В белом фургончике., который стоял, оперевшись на два колеса, как на две лапы., на тротуар, сидели два человека. В салоне громко играла кантри музыка, что не мешало лысому человеку с миллиметровой татуировкой на лбу б виде надписи своего имени - Джимми - внимательно изучать информацию некого Гордона Брауна, которую так любезно предоставили в полиции. Джимми не с того не с сего громко начал подпевать своему теске - Джонни Кэшу, который надрывал свой голосок под гитару из магнитолы, н внезапно прерватся на середине слова, на что Эндрю, суровый на первый взгляд мужчина в солнцезащитных очках, с короткими рыжими волосами и с серьгой в ухе, сидевший за рулем и постукивавший по нему пальцами, слушавший музыку и все времялыбящийся на проходящих мимо девушек, которые застенчиво улыбались б ответ и сразу отводили глаза в сторону, усмехнулся и гаркнул пьяным голосом: "Скоро?". Джимми сунул руку е карман кожаной куртки и достал оттуда пачку сигарет, поднес ее ко рту, вытащил губами одну сигарету, затем машинально отвел руку налево и предложил Эндрю закурить, а свою он выплюнул в окно, почувствовав вкус затхлой бумаги.
Скоро, блин, Джимми? - бнобь гаркнул пьяным голосом рыжий мачо и вытянул двумя пальцами сигарету, после чего выбросил ее из окошка на тротуар.
Подожди. Подожди секунду, я дочитаю, - ответил Джимми, не отрывая глаз от текста.
И много читать? - спросил Эндрю, разглядывая очередную улыбающуюся девушку.
Джимми не ответил. Тогда Эндрю убрал руки с руля, наклонился к лысому атлету, покряхтел и спросил: "Много?". Джимми повернул голову и сморщился.
Господи, Эндрю! Я же просил тебя сегодня не пить! От тебя несет, как от последнего алкаша, дрыхнущего в подворотне и накрывшегося газеткой, измазанной в собачьем дерьме!
Эндрю фыркнул и вернулся б прежнее положение у руля.
Эндрю, ну я ж, едрён-батон, тебя просил. Блин!
Ну, извини, Джимми. У меня в горле пересохло, вот я н хапнул из фляги немного, - пытался оправдываться рыжий здоровяк, громко дыша.
Джимми покачал головой и, разъярившись, вдарил кулаком по магнитоле. ПеБец моментально затих, усмиренный.
Джимми отложил е сторону бумагу с информацией и потер шею.
Давай сюда! - протянул он руку к Эндрю.
Чего давать? - удивился его напарник.
- Блин, Эндрю! Флягу давай!
Эндрю скрестил руки на груди и надулся., как обиженный карапуз. - Я, это, ее в номере оставил, - пытался замять ситуацию он.
Блин! Ты: ты знаешь, что ты сделал!? Мало того, что я тебя попросит не пить перед заданием, так ты еще и флягу в номере оставил! - Джимми окончательно рассьирепел.
Ну, я, Джимми. Я не совсем ее оставит, - обиженно говорит рыжий карапуз. - Она у меня б кармане. Извини
Джимми со злостью выдохнул.
Так, ладно. Давай ее сюда, - сдержанным голосом сказал он и снова протянул руку.
Эндрю достал из кожаной куртки позолоченную флягу и положил ее в руку своего напарника.
Джимми, не отрывая глаз от Эндрю, открутил крышечку, поднес открытую флягу к окошку и вылил содержимое на дорогу.
Извини, - произнес Эндрю и принял пустую фляжку обратно.
Бывает, друг. Бывает, - Джимми вздохнул и потер шею, а затем добавил: "Комната 23, второй этаж. Настоящее имя - Рэй Брэдбери. Ствол при тебе?"
Да, Джимми. Он у меня, - улыбнулся Эндрю, открыл дверцу фургона и вышел на тротуар., встретив взглядом двух улыбающихся ему девушек.
Джимми вышел из фургона и подошел к Эндрю. Они оба посмотрели наверх.
Я буду говорить. Представлюсь, задам вопросы. Ты стой с умной рожей, ведь у тебя это неплохо получается. А потом действуем. Только без шума, здесь оживленный район.
Эндрю кивнул. Огляделся и пошел за Джимми к черному входу, находящемуся в переулке. Теперь он уже не обращал внимания на девушек.
"Зеркало"
Сегодня приходила хозяйка квартиры. Она была тощей., высокой, темноволосой женщиной в возрасте. Глен. Все соседи сравнивали ее с ведьмой. Она постучала в дверь, когда я пытался написать статью для городской газеты. Отвлекла. Принесла с собой дбе бутылки водки. И бот сейчас я сижу за столом на кухне, рядом с печатной машинкой и воткнутым б нее пустым листом, а она наливает мне уже шестой стакан. Чувствую себя б СССР.
Так бот, - продолжила Глен, закручивая крышку бутылки. - Я сегодня слышала, как бы с Дениз сорились, что произошло?
Она сказала, что я много работаю, не уделяю ей время. Я ответил, что она вполне может сама уделить себе время. Стандартная ссора, знаете ли, - сказал я пьяным голосом. - После этого она хлопнула дверью и убежала б сторону набережной, я в окно видел.
Понимаю, Стюарт. Когда-то я со своим покойным мужем так же распрощалась, но это не факт, что Дениз такая. Я бросила его гнить б бомжатнике, где жили одни алкаши да наркоманы. Там он и сгнил. А хочешь знать, как мы познакомились?
Глен улыбнулась. Показались ее желтые зубы. Может, они бьии золотыми. Я не успел вставить фразу, так как лил внутрь себя водку. Мы здорово напивались в этот вечер.
Андре снимал у меня квартиру. Хотя какая это была квартира! Так, комнатка. Койка да унитаз. Он был начинающим художником. Никогда не шумел, все Бремя сидел у себя в комнате и рисовал. Соседи его не замечали. Иногда казалось, что Андре - невидимка. Не видела его месяцами. А иногда хоп, стучит в ДБерь и просит пакетик чая. Худой, в очках. Он Бсегда был похож на ученого, какие на атомных электростанциях работают. Так с чего все началось? Он открыл выставку своих произведений, которая с треском провалилась. По статистике, ее посетили 25 человек за 1 месяц. Денег принесло это мало, за аренду нечем ему было расплачиваться. Тогда Андре продал все сбои картины. Странно, но они тогда уже пользовались спросом. Люди всегда приходили на его "точку", на набережную. Ирония судьбы, знаешь. В музеях сейчас для художников ничего не светит. Через неделю он продал все. Расплатился с арендой и стал опять невидимкой, пока... - Глен чихнула пьяным чихом.
Будьте здоровы! - прикрикнул я пьяным прикрнком.
Бутылка водки закончилась. Глен дотянулась до ржавого холодильника и достала вторую.
Кхм, продолжу. Настало 1 мая. Я помню эту дату отчетливо. В этот день БперБые за весну выглянуло солнце...
Всем съемщикам нужно было платить за квартиру, - добавил я.
Да, Стюарт, - Глен засмеялась. - Андре пришел ко мне и сказал, что у него нет денег. Рисовать он перестал, остатки денег пропил. Но, при встрече со мной выглядел трезвым. Я пригласила его к себе в квартиру. Мы уселись возле окна на кожаные кресла, я достала коньяк из своей коллекции. Мы разговорились. Напились. Дальше помню только то, что прыгала на нем, как сумасшедшая наездница, укрощающая непослушного коня.
- Вот как, - засмеялся я.
Да ладно тебе, - она улыбнулась. - Вскоре пошла любовь, романтика. Через два года родилась дочь: мы переехали в квартиру его ум ер шего отца: которая позже превратилась в бомжатник. А этот дом я оставила на брата. А потом случилось то, что случилось.
Интересно. Она промолчала.
Глен: когда мы с Дениз въезжали, вы сказали., что эта квартира только "на двоих". Вы меня выселите, если Дениз не Бернется?
Нет, Стюарт. Ты мне нравишься. Ты здорово вписатся в интерьер, - Глен засмеялась. Я, впрочем, тоже.
Как дорогой комод, не правда ли?
Да, как комод. Ты можешь здесь оставаться навсегда!
"Навсегда", Это слово испугало меня. В голове помутилось, и я представил в комнате напротив старика. Дедушка Стюарт Ванн. Неожиданно я испугался. Испугался самого себя. Я как бы смотрел б зеркало, находившееся б спальне. Как будто спальня была этим зеркалом. Старик улыбнулся мне беззубой улыбкой. Он стоял сгорбленно, руки его находились в карманах.
"Галлюцинация. Просто пьяная галлюцинация" - подумал я и попытался убрать из головы этот образ. Не получалось.
Я посмотрел на Глен. Она уже успела заснуть. Лицом б пустую пепельницу. Я снова посмотрел на старика.
Что тебе нужно?! - крикнул я мысленному образу, который не мог прогнать из головы. "А вообще, мысленный ли это образ?"
Старик долго смотрел на меня, стоя на своем месте, как статуя. И вдруг достал из-за пазухи пистолет. Я не успел удивиться, как он выстрелил.
"Ира"
Жила была Ира. Обычная Ира с двумя советско-пионерскими косичками и ресницами аиста. И ходила Ира все время только в шубе. Она не снимала шубу: спала б шубе, мылась в шубе., и на работе за станком стояла тоже в шубе.
Иногда Ира хотела взять и сбросить с себя эту шубу, но и не проходило секунды, как шуба с холодного пола снова Бозвращатась на плечи девушки. Ира очень сильно переживала, рыдала, заткнув сбой носик в подушку. Когда она шла по улице, то думала, что все на нее смотрят, ругают и обсмеивают ее сбоим взглядом, но люди просто проходили мимо, далее не поднимая глаз из-под ног.
Однажды, е батарейный зимний вечер, Ира решила повеситься. Она не могла выдержать все то давление, которое оказыватана нее шуба. Легкие босые ступни коснулись края табуретки, петля очень удобно легла на шее. Ира изо всех сил приготовилась отпустить ьсе свои страдания и сделать шаг, как вдруг шуба просто упала с ее плеч.
Ира посмотрела на пол, на ее лице выскочила счастливая улыбка. Она была готова взорваться, побежать на танцы с подругами, обколесить весь мир, нарожать кучу детей. Сделать шаг б новую жизнь. Но Ира всего лишь сделала шаг ьперед и повисла на карнизе.
"Азалии"
Азалии увядали. Он должен был это знать, н он знал это: потому что азалии увядали, и ничего с ними не сделаешь. Нет: он не мог ничего с ними поделать - они увядали, и он это знал. Даже она сообщила ему об этом, когда и момент был неподходящий, но азалии увядали и это факт. Он ничего не должен был знать, кроме того, что они увядали. А они увядали как никогда раньше. Азалии увядали. Увядали так, как увядают Бее азалии. И это не было ни чудом, ни обыденной ситуацией, а лишь тем моментом, что ониувядати, что он смотрел на них, и он знал, знал то, чего не каждый хотел бы знать, чего не скажешь первому встречному, потому что это азалии. А когда азалии увядают, знать об этом должен только он. Но сообщила ему она, а значит и она тоже знает про азалии, и поэтому это никакое не чудо или обыденная ситуация, какая должна была быть, если бы только он знал об этом. А азалии увядали. И секундами, и минутами, но не часами он видел, как они увядают, держа в руках ее шею, чтобы, наконец, это увядание превратить в чудо или обыденность. Но они увядали, увядала она, н увядал он, от того, что ничего не мог поделать с этими азалиями. И увяли они вместе, зная друг о друге лишь то, что они увядали. Азалии увяли, рассыпались, подхватились ветром и улетели, а он н она так и сидели в положении удушья, наблюдая, как увядшие азалии увядают. И это не было чудом, или обыденной ситуацией. Это было жизнью.
"Царь Царства Царского"
8:35. Палаты государя. Дворец с золотыми куполами. Царство Царское. Губерния ЛЫ - единственная.
"Такого, как Царь: чтобы не пил Такого как Царь: чтобы не..."
А буднльннк Есе наигрывал эту веселую мелодию, звонко подпрыгивая на тумбочке. Лысый человек в одних лишь трусах (белые, в ромашку, 700 золотых) лежал на мягкой перине посреди сверкающего отблесками солнца золотого пола.
"ЦАРЬ!! ЦАРЬ!! ЦАРЬ!!" - скандировали за окном.
Человек проснулся. Потер лысину, задумался. Мелодия заиграла по второму кругу. Человек замахнулся на будитьник (круглый, красный, с мелодией, 300 золотых + 800 серебряных), но успокоится. Он натянул шерстяные носки (домашняяБязка, ООО Бабусин Чулок, 114 золотых) и потяпал на балкон.
Чтобы разглядеть толпу получше и отыскать действительно притичные груди ему пришлось пододвинуть себякперитам. Осторожно ступая шерстью по кафелю золотому, он наткнулся на газету утреннюю (Царский вестник, бесплаты).
Экие летучки разлетались, размахались газетными Бениками! - взбудоражился человек, но газетку взял и плюхнулся на появившееся вдруг кресло (плетеное, цена договорная).
Шерсть пошла на перита из лучшего дерева, а радость в мозг поступила.
И прочитал человек тот нобостью одну, про то, как Царь Царства Царского Валентин Пирожкович Царь проснулся сегодня поутру, натянул шерсть и уселся б кресло на балкончике газетку почитать.
И проникла мысль в голову бритую. И озвучит человек мысль ту.
Так это ж я Валентин Пирожкович Царь, Царь Царства Царского. И улыбнулся товарищ тот. И жил с тех пор долго и счастливо.
А на первой странице ежеутреннего Вестника теперь лучшие груди красуются.
"Иван и персидский ковер"
Иван любил гадить в подъездах. Зайдет ранним утром б тихий подъезд, стены которого обязательно раскрашены великатепной голубой краской, да еще в сочетании с цветом грязного апельсина, или, выражаясь по-простому и без излишеств, цвета поноса, и начнет гадить налево и направо. И в одну позу встанет - распугает замерзших котят, жмущихся на четвертых ступеньках, и скрючится так, что не разберешь - Иван это или Борис!
Вот на обед ему доставались самые элитные подъезды города. Это, естественно, с горшочками завядших астр или кактусов на гладких бетонных подоконниках. Попадет Иван в такой подъезд, предварительно предупредив жильца любой квартиры по домофону пафосным голосом сексуального маньяка "Как дела?", и начнет гадить! Да что там - серить!
Однажды Иван пригласил к себе домой семью интеллигентов. Ну, как интеллигентов. Так, людей, которые вместо "дурак" говорят всегда "дурачок". Короче, интеллигентов легко споить, а пока они спят или еще хуже - разгадывают кроссворды, Иван мог бы сходить к ним домой и обгадить Бее от персидских коБров до радио "Интеллигент ФМ". Но, увы, не получилось. Этим днем Иван не кушал, и поэтому, спустив штаны и расположив орудие перпендикуляром к персидскому ковру, Иван не смог. Просто напросто не смог. Он оставался в доме интеллигентов до утра, но Быдавить хоть что-то из себя не получилось.
Оно и понятно - Иван был профессионалом по подъездам, а персидские коБры в домах интеллигент об были ему чужды.
Интеллигенты полностью разгадали б тот Бечер кроссворд и Быиграли черно-белый телевизор. А гадить в подъездах нехорошо, пусть уж Иван этим занимается, договорились?
"Кефирное"
Залезли на ёлку, спрыгнули с ёлки, убежали в лес вместе со стыренной гирляндой, задушили медведя, похоронил и медведя, сожгли медведя, нет медведя. Кончился лес- в руках есть спички. Спички детям не игрушки - выкинули спички. Нет больше леса.
Летел топор. Пролетел мимо. Никаких убийств на сегодня. Медведь? А с ним случился простой несчастный случай. Стойте, какой медведь?!
Топор летел и прилетел. Но вначале просил разрешения на посадку. Сел на пенек- съел пирожок. Пирожок с борщом. Свекла выпала на снег- прожгла земной шар насквозь.
По лесу бегали наркоманы, убил и медведя. Стойте, какого медведя?! Не было медведей, топоров и спичек. Я ел кашу, я думал о том, о чем я думал. Я ел кашу. Кашу-малашу. А каша была приготовлена из топора медведем, который служит и до сих пор прислугой в фуфайке заболотской. Спички пошли на разжигание пирожка с борщом, в котором варилась кашка.
Но я бежал через лес, в моих руках была стыренная гирлянда, и я думал о том, о чем думал. А медведьлишь остановил меня и попросил закурить. Мыс медведем бежали по лесу и ели кашку - малашку, мамашку, подмышку. Циркуль взлетал, валенки были надеты на мои босые ноги.
Топор летел, гирлянду объявили в федеральный розыск, а я размешивал кефир твердой как сталь ложкой.
"Стулья"
Мистер Варгас сидел напротив меня., бестолково почесывая затылок и читая мое резюме.
Тут написано, что бы специалист по ломке стульев? Это что: шутка? - спросил он меня.
Вообще-то: нет. У меня даже была своя контора.
Что вы говорите, - он отложил резюме и показал мне сбои тонкие очки., сдвинутые на переносицу. - А можно, поподробней?
-Конечно, было это летом 1994 года., я сломал свой перБый стул. Помню его острые деревянные осколки, узорно разложившиеся по полу ресторана. Менеджер тогда взял меня за шкирку, добровольно донес до Быхода и Быпнул в Париж. Там-то я сломал сбой второй стул. На нем стоял мольберт с криБонарисованной Эйфелевой башней. Стул был дешевым, и художник мне пожал руку, за то, что я так красиво приземлился на его творение. Он сунул б подмышку картину, и: шевельнув усами, убежал карабкаться на нарисованную башню. Помню его силуэт, приближающийся к земле. Возгласы прохожих... Какой был день! Солнечно, самоубийственно! М-м!
Я замолчал и посмотрел б окно на улицу. Кирпичное здание на другой стороне было обыкновенным, но что меня порадовало и заставило гордиться, так это объявление "Ломаю стулья. Дорого". Мистер Варгас прищурился и сделал запись в блокнот, как опытный психолог. - Продолжайте, - протянул он с уважением.
Я основательно закрепился б Париже. Вначале ломал стулья как любитель, один за другим. С треском, с чувством, с расстановкой! А затем я встретил Бенджамина. Странный старикашка, я вам скажу! Очень странный. Заставлял меня в день ломать по тридцать, а то и по миллиону стульев! Но зато платил, кормил и спать укладывал. За это я его и уважат. А потом он помер. Как? Обычной смертью француза. Он съел топор. Я от злости сломал оставшиеся стулья в Париже, да так, что меня сразу повесили в газету на первую страницу. Помню сбою улыбающуюся мордашку и мой самый главный трофей - мою гордость - алюминиевый стул, согнутый б восьмерку. Он, кстати, и сейчас украшает мой гардероб. Показываюсь б нем по субботам, в кофейне.
Я уважаю Вас, старина, - мистер Варгас стер со щек скупые розовые сопли.
Я поехал во Флоренцию н по приезду*, на вокзате, по заказу малышни, я сломал стул с золотой обшивкой из коллекции самого Хлапуччи!
Хлапуччи! - удивился мистер Варгас, развел руки б стороны и похлопал мне.
Я поклонился сидя и продолжил.- Хлапуччи подошел ко мне, обнял и поцеловал в щеку. Отпечаток от его помады не смывался сорок два месяца! Во Флоренции я в тайне ломал стулья бизнесменов, чинобникое, бомжей, выступал е театре, где показывал сбои лучшие поломки. И тогда я понял! А не организовать ли мне дело?! С'Еое дело! Ну, знаете, все мечтают с самого детства что-то ломать, или нюхать... А мне это удалось! Я нашел спонсора, который мне построил двухсотэтажный небоскреб в Биде стула. Я нанял китайцев, и мы принялись. Целыми партиями мы скупали стулья у стульепроизводящих заводов, и ломали, крушили, сжигали, растворяли, замораживали трахали, сбрасывали, топили.... Мистер Варгас упал с кресла, заливаясь голубыми слезами счастья. Наконец он поднялся, отряхнулся и воскликнул: - Здорово! Брависсимо! Я вас нанимаю на работу б "МойПолыДоБлеска Индастрис"! Добро пожаловать к нам, господин ...
"Циркуль. Полная гамма красок"
Я выколю себе глаза. Возьму циркуль тремя потными пальцами, соображу из него балерину, и начну вводить иглу в свое мягкое глазное яблоко. Мягкие яблоки всегда протухшие, побитые, как и мои глаза. И будет дыра, и я осознаю, что сделал. Дыра будет сделана, и ничем ее уж точно нельзя будет замазать, замотать, залепить, заставить. Ее можно только скрыть, но не убрать. Никогда. Дыры в стенах лишь можно заложить кирпичом, сильно заштукатурить, но все равно вы будете знать о том, что в стене была дыра. Дыры в тканях можно зашить, но останется след. А с глазом ничего не поделаешь.
И я не увижу пейзажей, я не смогу их описать, я лишь буду руководствоваться простыми стандартами - трава зеленая, а люди нет. Я не буду видеть эти незеленые лица, так тщетно пытающиеся скрыть свои настоящие эмоции. Я не буду видеть себя, так пытающегося не скрывать эмоции через сокрытие эмоций. Я не буду видеть ничего.
А циркуль пригодится.
Он пригодится для того, что отпилить себе уши, чтобы проделать еще пару дыр в своей голове без помощи огнестрельного оружия. И к черноте прибавится нечернота. И теперь я не буду слышать натуральные и ненатуральные голоса, я не буду слышать тех, кто пытается повлиять на эти голоса. Я останусь наедине смыслами, и мысли станут наичистейшими.
А циркуль пригодится.
Он пригодится для того, чтобы начертить чертеж на моем лице, нащупать боль, извлечь корни из подоконников, понавешать лапшу на унитазы, покрасить перила, открыть форточку и выжечь правдивые слова на стекле. И чтобы черпать осязаемое чудо. И чтобы бороться с комком запахов и нервов с подливкой на основе толченого кирпича.
А циркуль ни хрена не нужен. Его об стенку кину я. И дыр не будет вместо глаз, не будет дыр вместо ушей и носа и неправильных чертежей на лице. Не будеттертого сыра, и расплавленного стекла. Не будетзимы, а будетзима. Не разбудит меня, не разбудит тебя. По темному и тяжелому утру под тяжелой утренней водой и асфальтом. И спать мы будем через сон. Раз и навсегда.
Циркулеляндию не покажут в кинотеатрах, а скачают из вселенной. Поставят галочку и съедят сдобную булочку. Да так, чтобы выбить зуб от просмотра содержимого коры головного мозга.
Сделают клизму богу с маленькой буквы, обгадят сортиры и отпылесосят ковер. Отлососят медведей, и покрасят в рыжий цвет волков. И не будет циркуля, и будет хаос. И мы не проснемся там, где мы не спим, и не думаем друг о друге. И не будет циркулей, и не будет балерин, концертов и балконов, с которых балерины когда-нибудь сдохнут вниз, в кустарники из плюща и бомжатских обоссаных штанов с теми дырками, которые циркуль и не сделал. Которые так и не зашили. Которые так и не напоминали о маленьком кусочке прошлого.
Проснуться. Нужно. Днем и ночью, с циркулем и без. В темных шторах. Там- в стране чудес. Где играетусатый мальчик в свой поганый рок-н-ролл, где пинаетон свой мячик, и будоражит бабский кол.
Возрадуемся тем, кто делает для нас ничего! Поваляемся в трамвае, посмотрим мы кино. В пустом кинозале пустых людей с пустыми идеями об пустоголовых блядях. Похлопаем же им- критикам критиков и заливал ьщикам катков. Похлопаем и тем, кто кастрирует котов.
А возьмеммы циркульи начертим пять фингалов. И возрадуемся небу. И обнажим свои кинжалы. И схлестнемся в волосатой битве за нас самих, не зная нас самих. И выпорем тех, кто делает клизму буквам и называет букву буквой, а не богом с маленького слова. И выпорем за тех, кто нас приручил раскрашивать раскраски. Чтобы в жизни было все так ярко. Так ярко и ненужно, чтобы выкалывали мы себе глаза иглами циркуля балерин солдатов мам отцов капуст Иванов. Чтобы пили мы из граненых советских стаканов всю гамму красок. Проверьте. Зажгите ковер и спросите - слетайте. Слетайте за новым ковром. Старый вы, увы, сожгли.
"Где-то там - наверху"
Я стою. Я сижу. Я бегу. Я лежу. Я жду трамвай. Я жду трамвай, он увезет меня вдаль. Вдаль - вверх по обычной дороге вверх - в зимнюю морозную затуманенность.
А я стою и жду трамвай. Так надо. Нельзя его не ждать, ведь надо его ждать. Я так не хочу, но что вообще здесь зависит от меня? Лишь то, что я сделаю в этот момент, когда стою. Я стою и жду трамвай, я задыхаюсь, мне не хватает воздуха, он уходит туда, куда должен идти трамвай, но трамвай, подлый трамвай, не приходит и заставляет меня задыхаться.
Я жду трамвай. Я задыхаюсь. Болит моя голова, и туманность-морозная туманность зимы - она вся просачивается сквозь меня, и я не вижу ничего, кроме рельс. Железных длинных рельс, плавно поднимающихся вверх по дороге. Легкие становятся тяжелыми и пустыми.
Я на коленях жду трамвай. Никогда бы не подумал о том, что на коленях буду ждать трамвай. Я жду трамвай. Он не приходит, не приезжает, не приплывает и не прилетает. Появись хотя бы. Нет. Нет трамвая и нет никого, нет воздуха в легких, и я ищу его своими губами, но не нахожу и лишь скрючиваюсь в бродягу на асфальте.
Воздух есть вверху - там, куда едет трамвай, но он не едет, его нет. Совсем нет. И я иду за воздухом, я умираю, но продолжаю идти. И все что я сейчас делаю, так это ловлю рельсы взглядом, ловлю твои мысли головой, ловлю кислород руками. Я падаю и поднимаюсь, я ищу. Я ищу ищейкой то, что нужно искать. Я слышу трамвай. Он едет. Иду и я. Чух-чух-чух. Спасительный звонок. Он проезжает мимо.
Я вижу в замерзшем окне твое грустное паническое лицо. Оно смотрит на меня, но сама ты совсем не здесь -ты в трамвае, которого я не дождался. Трамвай едет туда, где хорошо. Я остаюсь здесь. Я падаю. Я медленно качусь вниз. Я задыхаюсь. Голова трещит, все внутренности сдавливает. Я не могу. Я не могу ничего, кроме того, как провожать взглядом твое грустное лицо, и трамвай. Тот самый трамвай.
И я синею. Синеет мой нос, и он совсем не чует кислород. Он просто служит умирающему лицу. Прощай, - это все, что могу я сказать. Прощай, - это все, что слышу я в ответ от трамвая. И я чую. Нет, совсем не кислород. Я чую запах твой. Это спасительный запах служит мне кислородом в те мгновенья, как ты пытаешься привести меня в чувства. Поздно. Уже слишком поздно. Извини, что не дождался трамвая. Извини, что не заплатил за проезд. Извини, что не плюхнулся рядом с тобой, что не поцеловал тебя, приветствуя. Извини, что ты не смогла укутаться в меня, закрыть глаза, и оказаться там, где поютпевчие птицы. Извини, что трамвай не доехал. Извини, что сейчас ты мертво лежишь рядом со мной, сжав мои пальцы. Извини, что я полз, а не стоял. Извини, что я задыхался, и задыхаласьты.
Так надо. Извини, трамвай был последним.
"Спасиба!"
Посреди двора, серого от дождя и полного грязных луж, стояло голое октябрьское дерево. Его ветви плотно накрывали песочницу, песок которой тускнел с каждым днем, а также частично покрывали узкую дорогу. На самом кончике такой ветки, над самым океаном луж дороги висел единственный быжибший яркий, зеленый листочек. Казалось бы, Бее листья давно уже засохли и опали, их смели б одну кучу дворники, сожгли дети, и их пепел тихонько развеялся б дыме от костра, смешавшегося с воздухом. А этот зеленый, свежий листочек все не отрывался, все держался, все жил.
По океану дорожных луж пронесся ржавый, или оранжевый, кто его разберет, запорожец. Маленькая грязная волна маленько хлынула в песочницу и растворилась, оставив мокрое пятно на мокром песке.
В окно третьего этажа смотрела морщинистая бабка, о чем-то грустно задумавшись. Может быть, она смотрела на полный жизни, единственный зеленый листочек и удивлялась его стойкости.
На кухне пахло свекольным борщом, луком и жареным мясом. Толстый, но белоснежный кот нагло расправил свое брюхо на стиральной машинке "Чайка", вилял хвостом, вдыхал запахи будущего ужина и вяло посматривал на бабку, задумчиво смотрящую б окно. Он видел, как ее седые волосы, собранные б пучок плавно двигаются по ходу ее дыхания, как шевелиться ее голубой халат с ярко-красными маками от потока воздуха из открытой форточки.
Не выдержал, - прокряхтела бабка. - Не дожил до ноября наш листочек, Мурзик.
Она всхлипнула, резко взяла поварешку с подоконника и принялась монотонно размешивать жидкий ужин в большой кастрюле.
Данилка-а-а-а! - крикнула она, и вскоре по коридору, ведущему на кухню, послышался топот детских ножек. Пухленький мальчик с длинной русой челкой торопился к бабушке, проводя рукой по бледным обоям.
Да, баб! - воскликнул мальчик и принялся тискать кота.
Руки вымой, - заметила бабушка и потрепала внука по русой челке. - У, какой богатырь уродился, - добавила она, принявшись мять мягкие щечки мальчика.
Он шлепнул кота по бедру, отчего тот с нервным мяуканьем бросился прочь под холодильник. Данил открыт кран н тщательно теребил правую кисть своей плюш сбой руки о левую. - А я новую игру установил!
Бабушка лишь улыбнулась, но не ответила. Она наливала красный борщ в глубокую тарелочку с зеленой каемочкой, доставшуюся ей 25 лет назад на распродаже в "Васильке".
Там крутые тачки, их молено так ломать. Тыщ, дыщ, тыщ. Крутая игра, баб! - все никакие умолкал малой, полный от восхищения.
Ешь давай., а то остынет, - спокойно ответила бабушка, нарезая треугольными ломтиками свежий, хрустящий и пахнущий счастьем, белый хлеб.
Мальчик принялся за борщ, заторопился, как голодный президент, уплетал красную картошку, красную капусту и красную свеклу за все четыре щеки.
В дверь постучались, и бабушка пошлепала тапками в прихожую.
Данил насторожился, но не замедлил свой ход трапезы. Он прислушался к прихожей и услышал знакомее наивное "Кто там?", стук и скрежет железного замка н веселый голос подвыпившего старика: - Кто приходит к вам на праздник? Уж неужто дед-проказник? С Новым годом, с Новым счастьем, с Новой водкой, с Новой Настей!
Петров, ты че творншь. - возмущалась бабушка. - Иди бухай со своими алкашами, а к нам не лезь. Найдутся же соседи!
Она захлопнула дверь и подставила к ней ухо. В подъезде еще звучала негромкая музыка стихов новогоднего соседа, а затем последовал глухой удар и плохое слово.
К ней подошел внук, и взглядом спросил что-то важное.
Наелся? - отдышалась бабушка.
Да! Очень вкусный борщ! - восклицал пухлый внучок в майке бледно-телесного цвета с надписью "SPOPT".
Он поскакал по коридору в свою комнату, откуда гудел компьютер, но бабушка его остановита: - А что нужно сказать, Данилка?
Спасиба, бабушка! - улыбнулся мальчик и скрылся за белой дверью, на которой висел календарь на текущий год.
Бабушка подошла к календарю и вгляделась в цифры. - Завтра уже ноябрь, - прошептала она. - Завтра уже ноябрь...