за него получили продукты без очереди.
А в поликлинике был почти смешной случай. Подходила его очередь на укол, и вдруг какой-то мужчина попытался пройти вперед, объясняя, что ему положено без очереди.
— А нельзя ли поинтересоваться, почему?
— Я инвалид войны.
— Вам не повезло. Я тоже инвалид войны.
— Зачем же ты стоишь? — от удивления тот перешел на «ты».
— Ну, это мое дело, почему я стою. Тут все больные, всем одинаково трудно стоять.
Папа зашел на укол, и нужно ли говорить, что не успел он выйти, как тот человек залетел в кабинет, отодвинув остальных.
Он не выходил из КПСС, хотя очень много читал о репрессиях, о Сталине. Относился к нему достаточно негативно. Вообще читал очень много, особенно любил военные мемуары. Однажды у нас дома была наша знакомая, Раиса Аркадьевна. Это было в начале перестройки. Они с папой долго курили на кухне, и Раиса все это время рассказывала папе что-то очень по тем временам смелое, антикоммунистическое. Папа к тому времени слышал уже плохо, — чтобы он услышал, нужно было кричать в левое ухо, — а Раиса говорила тихо и при этом не выговаривала некоторых букв. Она говорила, а он сочувственно слушал и кивал.
Визит окончился, и я вышла проводить Раису до автобуса. Всю дорогу она сожалела:
— Зачем, зачем я ему все это говорила? Он старый человек, ему трудно измениться. Зачем я мучила его этими разговорами?
Когда я вернулась домой, папа спросил:
— Галя, о чем говорила Раиса Аркадьевна? Мне неудобно было перебивать, я ничего не понял.
Папа обожал футбол. «Красивая игра!» — восклицал он. А еще, будучи человеком аналитическим, он страстно любил шахматы. У него была большая шахматная библиотека. Никогда не участвовавший в официальных соревнованиях, он выигрывал у перворазрядников. Он мог бесконечно разбирать партии и решать шахматные задачи. Отложенную решающую партию между Корчным и Карповым отец анализировал всю ночь в уме, не вставая с постели, и под утро уже знал, что Корчной должен сдаться. Благодаря ему мы, его близкие, тоже были болельщиками и, затаив дыхание, слушали комментатора, который диктовал по радио ход за ходом очередной партии чемпионата мира. И благодаря ему же все внуки играли в шахматы плохо, потому что он не давал сделать ошибочный ход, останавливал, подсказывал. Да, у перворазрядников выигрывал, у внуков — никогда.
Его тщательность и подробность в домашних условиях иногда доходили до анекдотов. Получив от родственницы письмо и увидев, что индекс на конверте отличается от индекса в предыдущем письме — две цифры переставлены! — папа пошел на почту, чтобы выяснить, какой же индекс точнее. Не получив ответа, он пишет два совершенно одинаковых длинных письма, причем оба начинаются с предупреждения не читать, если уже такое получено, и, написав на конверте разные индексы, отправляет их родственнице. Разумеется, она получает оба письма.
С лекарствами он тоже был очень пунктуален. Если лекарство надо было принимать до еды, он знал, что принимать нужно за пятнадцать минут — а не за четырнадцать или шестнадцать! Он много лет болел урологическим заболеванием. Врач советовал сидеть на твердом, не есть помидоров. Папа пересел из мягкого кресла на табуреточку и двадцать лет на ней сидел. Помидоры он любил, поэтому я перестала их покупать, чтобы его не соблазнять. Но когда приходили гости, я все-таки делала салат. И вот один раз в год он брал одну дольку из салата и со словами «эх, согрешу!» съедал ее.
Однажды я заметила, что он не пьет лекарство, которое мы достали с большим трудом по его просьбе.
— Пап, а почему ты не пьешь женьшеневую настойку?
— А как, как я могу ее пить?! Ее же надо пить за час до еды, а ты никогда мне не можешь точно сказать, во сколько мы будем есть.
Видя дома какой-нибудь непорядок, папа делал свои замечания. Всегда мне. Если непорядок допускала мама, он все равно выговаривал всегда только мне, но делал это во множественном числе:
— Почему вы всегда делаете вот так...
C мамой они прожили пятьдесят лет и полгода. Мама, «как орлица над орленком», всю жизнь была озабочена его здоровьем, запуская свое. Помню, меня, школьницу, поразило, как мама, встречая папу в аэропорту — он возвращался после одиннадцати месяцев лечения в Ленинграде — выбежала, нарушая запрет, на летное поле к его самолету. Не волновать папу, беречь папу — это всегда у нас было правилом. Мама и ушла раньше на восемь лет. Он даже не плакал. Он рыдал, когда хоронил брата, когда хоронил сына. А тут был как мертвый.
Но оставалась Маша, моя дочь. Папа очень любил двух старших внуков, но на Машке был просто помешан. Быть может, потому что мы жили вместе.
— Такого забавного ребенка у нас еще не было, — говорил он.
Машке исполнился год, я вышла на работу, а он решил пойти на пенсию — помогать маме с внучкой. Только сначала взял три неиспользованных отпуска, чтобы понять, сможет ли он не работать...
Когда Маша уехала учиться в Свердловск, он жил только ожиданием. Перед очередным ее прилетом — я уже собиралась в аэропорт встречать — он вдруг заплакал.
— Что с тобой? Она же через три часа будет здесь!
— Я не знаю, как я проживу эти три часа.
Последние годы ему было все труднее дышать. Лекарства почти не помогали. Он уже дышал, как рыба на суше — дыхание было коротким и поверхностным. Он умер 23 сентября 1995 года. Этот день совпадает с днем рождения Жени, его племянника.
За два дня до этого у него началось желудочное кровотечение. Я проснулась утром и увидела, что ему плохо. В больнице его уложили на каталку, чтобы отвезти в реанимацию. Уже накрытый простыней, он в последний момент повернул ко мне голову: