Драугр шел быстро, Брунмиги то и дело приходилось одергивать поводок, и всякий раз он дрожал - а ну как не выдержат лунные нити, распадутся с неслышным звоном? Тогда остановится тварь, поведет носом, вдыхая соленый морской воздух, снежную тлень и собственный Брунмиги запах.
Бежать тогда?
Но разве убедишь от драугра? Полетит он быстрее копья. Подхватит когтистой лапой, подкинет, сам удивляясь новой силе своей. А поймав - разорвет на куски.
Страшно было Брунмиги, распрекрасно помнил он того, другого драугра, что пришел однажды через Волчий хребет. Зима стояла, хотя и закатная, но крепки были морозы, и спал Брунмиги на дне омута. Видел он во сне быструю форель с крапчатой спинкой. Ловил ее, подхватывая на перекатах, выбрасывал на берег и ловко когтем перебивал хребет. Вспоров мягкое брюхо, он давил икру, розовую, жирную, сладкую.
И во сне щурился Брунмиги-тролль, уплетая икру, и мясцом не брезговал. Только вот кровь рыбья горькой была... а оттого, что не кровь - вода горечью стала, окрасилась ядом, пропахла гнилым, мертвым. И ледяная кора, крепкая, как дубовые доски, треснула под тяжестью чужака.
Тот драугр был стар и огромен. Но Брунмиги, глупый, молодой, выбравшись из омута, пошел по следу. Не испугался того, что смертью от тех следов тянуло, да и каждый был в полтора альна. Драугр дня два бродил окрест, принюхивался, выжидал чего-то, а чего - одному ему ясно. На третий же день, когда замерзший Брунмиги почти решился вернуться к омуту - а держало его едино любопытство - драугр набрел на поляну, на которую на Йоль слетались мары. Он обнюхивал кривые осины, заметенные снегом до самых вершин, обкусывал веточки и урчал. Затем вдруг упал на снег и принялся кататься, оставляя полосы синей прошлогодней шкуры. Вой его разнесся по округе, всполошив мелких птах.
На четвертый день драугр, сияя обновленной кожей, подкрался к вырубкам. Он залег в сугроб и, положив лобастую голову на руки, принялся ждать. Брунмиги, скрывшийся под корнями осины, тоже ждал.
Сумерки наползали лиловые, как отлинявшая кожа. Ветер разыгрался, погнал поземку, завивая причудливыми клубами. И в разноголосицу метели вплелся детский голос.
- Мама... мамочка... мамочка, мне холодно... забери меня, пожалуйста.
Брунмиги сам не сразу понял, что голос этот принадлежит драугру.
- Мамочка, милая, возьми меня домой.
Ветер сносил голос к домам, протаскивал в щели, кидал вместе со снегом в открытые камины. И танцующее пламя лишь прибавляло жизни зову.
- Мама...
Первым выскочила женщина. Брунмиги помнил ее - старую рабыню, которую держали из жалости. Каждую весну она приходила к омуту и сидела, глядела в воду, напевая на незнакомом троллю языке. Сейчас она бежала, проваливаясь в глубоком снегу.
- Стой! - кричал ей молодой парень, не смея, однако, выйти за порог. В руке его пылал огонь, а вторая сжимала рукоять меча.
Тогда Брунмиги не знал, что против драугра мечи бесполезны.
Когда женщина оказалась за стеной, невысокой, но прочной, драугр вылетел из сугроба. Он несся тенью и тенью же накрыл несчастную, придавил всем телом - только косточки захрустели. Драугр не стал есть старуху. Он чуял другую добычу, куда как более лакомую.
Люди собирались.
Выли турьи рога, гремело железо, плыла вонь чудодейских трав да кровавые руны ложились на щиты, грозя врагу погибелью. Но враг не боялся. Драугр встал на задние лапы и захохотал.
- Мамочка... мамочка... иди ко мне!
Он отмахнулся от стрел, и копья лишь потревожили свалявшиеся, трупным жиром смазанные волосы. Огненную полосу драугр просто раздавил. Люди держались вместе. Шли они, как, верно, ходили в бой, локоть к локтю, щит к щиту. Скрипели на морозе кожаные куртки, похрустывало железо доспехов.
- Возьми меня домой! - драугр взмахнул лапой и сбил троих.
Подхватил упавшего, подбросил высоко-высоко и поймал на пальцы, жесткие, как колья. Когти пробили кольчугу и вышли из груди.
Тогда Брунмиги сжался в комок и сидел до утра. Слышал он лишь крики, вой и грохот. Утром сменились они чавканьем. Драугр сволок мертвецов в кучу и уже там потрошил, выбирая мясо помягче. Кривые зубы его с легкостью крошили кости, а шершавый язык одинаково хорошо сдирал и кожу, и железную чешую.
Головы драугр выставлял в линию. Каждую укладывал бережно, снегом оттирая кровь с лица. Сам ложился рядом и ждал ночи.
Брунмиги бы в омут вернуться, но вышло так, что дорожки драугра отрезали путь. А ступить на натоптанную тропу тролль боялся. Вот и сидел под корнями осины, трясся да молил асов, чтоб послали героя убить чудовище беззаконное.
Но какое асам дело до простого тролля? Четыре ночи гулял драугр. Четыре дня росла полоса из голов составленная. А на пятый драугр пошел в деревню. Он запрыгивал на крышу и разламывал ее с такой легкостью, как будто бы сделана она была из соломы.
И только когда никого живого не осталось - хоть бы куренка или собаки - ушел драугр. Напоследок он с корнями выдрал осину, под которой сидел Брунмиги. О, помнит тролль синюю кожу и глаза черные, живые, как весенняя земля. Помнит вонь ядовитую и ярость, что ломала драугру ребра, терзала нутро вечным голодом.
Ждал, что сожмет тварь лапу да раздавит его, крохотного и беспомощного, как давила людей. Но драугр рыкнул и исчез.
В том поселке долго никто не жил... а потом люди забыли. У их племени короткая жизнь, и память не длинней. Сам Брунмиги все помнил распрекрасно.
И поглядывал на чудище, силясь страх одолеть. Говорил себе, что этот драугр - не чета прошлому. Мал. Слабосилен. Еще и приморочен Варгом. В мертвой голове его отныне одна цель, и голод ей не помеха, но подмога.
Вот и бежит драугр, когтями камни метит. Спешит догнать мальчишку, надеется, что, волю хозяйскую исполнив, свободу получит. Да только пуста его надежда.
Нет, мальчишку-то драугр найдет. И сожрет.
Но вот что дальше?
Глава 7. Про оборотней и сотворение мира.
Алекс проснулся, когда заскрипела дверь.
До этого момента он знал, что находится во сне. И сон был страшным. Алекс стоял на узком мосту, протянутом над бездной. Он походил на позвоночник диплодока, который Алекс в музее видел. Белые позвонки на шампуре-штыре растопыривали лопасти остевых отростков. И остатки ребер смотрели в серое небо. Мост вздрагивал. И позвонки трещали, расползаясь мелкими трещинами. Летели в бездну остатки ярких красок. Красной. Синей. Желтой. Зеленой...
Каждый охотник желает знать...
Алекс не желал и не знал, что привело его на край мертвой радуги. В одной его руке был молот, во второй - рог из чистого золота.
Скоро уже.
Что скоро?
Рука поднесла рог к губам, и воздух разорвало криком. Сотни и тысячи голосов бились о низкое небо, чтобы разбиться и упасть в пропасть. Но карабкались они вверх, цеплялись искореженными руками, чтобы снова упасть. Тени заполняли бездну. И бездна задыхалась.
Мост дрожал. Птицей летел восьминогий конь, но пусто было седло.
Алекс поднял молот.
Земля пылала. Рушились горы. И тьма давила остатки их, доливая забитую живыми тенями бездну слезами земли.
Ближе!
Пена срывалась с конской морды, плавила мост. В шалых глазах плясали отблески. Кричал восьминогий. Молот описал дугу, высек кость из кости, разломал радугу.
И вот тут Алекс потерялся, проснулся, подумал, что сон странный, а дома жарко. Вечно Аллочка кондиционеры отключает. Вычитала, будто они во вред, и теперь всячески с бредом борется.
И одеяла ее пуховые - глупость.
Но потом Алекс увидел, что одеяло не пуховое, а меховое, из серых шкур. Шерсть на них торчала острыми остями, а вот подшерсток был густым, войлочным. От него-то и жарко лежалось. Молот и тот вспотел до скользоты. Рукоять его доверчиво липла к ладони, и Алекс не удержался, провел пальцами по квадратному обуху. Противовесом ему служил клювовидный отросток, чем-то напоминающий вороний клюв. Металл отозвался на прикосновение гулом, которого - Алекс был совершенно уверен - не слышит никто.
Мьелльнир. Сокрушитель.
- Эй, засоня! Хватит валяться! - громкий голос не оставил шанса притвориться спящим.
А в следующий миг его попросту вытряхнули из меховых складок одеяла.
Алекс кувыркнулся и вскочил, замахиваясь молотом. Но огромная рука просто ухватила его за шиворот и тряхнула.
- Горазд ты спать, друже, - сказали Алексу с упреком. - И с молотом-то аккуратней. Им, чтобы убить, бьют.
Человек, говоривший это, был высок. Наверное, выше отца. Светловолосая голова касалось притолоки, и человеку приходилось наклоняться. При этом лапы медвежьей шкуры, что лежала на плечах его, тоже наклонялись и длинные когти, выкрашенные алым, тянулись к полу. Алекс смотрел на эти когти и еще на ноги человека - босые, но выше щиколотки обмотанные полосками меха.
- Бьорн, отойди. Ты пугаешь мальчика, - рядом с этим человеком Ульдра выглядела хрупкой, как тростиночка, хотя прежде никакой такой хрупкости Алекс в ней не видел.
- Я не боюсь, - хриплым спросонья голосом ответил Алекс и покрепче сжал рукоять молота.
- И правильно. Он не боится, Ульдра!
- Все равно прекрати, - она посмотрела на Бьорна так, как Аллочка никогда не смотрела на отца, и Алексу стало стыдно, а еще завидно.
Наверное, Бьорн никогда бы не оставил своего сына наедине с тенью.
Глупая мысль.
- Иди за стол, - сказала Ульдра. - Вам надо поесть.
Стол стоял тут же. И не стол вовсе - гладкий камень, на камни положенный. Вдоль стола - лавки вытянулись. Джек сидит у стены, Покрышкина рядом с ним, шепчет чего-то и на Алекса поглядывает. Рассказывает? Не хватало, чтобы она этому уроду протрепалась.
Нет, конечно, у Алекса нет секретов. Но неприятно и все.
Он нарочно сел на другую лавку, чтобы не рядом с ними. Молот на колени положил. Сидеть неудобно, зато Мьелльнир под рукой.
- Мьелльнир, - шепотом повторил Алекс, обкатывая имя на вкус. - Мьелль-нир...
- Сокрушитель, - Бьорн садился не на лавку - на дубовую колоду, но и та, казалось, затрещала под весом. - Его сделали цверги, когда еще помнили, как делать чудесные вещи. И отдали асам, потому как звали их судить спор. Но асы судили не честно. Они признали умение цвергов, но заклад не отдали.
- А что было закладом?
Руки у Бьорна поросли коричневым кучерявым волосом, за которым проступала кожа смуглая, как будто бы выделанная.
- Голова злоязыкого Локки. Асы не позволили убить аса. И цверги ушли в горы, чтобы не иметь больше дела с теми, кто не держит слово. Вранье - это гниль, которая точит корни Великого Ясеня.
- Ты сегодня разговорчив.
Закатав рукава, Ульдра вытащила из огня котелок и поставила его на ладонь. Она шла вдоль стола и наполняла костяные миски душистым варевом. Запах от него шел одуряющий. Будь варево чуточку менее горячим - Алекс пил бы прямо из миски. Бьорн и пил, поднимая посудину обеими руками. Глотал шумно и после каждого глотка отфыркивался.
Аллочка не потерпела бы за столом подобного поведения. Вечно она на отца ворчала. И на Алекса тоже. И вообще обеды заканчивались или отцовским криком, или Аллочкиными слезами. Или молчанием, которое хуже всего было.
- Кушай, - пальцы Ульдры коснулись макушки, и ком в груди растаял.
Нету тут ни Аллочки, ни отца, только Ульдра, Бьорн, пальцами подбирающий с тарелки куски рыбы, и Джек с Крышкиной. Она ест аккуратно, долго дышит на каждую ложку, потом складывает губы трубочкой и втягивает суп. Как это у нее получается без хлюпанья?
А Джек локти на стол поставил, миску закрывая, и работает ложкой быстро. Боится, что заберут?
На столе тем временем возникло блюдо с печеной рыбой.
- Море дичится, - Бьорн облизал пальцы. - Я до Соленого зуба дошел. И назад. Совсем дичится. Но касатку видел. Завтра пойду. А то надоело мелочь ловить.
Он указал на рыбин, хотя каждая была с Алексову руку длиной.
- На касатку? - Джек пальцами разодрал тонкую кожу и принялся растирать мягкое крохкое мясо. Кости рыбьи он выкладывал на стол, а пальцы постоянно облизывал.
- Ага.
- Бьорн - хороший ловец, - сказала Ульдра, выставляя костяные чаши с белым напитком. Молоко? От прошлого молока Алекса вырубило, небось, подсыпали чего-то. Но он не в обиде.
Как можно на Ульдру обижаться?
- Никак, - Бьорн подмигнул и, наклонившись, прошептал: - Громко думаешь. А случилось все так. В начале времен не было ничего, ни неба, ни земли, ни какого иного мира, а только лишь чёрная бездна. И звалась она Гинунгагап. К северу от неё лежал удел туманов Ниффльхейм, а к югу - удел огня Муспелльхейм. Но вот однажды в Ниффльхейме раскололся камень, и с ним треснула жила Хвергельмира, горячего ключа и двенадцать мощных потоков взяли из него своё начало. Родник был столь горяч, что растопил ледяные глыбы и понес их к уделу огня. А когда лед подошел так близко, что искры коснулись его и обожгли, то из ожогов этих появились великан Имир и волшебная корова Аудумла. Великан был мал... меньше меня, а я так и вовсе в роду последок, заморыш. Меня матушка тюленьей печенкой выхаживала, да все одно...
Он говорил, не прекращая есть. Рыбу Бьорн разламывал пополам, а куски заталкивал в рот. Со словами летела слюна и кусочки рыбьего мяса.
Аллочка точно в аут ушла бы.
- Но не о великане речь, а о том, что без молока Аудумлы он бы не вырос.
- И что потом? - подала голос Крышкина и при этом глянула на Алекса так, как будто виновата была в чем-то. Пусть себе сидит, где хочет. Алексу нету до нее дела! И не было никогда.
- Врешь, - тут же сказал Бьорн, хрустя зажаристой рыбьей головой. - А потом не стало Имира и Аудумлы, другие пришли им на смену. Но кровь не убить. Кровь всегда в ком-то да оживет.
- Мы чтим Аудумлу и первую руну, которую вы зовете рогатой, - Ульдра присела на самый краешек скамьи, но Алекс и отсюда чувствовал исходящее от нее спокойствие.
И вспомнилось вдруг, что когда-то он мечтал о собаке. Или о брате. Или о друге. О ком-нибудь, чтобы в доме не было настолько пусто. Собаку Аллочка завела - мелкую, лысую и пучеглазую. Собака постоянно мерзла и пряталась, на Алекса рычала, а потом по недосмотру горничной выскочил из дому и потерялась. Аллочка плакала.
Теперь собаку было жаль, а тогда Алекс понадеялся, что Аллочка другую купит, нормальную.
- Она - первая матерь. Молоко ее питало Имира, а от него взяли род йотуны, инеистые великаны, а также каменные тролли и многие иные. Когда же умер Имир и тело его стало телом мира, то в самых глубинах его завелись черви. Но плоть Имира хранила волшбу, и черви превратились в карликов, имя которым цверги и дверги. А первым среди них был Модсогнир. Вторым же - Дурин. Тем временем Аудумла же вылизала из камня Бури. Он был хорош собой и могуч. И дал начало асам и альвам. Сам Всеотец, чье копье ты держишь, мальчик, был внуком Бури.
- Мое, - Джек накрыл древко копья ладонью.
- Твое. Это оружие выбрало тебя. Чего ж тут спорить? Или с тем, что Сокрушитель признал твою руку, молодой герой.
Кто герой? Алекс? И что такого героического он сделал? Ничего. А то, что сделать собирается... лучше не думать, раз уж Бьорн умудряется мысли подслушивать.
Телепат?
- Оборотни мы, усебьёрны, - пояснил Бьорн, вытирая руки о медвежий мех. - Матушка моя рассказывала, что на тот год мало, что зима злою была, так и хозяин лесной объявился, бродил по ограде, кричал. Звал, стало быть. Ну и вёльва гадала на козлячьих потрохах. И на рунах еще. Все выпало, что гневается хозяин, тоскливо ему без жены. Стали выбирать среди трэлей, чтоб помоложе да помягче. И выбрали матушку. Ну а раз так, то выпало идти.
- Куда? - Крышкина решилась к рыбе притронуться, положила на тарелку и принялась крутить то в одну сторону, то в другую. Вилок тут нету, а ножом ей непривычно.
Ну и нефиг выпендриваться.
- В лес. Ты руками, детонька. Руками вкусней. Ее травами опоили, жиром тюленьим смазали и в шкуры медвежьи завернули. Ну, чтоб не померзла.
Жуть какая. Но разве возможно, чтобы с живым человеком поступить так? Это варварство!
- Обычай, - возразил Бьорн. - Сам посуди, кабы ее не отнесли, сидел бы я тут?
Алекс очень надеялся, что мысли, пронесшиеся в его голове, Бьорн не услышал. К счастью, Крышкина-Покрышкина отвлеклась от рыбы и задала вопрос.
- И ты оборотень?
- Я - ульдра, - ответила Ульдра, как будто это что-то объясняло. - Ульдры от Аудумлы род держат.
- Ага. У нее и хвост есть.
- Бьорн!
- Что? - Он улыбнулся широко, счастливо. Ульдра же взъерошила волосы и сказала:
- Есть у меня хвост. А вы пейте.
- Пейте, пейте... Нет в мире ничего слаще молока от ульдриных коров. И болезни лечит, и век длит столько, сколько хочешь, и...
Бьорн не договорил, а когда Крышкина рот открыла, то палец прижал, мол, молчать надо. И все замолчали. Огонь и тот притих. Лишь молот неслышно дрожал под Алексовой рукой.
Глава 8. Песня моря.
Юленьке было страшно. Она и прежде пугалась. Когда мама кричала. Или когда те злополучные серьги потерялись. Или вот когда проснулась у зеленого костра и увидела, что горит он на костях. А еще череп тот круглый, с дырявыми челюстями, на Юленьку смотрит.
Она хотела закричать, когда из-под стола выползла кошка и строго сказала:
- Не смей.
Голос у нее был точь-в-точь, как у мамы, когда та сердилась, но не так сильно сердилась, чтобы стать мамой-как-же-ты-могла! И Юленька не посмела перечить, только рот руками зажала, чтоб крик не вырвался. Так, с зажатым ртом и вышла из ужасного дома.
Алекса не было. И Джека тоже. Но Кошка пообещала, что они придут, надо только подождать. Кошка врала - Юленька научилась видеть, когда взрослые врут - но говорить об этом было бы невежливо. А Юленька была очень вежливой девочкой.
Она сидела и ждала. Потом шла и ждала, что Алекс расскажет, где был. Он же опять словно Юленьку и не видел. А когда поворачивался, то глядел зло, как будто это она во всем виновата. Но разве Юленька виновата? Ничуть.
Про вину она думала, когда до Ульдры добрались, а та напоила молоком, и Юленька заснула.
Во сне она была дома. Стояла на пороге, не смея переступить его. И только мамин голос услышав, осмелилась. На голос она и шла, а пришла в белую-белую комнату, в которой стояли лишь кровать и стул. Кто лежал на кровати, Юленька не увидела, зато маму узнала сразу.
- Мама! - крикнула она, но мама не обернулась.
Она пела песню и не слышала Юленьку. Кричи или нет - не слышала. Юленька кричала, металась, желая прикоснуться - мамино тепло манило - но не могла. Мама, не вставая со стула, ускользала.
Но вдруг она поднялась, и Юленька увидела, что в маминой голове живут жуки. Они шевелятся, толкаются и мама от этого не думает и Юленьку не видит.
- Я спасу тебя, - сказала она кому-то и жучиное копошение затихло. - Я спасу...
- Мамочка! - крикнула Юленька и очнулась.
А очнувшись, поняла - сон это. И стало горько, а еще обидно, как тогда, когда мама пообещала в зоопарк сходить, но потом вдруг выяснилось, что она не может, что у нее работа.
- Я сон видел, - сказал Джек.
- И я, - ответила Юленька и потерла глаза, чтобы слезы спрятать. Мальчишки не любят слез.
Ну и плевать.
Джек не стал смеяться, повернулся на бок и щеку кулаком подпер:
- Я хотел тебе сказать... ну короче, что мне жалко... ну я не хотел, чтоб тебе... чтоб с тобой чего вышло.
- Извиняешься?
- Типа того.
Говорили шепотом, потому что Алекс спал. Вот он и не подумал бы извиниться. Ему плевать на всех, кроме себя...
Но разозлиться по-настоящему не получалось. Мирным выглядел Алекс, и беззащитным, хоть и прижимал к груди , уродливый молот.
Потом как-то так получилось, что Джек начал рассказывать о том, как жил раньше. Юленька слушала, жалея уже его. А потом и себя: если Джека родители на свалке не нашли, то как найдут Юленьку здесь, в месте, про которое она знает лишь, что это место существует?
Мама же и того не знает...
Мама будет ждать, надеяться, но когда-нибудь устанет. И эти жуки в ее голове, с ними очень тяжело, шумно. Мама захочет, чтобы жуки ушли. И что тогда? Про Юленьку забудут? Совсем-совсем забудут? Такое не возможно! Или возможно? Мама как-то говорила папе, что они не могут позволить себе второго ребенка. Но теперь-то Юленьки нету и...
- И все будет хорошо, - пообещала Ульдра, глянув лиловыми коровьими очами в самое Юленькино сердце. - Вот увидишь.
А потом пришел Бьорн, проснулся Алекс, и все стало обыкновенно, то есть, как раньше. Ну это пока Бьорн не сказал молчать. Тогда Юленька испугалась, потому что тишина разговаривала с ней.
- Беги...
Голос доносился сквозь стены, и крался мимо очага. Он ледяной поземкой трогал Юленькины ступни, и поднимался вверх, кольцами сковывая лодыжки.
- Беги... беги...
Шепот был ласковым и нежным. Но за ним Юленька слышала и другие, охрипшие, гортанные. Разгулявшимися чайками поднимались они и, сложив крылья, падали, пронзая черную гладь. И уже не птицы - стрелы летели к морскому дну, силясь уязвить. И бессильные падали, сдавленные огромными ладонями моря.
- Беги!
Они же, ладони, зачерпывали камни, осколки кораблей, гнилые сети и даже Бьорнову касатку, чтобы закрутить в водовороте, поднять и вынести на берег, не то в печали, не то в гневе.
- Беги... беги. Беги же!
И Юленька вскочила, не в силах справиться с упавшей на плечи тяжестью. Она закашлялась, схватилась за горло, а изо рта хлынула горькая морская вода.
- Бьорн! - Ульдра кинулась к Юленьке, обняла и прижала к теплому животу, в котором - именно в нем, а не в груди - стучало сердце. - Бьорн! Грим предупреждает...
А губы - уже не Юленькины, но чужие, онемевшие, вытолкнули слово:
- Драугр.
И гневный рык стал ответом.
- Не смотри, - велела Ульдра, держа Юленьку крепко, но, видать, недостаточно крепко - море внутри облеглось и теперь кипение волн лишь придавало силы. И Юленька вывернулась из ласковых навязчивых рук, как раз, чтобы увидеть, как меняется Бьорн.
Медвежья шкура врастала в плечи и еще глубже - кровь ведь та же вода, потому и видела Юленька белые волоконца, приросшие к мышцам, потянувшие кости и смявшие их так легко, будто кости эти сделаны были из пластилина. Сами же мышцы вспухли, затрещали кожей, и человечья расползлась, а толстая, медвежья прикрыла разрывы.
И вот уже не человек - медведь бурый стоит над столом, покачивается. Влажный нос подвижен, дергается, выискивая запахи. В красной пасти с черной каймой губ виднеются зубы, каждый - с Юленькин палец длиной.
- Не надо, Бьорн, - сказала Ульдра, подходя к медведю без всякого страха. - Сюда ему нет хода.
Заурчал медведь, тяжело опустился на все четыре лапы, повел широкой головой.
Прежде Юленька не видела медведей так близко. В цирке они казались смешными и милыми, но этот - другой. Клочковатая свалявшаяся шерсть. Мышцы бугристые, будто шкуру валунами набили. Когти черные как сабли. Но хуже всего глаза - умные, человечьи.
- Не ходи, - попросила Ульдра. - Не сейчас. Сначала их собрать надо и потом уже...
Розовый медвежий язык коснулся Ульдриной ладони.
- Вот и славно. Он от тебя не уйдет.
А море допело песню и, утомленное бурей, отступило, унося корабли и кости, сети и белых толстых рыб, похожих на ошкуренные бревна.
- Спасибо, - сказала Юленька уходящей волне, хотя и не понимало, за что благодарит.
Глава 9. Разговор.
На отливе небо становилось белым, как бумага. И держало цвет крепко. Камни, обгрызенные коровами, но сохранившие на разломах зеркальную гладкость, отражали эту белизну и еще Брунмиги. Они ловили каждое движение и корчили рожи. Пускай. Брунмиги посчитается.
Со всеми.
И с камнями тоже.
Драугр заурчал, привстав на задние лапы - передние свисали бездвижными плетями - он втягивал воздух, вычленяя из сухого полотна его отдельные нити.
- Играй, играй, - буркнул тролль, присев на краю тропы. Фляга - настоящая, не навороженная, висела на поясе. И отдавать ее Брунмиги не собирался, хоть бы сам Имир попросил, или все асы сообща.
Где теперь асы?
Нету! А почему? Потому что не приспособились. Брунмиги же, маленький Брунмиги, которому Молотоносец и козлов своих вычистить не дозволил бы, приспособился. А что это значит? То, что он живой и при силе.
Драугр принялся описывать круги, натягивая поводок. Не нравилось ему тут. А что поделаешь? С ульдрами способ один - только уговорить. Иначе нырнет в гору и в ней же запрется, да так, что ни один цверг - а то и целая сотня - не выковыряет.
- Сидеть, - приказал Брунмиги, но драугр не послушался.
Он упал на четыре лапы, завертелся и завыл горестно.
- Да сядь ты!
Драугр сел, лег. Поднялся на колени и начал копаться. Он бережно очистил скалу от острой гальки и песка, от круглых катышков коровьего помета, в котором слезой проблескивали алмазы.
- Не выйдет ничего. Вот, - Брунмиги снял флягу и потряс, чтобы драугр услышал, как плещется кровь в серебряных оковах. - Хочешь? Капельку? Иди ко мне... иди... вот молодец.
Черные глаза смотрели жадно. Рот-дыра сочился слюной и желтоватой гнилью, которая марала чистую синюю кожу. А первые трещинки уже бежали по шее.
Линяет скоро?
Плохо дело. Перелиняет - подрастет. Как тогда управиться?
Брунмиги вытащил из кармана плошку и налил крови, всего-то с полстакана.
- На от. Пей. Повезет - запомнишь, что я добрый.
Драугр кровь нюхал настороженно, точно боясь обмана, хотя вряд ли в подпорченной его голове сохранились подобные воспоминания. Или хоть какие бы то ни было. Но вот он обнял плашку, поднес к губам и принялся лакать. Быстро мелькал гибкий язык, тянул багряную нить в ненасытную драуржью пасть. И так вкусно ему было, что Брунмиги, не удержавшись, сам облизал ободок, сладко щурясь.
- А может, лучше молока? - спросила Ульдра.
Она появилась на вершине холма и там же стояла, глядя сверху на Брунмиги и драугра, причем во взгляде ее не было ни страха, ни отвращения.
Высокая и стройная - осина молодая. Слепит зеленью платье нарядное. Блестят на нем серебряные бляхи, и ластится ветер к плащу, колышет складки. Держат плащ каменные коровы-фибулы, чьи рога остры, а очи - печальны.
В руках ульдры - кубок костяной с резною крышечкой.
- Здравствуй, сестрица, - Брунмиги поднялся и поклонился. - Рад повстречать тебя. И молока твоего отведаю с радостью. Спустись.
Спустилась, хотя и не ждал он. Но чего бояться ульдре? Разве найдется беззаконный, кто посмеет вред причинить?
- Вот, - протянула она кубок, а на драугра не глянула, как будто не было его и вовсе. Он же скалиться скалился, лапы кривые тянул, но не умел к ульдре прикоснуться.
Брунмиги же пил молоко. Теплое, как прогретая солнцем вода на отмелях. Густое, как осенний речной туман. Горькое, как ил. И сладкое, нестерпимо сладкое, как сама жизнь.
Сладость эта склеила кишки, крутанула их, выдавливая молоко из Брунмиги.
- От... отр...
Обеими руками схватился он за горло, из которого хлестала рвота, уже не белая - желто-зеленая, как гниль. Все тело сотрясалось судорогой, корчился Брунмиги и драугр с интересом глядел на его агонию. Но нет, не умер. Похолодел только да так, что еле-еле встать вышло.
- Отравить вздумала, сестрица?! - Брунмиги вытер ладонью рот, полный кислоты и дряни.
- Разве я травила тебя? - она не спешила уходить и глядела уже с жалостью. - Ты сам себя травил.
- Чем же?
- Сам знаешь, - кубок скрылся в складках плаща, а коровы-фибулы укоризненно закачали рогатыми головами.
- Выдай их. Тех, кого прячешь.
Ульдра не стала врать, будто бы нет у нее никого, но сказала так:
- Выдать гостя на верную смерть? Ты невозможного просишь, неживое.
- А ты... ты сама... твои коровы сдохнут! И ты за ними. Много вас осталось? Много? А могла бы жить! Выведи стадо наверх! Там бессчетно пастбищ! И бессчетно пастухов. И молоко твое... знаешь, сколькие бы там отдали все, что имеют, за один-единственный глоток? Излечиться от всех болезней! Жить вечно! Предвидеть грядущее! А камни драгоценные?
Ульдра только улыбнулась:
- Мне и тут хорошо.
А Брунмиги плохо. Крови бы... фляга полная до краев и фляга не простая, над нею Варг слово сказал, а после влил один за другим десять раз по десять кувшинов.
Надо отхлебнуть глоток и полегчает... но не при Ульдре же пить.
Она вдруг схватила за щеки и заставила голову задрать. Ледяные пальцы вдавили щеки, хотя и щеки были каменными. А лиловые глаза застили свет.
- Я ошиблась. Ты не до конца еще мертвый.
Живой! Живее прочих!
- Уходи, - велела Ульдра, отпуская.
- Нет! Не уйду! Я... я буду сидеть здесь столько, сколько понадобится, - Брунмиги вдруг понял, что победил. Куда им деваться-то? Ульдры камень держат, но в камне не ходят. А значит и те, кто в Ульдрином доме прячется, дальше холма не уйдут. И раз так, то надо просто дождаться.
- Он не дойдет до Хельхейма, - Брунмиги сел и, открыв фляжку, приник к горлу. Пил долго, с каждым глотком возвращая и силу, и крепла уверенность в победе.