На самом деле она Злата. Кто бы отказался от такого имени? Но пять лет из своих тринадцати она надувает губу, морщит смуглый лоб и прищуривает глаза, карие, как полированное дерево старого серванта. Не любит. Страдает, рассматривая свидетельство о рождении, и однажды, проснувшись утром, приходит босиком в огромную кухню, ступая немного брезгливо, видно, чувствует босыми ступнями крошки на полу и говорит моложавой бабке, за которой вовсю ухаживает сосед с вполне ясными намерениями:
- С сегодня меня зовут Гайятта...
- Гайавата? - уточняет Светлана, погромыхивая сковородой. Оладьи пухнут, бочки их становятся толстыми, как стеночки птичьего домика и от золота спинок идет запах ванили и распаренного изюма. Светлана работает библиотекарем и о Гайавате знает, внучку она услышала хорошо, но не упустила случая ее поддеть.
Две кошки, большая, опытная, с все знающими глазами, в которых отражаются все ее прожитые пять десятков лет, и узкая, темная, как черный горностай, с коротко стрижеными блестящими волосами, почти котенок. Ходят кругами, любя друг друга и одновременно следя за движениями яркими светло-карими и глубокими каштановыми глазами...
- Нет! Просто Гайятта.
- Проще не бывает, - соглашается Светлана и сует девочке в руки кружку с кофе. Девичий кофе, обе любят такой - полчашки молока и три ложки сахару, и чтоб на столе, среди разбросанных книг и кусков вышивки, - глиняная тарелка с овсяным печеньем.
- Не смейся!
- Я? Ни грамма. Хорошее такое имя, простое. Не то что Злата, будто из сказочки народной, так?
- Ба...
Кружка греет руки, но за окном солнце наливается белым жаром и сад украдкой дышит прохладой лишь у самой земли. Упрямый.
- Вну... - отзывается Светлана. Вытерев руки, садится напротив, на старый диван, стряхивает тапочки и вытягивает ноги на скамью. Ее кружка почти допита, но кофе заварен в огромной турке, с запасом, чтоб выпить вторую порцию вместе с этой девчонкой.
- Дразнишься?
- Да.
- Ну и ладно.
Скворец голосит, надрываясь от быстрого времени, пугается не успеть показать все, чему научился, а днем еще прилетают степные скворцы, они просто кричат, как пилят сухие ветки звонкой пилой и тогда черному в белую крапку солисту останется только молчать, обижаясь, грызть своих червяков и жаловаться пищащим детям о том, что вот, прилетели...
- Я сегодня не пойду никуда. Буду читать.
- А в город?
Свежеиспеченная Гайятта морщит нос, он у нее тонкий, с горбинкой и она от того страдает, носит большие очки и хочет ровненький. Светлана несколько раз выбрасывала из комнаты внучки проспекты косметических клиник, были слезы, злые,а потом пообещала, что, если не передумает ребенок, то в семнадцать она сама отвезет ее к хирургу. От обещания та нахмурила лоб, пошевелила пальцами по детской привычке помогая себе считать, сколько осталось и сказала смиренно:
- Буду четыре года жить монашкой.
И Светлана расхохоталась. Хотела вечером рассказать соседям, но одернула себя, все, время умиленных рассказов о трусиках и попках прошло.
Так вот, нос наморщен и на узком лице с широкими скулами, треугольном, как у прекрасного насекомого, - равнодушие и презрение к радостям жизни:
- Надоел! Пошел он!
- Город?
Гайатта утыкает лицо в кружку, сопит там тихонько, но звук гулкий и она фыркает, смеясь сердито:
- Да! Город!
- Город Иван, - говорит бабка, большая кошка, матерая, ловившая многих мышей и многих из них поддававшая лапой, играя.
- Ба!
- Молчу. Хочешь, сиди. Сад сегодня хорош. Я вернусь к обеду, собери клубнику, а то пропадет.
- Ну, ба-а-а...
Оладьи выглядывают из-за края сковороды, только она может испечь такие. Уже опаздывает, но внучка не сумеет, забудет и сгорят.
И только выложив их горкой на белую плоскую тарелку, Светлана уходит в душ и после к себе, шумит феном и звякает флаконами - ее хорошо слышно в полуоткрытую дверь.
Гайятта, оставив у раковины немытую кружку, идет в сад. Высоко поднимает ноги и плавно ставит, босые, чтоб не уколоть. Светлане в окно видно, как идет она по дорожке, солнце облизывает гладкие волосы, как темный леденец из жженого сахара и к боку, смяв широкую рубашку, прижаты локтем три книги. Жадина, лентяйка, думает Светлана и улыбается. Три взяла, чтоб не ходить в дом, если наскучит одна.
Когда одетая она спускается, Гайятта уже лежит в гамаке и рука ее откинута, книга валяется на траве, встопорщив страницы. Светлана несет в руках открытый тюбик подтаявшей помады. Нагибаясь, дышит чудным, сладким запахом кожи и вспоминает, как в середине весны деревья всего несколько дней стояли в маленьких, прозрачных листах и сад был похож на волшебный аквариум, просвеченным сонным весенним солнцем. И было понятно, что мИнут несколько дней, листья окрепнут, нальются соком и зеленью, будут шелестеть уверенно, играя с ночными ветрами. А дымка уйдет. Так всегда бывает.
Она целует спящую, думая, что свет из комнаты пробивался почти до утра и как только компьютер выдерживает. И, выпрямляясь, без зеркала, на ходу, подкрашивает полные губы, кусает их и прячет помаду в сумочку.
На улице уже только зной. Деревья свешивают на тротуары тяжелые темные ветви, как работяги натруженные руки. Идти в тени надо, отводя их или уклоняясь, а электричка уже скоро. Но ничего, решает Светлана, чем бежать и потом полдня ходить с потной спиной и мокрыми подмышками, лучше присесть в тени за углом стеклянного павильона станции и съесть мороженого. Успеется, все успеется.
За темными ветками она не сразу замечает его и останавливается резко. Отпущенная на свободу ветка бьет мужчину по щеке. Он хватается рукой за лицо и шипит сквозь зубы.
Они стоят на тротуаре, затененные, рядом с белой от жары дорогой.
- Маши нет, - говорит Светлана, рассматривая красивое лицо, перечеркнутое листьями.
- Здравствуйте, Светлана Игоревна!...
Пауза повисает в зное. Не дождавшись ответа, он кашляет и делает небольшой шаг в сторону солнца, намереваясь пропустить женщину. Светлана стоит неподвижно.
- Я, собственно... Я не к ней.
- Да? А к кому же?
Новая пауза повисает рядом с первой. У него золотистое лицо, в загаре викинга, и пшеничные волосы, а глаза серые и иногда, она помнит, сверкают ярчайшей зеленью. Голос бархатный, обматывает поверх рук, как мягкая лента и уже не двинуться. Он улыбался, с полным знанием своей красоты и подвигал на ее стол прочитанные книги. И она его ненавидела за уверенность, которая заставляла глаза светиться. И его глаза и глаза всех глядящих на него женщин.
Он приходил в библиотеку каждый день, садился у раскрытого окна и читал, изредка взглядывая на нее. Улыбался, натыкаясь на ее взгляд. И в конце-концов она просто перестала смотреть в сторону окна и даже все забыла, читая сама вместо того, чтоб закончить проверять картотеку.
И вздрогнула, когда он положил руку на ее ладонь, стоя совсем рядом.
- Светлана... Игоревна... Вот книга. Было очень. Очень хорошо, правда.
Он улыбнулся и ушел. А ночью она проснулась от стука сердца и мысли, что ввинчивалась в затылок "семнадцать лет всего, бывает и больше разница. Семнадцать..." Светлана в темноте пошла в душ, вытирая руку о бедро, думая, что надо форточку открыть, а то запах желания выдаст ее с головой. Когда легла, он ей снова приснился.
И через месяц, утешая рыдающую дочь, ее злую девочку, в вечных джинсах и синей, распахнутой на груди рубашке, с конским рыжим хвостом до маленькой крутой попы, она прижимала ее к себе за плечи и закрывая глаза, благодарила судьбу, Бога, в которого не особенно верила, как и положено библиотекарю в маленьком дачном поселке... Благодарила за то, что не умечталась она, пожившая, сильная и красивая мать взрослой дочери и подрастающей внучки, до полного безумия.
- Он! Он, скотина он, я из-за него, - спина дочери тряслась и мокрое лицо ерзало по шелковой блузке, - я от экспедиции отказалась!.. А он. Я дура! Дура, да?
- Дура, - согласилась Светлана, - дура и дочь дуры.
- Мам!
- Молчу. Насчет экспедиции не переживай, ты ценный специалист, да они из-за тебя еще одну снарядят. Опять же Пит Питыч.
- Да пошел он.
- Тихо, Златка услышит.
И вот он стоит, блестит новой копейкой посреди единственной улицы, в поселке, где все знают друг друга наперечет и делает шаг в сторону, пропуская ее к станции. Приехал. Он давно уже не ходит в читальный зал библиотеки, с тех пор, как уехала ее дочь, которая перестала лазать на старый абрикос, кидать оттуда косточки и задевать, смеясь, краснеющих соседских мальчишек. Тридцать один, выглядит на двадцать пять...
Что он тут?
Он стоит на жаре и ждет, когда она ступит в указанное ей место и пойдет, все дальше от него, не зная, куда он идет. И зная.
Светлана думает о книге, которую он брал когда-то, несколько раз. Книге со странными рисунками, на которых десятки женщин вытягивались в мучительных позах, перетекая из женских сущностей в предметы или животных. И с ними делали что-то, что захотел художник, наверняка сумасшедший. Или не захотел, а увидел во сне и сошел с ума уже после.
Она думает о стихотворении, которого не помнит, но однажды он прочитал его вслух, сидя в пустом зале, у открытого окна, свивая ее бархатной лентой своего голоса. Голос сказал ей о гайятте, вечной женщине вечно женственной, перерождающей себя, крутящейся мягкой рыбой среди масла вселенной, до самого конца ее, которого нет и не будет.
- Если ты сделаешь ей больно, хоть настолько, - она вытянула руку и показала ему кончик алого ногтя, - я тебя убью.
И пошла, не оглядываясь и не дожидаясь ответа.
На станции, в тени пыльного дерева, она все собиралась узнать, как называется оно и все забывала, она скинула босоножки и ела мороженое, капая белым на твердую землю. Белое оставляло у босых ног черные точки. Ела и думала о книге, лежащей у откинутой руки заснувшей в гамаке внучки.
Потом достала платок, вытерла рот и снова подкрасила его помадой. Нашла в контактах мобильника номер, именованный "Златушка" и подержала алый ноготь на кнопке вызова. Но убрала.
Переправила имя на новое - Гайятта. И стала ждать электричку.