Капли воды срывались с острия сталактита и падали на Вершинина, чтобы разбиться о натертую до болезненной красноты кожу.
- Там, там... - напевал беловолосый человек, раскачиваясь на кресле.
Чудно?е у него кресло. Полозья-ребра давят каменный пол. Подлокотники-руки держат рукояти мечей. И два каменных ворона на спинке широко раззявили клювы.
- Там-ди-да-ди-там... Хорошо ли тебе, доктор?
Вершинин хочет ответить, сказать, чтобы убирался гость из сна, оставил Вершинина в покое, но стоит открыть рот, как капли-стрелы устремятся в него.
Нельзя глотать лед.
- Ой упрямец... ой упрямец... - беловолосый покачал головой. И косы его - сколько их? Десять? Двадцать? - зашевелились, как если бы были живыми. - Ну скажи, стоит оно того? Зачем мучиться?
Вершинин не знал, вернее не помнил. Наверное, он сделал что-то ужасное, если появился этот человек с ледяными глазами.
Это сон. И надо проснуться. Пошевелиться. Но как, если тело неподвижно? И есть ли оно?
- Есть, - говорит человек.
Есть. Вершинин ощущает руки, приросшие к камню, и спину, пробитую копьем, и водяные иглы, пронзающие кожу.
- Ну что? Хватит на сегодня?
Человек поднимается, и каменные вороны перепархивают на его плечи. Когти их пронизывают волосы. Клювы втыкаются в плечи. Но человеку не больно. Ледяные глаза его спокойны.
- Подумай, Вершинин. Хорошенько подумай.
Он идет. И под ногами его крошится камень.
- Эй! - крик Вершинина тревожит сталактиты. И те раскачиваются, стряхивают воду. Уже не капли - целые потоки. Еще немного и захлебнешься. - Ты не оставишь меня здесь!
Вершинин выгибает шею, сдирая затылок о слюдяные зубы пещеры, выкручивается онемевшим телом, чтобы увидеть, куда исчезнет мучитель, но не видит.
Пещера пуста. Стены ее вращаются, разгоняясь. Приближаясь. Сминая сталактиты в пыль, а воду взбивая в едкий белесый туман. Этот туман наваливается, обнимает, просачиваясь в рот и глаза, забивает нос тленом. Вершинина рвет, но пробка из тумана сидит в горле, не позволяя рвоте покинуть тело.
- Упрямый... упрямый...
Каменные стены доползли до ног и сняли подошвы.
Боли нет! Это сон! Сон!
Вершинин, уже не боясь обрушить сталактитовые зубы, кричит. И просыпается. Но тело его по-прежнему парализовано. Он мокрый и беспомощный.
Бессильный.
Нельзя злить Варга.
Нежное урчание коснулось уха, и рыжее легкое - но живое! - тельце взобралось на гору плоти, улеглось на животе. Аспирин.
Эту болезнь не вылечить аспирином. Но котенок мурлыкал, перебирал лапками и острые коготки раздирали кожу. С царапинами возвращалась чувствительность.
- Хороший мой, - сказал Вершинин, когда сумел заговорить. - Что бы я без тебя делал? Напугал, да?
Котенок ползком двигался от живота к груди. Шерсть его стояла дыбом, хвост-морковка дрожал, а глаза слезились. Надо бы ветеринару показать. И давно надо было. Лишь о себе думаешь, Вершинин?
- Я и сам испугался. Кошмары - они такие... пугают.
Аспирин заурчал совсем уж громко. Он тяжелый. Вроде и махонький - ладонью накроешь - но тяжеленный, как камень. Неудобный. Стряхнуть бы. А лучше взять за шкирку и о стену.
Подумал и испугался. Мыслишки-то из пещеры родом, чужие, наведенные.
- Не бойся, - Вершинин пошевелил пальцами. - Я ж понимаю... осознаю. А это - обыкновенный сонный ступор. Со всеми случается. Отпустит. Если говорить могу, точно отпустит.
Рассмеяться не получилось. Зато вышло коснуться яркой рыжей шерсти, провести по хребту - тонюсенький, двумя пальцами переломать можно - и сесть.
Котенка Вершинин поймал на ладонь, и когтистые лапы тотчас вцепились в палец.
- Ну что, спаситель? Есть хочешь?
Аспирин грыз руку, дергал хвостом и притворялся, будто он - самый обыкновенный дворовый кот. Но от шерсти его пахло пещерной сыростью, туманной тленью. Правда запах сгорал, сменяясь обыкновенным - кисловато-молочным.
На кухне - ноги плохо слушались, да и руки еле-еле сгибались - Вершинин вывалил в кошачью плошку фарш, смешанный с яйцом, а себе сделал кофе. И подумал, что с кофе надо бы завязывать.
Потом подумал, что ступор, с ним случившийся, - плохой признак. Сердечко шалит? Или в голове истончился сосуд, грозит лопнуть, пугает параличом призрачным, способным в настоящий перейти? Ну не на Варга же в самом-то деле случившееся списывать?
Кошмары - всем ведь снятся.
Но не такие. Цвет. Запах. Плотность камня. Судорога, вцепившаяся в глотку. Вода в горле и костяные сталактиты, что вот-вот сорвутся с потолка, пробьют смешного упрямого человечка насквозь.
Аспирин вцепился в ногу. А зубы у него острые.
Но Вершинин не обиделся - наклонился и погладил котенка.
Может, и вправду не следовало Варгу перечить? Он правду говорил... мальчишку убить проще, чем котенка. И никто не узнает. А кошмары закончатся. И жизнь, которая сама на кошмар похожа, тоже. Начнется другая, успешная и...
Нет. Нельзя так.
- Не по-человечески, - сказал Вершинин. Аспирин мяукнул. Наверное, одобрил решение.
На часах было четверть шестого. Спать не хотелось.
На другом конце города совсем другой человек ворочался в постели. Ему тоже снились сны, но отнюдь не кошмары. Он был гончей породы бладхаунд, с мосластыми лапами, шкурой, стекавшей по острым костям, и чутким носом.
След норовил уползти, страшась этого носа, вывязывал заячьи петли, то и дело нырял в камень, но всегда выползал на поверхность. И текучая ледяная вода не смыла с него меркаптановую вонь.
Гончая шла.
Догоняла.
И в собачьем сердце не было места ни страху, ни дурным предчувствиям.
Глава 2. Бой с тенью.
Обсидиановый круг ждал Варга. Стоило ступить, как отражение всполошенным вороном кинулось к колдуну, распластало руки-крылья, силясь вырваться.
И острые мечи беззвучно стучали в гладкую поверхность.
Точно такие же мечи, тянули собственные руки Варга к земле. Тяжело было болотное железо, выловленное гнилыми пузырями, выплавленное в кузнице на костре из костей кузнеца. Плакала руда, исторгая раскаленные слезы, текли они по ложу каменному, собирались оплавленными сырцовыми головами, из которых после родились мечи.
Шипел лед, принесенный марами с горных вершин. Красили травы воду зеленью и чернью, добавляла живая кровь багрянца, чтобы весь, без остатка, вошел он в клинки.
Рукояти Варг сделал из драконьих зубов. Обмотал для крепости гримовыми волосами - тогда еще даренными. А в навершия вставил по камню. Изумруд и рубин.
- Хорошее оружие, - сказала тогда Рейса-Рова и похвала заставила сердце Варга биться быстрее. - Как назовешь?
- А как принято?
Он не умел обращаться с именами. С рунами, с травами, с заклятиями и знаками, с тенями на камне или воде, с рисунками туч и невидными следами, но смысл имени по-прежнему был недоступен ему.
- Так, как хочется, - ответила Рейса.
И Варг подумал, что не знает, как же ему хочется, а стало быть правильного имени не даст. Тогда он решил подождать. Время шло. Мечи оставались безымянными.
Наверное, тот, кто сам не имеет имени, не способен называть вещи. Это было бы огорчительно, если бы Варг умел огорчаться.
Тем временем отражение выбралось, прозрачное, как и положено тени.
- Здравствуй, - сказал Варг себе и себе же ответил: - Здравствуй.
Клинок коснулся клинка и по клинку же скользнул, задержавшись на крестовине рукояти.
- Ты давно не приходил.
- Я давно не приходил.
- У тебя проблемы.
- Да.
- Ты ходишь по чужим снам. Устаешь.
- Устаю.
- Ты человек, а не мара.
- Я помню. Я умею.
Танец-кружение. Взгляд держит взгляд, а железо ищет столкновения с собой, уверенное, что победит.
- Тебя наконец убьют, - сказала тень.
- Тебя тоже.
- Я устал сидеть здесь. А ты устал быть там.
- Неправда.
- Кому ты лжешь?
Тому, кто есть Варг. Первый? Второй? Слабейший. Если разобраться, его и вовсе не существует. Он лишь вёрд, по недоразумению выживший, когда сама душа погибла.
- Ты жалеешь себя, - вёрд скользнул под удар и сам ударил, метя левой рукой в сердце. И меч прошел сквозь одежду, но не дальше - Варг отбил выпад.
- Я не умею жалеть.
- Ты говоришь, что во всем виновато молоко мары.
- А разве нет?
- Нет.
Лязг. Скрежет. Два ворона, сцепившиеся в смертельной схватке. Грохочут клювы, рвутся крылья, выхватывая друг у друга куски плоти. И тьма падает на обсидиан, чтобы самой превратиться в драконье стекло.
- Ты не думал, что у тебя с самого начала не было души?
Вёрд откатывается к краю, за который ему, посаженному на цепь заклятья, нет хода.
- Думал. Но откуда ты тогда?
Варг позволяет передохнуть. Ему? Себе? Мечи тяжелы, как само болото, их родившее.
- Я есть.
- Ты есть.
- И ты тоже. Мы - одно.
- Мы - разное.
Зеленое. Красное. Красное и зеленое. Помноженное на два. Одинаковое. Отличное. Варг точно знает, кто он, но как объяснить это вёрду.
- Ты - лишь мое отражение! Дух! Я в любой миг способен тебя уничтожить...
- Тогда почему не уничтожишь?
- Потому что...
Столкновение. Рука встречает руку. Пальцы касаются пальцев. Обвивают уже одну рукоять безымянного меча, в которой пылает странный камень. Грани его меняют цвет. Вот они наливаются пурпуром королевским, чтобы в следующий миг перекинуться в яркую травяную зелень.
- Отступись.
- Нет.
- Мальчишка дойдет.
- Нет.
- Ты же знаешь, что он дойдет.
- И что? Многие доходили, но отступали перед троном Хель.
- Тогда чего ты боишься?
- Я? Я не умею бояться.
- Ложь.
Мечи срастались, сроднялись и тянули Варга в его отражение.
- Я ушел, потому что это было разумно.
- Ты не ушел - убежал. Помнишь?
- Конечно.
Серый лед крошился под ногами, черные полыньи - рты ледяные - качали белое крошево зубов. Не попасть, не провалиться, не ступить на лживую синь проталины. И спешить.
Ведь догоняют.
Несутся. Кричат. Машут факелами, поджигая черное подбрюшье неба. Поземка мечется загнанным зверем, хватает за руки и скулит.
- Мальчишку держите!
Лед не выдерживает голоса, расползается под ногами и острые торосы льдин выглядывают плавниками касаток.
Слезы по лицу. Ветер на губах. Беги, Варг, беги! Уноси ноги от заветной поляны, окруженной сетями из лунного света.
Плясали молодые рабыни на прибрежных камнях, резали белые ноги, манили красотой луну-роженицу, кромсали ей косы острыми камнями. Рвалась луна, рвалась волна, летела прибоем, смывала дерзких, да поздно - подхватили обрезанный волос старухи-вёльвы, уволокли в сырые пещеры да на кросно бросили.
Ткали-ткали и выткали.
Беги, Варг, беги!
Ты же человек, тебе ничто свет лунный - обожжет да залижет обожженное. А мары-певуньи, мары-сноходицы пусть мечутся в кругу заветном. Для них сеть - преграда неодолимая.
- Стой, гаденыш! - кричали вслед, подгоняя, будто хлыстом.
И Варг бежал, шептал наговор, поднимал бурю. Пусть ярится, ревет, рушит сосны, дубы корчует. Пусть выморозить все, что есть живого...
Ускользали слова, и лишь слабый ветерок рождался где-то в поднебесье. Гудел, пеняя на трусость. И река - жеребец дикий - встала на дыбы, сбросила неумелого седока с влажной гривы да под копыта корней. Прикрыла хвостом прошлогоднего камыша и гнилою, забытой корягой. Зашевелились под ней черные пиявки и похудевшие за зиму жабы, поползли наверх, на лед, встречая погоню.
А где-то далеко визжали, погибая, мары.
Он сидел, вжимаясь в глинистый берег, заткнувши пальцами уши, стараясь не шевелиться и не дышать. Он точно знал, что когда сил держаться не осталось, чужие руки, теплые, прижали его ладони к голове. Кричать не сумел, замерз слишком. Чужак же делился теплом, как будто бы ему вовсе не жаль было этого тепла. А когда Варг вылез-таки из укрытия, то чужак потянулся за ним.
- Ты кто? - спросил Варг заледенелыми губами.
- Я - ты.
- Вёрд?
- Вёрд.
- Ты... грязный.
- Ты - грязный.
- Так и будешь за мной теперь повторять?
Варг потер кончик носа, потому как не чувствовал носа и боялся - вдруг да тот отвалится? И вёрд повторил жест. А потом вдруг распластался и стал тенью, черной, гладкой, смеющейся тенью. Много лет прошло, прежде, чем у Варга получилось избавиться от нее.
И не понятное держало, не позволяя избавляться совсем.
Глава 3. Гончая по крови.
Он шел по городу, меняя улицу на улицу, изредка останавливался, поводил головой, удивляясь тому, что не помнит ни этого места, ни того, как оказался в нем. Но удивление исчезало, сменяясь привычной уже тревожностью. Она требовала движения, и человек не смел противиться.
Редкие прохожие, завидев человека в сером плаще, надетом поверх теплого не по сезону свитера, спешили уступить дорогу. Все-то им было удивительно в этом странном господине. Прическа его - серые, будто припыленные волосы, обрезанные неряшливыми прядями. На лбу пряди достигали массивного носа, а затылок оставляли голым, беззащитным. Одеяние - помимо свитера и плаща носил он старые брюки в узкую белую полоску и высокие, армейские ботинки. Но пожалуй удивительнее всего был платок ярко-желтого цвета, обернутый вокруг шеи и завязанный крупным узлом. Узкие хвосты торчали из узла, словно тараканьи усы, и человек время от времени ухватывал их и потирал. При этом лицо его кривилось, а некрасивая, бульдожья челюсть выползала вперед.
И звали-то его странно - Инголф Рагнвалдович Средин. Сам он чаще представлялся Иваном Романовичем и всякий раз стеснялся, точно предавал кого, хотя предавать ему было некого: ни родителей, ни сестер с братьями, ни другой какой родни у Инголфа не имелось. Во всяком случае, он о них не помнил и данное обстоятельство распрекраснейшим образом дополняло и без того немалый список странностей.
- Чудак, - говорили люди, которым доводилось встречаться с Инголфом.
- Чокнутый чудак, - твердили знакомые.
- Псих... совсем подвинулся после того случая, - обменивались шепотом коллеги.
Друзей, которым бы Инголф мог рассказать правду, у него не было. Верно, случись такое, и они сочли бы его совершеннейшим безумцем.
Только безумец в туманные дни прячется под одеялом и лежит, не дыша.
Только безумец станет разговаривать с домами, выпытывая у них о случившемся.
Только безумец выйдет в город, чтобы идти по неведомому следу, прошитому в воздухе. След был слаб. От него исходил тот же чистый хрустальный аромат, что и от найденных костей. Этот аромат играл, ныряя в камни мостовой, наряжаясь в другие запахи - то в грязные бензиновые хламиды, то в многоцветные шали женских духов, то в пряные шелка живых человеческих эманаций.
Остановившись на перекрестке, Инголф вдохнул. Сначала обеими ноздрями, пропуская сквозь себя поток городского смрада. Хрусталь в нем звенел. Больше звенел, чем когда либо.
Поэтому Инголф пальцем заткнул сначала левую, потом правую ноздрю.
Ошибки быть не могло - след вел к серому зданию, спрятавшемуся за линией живых тополей.
Инголф понятия не имел, что это за здание и каким образом привяжет он его к делу, и уж точно как объяснит начальству, которое всенепременно потребует объяснений. Но в данный миг его мало волновали заботы. Он видел цель.
И пошел к ней по кратчайшему пути. Визг тормозов, гневное гудение машин и крики водителей - это существовало где-то в ином, опричном мире.
Здание оказалось городской больницей, о чем имелась вывеска над главной дверью. Вывеску Инголф прочел дважды, разбирая каждое слово на буквы.
Больница? Тот, кого Инголф ищет - врач? Вполне возможно. Тела были расчленены с изрядным умением. Но тогда почему в холле запаха нет? Того самого, льдяно-хрустального, сладкого, как эскимо? Снаружи запах был, обвился вокруг здания гигантским змеем, а внутрь заглядывать не смел.
Почему?
Инголф задумался. Думал он, как и читал - медленно, и пока он думал, появился человек в зеленом хирургическом халате. Человек был обыкновенным - Инголф не очень хорошо улавливал разницу между людьми - вот только помеченным. И разило от него не хрусталем, а хрустальным перегаром.
- Тебе, - Инголф сам двинулся навстречу, захлебываясь от ярости. Но стоило взглянуть в глаза человека - две синих дыры в черепе, как ярость исчезла.
Это свой.
Кто?
Свой. Стая.
Какая?
Твоя.
- Вы чего-то хотели? - он потирал переносицу и щурился. - Могу я узнать, кто вы такой?
- Старший оперуполномоченный, - Инголф вытащил удостоверение и протянул собрату по стае. Ярость сменилась жалостью. Запах - плохой запах - мучил человека, мешал ему, как если бы мешал и самому Инголфу.
- Вы по поводу мальчика? Я уже думал, что про него забыли. Один мальчик - слишком мало для вашей конторы.
- Ты кто? - Инголф отобрал удостоверение и тщательно вытер о рукав плаща.
- Вершинин. Борис Никодимович. Главный врач.
Вершинин. Борис. Никодимович. Инголф повторил про себя, опасаясь, что забудет. С ним случалось подобное прежде. Имена - не запахи, бессмысленны.
- А чего с мальчиком?
Инголф видел, что не внушает доверия собрату, но не знал, как объяснить про себя и вообще, а потому отодвинулся и руки в карманы спрятал.
- Это мне следует спросить - чего с мальчиком! Знаете, ребенок на грани жизни и смерти, но никому нет дела! Вы даже личность не сумели установить...
- Громко говоришь.
- Что?
- Громко говоришь, - повторил Инголф и, почесав языком нёбо, добавил. - Показывай.
- В палату я вас не пущу!
Инголфу в палату и не надо. Тот же запах, но куда как крепкий - духи, закупоренные во флаконе тела, - просачивался в вентиляцию, щекоча ноздри. Инголф вдыхал и выдыхал, пропитываясь ледяным смрадом, свыкаясь с ним, становясь частью чужой стаи.
И двое бесцветных людей у палаты, воняющих оружейной смазкой, металлом и порохом, лишь косились, но не смели мешать Инголфу. Они чужие, но лишенные хрустальной метки.
Безопасны? Пока да.
- Чего с детенышем? - сказал Инголф, надышавшись до тошноты.
- Компрессионные переломы шейного, грудного и спинного отделов позвоночника. Ребер. Грудины. Костей таза. Костей верхних и нижних конечностей. Разрывы внутренних органов. Или вам подробный список нужен? - он сказал это и оскалился, хотя сам точно не замечал, что скалится.
- Не выкай.
Инголф приложил ладони к стеклу. Холодненькое. И носом прижаться. Враки, будто стекло не пахнет - еще как пахнет. Стеклом и всеми, кто к нему прикасался. Люди. Опять люди. И еще люди. Но не те, которые нужны.
- Откуда он?
Собрат по стае - Борис Никодимыч, Инголф помнил имя - ответил:
- С улицы. Документов нет. И вообще ничего нет. Вся одежда новая, я бы сказал, что ее не носили. На рубашке даже следы остались, такие, знаете, как остаются от только что купленных вещей. И держатся до первой стирки.
- Белье?
- Что? А, тоже новое. Такое вот впечатление, что его, прежде чем столкнуть, переодели.
Столкнуть?
- Столкнуть? - Инголф выпустил мысль на волю. - Его столкнули?
- Я... я не эксперт. И не могу дать точное заключение, но некоторые обстоятельства...
Нервничает. От нервных людей пахнет тухлой селедкой.
- Какие?
Запах усилился, становясь на редкость отвратительным. Иноголф вытащил из кармана ватные шарики и сунул в ноздри.
- Я не знаю... вы вряд ли поверите.
- Ты.
- Ты вряд ли поверишь, - Борис Никодимыч дернул плечом, точно отгоняя слепня. - Но не так давно мне предлагали...
Он замялся, но наткнувшись на взгляд Инголфа замер, а потом вдруг заговорил, торопливо, путаясь в словах и желая поскорей избавиться от информации. Инголф слушал. Смотрел. Глаза постепенно наливались восковой тяжестью, роговицу жгло, а голову давило, как будто слова скапливались внутри, и череп, не в силах вместить их, трещал.
Надо терпеть.
Если моргнуть - связь оборвется и доктор замолчит. А снова подцепить его не выйдет. Инголф не знал почему, но принимал правила игры. Ему нравилось играть.
Глава 4. О колдунах и колдуньях.
Целительница сама нашла Бэллу Петровну. Она позвонила и сказала:
- Я знаю, что с вашей дочерью и знаю, как помочь ей. Приезжайте, - и назвала адрес.
Бэлла Петровна не поверила ей, потому что не имела обыкновения доверять незнакомым людям, а целителям и колдунам - особенно. Она не ходила к гадалкам и даже еженедельные гороскопы не читала, повторяя, что все - в руках человеческих.
Но с нынешней тяжестью руки Бэллы Петровны не в силах были справиться. Что они вообще могли? Шить? Вязать по схемам из журнала "Своими руками"? Резать, стирать, гладить? Заправлять постели? Крутить карандаш, когда не думалось, или клацать по клавишам, набирая очередной глупый указ?
Все эти умения, прежде незаменимые, теперь вдруг стали бесполезны. А сама Бэлла Петровна, искренне полагавшая, что она - человек сильный, растерялась.
Она чувствовала себя беспомощной и одинокой. Первый страх прошел. Время не излечило, но отравило. И теперь нарочитая забота супруга вызывала лишь раздражение, а вид больницы - приступы тошноты. Иногда у Бэллы Петровны и вовсе не получалось подойти к зданию. Она выползала из троллейбуса, пряталась в ракушке-остановке и уговаривала себя пойти. Но отсидев положенные два часа, брела домой, утешая себя лишь тем, что к Юленьке все равно не пустили бы. Однажды она и вовсе сбежала в городской парк, гуляла, воображая, будто бы все, что происходит, происходит не с ней, а с кем-то другим, незнакомым и неинтересным. Ночью же разболелось сердце и подарило бессонницу.
Верно потому и поверила Бэлла Петровна незнакомой женщине.
Мужу она ничего не сказала - в последние дни они почти не разговаривали, обменивались кивками и расходились, стыдливо пряча друг от друга глаза.
Пусть его...
Собиралась Бэлла Петровна долго. Вытаскивала из шкафа наряды, примеряла и, скомкав, вновь в шкаф запихивала. Надела старый костюм с широкой синей юбкой и белым пиджаком, расшитом слезками-стразами. Глаза подвела, губы тронула помадой, вдела в уши серьги.
Красавица? Пожалуй, только глаза уставшие.
Это все из-за сердца - чего болит? Чего ноет? Хватит уже!
Обитала гадалка на окраине на двенадцатом этаже двенадцатиэтажной башни. Здание столбом подпирало низкое небо, и тучи сползали по стенам его, превращаясь в бурую дождевую воду. Бэлла Петровна подумала, что странно это - дождя нет, а вода в узких канавинах стоит, и лужи стелются по щербатому асфальту.
Лифт поднимался долго. Скрипели канаты, дребезжали дверца, а единственная лампа мигала, грозя погаснуть и оставить Бэллу Петровну в кромешной тьме. Пахло сигаретным дымом и мочой.
А на лестничной площадке - благовониями, душными, липкими. Здесь уже собралось народу. Жалась к изрисованной стене старуха, держались за руку женщины - старая и молодая, но одинаковые в общем горе и черных платках. Скулил мужичонка в сером пиджаке.
И здесь придется ждать? Среди этих вот блаженных? Но Бэлла Петровна знала - ждать будет. Врастет в пол, в стены, лишь бы проникнуть за обитую дерматином дверь, к которой ее тянуло неудержимо.
- Бесовка! Бесовка! - заверещал мужичонка, вскидываясь. Из кармана он достал потрепанное писание и стал тыкать им старушке в лицо. - И сказано, что будут пророки многие! И что будут пророки ложные! И что придет блудница в багряных одеждах!
Не багряные - алые, как пламя, шелка. Ветра не было, но они раскачивались, льнули к тонкому стану, обнимали грудь высокую, ласкали ноги и руки... ноги босые ступили без страха на заплеванный и заблеванный пол. Руки белые, ледяные, легли на плечи Бэллы Петровны, и целительница сказала:
- Идем.
Никто не осмелился ей перечить, лишь мужичонка вновь в угол забился, заплакал.
В квартире запах благовоний превращался в смрад.
- Не бойся, - целительница улыбнулась. Алые губы ее - пятно крови на белой коже. - Я помочь тебе хочу. Садись.
- Я не боюсь.
А шторы задернуты наглухо. И окна закрыты. Сотня свечей в рюмках, стаканах, мисках и даже в тазу - слепленные в восковое чудовище - жрали воздух. Слабо позвякивали колокольчики. Крутились золотые и серебряные монеты на тонких лесках. В темноте лесок не видно и кажется, что монеты висят сами по себе, но Бэлла Петровна в подобное не верит.
Но тогда зачем она здесь?
- Затем, что ты любишь свою дочь. Выпей.
Кубок тяжелый и неуклюжий, как цветочный горшок на ножке. А зелье в нем темное, горькое, с травяным вкусом. Отрава? Но зачем? Да и пускай, может, сердце перестанет болеть.
- Как есть перестанет, - пообещала целительница, водружая меж свечей козлиный череп. Алой краской выкрашены рога его, странными символами расписаны кости, а в глазницы камни вставлены, и чудится - смотрит череп на Бэллу Петровну.
- В беде дочь твоя... в беде... видела я... вчера видела... как тебя вижу, так и ее видела... - целительница заговорила, чеканя слог. - Лежит она... телом здесь... духом в стране неведомой... силится, рвется, но не вырваться ей...
Пляшут свечи, вертятся монеты, и голос заунывный в уши вползает.
- Слушай, слушай, как есть скажу!
Череп пялится, ухмыляется.
- Не спасти ее врачам. Только ты сможешь. Только ты! Ты мать. Материнское слово - крепко. Материнское сердце - чутко.
Занемело, травами опоенное, застыло.
Гадалка же отобрала чашу, плеснула в нее из белой бутыли, добавила из черной, перемешала тонкой костью и, свечу наклонив, позволила воску течь.
- Смотри. Сама смотри!
Глупость все это... уходить надо, но ноги не идут, и руки не шевелятся, только и остается, что над чашей склониться, в черное варево заглядывая. А по нему расползается тонкая восковая пленка, кипит, хотя остыть ей пора, рисует лица.
Юля? Юленька! Плачет. Лицо ее - словно маска, но глаза открыты, живы, смотрят и видят, а губы шепчут:
- Мамочка, помоги... помоги... мамочка, забери меня отсюда!
Пальцы разжались, и чаша перевернулась, выплеснула черное-травяное на стол, залила свечи и алые шелка, но лицо еще жило, шептало, стояло перед ослепшими от горя глазами.
Неправда все!
- Помоги, мамочка...
- Если не веришь, - строго сказала целительница, - тогда иди. Но потом не жалуйся.
- Что... я... должна... сделать?
Все, что угодно! Денег? Бэлла Петровна соберет, сколько скажут. Вдвое. Втрое, лишь бы вернули! Деньги не нужны? Тогда душа? Пускай... не жалко.
Гадалка стряхнула варево с подола платья и деловито произнесла:
- Дочь твою силой там держат, не дают вернуться. Не по злому умыслу, но он сам хочет назад, а ему-то хода нет.