Хрустальный звон фужеров известил, что наступило утро. Старый диван облегченно вздохнул, потянулся всеми пружинами и приготовился к дневному отдыху.
Но не тут-то было: запрыгнула кошка и стала точить когти, выдергивая нитки из обивки.
- Какая наглость. В конце концов, должен быть предел! Неужели я не могу отдохнуть после ночной смены? - пожаловался диван в сторону серванта с отзывчивыми фужерами.
Фужеры сочувственно зазвенели, а кошка вытянулась на боку и уснула.
Заскрипели возмущенные пружины: "Сколько можно терпеть?! Мы всей душой, всей широтой ко всем, чтобы всем удобно. Другим удобно, а себе жизнь укорачиваем".
Скрипели они долго и не заметили, что кошка давно уже перебралась на подоконник и грелась на солнышке.
Диванные ножки послушали ворчание пружин и решили, в самом деле, хватит для всех быть удобными, и подогнулись, чтобы никто больше, вроде кошек и мышек, не запрыгивал.
Диван склонился набок. Так и уснул крепко и не услышал тревожного звона хрустальных фужеров.
Уставший хозяин не заметил, что диван стоит криво, лег на него, ножки под тяжестью тела надломились, а пружины со стоном разорвали связывающие их веревки, и пробили обивку. Хозяин подскочил от боли и больше на диван не ложился.
Несколько дней, бугристый и никому не нужный, стоял диван, а потом его вынесли на помойку. Он сопротивлялся, цеплялся за углы и перила лестницы, даже пытался выброситься на каменные ступени.
Помойная жизнь непривлекательна, и никакой надежды когда-нибудь услышать хрустальный звон фужеров.
Дуб - пророк
"Рассею, расселю, перемешаю, перетасую, ую, ую, ую, - зашумел дуб, роняя листья и желуди на землю.
Листья падали, не выдерживая дубового гнева, желуди тоже падали от страха и непонимания: зачем и на кого дуб гневается?
Ворона раскаркалась, крыльями захлопала и улетела. Она хоть и крикливая, но терпеть не могла чужого шума.
Дуб не то ворчал, не то угрожал, и никто его не понимал. Постепенно к шуму привыкли, и листья, как положено, трепетали от ветра, а желуди падали, когда им срок приходил.
Все бы ничего, и говорить не о чем, да под тем дубом мужик остановился. Было ему тридцать лет и три года, - ни ума, ни силушки не накоплено, а очень хочется чего-то эдакого, да так, чтобы весь мир ахнул. Не мир, так деревня уж точно, ахнуть непременно должна, просто обязана.
Про эдакое, правда, никаких мыслей не приходило, одни мечты о большом авторитете у Маньки, у Ваньки, да мало ли у кого из деревенских, да хоть у всех.
Лежал мужик так, мечтал, и надоело ему. Когда-то все надоедает. И прислушался к тому, о чем дуб шумит.
Поначалу мужик ничего не понял. "Рассею, сею, расселю, селю, селю, перетасую, ую, ую, ую", - на колыбельную не похоже, слишком зло и свистяще.
Ну как же! Снизошло, наконец, аж, жарко стало, вот какая слава, вот на какой дороженьке, народ век помнить будет!
Бедному собраться - только на ноги подняться. И пошел тот мужик по дороге, покрикивая, вслед за дубом повторяя: "Рассею, расселю, рассею, расселю"! Кому по нраву это слышать, следом увязывались, будто апостолы у самого Христа. Народ все, правда, мелковатый, не при деле, неумелый, но как ему откажешь, - славы всем хочется.
Так и дошли они толпой до большого поля, сплошь ромашками да васильками усеянного. Красота кругом, но народу не до ромашек и васильков, шумят, требуют от мужика: "Вели дело делать, а не слова сказывать".
"Как же, дело, ишь, чего захотели, сначала договор сочиним, каждый подпись под ним нацарапает, а там уже делом займемся, на законном основании", - отвечал им мужик.
Содрали с берез бересты, нож острый наточили, стали буквы вырезать. Кто, что выкрикнет, то и вырезают. Никого и ничего не забыли.
Сначала порешили людей переселить из Артемовки в Калиновку, а Калиновских на запад направить: пусть идут и идут, пока не остановятся.
А там и за другие деревни взялись. Все заново переделали, все, какие названия помнили. И не помнили. Так и вырезали на бересте: "А что на сто верст от деревни Дуровки, по дороге, мимо сельмага, отдать тем, что проживают в деревне Нюровке, а Нюровским в двадцать четыре часа собраться и умотаться. К ним из Кленовки народ побежит".
Так и поделили все деревни: куда захотели, в ту губернию определили. Что? село не граничит с Новгородскими? А дороги для чего? Нет дорог? Пешком пусть добираются до областного центра. Подумаешь, из конца в конец государства огромного. Жизни на все хватит да надоест еще.
Составили договор, скатали бересту, в конце мужик, что под дубом весть принял, нацарапал подпись острым ногтем. Зароптал кто-то, а вдруг по шеям надают? Но толпа успокоила: не боись, народ наш наученный любые законы исполнять. Спасибо тем, кто научил.
И пошли - побежали гонцы - глашатаи в разные концы. Правы те были, кто не сомневался: пошло дело, народ так и забегал, так и забегал, одни туда, другие сюда, вой, стоны, женский плач. Бегут, слезы утирают, падают, ушибаются, сумки, чемоданы, что успели собрать, теряют на бегу, но договор исполняют.
А когда расселились, роптать стали: нелегко жизнь заново начинать да на чужом месте. Ведь, уходя, хозяйство рушили, дома сжигали, а потом на такое же порушенное место, на пепелище поселялись.
Но жить надо, оклемались, огляделись, детей накормили, стали спрашивать: где мужик, что все это затеял? Куда подевался? Где скрывается? Народу много обиженного.
Где он? Подать сюда! Никто не знает, где скрывается. Нет, знают, но говорят разное: в лесу, в поле, под дубом хоронится. Наконец, глаза подняли, глядь, на самой высокой горе крепость неприступная. Вот где мужик прячется. Охраны то сколько! Видимо - невидимо! Не подступиться.
Народ по-разному к мужику отнесся, проклинают, конечно, но больше завидуют: вон, как высоко взлетел. Кое-кто мечтает повторить его славу: малый и старый, хилый и убогий, - разный народ мечтает.
Совсем старые люди поговаривают, чтобы мечта сбылась, надо знать, где дуб - пророк начнет расти. Говорят, уже росток проклюнулся, но в каком лесу - поле, разное сказывают.
Так что, неча лежать дома на печи, не те времена, бродите по свету да под дубами полеживайте, да ушами послушивайте, может, какой из дубов еще чего-нибудь напророчит.
Колесо истории
Так уж сложилось исторически, бараны с козлами жили - поживали бок о бок, то есть рядом, то есть вместе, в одном государстве. Трудно жили: природа скудная, трава растет кое-где, зеленеет недолго, только весной. Под безжалостным солнцем к началу лета сгорает дочерна. По ветру летают колючки, заматываясь в шерсти, зубами не выгрызть.
Когда-то были другие времена: им, козлам да баранам, неплохо жилось. Тогда еще существовал узкий проход на сочные луга вдоль горной речки. Старики помнили, как протискивались через валуны и в оазис попадали: с ранней весны, все лето, и до глубокой осени зеленели там пахучие травы.
Но случилось так, что козел захотел показать свою силушку, взялся бодать эти валуны. Народу тогда много собралось, он в раж вошел, не мог остановиться, и случился обвал, такой силы, что проход навечно закрылся, и не стало дороги к оазису. Тот козел погиб. Вместе с ним много народу было заживо погребено под валунами. Жертв, как водится, больше среди баранов - тугодумов. Козлы - скакуны, соображают быстро, особенно, когда спасаться надо.
Надо сказать, что учителями в том государстве служили в основном бараны. Такая сложилась традиция: где нужна физическая сила, козлы работали, а где требовалось подумать, - бараны старались.
Учителя в первый день начала учебного года водили баранчиков и козлят к обвалу и наглядно показывали, предостерегая, что может получиться, если неразумно пользоваться козлиными рогами. От неразумности живем мы в бедности и нищете и голод с жаждой испытываем.
Будем смирненькими, и господь нам поможет. Козлятки, слушайте внимательно, это вас в основном касается, а мы, бараны и баранчики смирные от природы. И, как обычно случается со смирными, за чужие грехи страдаем.
Из года в год водили бараны учеников к тем валунам, чтобы история не повторилась.
Козлятки росли и старались не задевать растущими рожками кудрявых баранчиков. Но однажды переклинило одного козла. Между прочим, бывший ученик, но что толку, - да и вырос он большим и сильным. Непонятно, откуда что взялось, ведь недоедал как все. Гены, наверное, постарались. А, как известно, против природы не попрешь.
Когда учители привели очередной класс к историческому месту, взобрался большой и сильный козел на тот самый валун, от которого началась новая история государства, новая да не лучшая.
Но для разминки, так сказать, сначала боднул валун, что категорически запрещено, так и записано в Конституции: "Запрещается бодать все движимое и недвижимое государственное имущество".
Боднул раз, боднул два, запрыгнул на валун и проблеял: "Эй, братва, слушай сюда, есть среди вас настоящие козлы, или мы в баранов давно превратились? Смотри сюда, братва, какой камень наш предок сдвинул с места. Он погиб, но мир изменил, неважно, как, но изменил, и его помнят до сих пор. Неважно, как, но помнят, он вошел в историю. А нам слабо войти в историю? Козлы, вы или не козлы? А, ну вперед, покажем всем нашу козлиную силушку!
И стали козлы камни бодать. К ним козлята присоединились. Много горячих лбов побилось. Баранов трогать никто не собирался, но зачем они сами полезли под горячие рога с миротворческой миссией?
С тех пор в том государстве живут одни козлы и бодают все подряд. Кто их знает, может, и дободаются до чего-нибудь.
Но трава как росла скудной, так и не стала выше и зеленее.
Перемены
Утро начиналось как обычно: сначала открылись глаза, потом левое ухо прислушалось к правому, и оба дружно склонились к носу - привычному нарушителю тишины и покоя неприличными звуками. Нос громко и неблагозвучно разминался: делал возвратно - поступательные движения, наконец, успокоился.
Рот пока отдыхал, но был готов к началу трудового дня: работал без выходных и отпусков.
Постепенно каждый занялся своим делом: рот жевал, глаза смотрели, уши слушали, нос пустячничал, а лоб морщился от нетерпения: когда же рот, наконец, перестанет жевать и начнет озвучивать его мысли!
Неожиданно для себя рот замер, и недожеванная пища повисла на губе. Грустно ему стало: так и проживет до смерти, обслуживая других, и ничего не изменится, только зубы разрушатся, да вкусовые бугорки на языке от старости перестанут различать кислое и соленое. Не понравилось ему такое будущее, понял он: так жить нельзя, и впал в меланхолию. Весь день молчал, изредка что-то неохотно жевал, табачный дым выпускал чаще обычного и не замечал, как морщился нос - любитель духов и прочей косметики.
Дострадался рот до того, что темной ночью, когда все спали, сбежал, чтобы исполнить свою мечту: отрастить бороду с усами.
Утром уши прочистили свои входы и выходы и никаких звуков снизу не услышали. То ли, в самом деле, тишина, то ли глухота наступила?
Глаза тоже заволновались: смотреть смотрели, но некому было объяснить, что же они видели.
Только нос в довольстве пребывал. Ни табачного дыма, ни чайного пара, - каждый день, бывало, и ночами, обжигался и нюхал неприятные запахи, да еще терпел презрительное выражение губ. Да, не умел он гладко говорить, не научен, да, хрюкал и безобразничал, и, вообще, хулиган. Зато он сам себе нравился. Подумаешь, не умел делать ничего такого, чего другие не умели. Разве в этом счастье? Счастье в собственном удовольствии. А ему в удовольствие непристойничать и шокировать верхнюю публику.
Нос хрюкнул, громче, еще громче, замечаний не последовало. Он заглянул под ноздри: ба, рот исчез! Нос тут же засвербел и часа два без перерыва выдувал пузыри из одной и другой ноздри поочередно, и никто ему не мешал исполнять свои мечты. Глаз навис над ним немым укором, слезу пустил. Плачь - плачь, что ты еще можешь? Да, ничего. Нос словчил, и серьга на ухе повисла, - радость какая, счастья сколько за раз привалило!
Глаза плакали, в ушах звенело от расстройства, голова болела от возмущения и невысказанных мыслей.
Так и день прошел: в муках для одних и в удовольствиях для другого. Наступил второй день, за ним третий, без перемен: нос хулиганил, глаза слезами обливались, в ушах барабанный бой, в голове все это нестерпимой болью отзывалось.
Невысказанные печальные мысли о прекрасном прошлом, процветающем и благополучном, были безутешны, - ведь если и вернется рот на место, не станет ли опаснее носа - хулигана, потому что силушка в бороде неимоверная? Так плохо, а, по-другому еще хуже.
Правда, кое-какие изменения к лучшему произошли. Однажды нос, отдыхая между развлечениями, почувствовал, что промок насквозь от потока слез. Капель сверху, переходящая в настоящий водопад, так надоела, что он все же пошел на уступки и обещал иногда устраивать передых своим удовольствиям. Пусть благодарят за чуткость и внимательность. В знак того, что сам с собой договорился, ловко из ноздри выбил содержимое, будто уговор скрепил печатью.
А что рот? Он потихоньку бородой обрастал, и ведать не ведал, что власть на его родине носу просто так, без борьбы, отдали. Если бы узнал, не поверил бы. Что для него нос? Так, пустяк на ровном месте. Подумаешь, дышит, дышать и рот умел.
Отросли борода с усами, стала мучить тоска по родине. Вернулся рот, благополучный и успокоенный, на свое, никем не занятое место.
Нос проснулся утром, только хотел захрюкать, засвистеть, но в усы уткнулся, ни вздохнуть, ни высморкаться. Попытался все же похулиганить, как привык, но усы ощетинились, угрожающе задвигались - жуткая картина! Нет, уж, пусть лучше тихо - мирно жизнь течет да изменяется.
Верхи помолчали - помолчали да по-прежнему зажили. Рот тоже к прежним обязанностям вернулся: жует пищу, озвучивает мысли и дышит, когда нос делает вид, что простудился. Будто все по-старому пошло, так, да не совсем так, рот повеселел, стал чаще улыбаться да усмехаться, правда, под усами не заметно. Как не усмехаться? Если сами добровольно хаму и выскочке власть чуть насовсем не отдали.
Уши первые заметили, что вроде как верхи меньше глупые мысли заставляют озвучивать, - думать стали, поняли, что не они одни такие умные.
И, действительно, глупыми мыслями рот не забивают и не заставляют с утра до ночи жевать да выпивать, и остальной мир уже не презирают так сильно, как раньше, не высказывают ядовитых речей, от которых раньше рот язвами да ранами покрывался.
. Значит, был смысл бородой и усами обрастать, уважать стали.
Вечные ценности
На ветру парусом раздувалась нарядная блузка, призывно играя рюшами и кружевными оборками. Даже не верилось, что она вся в переживаниях.
Вчера вечером услышала передачу по телевизору: мода на покрой блузок изменилась. Диктор радостно сообщила, что перегруженный деталями стиль уходит из моды, возвращается стиль простой, подчеркивающий красоту и женственность.
Раньше почему-то красоту и женственность подчеркивал именно ее, романтический стиль. Форма одежды кардинально менялась, а слова рекламы все те же.
Для романтической блузки будущее в одно мгновение превратилось из светлого в беспросветное. Конечно, возможности выбора и для нее есть, но какие! Или запереться в сундуке неизвестно, на сколько лет, или подвергнуться переделке, а это потеря своего стиля, потеря себя! Может случиться самое ужасное: ее безжалостно разрежут на тряпку и бросят у порога!
А ведь она еще молода и хороша собой.
Рядом с ней на веревке висели серые в полоску, так называемые семейные трусы. Они лениво раскачивались на ветру, и время от времени заигрывали с блузкой, скорее из вежливости, чем по велению сердца, касались шелковистой и нежной ткани.
Блузка от возмущения взмывала в поднебесье и надувалась так, будто хотела оторваться от прищепок и улететь. Трусы смотрелись половой тряпкой и не делали даже попытки взлететь следом за ней. Зачем шевелиться, зачем раздуваться парусом, если жизнь и без этого полна событиями.
Ветер утихал, блузка, устав от воздушной гимнастики, бессильно повисала на веревке, но от прикосновения шершавого от стирок сатина снова рвалась в небо. Она вновь и вновь билась на ветру, трепетала от возмущения, пытаясь оторваться, и, теряя форму.
А семейные трусы сохли солидно и без лишней суеты, вспоминая свою долгую и многообразную жизнь, хоть и не на почетном месте.
Вечные ценности ничего общего не имеют ни с модой, ни с красотой.
Легенда о конце
Жил да поживал Конец. Один конец его с центром управления был связан. Кто управлял самим центром, неясно, да и неважно, не в этом суть.
У Конца был еще конец, почти сам по себе, в границах дозволенного, насколько удавалось туда - сюда болтаться, не отрываясь от центра. Но ведь можно и оторваться.
Отсюда понятно, почему наш герой в неврастеника превратился, - измучил себя внутренним противоречием. Одна мысль твердила: отрываться надо, хватит зависеть от чужой воли, пора на вольные просторы. Но другая предостерегала: ну, оторвешься, и что дальше? Как дальше жить будешь?
Думал он так и эдак, чуть в глубокий депрессняк не впал. Все же решил действовать. Как решил, так и сделал, отправился бродить по свету, опыта набираться.
Конец и есть конец, хоть и два их, но ведь не ноги, стал он тыкаться во все, что на пути попадалось. Проткнул подвернувшийся воздушный шарик, порвал чей-то раскрытый от дождя зонтик. С зонтиком ясно: сам виноват, замешкался.
А сколько стекол Конец разбил и сам не однажды резался, пока не понял, не стоит всюду тыкаться, даже если очень хочется. Да еще дошло до него, что не он один такой, по свету болтается. Есть и другие, куда сильнее и опытнее. Но ему пока везло: не били ни разу. Чтобы и дальше везло, в основном по канавам и лужам промышлял. Однажды чуть не утонул, чуть не сгинул в подземных сточных водах, но вынесло вместе с нечистотами на поверхность. После этого долго на солнышке грелся и обсыхал. А обсох, опять туда - сюда тыкать стал.
Лез своим концом и в узкое, сдирая кожу, и в широкое, - случилось такое бездонное, сам не знает, как не затянуло.
И сколько раз казалось: все, конец ему, полный безысход, не выбраться. И он жалел, что ступил на путь независимости. И давал себе клятву: если спасется, назад, только назад, к центру прилепится и никогда никуда ни шагу!
Но как только выкручивался в очередной раз, забывал о своем обещании. Да и знал он, вернется на прежнее место, начнет себя поедом есть: эх, ты, неудачник, не сумел, не воспользовался свободой, расписался в собственном бессилии.
Нет, не там его место, надо продолжать поиски. Что ему центр, в конце концов. Он сам себя должен найти в этом мире. Сам должен разобраться, кто он такой, зачем на белый свет явился, тогда и станет понятным смысл его жизни. Но уж очень устал болтаться по свету неприкаянным.
"Включи мозги, - уговаривал себя Конец, - прислушайся к собственным ощущениям. Хватит во все подряд тыкаться, хватит в канавы прыгать да в щели залезать, чтобы потом ранами мучиться".
И вспомнил он, как мечтал раньше попасть на просторы: в степь, на природу.
И побежал вприпрыжку, концом отталкиваясь от земли. Вверх - вниз - вверх - вниз. Наконец, устал, лег отдохнуть. Расслабился, и мысли разные в голову полезли: вот он себя Концом называет, а почему именно? Может, он отросток, огрызок, нарост, палка, а может, вершина. Вершина, шпиль, башня из слоновой кости, венец природы. Да, да венец природы, и не надо себя огрызком унижать.
Конец лежал на траве, греясь на солнышке, и впервые был доволен своей свободой. Он стал мягким и теплым, и скорее походил не на шпиль или башню, а на червяка, но это его не волновало, - главное, ему хорошо, и небо голубое, безоблачное.
Но вдруг, случилось что-то, может, солнце за тучу зашло, а он не заметил, может, ветер прохладный подул, - Конец напрягся весь, подскочил как на пружинах, сам того не желая. Торчит посреди поля, и нет такой силы, которая бы его уложила.
И увидел он в траве щель. Такой щели ему еще не встречалось. У нее кроваво - красные стены, уходящие в глубину необозримую. Ближе подошел, увидел, земля проросла не то водорослями, не то какой-то болотной травой.
Ужас охватил его, такой ужас, с места не сдвинуться, столбняк от ужаса нашел. А щель дрожит, слезу пускает, страшное дело, тоже боится, и еще больше страху нагоняет.
Затрепетал Конец, один на один с неизвестностью, и ни одной мысли в голове, прыгнул в щель и... насладился жизнью.
А когда насладился, понял, - никто не знает, что из себя представляет, пока по свету не помотается. Бывает, мнит себя вершиной, ан, нет, и явится ему правда во всем своем голом естестве.
Мораль: будешь сидеть на месте, себя не познаешь.
Сказка про карасика, который из воды
любил выпрыгивать, да так на болоте и остался
Поговаривали, что мама - Карасиха с Лягушом согрешила. Вот почему Карасик и на воде и на болоте приспособлен жить.
Рос он неспокойным и непослушным, и все потому, что ему мешали несовместимые гены:
те, что от Лягуша достались, квакать да прыгать заставляли. А гены мамы - Карасихи нашептывали: будь осторожен, не забывай замирать перед любой тенью и проживешь долго.
Каково бедному малышу, если и квакать, и молчать, и прыгать, и замирать хочется?
Хорошо бы одно желание следовало за другим: попрыгал, помолчал, поквакал, поумирал от страха, тогда бы терпимо. Но, к сожалению, в генах нет согласия. И только в одном они были дружны:
Карасику хотелось есть постоянно.
Так уж исстари повелось: у каждой общины рыб - сородичей свое место обитания. Наши Карасик и его мама жили там, где росли камыши. Негусто, правда, но можно и поплавать и надежно спрятаться. Да и лодки рыбаков сюда редко заплывали.
Чуть дальше болото начиналось. Вот почему мама - Карасиха полюбила Лягуша. Романтически настроенной молодой, хоть и рыбе, - предпочтительнее говорящий лягуш, чем немой, с сытым брюшком, карась.
В этих местах водятся разумные рыбы, хорошо понимают, лучше наслаждаться жизнью в сереньком облике, чем красиво погибать. И не выскакивают лишний раз из воды, чтобы на мир посмотреть и себя показать. И когда слышат разговор случайных рыбаков: "В этих местах рыба не водится", "Да, испокон веку тут ее не было", - не выпрыгивают, показывая себя: "Как нет, а я!"
Один Карасик отличался непоседливостью, часто доплывал до болота, грелся с лягушками днем на солнце, а ночью слушал бесплатные концерты.
Так и рос: то мамины гены побеждали, то папины. А когда вырос, когда уже не к лицу взрослому прыгать туда-сюда, задумался, пора определяться.
Но определяться в общине рыб - сородичей оказалось поздно. Не догнать. Его ровесники уже жильем обзавелись, настроили норок из камней и водорослей, чтобы после сытного обеда спрятаться и отдохнуть на мягкой подстилке. Места с удобствами все заняты.
Пришлось прибиться к лягушкам, все равно ни одна рыба за него, бомжа, не пошла бы замуж.
Лягушки целыми днями переругивались да в грязи купались. И Карасик вместе с ними. Когда надоедало в грязи возиться, отмывался и к рыбным родственникам уплывал. У них тоже не задерживался, - скучал по веселой жизни. Одним словом, хорошо там, где нас нет.
Плавал он так, плавал, устал, решил в болоте навсегда остаться: жить как лягушки. Правда, к антисанитарии никак не мог привыкнуть. Никто ведь не станет спорить, что чистая вода - источник здоровья.
Лягушки прислушались к его речам, и стали рыть канавы, кто, чем мог, болото в реку превращать. Только больше грязи развели, а работе конца и края нет.
Последнее время поговаривать стали, что не нынешнее поколение и не завтрашнее и не то, что родится на следующий год, не будет в чистоте жить, - грязи слишком много, сто лет надо, чтобы от нее избавиться. Но до того времени ни одна лягушка не доживет.
А Карасик вымотался весь от хлопот, своим видом, похожим на сухую воблу, сытых рыб стал пугать. Устал бороться за светлое будущее, постарел и мечтает попасться на крючок.
Но в этих местах рыбаки не водятся.
Храбрый пес
Пес домашней породы все мечтал о благородной, достойной настоящего мужчины, жизни. Наконец, набрался храбрости и решился, - убежал в лес. Ему очень хотелось протянуть лапу дружбы дикому волку. Вот кто по-настоящему мужественной жизнью жил. Вот с кем надо кучковаться, чтобы научиться свободе, той, что душа просит в любом собачьем возрасте.
Недолго искал, в просвете высоких сосен мелькнула серовато-бурая неухоженная шуба на длинных лапах. Пес, не раздумывая, с веселым визгом подбежал и радостно стал обнюхивать героя своей мечты.
Волк поначалу не вник, не понял собачьего порыва, клыки оскалил, шерсть дыбом, не подходи, порву в клочья, но пес не испугался, пролаял, что уважает, мечтает о волчьей жизни. Пришлось лай повторить, пока волк не перестал клыки скалить, - прислушался. А прислушался, чуть не прослезился, но только сказал: "Ладно, живи со мной, не жалко". Волк умеет ценить тех, кто по-достоинству ценит его благородное сердце.
Что ж, волчара согласен с псом и с теми, кто относит серо-бурых хищников к вымирающему племени романтиков, рыскающих по лесам. По-настоящему мужественных, тех, кто делает ставку на собственные силы и умения, днем с огнем трудно найти.
Матерый волк протянул лапу дружбы, за нее цепко ухватился домашний пес. Хоть его далекие предки были одомашнены, но в нем сохранилась тяга к полной опасностями вольнице.
Так и подружились матерый волк и домашний пес.
Пес любил распространяться на благородные темы. Серый сначала заворожено слушал, во шпарит, как пописанному, гордился ученостью нового друга, но стал уставать. Набегается по лесу, ему бы поспать, да и пес стал повторяться. Одним словом, надоело волку пустолайство. Слушать пса он перестал, но добычей делился честно, как положено друзьям - приятелям, - поровну.
Пес так и не решился с волком на охоту сходить, то лапа побаливала, то живот прихватывало, то пища скудная, на голодный желудок жертву не догнать.
Волка в стае уважали, поэтому пса не трогали, в конце концов, его дело: если дармоеда пригрел, нам то что.
Старые мудрые волки говорили, дружба скоро кончится. И не то, что надоест кормить дармоеда, волку не трудно, вон какой сильный и ловкий, - пес сам сбежит: поговорить ему хочется, но слушателей нет, все делом заняты; скучает он в лесу, к своим скоро вернется. Он в самом деле поглядывал в сторону города. Ему надоело придумывать, чем весь день занимался, да как устал, когда волк охотился. Мог бы и не врать: на его песьей морде ясно написано, спал и долго спал. Волку ведь без разницы, чем пес занимался, лишь бы не мешал рыскать по лесу в поисках еды.
Стали пса одолевать мечты, каким сильным и выносливым вернется домой, и сколько историй расскажет о жизни волчьей. Такой уникальный опыт, грех не поделиться. Он обязательно станет вожаком стаи, и заживет вольно и независимо от людей. Хватит прозябать у чужих жилищ, по подъездам и подвалам, рыться в мусорных баках, и, что еще позорнее: лежать на хозяйских диванах.
Мудрые волки никогда не ошибаются, убежал пес в город. Волк поначалу не заметил его исчезновения, привык не обращать внимания на пустолайство, пока не заметил: ту часть добычи, что оставлял приятелю, никто не съедал.
Пес вернулся в свой двор. Собаки удивились, восхитились, но скоро разбежались кто куда, на поиски еды. Рядом с ним осталась болонка. Когда-то была белой и кудрявой, жила при старушке. Но добрая старушка умерла, и шерсть болонки посерела от грязи, скаталась, некрасиво торчала в разные стороны, уши оборвали злые сородичи.
Чувство собственного достоинства не позволяло псу рыться в мусоре, так что болонка рылась за двоих: то косточку принесет, то кусок хлеба, а если повезет, то и огрызок колбасы с запашком.
Пес капризничал: "Уйду назад, к волкам, возьму и уйду, надоело тут, вокруг все убогие да оборванные, не на ком глазу отдохнуть.
Болонка дрожала от страха и еще усерднее бегала в поисках отбросов. Пес лежал на солнышке, дремал, иногда размышлял: храбрость храбростью, но главное, чтобы жизни удача сопутствовала. Чем плохо ему живется? И еда бывает, и опасности особо не подстерегают. Правда, неясная тоска нападала, будто неожиданный удар из-за угла, особенно, когда снилось, будто он мчался вместе с волками по лесу, догонял дичь и впивался зубами в свежее мясо, рыча и скалясь. Песий рык во сне был жалобным тявканьем наяву. Болонка жалела его: опять страшный сон приснился. Намаялся он там, в лесу, с волками на охотах, настрадался, бедненький. И с упорством, достойным уважения, бежала она к помойкам, рыскала в поисках еды, мечтая любимого куском - костью ублажить.
Стараниями подруги пес был не голоден. Скудная, но все же кормежка. Болонка была благодарной слушательницей, не мешала ему говорить, что вздумается. Он даже договорился до того, что был вожаком волчьей стаи. Постепенно в мечты погрузился, и не понятно, то ли спал, то ли грезил. И никакие пустяки уже не отвлекали его.
Превращения
Человек умотался так, что еле ноги передвигал. Голова тяжелая, на грудь падает, спина согнулась, взгляд в землю уткнулся. И вдруг, будто кто-то за плечи схватил и попытался выпрямить. Но спина упиралась. И снова тяжесть навалилась. Рюкзак кто-то повесил. Странный рюкзак, не назад, а вверх потянул.
Посмотрел человек на свои ноги и увидел две тоненькие лапки, покрытые гусиной кожей. Новые ботинки пропали. Жаль, ведь почти не ношенные. Бедолага попытался возмутиться вслух, но рот вытянулся, и вместо слов раздалось: "Чик-чирик". Ноги оторвались от пола, крылья, как два веера, легко взмахнули, и в ушах засвистел ветер.
Уже в полете напал на человека смех. Рот растянулся до ушей, и вместо чириканья прозвучало: "Ква-ква". Человек больно стукнулся животом о землю. Было бы еще больней, если бы упал не в лужу, а рядом, на асфальт. Как резиновый мяч несколько раз подскочил, разбрызгивая грязь, наконец, сел, не понял, на что, посмотрел, а под ним кочка. Кругом болото, и лягушки квакают. Не выбраться.
От горя человек покрылся панцирем и стал черепахой, той самой, что на солнышке дремлет или ведет поучительные беседы с легкомысленной молодежью: летающей, квакающей, рычащей, цокающей и прочая, и прочая.
Вот что случается с уставшим человеком.
Сказка про гору и мышку
Эта сказка не о том, как гора родила мышь, это сказка вообще-то о мышке.
Жила-была серая мышка. Грызла что-то с утра до ночи, в положенный срок детей рожала, заботилась о них, пока они не взрослели, да изредка в окно поглядывала. Времени не было подолгу у окна сидеть и на прохожих глядеть. Но смотрела мышка не на прохожих и не на детишек, резвящихся на лужайке, а на высокую гору.
Смотрела мышка на гору, почти закрывающую небо и звёзды, и думала: " Вот как интересно в жизни бывает: гора высокая, а несамостоятельная и ничего-то не умеет, - ни грызть, ни детей рожать. Стоит одна, неизвестно, сколько времени стоит, помнят её даже наши прабабушки и прадедушки, и никого ещё не родила. У меня же столько мышек появилось, что я со счёту сбилась. Жалко соседку, может, она рожать не умеет, потому что её никто не научил? потому что она сирота?"
Не могла мышка не заняться благотворительностью: воспитанием соседки - гордячки. Если не она, то кто поможет горе? Вот и бежала к подножию гордячки, с трудом вырываясь из бесконечной домашней суеты.
- Гора, эй, Гора! Нельзя так жить, как ты живёшь. Надо работать, иначе ты с голоду умрёшь. Надо норку рыть, чтобы еду прятать и самой прятаться от дождя. Без норки ты простудишься и заболеешь. Кто будет заботиться о тебе, ведь ты детей не нарожала?
Гора молчала. Мышка сердилась, но не отчаивалась: "Всё равно добьюсь своего и заставлю её жить, как положено. Иначе она погибнет".
Мышка перестала детей рожать. Когда их рожать, если она теперь редко дома бывала. Неблагодарная соседка - гордячка хранила молчание, нору не рыла, на зиму едой не запасалась, детей все также не рожала.
Наступила зима, тяжёлая для мышки, потому что она к холодам не подготовилась. Да и когда ей было готовиться? Если бы не её дети, с голоду бы умерла. Правда, брала она совсем немного еды, ведь у её детей свои дети, их кормить надо. Дети любили свою добрую мать, в шутку называли её сестрой милосердия и даже спасительницей. Всю зиму сердце её болело, как гордячка там под снегом? Жива ли?
С началом весны, в тёплый день побежала нетерпеливая мышка к горе. И обрадовалась, ура, живая, и снег на вершине растаял, и кое-где травка зазеленела.
С трудом взобралась мышка по крутому склону, травки пощипала и повеселела, домой вприпрыжку побежала. Но на этом не успокоилась.
Весной и летом, каждый день ходила к горе и учила её жить. Но гора хранила молчание.
Добровольная воспитательница успокаивала себя: " Ну, и что же, что молчит? Но ведь слышит, и мои слова заставляют её задуматься. Сегодня она задумается о своей беспросветной жизни, а завтра захочет жизнь эту изменить. Так что труд мой не напрасный".
Холодной осенью мышка слегла, но говорить не перестала. Она лежала, смотрела в потолок и вела спор: за себя и за гордячку: " Всё равно я добьюсь, и ты изменишь свою жизнь. Нет, не изменю. Если не изменишь, погибнешь. Нет, не погибну. Нет, погибнешь". И всегда в этом споре побеждала мышка.
Зимой она умерла, и похоронили её у подножия горы. Старый мыш произнёс речь: "Пока стоит гора, ни ветер, ни дождь не уничтожат могилу мышки". "Гора вечная" - пропищал мышонок. "Вот и будут вечно помнить мышку" - сказал старый мыш.