Можно ли считать снегом ледяную картечь, какой поливала из низко проносившихся, как на вороных, облаков? Облака с белёсым подбрюшьем и темными космами провисов гнало ворох за ворохом; куда ни кинь глазом - будто упруго выгнутые до земли под тяжестью небес сталистые прутья.
Еще вчера стояла оттепель, но выдвигался на Брянщину аж сибирский - с обжигающим северняком - антициклон. Теплый фронт, отступая, отстреливался снежными зарядами, но страдали, как водится, в битвах титанов ни в чем не повинные простые смертные...
Казалось бы, какой хворобы не сидеть дома? Лежи на печи да грей кирпичи. На что отважна пернатая братия, однако ни души в небе, забились по щелям.
Только человеку ни по чем стихии!
Итак, если это снег, то он горохом, по дуге вниз, отскакивал от овчины грубой выделки полушубка Задубенца.
Навстречу полушубку по проторенной в один след тропе двигал Григорий Тихий, тулясь левым ухом в поставленный на-попа воротник армейского бушлата. Сошлись нос к носу:
- Гришка?
- Федор?
Где бы им еще встретиться, как не на привозном рынке - новая форма организации торговли в раздолбанной России. Магазины по деревням, раз вымер народ, развеялись прахом. Те из горемык, кто еще не загнулся, волоклись к назначенному коробейниками месту и часу купить хлеба, соли, спичек. Так-то кормильцам...
Порукались и отступили с тропинки в сторону, спиной к ветру.
Обоим за сорок, срочную служили в одной части и с тех пор в дружбе. Но жили в разных деревнях и редко встречались. Разговор без долгих обиняков у кого что болит:
- Промахнулся! - жаловался армейский бушлат Тихий. - Шея выгонистая, по фактуре вроде гусак, а после Крещения смотрю перед соседским кланяется...
Тихий прям, коренаст, лицом светл - на погляд мужик, как мужик. А глаза - раньше может и были васильковыми, но выцвели до блеклости, и тоска в них зеленая, смертельно устал человек от жизни. Говорит без нахрапа, ни рыба - ни мясо; слово в деревне по себе и находит - Мякина.
--
В итоге четыре гусыни без гусака! - не печалится, а скорбит Мякина.
Знающий человек не может не согласиться: да, это беда! Гуси в хозяйстве особая живность. К ним нужны и подход, и разумение, и внимание. У шалопутных гусь на дворе не загнездится.
Относительно того, что "перед соседскими кланяется"...
Только у кур петух насильник. У другой птицы - гусей, уток, голубей - инициатива в любовных ухаживаниях принадлежит женским особам. Гусыня кланяется перед гусаком, переступает с ноги на ногу, но не навязывается, держится с достоинством, королевой. Не отвечает взаимностью, потянулся к луже, стал клювом цедить воду - ради бога. Она, поставив шею вопросительным знаком, величаво отходит в сторону. Ничего, в другой раз сладится... Это может ей так думается. На самом деле не факт, что сладится. Грубая физиология: один гусак обрабатывает не больше трех гусынь. А вот утка как только не пластается вокруг селезня, раз за разом отвешивая поклоны, что только не сокочет ему на ухо, но не отстанет, пока не добьется своего.
- Слухай! - вознесся голосом Задубенец на сетования друга. - Есть у меня гусак! Из молодых! Веришь, рука не поднимается отсечь ему голову!
Может на десятерых неслось мужской красоты, а досталось одному Федору Задубенцу: высокий, кудрявый, смуглолицый, глаза всегда смеются. Орел мужик! Спрашивается, на кой ляд по сельской местности такие дары? Только одна морока и своей деревне и другим деревням в округе.
- Всем гусакам гусак! Катерина пилит, что ты за хозяин? Три гусака на дворе! - распинался перед Мякиной Задубенец, будто делился с другом частью своего огня, пытаясь вдохнуть в него новую жизнь. - Днями между собой бьются, не до гусынь им.
Было Задубенцу чему радоваться: ого, такой случай! Не абы как, а главное, друга выручает - раз; второе - не надо брать грех на душу и губить красоту; третье - деревня перестанет смеяться, что у Задубенца гусаки только и знают, что биться между собой, а гусыни друг друга топчут...
Договорились: меняют молодую на молодого. И овцы сыты, и сено цело.
Как сто годов назад, так и сейчас о таких, как Задубенец, как Тихий, говорят: самостоятельные хозяева. То есть, у них такой щитности двор, что чужая курица не пролезет, и дом с фронтоном, и конь всегда в руках, и коров не одна голова, а такой мелочовки как птица - не сосчитать.
В свое время были они и шоферами, и трактористами, и комбайнерами, но оттарахтела колхозная механизация, и все вернулось на круги своя - к вольному хлебопашеству дедов и прадедов. И стали перед своими приусадебниками кто с голой лопатой, а кто со своим коником и прикладным плужком.
Понятно, что на лопатах и плужках страну не вздыбить. Деды и прадеды со своих урожаев могли и хозяйство приумножить и сыновьям хаты рядом со своей ставить. А теперь по ценам не то, что богатеть трудом, а только бы не пойти по миру, да не быть похороненным в рогожах...
Но это уже другие песни...
2.
На другой день ни свет ни заря Тихий дубовым пуговищем тарабанит в калитку Задубенца. За ним на улице привязанный вожжами к столбу конь с санями. На чем еще по таким снегам добираться?
- Заходите, заходите, Николаевич! Как раз к снеданью! - открыла ему Екатерина. - Белолица, царственной стати.
- Спасибо, Михайловна. Одна нога тут, другая дома.
- Федя -а-а-а..., - крикнула через плечо.
И хозяин тут как тут, шапка на макушке, чуб на мороз; накинутый на плечи полушубок мотыляется пустыми рукавами.
Не все просто: кто меняет, у того хомут гуляет. Гришка Тихий вытряхнул гусыню из мешка в ноги Федору. Федор достал из нагрудного кармана рубашки помятый червонец, протянул Мякине. Все видели, в том числе нечистая сила? Никакой не мен, сделка честь по чести, купля-продажа.
Теперь очередь Задубенцу предъявить свой товар. Открыл дверцу пристройки для гусей, с гоготом потянули они шеи знакомиться с новоявленной барыней.
- Вот он! Вот он! - тыкал рукой Задубенец.
Тихий и сам видел: лебединых кровей красавец. Если бы проводились между гусаками состязания по бодибилдингу - вот он, чемпион, без уродств плоти гормональными присадками; высокий на ногах, мраморного окраса, шея как у страуса, и по всей ее длине наружным шлейфом от головы до закрыльев, полоска лоснящегося коричневого бархата.
Нет, гусак не шибко разогнался бежать за дураками, а, приостановившись, чуть склонив набок голову, издали рассматривал незнакомку голубым, чистой лазури, глазом.
- Ты глянь, какой..., - просилось сказать "франт". Но от радости Тихий запутался в мыслях и подвернулось "ферт" - Ты глянь какой ферт!
А Задубенец нажимал на главное, как казалось ему, достоинство.
- Ты знаешь, какой у него пипсик? - имелся в виду детородный орган.
Он вытянул пальцы в черверть:
- Вот такой!
Катерина сбоку с ног до головы мерила взглядом своего орла. Когда Задубенец и в третий раз, похваляясь, растопырил пальцы, не выдержала:
--
Петюня! Нашел чем гордиться! Гусь тебе что? Баба?
Петюня в устах Катерины -- позорник каких свет не видел -- производная от петуха.
- А как же! - незамедлительно с полным сознанием своей правоты попер на Катю Задубенец. - А то ты не знаешь! Женский род! Нутром хозяина чтит.
- Не-ее... Каким был...
Что касается "Петюни": с Катериной нажито Федором счастливым образом пятеро деток; столько же веселоглазых Федоровичей и Федоровн подрастало и в окрестных деревнях. А что?
Окажись он в городе, какой бы с него толк? В "голубых" на светских тусовках блистать?
- Смотри! Я не навязываю! Бери любого из трех, - выказывал Задубенец широту души.
- Не-не! Ферта! - припугнулся Тихий: как бы в последний момент не передумал хозяин.
Задубенец резким хватом сгреб двумя руками гусака. Тот от неожиданности только три раза кегнул: "Э! Э! Э!" Не договаривались же так, хозяин. А Федор уже пихает его хвостом вниз в подставленный Мякиной мешок. Проверили: не подвернулась ли шея, крылья ли в порядке... и собрали в "гармошку" верх мешка, стянули бечевкой - готов куребчик!
Все видели? Тихий достал из недр своего "камуфляжа" новенький червонец, Забуденец сунул его за пазуху. Никакого обмана!
У досужих, из далекого-далека плакальщиков деревни, не обошлось бы повествование без картинок с четвертью самогона на столе, залапанными "маленковцами", крупно нарезанным салом с цибулей...
Оно и правда: по той жизни, какую власть устроила деревне, только и остается, что впасть в беспробудное, до потери пульса, пьянство. Не надо путать праведное с грешным. Пьют не потому, что "синяки" от корня, - еще в люльке, а уже записаны в горькие пьяницы -- а потому, что на своей шкуре тысячу раз испытали: честным трудом на земле хоть убейся, но не заработаешь завести себе хозяйство, построить дом, создать семью, растить детей. Поэтому и не стоит зрярвать жилы. Накатил стакан да и на печь -- гори всё синим пламенем. Травите горожан заморскими эрзацами -- травите и дальше. А мы умываем руки.
Что бы там не брехали, но обошлось у Задубенца с Тихим без магарыча, даже и не вспомнили. Не все в деревне заживо хоронят себя.
- Пускай чтут и милуют хозяина, - желала вслед отъезжавшему Тихому Катерина.
Она жалела Гришку в его несчастной любви и тяготах жизни.
- Пойдем, Феденька! - с нежностью под локоток мужа. - А то картошечка каляной станет.
Хозяин-то у нее, а? И добрую гусыню приобрел, и такого змея с двора сжил.
3.
Двое суток держал взаперти Тихий гусака с гусынями. Вот вам вода, пшеница - где как не за едой и выпивкой лучше договариваться?
На третьи видит хозяин: сидят гуси одним кружком, носами друг к другу, мирно пощебечивают. Пора на волю!
Ферт, как и положено удальцу, грудь колесом, вперед, разъятый клюв в небо и оглашает окрестность истошным воплем: смотрите, я иду!
Вышла из хаты и Аня, жена Тихого, посмотреть на гусака. Она в семье первым номером и должна была положить или казнь, или помилование. Стройненькая, с высокой грудью, в легкой дубленочке с капюшоном, ухоженная лицом, брови ниткой - посмотреть ее рядом с Мякиной - не по оправе драгоценность. Кто он в своем армейском бушлате? Навозный жук! Убрать, откинуть, отгрести от скотины - вечно от него сеном пахнет. Спать ему на хомутах, гужами укрываться! А она женщина благородной жизни.
Аня работала медсестрой при участковой врачихе, а значит в чистоте, тепле и уюте. Работала хорошо, с жалостью к немощным старикам, а значит, имела и почет, и уважение.
Тихий улыбался про себя: ничего плохого в этом сравнении он не видел!
Ферт вышел на улицу, гусыни с кротостью следом за ним в одну стежку.
На две-три секунды он приостановился, прислушиваясь к ответному зову соседского гусака, - ровно столько, чтобы определиться с его местонахождением. Без разбега, как с катапульты, он уже в воздухе, выше верб. Несколько взмахов - и - честь имею! - он уже приземлился перед соперником. Смех наблюдать эту картину. Соседский гусак холмогорской породы, крупный, давно заматеревший. Равных ему не было на улице. И не год, и не два безраздельно царствовал он здесь во всем гусином царстве. И вдруг на тебе, нарисовался низвергатель. Гусаки стояли друг перед другом в пропорциях голубя и селезня, а по весовым категориям все равно, что "классик" против глыбы в борьбе сумо. Сумоист и не сразу сообразил, что собственно происходит. А Ферт уже захватил своей морквиной загривок соперника, дубасит Сумоиста под дых с правого и левого крыла.
У людей, когда добиваются кому кем верховодить, особенно в предвыборных баталиях, столько слов, чего только не наслушаешься. Ладно бы верховодили, а то ни кем, кроме своих секретарш. Ни дум, ни идей, ни поступков. Но пыжатся, и как пыжатся! Какие "бабки" себе выкручивают... Это же надо, каких денег лишать народ за чучело демократии.
Во всем остальном животном мире обходятся вообще без слов. Один раз выяснили отношения и дальше достаточно одного поворота головы или короткого рыка, чтобы каждого поставить на место.
Соседскому Сумоисту волей-неволей, а приходится принимать бой. Совсем не торопясь, не обращая внимания на тумаки Ферта, он расправил крылья и размахом оказался в полтора раза больше "мухача".
Гусаки, когда бьются, не просто стоят друг перед другом и тупо наносят удары. Нет, бой боем, но еще они изо всех сил, упираясь в землю тремя точками - лапами и хвостом, - напирают на соперника грудью. Цель в конечном итоге - развернуть противника тылом к себе, сесть на него верхом и покататься вволю.
Как ни напрягался Ферт, а Сумоист стоял скалой. Но стоило Сумоисту маленько поднажать и - царица небесная! - у Ферта даже не было никакой возможности развернуться и дать тягу. На "раз" он оказался просто опрокинутым навзничь, брошенным лапами кверху, на обе лопатки. По инерции Сумоист просто пешком прошел по его брюху.
Одно дело - необычность ситуации для Сумоиста: где претендент? Второе - царская вальяжность и, как следствие ее, слабоумие. Этот тормоз Сумоист лопухнулся как никогда в жизни. Пока он соображал, что за борцовский прием был проведен, Ферт успел вскочить на ноги. Мало того, взлетел вверх и как на вертолетную площадку сел на спину Сумоиста. Как не взлететь, когда он видит перед собой такую поляну? Сила инстинкта!
Пока Сумоист стоял, раскрыв рот от изумления, Ферт зажмакал в клюв шмат его кожи на жирной шее. А какой хват у гусака? Дай ему конец цапка и, если не захочет отпуститься, хоть крути вокруг себя.
Надо слышать, с каким ужасом заголосил Сумоист! Надо видеть, с какой прытью рванул он куда глаза глядят, а Ферт на нем лихим наездником, как шпорами, поддавая крыльями под бока...
Аня со смеху повисла на шее мужа:
- Гриша! Гришенька! Кого ты привез? Циркач! Настоящий циркач! Во представление!
Круга три нарезал Сумоист по периметру росстанек, пока не сообразил прощемиться в свою подворотню. Ферта, таким образом, как соскоблило с его спины.
Все, вернулся к табуну победителем. И свои и чужие подобострастно тянут перед ним шеи: женская природа, любят сильных.
Тому, кто хорошо знает гусиную жизнь, такой победитель еще не значит прибыток в хозяйстве. Так же, к примеру, как коренному хозяину сын гармонист. Запиликал, пошли девки вокруг него хороводом - все, пропал хозяин. Хрен ты его заставишь землю ворочать.
Накостылял бы Ферту как следует Сумоист, развернул домой - иди, живи со своими корягами! - и не было бы никаких проблем. А тут вон какой выбор! Люби, гуляй - не хочу!
4.
Недели через две заявила о себе беда. Аня за ужином заметила между делом:
- Гусак, видел, с чужой спаровался...
Ане как хозяйке, как жене, как матери детей цены не было. Все и вся для дома, любимого мужа. Она была у Тихого второй женой. Прожили они вместе уже лет пятнадцать, не меньше. Дети их, сын с дочкой, школу заканчивали. И ей, рачительной, строгой хозяйке как не беспокоиться, что гусак на своих гусынь глаз не ложит.
Конечно же, Тихий видел, что у Ферта обнаружилась нежность к белой молоденькой соседской гусыне. Как ни посмотришь, всегда они рядом, особнячком от других, греют бока друг друга. Случается такое: гусак вдруг влюбляется в одну гусыню и она влюбляется в него. И больше им никто не нужен.
Не только днем, но разлучить их на ночь - одному не справиться. Сосед хворостиной свою красавицу залучает на свой двор, а Тихий - своего страдателя. Ночью, казалось бы, чего им не спать? Все же спокойно почивают. Нет, она первой подает голос: "Милый! Ты спишь?" Расстояние между ними всего-то ширина деревенской улицы, как не слышать друг друга? Он как ждет, без промедления отвечает: "Как же спать? Не сплю, не сплю!" Она ему: "Ты ни с кем там?" Он: "Что ты такое говоришь? Нет и нет!" Она, видно поверив: "Смотри! Я же тебя так люблю!" Он тут же басит: "А я? Как же я тебя люблю!" Поговорят и успокоятся. Часа через полтора опять ее голос: "Милый! Я скучаю!" А он, нет бы выговорить ей, что сама не спит и другим не дает, напротив с радостью к ней: "Я тоже!" Она: "Быстрей бы утро!" Он: "И я жду не дождусь!" - И никаких им мобильников не надо.
Утром, если раньше выпускает гусей сосед, ей ни еды, ни питья - летаком через улицу и уже сидит у ворот Тихого. Если Тихий раньше выпускает - и ему ни еды, ни питья - летаком к ее воротам.
Аня из-за занятости по работе всех этих подробностей могла и не знать. Но хозяину не закрывать же глаза, не затыкать уши.
Без задних мыслей на обеспокоенность жены Тихий возьми и ответь:
- Ты знаешь, у них любовь...
Что особенного он сказал? Что? Э, плохо вы знаете подоплеку. Аня подалась назад от стола, выпрямилась станом и недобро посмотрела на мужа.
- Нет, я не знаю. Ты у нас знаешь, что такое любовь...
Вот, собственно, и весь разговор. Дети примолкли, настороженно глядя то на отца, то на мать. Тихий изменился в лице, но промолчал. Он допил молоко, накинул на плечи бушлат и вышел на улицу.
5.
Что правда, то правда: он знал, что такое любовь. Для душевных страданий у него был свой уголок.
К глухой стене хаты он пристроил дровяник. Летом в открытую южную сторону при ясной погоде всегда солнце, зимой - звезды во всю ширь неба. Не сквозит, не дует, никто не видит, не слышит - сиди себе, страдай сколько влезет.
От покойного деда осталось широкое топорной работы дубовое кресло с высокой спинкой и подлокотниками. Аня нашла его ужасным для комнаты, а в дровянике оно самый что ни есть изыск. Тихий вместил в кресло автомобильное сиденье и хоть спи в нем. Он смахнул шапкой с дермантина навеянную снежную пыль. Теперь, когда руки на подлокотнике, когда голова откинута к спинке кресла, можно и расслабиться.
Перед ним чернели на сероватом фоне снега голые ветки яблонь.
Как собака, когда ее хорошо шуганут, рвет метью, поджав хвост в свою будку, так и Тихий при душевных расстройствах не тянулся за стаканом самогона, не хватался за курево, а уходил выплакивать свое горе в холодный дровяник.
Млечный путь простирался над его головой и уходил за темневший хвойный бор. Если присмотреться, то можно подумать, что не совсем старательный дворник смел звездную россыпь с одной половины небесной сферы, затем развернулся и, так же халтуря, с пропусками, смел к середине другую полусферу. У Тихого были свои подозрения насчет звезд. Если душа бессмертна и энергия никуда не исчезает, то звезды - это и есть человеческие души, большие и малые, первой или ничтожной величин. И где-то там, в тех мраках, светящейся пылинкой и нежная душенька его возлюбленной. Она оттуда и видит его страдания, и слышит, и держит на земле.
Да, была у Тихого любовь. Девичье, конечно, а не женское внимание - нет, куда больше, чем внимание - он испытал на себе еще в третьем классе школы.
Можно только предположить, насколько трепетной была любовь родителей, если они своей девочке, первому и единственному ребенку, дали имя по названию цветка - Лилия. Ей было где-то около года, когда она осиротела. О, какая это была трагедия! Отец тонул, а мать кинулась его спасать. Утонули оба.
Гриша с первого взгляда не воспринял ее как земное создание. Голубенькие, всегда восторженные, глаза, беленькие косички в стороны, нежная белизна лица. Она воспринималась им как сотканная из утренней зари, из чистого неба, из лепестков подснежника.
В первом же классе она прилепилась к нему. Ну бегает и бегает рядом, за одной партой сидят, она так доверчиво греется от него своим бочком.
Первого сентября в третьем классе молодая учительница, веснушчатая и улыбчивая, спросила перед классом:
- Ребята! Кто с кем хочет сидеть?
- Я с Гришей! Я с Гришей! - быстрей всех протянула она руку, танцуя локтем по парте. Чего торопиться, и так же сидит рядом.
Первое смущение, какое он помнит в жизни, было именно в этот момент: сидел, не смея поднять от парты глаз. Учился хорошо, но тихоня - тихоней, в детских разборках не сам себя, а Лиля его защищала. Нет, она ни его, ни себя в обиду не давала.
- Гриша! Ты не против сидеть с Лилей?
Гриша отрицательно качнул головой.
- Гриша! Ты хочешь сидеть с Лилей? - вроде бы и стыдно признаваться, но как же он без нее?
Гриша утвердительно кивнул.
- Все! Совет вам да любовь! - пошутила Наталья Елисеевна.
Всевышний слышит каждое наше слово. И говорят то "да", то "нет". Похоже, в это мгновение он тоже кивнул.
Никто и никогда за все время в школе и не пытался их рассадить, не покрикивал, чтобы Лиля отодвинулась от него; с понятием были учителя.
Кто зачем ждет совершеннолетия, а они чаяли только одного: быстрей пожениться. Язык не поворачивается сказать, что Лиля росла сиротой. Ее взяла к себе в семью родная тетка. А муж у тетки работал колхозным механиком - крепкий и смелый мужик с черными порошинами в порах лица. У них росли свои две девочки, но Лиля ходила просто ангелочком.
Быстрей бы пожениться, поскольку до свадьбы никакого баловства. Какая благодарность приемным родителям? Что люди скажут? Деревня же...
Мать с отцом Тихого работали в колхозной бригаде, по нарядам: сегодня копать, завтра откапывать, пришло лето - косить, подкатила осень - жать.
У них, кроме Гришки, детей видимо-невидимо, под десяток. Где жить молодым? И тетка Лили тоже сомневалась: надо бы обуть-одеть, завести хоть какое хозяйство.
Конопатый механик Сердюк видел насквозь молодых. Слухмяные детки, не перечат, но плохо вы их знаете. Нет, таких гнуть-ломать - упаси боже! Они, за руки взявшись, в огонь шагнут.
Первой обрубил он жену:
- Лето! Баня - лучше любых хором. Так, Гриш?
О, как Гришка расцвел.
- Надумались, - продолжал Сердюк. - Хату пока поставить, сараи, погреб, корову - через десять годов не женится. Завтра же, Гриш, Лилю за руку, дружков-подружек свидетелями и расписываться в сельсовет. Встретим хлебом-солью. И с батюшкой договорюсь повенчать.
Таким образом, до армии он и женился. А когда вернулся, встречает его юная жена и дочка Светочка уже на своих ножках. Года два отмерено им было купаться в счастье.
Да разве на этой земле что-нибудь счастливое щадится? Занемогла Лиля, Гришка отвез ее в районную больницу. Через неделю из районной на "скорой" в областную онкологию.
6.
После того, как он похоронил Лилю, что-то случилось с его нервами и психикой. У специалистов может и есть по-научному дать определение, а просто сказать - близко стали слезы. Чуть какое напоминание, намек - все, нет мужика, никакой твердости духа и выдержки - потекли слезы, плачет, как ребенок.
Да и сами посудите, как не плакать? Сколько они собирались с дочкой, чтобы поехать в областную больницу? Не близкий свет и хозяйство не кинуть просто так. Дней десять, не больше, прошло, как ее определили в онкологию, и они приехали навестить. Думалось же, что под присмотром, лечат, поехали узнать, когда выписываться.
Нашли корпус, этаж, палату. Стоит Гришка на пороге палаты и ничего не может понять: вот перед ним на всех четырех койках женщины, но Лили среди них нет. Ошибка с палатой? Шаг отступил назад, чтобы свериться по номеру на двери, а тут ее голос:
- Гришенька! Светочка, доченька моя!
Только по голосу Гриша определился. Да вот же, ближняя справа от него койка. Стоит Тихий, смотрит во все глаза. А она слабым голосом, чтобы он не сомневался:
- Да, Гришенька, да! Это я! - И у нее глаза, полные слез голубыми льдинками. Чуть повернула голову и потемнела, замокрев, наволочка возле виска.
- Лиленька! Лиленька! Прости! - шагнул он в палату, стал перед ней на колени. - Родная моя, любимая, цветочек мой..., - держал он ее лицо в своих ладонях, приникнув губами к ее губам, целуя руки, глаза, шею.
- Дождалась, милые мои, дождалась! - И она обессиленной рукой поглаживала его затылок.
Да, изменилась, что не узнать. Скулы острее выступили, нос вытянулся, но душенька осталась той же нежной, светлой, преданной.
Плоть плоти тоже рознь. Другая не так-то просто и болезни поддастся. А куда бороться такому листику? Как в жадном пламени - пожелтела, пожухла.
Гриша возле нее, а дочка их Света в сторонке смотрит с недоверием. Ребенка не обмануть, она-то знает свою мать.
Лиля уже не вставала, только сидеть могла, подложив под спину подушку.
- Доченька, подойди ко мне! - протянула она руки.
А Света - нет, льнет к отцу. Гриша взял ее на руки:
- Да что ты, маленькая! Это же наша мама, мама! - И передал ее в руки Лили. Света и не сопротивляется, но и не вполне верит.
И только оказавшись у матери на руках, прорвалось:
- Мама! Мамочка! - обняла ручонками за шею.
Нет ничего на свете трагичней, чем жизнь человека. Ничто не щадится жестоким временем! Ни любовь, ни красота, ни сила. Хоть раб, хоть господин, как бы высоко не летал, а всем низко падать; всех ждет одно: жалкий в немощной убогости вид. Гриша на тумбочке у изголовья кровати Лили разложил гостинцы: "двушку" молока, яйца вареные, банку варенья, майонезную баночку меда и насыпом содники из вальцованной муки.
- Мне и за неделю этого не съесть!
- Я и привез на неделю. В воскресенье приеду еще!
Не угадали ни тот, ни другой. После этой встречи Лиля угасла на третий день. Но им такое не думалось:
- В палатах говорят, есть в Ярцеве дед, порчу по фотокарточке снимает, - говорила она.
- Завтра, завтра же съезжу! - И в самом деле, как и говорил, съездил в Ярцево с ее фотокарточкой, но, увы, не помогли и дедовы молитвы.
До вечера, до той минуты, когда надо было бежать на последний автобус, и просидел Гриша рядом с женой, не выпуская из ладоней ее руки. И дочка разыгралась со своими тряпицами на той же кровати в ногах матери.
Когда выходили из палаты, Лиля улыбнулась вслед:
- Счастливо вам, мои родные...
Да какое же могло быть без нее счастье?
Вот так и вышло: и прощения не попросили друг у друга, и не простились...
Один бог ведает, от каких мук освободила ее смерть. Но что видели, то видели: в лице покойницы появилась удивительная умиротворенность, мягкая печаль о нерастраченных любви и нежности ко всему, что оставалось жить.
Сидел Гришка Тихий в своем дровянике, смотрел на звезды в небо и мнилось ему свидание с ее душой. Тишина вселенская, нигде не стукнет, не грюкнет, даже собаки язык проглотили.
И вдруг голос гусыни из соседского сарая: "Милый, ты меня любишь?" И тут же гусак в ответ: "Люблю! О, как люблю" Она опять тонким голосом: "Повтори! Хочу еще слышать!" И он рад стараться: "Люблю! Только тебя люблю!"
Ну что особенного произошло? Покричали гуси, как кричат всегда, и успокоились. Но больной же! Отвалился от спинки кресла, уронил голову в ладони и залился слезами.
Грех такое думать, но похоже бабы на кладбище голосили не столько по покойнице, сколько по овдовевшему Тихому.
Он совершенно отстраненно от окружающих держался за бортик гроба и в хате, и когда на подводе везли гроб на кладбище, и возле могилы. Никого не видел, не слышал, а понуро опустив голову, не сводил глаз с покойницы. Время от времени наклонялся к ней, и тогда вздрагивали его плечи в долгом, молчаливом плаче.
Перед тем, как зарыть гроб, Федор Задубенец подхватил Гришку под мышки и как невменяемого поставил на ноги. По его указанию Тихий бросил первым в могилу на гроб жены, три горсти этого несчастного русского глинозема. Он бросал, а Федор приговаривал: "Пусть земелька тебе будет пухом, пусть земелька тебе будет пухом..."
На той же подводе, что покойницу на кладбище, Гришку увезли с кладбища.
Куда, в какой чулан положили его плакать - никто не спрашивал, без него прошел поминальный обед.
Односельчане после похорон с оглядкой высказывали свои опасения: не дыманула ли крыша?
Нет, не дыманула! Угас, стал мало разговаривать, но остался в здравом уме.
Вскорости на могиле жены появился необычный в деревенском однообразии крестов памятник: плита из белого мрамора, барельефом на ней плакучая ива, а под ее ниспадающими прядями скорбящая дева...
7.
Умерла у Тихого жена, и померк для него белый свет. Да, как накрыло его с головой упавшее сверху черное покрывало. День за днем для него - все равно что кладет он в темноте, на ощупь, кирпич к кирпичу, не зная начала стены, не ведая ее конца.
Догадывалась ли Аня, что творится у мужа на душе? Можно обмануть всех - и начальника, и друга, и родную мать, но только не жену. Знала и понимала. А что делать? Понятно было ей, что встав из-за стола, пополз он в свой дровяник. Но сколько можно там торчать?
- Гриша-а-а! Гриша-а-а! - вышла и она во двор, заскрипело снегом под ее сапожками.
- Слышу, слышу.
- Хватит мерзнуть. Не май месяц.
- Сейчас приду.
Не звал Гришка Аню за себя замуж. Куда ему было до нее? Видной по деревне была невестой, отец в кладовщиках всю жизнь, семья сыром в масле каталась. От отца, видно, и аккуратность ее, порядок в доме.
Свела их Света, дочка Тихого. Ребенок же, то затемпературит, то закашляет, то ангина прицепится.
Аня после работы, под вечер, и заходила лечить Свету то уколами, то таблетками. Врачиха же, Гришка перед ней в доме чистоту держит, пальто принимает, домашние тапочки к ее ногам своими руками ставит.
Но врачиха, оказывается, имела еще и другой интерес, кроме здоровья ребенка. Двадцать четвертый год Грише! На два года только старше ее. В расцвете сил, добрый, работящий, за рюмкой не тянется - как не заглядеться на такого?
Аня, пока год не прошел после похорон Лили, ни в чем свой интерес не проявляла. А после года, в один из вечеров, встала перед ним, руки на плечи положила:
- Можно я с тобой буду жить?
Гришка не ожидал, смутился. Мякина! Мысли одна через другую перескакивают: а Лиля? А дочурка? Но ему что, до скончания века одному куковать? К дочке хорошо относится, девка честная.
- Можно? - ждет она, не сводя с него глаз.
- Можно.
Она его к себе привлекла, лицом горит, шепчет униженно на ухо:
- Обними меня...
Втюрилась бедная по уши. Вот вам и судьба...
Может и правда надеялась, что слюбится и с его стороны. Ничегошеньки плохого Гришка о ней сказать не мог. Да, посветлело в его жизни с ее приходом, забрезжило рассветом с рождением детей, но нет, солнце так и не взошло, не заиграла золотом заря, не открылась синь неба, не поплыли по небу легкие кораблики с белыми парусами.
Хотя хозяйкой, если говорить по-справедливости, Аня была куда сноровистей и прикладней Лили.
С Лилей у них вообще - только дождаться корову подоить! - куры на куросодне, и они спать.
Утром солнце выше берез, стадо давно прогонится, а им хоть бы хны - валяются в постели. Потом Гришка на смех деревне сам свою корову спроваживает на выгон. Смеяться-то смеялись, но скрывая вздохи: самим бы так!
Нет, с Аней никаких нюнь, хозяйство на зависть всем. Не совсем же Гришка дерево, понимал, что нехорошо получается с чувствами ко второй жене.
Да только за то, что его дочурку больше, чем своих любила, за то, что выучила, подняла на ноги всех знакомых врачей, чтобы Светку в мединститут устроить - только за это он должен был целовать ей ноги. Нет, идиот, никак ему не переломить себя. Но что, скажите, что он мог с собой поделать? Не вырвать же ему свое сердце и не поставить на его место другое.
Так они и жили, как в одной лодке среди океана. Штормит, кидает с волны на волну, но никому из них не ступить за борт, не пойти пешком к берегу.
Как-то по телевизору Гришка услышал: у возлюбившего единожды другой возлюбленной не будет. Точно! Это про него! И нечего рыпаться: с этим ему и жить до скончания дней.
Какое-то время посидел еще Тихий в темном дровянике, приводя в порядок чувства. И правда, с горем надо мириться...
Поднялся, взглянул еще раз на звездное небо и направился в хату.
8.
Недолгим оказалось счастье и у Ферта с белой гусыней. В один из выходных Аня затеяла стирку. Она набирала у колонки воду, когда сосед выпустил на улицу свой табунок. Как и обычно, молодая, часто перебирая по снегу розовыми лапками, помогая крыльями, перелетела к воротам жениха.
Когда не видишь - это одно, но на глазах - задевает. "Какая наглость! Во потаскуха! Да летаком к чужому!" - возмущалась про себя Аня.
В свою очередь и Тихий выпустил из сарая гусей. Ферт на своих ноль внимания, раз-другой сунулся своей бестолковкой между штакетинами - не получается пролезть. И не надо! Взлетел на крышу сарая, а с крыши к ней. Рады радешеньки, гогочут без перерыва, шеями скрестились то с одной стороны, то с другой. А дальше... всю же ночь томились друг без друга. Она крылышки по земле распростерла, он только рад, чуб ее на загривке в свой клюв захватил.
Знай Аня, что эту картину из глубины двора наблюдает и Тихий, может и по-другому бы себя повела. А тут, при виде гусиной любви как разум потеряла. Психологи, ссылаясь на ассоциации, может объяснят, почему она с побелевшим лицом направилась быстрым шагом от колонки к прелюбодеям.
Когда Аня стояла у колонки, Тихий не мог ее видеть из-за надворных построек. А увидел ее, когда до гусей оставалось не больше трех шагов. Он и рта не успел открыть.
Аня со всего маху носопыром своего кожаного сапожка не гусака, а ее под гусаком - и куда? - в самое незащищенное у гусынь место - под гузку: "На тебе, сука!" Там же у птицы, в той мякоти и яйца вынашиваются до созрева, там же и печень, и желчный пузырь и все жизнедеятельные органы.
- Аня! Аня! - закричал не своим голосом Тихий.
Нет, как не слышала, развернулась назад бегом к колонке: вода из фляги через край льется.
Ферт кубарем, с истошным криком, свалился на землю: "Что ты наделала? Что ты наделала?"
Гусыня, не вставая на ноги, крыльями по земле, как на костылях, поелозила на брюхе к своему двору. Не молча, а тоже с криком боли и горя: "Ой-ой-ой!" И гусак же рядом сопровождает, раскинув для ее защиты крылья.
Гусь при открытой калитке, видно с большого испуга, протиснулась в подворотню и перестала кричать только где-то в глубине соседских сараев.
Ферт остановился перед чужими воротами. У гусей голова хоть и с капустную кочерыжку, но ума в сто раз больше, чем у человека. Чтобы они кого-то убивали, плели интриги - упаси боже. Все открыто и честно. А что касается сердца, то и говорить нечего.
Гусак, когда еще в зеленом пушку бегал, хорошо усвоил, как это ходить на чужой двор: дай бог остаться непокалеченным.
Притормозил Ферт в приграничной зоне, стал ходить вдоль ворот взад-вперед. Сколько ни звал - не отвечает. Сел ждать: пост имени любви занят!
9.
Целый день просидел Ферт перед воротами Таса. Тас - кликуха соседа - от "Тасс уполномочен заявить..." - крупный, рыхлый телом мужик, двуличной натуры, стучавший на всю деревню. Милиция, следователи, ФСБ видели каждого в деревне глазами Таса. Дураку понятно, что Тас мог наплести, что ему вздумается, но кому нужна правда? С ней у нас одни проблемы...
В предвечерье Тас вышел загонять домой своих гусей. Посреди улицы и встретились с Тихим. Тас не считал себя ровней с Мякиной, но глядя на одинокого Ферта, не стерпел сказать:
- Подруга его сегодня сдохла.
У Тихого упало сердце. Не потому, что жалко было чужую гусь, а другое: не видел ли Тас, как саданула его Аня!
- Зелень из нее потекла. Удобрением, наверное, отравилась. Под навесом угол мешка расскублен...
Значит не видел, и не догадывается. Страшно представить, какое было бы тут светопредставление. За одну свою он двух бы гусынь забрал у Тихого.
10.
Стал Тихий гнать домой Ферта. От чужого двора гусак отошел, а подходить к своему заменжевался, смыкает из стороны в сторону.
Тихий сильно не теснит, чтобы не пугать, но только к калитке - Ферт круть, и ходу вдоль забора. И одна попытка неудачна, и другая, и третья - не хочет идти на двор.
Вышла Аня помочь загнать. Вот ее-то он только и ждал. "Кег, кег, кег!" - вполоборота к ней, но боком-боком, шаг за шагом быстрей от нее. Так гуси отступают при виде опасного хищника.
"Кег, кег, кег!" - и, набирая ход, по улице на деревню, подальше от своего двора.
Теперь, чтобы развернуть гусака, надо, обогнав его, забежать неперед! А как? Вот она, дорога, выше пояса снежной траншеей.
Не допетрил Мякина, зря он шел следом за Фертом. Но думалось же, что на уходящем влево от улицы пригорке он и перехватит беглеца. Правильней было бы самому Тихому вернуться домой. С наступлением темноты куда бы гусаку деваться? Только одно - волокись под свою крышу.
Пригорок пригорком, но раньше на него вышел Ферт. Деревня на высоком месте, ярус за ярусом, холм за холмом спуск вниз, к озеру. За озером зелень леса, серые ветлы с шиферными крышами отдаленных сел.
Увидел Ферт открывшийся перед ним простор и уже ноль внимания на хозяина. "Ке--ге-ге! Ке-ге-ге!" - орет во все горло, будто примерещилось ему, что вот где-то здесь надо искать свою любимую.
"Сейчас полетит!" - стал столбом Тихий, поняв, наконец, свою ошибку.
А гусак уже запрограммирован на свое: "Где ты? Где ты?" Напряженно, струной, вытянутая шея, короткий разбег - и он уже в полете. Взмах за взмахом, все выше и выше - и вот он уже в своей стихии: тугой, упругой подушкой под его сильной грудью встречный поток, каждое перышко в ласкающих струях воздуха.
"Может на озеро сядет?" - еще надеялся Тихий.
Нет, забирая все выше и выше, гусак оставил позади себя и озеро, и лес за озером.
Тихий смотрел ему вслед до тех пор, пока не потерял из виду. "Где ты? Где ты?" отдаляясь еще доносились из пепельной серости заката стенания Ферта, но вскоре и их не стало слышно. Никаких сомнений: Ферт улетел, и будет лететь и лететь до самых последних сил. Где ему придется приземлиться, как суждено будет жить - одному господу ведомо. Но точно одно: сюда, назад, где он так любил и где так нещадно обошлись с его любовью, ему уже никогда-никогда не вернуться.
И что же этот пришибленный Тихий? Опечалился, что потерял гусака? Как бы не так: стоял, псих, и улыбался. Да, по обыкновению текли слезы, подшмыгивая, утирал рукавицей нос и радовался вслух:
- Молодчина! Ай, какой молодчина! Вот гусак, так гусак! Всем гусакам гусак...
Он продолжал смотреть вслед улетевшей птице, но сумерки густели, и надо было спешить управляться по хозяйству.
Тихий повернулся идти домой и только теперь увидел стоявшую за ним Аню. В глазах жены стояли слезы. Во, чудеса! Смотрят одно, каждый видит свое - и не то, что видит другой, а в результате один смеется, другой плачет.
Но Аня же не Мякина. Ей, чтобы заплакать, ой как должно быть больно...
- Пойдем! - положил Гриша руку на плечо жены. - А то скоро совсем темно станет. - И она, не переча пошла с ним рядом.
Надо было жить, страдать, терпеть, надо чтобы и Ане было легче в ее горькой доле.