Лев Исидорович Кранихфельд : другие произведения.

Глава третья. Мои студенческие годы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вступление. Первые впечатления. КОМСОМОЛЬЦЫ - БЕСПОКОЙНЫЕ СЕРДЦА. БРОСОК НА ЮГ.МОЙ ДРУГ ГЕНКА НАПАРА. ШУТКИ В СТОРОНУ! ДАН ПРИКАЗ ЕМУ...

   Глава третья. Мои студенческие годы.
  
   3.1. Вступление.
  
   Когда в июне 1949-го года мы наконец закончили школу, перед нами встала непростая задача - в какой институт поступать. Особенно трудно было мне. C одной стороны постоянная и неутихающая тяга к литературному творчеству (поэзии) звала меня в литературный институт, а с другой - явные успехи в математических науках (круглые пятёрки по алгебре, геометрии и даже тригонометрии) не исключали возможность поступления и в любой технический ВУЗ. Победили поэтические пристрастия, и я, собрав необходимые документы, понёс их в литературный институт имени Горького. И здесь меня постигло первое крупное разочарование. Меня не приняли в это элитное учебное заведение по совершенно идиотской причине. По условиям приёма в этот институт, абитуриент должен представить в приёмную комиссию так называемые творческие материалы - романы, повести, рассказы, очерки, поэмы и стихи. Зная об этом, я купил новую тетрадку и очень аккуратно переписал туда лучшие свои стихи. То, что стихи "пройдут" приёмную комиссию, я не сомневался (у меня было несколько хороших отзывов, в том числе и от С.Я.Маршака). Однако, эти господа даже не стали читать мои стихи. Мне отказали по совершенно формальной причине - стихи не были опубликованы в официальных СМИ. Потом я узнал, что это требование было желательным, но не обязательным.
   Так или иначе, но я остался у разбитого корыта. И хотя приём в институт имени Горького происходил несколько раньше, чем в другие ВУЗы, но всё равно - душевная травма ещё долго давала о себе знать...
   О том, как я стал абитуриентом МЭИ имени Молотова, я рассказывал в предыдущей главе, вспоминая своего лучшего друга Женьку Фрида, который, собственно, и привёл меня в этот орденоносный институт. Кстати, Женька, несмотря на полное фиаско в МЭИ, успешно поступил и закончил МИИТ - московский институт инженеров транспорта.
   Я же продолжал сдавать вступительные экзамены и довольно успешно. Из 30-ти возможных баллов я набрал 28, что без проблем обеспечило мне почётное звание студента московского ордена Ленина энергетического института имени Молотова.
  
   3.2. Первые впечатления.
  
   Ну вот, мы наконец и стали студентами. Это так ново, так необычно, так не похоже на школьную жизнь, что не знаю, c чего же начать? "Начни с начала", - посоветует любой непредвзятый читатель, и я последую этому совету. А началось всё с совершенно новых ощущений, новых по сравнению с тем, что мы ощущали в школе. И, во-первых, это ощущение какой-то безграничной свободы. Ты полностью предоставлен самому себе. Да, конечно, мы и в школе прогуливали отдельные уроки, и даже дни. Но это всегда было на грани "криминала". Здесь же, в ВУЗе, по этой части - полная свобода! Хочешь - иди на лекцию или семинар, хочешь - не иди. Это твой выбор! И только потом, в сессию, ты начинаешь жалеть о пропущенных лекциях или, особенно, семинарах. Но тогда, в начале, эта кажущаяся свобода опьяняла и звала в пампасы.
   Во-вторых, новым было то, что в классных комнатах (по - новому - аудиториях) рядом с нами сидели особы противоположного пола. Для нас, выпускников мужских школ, это был приятный возврат в довоенное прошлое. И хотя выдающихся красавиц на нашем курсе было не так уж много, но всё равно присутствие прекрасной половины студенческого общества сильно меняло наши традиционные школярские нормы поведения и, конечно же, лексику. И надо отдать должное нашим прекрасным однокурсницам. Это их заслуга, что мы легко преодолели наш монашеский барьер и сравнительно быстро стали похожи на цивилизованных студиозов. Новым было и летоисчисление. Если раньше, в школе, каждый учебный год делился на четверти, а экзамены мы сдавали один раз в конце года, то здесь, в институте, год делился на два семестра, и после каждого из них наступала экзаменационная сессия. Сессия состояла из зачётов и экзаменов. Зачёты принимались по второстепенным предметам, а экзамены - по основным. Однако, были предметы, по которым принимались и зачёты, и экзамены (чтобы быть допущенным к экзамену, надо сперва сдать зачёт). Как зачёты, так и некоторые экзамены можно было сдавать досрочно. И как мы завидовали смельчакам, совершившим подобные подвиги! У меня такой подвиг "случился" только однажды, и то на занятиях по английскому языку. Я "потряс" нашу преподавательницу, прочитав ей стихи Александра Блока (О подвигах, о доблести, о славе...) на английском языке в собственном переводе. Наверное, она была истинной любительницей высокой поэзии, потому что я был немедленно освобождён от скучных еженедельных занятий, и мне были обещаны зачёты на несколько семестров вперёд. Правда, этот мой подвиг, как говорится, встал мне боком - я так и не овладел по-настоящему английским языком, о чём жалел всю последующую жизнь.
   На первых порах все основные предметы, включая высшую математику, давались мне легко. Сказывалась солидная школьная подготовка. Единственным тяжёлым для меня предметом было черчение. Я легко преодолел синдром "где муха?" преподавателя Башука, но сам процесс черчения был для меня мучителен. Но, как говорится - нет худа без добра! Тяжёлое овладение чертёжным шрифтом привело к принципиальному изменению моего почерка. Он стал чётким, красивым, достаточно мелким и сохранился до самого инсульта.
   Как странно устроена человеческая память! Ведь что, казалось бы, может быть проще, чем вспомнить свои первые дни в институте? Ан, нет! Не помню почти ничего. Кроме, пожалуй, второстепенных, не играющих существенной роли моментов. И, прежде всего, шахматы - моя школьная страсть и любовь! Я пришёл в институт, имея в своём арсенале 2-й разряд по этому виду спорта, и сразу попал в факультетскую сборную команду, которая и делегировала меня на участие в личном первенстве института. Это уже было серьёзно, и я засел за учебники по теории шахмат. Шахматную жизнь в МЭИ в то время возглавлял мастер спорта Бонч-Осмоловский (имени и отчества, простите, не помню), преподаватель одной из кафедр института. Это был высокий, симпатичный и очень остроумный человек. Единственным видимым для других его недостатком было болезненное самолюбие. Он терпеть не мог проигрывать - ни в блиц, ни, тем более, в серьёзных партиях. И вот во втором туре личного первенства МЭИ по шахматам (среди мужчин, разумеется) мне выпала честь играть с неизменным чемпионом МЭИ предыдущих лет самим Бонч-Осмоловским! И хотя я сильно мандражировал, партия складывалась для меня удачно. Бонч начал нервничать, бормоча себе под нос, что, мол, пускают в приличный турнир всяких... Но на меня эти его бормотания не действовали. Мало того, я принципиально не пошёл на красивую жертву фигуры, которая позволила бы мне эффектно выиграть у мастера, а предпочёл методично "дожимать" противника в теоретически выигранном эндшпиле. Мастер не стал ждать развязки, смахнул фигуры с доски и пророчески заявил, что всё равно из меня хорошего шахматиста не получится. И он был прав! Набрав в этом турнире норматив 1-го разряда, я решил этим ограничиться и больше вперёд не лезть. Возможно, это решение было связано с моим новым увлечением - преферансом. Играть в преферанс меня научил мой старый школьный друг и шахматный наставник Гога Назарбеков. Вначале мы играли "просто так", а потом, став получать стипендию - на деньги, правда, "по маленькой". Эта игра показалась мне такой интересной и захватывающей, что я почти забыл о тех счастливых мгновениях, которые столько лет приносили мне шахматы! А как же увлечение поэзией? - может спросить внимательный читатель. Ну что, поэзия? Я продолжал сочинять стихи. Ведь эта болезнь - хроническая! Правда, после конфуза в институте имени Горького мне захотелось опубликовать некоторые из них в официальных средствах массовой информации. Ближайшим источником такой возможности явилась редакция нашей институтской многотиражки, куда я и направил свои стопы. Там встретили меня довольно приветливо. Прочитали и неофициально похвалили мои стихи. Официально же в моей просьбе об опубликовании их решительно отказали. Страна готовилась к 70-летию товарища Сталина, а мои стихи были совсем на другую тему. Мне обещали, что, если я напишу что-нибудь стоящее о Сталине, то они напечатают и другие мои стихи. Совсем как договор Фауста с Мефистофелем. Я долго думал, а потом сочинил новогодние стихи с тостом за Сталина и (как альтернативу) просто новогодние стихи. Редакция выполнила свои обещания - оба стиха были напечатаны. И я, совсем как поэт-профессионал, взял себе псевдоним - Лев Журавлёв (для непосвящённых: журавль по-немецки - Краних).
   Стихи с упоминанием Сталина я позабыл, а вот вторые, опубликованные под тем же псевдонимом, помню:
  

НОВОГОДНЯЯ СТУДЕНЧЕСКАЯ.

  
   Время звенеть бокалам,
   Песне пришёл черёд!
   Праздником небывалым
   Встретим грядущий год!
  
   Яркой электролентой
   Ёлка озарена.
   Нашим друзьям-студентам
   Первый стакан вина!
  
   В сердце бушует пламя.
   Зимняя ночь длинна.
   Тем, кто сдаёт экзамен,
   Полный стакан вина!
  
   Ночь за окошком пляшет-
   Тоже чуть-чуть пьяна.
   Девушкам славным нашим
   Полный стакан вина!
  
   Пусть беспокойный ветер
   Бесится за окном.
   Здорово жить на свете,
   Если друзья кругом!
  
  
   Время звенеть бокалам,
   Песне пришёл черёд.
   Праздником небывалым
   Встретим грядущий год!
  
  
   Вот на такой оптимистической ноте и прошёл первый год моей студенческой жизни. А что было потом, я расскажу в последующих параграфах этой главы.
  
   3.3. КОМСОМОЛЬЦЫ - БЕСПОКОЙНЫЕ СЕРДЦА.
  
   Вступать или не вступать в комсомол - такого вопроса у нас никогда не было. Едва достигнув 14-тилетнего возраста, мы судорожно искали поручителей (двух комсомольцев или одного члена ВКП (б)) и трепетно писали заявление в первичную организацию о приёме в члены ВЛКСМ. А потом начиналась обычная комсомольская жизнь - групповые и общие собрания, коллективные походы в кино и на природу и прочие массовые мероприятия, проводимые, как правило, с большим энтузиазмом. Так было в школе, и нам казалось, что так будет всегда. Однако, в институте в нашу безоблачную комсомольскую жизнь вторглись некоторые тревожные моменты. И это, в первую очередь, было связано с общефакультетскими комсомольскими собраниями. Особенно памятны три таких собрания...
   Первое из них произошло в начале первого семестра (осенью 1949-го). Мы ещё не освоились с институтской жизнью, а тут, пожалуйста, - извольте явиться на общефакультетское комсомольское собрание, которое имеет честь состояться в актовом зале МЭИ. Зал был великолепен, особенно стол президиума, размещённый на сцене. Повестка дня собрания заранее не оглашалась. На наши робкие вопросы старшие товарищи туманно объясняли - "вопрос на месте!". Это словосочетание мы потом слышали почти всегда перед очередным собранием. А "вопрос на месте" оказался персональным делом студента-выпускника нашего факультета (имя и фамилию я не помню). Этот парень, фронтовик, прошедший всю войну, награждённый многими орденами и медалями, после победы окончил школу рабочей молодёжи и приехал поступать в МЭИ, что ему и удалось. Однако, богатых родственников, способных помогать ему материально, у него не было, и он сильно нуждался (как известно, на стипендию не проживёшь!) И вот здесь его заприметила одна не очень молодая и не очень красивая дама - продавщица одного из ларьков, расположенных недалеко от института.
   Слово за слово, и дама приглашает молодого человека к себе домой. Парень приглашение принимает и... остаётся жить у этой дамы на ближайшие четыре года. Он продолжает аккуратно посещать занятия в институте и регулярно сдавать зачёты и экзамены. Тем временем его распределили на работу в провинциальный город, куда он должен явиться после защиты диплома. И вот наступает момент, когда он должен сообщить об этом своей сожительнице. Он набирается мужества и сообщает ей о кардинальном изменении в своей судьбе. "А как же я?" - недоумённо спрашивает дама.
   "Но я же ещё молодой, - отвечает парень, - у меня ещё может сложиться семья. Я, конечно, тебе безмерно благодарен за то, что ты приютила меня на это время, но всему свой срок, и мне надо уехать!"
   По началу она как бы смирилась со своим поражением, а потом по совету умных знакомых (из торговой сферы) написала и принесла в партком МЭИ заявление, в котором недвусмысленно требовала восстановить справедливость и наказать неверного сожителя.
   И судить этого "соблезнутеля" должны были мы, комсомольцы электромеханического факультета (так решил партком МЭИ). А как мы могли судить? Ведь большинству из нас было по 18-20 лет, и мы не участвовали в Великой Отечественной войне и не знали, что такое семейная жизнь. Но у нас (вернее, у нашего факультетского комсомольского начальства) было твёрдое указание парткома - ОСУДИТЬ НЕДОСТОЙНОЕ ПОВЕДЕНИЕ КОМСОМОЛЬЦА (имярек).
   И суд начался. Вернее, не суд, а избиение хорошего парня. Чего только не говорили наши "вожди" - и о нескончаемых кознях международного империализма (особенно, американского), и о предательской банде Тито-Ранковича, и о возрождении фашизма в Западной Германии, и о многих других проблемах международного характера. И вот в такое напряжённое время появляются люди, которые не дорожат нашими социалистическими ценностями и, в первую очередь, крепостью семьи - основной ячейки нашего общества. Поэтому они (вожди) предлагают исключить товарища (имярек) из комсомола и из института тоже. Потом слово предоставили "пострадавшей". Она явно напугана жёстким тоном собрания. У неё совсем другие намерения. Смысл её путанного выступления сводится к тому, что если Николай (так, оказывается, звали парня) одумается и вернётся к ней, то она согласна простить его и взять обратно своё заявление. Спросили Николая, но тот твёрдо стоял на своём - никуда возвращаться он не намерен, и, вообще, это его личное дело!
   Возмущённый такой твёрдостью, председатель собрания предложил немедленно голосовать его предложение (исключить из комсомола и института.) Но тут слово в порядке ведения попросил один товарищ, явно бывший фронтовик. Он сказал, что не одобряет поведение Николая, но, учитывая боевое прошлое этого товарища, предлагает ограничиться объявлением ему строгого выговора с занесением в личное дело, а из института исключать вообще не за что. Зал одобрительно загудел. На голосование после долгих дебатов и препирательств поставили оба предложения. И хотя на дворе был ещё только 1949-й год, подавляющее большинство комсомольцев проголосовало за второе предложение. Домой я ехал на 37-м трамвае. Ехал и думал о том, что все мы неожиданно соприкоснулись с большой человеческой драмой и что кто мы такие, чтобы судить этого, пусть заблудшего, но глубоко симпатичного мне человека!..
   Второе громкое собрание состоялось уже на втором или даже на третьем курсе. Повестка дня опять заранее не разглашалась, но умудрённые горьким опытом, мы были готовы к любым сюрпризам. И они (сюрпризы) не заставили себя ждать! Опять персональное дело! Да ещё какое! Представьте себе, что далеко на юге, в приморском городе Сочи, растёт и расцветает прекрасная девочка по имени Женя. Она хорошо учится, и преподаватели пророчат ей успешное поступление в любой столичный ВУЗ. Но вот в последнем,10-м, классе она встречает мальчика, красивого, нежного и очень настойчивого. Она долго противилась, но не устояла. А красивый и настойчивый мальчик по совету прагматичных родителей тут же переключился на ухаживание за дочерью заместителя председателя горисполкома. Вот такая банальная история, много раз описанная в классической литературе. Но наша героиня, не смотря на тяжёлый удар судьбы, сумела выстоять, успешно закончила школу и поехала в Москву завоёвывать высшее образование. Она довольно легко поступила в МЭИ на наш факультет и, как почти все иногородние студенты, поселилась в общежитии. По началу всё у неё было, как у других девушек - однокурсниц - кропотливая работа в чертёжной комнате, напряжённое вслушивание в не очень понятные объяснения профессоров и доцентов, выполнение нормативов на занятиях по физкультуре и, наконец, редкие посещения праздничных и танцевальных вечеров. Но южный темперамент и полученный дома сексуальный опыт не давал ей покоя и звал к новым эротическим приключениям. И когда ничем не примечательный сокурсник робко предложил ей поехать с ним на природу, она, не долго думая, согласилась и без всякого сопротивления отдалась этому парню на глухой лесной полянке. Потом был другой, потом третий... А слух о красивой черноглазой студентке, такой соблазнительной и такой доступной пронёсся по всему факультету. Не прошёл он и мимо старшекурсников, среди которых было немало высокопоставленных комсомольских деятелей. И один из этих деятелей (кажется, заместитель секретаря факультетского бюро ВЛКСМ) не устоял перед чарами нашей героини. Ей тоже понравился высокий и симпатичный комсомольский босс.
   Но недолго длилась эта поздняя любовь. Неожиданно Володя (назовём так условно нашего комсомольского вождя) узнаёт, что он далеко не первый в длинной очереди любителей полакомиться "на халяву". Это открытие подвергает нашего героя в самый настоящий шок. Ведь он привык всегда быть первым! А тут такое... И он решает провести самостоятельное расследование. Постепенно он узнаёт всё - и имя и место работы её сочинского соблазнителя, и имена всех её институтских "приятелей", и очерёдность, с которой они вступали с ней в интимные отношения, и многое другое. А что дальше? Как поступить с добытой информацией?
   Ну, как... Очень просто! Согласно приобретённой вместе с молоком матери совковой идеологии, нужно немедленно проинформировать наши всезнающие органы. А поскольку во всех организациях и предприятиях Советского Союза указанные органы представляли парткомы и комитеты ВЛКСМ, нужно срочно сообщить туда! Так возникла повестка дня нашего комсомольского собрания. Женю Седляр (так звали нашу героиню) мы все хорошо знали, и не только из-за её яркой внешности (чего греха таить - таких красивых девушек на факультете было не так уж и много).
   Женя активно участвовала в художественной самодеятельности и достойно защищала спортивную честь факультета. И вот она на "скамье подсудимых".
   Так в чём же её обвиняют? Да в сущей безделице - сознательном совращении несознательных комсомольцев. Вот так, и никак иначе! А эти "несознательные" великовозрастные Митрофанушки с большой готовностью сознаются в том, как эта прожжённая гетера буквально заставляла их вступать с ней в преступную связь, и как они вынуждены были подчиняться этому грубому нажиму. Прямо непротивленцы какие-то! Потом дали выступить всем желающим, коих оказалось достаточно много, особенно девушек. И вот наши боевые подруги почти одинаковыми словами стали клеймить свою бывшую приятельницу. Лейтмотивом их выступлений было следующее - "Мы, советские девушки, гневно осуждаем развратное поведение Евгении Седляр и требуем для неё сурового наказания!"
   При этом диапазон предлагаемых кар колебался от исключения из комсомола и института до простого выговора. Наконец слово предоставляют "виновнице" торжества Женя выходит на трибуну бледная и подавленная. Она полностью признаёт свою вину и все вменяемые ей "порочные" связи. Она прощает всех своих избранников за их грубые выпады в её адрес и понимает, почему им пришлось так поступить. Она ещё раз признаёт свою вину, а в оправдание может сказать только то, что она искренне любила (и сейчас любит) всех названных на собрании ребят, особенно последнего, Володю....Женя кивает головой в сторону президиума, где с самого края с независимым видом сидит тот самый комсомольский босс, который, собственно, и "настучал" на эту современную даму с камелиями.
   Выступление Жени было таким трогательным, таким по-женски красивым и благородным, что даже у тех девушек, которые всего полчаса назад требовали для неё сурового наказания, на глазах навернулись слёзы.
   Что касается мужской половины собрания, то почти у всех нас пальцы сжались в кулаки, и мы были готовы, как один, рвануть на сцену, чтобы защитить эту прекрасную девушку и стереть с лица земли этих подонков, на глазах у всех продавших свою, возможно, первую любовь!
   И как бы почувствовав неминуемый взрыв, президиум в спешном порядке провёл голосование. Жене Седляр объявили общественное порицание...
   Домой, в общежитие, Женю провожали трое ребят из нашей факультетской боксёрской секции...
   И, наконец, третье памятное собрание произошло почти в то же время, что и предыдущее. О нём, кстати, подробно рассказал мой друг и однокурсник Эрвин Наги в своей интереснейшей книге "Былое в памяти моей", изданной на русском языке в Германии в 2001-м году.
   Поэтому подробно рассказывать об этом собрании мне не имеет смысла. Однако, в некоторых вопросах я с Эрвином не согласен, а по некоторым другим стою на прямо противоположных позициях.
   Во-первых, Эрвин Алексеевич с гордостью заявляет, что при поступлении в МЭИ он в анкете честно написал, что его отец был репрессирован в 1937-м году. Потом в тексте упомянутой книги он неоднократно советует всем своим сокурсникам (в том числе и героине того громкого комсомольского собрания Татьяне Карташовой) поступать так же, как он, пусть даже и с опозданием. Короче - надо всегда быть честным и говорить только правду! А позволительно спросить у дорогого Эрвина - перед кем быть честным и кому говорить только правду - перед этим проклятым Богом и людьми Государством, вернее, его главной властной структурой коммунистической партией? А правду и только правду нужно говорить зубодробительному передовому отряду этой партии-государства - КГБ? Что-то не сходятся у нас концы с концами, дорогой друг! А то, что тебя приняли в институт, несмотря на твою правдивость, это просто некая послевоенная беспечность наших дорогих и компетентных органов. Уверяю тебя, что уже на следующий год (и на все последующие годы) таких "промашек" эти органы бы не допустили, и тебя со всей твоей честностью погнали бы из МЭИ в шею!
   Во-вторых, мы придерживаемся противоположного мнения о роли Игоря Румянцева во всей этой истории. В одном я полностью согласен с Эрвином. Игорь Румянцев, действительно, был высоким, спортивным, симпатичным и располагающим к себе парнем. А дальше - сплошные разногласия. На моей памяти в то время Игорь был секретарём бюро ВЛКСМ нашего курса, а вот Эрвин наделяет его функциями заместителя секретаря факультетского бюро. Впрочем, я согласен считать это разногласие непринципиальным. Уважаемый геноссе Наги считает, что во всей этой истории Игорь повёл себя весьма благородно и чуть ли не героически. Обладая судьбой, сходной с судьбой Тани Карташовой (репрессированные родители), Игорь якобы хотел поставить свой вопрос (скрытие этих данных при поступлении в институт) вместе с аналогичным вопросом Тани, однако старшие комсомольские товарищи решили, что его вопрос можно решить втихую на заседании бюро и не рекомендовали ему выступать с самокритичными заявлениями на упомянутом собрании. Однако, не таков был (по мнению Эрвина) Игорь Румянцев. После начала собрания он якобы прорвался на трибуну и произнёс свою пламенную, покаянную речь. Я дважды сознательно употребил слово "якобы", потому что у меня есть совсем другая версия описанных Эрвином событий. Мне представляется, что дело было так. Какому-то крупному партийному деятелю, а может быть и САМОМУ, пришла в голову "светлая" мысль очередную чистку произвести в студенческой среде. А почему бы и нет? Ведь вон как почистили военных, учёных и литераторов! Любо - дорого посмотреть! Самое время пошерстить и студентов! И вот компетентным органам даётся негласное задание организовать эту акцию с соблюдением всех "норм законности". Соответствующие поручения спускаются и в низовые подразделения указанных органов. И вот в одном из ведущих ВУЗов Москвы появляется студентка-спортсменка и просто красавица, которая добровольно (правда, по совету своего институтского приятеля) сообщает, что при поступлении в институт она скрыла то, что является ЧСВН (членом семьи врагов народа). Конечно, прежде всего, наказан (уволен из органов) сотрудник, который отвечал за проверку анкетных данных абитуриентов этого института. Не доглядел, мерзавец! Ну, хорошо, а если он и других не доглядел? Если сейчас в этом институте учатся десятки, а может, и сотни детей врагов народа? Надо срочно что-то делать! Что-то придумать! И придумали...
   В эту ночь Игорь плохо спал и встал очень рано. Ему не давал покоя вопрос - зачем его сегодня утром вызывают в партком института. Игорь сделал усложнённую зарядку, принял холодный душ, оделся и, не спеша, пошёл в институт. В парткоме его уже ждали. За длинным парткомовским столом сидел секретарь парткома, заместитель секретаря по идеологии и двое каких-то мужиков, одетых в одинаковые синие костюмы. Как потом выяснилось, оба они были из органов. Разговор начал секретарь парткома. "Ты знаешь Татьяну Карташову?" - спрашивает он у Игоря. "Конечно, знаю, кто ж её не знает?" - "Так вот, она..."
   И секретарь парткома рассказывает Игорю о проступке Татьяны. "Но она же наша, своя!" - горячится Игорь. "Это хорошо, что ты стоишь за своих, - вмешивается 1-й КГБист. - Вот только как быть с другими?" "Какими, другими?" - недоумевает Игорь. "А с такими, которые продолжают скрывать своё происхождение, - говорит 2-й КГБист, - ты думаешь, она одна такая?" Игорь подавленно молчит. Он не знает, что ему думать. А ребята из органов с двух сторон окружают его и подробно объясняют, что ему надо делать на предстоящем комсомольском собрании. И в заключение секретарь парткома строго говорит Игорю: "Вот что, Румянцев, тебе скоро в партию вступать. И помни - всё, что здесь говорилось - это задание партии, задание лично товарища Берии. Мы на тебя надеемся, Румянцев, и думаем, что ты справишься!"... И он, действительно, справился! Так что, дорогой Эрвин Алексеевич, моя версия больше похожа на правду, чем твоя, опубликованная в столь солидной книжке. И чтобы совсем покончить с этим комсомольским собранием, хочу сказать следующее. Из книги Эрвина Наги можно понять, что после горячего выступления Игоря Румянцева и честного призыва самого Эрвина все студенты ЭМФ, имевшие нелады с анкетными данными, сумели "разоружиться" перед своими товарищами и получить всеобщую "амнистию". Думаю, что это не так. По крайней мере, двое из присутствующих на собрании не поддались на эту примитивную ловушку. Мы с одним из моих лучших институтских друзей Маратом Телятниковым сидели в центре зала. После страстного и талантливого выступления Игоря я совершенно искренне решил "колоться" и даже поднял руку, прося слова для выступления. Однако Марат схватил меня за поднятую руку и с силой опустил её вниз. "Ты что, совсем очумел? - громким шепотом спросил Марат, - это же элементарная провокация!!!" После этих отрезвляющих слов у меня сразу пропало желание каяться и просить прощения у "народа". А поскольку Марат произнёс свою фразу достаточно громко, я совсем не исключаю возможности, что кто-то ещё (кроме меня) услышал это трезвое предупреждение и не полез на трибуну увеличивать число клиентов наших великолепных компетентных органов. Вот такие дела!..
  
   3.4. БРОСОК НА ЮГ.
  
   Лето 1951-го года. Мы, большая группа студентов МЭИ, едем в южном направлении - в Анапу! Анапа - это такой небольшой портовый городок на берегу "самого синего в мире" Черного моря. А чего мы там не видели? Да Бог его знает! Мало ли чего? Например, самого моря. Официально мы едем бороться с филлоксерой. Филлоксера - это такое мерзкое насекомое, на корню поедающее виноградники. Во всем мире филлоксера - враг номер один виноградных плантаций. Теперь эта нечисть добралась и до наших скудных виноградных полей. Помимо Крыма, виноградники в РСФСР в основном сосредоточены в анапском районе. Вот мы туда и едем! Руководит всей нашей поездкой наш однокурсник и мой друг Марат Телятников. Ещё в прошлом году Марат с Юркой Левиным и Женькой Федосеевым ездил в Анапу с той же целью. И вот теперь, обогащённый бесценным опытом борьбы с этим монстром (филлоксерой) и общения с министерским (сельского хозяйства) и местным начальством, Марат бесстрашно ведёт (вернее, везёт) нас в это прекрасное далеко. А мы, наивные желторотики, слепо верим в непогрешимость предводителя и наслаждаемся комфортом купейного вагона, который несёт нас в заманчивую даль. В те далёкие времена прямого железнодорожного сообщения с Анапой не было. Поезд довозил пассажиров до станции Туннельная, а дальше до Анапы нужно было добираться автомобильным транспортом. Наш практичный начальник заранее договорился с местным начальством, что к приходу нашего поезда на станции нас будут ждать автобусы, на которых мы без особых хлопот доберёмся до места своего лагеря. Однако в Туннельной никаких автобусов не оказалось, и мы впервые усомнились во всемогуществе своего лидера. Марат был невозмутим. Он тут же договорился с каким-то частником и срочно отбыл в Анапу, чтобы, как можно скорее ликвидировать эту накладку. И как часто бывает, только Марат отбыл, появились те самые автобусы - и снова в путь! Ехали мы долго. Наконец автобусы остановились, и мы прибыли на место своего будущего жилья. Это был небольшой пустырь, со всех сторон окружённый виноградными плантациями. Не долго думая, мы стали ставить палатки, которые привезли с собой. В нашей палатке я помню Юрку Левина, Женьку Федосеева, Димочку Ременника, Женьку Березова, Стасика Кондакова и, конечно, Марата. А утром надо было идти на работу. Инструктаж нам проводила милая девушка, на которую наши мужики просто заглядывались, что не позволило им вникнуть в своеобразные правила борьбы с филлоксерой. Прежде всего, нас разбили на пары. Каждая пара состояла из двух специалистов - осматривателя и землекопа. И как издали повелось на Руси, наименее квалифицированная и, следовательно, менее оплачиваемая работа доставалась землекопу, которому поручалось у каждого куста винограда вырыть глубокую (около метра) узкую яму и достать оттуда корни. Затем в дело вступал осматриватель, на долю которого приходилось внимательно осмотреть эти корни на предмет обнаружения на них этой самой филлоксеры. Если филлоксеры не обнаруживали, то корни закапывались обратно и вся бригада (пара) переходила к следующему кусту. Ежели вдруг попадалась филлоксера (чего почти никогда не происходило), то нашедшего её осматривателя награждали персональной премией (землекопу при этом - шиш!) Однако после обнаруженной филлоксеры та самая девушка - симпатяга, которая проводила инструктаж, и на которую с таким вожделением заглядывались наши ребята, заставляла откапывать корни всех кустов, обработанной этой парой и тщательно лично проверяла отсутствие на них следов филлоксеры. И горе было тому осматривателю, кто попадёт под бдительные взоры этой местной фемиды. Если филлоксера будет найдена в просмотренных вроде бы кустах, то виновника ждали всяческие кары вплоть до уголовной ответственности! Поскольку состав нашего отряда был смешанным (парни и девушки), то и пары составлялись по этому принципу. При этом наиболее тяжелая и поэтому менее ответственная работа доставалась ребятам, а самая ответственная, требующая внимательности и самоотдачи, естественно, - девушкам. А так как девушек всё-таки было меньше, чем ребят, то были и однополые пары. И, как и на любом другом советском предприятии, нам дали норму - обследовать 30 кустов в смену. Поскольку идейных стахановцев среди нас не было, то норму эту никто выполнить не мог. Что касается меня, то первым моим напарником (и начальником одновременно) была Ира Воронина. При всем нашем старании мы могли обследовать за смену 15-20 кустов. Причем основным тормозом производительности труда был я. Копать глубокие узкие ямы оказалось ох, каким нелегким делом! Попытки же схалтурить (копать мелкие ямы) тут же пересекались той же симпатичной местной девушкой, которая из инструктора превратилась в инспектора и железным прутом проверяла глубину отрытых нами ям. Правда, наше первоначальное восхищение этой анапской Венерой резко снизилось, но это никак не сказалось на её принципиальности и вредности. Кроме того, по лагерю разнёсся слух, что тому, кто не будет выполнять норму, обратную дорогу оплачивать не будут. Проанализировав обстановку, я придумал, как сейчас говорят, новейшую технологию поиска филлоксеры. Во-первых, я сменил напарника. Им стал Женька Березов. Во-вторых, я каждому из нас придумал новое звание - землекоп-осматриватель. Таким образом, в нашей бригаде (паре) не было начальников и подчиненных. Все члены бригады были равны и выполняли одинаковую работу. Пока один из нас судорожно рыл ямы, другой не спеша, осматривал корни и одновременно отдыхал. Потом всё повторялось в обратном порядке. Эта революционная технология принесла свои плоды - мы (с трудом, правда) почти приблизились к норме выработки! Несмотря на тяжелые трудовые будни, наша лагерная жизнь текла легко и весело - со всеми милыми приключениями, жаркими спорами и неизбежными интригами. Обо всем этом я написал в многочисленных стихах, которые потом вошли в цикл "Анапская тетрадь". Вообще надо сказать, что анапский период моего творчества оказался наиболее плодовитым из всех последующих жизненных циклов. Стихи писались легко и весело, чему немало способствовала общая атмосфера взаимной любви и доброжелательства. Естественно, эти стихи я посвящал своим товарищам по "несчастью". И первые из них были ясны и безоблачны, как летнее южное небо.
  

ВАКХИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ.

Евгению Березову

  
   Ребята! Делать нечего!
   Дорога нам одна -
   Свою тоску залечивать
   Бутылкою вина!
  
   Как выпьешь, мир изменится!
   Светлее станет он,
   Когда в стаканах вспенится
   Волшебник-самогон!
  
   И девушка забудется,
   Коль стоит забывать.
   А нет - на той же улице
   Вы встретитесь опять!
  
   И пусть тяжелой ношею
   Немеет голова,
   Но ты найдешь хорошие
   И нужные слова.
  
  
   И к нашей общей радости
   Поймешь, что ты прощён...
   Так пейте в сорок градусов
   Волшебный самогон!
  
  
  
   И ещё одно безоблачное стихотворение, наиболее объемно отражающее наше тогдашнее настроение.
  
  

ХОРОШО!

Юрию Левину.

  
  
   Хорошо на знойном поле
   Вдруг "давать" высокий класс -
   Вырывать назло мозолям
   Тридцать ям глубоких в час!
  
   Хорошо походкой шаткой
   Кое-как придти домой
   И облиться у палатки
   Обжигающей водой!
  
   А потом лежать и греться,
   Вспоминая дом родной...
   Хорошо, когда на сердце
   Нет заботы никакой!
  
  
   Испытать угар потопа,
   В шутку названный дождем...
   А потом по лужам топать,
   Словно в детстве - босиком!
  
   Хорошо с утра у деда
   Пить парное молоко,
   Потому, что до обеда,
   Как до свадьбы, далеко!
  
   И скорей бежать на море,
   Позабыв про все дела.
   В роковом его просторе
   Вчетвером играть в "козла".
  
  
   Проиграв, нести кого-то
   На плечах в пучину вод,
   И услышать "Идиота
   Тащит в море идиот!"
  
   Хорошо порою поздней
   У горящего костра
   До утра смотреть на звёзды
   И смеяться до утра!
  
   И бывало так, что путник,
   Заблудившийся в ночи,
   Шёл туда, где смех да шутки,
   Где студенты-москвичи!
  
   А горнист зовёт трубою
   До свиданья! До утра!
   Эй, товарищ, нам с тобою
   Спать давным-давно пора!
  
   Эх вы, ночки золотые,
   Золотые вечера!
   До свиданья, дорогие,
   До свиданья, до утра!
  
   А потом в моём творчестве появились некоторые усталые и тревожные нотки:

СПОКОЙНОЙ НОЧИ!

Аркадию Яншину!

  
   Луна, страдая от бессонницы,
   Блуждает по небесным тропам.
   А голова к подушке клонится.
   Спокойной ночи, землекопы!
  
   Над лагерем на душном воздухе
   Шумит ветвями синий тополь.
   Ему совсем не нужно отдыха.
   Спокойной ночи, землекопы!
  
   И в тишине не потревоженной
   Вдали чуть слышен конский топот.
   Знать, спать кому-то не положено.
   Спокойной ночи, землекопы!
  
   А с моря к лагерю доносится
   Усталых волн послушный ропот.
   А сердце в дальний город просится.
   Спокойной ночи землекопы!
  
  
   А ещё я написал стихотворение, полное возмущения и протеста:
  

РОДИНА СОЛНЦА.

Вадиму Ременнику.

  
   Если шуршат червонцы
   В вашем большом кармане,
   Анапа - Родина солнца,
   Город больших желаний!
  
   Тогда вам и море, и скалы,
   И завтрак в тени акаций...
   Но землекопам усталым
   Некогда развлекаться.
  
   Днём под палящим солнцем
   На виноградном поле -
   Ни отдыха, ни червонцев
   Только одни мозоли!
  
   И из палаток тесных,
   Под небом угрюмым и серым
   Слышится гневная песня
   Проклятье тебе, филлоксера
  
   Дождик бы грянул, что ли,
   Слышится из палаток.
   Пусть отдохнут мозоли,
   Пусть отдохнут лопаты!
  
   Пусть на затопшем поле
   Плавает филлоксера!
   Дождик бы грянул, что ли -
   Стало бы веселее!
  
  
   Кто-то из наших лагерных остряков заменил последнем четверостишие слово "филлоксера" на другое созвучное слово -АЛЕКСЕЕВ, и исправленный таким образом текст пошёл гулять по просторам анапской волости. Дело в том, что Алексеев - это не просто слово, рифмующееся со словом филлоксера. Алексеев - это на минуточку самый главный местный начальник по филлоксерской части! И этот господин-товарищ Алексеев - очень амбициозный и злопамятный субъект. Как попал к нему текст стихотворения, история умалчивает. Скорее всего, ему на стол тайком положил его кто-нибудь из подчиненных, заранее радуясь гневной реакции начальника. (Кто из нас не мечтал испортить настроение своему самодуру - начальнику), так или иначе, но Алексеев прочитал стихи и был уязвлен ими в самое сердце. Он срочно собрал весь свой аппарат и дал ценное указание - немедленно разыскать и примерно наказать дерзкого автора! Раздражение товарища Алексеева было так велико, что он не поскупился на значительную премию тому, кто сообщит следственным органам любые сведения об этом преступнике. Вот такая поднялась буча. Сам Алексеев стал объезжать лагеря "искателей филлоксеры" в надежде найти своего личного врага. Приехал он и к нам в лагерь. Свою речь перед нами господин начальник начал с обзора международного положения. Чувствовалось, что он читает центральные газеты и иногда слушает радио (телевидения тогда ещё не было). Потом он перешёл к местным делам и сказал, что видит перед собой прекрасную советскую молодежь, готовую отдать все силы на благо нашей великой родины. Но среди всей этой преданной советской власти молодёжи, к сожалению, затесался внутренний враг, написавший и распространивший мерзкий пасквиль на нашу советскую действительность с попыткой дискредитации руководящих деятелей анапского района. Далее он горячо призвал собравшихся немедленно найти этого "врага народа" и передать его в руки властей! На этом митинге - собрании присутствовало человек сто пятьдесят. И все они знали автора этого "крамольного" стиха. Однако, ни один из них не предал и не продал меня! Так я впервые столкнулся с проявлением одной из прекрасных сторон нашей жизни - человеческой солидарностью...
   Не скрою, я был немного напуган этой нелепой историей, хотя и был в ней без вины виноватым. Поэтому я переключился на другой жанр, которому оставался верен многие последующие годы - жанр сатиры и юмора. Так родилась эпическая поэма о нашей прекрасной жизни в Анапе.
  

С Т Р А Н И Ц Ы И С Т О Р И И

Стасику Кондакову.

  
   В районе Анапы у жёлтых стогов
   Раскинулся лагерь моих земляков.
  
   Под сумрачной кровлей брезентовых стен
   В одной из палаток жил юноша N.
  
   Был парень как парень, атлет, полный сил,
   Вот только работу, как смерть, не любил.
  
   Зато он любил поиграть в домино,
   Сходить искупаться, на танцы, в кино,
  
   Любил по Анапе пройтись вечерком
   И выпить немного со старым дружком.
  
   Короче, обычным студентом он был,
   Вот только работу, как смерть, не любил.
  
   Под утренним небом ударил набат,
   Поднял на работу ребят и девчат.
  
   Быстрее, ребята, смелее, девчата!
   Берите ножи и точите лопаты!
  
   И вот потянулись колонны бригад
   Искать филлоксеру, губить виноград.
  
   Ещё через час из брезентовых стен
   Явился товарищ по имени N.
  
   На поле откопана тысяча ям,
   А он только воду сливал по плечам.
  
   Потом, не спеша, он на кухню пошёл
   И сумрачно сел за обеденный стол.
  
   Дежурный! Пожрать подавай поскорей!
   Да только, смотри, молока не жалей!
  
   Позавтракав плотно, он сел размышлять,
   Чего бы такого ещё предпринять?
  
   А может быть, стоит на поле пойти -
   Губить свою юность часов до пяти?
  
   А может, не стоит? Конечно же так!
   Кто хочет - работай, а он не дурак!
  
   Решив так, он молча цигарку свернул,
   Вернулся в палатку и снова заснул.
  
   И снится ему удивительный сон -
   Как будто в стахановцы выбился он.
  
   Что в день вырывает сто семьдесят ям
   И кучу корней он обследует сам.
  
   Приходит к семи, а уходит к пяти,
   Короче, такого - нигде не найти!
  
   Его бригадир от души полюбил
   И сам Алексеев на чай пригласил.
  
   Завхоз его лучше кормить обещал,
   И даже Марат ему руку пожал!
  
   И стал он, по мнению лагерных свах,
   Не парень, а облако в белых штанах.
  
   Под сумрачной кровлей брезентовых стен
   Проснулся халтурщик по имени N.
  
   Лопата уныло прижалась к столбу,
   Кляня безработную, злую судьбу.
  
   Он встал, потянулся, в мечту погружен,
   Кому б рассказать потрясающий сон.
  
   Пусть знают ребята, почувствуют пусть!
   Но лагерь безлюден, безлюден и пуст
  
   Друзья на работе, завхоз далеко -
   В соседнем селе достает молоко.
  
   Лишь лошади две у колодца стоят
   Перловую кашу уныло едят.
  
   Но лошадь - она все равно не поймет,
   Что стыд и раскаяние сердце грызет,
  
   Что вместе с друзьями клянётся он быть
   И даже работу, как жизнь, полюбить!
  
   В районе Анапы у желтых стогов
   Раскинулся лагерь моих земляков.
  
   Хорошие парни в палатках живут,
   Работают дружно и здорово пьют.
  
   И можно палатки хоть все обойти,
   Филонов средь них с фонарём не найти!
  
   Но если вам скажут, что в этой поэме
   Поэт рассуждает на личную тему,
  
   Что, мол, для себя постарался поэт,
   И им нарисован здесь автопортрет,
  
   Не верьте наивным словам чудака -
   Ведь имя моё не на "N", а на "K"!
  
  
   А потом было трогательное прощание с синим, ласковым морем, сумрачными скалами, бесконечными виноградниками и мгновенно опустевшим лагерем...
  

ДО СВИДАНИЯ!

Марату Телятникову.

  
   До свиданья, памятное лето,
   Синяя, морская сторона,
   Родина матросов и поэтов,
   Светлый край волшебного вина!
  
   Нас зовут конспекты и приборы.
   Институт зовёт своих сынов.
   До свиданья, ласковое море,
   Погреба портовых городов!
  
   В дальний край, к родимому порогу
   Побегут машины, взяв разгон.
   Пусть сильней ударят на дорогу
   В никому уже не нужный гонг!
  
   Застучат весёлые колеса,
   Паровоз присвистнет: Догоняй!
   Улетит, как дым от папиросы,
   Унесённый в каждом сердце край!
  
   Но когда нам в жизни будет туго,
   Если грусть проскочит за порог.
   Вспомним мы затерянный на юге
   Маленький приморский городок.
  
   Вспомним дни, когда мы были молоды.
   Сердце вспыхнет вновь былым огнём...
   Ничего, товарищ, выше голову!
   Ничего, мы всё переживём!
  
  
   3.5. МОЙ ДРУГ ГЕНКА НАПАРА.
  
   1951-й год начался для меня сплошным кошмаром. 2-го января ночью арестовали и увезли на Лубянку мою мать Людмилу Сергеевну Кранихфельд. Это была тихая, спокойная женщина, вся вина которой, по мнению компетентных органов, заключалась в том, что, во-первых, она была женой врага народа - моего отца и, во-вторых, родной племянницей Юлия Осиповича Мартова - одного из основателей русского социал-демократизма, лидера так называемой партии "меньшевиков". Сама же она никогда в никакие политические игры не играла, а работала на скромных канцелярских должностях в скромных советских учреждениях. Арестовывать её пришёл майор НКВД (как я узнал из протокола ареста, фамилию, правда, не запомнил).
   Прошло ещё несколько месяцев, и у нас опять появился тот же майор, на этот раз для того, чтобы арестовать мою тётю Викторию Сергеевну, родную сестру моей матери. Правда, ей могли предъявить только одно обвинение - родство с Мартовым. Что касается майора, то он (как я опять узнал из протокола) стал подполковником. Это не столь важное обстоятельство побудило меня задать дерзкий вопрос этому наследнику железного Феликса: "Это за мою мать вам дали подполковника?" Надо было видеть выражение его лица после моего выступления. Оно перекосилось и сделалось сине-красным. Он тяжело задышал и схватился за кобуру. Потом пересилил себя и спокойным голосом сказал: "Ладно, студент, учись пока..." Особый суд присудил матери (за две "вины") 10 лет высылки в Казахстан. Тёте же за одну "вину" - всего 5 лет ссылки. Вот так я остался совершенно один. Впрочем, не совсем один. Со мной в нашей старой "вороньей слободке" жил бывший муж Виктории Сергеевны Виктор Васильевич Волков - известный до войны московский журналист. Мы с ним занимали большую комнату, перегороженную лёгкими, фанерными перегородками на три части-комнаты. Я, естественно, занимал самую меньшую из них площадью 8 кв.м. Отношения у нас с Виктором Васильевичем были очень сложные. Я откровенно подозревал его в доносе на мою мать и тётку (хотя подтвердить это ни тогда, ни когда-нибудь позднее я не мог). Ему же моё присутствие до некоторой степени связывало руки (особенно по женской части). Что касается его непрерывного пьянства, то я, честно говоря, не видел в этом большого криминала, так как сам к тому времени отнюдь не чурался этого занятия. Мало того, иногда совместное принятие московской водки приводило к редким минутам взаимного доверия, и я с большим интересом слушал его воспоминания о военных приключениях, тем более, что рассказчиком он был превосходным. В институт я ходил, как всегда, как будто со мной ничего не случилось - так, уходя, просила мама. Летом 1952-го я поехал к маме в Казахстан. Эту поездку финансировал мой дядя (брат отца) - профессор МАТИ, крупный специалист по авиационным двигателям. Кто знает, где находится город Темир-Тау? Наверное, только Владимир Высоцкий, который обессмертил этот городишко в своих шутливых стихах. Но мне было не до шуток. Маму я застал постаревшей, но бодрой. Она снимала комнату у пожилой многодетной чеченки, всех одноплеменников которой сослали в Темир-Тау ещё в 1944-м году. Мама устроилась на работу экономистом в какую-то местную контору и давала уроки местным ребятишкам, в основном, чеченцам. Мой приезд для неё был настоящим праздником. Она расспрашивала меня о Москве, о всех родственниках и знакомых. Я, как мог, отвечал. Днём, когда мама была на работе, я гулял по окрестностям Темир-Тау. Однажды я забрёл довольно далеко и увидел то, что потом долго преследовало меня в кошмарных снах. В глухой казахской степи громадный по численности конвой вёл сравнительно небольшую колонну заключённых. Всё это были ребята примерно моего возраста. У каждого на спине лагерного бушлата был пришит большой ромб ярко-жёлтого цвета. Как потом мне сказали мамины знакомые, это были не ромбы, а бубновые тузы, и пришиты они были на спины этих закоренелых преступников (бывшие власовцы или полицаи) потому, чтобы при попытке к побегу или при какой-нибудь другой заварушке конвойным было бы легче открывать огонь на поражение...
   Домой в Москву я возвращался немного успокоенным. Условия, в которых жила мама в Темир-Тау, оказались намного легче, чем я представлял себе до этой поездки. Единственным унизительным обстоятельством было то, что маме, как и всем остальным ссыльным гражданам, надо было ежедневно регистрироваться у уполномоченного НКВД. Я приехал в Москву как раз к началу третьего курса. В конце прошлого курса нас распределили по будущим специальностям. Как правило, студентов с моей или похожей на мою биографией распределяли на мало престижную тогда изоляционно-кабельную специальность. И вот у меня новая группа, c которой мне предстоит жить и учиться оставшиеся три года. Надо сказать, что указанная дискриминация очень мало подействовала на меня. Мне было всё равно, в какой подотрасли электротехники проявлять свои таланты. И чтобы показать своё пренебрежение к подобным действиям со стороны администрации я написал слова шутливой песни, которую почти сразу запели на нашем факультете.
  

К У Р С О В А Я Л И Р И Ч Е С К А Я.

  
   Помню я тебя впервые
   Увидал на лекции.
   И глаза твои большие,
   И твою комплекцию.
  
   Приобщались мы к культуре,
   Шли домой довольные.
   Я чертил тебе эпюры
   И писал контрольные.
  
   Но по воле деканата
   Вышла ситуация-
   Я попал на "аппараты"
   Ты - на "изоляцию"!
  
   И с тех пор тебя я вижу
   Лишь на общих лекциях -
   И глаза твои большие,
   И твою комплекцию.
  
   Не для нас теперь весною
   Светит солнце ясное.
   Уж такие мы с тобою
   Шибко разнесчастные.
  
   И душа тоской объята -
   Некуда податься ей.
   Я грущу на "аппаратах",
   Ты - на "изоляции".
   Скоро подоспели и ноябрьские праздники. На демонстрации ко мне подошёл кто-то из однокурсников и сказал: "Слушай, ведь ты один живёшь в коммунальной квартире?" - "Да, а что?" - "Ты не мог бы приютить временно стоящего парня?.. Его только что перевели к нам на курс из Одесской мореходки, только без общежития. Может, поможешь хорошему парню?" - "Но я же с ним даже не знаком!" - робко запротестовал я. "Это мы сейчас устроим! - радостно воскликнул однокурсник. - Генка! Иди сюда!" - закричал он кому-то. И вот появился тот, которого назвали Генкой. Это был высокий (выше меня на голову) белобрысый парень с простецким и очень располагающим к себе лицом. Во что он был одет, я сейчас не помню. Помню только, что он мне сразу понравился. "Ну, я оставляю вас одних", - с чувством выполненного долга воскликнул "сводник" и исчез за рядами демонстрантов. Нам обоим стало как-то неловко. Мы не знали, о чём говорить. Первым опомнился я и пригласил его к себе домой. "Там, мол, и решим", - подумал я. Домой мы добрались часа через два (пришлось идти через Красную площадь). По дороге мы зашли в магазин, и Генка купил бутылку водки и колбасы. Когда мы пришли, Виктора Васильевича дома не было. Мы зашли в мою комнатку и стали подробно рассказывать о себе друг другу. Оказалось, что сам Генка с Дальнего Востока. Его отец был знатным железнодорожником-машинистом. Он первым на Дальнем Востоке стал по примеру Кривоноса водить тяжело нагруженные поезда. Однако в 1937-м году его карьера резко оборвалась. Его арестовали, обвинили во всех возможных грехах (шпионаж в пользу Японии, попытка покушения на членов Политбюро и т.д.) и превратили в лагерную пыль. Его мать, бухгалтер по профессии, поняв бессмысленность добиваться справедливости, срочно увезла сына к себе на родину в Воронеж, где и устроилась на работу по специальности. Там Генка и закончил среднюю школу. Поскольку он с раннего детства мечтал стать моряком, то и направил свои стопы в Одессу, в высшее мореходное училище, куда и был принят, успешно сдав вступительные экзамены. Ещё в Воронеже они с матерью решили, что при поступлении Генка скроет судьбу отца. Иначе поступить в Высшую мореходку просто нельзя. Всё бы так и сошло с рук, но после второго курса встал вопрос о заграничной практике курсантов, и наши компетентные органы решили ещё раз проверить анкетные данные каждого кандидата на заграничный вояж. И вот тут наш герой сгорел, как швед под Полтавой. Нашёлся сверхбдительный проверяющий, который не формально отнёсся к порученному делу и легко обнаружил, что отец проверяемого Геннадия Напары на самом деле - враг народа, осуждённый органами НКВД. Поднялся громкий скандал. Генку немедленно отчислили из училища и посоветовали ехать в столицу и попытаться попасть в какой-нибудь технический ВУЗ на третий курс, благо отметки у него за второй курс училища были очень не слабыми. И вот он в столице. В МЭИ на наш факультет его приняли довольно легко, вот только общежития пока не дали... Я, в свою очередь, подробно, не скрывая ничего, рассказал о себе. И нас сразу сблизила общность наших судеб. И тут появился Виктор Васильевич - сердитый и на редкость трезвый. Он хмуро посмотрел на Генку и спросил у меня: "Это кто?" - "Это мой товарищ по институту, - с готовностью ответил я, - у него трудности с жильём, и он временно поживёт у меня". Я говорил так определённо потому, что совсем недавно по инициативе Виктора Васильевича мне выделили отдельный лицевой счёт (на мою комнату площадью 8 кв.м.), и я мог самостоятельно решать, кого мне приглашать на временное поселение. Но Виктор Васильевич был неумолим: "Чтобы завтра же его здесь не было!" Я было полез в дискуссию, но неожиданно смягчить ситуацию взялся Генка. Он схватил оставшуюся у нас полбутылки водки и стакан и молча протянул наполненный стакан Виктору Васильевичу. Так окончательно был решён жилищный вопрос Геннадия Напары...
   Так началась наша совместная жизнь в Лучниковом переулке. Мы продолжали изучать друг друга и находили всё больше общих черт характера и душевных склонностей. Наладился и наш общий быт. Генкина мама регулярно присылала ему продовольственные посылки, главным содержимым которых были великолепные домашние котлеты. В начале каждого месяца мы покупали мешок картошки и большую банку лярда (топлённое свиное сало). Вкупе с указанными выше котлетами, жареная на лярде картошка была нашим "коронным", хотя и ежедневным, блюдом. Наладились и отношения с Виктором Васильевичем. Он больше не протестовал против присутствия Генки в нашей "вороньей слободке" и даже благосклонно принимал от него мелкие сувениры в виде рюмки водки или бутылочки пива. А наша с Генкой дружба всё углублялась и углублялась. Оказалось, что он тоже не равнодушен к поэзии и даже пишет довольно грамотные стихи.
   А над страной зловонной тучей нависло так называемое "дело врачей". Бытовой и государственный антисемитизм дружно объединились в одну мерзкую банду, и, как бы соревнуясь между собой, окончательно утопили репутацию России как "приличного" государства. Однако, жизнь продолжалась. Мы, как ни в чём не бывало, ходили в институт, в кино, посещали (изредка) кафе и рестораны и (довольно часто) пивные. Теперь уже мало кто помнит, что на месте нынешнего Детского Мира раньше стояло приземистое одноэтажное здание, в торце которого уютно расположился знаменитый по всей Москве пивной зал. Старожилы называли это заведение "есенинской пивной", уверяя нас, молодых, что самый скандальный поэт России очень любил приходить сюда. Мы, конечно, верили ветеранам, но называли её (пивную) "бронзовая женщина", в честь великолепной бронзовой скульптуры, стоящей в холле пивного зала. И вот однажды мы трое - я, Генка и примкнувший к нам Марат Телятников зашли в эту "бронзовую женщину" и сели в уголке. Зал был полон. Рядом, за соседним столиком сидели трое молодых ребят, скорее всего, первокурсников. Один из них, самый наглый и улыбчивый, показал пальцем на Марата и громко воскликнул: "Если этот парень еврей, ему бы следовало набить морду!" Вокруг было много народа, но никто не возмутился, никто даже не пошевелился. Можно было подумать, что мы сидим не в центре Москвы, а в мюнхенской пивной начала 30-х годов в самый разгул фашистского путча в Германии. Марат побледнел, сжал кулаки и приподнялся, чтобы достойно ответить обидчику, но его опередил Генка. Он встал, медленно подошёл к соседнему столику, схватил этого поклонника фюрера за шиворот и врезал ему великолепный апперкот в челюсть! Парень вместе со стулом отлетел на несколько метров. Зал загудел, причём не было ясно, одобрительно или с осуждением. Во избежании скандала с неясными для нас последствиями, по моей инициативе, мы, не спеша, покинули пивную и пошли домой, где дружно выпили за торжество антифашизма в нашей несчастной стране...
   По своим анкетным данным Генка, как и следовало ожидать, попал на ту же специальность, что и я. Теперь мы учились в одной группе, что здорово облегчило нам обоим учебный процесс. Теперь, имея один общий конспект, на лекции мы могли ходить по очереди. Лабораторные работы мы выполняли вместе, что тоже экономило уйму времени. Вместе мы готовились к зачётам и экзаменам. Я перезнакомил Генку со всеми своими школьными друзьями, и он, в силу своей феноменальной коммуникабельности, сразу подружился с большинством из них. Мы часто собирались на квартире у Софы Боришанской, и Генка стал там своим и желанным гостем. И так бы длился и длился этот безмятежный период нашей дружбы, если бы не одно памятное происшествие.
   В этот год (1953-й) день рождения Генки (19 февраля) совпал с длительной командировкой Виктора Васильевича. Так что вся "хата" была в нашем полном распоряжении. К этому дню мы подкопили денег и решили праздновать на полную катушку. Выбор и приглашение гостей осталось за именинником. Так среди гостей оказался бывший студент нашего курса Володя Евстифеев (партийная кличка "Батя"). К этому времени его перевели на секретный факультет, недавно открытый в МЭИ, но раньше он очень дружил с Генкой. Пиршество затянулось далеко за полночь. Поэтому многие гости (в том числе и Батя) остались ночевать у нас. Утром по старой российской традиции нам захотелось опохмелиться. Мы собрали пустые бутылки (внизу под нами был пивной ларёк, где эти бутылки принимали) и спустились вниз. Мы, это я с Генкой и примкнувший к нам Батя. Продавщица в ларьке принимать наши бутылки нахально отказалась, мотивируя тем, что мы, видите ли, пьяны. Это так возмутило нашего гостя, что он схватил, пустую бутылку и швырнул её в противоположную от ларька сторону. А напротив, на первом этаже жилого дома, уютно расположилась булочная - кондитерская с великолепной стеклянной вывеской над дверью. И, как вы уже, наверное, догадались, снайпер Батя угодил точно в вывеску, которая, естественно, разлетелась на мелкие осколки. Поднялся дикий крик. Громче всех кричала продавщица из ларька. И как всегда бывает в таких случаях, словно из-под земли, появился милиционер. Он сразу выяснил, кто разбил вывеску и повёл Батю в наше, 46-е, отделение милиции, расположенное на углу Маросейки и Армянского переулка. Мы с Генкой, огорошенные этим событием, выпили по кружке пива, немного пришли в себя и отправились в отделение выручать Батю. Больше всего нас беспокоило то, что Батю могут отчислить из этого престижного секретного факультета. Мысль о собственной судьбе нам просто не приходила в голову. В отделении мы обратились к дежурному. Он предложил нам пройти к начальнику отделения. Им оказался пожилой с приятной внешностью подполковник. Он внимательно выслушал нас, задал несколько вопросов и повёл в "обезьянник", где уже пару часов маялся Батя. "Ну, что, сынок, не хочется срок мотать?" -вполне миролюбиво обратился к узнику подполковник. "А ты кто такой?" - сурово спросил Батя и дальше пошёл такой отборный мат, которого редко услышишь даже в самой последней московской забегаловке. Подполковник был уязвлён, и всё его миролюбие и доброжелательство сразу испарились. Он велел нам идти домой, а с Батей, мол, теперь будет решать народный суд. Удручённые мы вернулись домой, и легли спать. А главные события этого "дела" произошли именно этой ночью. Слух о происшествии со студентом Евстифеевым дошёл до особого (первого) отдела МЭИ. Начальник этого отдела срочно приехал в 46-е отделение и стал разбираться. В результате этого разбирательства были сделаны следующие выводы:
   1. Студент электрофизического факультета МЭИ Владимир Евстифеев ни в чём не виноват и должен быть немедленно отпущен из КПЗ (камеры предварительного заключения)
   2. Организаторами пьянки и последующего дебоша в 46-м отделении милиции следует признать студентов электромеханического факультета МЭИ Льва Кранихфельда и Геннадия Напару.
   3. Меру пресечения указанным в п.2. студентам установить администрации МЭИ.
   Вот такие исчерпывающие выводы!
   Когда мы на следующее утро приехали в институт, нас ждало приглашение в деканат. Там нам торжественно вручили приказ, в котором чёрным по белому было написано: "За организацию пьянки и дебош в милиции студентов третьего курса Кранихфельда и Напару из института исключить". Приказ был датирован 21-м февраля 1953-го года. Мы с Генкой срочно бросились в комитет ВЛКСМ. А куда же нам было ещё обращаться? В комитете уже всё знали. Нам явно сочувствовали, но ничего изменить не могли. Впрочем, нам посоветовали больше не пить и вести себя тихо - тихо. В профком идти было бесполезно, и мы поплелись домой. По дороге мы стали "думать и гадать", что же делать дальше. И первое, что пришло нам в голову, это завербоваться куда-нибудь далеко на Север, в какую-нибудь полярную экспедицию.
   Главсевморпуть был рядом с домом, на улице Разина, и мы пошли туда. Но там нам сказали, что им сейчас нужны специалисты с высшим образованием и предложили зайти осенью. На следующее утро мы по инерции собрались в институт. Пришли на первую (по времени) лекцию. Никто нас не выгонял, и мы сели на наши привычные места. И должен вам сказать, что более внимательных и старательных студентов эта аудитория не видела со дня своего основания. Так было и в последующие дни. А потом появились тревожные сообщения о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина. Всем стало не до нас. А потом случилось то, что случилось. Cталин умер. Не могу сказать, что эта смерть так уж сильно повлияла на нас - мы просто почувствовали, что это событие может благотворно сказаться на нашей судьбе. Когда 5-го марта Левитан своим железным голосом сообщил о смерти тирана, мы с Генкой решили идти в Колонный Зал отдать последний долг "вождю и учителю", благо от дома до этого Зала - рукой подать. Но не всегда короткий путь - самый лучший. Уже у Метрополя путь нам преградили танки. Мы повернули обратно. И тут встречные граждане сообщили нам, что в Колонный Зал лучше всего идти через Трубную площадь. Там пока не перекрыли. И вот мы на Сретенке. Здесь по бульвару до Трубной совсем близко. Мы сливаемся с толпой и протискиваемся в небольшой карман между Сретенкой и Рождественским бульваром. Народу всё прибывает. И вдруг я чувствую, что меня сдавили так сильно, что ещё чуть-чуть, и я умру. Я пытаюсь оттолкнуть от себя эту людскую массу, но давление от этого только увеличивается. В общем, сливай воду. Я мысленно прощаюсь с этим миром и готовлюсь к встрече со следующим. Я уже не борюсь за жизнь. Мне уже всё по лампочке. Только бы поскорей! А давление толпы всё нарастает. Я медленно теряю сознание. И в этот миг я вдруг почувствовал какое-то облегчение. Это мой друг Генка Напара своими боксёрскими кулачищами стал молотить по головам людей, окруживших и сдавивших меня до предела. Мне удалось вздохнуть и повернуть голову в сторону освободителя. Генка схватил меня за отворот пальто и буквально выдернул из толпы. И вот мы снова на Сретенке, где я могу свободно дышать. Я ещё не понял, что Генка всего минуту назад спас мне жизнь. Думаю, что он тоже этого тогда ещё не понял. Не сговариваясь, мы двинулись к дому по улице Мархлевского. По дороге мы купили бутылку водки, справедливо рассудив, что свой последний долг почившему тирану мы можем отдать, помянув его чёрную душу стаканом московской водки... А на следующий день после всенародного траура мы снова пришли в институт и сразу почувствовали совсем другую атмосферу. Наступала новая эра - эра оттепели. О нашем "деле" практически все забыли. Как будто и не было никакой пьянки и дебоша в милиции, а тот приказ - плод простого недоразумения. Нас такой поворот событий вполне устраивал, и мы продолжали грызть гранит науки. Единственные, кого такой поворот не устраивал, это наши комсомольские боссы. "Как же так, - рассуждали они, - ведь инцидент был? Был. Значит надо прореагировать!" И нам объявили строгий выговор с занесением в личное дело с всё той же, уже навязшей в зубах, формулировкой: "за организацию пьянки и дебош в милиции". C этой формулировкой я приехал в Ташкент, где с меня наконец сняли этот дурацкий выговор, и где я с большим облегчением вышел из рядов Комсомола, как только мне исполнилось 25 лет. Смерть Сталина принесла не только горе советскому народу.
   После печально известной амнистии (кинофильм "Холодное лето 1953-го года") на свободу вышли и некоторые "враги народа". Уже в апреле-мае 53-го вернулась моя любимая тётя Витя. Она сразу же стала хлопотать об освобождении мамы. Ей почти что удалось попасть на личный приём к самому Лаврентию Павловичу Берия, но его вовремя разоблачили как английского шпиона. C Генкой у тёти сложились самые искренние, тёплые отношения. Тётя относилась к нему, как к члену семьи. Он, в свою очередь, почти по сыновьи относился к ней и старался помогать ей в домашних делах. Что касается Виктора Васильевича, то он внезапно исчез. Давно, года два назад, в одну из откровенных бесед Виктор Васильевич рассказал мне, как много раз его вызывали в НКВД, давали выпить два стакана водки без закуски и подсовывали на подпись какие-то бумаги. Одурманенный выпитой водкой, он, не читая, безропотно подписывал эти бумаги. Рассказ был правдив, и я подумал, сколько хороших людей могли пострадать от бездумных поступков этого несчастного человека. И вот теперь Виктор Васильевич понял, что из далёкого далека могут вернуться и предъявить ему счёт некоторые его довоенные коллеги - журналисты, и он решил исчезнуть... А мы с Генкой продолжали своё житьё - бытьё. Впереди был последний, 5-й, курс института и премьера нашего общего спектакля "Весенняя сказка", о котором я более подробно расскажу в следующем параграфе. Иногда нам в голову приходило, что скоро всё кончится, и мы разойдёмся, как в море корабли. Однажды в загородной поездке эта мысль так достала нас, что мы в каком-то едином порыве дали торжественную клятву не покидать друг друга ни при каких обстоятельствах. Практически это означало, что, если Генку отправят в провинцию (по распределению), то я тоже попрошусь туда же, куда и он. C моей стороны это было большой жертвой, но чего не сделаешь для самого близкого друга! Жертвенность этой клятвы особенно вырисовалась в связи с возвращением из ссылки моей мамы, реабилитированной из-за "отсутствия состава преступления". Но я надеялся, что мама меня поймёт. А тем временем Генка стал пропадать по вечерам и приходить домой очень поздно. В начале я подумал, что он, как деликатный, воспитанный человек, ищет временное жильё. Но потом девчонки с нашего курса под большим секретом сообщили мне, что наш герой пропадает в семье Бориса Васильевича Утробина - видного конструктора кабельного производства. У этого самого Бориса Васильевича на выданье две дочери, и Генка "клеится" к одной из них, не встречая особого отпора. Я, конечно, был обижен. Ведь раньше Генка всегда делился со мной всеми своими влюблённостями. А они (влюблённости) случались у него довольно часто. "На этот раз, - подумал я, - возможно, это серьёзно". Так оно и вышло. Правда, на свадьбу ни меня, ни маму, ни тётю не позвали. Обидно, да ладно... О той фантастической несправедливости, в результате которой я попал в Ташкент, я расскажу в конце этой главы. А новый москвич Генка Напара, распределённый в головной институт кабельной промышленности (ВНИИКП), даже не подошёл ко мне. И все последующие дни он старательно избегал встреч со мной, как будто и не было трёх лет настоящей, братской дружбы. Прошло ещё несколько лет. Я вернулся из Ташкента и стал работать в Особом Конструкторском Бюро Кабельной Промышленности (ОКБ КП) в Мытищах. Из Ташкента я "вывез" прекрасную девушку Валю, ставшую моей женой. В 1959-м году у нас родился сын Андрей. О Генке и о его жизненных успехах я почти ничего не знал. Слышал только, что он стал секретарём комитета ВЛКСМ ВНИИКП. В связи с появлением малолетнего наследника, а потом (в 1963-м году) и второго (Сергея), мы стали ежегодно снимать на летне - осенний период дачу. По вполне понятным причинам дачу мы искали по Ярославской железной дороге (там же, где и Мытищи). В 1961-м году нам удалось снять дачу в Загорянке. Дача была хорошая (просторное помещение, зелёный участок). Одно только смущало меня - в Загорянке был в то время дачный посёлок электротехников, в котором уютно расположилась дачка Бориса Васильевича Утробина - Генкиного тестя. Последнее обстоятельство не исключало случайной встречи с бывшим другом, чего мне как-то не хотелось. И, как говорится, чему бывать, того не миновать. Как-то в воскресенье я пошёл на дачу к своему институтскому учителю (руководителю дипломного проекта), а ныне начальнику ОКБ КП Теодору Максовичу Орловичу. Он давно приглашал меня, но я всё не находил времени. Ещё подходя к даче, я услышал громкие голоса и смех. "Наверно, у Теодора Максовича гости", - подумал я и хотел повернуть обратно. Но он разглядел меня из-за забора и громко пригласил зайти. Я робко вошёл и увидел следующую картину. За большим столом, установленным прямо в саду, сидела большая компания - сам Теодор Максович, его жена Ольга Борисовна, дочь Татьяна, его ближайший сосед по даче Борис Васильевич Утробин (что было полной неожиданностью для меня), его старшая дочь Ольга и ейный муж Геннадий Дмитриевич Напара. Вот так мы впервые встретились с памятного марта 1955-го года...
   Генка совсем не изменился. Только покрасневшие глаза и несколько одутловатое лицо выдавало большого любителя горячительных напитков. Теодор Максович познакомил меня со своими гостями. Мы с Генкой, не сговариваясь, сделали вид, что едва знакомы (просто, как студенты-однокурсники.) Вскоре я, сославшись на неотложные хозяйственные дела, ушёл домой. Поздно вечером меня на крыльцо позвала мама и трагическим шепотом сказала, что за калиткой меня спрашивает Гена Напара и что, по её мнению, он сильно пьян. Я вышел за калитку. Там, действительно, стоял Генка и он, действительно, был под большой мухой. Генка по старой привычке полез целоваться. Я решительно уклонился от этой совсем неуместной, по моему мнению, процедуры. Мы пошли по нашей улице, потом свернули налево и наконец вышли в поле. Здесь нас никто не мог ни увидеть, ни услышать, и Генка мог спокойно поведать мне всё, что у него накопилось. И вот, что он мне рассказал...
   "Это произошло в Одессе после того, как меня вышибли из Мореходки. Я собирал свои шмотки, чтобы ехать к матери в Воронеж, как меня вдруг вызвали в кабинет начальника училища. Я бросился туда с робкой надеждой, что что-то изменится к лучшему. В кабинете кроме начальника сидел какой-то пожилой мужик в неприметном сером костюме. Начальник училища, сославшись на сильную занятость, велел мне переговорить с этим мужиком, а сам тут же отбыл в неизвестном направлении. Мужик (его звали, кажется, Николай Иванович) стал задавать мне всякие вопросы о моей жизни, о маме, о друзьях и знакомых, о международном и внутреннем положении и о многом чего ещё. Я никак не мог врубиться, чего же ему от меня надо? И прямо задал ему этот вопрос. Николай Иванович улыбнулся и сказал: "Знаешь что, парень, в твоём положении я бы лучше молчал и не выпендривался, но ты мне понравился, и я хочу дать тебе шанс удержаться на плаву. Понимаешь?" Я ничего не понимал и честно признался в этом. Тогда он прекратил свои иносказательные выражения и прямо сказал, что он представляет здесь органы НКВД и предлагает мне стать тайным сотрудником этого почтенного учреждения. Он тут же добавил, что альтернативы для меня и моей матери практически нет, и что он искренне советует мне воспользоваться представленным шансом. "А что я должен делать?" - робко спросил я. "То, что прикажет партия и товарищ Берия!" - твёрдо ответил он. Потом уже более дружеским тоном он сказал: "Вот тебе для начала бумага, которую ты должен подписать". И он протянул мне дорогую авторучку с золотым пером. Бумагу я, честно говоря, не читал. Взял и просто подписал. "Ну, вот, и молодец! - похвалил он мой поступок, - вот тебе деньги на билет до Москвы, а вот адрес, куда ты должен явиться по прибытии в Столицу. Задание получишь там. И вообще, работать ты будешь в Москве - там у нас острая нехватка в кадрах". Так я попал в Москву. По тому адресу, что мне дали в Одессе, оказалась ничем не примечательная однокомнатная квартира, в которой меня встретил молодой ещё мужик - мой будущий шеф. Он без всяких вступительных церемоний взял быка за рога и предложил мне срочно ехать в МЭИ, куда меня прямо сегодня зачислят на 3-й курс электромеханического факультета, где учится один студент, которым очень интересуются органы. Моя задача состоит в том, чтобы познакомиться с этим студентом и постараться крепко подружиться с ним. "Потом раз в неделю будешь приходить сюда и сдавать письменные отчёты о проделанной работе. В этих отчётах ты должен будешь подробно рассказывать обо всём, что говорил тебе твой новый друг, с кем он встречался и о чём они говорили, и о всех других событиях, которые покажутся тебе важными. Понятно?" Я молчал. "Тогда - за дело! Вот тебе, кстати, на мелкие расходы". И он сунул мне небольшую пачку денег. "А парня, между прочим, зовут Лев Кранихфельд. Запомни это имя!" Вот так я попал в МЭИ на ваш факультет, а потом познакомился и с тобой".
   "Ну и что ты писал обо мне?" - поинтересовался я.
   "Клянусь, ничего плохого! Только хорошее!" - воскликнул Генка.
   "А как на это смотрели твои начальники?" - усомнился я.
   "Как смотрели? Ругались, конечно. Только мне это всё было по лампочке! У меня была идея - отвести от тебя опасность!"
   "А почему же ты не отказался от этой работы?" - спросил я.
   "Если бы я отказался, к тебе бы приставили другого!" - с горечью ответил Генка.
   Потом он рассказал, что после смерти Сталина и разоблачения Берии, ему показалось, что от него отстали, и он наконец полностью свободен. Это были самые свободные, самые светлые дни в его жизни. Он активно включился в общественную жизнь института, cтал секретарём комитета комсомола ВНИИКП. В то время во ВНИИКП верховодили старые кабельные кадры, воспитанные на сталинской школе руководства. Они полностью игнорировали молодёжь и на пушечный выстрел не допускали молодых специалистов к решению главных вопросов развития института. Это, естественно, вызвало ответную реакцию со стороны молодёжи. Началась тяжёлая, затяжная борьба. Генка всей душой был на стороне своих ровесников и однокашников и со свойственной ему энергией возглавил эту борьбу...
   Однажды его вызвали в первый отдел института. Там его ждал какой-то товарищ с явными признаками сотрудника органов. Он назвал Генке его секретный псевдоним (кличку), данный ему при вербовке в Одессе, и сказал, что им надо серьёзно поговорить. Генке очень хотелось послать этого гражданина к такой-то матери, но он сдержался и стал слушать. Оказалось, что информация о местной войне "отцов и детей" во ВНИИКП уже дошла до "самого верха" и что руководство страны, разумеется, поддерживает своих ровесников. Поэтому агенту такому-то (называется псевдоним) предписывается:
   1. Как можно скорее прекратить нападки на заслуженных специалистов института.
   2. Принести этим заслуженным специалистам официальные извинения от имени комсомольской организации института.
   3. Составить и в течение недели представить в органы полный список молодых смутьянов и хулиганов, участвующих в этой незаконной акции.
   Попытки Генки протестовать были немедленно прекращены вышестоящим товарищем. Он напомнил Генке, что тот добровольно дал подписку на добросовестное служение Конторе и что из этой Конторы нельзя выйти по любой причине, что там нет ни сроков давности, ни других послаблений. Так что, дорогой товарищ, давай наступим на горло собственной песне и начнём выполнять приказ партии, приказ товарища (кто тогда был председателем КГБ, я не помню)! И Генка сник. Он понял, что его зависимость от этой Конторы будет длиться всю оставшуюся жизнь и что деваться ему, собственно говоря, некуда. C тех пор он, по его словам, и запил...
   У меня было странное ощущение от этого рассказа. C одной стороны я, безусловно, верил всему тому, что рассказывал Генка. C другой - то, что почти все студенческие годы я провёл "под колпаком у Мюллера" вызывало гневный протест и возмущение. Однако... Вот это "однако" и не позволило мне однозначно послать своего позднего гостя к едреней фене и начисто забыть весь этот пьяный, фантастический бред. Ведь это же Генка! Генка Напара - мой самый близкий, самый преданный друг! Пусть в дымину пьяный, c заплетающейся речью, но это же Генка! Тот самый Генка, с которым мы прожили душа в душу последние студенческие годы, с которым мы спали в одной комнате, ели из одной тарелки, и "принимали" рюмку за рюмкой с только нам присущей приговоркой "Войдите, сударыня!" Тот самый Генка Напара, который беззаветно спас мне жизнь в день смерти Сталина и который всегда стремился выручить меня из любой мало-мальски опасной ситуации. И вместе с тем это тот Генка Напара, который практически предал меня при распределении и следил за мной все эти годы по поручению компетентных органов. Как же быть? Я был в полной растерянности. А Генка вдруг скис. Он повис у меня на руках и бормотал что-то невразумительное. Мне не оставалось ничего другого, как отвести его на утробинскую дачу. У себя на даче я рассказал обо всём маме. Она долго молчала, а потом сказала: "Знаешь что, сынок, это наше счастье, что к тебе приставили такого порядочного парня. Я знаю много случаев, когда всё было гораздо хуже. Так что не ругай его, сынок, и ни в коем случае не отталкивай от себя! Пусть он опять приходит к нам. Мы с тётей Витей будем всегда ему рады..."
   На следующий день Генка позвонил мне на работу. Голос у него был какой-то растерянный, с хрипотой. "Слушай, - сказал он - я вчера был здорово под шафе и, наверно, наговорил чего-нибудь несусветного?" - "Да нет, - ответил я, - нормально поговорили". - "Да?" - с сомнением в голосе произнёс он. Я заверил его, что ничего особенного он мне не сказал и по совету мамы пригласил его с женой в гости. Он обещал быть...
   Однако больше я его никогда не видел и не слышал. Мне проявлять инициативу было как-то не с руки, а он, очевидно, так и не поверил моему миролюбию и всепрощению.
   Прошло ещё много лет. И вдруг я получаю письмо от своего школьного друга Гоги Назарбекова, в котором он сообщает, что Геннадий Дмитриевич Напара скончался летом или осенью 1996-го года от инфаркта.
   C В Е Т Л А Я Е М У П А М Я Т Ь!
  
   3.6. ШУТКИ В СТОРОНУ!
  
   Я уже писал выше, что, в отличие от школы, учёба в институте давалась мне достаточно тяжело. И не потому, что я был таким тупым, а просто потому, что слишком много было всяких посторонних соблазнов. У одних это было серьёзное увлечение спортом, у других - музыкой, а меня примерно со второго курса почти целиком захватила эстрада. Да, да, та самая эстрада, которую до сих пор некоторые жрецы Мельпомены считают искусством второго сорта. Всё началось с курсовых вечеров, для которых я писал юмористические сценки и частушки. Одну из них я помню до сих пор:
  
   Как у Пашки Бугая
   В жизни линия своя.
   Плохо быть, товарищ Павел,
   Исключением из правил!
  
  
   Тогда же я написал слова песни, которая стала очень популярной не только на нашем факультете:
  
   Помню, я тебя впервые
   Увидал на лекции...
   и так далее (смотри выше).
  
   Постепенно у нас на курсе образовалась группа энтузиастов, которые и стали основой будущего эстрадного коллектива. Среди этих "отцов-основателей" я вспоминаю Изю Вайсфельда, Cашку Бернштейна, Макса (Максима) Петракова, Стасика Кондакова, Володьку Мискинянца, Генку Напару, Эрвина Наги, Димочку Ременника и себя, грешного. Мы очень много времени проводили вместе. Вместе шутили, смеялись, вместе придумывали новые номера и сценки. И, как утверждала марксистская наука, количество обязательно должно перейти в качество. Так случилось и у нас - бесконечные хаотичные сборища постепенно привели к созданию новой структуры - эстрадного коллектива электромеханического факультета МЭИ. Оставалось только дать название вновь рождённому коллективу. Предложения посыпались, как из рога изобилия. После долгих дебатов всеобщее одобрение получило скромное и изящное название:
  

Шутки в сторону! (ШВС)

   Наш первый спектакль в рамках ШВС назывался "Весна на факультете". Собственно говоря, это был не привычный спектакль со сплошным сюжетом, прологом и эпилогом. Скорее это был сборный концерт с отдельными номерами и интермедиями, объединёнными общей идеей - весной. Подробностей я сейчас уже не помню. Помню только оглушительный успех премьерного и всех последующих представлений. Особенно горячо студенческая аудитория встречала прощальную песню, которую исполняла вся труппа ШВС. Эту песню (мелодию и часть слов) мы взяли из так называемых "дворовых" песен, предвкушая будущую телепередачу "В нашу гавань заходили корабли". Первый куплет песни и его исполнителя я не помню. Зато второй куплет очень мягко и лирично исполнял Эрвин Наги:
  
   Ребёнок в яслях от сна размяк.
   C пелёнкой няня над ним хлопочет.
   Ему приснилось, что он моряк...
   Спокойной ночи, спокойной ночи!
  
   Последние две строчки повторяли хором все участники спектакля.
   Потом вперёд выходил Максим Петраков:
  
   Забрались воры к одним жильцам,
   Собрали вещи все в узелочек
   И написали хозяевам:
   Спокойной ночи, спокойной ночи!
  
   А дальше уже пошёл мой текст. Его декламировал Саша Бернштейн:
  
   Нырнул влюблённый в ночную тьму.
   Он что-то ищет, чего-то хочет...
   Страдает, бедный, но нет ему
   Спокойной ночи, спокойной ночи!
  
   А продолжил в деловой, я бы даже сказал, бюрократической манере наш доморощённый стиляга Стасик Кондаков:
  
   Товарищ, бросьте, к чему страдать?
   Я сообщить вам уполномочен:
   Она вас любит, идите спать!
   Спокойной ночи, спокойно ночи!
  
   А заключительный куплет произносил я сам:
  
   Холодным ветром земля полна.
   Но всё равно - хотим мы очень,
   Чтоб в вашем сердце была весна!
   Спокойной ночи, спокойной ночи!
  
   Премьера "Весны на факультете" состоялась на сцене только что открытого Дома Культуры МЭИ. Этот дом стал нашим родным домом. Здесь мы общались, репетировали и вообще проводили всё своё свободное (и учебное) время. Здесь, в этом ДК, мы впервые увидели и услышали первое (после Магадана) выступление оркестра Эдди Рознера и открыли для себя и своих друзей прекрасную солистку этого оркестра очаровательную Нину Дорду. Сейчас мало кто помнит её коронные песни "Мой Вася" и "Ты его, подружка, не ругай", а тогда они произвели на нас очень сильное впечатление. ДК МЭИ стал эпицентром художественной самодеятельности всех факультетов института. Достаточно сказать, что драматической студией МЭИ довольно долго руководил один из ведущих театральных режиссёров страны Борис Иванович Ровенских. Однако главным, ведущим жанром ДК была эстрада. И немалую роль в этом сыграл наш скромный спектакль. На соседнем, электроэнергетическом факультете учился долговязый, не очень красивый, но очень талантливый студент Илюша Рутберг. Он организовал команду единомышленников и довольно быстро сочинил и поставил на сцене ДК эстрадный спектакль "Старик Хоттабыч в МЭИ" (название приблизительное). На роль Хоттабыча Илья пригласил нашего товарища из ШВС Изю Вайсфельда (уж очень характерная была у Изи внешность). Новый спектакль имел большой успех, и мы искренне радовались за Илью, так как успели крепко полюбить и не менее крепко подружиться с этим талантливым парнем. А тем временем наш коммерческий директор (менеджер по-нынешнему) Володя Мискинянц организует нам гастроли в других ВУЗах Москвы. Я хорошо помню два гастрольных спектакля - в МАИ и МГУ. Особенно памятна последняя (можно сказать, прощальная) гастроль, приуроченная к открытию Дома Культуры МГУ в новом высотном здании на Воробьёвых горах. Мы приехали в МГУ задолго до начала спектакля. Хотелось всё увидеть своими глазами - и новый прекрасный зал с хорошо оборудованной сценой, и все другие особенности этого замечательного здания. Потом мы вольготно расположились в артистических уборных, и наш неизменный аккомпаниатор Абка Каминский начал наигрывать на своём аккордеоне популярные джазовые мелодии. Те, кто умели, начали танцевать. И мы даже не заметили, как в комнату, где всё это происходило, вошёл средних лет мужчина с юношеской причёской. Он презрительно и брезгливо оглядел нашу компанию и быстро вышел из комнаты. Ну откуда нам было знать, что этот молодящийся мужик не кто иной, как первый секретарь московского городского комитета ВЛКСМ?
   А между тем этот секретарь примчался в комитет комсомола МГУ и устроил самый настоящий разгон. "Как могло получиться, что в такой день вы пригласили в это прекрасное здание стиляг и тунеядцев?" - гневно вопрошал он. Назревал крупный скандал. Другими словами, наше выступление на этой шикарной сцене оказалось под угрозой. А зрительный зал, между тем, наполнялся делегатами университетской комсомольской конференции. Разочаровать свою элиту комсомольские вожди не решились. Нам дали выступить. Спектакль, как всегда, прошёл с большим успехом...
   А я тем временем подводил некоторые итоги. Вот уже пару лет существует наша "артель" ШВС. В творческую орбиту вовлечено человек двадцать. Все они с большим энтузиазмом относятся к работе в коллективе. А спектакль-то один. И выступлений, если честно говорить, не так уж и много. А что дальше? Как и чем занять этих людей, привыкших к почти ежедневной творческой работе? Вот в чём вопрос! И выход по сути один - создать новый спектакль! Предварительную работу (сценарный план, некоторые сюжеты и т.д.) я взял на себя. Так появился замысел нового спектакля под названием "Весенняя сказка". И сразу появился пролог:
  
   Из этого тесного зала
   В страну небывалых чудес,
   В весенние шумные дали
   Зовёт коллектив ШВС!
  
   Зимой и весенней порою
   В чертёжках, спортзалах, кино
   Встречали вы наших героев
   И с ними сдружились давно.
  
   И пусть неумело и долго
   Пришлось нам до цели шагать,
   Но не было большего долга,
   Чем вам обо всём рассказать!
  
   О дружбе, сдвигающей горы,
   Зовущей творить и мечтать.
   О наших друзьях, о которых
   Нельзя ничего не сказать!
  
   Об юности робкой и нежной,
   О первом волненьи в крови,
   О нашей, как море, безбрежной
   Студенческой чистой любви!
  
   О тех, кто, как грязь путевая,
   На нашем скопились пути.
   О тех, кто нам сильно мешает
   В грядущее счастье идти!
  
   И снова знакомые маски
   Зовут вас в иные края....
   В весеннюю старую сказку
   Мы вас приглашаем, друзья!
  
  
  
   Спектакль начинался так. Молодой студент-первокурсник случайно встречает на дворе общежития красивую девушку и, естественно, влюбляется в неё. На обговорённое свидание девушка не является, и наш герой целый вечер ищет её на улицах Москвы. Поздней ночью, усталый и подавленный, он возвращается в общежитие и ложится на кровать. И здесь начинается сказка. Одна стена комнаты общежития выполнена из марли. Вступает музыка и за марлей зажигается свет. Перед зрителями возникает сказочная картина в стиле Васнецова:
  
   В тихий час весеннею порою
   Лишь вечерний догорит закат,
   Над Москвою и над всей страною
   Ветры беспокойные шумят.
  
   Не шумите, ветры, не шумите!
   В этот час спокойствия и сна
   У дверей квартир и общежитий
   В карауле встала тишина.
  
   В отдалённом корпусе десятом
   На мужском, четвёртом, этаже,
   Утомившись за день, спят ребята,
   Не закончив груду чертежей.
  
   Ночь волшебной птицей опустилась,
   Заглянула в комнату луна...
   Может быть, товарищу приснилась
   Сказочная, дальняя страна?
  
   Волны плещут тихо и напевно
   И, грустя на берегу крутом,
   Плачет одинокая царевна
   В позабытом тереме своём.
  
   Ждёт она своей весны с тревогой
   И глядит без устали вперёд:
   Может, счастье голубой дорогой
   Легкокрылый ветер занесёт?
  
   Ждёт весны... А к нам в окно стучится
   С непонятной нежностью весна...
   Спи, товарищ, ведь не часто снится
   Сказочная, дальняя страна!
   И, разумеется, сказочная царевна и есть та прекрасная незнакомка, которую и ищет наш герой. Но для того, чтобы окончательно найти её и высказать ей всё, что он чувствует, этому герою предстоит пройти несколько сказочных царств - государств, что он и делает. Сразу сообщаю, что главного героя играл Генка Напара. Эта роль очень подходила его несколько простоватой и молодецкой внешности. А вот с подбором кандидатки на главную женскую роль нам пришлось потрудиться. Нужна была настоящая сказочная красавица. А где её взять? И, представьте, нашли!
   Нашли на первом курсе (совсем по роли) красивую, белокурую с роскошной косой. Была только одна трудность. Если Генка Напара имел достаточный опыт выступления на эстраде, то эта девочка (я даже не помню, как её звали) в этом смысле была совершенно не опытна. Но, как говорится, не боги горшки обжигают! Однако её неопытность и некоторые другие соображения навели нас на мысль пригласить профессионального режиссёра для постановки нашей "Весенней сказки". И это была очень своевременная мысль! Кто нашёл режиссёра, и как его звали, я сейчас не помню. Помню только, что его временно приняли в штат ДК МЭИ (для оплаты его трудов!) Режиссёр потребовал полный текст пьесы, напечатанный на машинке, и получил его. И надо сказать, что он отнёсся к этому тексту достаточно бережно. Однако, вернёмся к нашей сказке. Наш герой в поисках любимой девушки попадает в разные волшебные царства-государства. И первое из них - царство бездельников. Вместе с группой экскурсантов герой попадает в музей восковых фигур (студенческий зал). Главного экспоната - Власа Прогулкина (по Маяковскому) играл наш однокурсник фронтовик Дима Козинер, а экскурсовода - неподражаемый Дима Ременник. Наибольшим успехом в зрительном зале пользовался вопрос одного из молодых экскурсантов: "А зал преподавателей у вас есть?" Следующим было царство стиляг. Очень выразительно играл короля стиляг Сашка Бернштейн. Он восседал на троне в глубине сцены, а его громадный галстук с нарисованными на нём пальмами и обезьянами волочился по всей сцене и сваливался в оркестровую яму. Потом было царство НТСО (научно-техническое студенческое общество). Здесь нашего героя пытались заманить в секцию обмоточных проводов с диаметром менее одного миллиметра! И, наконец, последним, где, собственно, всё и закончилось, было царство художественно самодеятельности. Здесь наш герой встречается с тремя мушкетерами, стариком Хоттабычем (всё тот же Изя Вайсфельд) и, наконец, на заключительном смотре этой самой самодеятельности встречает свою Наташу. Вот такая сказка! И новая, на этот раз оригинальная, прощальная песня:
  
   Тихо ночь подобралась к крыльцу,
   Предвещая собой расставание.
   Наш спектакль подходит к концу,
   До свидания. До свидания!
  
   Гаснут в окнах домов огоньки,
   И доносятся к нам в знак прощания
   Поездов уходящих гудки:
   До свидания. До свидания!
  
   А за окнами синяя мгла,
   И студент, не окончив задания,
   Убирает конспект со стола:
   До свидания. До свидания!
  
   И влюблённым весной благодать -
   Затянулось до ночи свидание.
   Очень трудно любимой сказать:
   До свидания. До свидания!
  
   Ну, а может быть, кто-то не спит,
   Хоть и нет никакого свидания?
   Кто весною из нас не грустит?
   До свидания. До свидания!
  
   В парк уходит последний трамвай.
   На широких проспектах - молчание...
   Вместо грустного слова "ПРОЩАЙ"
   До свидания. До свидания!
  
   Мы всегда будем свято беречь
   Вашу дружбу и ваше внимание.
   До свидания, до будущих встреч!
   До свидания. До свидания!
  
  
   Мы репетировали несколько месяцев и "дожили" до генеральной репетиции. Она состоялась во всё том же ДК МЭИ. Народу собралось уйма. Принимали спектакль очень хорошо. Мы были довольны и строили грандиозные планы на будущее. И вдруг, как снег на голову, сообщение: спектакль запрещён. Так решили деканат и партком ЭМФ МЭИ. А за что запрещён. Очень просто - за искажение нашей советской студенческой жизни! Так ещё в сравнительно молодом возрасте мы попали в ряды "диссидентов". Формулировка запрета нам была непонятна, но ни в деканате, ни тем более в парткоме с нами разговаривать не стали. Мы решили не сдаваться. Собрали полный печатный экземпляр пьесы и повезли в нашу комсомольскую газету. Оттепель ещё не наступила. Но нам пообещали разобраться. И разобрались (между прочим, главный редактор "Комсомольской правды" был тогда членом ЦК КПСС). Спектакль разрешили. А потом была премьера, которая прошла с оглушительным успехом. А на дворе в ту пору уже стоял 1954-й год. Мы перешли на так называемый шестой курс (дипломное проектирование). Заниматься эстрадой больше не было времени. Однако память об этих радостных, полных творческого горения годах навсегда останется в наших сердцах!
  
   3.7. ДАН ПРИКАЗ ЕМУ...
  
   Самый тревожный и драматический этап студенческой жизни - распределение мы встречали спокойно. Нам было известно, что в последних двух выпусках все москвичи (и прочие студенты, имеющие московскую прописку) распределялись на работу в Москву и Подмосковье. Так что особых оснований для тревоги не было. Поскольку в ШВС в основном участвовали москвичи, мы спокойно, без всяких треволнений готовились к премьерному спектаклю "Весенней сказки". Однако кое-что мы всё-таки не учли. А не учли мы тот непреложный факт, что членами комиссии по распределению были те самые люди, которых мы так неосторожно слегка критиковали в своих спектаклях. Как говорится, смеётся тот, кто смеётся последним!..
   Я пришел на комиссию по распределению внешне спокойным, но на душе скребли кошки. Масла в огонь подлила моя дорогая мамочка, которая ничего хорошего от этого распределения не ждала. Она только просила меня соглашаться на приличный большой город, а не какую-нибудь глушь. Мне эти мамины страхи казались беспочвенными, но какой-то маленький червь сомнения точил и меня. Из аудитории, где заседала комиссия, один за другим выходили довольные результатами распределения друзья. Подошла и моя очередь. За столом сидело человек десять - одиннадцать. Все они источали приветливость и доброжелательство. Первый вопрос ко мне тоже был вполне корректным. "Где бы вы желали работать?" - вежливо спросил меня председатель комиссии. К такому вопросу я был готов. "По семейным обстоятельствам я хочу остаться в Москве. Я коренной москвич и, думаю, имею на это право". - "А что это у вас за особые "семейные обстоятельства?"" - поинтересовался председатель. Мне не хотелось отвечать на этот вопрос, но я ответил: "Две недели назад из многолетней ссылки вернулась моя мать. Её реабилитировали с формулировкой: "из-за отсутствия состава преступления". Кроме меня, у неё никого нет. Я должен позаботиться о ней! Вот почему я прошу оставить меня в Москве. Кроме того, я собираюсь жениться, и моя невеста тоже москвичка". (о невесте я, конечно, приврал). Последовала довольно продолжительная пауза. Потом председатель, он же декан нашего факультета, сказал: "Нам очень жаль, но в Москве и Подмосковье вакантных мест нет". Я бы мог назвать с десяток мест, куда меня бы с охотой взяли на работу, но меня хватило только на робкий вопрос: "А что вы могли бы мне предложить?" Комиссия оживилась, и, как из рога изобилия посыпались щедрые предложения. Чего только не предлагали эти мастера распределения - Лысьву, и Ашу, и многие другие захолустные уголки нашей необъятной родины, которые я услышал первый раз в своей жизни. И тут во мне проснулось то неистребимое чувство юмора, которое сопровождало меня все последние годы. Терять было нечего, и я гордо заявил: "Меньше, чем на столицу союзной республики я не согласен!" Это легкомысленное заявление сыграло свою роль. Члены комиссии долго о чём-то переговаривались и, наконец, председатель сказал: "Комиссия решила пойти навстречу вашему желанию и предлагает вам место инженера на ташкентском кабельном заводе". Ну, вот и finita la comedia! За что боролся, на то и напоролся! Просил столицу - вот тебе и столица! Ташкент - город хлебный! Как потом выяснилось, только двое москвичей были отправлены за так называемый Можай - я и мой лучший друг Марат Телятников, серьёзно досадивший деканату ещё во времена Анапской эпопеи. Я шёл домой в подавленном настроении. На пути от Елоховского Собора до дома родились стихи:
  

ДАЛЕКО ОТ МОСКВЫ ДО УРАЛА

Марату Телятникову.

  
   Далеко от Москвы до Урала.
   Как хранители нашей судьбы,
   На большом расстоянии встали
   По пути верстовые столбы.
  
   Только поезд стрелою промчится,
   Позабыв про тревоги свои,
   Увозя навсегда из столицы
   Инженера с дипломом МЭИ.
  
   Там, за далью холодной и вьюжной
   Паренька с нетерпением ждёт
   Богом проклятый, людям не нужный,
   Министерством забытый завод.
  
   И в чаду нескончаемых буден,
   В неотложной сумятице дел
   Инженер постепенно забудет
   Всё, чем в юности жил и горел.
  
   И забудет он сказочный город
   Тот, что видел всю жизнь наяву -
   Город юности, счастья и горя -
   Дорогую, родную Москву!
  
   Ну, а поезд всё мчится и мчится,
   Позабыв про тревоги свои,
   Увозя навсегда из столицы
   Инженера с дипломом МЭИ.
   Вот такой мне представлялась наша с Маратом дальнейшая судьба. К счастью, такого не случилось. Мы оба вернулись домой, в Москву и с юмором вспоминаем наши треволнения при распределении, а также тех, кто пытался сломать наши молодые тогда жизни.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"