Стэблфорд Брайан Майкл : другие произведения.

Человек среди микробов

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  
  Содержание
  
  Титульный лист
  
  Введение
  
  ЧЕЛОВЕК СРЕДИ МИКРОБОВ
  
  НЕПОДВИЖНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
  
  НЕОБЫЧНАЯ СУДЬБА БУВАНКУРА
  
  МЕСТО ВСТРЕЧИ
  
  СМЕРТЬ И МОРСКАЯ РАКОВИНА
  
  ПАРТЕНОПА
  
  ЗАЛИТАЯ СОЛНЦЕМ СТАТУЯ
  
  ХРИСТИАНСКАЯ ЛЕГЕНДА ОБ АКТЕОНЕ
  
  Послесловие
  
  Примечания
  
  Французский сборник научной фантастики
  
  Авторские права
  
  
  
  Научная фантастическая фантастика
  
  из французского Герберта Уэллса
  
  
  
  ЧЕЛОВЕК СРЕДИ
  
  МИКРОБОВ
  
  
  
  Автор:
  
  Морис Ренар
  
  
  
  
  
  переведено, прокомментировано и представлено
  
  Брайан Стейблфорд
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Введение
  
  
  
  
  
  Это второй том из пяти, в который вошла большая часть “научной фантастики marvel” Мориса Ренара и некоторые связанные с ней произведения. В него входят переводы романа "Человек среди микробов" — первая версия которого была написана в 1907-08 годах, хотя ни одна версия фактически не публиковалась, пока Crès не выпустила одну в 1928 году, — и все содержимое сборника "Путешествие в неподвижности", посвященного отдельным историям (Меркюр де Франс, 1909).
  
  В первый том серии, “Доктор Лерн”, включены переводы повести “Пустые места мсье Дюпона”, впервые опубликованной в "Фантомах и марионетках" (Plon, 1905), романа "Доктор Лерн, су-дье" (Mercure de France, 1908) и эссе "Роман мервейля-научная деятельность и действия сына в разведке прогресса", впервые опубликованного в шестом издании. [Фантомы и марионетки] номер "Le Spectateur" за октябрь 1909 года.
  
  Третий том, Голубая опасность, включает перевод романа Голубое перо (Луи Мишо, 1911).
  
  Четвертый том, “Подлеченный человек и другие рассказы”, включает переводы четырех рассказов из сборника "Месье д'Утремор и отдельные истории" (Луи Мишо, 1913), новеллу "Человек истинный", впервые опубликованную в "Я говорю правду" в марте 1921 года, и сборник более поздних статей и рассказов, взятых из различных источников.
  
  Пятый том, "Повелитель света", включает перевод романа "Мэтр де ла Люмьер", который впервые появился в виде серии фельетонов в "Иностранце" в период с 8 марта по 2 мая 1933 года.
  
  Введение к первому из пяти томов включает общий обзор жизни и карьеры Ренара в связи с его научной фантастикой marvel, который я не буду здесь повторять, ограничивая оставшуюся часть этого введения конкретными работами, представленными в этом томе.
  
  
  
  "Человек среди микробов", здесь переведенный как "Человек среди микробов", был романом, которым Ренар намеревался продолжить "Доктор Лерн, су-дье" (сокращенно доктор Лерн), продолжая вторгаться в то, что он считал неразвитой областью воображения “научной фантастики marvel".” Хотя переведенная здесь версия была опубликована в 1928 году и рекламировалась как “пятое издание", чтобы дать некоторый намек на невзгоды, предшествовавшие этой публикации, “предысторию” произведения можно смутно обрисовать из серии намеков, включая тот, который был обронен в прологе к опубликованной версии, в котором раскрывается, что “Доктор Прологус” работал над своим шедевром в течение 20 лет, начав 30 июля., 1907 год и завершил свою окончательную редакцию 28 октября 1927 года (хотя, если последствия пролога можно принять за чистую монету, ему все еще нужно было напечатать точную копию для издателя, и он приступил к этой работе только 6 ноября).
  
  Свидетельством менее скрытного характера является количество случаев, когда Ренар рекламировал скорое появление книги в течение этого промежутка времени. Он упоминается в прологе к Le Péril bleu (англ. “Голубая опасность”), в списке, который включает все его ранее завершенные рассказы о научных чудесах, а затем начал рекламироваться в списках работ “в процессе подготовки” [в стадии подготовки] или "в качестве дополнения" [готовится к печати], включая книги, выпущенные Луи Мишо и французским иллюстрированным изданием. Весной 1923 года он дал интервью бельгийскому писателю Жану Рэю и оптимистично сообщил ему, что книга “ожидаемая почти десять лет” будет опубликована в октябре того же года — предположительно, это отсылка к запланированному изданию Луи Мишо, которое на самом деле так и не появилось.
  
  Сложение всех этих намеков воедино облегчает вывод о том, что четыре “издания”, предшествовавшие первой печатной версии, вероятно, были выпущены в 1907-08, 1913, 1919 и 1923 годах, а опубликованная версия была завершена в 1927 году. Ренар — что необычно для писателей того времени — был известен как заядлый переработчик, который никогда не довольствовался одним черновиком своих произведений и редко двумя, и сложность, с которой он связывает многочисленные и разрозненные детали своих более длинных произведений, приносит пользу от этого усердия, так что вполне возможно, что он написал второй черновик своих работ. Я люблю микробов исключительно потому, что он был недоволен первым — взял перерыв на время, чтобы продюсировать Le Péril bleu — но остальные, безусловно, были написаны с прицелом на публикацию, предположительно с возрастающим отчаянием, поскольку он пытался найти версию, которую издатель мог бы счесть приемлемой.
  
  По крайней мере, часть трудностей, с которыми Ренар столкнулся при публикации романа, должно быть, была связана с его поразительной оригинальностью. Когда он был написан — хотя и не ко времени публикации — это был первый “микрокосмический роман”, описывающий путешествие в субатомный микрокосм. Пятая версия позволяет мимолетно использовать аналогию, основанную на модели атома Резерфорда-Бора, впервые предложенной в 1911 году, которая сравнивала атом с крошечной солнечной системой, в которой электроны вращаются вокруг центрального ядра так же, как планеты вращаются вокруг звезды, и впервые опубликованном литературном развитии этого понятия, R. A. Книга Кеннеди "Триединство" должным образом появилась в 1912 году. К 1928 году за последним последовал роман Рэя Каммингса “Девушка в золотом атоме” (1919), который, хотя и упрямо придерживался устаревшей модели самого атома, в конечном итоге стал родоначальником любопытного поджанра рассказов об атомной солнечной системе в американских журналах pulp. Ренар, однако, не воспользовался этой аналогией, когда впервые решил отправить своего героя в микрокосмическую одиссею, и черпал вдохновение из гораздо более ранних источников, которым он добросовестно отдает должное в печатном тексте.
  
  Второй трудностью, с которой, должно быть, столкнулся Ренар, убеждая издателя взяться за это произведение, был саркастический дух, в котором был написан роман. Во всей его ранней научной фантастике marvel смешиваются черная комедия и мелодрама, но в совершенно разных пропорциях; в целом, чем длиннее произведение, тем больше преобладает мелодрама, но "Человек из леса микробов" является поразительным исключением из этого правила, предлагая гораздо большее преобладание комедии даже в ее пародийно-мелодраматических пассажах. В то время как и Доктор Лерн, и "Голубое перо" имеет сильное сходство с популярными в настоящее время формами художественной литературы, "Человек из леса микробов" восходит к гораздо более старым моделям, которые многие считали — по крайней мере, коммерческие издатели — устаревшими. Хотя у этого есть очевидный “уэллсовский” аспект — в то время как "Доктор Лерн" — это "Остров доктора Моро" Ренара, а "Голубое перо" сродни химерическому кресту из "Человека-невидимки" и "Войны миров", "Человек среди микробов" основан на "Первых людях на Луне" - это гораздо более очевидно оформлено как вольтеровский философский конспект, и единственной предыдущей работой, которой он обязан гораздо большим вдохновением, чем любой другой, как признается в тексте, является "Микромегас" Вольтера (1752).
  
  Было бы неуместно выдавать слишком много заранее, поэтому я оставлю более подробный комментарий к экстраполяции Ренаром идей, содержащихся в сатире Вольтера, в послесловии, но особое сочетание экстравагантности воображения, логических рассуждений, едкого юмора и социальной сатиры, вытекающее из этой экстраполяции, несомненно, показалось странным издателям, которые отвергли более ранние версии романа.; они, вероятно, сочли, что это будет слишком сложной задачей для читателей, чьи очевидные предпочтения тяготели к триллерам, детективам и любовным историям со счастливым концом. Вероятно, не случайно, что Le Péril bleu очень тщательно включает все три этих элемента, хотя и в явно искаженной форме, и что Ренар никогда не писал другого романа, в котором была бы предпринята попытка извлечь такую большую долю повествовательной энергии из новизны и иронии и такую малую долю из серьезной мелодрамы и саспенса, как "Человек из леса микробов".
  
  Когда Ренара пригласили написать статью о человеке, который любит микробы, для серии статей в “La Rumeur” на тему "Pourquoi j'ai écrit..." [Почему я написал], он не упомянул ни об испытаниях, которым подвергся, чтобы запустить книгу в печать, ни даже о том, что ему потребовалось на это 20 лет. На самом деле он ограничился четырьмя лаконичными неискренними предложениями:
  
  “Я нуждался в расслаблении, во взрыве смеха. Поэтому, естественно, я был вынужден рассмотреть среди идей, которые у меня были в запасе, ту, которая больше всего подходила для веселья и фантазии — одним словом, для “блага”. Я никогда так не развлекался, как путешествуя таким образом среди микробов. Надеюсь, что читателю это покажется не более трудным, чем мне.”
  
  Слово в кавычках, которое я оставил непереведенным, может относиться к шутке, ошибке или мистификации. В данном случае, по-видимому, подразумевались все три оттенка значения. Современным читателям, конечно, не составит особого труда оценить новизну и причудливость рассказа Ренара, и они гораздо лучше способны оценить блеск, который, должно быть, был заложен в оригинальную версию. О том, чем нынешняя версия отличается от оригинала, мы можем только догадываться, но есть вероятность, что она была бы значительно длиннее и заполнила бы по крайней мере некоторые из отмеченных пробелов мимоходом в нынешней версии. Издатель, очевидно, не пожалел об этих сокращениях, но Ренар почти наверняка пожалел.
  
  
  
  В промежутке между публикацией "Доктора Лерна" и "Голубого пера" Ренар опубликовал свой второй сборник рассказов " Путешествие в неподвижном состоянии", посвященный отдельным историям, который воспроизводится здесь полностью. Как и его первый сборник “Фантомы и фантоши”, он состоит из рассказов, довольно разных по содержанию и тону, хотя все они так или иначе "особенные". В предисловии к сборнику, однако, рекламируется тот факт, что они были расположены таким образом, чтобы проиллюстрировать спектр странностей, простирающийся от полюса, на котором логическое развитие странности максимально, до полюса, на котором роль логики минимальна. Именно по этой причине я перевел все рассказы, включая те, в которых вообще нет содержания “научного чуда”.
  
  Как и в случае с Человеком из леса микробов, если бы я заранее подробно обсуждал какое-либо из их содержания, это могло бы испортить удовольствие читателя от рассказов, поэтому я оставлю несколько конкретных комментариев, которые хотел бы сделать в послесловии, и ограничусь здесь более общими наблюдениями. Первый рассказ в сборнике, “Неподвижное путешествие", переведенный здесь как “The Motionless Voyage”, был переведен на английский ранее для брошюры, опубликованной Хьюго Гернсбэком, издателем, который основал американскую газету “scientifiction”, а позже, в 1920-х годах, переименовал ее в “научную фантастику”. Эта версия называется Полет Аэрофик; он значительно сокращен, в первую очередь из-за пропуска последних нескольких страниц рассказа, и это существенное упущение, хотя и не совсем неоправданное, означает, что сокращенная версия не является истинным отражением намерений Ренара.
  
  “La Singular destinée de Bouvancourt”, что здесь переводится как “Необычная судьба Буванкура”, является вкладом в поджанр, который Джон Клют называет “Эдисонадами” — рассказами о блестящих ученых, чьи изобретения обычно работают не совсем так, как ожидалось, — многочисленные примеры которых уже были созданы в Великобритании и Америке, часто реагируя, как это происходит, на удивительное открытие рентгеновских лучей. Когда Жан Рэй брал интервью у Ренара в 1923 году, он сетовал на тот факт, что Ренар убил “прославленного Буванкура” вместо того, чтобы сохранить его для дальнейшего использования, вместо того, чтобы ограничить его одним продолжением (переведенным в четвертом томе серии), но с помощью излучений, альтернативных рентгеновским, можно сделать не так уж много, и Ренар, очевидно, решил, что после двух таких авантюр он сделал достаточно.
  
  “Le Rendez-vous” здесь прямо переводится как “Рандеву”, хотя ненужный дефис во французском названии имеет большое значение, намеренно подчеркивая буквальное значение слова portmanteau таким образом, который не поддается переводу; второй компонент импортированного двойного значения может быть передан как “Иди сюда”. Рассказ рекламирует себя как дань уважения Эдгару Аллану По и ловко сочетает образы двух самых известных рассказов По, пытаясь выполнить трудную задачу по доведению ужасающего драматического напряжения до такой высоты, которая могла бы превзойти собственные усилия мастера. Ренар ни в коем случае не был первым писателем, предпринявшим подобную попытку, и, должно быть, был знаком с подобными стилями, написанными французскими писателями, такими как Жан Лоррен и Марсель Швоб, но он, вероятно, не читал американские и английские стихи таких писателей, как Роберт В. Чемберс и М. П. Шил; те, что включены в "Формы в огне" последнего, являются наиболее преувеличенными. История Ренара может соперничать с лучшими из этих предшественников по своему содержанию, хотя Шил легко затмевает его стилистической причудливостью.
  
  “La Mort et la coquillage", что здесь переводится как “Смерть и морская раковина”, - самый маленький рассказ в сборнике, предвосхищающий мастерство создания ультракоротких рассказов, которое Ренару предстояло отточить до своего рода совершенства позже в своей карьере. Его главный интерес заключается в предварительном раскрытии темы, к которой Ренар возвращался еще дважды, в более содержательной форме. Первым из этих переизданий был “Партенопа оу л'эскаль импревю”, что здесь переводится как “Партенопа; или Непредвиденный порт захода”, который, очевидно, был одним из любимых рассказов Ренара, поскольку он переиздавал его в трех последующих сборниках — статуса, которого он полностью заслуживает, учитывая его сложность и ловкую манеру обращения к обоим концам спектра, который он помогает проиллюстрировать. Второй переработкой была “Кантатрица”, перевод которой — под названием “The Cantatrice" — включен в четвертый том серии, чтобы дополнить набор.
  
  “Le Statue ensoleillée”, переведенное здесь как “Статуя, залитая солнцем” (“Статуя, освещенная солнцем” было бы точнее, но слишком эзотерично), и “Une Legende chrétienne d'Aktéon”, переведенное здесь как “Христианская легенда об Актеоне”, также не имеют никакого отношения к общей теме сериала; как и “Parthénope ou l'escale imprévue”, они принадлежат к категории, которую Ренар описал как “Конкурсы la plume d'oie” [Сказки из гусиного пера], что означает, что они намеренно старомодны в своей отдаленной обстановке, если не в своем мировоззрении. Они служат наглядной иллюстрацией того факта, что первоначальная литературная принадлежность Ренара, до того, как он увлекся научной фантастикой marvel, была связана с движением символистов, которое развилось из завершенного декадентского движения, многие из авторов которого наслаждались использованием классических материалов таким образом, чтобы показать их в новом и, как правило, более циничном свете.
  
  Версия книги "Человек среди микробов", с которой был сделан этот перевод, содержится в сборнике "Морис Ренар: Фантастические романы и состязания", опубликованном Робертом Лаффоном в 1990 году. Перевод книги "Путешествие в неподвижном состоянии" автора "Истории отдельных людей" сделан с перепечатки 1919 года, выпущенной французским издательством Illustrée.
  
  
  
  Брайан Стейблфорд
  
  
  
  ЧЕЛОВЕК СРЕДИ МИКРОБОВ
  
  SCHERZO
  
  
  
  
  
  To Georges de la Fouchardière.1
  
  
  
  Именно с помощью художественной литературы мужчины повсюду
  
  становятся внимательными к истине.
  
  Bernardin de Saint-Pierre
  
  
  
  Микромегас…
  
  Вольтер
  
  (Микромегас, главы. I-VII)
  
  
  
  Messer Lodoviso, dove mal avete pigliato tante cognlionere?2
  
  Кардинал Ипполито д'Эсте Ариосто
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Кинематографический (почему бы и нет?) Пролог
  
  
  
  
  
  Комната оформлена в цветах лунного света: голубом и серебристом. В ней витает аромат цветочного магазина. Кресла встречают вас с любовной заботой, настолько непревзойденной является их гибкость. Все, моя дорогая, поднимают большой шум, учитывая цены, взимаемые местами, поощряющими курение и требующими максимальной раздеваемости. Наконец-то о вас заботятся безумно красивые молодые леди с рассеянным выражением лица; это билетерши.
  
  Но прозвучали три удара, настолько традиционные, что это удивляет и забавляет вас. Правда, три удара неизвестно о чем, неизвестно где. Если бы это был колокол, вы могли бы сказать: “Ангелус?” Конечно, никто и не мечтает об этом. Кроме того, оркестр — невидимый в байройтском стиле — внезапно разыгрывает один из тех диссонансов, двусмысленность которых приводит вас в ужас. И в тот же момент — дзинь! — свет гаснет.
  
  Еще один аккорд (если это можно так назвать) — зонг!— и полумрак.
  
  Темнота? Нет, есть экран: прямоугольная луна, параллелограмм пустого света. Но теперь он обставлен и обитаем. Там шевелится Mons Prologus.3
  
  (И мы начинаем: оркестр начинает фантастическое скерцо, великолепно дополненное насмешливыми фаготами, приглушенной перкуссией и двусмысленными саксофонами.)
  
  Монс Прологус, древний персонаж драмы и фарса - это определенно он. Пока существовали актеры, он носил тогу, халат и всевозможные маски. Сегодня он щеголяет в сюртуке, загримированный под эксцентричного старого ученого; и он называет себя “Доктор Прологус”.
  
  В своем шестиугольном кабинете, стены которого сверху донизу увешаны книгами, книгами и еще раз книгами, работает доктор Прологус. Две вращающиеся книжные полки находятся на расстоянии вытянутой руки, одна слева, другая справа, а за ними находится третья; до нее он может дотянуться, повернув свое кресло из красного дерева.
  
  Стол тоже шестиугольный и тоже поворотный. Нагруженный открытыми книгами, коробками с карточками и разбросанными заметками, он свободно кружится под воздействием импульса ученого, таким образом, удобно предоставляя ему книгу, карточку или заметку, с которыми он желает ознакомиться. Фокусы такого рода были известны уже в Средние века.
  
  Доктор Пролог излучает жизнерадостность, и для этой жизнерадостности, несомненно, должна быть веская причина, поскольку он выглядит — о, как он выглядит!— очень умным человеком.
  
  У этой жизнерадостности действительно есть причина.
  
  В течение 20 лет наш человек — я упоминал, что он имеет сильное сходство с Ренаном и Пастером?— неустанно пишет одну из тех работ, которые навечно прославляют своего автора, его отечество и человечество. Название: Физиология чувств. Теперь обратите внимание на это: доктор Прологус в данный момент пишет последнюю страницу своего заключения. Что за день! Что за час!
  
  На мгновение мы видим его в полном проявлении своего гения. Вращающиеся книжные шкафы крутятся, как волчки; сам доктор, охваченный энтузиазмом, начинает вращаться вместе со своим креслом из красного дерева, не переставая сверяться со словарем, который он только что схватил. Остановится ли он когда-нибудь? Тем временем "снимок головы крупным планом” показывает его огромный искусственный лоб и глаза актера, которые пытаются придать своему взгляду глубокий научный вид, проклиная при этом эти проклятые ртутные лампы. Ничто лучше них не портит зрение, думает он.
  
  Наконец, мы видим крупным планом его руку и огромную ручку, которой выводим это так называемое бессмертное предложение:
  
  Учитывая современное состояние физиологических знаний и, конечно, принимая все во внимание, мы не можем сделать вывод ни о чем, кроме диатезов и идиосинкразий.4
  
  А под ним, заглавными буквами, волшебная формула, означающая одновременно Победу! и уф!—слова:
  
  КОНЕЦ
  
  Тогда нам необходимо увидеть, насколько доволен доктор Прологус! Он встает, с благодарностью смотрит в небо, где пребывает Бог, и — чтобы аудитория поняла все необходимое — он собирает свою рукопись, размышляет над ее названием "Физиология чувств", а затем достает из ящика календарь на 1907 год, на котором под датой 30 июля стоит следующая запись:
  
  “Сегодня я начал изучать физиологию чувств”.
  
  После этого доктор Пролог устремляет взгляд, наполненный счастливой меланхолией, на отрывной календарь, висящий где-то поблизости.
  
  28 ОКТЯБРЯ 1927 г.
  
  Более 20 лет! Что за день! Что за час! В общем, что за минута!
  
  И теперь, благодаря наложению образов, в то время как физиономия доктора Прологуса отражает невыразимое оцепенение памяти, мы видим, как туманные воспоминания о его трудах сменяют одно другое.
  
  Появляется красивое женское лицо, серьезное и загадочное, с пальцем, приложенным ко рту. Это портрет Человечества. Но на этом лице сначала фокусируются глаза, а затем снова расплываются. И ухо. И нос, к которому поднесена роза. И рот. И палец…
  
  Зрение. Слух. Обоняние. Вкус. Осязание. Физиология органов чувств…
  
  Радужка и увядание. Вместо лица появляется доктор Пролог-в-памяти. Он проводит вскрытие. Он препарирует язык. Он наблюдает глазами за ночной птицей. Он склоняется над муравьиным гнездом. Он держит улитку под увеличительным стеклом. Он следует за собакой, которая охотится, задрав нос, по невозделанному полю. Физиология чувств…
  
  Все исчезает из поля зрения. Ученый прогнал это прочь тыльной стороной своей мужественной руки. Снова беря в руки рукопись, он сверяется с ней. Diavolo! Это тарабарщина! Подчистки, замены, вставки делают ее совершенно неразборчивой, за исключением автора.
  
  Давай! он подбадривает себя. Это еще не закончено! Необходимо напечатать эту криптограмму. И совершенно спокойно он снимает пылезащитный чехол с великолепной пишущей машинки.
  
  Действие кажется тривиальным, но оркестр должен что—то знать, потому что он производит шум странно сенсационной и, так сказать, зловещей русской музыки. У тех, кто знает, что значит Russian music, сразу создается впечатление, что эта пишущая машинка... ах! Обратите внимание! Ей предстоит сыграть определенную роль, это несомненно, и не обычную роль. Маленькая флейта шипит, как мама-кобра, чьи яйца всмятку собирается украсть мангуст Рикки-Тикки-Тави. Два приглушенных горна звучат диссонирующим дуэтом. Но прежде всего, есть скрипки — альты, басы и контрабасы! имитировать шум, издаваемый пишущими машинками, в саркастической интерпретации некоторые из их исполнителей исполняют приглушенно пиццикато, в то время как другие ударяют по декам деревянными смычками. Ах! Как это приятно, аллюзионно и по-Гофмански, моя дорогая! Насколько авангардно это даже больше, чем когда-то Сен-Санс…но давайте пройдем дальше. Когда вы были ребенком, играли ли вы когда-нибудь в игру по поиску какого-нибудь предмета, который спрятали ваши маленькие товарищи по играм? Вы помните концерт с их молодым припевом, иногда негромким, иногда резким: “Тебе становится теплее, теплее! Тебе становится теплее, теплее!” И затем, внезапно, фортиссимо этого ребяческого орфейского пения, вопля: “Ты горячая! Ты горячая! Ты горячая!”
  
  Тем временем доктор Прологус не знает, что ему “жарко”, потому что он не может слышать пророчества оркестра, будучи, в конце концов, всего лишь фотографическим изображением, скромно заурядной пантомимой.
  
  Он ограничивается тем, что смотрит на пишущую машинку, даже не садясь за клавиатуру. На его лице написана скука. Что! он думает. Вот так просто? Сразу? Сразу приступать к этой неинтересной задаче, только что закончив важную работу? Разве я не имею права на некоторое расслабление? Недельный отпуск? Да — мы начнем с физиологии органов чувств через неделю. С этого момента и до тех пор давайте немного поживем, черт возьми!
  
  Он закрывает крышку пишущей машинки, смертный, не подозревающий о Судьбе, глухой к предостерегающим взрывам оркестра, который в этот момент заменяет древний хор, и замолкает, как будто хочет сказать Прологу: “Тебе становится холоднее, тебе становится холоднее!”
  
  Однако в тени, сквозь металл суперобложки, появляется пишущая машинка, ярко светящаяся — О выразительный вундеркинд!
  
  Музыканты внезапно возобновляют наводящую на размышления какофонию.
  
  Доктор Прологус на мгновение колеблется, прежде чем убрать свою рукопись в ящик стола. Он еще раз смотрит в сторону машины, которая тут же исчезает, не оставляя ничего видимого, кроме невинного и обычного чехла для пыли. Его глаза совершают экскурсию по кабинету. Он открывает две ставни окна, выходящего на приятный бульвар, через который оркестр обрушивает агрессивный поток звучания Жизни…
  
  Бах! На следующей неделе. Поехали.
  
  Ящик снова закрывается за Физиологией чувств, и дверь закрывается за решительным доктором Прологусом.
  
  Вот он снова — очень хорошо одетый, должен сказать! — с розеткой рыцаря-командора в петлице. Он вовсе не смешон, будучи законченным ученым, которым он кажется, и законченным Прологом, которым он все еще остается, то есть несущим в себе ту слегка дерзкую уверенность в себе, которая всегда характеризует Прологистов, когда они паясничают на сцене и выступают перед аудиторией.
  
  Он в Париже, как гурман на пиру.
  
  Все каникулы пролетают как молния. Мы вспоминаем об этом в “предвидении”, которое следует ниже. Едва появляется сцена, как ее поглощает туман или возникает другая сцена, в результате чего два изображения на мгновение накладываются друг на друга, что довольно неприятно. Таким образом, мы всегда видим два Пролога Доктора одновременно, один появляется в фокусе, а другой исчезает. Но самое любопытное, что все это появляется и отступает в рамках огромного глаза, огромного рта, огромного уха и т.д. Визуальные лейтмотивы. Не нужно настаивать, вы понимаете. И вы, чрезвычайно внимательные читатели, даже будете знать, что звучный лейтмотив пишущей машинки постоянно навязчиво прорывается сквозь всю широту музыки.
  
  Доктор Прологус шагает по Осенней выставке. Картины. Последовательность залов простирается до бесконечности. Тысячи фотографий проносятся мимо в вихре, словно увиденные мельком из окна экспресса. Скульптуры делают то же самое в противоположном направлении....
  
  Но в прологе встречаются друзья. Вежливая, хотя и оживленная дискуссия на тему искусства: школы, цвет, эстетическая теория, рисунок, личность, выражение природы и т.д.
  
  Роскошный ужин в доме бессмертно прекрасной мадам Дюпон, прозванной Дюпон де Артс, потому что она ведет в Институт. Сочные блюда. Сплетни. Остроумие. Элегантность. Обнаженные расщепления, иногда прискорбные. Несколько альфонсов в области литературы, искусства или науки. Выстрел под столом: ноги леди и джентльменов, некоторые из них в беседе (перечитайте "Исповедь одного из детей").5 Доктор Пролог философски улыбается, привыкший представлять подвалы планеты и крылья общества.
  
  Концерты. У доктора Прологуса есть свои пристрастия. Ему особенно нравятся произведения с нотками бурлеска и симфонической интерпретации. Жуткий танец , Чародейка и Мама Л'Ои легко удовлетворяют его.6 Он восхищенно слушает, как дирижер оркестра интеллигентно танцует, размахивая руками, и достигает вершины чувственности, наблюдая за Петрушкой , восхитительно поставленной балеринами мужского и женского пола, бежавшими от большевиков.
  
  Прогулка по Булонскому лесу, беседа. Осень, как пожилая блондинка, источает запах орехов. Много красивых и состоятельных людей всех мастей. Немало альфонсов. Природа. Сезон. Париж целиком. Любовные похождения и обыденные мелочи.
  
  Потом: приемы, чаепития, литературные и научные салоны. Балы и даже танцевальные залы с неграми, джазом, подергиванием, трудоемкими закусками, сальтаторной эпилепсией. Большое количество обязательных альфонсов на отдыхе ходят практически повсюду.
  
  Но какие книги читает доктор Прологус, пока ждет, когда заснет ночью? Те, кто всегда приводил его в восторг — Микромегас, "Иль де плезир", Гулливер— и на Вольтера или Фенелона он закрывает глаза, когда это не тот джокер Свифт.7 (Это очень мило, благодаря поэзии видений.)
  
  Следующие дни: театры, кино, цирки, мюзик-холлы... и безостановочно скачущие, втиснутые в экран, мужчины, женщины, альфонсы, вся свита эпохи.
  
  Внезапно: стоп! Головокружительная гонка подходит к концу. И календарь берет верх, огромный и безапелляционный, фиксируя дату:
  
  6 НОЯБРЯ
  
  Неделя завершена.
  
  Ах, с какой торжествующей яростью гнусавая тема пишущей машинки разражается фанфарами! Какие взрывы демонического смеха издают приборы, приветствуя вход доктора Прологуса в его кабинет! Великие боги, что с ним будет, если он устроит такой музыкальный шабаш, в котором самые проклятые из засушливых барабанов потрескивают в искалеченном ритме, в то время как кларнеты хрипло орут, как множество бешеных уток?
  
  Доктор Прологус безмятежно продвигается в безмятежное место.
  
  И вот он здесь, садится за стол, чтобы напечатать Физиологию органов чувств.
  
  Пишущая машинка ощущает прикосновение его пальцев. Это своего рода предварительная ласка.
  
  Рукопись лежит наклонно на кафедре. Мы читаем на самом верхнем листе:
  
  
  
  ФИЗИОЛОГИЯ ОРГАНОВ ЧУВСТВ
  
  Введение
  
  
  
  Прискорбно, что Курно в своем трактате "О порядке и управлении фундаментальными идеями наук и философии", Боннье в своем "Прослушивании" и Лорес в своих "Синестезиях" пренебрегли тем, что предвосхитили Декарт и Кондильяк.8 Я имею в виду…
  
  И т.д.
  
  
  
  На полке сложены аккуратно вырезанные чистые листы бумаги, а рядом с ними листы синей копирки, которые позволят доктору Прологусу печатать две копии своей работы одновременно.
  
  Он осторожно перекладывает лист копировальной бумаги между двумя белыми листами. Щелчок! Три листа захватываются цепким валиком. И постукивай! Постукивай! нажмите!... Лента скользит. Ударяют по клавишам. Отпечатывается чистый лист.…
  
  
  
  ФИЗИОЛОГИЯ ОРГАНОВ ЧУВСТВ
  
  
  
  Доктор Прологус широко улыбается. Он грезит наяву о вещах и людях, которые отражаются в полированной черной поверхности машины: обеды, фотографии, концерты, танцы, Свифт в смокинге, Вольтер в жилете и костюме.... И это перекликается с идеями его физиологии, поскольку он вспоминает свою работу, свои наблюдения. Именно в астрономическом небе, где вращаются населенные миры, пары совершают свой Черный Подвиг. Именно фасеточными глазами насекомых Prologus возвращается к Осенней выставке…
  
  Черт! говорит он себе. Обрати внимание!
  
  Он снова улыбается и продолжает свою работу.
  
  Жми! жми! жми! жми!
  
  Введение
  
  
  
  Прискорбно , что Курно…
  
  
  
  Оркестр сходит с ума.
  
  Отвлеченный, не побивший никаких рекордов, физиолог, тем не менее, доходит до конца первой страницы.
  
  Результат не так уж плох. Лист выглядит прекрасно. Давайте посмотрим копию под копирку; она четкая?
  
  Ступор! Что это?
  
  В пароксизме изумления он читает:
  
  
  
  ЧЕЛОВЕК СРЕДИ МИКРОБОВ
  
  SCHERZO
  
  Часть первая
  
  
  
  Чудо из чудес! Копирка скопировала не физиологию органов чувств, а нечто другое! Доктор Прологус только что напечатал одновременно начало своего строгого трактата, а под ним - что? Начало какой-то сказки…
  
  Это мечта, очарование!
  
  В прологе начинается смех в гармонии со скрипками.
  
  Удивительный феномен самопроизвольного зарождения! он думает. Подобно Макдуффу, который, согласно Шекспиру, не был рожден женщиной, по крайней мере, таким же образом, как все остальные, эта история возникла не в человеческом мозгу, по крайней мере, таким же образом, как другие истории!
  
  И быстро, быстро, быстро он возвращается к своему сказочному двойному занятию. Он смеется, он смеется, он смеется. Его быстрые пальцы бегают. Какая фортепианная техника! Она восходит к Падеревскому. Его работа шумит, как ливень на крыше. Она прогрессирует, прогрессирует, прогрессирует. Листы складываются в кучу, физиология с одной стороны, Человек среди микробов с другой…
  
  
  
  Монс Пролог, теперь ты можешь исчезнуть. Ты сказал нам то, что нам нужно знать. Сбрось докторский сюртук, избавься от своего позаимствованного лица и отправляйся в путь, переодевшись в другое обличье, чтобы продолжить свою карьеру мошенника-префекта. Мы знаем, что такое Человек среди микробов.
  
  Читатель волен предположить, что кинотеатр, проявив настойчивость, покажет ему комедию — или, скорее, что неотразимые билетерши рассредоточатся по зрительному залу, чтобы продать маленькую брошюрку, которую вы только что коварно представили и которая, как вы ему показали, содержит всего лишь сказку.
  
  Читатель не менее волен, хотя и жалуется, не оставаться на вашу пантомиму, если он считает, что время сказок прошло и что откровенная фантазия больше не может быть терпима.
  
  
  
  Часть первая: Помолвка Флешамбо
  
  
  
  
  
  I. Глава о шляпе
  
  
  
  
  
  Маленькая супрефектура, расположенная у подножия высокой горы, напоминала древнюю лавину, которая со временем стала цивилизованной.
  
  В центре была открытая площадь, и в центре этой площади скромно возвышался монументальный фонтан. République с мощной грудью, работа какого-то Огюста Барбье из резца.9
  
  Понс — молодой доктор Понс - жил там, между изготовителем париков и нотариусом, в типичном савойском доме, разодетом в пух и прах, с огромной крышей из старой черепицы и фасадом, украшенным глицинией.
  
  Рассказчик древности, начиная эту историю, несомненно, вспомнил бы разочарование доктора Понса, когда по окончании колледжа он узнал от одного из своих наставников, что состояние его здоровья не позволит ему заниматься врачебной практикой в Париже или в любом другом крупном городе или даже работать там, как он хотел, в великолепных клинических исследованиях, результатом которых было отправление Понса обратно в Сен-Жан-де-Нев, горный городок, в котором он родился, где только двое его коллег высоко ценили его из-за нескольких случаев, которыми он занимался.
  
  Не совсем старый рассказчик удовлетворился бы началом рассказа с описания прибытия в дом Понса его друга Флешамбо, адвоката-стажера парижского суда, который приехал, чтобы провести несколько недель отдыха в Сан-Жан-де-Неве, и все еще оставался там три месяца спустя благодаря непреодолимому влечению — влечению мадемуазель Ольги Монемпуа, любимой дочери месье Эмиля Монемпуа, председателя Гражданского трибунала, и его жены Эмили Монемпуа. урожденная Сансон-Даррас.
  
  Мы, будучи менее претенциозными, прыгнем в тарелку ногами вперед.
  
  
  
  “Удачи, старина!” - сказал Понс.
  
  Они были в коридоре. Сквозь дверной проем, выходивший на площадь, были видны округлости маленьких шариков акации, пышногрудая Марианна у фонтана и, прямо напротив, дом месье президента Монемпуа.
  
  Флешамбо пожал руку, которую протянул ему его друг. Целый день без табака, ростом метр девяносто шесть от подошв ног до макушки, Флешамбо был еще более примечателен морковным цветом своих волос - волос а—ля Креси, как в шутку называл их 10 Понс. Он был таким высоким, что ему потребовалось 20 секунд и три пятых, чтобы сотворить крестное знамение, а когда он надел шляпу на свою пышную голову, то стал похож на гаснущую свечу.
  
  Его шляпа на данный момент представляла собой великолепную блестящую шляпу. Черный пиджак острого покроя был надет поверх брюк розового цвета. Его огромные ступни отражали природу в полировке 47-го размера. Его перчатки 9-го размера делали его руки мягкими, как масло. Три гвоздики в его петлице казались, из-за эффекта пропорции, всего одной.
  
  Поправив монокль и потеребив короткие усы, обрамленные рыжими колючками, этот квазигигант скривился, как пловец, собирающийся нырнуть в холодную воду. “Я съеживаюсь в своей коже, старина!” - сказал он.
  
  Тем не менее он вышел и медленно направился к дому президента Монемпуа: так медленно, что Понс увидел, как он звонит в дверь президента из окна своей лаборатории. Лаборатория находилась на втором этаже, и Понс поднимался по лестнице задумчиво, а значит, очень осторожно.
  
  Это было большое окно, излучавшее поток света, в ультрасовременной лаборатории — ибо доктор Понс не отказался от идеи, чтобы о нем говорили. Он искал какое-нибудь исследование, способное занять его в Сен-Жан-де-Неве, не нанося при этом никакого вреда его убежищу. Он открыл паразитологию — науку о паразитах, добавим мы, на благо женщин и детей.
  
  Но паразитология приносила лишь скромное удовлетворение его бесплодному рвению.
  
  И все же, какая это была красивая лаборатория, с ее белыми шкафами, чистыми полками, заставленными синими, красными, зелеными, желтыми и другими разноцветными баночками и флакончиками, и тремя микроскопами, выстроенными, как артиллерийская батарея, в нише у окна на трех никелированных приставных столиках, снабженных целым арсеналом щипцов, чашечек, пузырьков, коробочек и линз объективов, расставленных, как солдаты на параде.
  
  Понс, все еще мечтая наяву, машинально похлопал по хрустальным колпакам, закрывавшим микроскопы, — увидев это, Мэри Стюарт, его кошка, последовавшая за ним, потерла лапами нос, чтобы поучаствовать в раздаче ласк.
  
  Он заключил ее в объятия.
  
  Полосатая кошка с томно-тусклыми глазами, она слегка косила, именно поэтому ее владелец назвал ее Марией Стюарт в память о несчастной принцессе, которая, как всем известно, страдала таким же недугом. Ее чуть было не назвали Гибелоттой, счастливицей!11 Удача спасла ее от этой посмертной маскировки, и она нашла убежище в доме Понса, где выполняла функции кошки, что не совсем то же самое, что работа кота, ибо — как тактично, но с раздражающей настойчивостью повторил ей Понс — быть женщиной-кошкой значит быть женщиной вдвойне.
  
  Таким образом, Мария Стюарт покорно зарабатывала на свои потроха, создавая пушистую фигуру в углах книжных полок, демонстрируя те взгляды, которые мы хотели бы видеть в качестве выражений; демонстрируя себя, как и следовало ожидать, миофагкой и цинофобкой — то есть поедающей крыс и злобствующей по отношению к собакам — и поддерживая себя опрятной и стройной, как работающая девушка. Ее работе не было конца. Ее меховое пальто было чем-то таким, о что можно было греть руки. Она мурлыкала — что является внутренней улыбкой кошек — и иногда представляла собой зрелище, перекатываясь вправо-влево в грациозно-печальной чувственной манере, с хриплыми вскриками и скрытыми взглядами. Она танцевала на задних лапах, гоняясь за мухами. Она исчезала во время озорных выходок, не предупредив домочадцев — в результате чего кто-то начинал беспокоиться, затем раздражаться и начинал искать ее — прежде чем внезапно появляться снова, как ни в чем не бывало, просто так, словно по волшебству, сворачиваясь клубочком у огня или свернувшись калачиком на углу стола, подобрав лапы и хвост, с прищуренными и сонными глазами. Затем она населила веселый дом ордой смешных котят, которые устраивали клоунские выходы: один из них прыгал на четвереньках, другой продвигался боком, выгнув спину и ощетинившись, как японский воин в кимоно, третий мчался, как поезд, пока не врезался в стену, чтобы рассмешить людей, четвертый следил за каким-то таинственным невидимым полетом по воздуху с наивными голубыми глазами, и еще двое были неразлучны, растянувшись на ковре бок о бок, каждый из которых играл, странно спрятав задние лапы в другую сторону. чрево…
  
  “Вперед, ” сказал Понс, “ ты, кто помогает мне жить! Muni, muni, muni…”
  
  И он собирался подразнить ее, повторяя голосом пожилой дамы ритуальные фразы— “О, какой забавный кролик! Можно подумать, что это кошка!” — когда он заметил, что она снова была в парикмахерской. Эта соседка растила выводок сорванцов, которые были без ума от кошки, хотя никто не мог понять почему. Она часто возвращалась оттуда с галстуком, повязанным на шее, или волоча за собой какую-нибудь безделушку. Дети наряжали ее, и она не протестовала. Сегодня они нанесли ей на голову помаду, чтобы придать ей прическу. От нее пахло гелиотропом.
  
  Из-за этого запаха Понс выставил ее на улицу, насмехаясь над ней и в очередной раз обещая сделать из нее чучело, как только она умрет.
  
  Эксцентричный этот Понс. У него был прекрасный нумизматический профиль. У него тоже было красивое лицо, но совсем другое. Всегда удивляешься, когда оборачиваешься, чтобы увидеть асимметричное лицо, похожими на которое оставались только глаза: черные глаза, сияющие мрачным блеском из глубины орбит, таких глубоких, что казалось, будто они затаились в глубине черепа — черепа, более того, изумительного по своей амплитуде, так что он полностью заполнял головной убор самого огромного размера.
  
  Задумавшись таким образом, Понс вернулся к окну, которое всем сердцем отдалось солнечному свету. Однако, одним взглядом он убедился, что часы выполнили свой долг; щелчком большого пальца он наложил подвижную стрелку барометра на показательную; он задал вопрос термометру, сверился с гигрометром и даже взглянул на календарь. В его доме было непросто. Все регулировалось: час, день, температура!
  
  Фиолетовые ягоды глицинии обрамляли площадь Республики. Влюбленные цветы, молодые вдовы, едва успевшие надеть траур, внезапно затрепетали, отрывисто, нервно и оживленно, благодаря взлету двух маленьких птичек, которые улетели так быстро, что их нельзя было разглядеть.
  
  Понс смотрел на дом президента Монемпуа, на окно мадемуазель Ольги, его дочери, — окно, которое было на расстоянии поцелуя, и дверь, которая незадолго до этого закрылась за огромным Флешамбо, — все это находилось за бронзовым изображением, символизирующим Французскую Республику.
  
  “Счастливчик, счастливчик Флешамбо!” - распевал Понс, любивший вести монологи. “Этот громоотвод получил удар молнии. Месье и мадам Монемпуа находятся в процессе удовлетворения его просьбы воспользоваться рукой их наследницы. А что касается меня, я здесь, среди своих паразитов и вшей ... И в довершение всего, я, стремящийся стать физиономистом, испытываю отвращение к собственному лицу. О, отправиться в роскошное путешествие в спальном вагоне с очаровательной женушкой, которая безумно обожала бы меня, потому что я был бы гением, и она бы это знала! Или снова отправиться в путь, но уже в Париж, город тысячи туров-де-форс, с моей славой в кармане, после открытия первой величины! Сказать своим лакеям: ‘Быстрее, я ухожу с чернилами в ручке, горючим в зажигалке и духами в носовом платке! Париж! Париж ждет меня!’ И телеграфирую вперед: ‘Нанесите пемзу на обелиск, чтобы купол дома инвалидов засиял бежевым! Отполируйте Эйфелеву башню! Я уже в пути!’ И ты, кормилица Республики...”
  
  Он не договорил. Флешамбо широкими шагами пересекал площадь. В дверь яростно позвонили. По лестнице поднимались, перепрыгивая через восемь ступенек за раз. Дверь лаборатории открылась, как будто в нее вонзился советский комиссар. Появился Флешамбо, полный ярости, и на полной скорости запустил своим цилиндром в шкаф, который не захотел его брать и позволил ему упасть, раздавив его.
  
  Столкнувшись с ошеломленным молчанием Понса, Флешамбо скрестил руки на груди, с силой постукивал ногами в такт раздражению — allegro furioso — и произнес это единственное слово, которое он проглотил, когда оно пролетело мимо него:
  
  “Потерпел неудачу!”
  
  Его рыжие волосы теперь горели на высоком лбу.
  
  “Простите?” - переспросил Понс, не веря своим ушам.
  
  “Ты идиот. Говорю тебе, я потерпел неудачу — отвергнут, отослан прочь. Они два крестьянина, два тыквоголовых, два...”
  
  “Какую причину они привели, чтобы выступить против вас?”
  
  “Какая причина? Слишком молод. Ольга, то есть — и ей исполнилось 18 с Септуагесимы! Поговорим об оправдании! Недобросовестность! О, но это дело еще не закончено! Грязные республиканцы!”
  
  “Простите, но вы забываете, что я тоже...”
  
  “Ты! Мне на тебя наплевать!” Он начал расхаживать взад-вперед, как медведь в клетке, напоминая о себе еще больше, потому что засунул кулаки в глубины карманов так энергично, что было слышно, как рвется ткань. Он был бледен и тяжело дышал. Его можно было принять за часового зимой, по тому, как он притопывал ногами, сжимал локти и втягивал голову в плечи.
  
  Понс поднял помятый цилиндр и протянул ему. “Давай, прикончи его! Он еще дышит. Ради всего святого...”
  
  Шляпа отлетела в сторону, резко хлопнув.
  
  “Хочешь мой?” Спросил Понс. “Я схожу и принесу его...”
  
  Флешамбо невольно улыбнулся.
  
  “Сядь, глупый дурак. И скажи...”
  
  Кожаное кресло с ямочками приняло отчаявшегося молодого человека к себе на колени; он навалился на него, как двухметровая линейка. “Ах, ” сказал он, - ты, знающий, как я люблю, не знаешь, как я ненавижу! Потому что я влюблен! И все же я любим”.
  
  “Это глубоко”, - заметил Понс.
  
  “Да, Ольга любит меня, я уверен в этом. Она поклялась мне в присутствии Луны, в ту ночь, когда мы танцевали у Годбийонов. Это было в огороде, за домом. Я обнял ее за талию и нежно заговорил с ней. Лунный свет, обладающий гениальностью, позволил нам увидеть; тень от ветвей тянулась по стене, как английское кружево. Я пробормотал...”
  
  “Понятно”, - сказал Понс. “Я так же знаком с чувствами мадемуазель Ольги, как и с ее красотой. И с точки зрения красоты ей нечего бояться. Ее стройное тело с мягкими формами, стройное и приятно округлое. Ее пышная фигура обладает восхитительной гибкостью. У нее хорошенький маленький вздернутый носик, который не доставляет неудобств для поцелуев. Ее щеки похожи на нормандские яблоки весной; или, скорее, текстура их кожи, полнота мякоти, которые являются ее привилегией, подобны розовому бутону, который только раскрывается. В результате от нее веет не столько духами, сколько свежестью. Ее пальцы напоминают мне пальцы Авроры, которую я очень хорошо знал, когда был студентом. Теперь на Олимпе могут быть только две Грации, поскольку она снизошла, чтобы обитать среди нас. Короче говоря, Ольга - маленькая леди, едва выросшая, которая, ей-богу, не выглядит так, словно родилась от поцелуя в лоб!”
  
  Флешамбо с восторгом слушал своего проницательного друга, но остановился на этих словах, которые небрежно напомнили ему о месье и мадам Монемпуа.
  
  “Ах!” - сказал он обескураженным тоном. “Давайте оставим родителей в покое, особенно мадам Вето!”
  
  “Дочь выше уровня своей матери”, - заметил Понс.
  
  “Я напишу ей — Ольге! Очень спонтанное письмо...”
  
  “В таком случае я бы посоветовал вам сначала сделать черновой набросок”.
  
  “Нет, я не буду ей писать! Я увижу ее!”
  
  “Немного спокойствия и метода”, - сказал Понс. “Дольше знаешь, где находишься”.
  
  “Или, скорее... или, скорее, Понс, это ты должен действовать сейчас!”
  
  “Я? Что за глупую идею ты вынашиваешь?”
  
  “Этот. Молодость Ольги: чушь. Когда они приходят ко мне с песней: ‘Мы хотим оставить ее у себя до 20 лет’, я им не верю ”.
  
  “Почему бы и нет?” - спросил Понс.
  
  “Потому что! Давайте посмотрим!”
  
  “А? Продолжай”.
  
  “Я ни на йоту в это не верю. Как и ты. И никто другой. Это традиционное нежелание приветствовать. Это старая медлительная реакция! Нет, нет: за этим стоит что-то другое, и это другое то, что эти люди республиканцы, которыми они должны быть ради своего продвижения ...”
  
  “Мадам Монемпуа - правнучка конвенциониста Сансон-Дарраса. Зачем порочить ее клеветой?”
  
  “Да будет так. Обстоятельства обязывают.12 Я такой, какой я есть, и не меньше: Флешамбо, для Бога и короля. Я этого не скрываю. Они это знают. Им не нужен такой зять!”
  
  “Возможно”, - сказал Понс. “Но ... вы твердо придерживаетесь своего мнения?”
  
  Флешамбо пришел в негодование. “Я не буду, - сказал он, - петь Карманьолу и танцевать капуцину в угоду санкюлотке и трикотезке”.
  
  “Счастлив тот, ” превозносил Понс, “ кто продержался долго, как лилия”.
  
  “Хватит! Я не могу передать, насколько болезненны ваши насмешки. Ваша республика не может сделать людей счастливее, чем монархия. Что касается Бога, в которого, увы, вы не верите...”
  
  Понс мягко извинился: “Мы не в одном клубе, он и я. Я знаю только его имя, как и большинство мужчин. Я испытываю к нему большую симпатию, но...”
  
  Флешамбо оборвал его. “Но все это только слова, и я хочу придерживаться сути”.
  
  “Который из них?”
  
  “Что вы находитесь по тому же борту, что и "Монемпуа": по левому борту”.
  
  “И что?”
  
  “Сходи к ним, мой маленький Понс. Ты их хорошо знаешь. Постарайся, чтобы они увидели настоящую причину своего отказа, и если это так, как я предполагаю...”
  
  “Ну?”
  
  “Что ж, тогда у вас достаточно политических связей среди левых, чтобы заставить их замолвить за меня словечко перед Монемпуа—депуте X или министром Y ...”
  
  Понс некоторое время смотрел в пространство над головой Флешамбо, после чего тот подошел к нему поближе и застегнул самую убедительную пуговицу на своем жилете на уровне его глаз. “Недостаточно, ” сказал он в конце концов, “ чтобы жаворонки попадали вам в рот в готовом виде; вы хотите, чтобы они были еще и без косточек”.
  
  “О!” - воскликнул Флешамбо. “Вы пользуетесь тем фактом, что я жив, чтобы досаждать мне!”
  
  “Не жалуйся, ты, большое избалованное дитя. Нет более крепкой любви, чем разочарованная любовь”.
  
  “Да, мой мальчик, ты достиг мудрости — это всем известно”.
  
  “Мудрость страстей! У меня тоже есть своя страсть: наука!”
  
  “Немного науки и много амбиций!”
  
  “Я просто верю в себя”.
  
  “Что ж, ” дипломатично сказал Флешамбо, решив, что настало время немного поговорить с Понсом о Понсе, “ ты один из тех счастливчиков, которые доживут до 100 лет, так и не добившись успеха, и все равно скажешь: "У меня там кое-что было!’ Но будьте осторожны! Когда ты окажешься в Аду, амбициозный Понс, Понс, жаждущий славы, твоя голова станет чашей трубки, наполненной горящим табаком, которую какой-нибудь двурогий дьявол будет курить веками подряд!” Затем, возвращаясь к своим собственным овцам: “Скажи мне, Понс, друг мой, ты сделаешь это? Пойдешь посмотреть Монемпуа? Он взял собеседника за плечи и умоляюще посмотрел на него сверху вниз.
  
  “Я не пойду!” - решительно заявил Понс.
  
  Но он ушел, не откладывая больше в долгий ящик.
  
  
  
  II. В которой Надежда борется со страхом
  
  
  
  
  
  Согласно часам, отсутствие Понса длилось 35 минут. Согласно Флешамбо, это затянулось на знаменитые “два часа”, о которых всегда говорят сварливые, нетерпеливые и все другие люди, небрежно относящиеся к точности.
  
  Флешамбо спустился в свою комнату, сел, снова встал, снова сел, сотню раз поправил монокль и сновал взад-вперед между окном, где он наблюдал за появлением своего посла, и зеркалом на каминной полке, где он в отчаянии обдумывал свое решение, тронутый видом сочувствующего лица. Там он улыбнулся сам себе, по-городскому, дружелюбно, продемонстрировав свои зубы — которые были очень белыми, за исключением двух верхних клыков, которые были золотыми. Однако эта властная улыбка не могла проникнуть в его переполненное тревогой существо; это была всего лишь маска. Флешамбо накрасил этот обманчивый рот, как будто это был накладной нос.
  
  Вид площади непреодолимо привлекал его, как и наблюдение за домом напротив, где на карту была поставлена его судьба. Его нервозность придавала жилищу странно чудовищную неподвижную физиономию со спутанными чертами, заимствованными у человеческой природы, и непонятным взглядом прямоугольных глаз.
  
  Один из этих глаз внезапно открылся. В окне появилась прекрасная Ольга. Он мог видеть ее под руку с Республикой, и он показал себя.
  
  Бедняжка, должно быть, больше не в состоянии понимать, что происходит. Что! Флешамбо пришел, чтобы сделать свое заявление, и ушел молча — и теперь это был его друг, доктор Понс, который болтал со своими родителями в гостиной. Все ее существо задавалось вопросом.
  
  Флешамбо ломал голову в поисках телеграфного средства объяснить это злоключение. Появление рядом с Ольгой молодого и невыносимого Бобиче избавило его от ответственности. Она была второй дочерью Монемпуа, отвратительным десятилетним чертенком, который в остальном был нормальным, но неизменно появлялся в неподходящий момент. Она обожала Флешамбо из-за историй, которые он ей рассказывал, и кукол, которыми он обогатил ее коллекцию, — несмотря на это, невинный Бобич был самым раздражающим источником неприятностей, который когда-либо видели, и, сам того не осознавая, самым суровым защитником Ольгиной добродетели.
  
  Вот и пиявка! Флешамбо подумал.
  
  Маленькая девочка протянула сестре красный предмет, в котором Флешамбо легко узнал тореадора, которого он привез для нее из Испании. Раздраженная Ольга ответила рассеянно: Наконец Бобиче посмотрела, на что смотрит ее сестра…
  
  Флешамбо укрылся в тени комнаты и начал курить одну сигарету за другой.
  
  Понс нашел его там, лежащим на кровати, свесив ноги через край, и грызущим кусочек.
  
  “Ну?” - спросил Флешамбо, старательно приподнимаясь. “Ты ничего не собираешься сказать?”
  
  “Бывают, - сказал Понс, - периоды молчания, во время которых улыбается закрытый рот ... Но не увлекайтесь; я всего лишь сообщаю о надежде — слабой надежде!”
  
  “Что? Тогда выкладывай! Ты превращаешь меня в мученика!”
  
  Понс спокойно сел.
  
  “Вы вступились за меня?” Флешамбо продолжал. “Вы поколебали их решимость? Вы разогрели их?”
  
  “Ба! Быть экспансивным с этими упрямыми рационалистами? С таким же успехом можно разбивать свое сердце о мраморную глыбу. Нет, нет, я не играл в эту жалкую игру. Нет, что касается меня, я рассчитываю на полдень в двенадцать часов. Я получил ...”
  
  “Что?”
  
  “Перемирие. Отсрочка. Я добился этого не без труда. Тридцать дней. Через месяц тебя осудят без апелляции или засыплют цветами. С этого момента и до тех пор я должен во всем разобраться ”.
  
  “Я не понимаю. Да ладно, я ошибся? Насчет политики?”
  
  “Допрашивать меня бесполезно. Мне кажется, я проделал хорошую работу, не так ли? Это уже не тот категоричный отказ, с которым вы столкнулись. Так что поздравьте своего друга Понса и оставьте его в покое, поскольку, повторяю, от него все зависит. Что касается вас, молодой человек, если у меня и есть вам совет, так это уйти. Не оставайся в Сен-Жан. Здесь твое положение ложное. Уходи.”
  
  “Куда?”
  
  “Откуда я знаю? В спа! В горы! Отвлекись. Займись спортом. Сходи на пляж. Стреляй в голубей. Играй в теннис”.
  
  “А как же Ольга?”
  
  “Естественно, предпочтительнее, чтобы ты воздержался от встреч с ней”.
  
  “И через месяц...?” - пробормотал Флешамбо в мучительном отчаянии.
  
  “Через месяц, не поддаваясь эмоциям, ты узнаешь, нужно ли тебе ждать совершеннолетия Ольги или нет”.
  
  “Три года! О, нет, только не это! Только не это! Ты должен добиться успеха, Понс; ты должен без промедления отправиться к своим друзьям ... но будь милосерден, расскажи мне, что произошло. Как ты это сделал? Какие аргументы...?”
  
  Мэри Стюарт просунула свое жидкое тело в приоткрытую дверь. “Муни муни муни!” - позвал Понс, все еще похожий на старую леди. При вертикальном перемещении кошка стояла на коленях неподвижно, хотя ее хвост подрагивал. Затем она начала тереться зубами об один из пальцев Понса, который чесал ей шею.
  
  “Мэри Стюарт, ” сказал поддразнивающий мужчина, “ вот увидишь, в конце концов я куплю собаку. Не один из тех нежных и утонченных маленьких трепетунов, которые привлекают к себе внимание в геральдической манере, подняв одну лапу — переднюю, конечно, — а обожающий спаниель, который разразится криками верности, когда увидит меня. Я назову его Амарунтос, в честь любимой борзой Актеона вуайериста. Потому что вы, кошки, думаете только о себе — вы принимаете своих хозяев за скребки для спины, зубные щетки или диваны. Собаки более филантропичны, Мэри Стюарт. Я собираюсь купить одну.”
  
  “Понс!” - взмолился Флешамбо.
  
  Кот, звучно мурлыкающий, был олицетворением благополучия. Ее острый язычок активировался от настойчивых толчков, придавая блеск ее мягкой трехцветной шерсти — не синей, белой и красной, конечно, а черной, белой и желтой.
  
  “У вас на теле столько же волос, сколько людей на Земле, - сказал Понс, - или почти столько же. И, конечно, несколько блох - но это не повод для тревоги для паразитолога. Кроме того, каждый - чей-то паразит; блоха твоя, ты мой, я принадлежу глобусу, глобус принадлежит какому-то более обширному миру...”
  
  “Понс!” - простонал Флешамбо.
  
  “Собирай свой чемодан”, - последовал ответ.
  
  В этот момент Флешамбо указал на площадь. “Подождите”, - сказал он. “Там помощник шерифа Баргулин, этот краснолицый сопляк, который добивается руки Ольги. Он отвратителен. Я ненавижу его. Этот индюк будет занят в мое отсутствие. Он воспользуется этим ... но что это я вижу? Месье президент Монемпикс выходит из своего дома. Боже, как он нелюбезен! К нему подходит депутат Баргулин. Они болтают. Месье Монемпуа так много жестикулирует, что кажется, будто имеет дело с глухонемым. О чем они говорят? О, это об Ольге — должно быть. Понс! Понс! Понс! Ольга! Тридцать дней! И неопределенность, тайна! Расскажи мне, что происходит, старина! Возможно, я, со своей стороны, смогу помочь тебе на расстоянии. Откуда я знаю? Я тоже знаю нескольких влиятельных демократов...”
  
  Рисуя в воздухе полосы, Понс обозначил свой ответ, поместив каждое слово между двумя несущественными дефисами: “Иди – собирай – свой - чемодан, - сказал он, “ и – прыгай!”
  
  
  
  III. Который метко назван ШАПИТРОМ,
  
  Поскольку Он содержит ЧАТ и ПИТРЕ 13
  
  
  
  
  
  Флешамбо не стал ждать, пока пройдет 30 дней, прежде чем вернуться в Сен-Жан-де-Нев. Никакая игра или физические упражнения не могли отвлечь его от мыслей. Хотя он знал, что мадемуазель Ольга Монемпуа была проинформирована о случившемся благодаря Понсу, разлука причинила ему жестокие страдания. Такова любовь, и нет необходимости настаивать на ней; каждый знаком с ее последствиями, независимо от того, много они испытали или мало. Любовь магнетизирует влюбленных — об этом говорят аналогичные слова14— и тот, кто разлучен с человеком, которым он дорожит, испытывает влечение, которое постоянно его домогается и вертит. Их сердца заряжают друг друга флюидом симпатии. Флешамбо взял его с собой, как стрелка компаса несет свою стрелку, но Северный полюс для него находился в Савойе.
  
  Однажды вечером, спустя три недели, отмеренные самым скупым образом, Понс увидел, как он высаживается на берег.
  
  Путешественник не гордился собой. Он боялся выговора. Веселый тон друга успокоил его.
  
  “Да, я должен отчитать тебя”, - сказал ему Понс. “Но добро пожаловать. Дела идут хорошо. Основная часть сделана. На 95% уверен, что мы справимся с этим, и если вы пообещаете вести себя разумно, я объясню почему.”
  
  “Разумный?” - Спросил Флешамбо.
  
  “Я имею в виду секрет”, - подтвердил Понс. “Вы не должны никому ничего говорить, пока не будете уверены, до полного устранения 5% вероятности, которая все еще угрожает нам”.
  
  Флешамбо отступил назад, чтобы протянуть руку, ничего не сломав. “Клянусь”, - сказал он. “Я останусь немым, как могила карпа. Однако по истечении оговоренного срока сможете ли вы получить согласие Монемпуа?”
  
  “Несомненно. По крайней мере, в течение нескольких дней. Если нет, мы потерпим поражение — я не буду скрывать этого от тебя. Жди меня — я возвращаюсь”. Они были в комнате Флешамбо. Понс выскользнул. Вскоре он вернулся с крошечной кошкой на плече.
  
  “Эй!” - сказал Флешамбо. “У Марии Стюарт родились еще котята”.
  
  “И она не отвергнет этого, а? Посмотрите на это маленькое личико. Это точная копия матери! Он косоглазый, трехцветный — те же пятна, даже то же хищное выражение лица. Точный портрет матери, в миниатюре!”
  
  “Это чудесно”, - сказал Флешамбо без особой уверенности. “Но у меня на уме другие вещи, и, признаюсь, мне не терпится узнать...”
  
  “Идиот! Ты знаешь. Ты знаешь все!”
  
  “Что? Что?” У смущенного Флешамбо потекли слюнки.
  
  Понс тем временем наслаждался замешательством своего друга, его губы сложились в одну из тех шутливых улыбок, которые, кажется, вышли из-под кисти Да Винчи. “Идиот!” - повторил он жестоко. “Это сама Мария Стюарт! Послушай, ты был прав — молодость Ольги была всего лишь пустым предлогом. Монемпуа, особенно мадам, отказали тебе в дочери, потому что ты слишком высокий. Это то, о чем они не хотели вам говорить, чтобы не ранить ваши чувства. Более того, это понятно. Рост Ольги всего 1,55 метра, дружище — ты об этом не подумал, мажор! Но ее родители, особенно ее мать, были против этого. Разница в росте в 42 сантиметра казалась им непреодолимой пропастью. По правде говоря, это много — признайте это!”
  
  “Ну и что?” - спросил Флешамбо.
  
  “Итак, они открылись мне по моему настоянию. Они открыли мне глубины своих сердец - и я внезапно увидел элегантное, если не сказать изумительное, решение. Чтобы уменьшить тебя. Уже сейчас, даже когда я был в Монемпуа, в моей голове бурлил хаос идей. Для начала, для проформы, я утверждал, что вашей жене можно носить высокие каблуки - что каблуки Людовика XV были изобретены не для собак. Мадам Монемпуа не сдавалась. ‘Он не мужчина, твой Флешамбо, ’ воскликнула она, ‘ он альпиец! Он муж для альпинистки!" И про себя, думая о женщине, которую ты любишь, я сказал себе: Нет, отец невысокий, мать крошечная — эта девочка не вырастет; она не станет выше. И снова…Меня соблазнило исследование.
  
  “Наконец, я внесла свое предложение: "Что, если я приведу вам через месяц поклонника поменьше ростом, чем ваш покорный слуга? Если бы этот поклонник сохранил все остальные качества Флешамбо, вы бы приняли его предложение?’
  
  “С радостью, при условии, что он доставит удовольствие нашей дочери’.
  
  “Очень хорошо", - ответил я. ‘На этих условиях вы позволите мне попросить вас подождать месяц, прежде чем принимать другое предложение?’
  
  “Они расхохотались. ‘Это странно, - сказал президент, - но если вы настаиваете, мой дорогой доктор,…почему бы и нет? Пусть будет так. Другой ваш друг тоже адвокат? Хорошо образован? Из хорошей семьи? Приличное состояние?’
  
  “В точности как Флешамбо’.
  
  “Я забегал вперед! Но сегодня, я не думаю, что я был слишком далеко впереди, так как ... так как вот мы и здесь!” Понс поднял крошечную Мэри Стюарт обеими руками. “Я начинаю верить, - сказал он, - что я на что-то напал. Отличная работа, не правда ли? Все дело в щитовидной железе...”
  
  Выпустив кошку — что было довольно неловко, поскольку она еще не привыкла к своему новому росту, — Понс достал из кармана маленькую круглую картонную коробочку. Он открыл ее. В нем находилось несколько таблеток, размером не намного больше двух крупинок свинца, алого цвета.
  
  “По две таблетки каждое утро, старина, и Мэри Стюарт стала такой, какой ты ее сейчас видишь. За шесть дней. Если мои расчеты точны, то такое же лечение должно уменьшать рост мужчины на два сантиметра в день. Мой рост около 1,76 метра. Чтобы опуститься до моего уровня, вам понадобится всего 20 таблеток за десять дней. Десять дней, если, конечно...”
  
  “Покажи мне!” - сказал Флешамбо. Он с любопытством взял коробочку и покатал красные бусинки. “Ну, я никогда!” - сказал он. “Я никогда не слышал ничего подобного!” Однако быстро, прежде чем Понс успел что-либо сказать или сделать, Флешамбо взял две таблетки и проглотил их.
  
  “Это не очень умно”, - сказал Понс. “Мой препарат подействовал на кошку, но это не значит, что он подействует на человека. Я, конечно, надеюсь на это, но, в конце концов, я не могу быть в этом уверен. Я бы хотел провести еще несколько экспериментов ...”
  
  “У нас недостаточно времени”, - взмолился Флешамбо. “Крайний срок истекает через десять дней. С другой стороны, чем я рискую? Если я не уменьшусь в размерах, мы скоро узнаем об этом!”
  
  “Согласен. Но что, если от этого ты заболеешь?”
  
  “Это опасно?” Флешамбо вопросительно взглянул на него. “Ядовито?”
  
  Понс смущенно опустил глаза. “Я бы предпочел, чтобы вы подождали еще немного”, - просто сказал он. “Завтра вечером моя работа просветила бы меня. В любом случае, раз уж дело сделано, давай оставим все как есть. Что ты чувствуешь?”
  
  “Ничто”.
  
  “Головокружения нет? Позвольте мне пощупать ваш пульс...”
  
  “В целом, ” сказал Флешамбо, “ 1,76 метра по-прежнему в почете. Как ты думаешь, она все еще будет любить меня так же сильно?”
  
  “В этом нет сомнений. Я посвятил ее в свою тайну. Впрочем, подожди, пока ты не уменьшишься в размерах — ни в чем нельзя быть уверенным”.
  
  “Как только она сможет любить меня вечно, так и будет”.
  
  “Твой пульс в порядке. Живот не болит?”
  
  “У меня не болит живот, мой друг. У меня начинается легкая головная боль ... но разве в кладовой нет ростомера? Давай спустимся, ладно?”
  
  Они спустились в кладовую. Флешамбо забрался под нее. Он очень точно измерил свои 196 сантиметров.
  
  Это произошло в 8 часов вечера .
  
  На следующий день, в то же время, без каких-либо побочных эффектов, кроме нескольких приступов головокружения и незначительной тошноты, рост Флешамбо составлял всего 194 сантиметра, ровно.
  
  
  
  IV. Это история памятных десяти дней
  
  
  
  
  
  Давайте сразу скажем, чтобы успокоить чувствительные души, что опасения доктора Понса были необоснованными. Все прошло исключительно хорошо. Не было ни происшествий, ни неожиданностей. Экстраординарное лечение, целью которого было сделать Флешамбо в пределах досягаемости мадемуазель Ольги, не подвергалось никаким перерывам или осложнениям. Десять критических дней гармонично сменяли друг друга.
  
  В первый вечер Понс распорядился установить раскладушку в комнате Флешамбо, чтобы тот мог там спать. По этому случаю у него состоялся краткий, но емкий разговор со своим фактотумом, чтобы проинструктировать его сохранять абсолютное молчание относительно всего, что проходило перед его глазами, до дальнейшего уведомления.
  
  Этот фактотум, отзывавшийся на имя Валентин, был, в любом случае, человеком, заслуживающим доверия, трудолюбивым и молчаливым, который мало выходил из дома, проводя свое время безразлично, и о котором Понс имел обыкновение говорить, что он неразрывен в современную эпоху. Валентин переставил измеритель роста в более удобное место и разложил на столе Флешамбо различные измерительные приборы, принесенные из лаборатории, а также многочисленные колбы, шприцы, горелки Бунзена, скальпели и чаши, предназначенные для предотвращения любых патологических проявлений.
  
  С термометром подмышкой Флешамбо проводил большую часть своего времени, развалившись в удобном кресле. Понс измерил ему температуру, измерил кровяное давление с помощью пневматического браслета, проверил ритм его сердца с помощью чего—то вроде телефона, поднял ему веки, чтобы осмотреть глаза, понюхал его дыхание — по его словам, оно пахло табаком, - заставил его прочитать с близкого расстояния таблички, на которых одно и то же предложение было написано буквами разного размера, и пощекотал ему ступни; наконец, он посвятил себя всевозможным химическим анализам, которые, вы простите нас за то, что мы не перечислили или описывающий.
  
  Единственные предупреждающие знаки, по сути, исходили от самого Понса. Допрашивая пациента, спрашивая его, испытывает ли он то или иное, он заставил его потерять чувство реальности. Задавая вопрос у вас болит живот? шесть раз за час, вы в конечном итоге очищаете организм опрашиваемого так же верно, как ревень или сенна. В первый раз человек отвечает нет, не задумываясь об этом. Позже он задает себе вопросы; он мысленно опускается в свой собственный живот, который наслаждается совершенным блаженством. Однако еще позже человек спрашивает себя: Ну, а я? Вред нанесен — или польза. Это симптом или предписание. Остерегайтесь этого — или используйте это себе на пользу.
  
  На второй день мадемуазель Ольга Монемпуа, тайно извещенная об успехе предприятия, нашла способ послать Флешамбо несколько цветов и записку: Я люблю тебя. Я буду у окна в пять часов.
  
  На третий день, утром, Флешамбо заметил, что его перстень с печаткой слишком велик, а монокль превышает размеры глазницы. Он положил их оба в коробочку, пообещав себе, что переделает кольцо и купит другой монокль, когда достигнет своего окончательного роста. Тем временем он попросил своего друга купить ему очки. Он ел со здоровым аппетитом, мало пил и демонстрировал очень веселое настроение.
  
  Каждый вечер, в 8 часов вечера, он проглатывал две красные таблетки, после чего спал как младенец до восхода Солнца в Вальпараисо, то есть около 10 часов утра На четвертый день, однако просыпался гораздо раньше. У него сильно разболелся зуб.
  
  Понс спал очень чутко. Его беспокоили вздохи и беспокойство Флешамбо. “В чем дело? Дневного света почти нет, чтобы осветить тебя и направить меня ...” Он заставил себя рассмеяться, но не смог сделать этого широко.
  
  “У меня болит зуб”, - сказал Флешамбо.
  
  “Какие зубы?”
  
  “Я думаю,…Я думаю, что это из-за моих двух золотых зубов ...”
  
  “А? Конечно!” - воскликнул Понс, успокоенный. “Я об этом не подумал. Твои золотые зубы не являются частью твоей анатомии. У них другая пластичность. Мое лекарство действует на них не больше, чем прижигание деревянной ноги. Чем больше сокращаются другие зубы, тем крепче сжимаются челюсти…ты понимаешь?”
  
  “Я понимаю, что мне нужно их удалить”, - с тревогой сказал Флешамбо.
  
  “Не важно! Вы можете подогнать другие в течение шести дней’ потому что нам осталось ждать всего шесть дней. Сегодня, этим вечером, ты будешь не выше 188 сантиметров - ты уменьшишься на восемь сантиметров!”
  
  Флешамбо встал, зажимая рот. Он увеличил вытачку в рукавах своей ночной рубашки, как делал утром, и, как делал каждое утро, отрезал двухсантиметровую полоску от низа одежды. “Ах!” - сказал он. “Какой же я идиот! И моя одежда! Ее придется переделать. Я хочу, чтобы все было сделано должным образом ... Давайте посмотрим, ведь в понедельник заканчиваются десять дней, не так ли?”
  
  15“Да”, - сказал Понс. “Литературный понедельник, день вставания и выхода / Насыщенный Сент-Бевом и Альфонсом Доде!” Он видел, что Флешамбо слегка нервничает, и рассчитывал подбодрить его с помощью глупых куплетов, в импровизации которых он преуспел. “Но ты не можешь пойти к портному”, - продолжал он. “В любом случае, поскольку отныне мы будем одного роста, я думаю, мне следует приспособить ваши так называемые костюмы для себя”.
  
  “Блестящая идея, Понс! Разберись с этим, чтобы я мог предстать перед своими будущими свекровями должным образом одетым в понедельник. Ах, понедельник! Великие боги, но как у меня болят зубы!”
  
  “Я вытащу их для тебя”, - сказал Понс. “Ты не можешь держать слишком больших для тебя клыков. Это не принесет тебе никакой пользы. Ваш зубной ряд будет серьезно поврежден.”
  
  “Я этого не ожидал”, — признался Флешамбо и не без тревоги задался вопросом, какие другие инородные тела могут еще нанести ему подобный вред.
  
  Понс участвовал в его исследовании. В качестве заключения они пришли к выводу, что, кроме зубов, монокля и кольца, никакой другой паразит не может причинить им дальнейших неприятностей, больших или малых.
  
  Однако следует признать, что ручка Флешамбо показалась ему неудобной из-за чрезмерно большого размера, и что почерк молодого человека свидетельствовал об этом. Точно так же трубка, которую он раскурил, пытаясь унять зубную боль, странно давила на его губы. “Ах! Ах!” - сказал он, заметив это, и когда он поднял гантели, ему пришлось признаться, что ему было трудно это сделать. “Это раздражает!”
  
  Но тут появился Понс, вооруженный грозным набором клещей. Флешамбо сел в кресло, и у него один за другим показались прекрасные золотые зубы.
  
  Следующие дни прошли мирно, за чтением или беседой. Тревога Понса рассеялась, и радость взяла верх — великая радость; ибо, в общем, самым важным во всем этом приключении было то, что он сделал удивительное открытие. Какая от этого может быть польза? Он не был до конца уверен; случай Флешамбо был исключительным, и не каждый день и даже не каждый год встречаешь людей, которые хотели бы уменьшиться. Но это было не важно. Применение было второстепенным вопросом. Открытие было совершенным, это было главное. Это была гордость, знаменитость. Прощайте, печальные паразиты: вши, блохи, акариозы всех мастей! Сен-Жан-де-Нев родил выдающегося человека! И кто может сказать, будет ли когда—нибудь где-нибудь установлена его статуя? - перед колледжем, например, или даже на месте той Республики с непомерной грудью, которая была установлена там за неимением менее аллегоричных и более индивидуальных иллюстраций.
  
  Кошка, безразличная к происходящему, бродила вокруг бархатными шагами, теперь привыкшая жить в большом мире и прыгать выше, чтобы добраться до мест, где она проводила свою сиесту. У Флешамбо все было по-другому, он находился в процессе уменьшения численности. Он все еще нагибался, хотя теперь в этом не было необходимости, чтобы пройти через дверь в свою гардеробную, которая была низкой. Его бритва доставляла ему неудобства своими размерами; он брился неумело. Он терял свои тапочки по 20 раз в день. С другой стороны, он не заметил, что его волосы, будучи тоньше, становились мягче, потому что его пальцы, тоньше в той же степени, были наделены пропорционально более нежным прикосновением.
  
  За едой он ел меньше, нарезая ломтики тоньше. Трех бокалов вина вместо четырех было достаточно, чтобы развеселиться. И если ему приходилось вытягивать руку дальше, чтобы схватить бутылку или солонку, это компенсировалось приятным ощущением ширины его стула и возможностью засунуть свои прежде чрезмерно длинные ноги под стол.
  
  Самым замечательным было то, что Флешамбо съежился, и на его лице не появилось ни единой морщинки. Фактически, он стал идеальной уменьшенной версией того, кем был раньше.
  
  Наконец, наступил десятый день. 20 таблеток были проглочены. В 11 часов утра указатель роста показывал чуть меньше 177 сантиметров. В этом нет никаких сомнений; к 8 часам вечера того же дня рост Флешамбо будет не более 176 сантиметров. Флешамбо и Понс будут одинакового роста.
  
  Портной принес перешитые костюмы. Мастер по пошиву рубашек, шляп и обуви распаковал ассортимент изделий, которые были последним словом моды. Выбор был сделан. Он позаботился о том, чтобы выбрать пару ботинок, которые были немного тесноваты, и плащ, который был немного узковат, в расчете на те полсантиметра, которые оставалось потерять. Слегка тесноватый черный пиджак и брюки цвета розового дерева придавали облику жениха, который пел от радости. Понс тоже надел свою лучшую одежду.
  
  В 17 часов вечера, в роковой момент, когда истекли 30 дней, двое друзей обогнули фонтан Республики.
  
  У месье президента Монемпуа был электрический дверной звонок, довольно круглый, напоминающий крошечную мишень для стрельбы из лука. Меткий указательный палец Понса лежал прямо на кнопке.
  
  “В Яблочко!” - сказал он.
  
  “В точку!” - хихикнул Флешамбо, чрезвычайно довольный.
  
  
  
  V., В котором происходит Обильное Пиршество
  
  
  
  
  
  Горничная семьи Монемпуа, неряха с красными руками и толстыми ногами, ничего не заметила. Она была совершенно ошеломлена требованиями своей хозяйки по хозяйству. “Входите”, — сказала она и ввела Понса и Флешамбо в гостиную Наполеона III, которая обладала бы определенным шармом, если бы не изобилие ковриков, лент и фарфоровых безделушек Людовика XV, которыми она была загромождена. На стене висел чрезвычайно красивый портрет члена Конвента Сансон-Дарраса, его поза элегантна, жест напористый, рот открыт, чтобы высказать какое-то неопровержимое утверждение, а волосы развеваются на ветру общественного мнения, рядом с посредственной картиной, сделанной по фотографии, изображающей советника Монемпуа, отца президента, в красной мантии. В последнем было что-то кастрированное, от ничтожества которого сжималось сердце.
  
  Понс отвел взгляд в сторону, чтобы посмотреть на Флешамбо, который был, в какой—то степени, его собственной работой — его сыном-ученым, - поскольку он подретушировал работу своего отца. И он с гордостью сказал себе: Это очень хорошо — точно так же, как сделал Элохим, когда сотворил человека.
  
  Флешамбо действительно был хорош собой. Теперь для его петлицы было достаточно двух гвоздик. Городской оптик продал ему очковую линзу, которая была точной копией монокля и выполняла ту же работу. Что касается злополучного цилиндра, Флешамбо не пожалел о том, что погубил его, поскольку в наши дни вполне допустимо входить в дом другого человека с пустыми руками.
  
  Месье Монемпуа прибыл первым. Как только он переступил порог, он заколебался, непонимающе глядя поочередно то на Понса, то на Флешамбо, предполагая, что Понс привел ему своего рода уменьшенного двойника, испытывая острое желание стать просветленным и боясь, что его примут за идиота, если он не сможет просветиться сам.
  
  Понс вытащил его из беды. “Месье президент, ” сказал он, “ вот поклонник, которого вы обещали благосклонно принять при условии, что он понравится мадемуазель вашей дочери. Хотя это может показаться вам невероятным, это мой друг Флешамбо собственной персоной. Его высокий рост был единственным препятствием на пути к его счастью. Поэтому я искал средство уменьшить это, и, как видите, мне это удалось. Теперь от вас зависит сдержать свое обещание ”.
  
  “Возможно ли это?” - воскликнул президент Монемпуа. Изумление и подозрение исказили его лицо.
  
  16Месье Монемпуа был надутым буржуа, довольно незначительным, если не считать его бледного цвета лица. Не показалось ли вам, что ему сделали инъекцию стеарина? Он был низко поставлен, у него был слишком большой живот. Его голова придавала взгляду округлость, чрезмерная лысина которой смутно наводила на мысль о чем-то неприличном. Чтобы смягчить это — напрасное занятие — он отрастил свою узкую макушку седых волос длиннее, чем обычно, и это придало его мягкому, круглому, чисто выбритому лицу вид, напоминающий Беранже.17 Представьте себе бюст знаменитого автора песен — бюст, сделанный из воска или, скорее, из свиного сала, — который уронили, и он деформировался при падении: нос сплющен, подбородок сдвинут вбок и кое-где видны шишки. Это был президент Монемпуа, на мгновение встревоженный, ошеломленный и встревоженный до такой степени, что задался вопросом, не сошел ли он с ума.
  
  Но Флешамбо заговорил, подтверждая то, что сказал Понс; и его голос убедил Президента, даже несмотря на то, что он тоже был понижен, как альтовая пьеса, переложенная для скрипки.
  
  Президент открыл дверь и крикнул наверх: “Дорогая! Спустись в гостиную!”
  
  Прибыла “Дорогая”. Это была мадам Монемпуа. Никто и никогда не смог бы олицетворить вермишель или макароны18 в ежегодном ревю лучше, чем она, поскольку видимая бледность и хрупкость женского телосложения придавали этому нечто фантастическое. При виде нее люди шептались: “Ее душа едва материализовалась”. Ее карикатурное сходство со знаменитой трагикомедией вселяло веру в то, что золотой или, по крайней мере, позолоченный голос сорвется с ее прозрачных губ — какая ошибка! Из этого не вышло ничего мелодичного или расинианского. Ее речь оказалась настолько буржуазной, насколько это вообще возможно; она произносила свои слова хриплым тоном и перемежала их странными хрюканьями, как будто у нее в горле жужжала далекая лягушка. К этому добавилось ненасытное желание прикасаться к своим собеседникам, хватать их за руки, опираться на их плечи, смотреть вам в белки ваших глаз и говорить вам в рот. Многие отшатнулись бы от такой свекрови, и, пожалуй, ничто не является более совершенным свидетельством любви Флешамбо. Мадемуазель Ольга могла бы гордиться страстью, которой не помешало существование ее матери.
  
  “Смотрите!” - сказал Президент. “Я представляю вам нашего друга, мэтра Флешамбо, адвоката-стажера парижского апелляционного суда! Доктор Понс назначил ему лечение. Посмотри, дорогая! Разве он не восхитителен?”
  
  “По правде говоря, ” жеманно улыбнулась мадам Монемпуа, “ я полностью согласна. Но как вы это сделали?”
  
  “Какое это имеет значение?” - спросил Понс. “Суть в том, что это было сделано”.
  
  “Но надолго ли это?” - возразила жена президента. “Разве месье однажды не вырастет снова?”
  
  “Нет, мадам, я гарантирую это”.
  
  “В таком случае...”
  
  Супруги посмотрели друг на друга.
  
  “Тогда вперед!” - решил президент. “Иди и приведи свою дочь”. Он повернулся к Флешамбо. “Ты будешь нашим сыном, мой дорогой мальчик. Мы даем тебе аматур. И он деликатно улыбнулся собственной сообразительности.
  
  Тем временем мадам Монемпуа впустила Ольгу, которую обнаружила за дверью.
  
  Влюбленные обнялись. Понс был молчаливым и достойным свидетелем семейной сцены, посредником в которой он был.
  
  “Сделай ее счастливой!” - оригинально вздохнула жена президента.
  
  Месье Монемпуа оглядел помолвленную пару, сжавшуюся в объятиях друг друга, Ольгу, поднявшую свои проникновенные глаза на сияющие глаза Флешамбо, и сделал очень личное замечание: “Из вас получится отличная пара!”
  
  “А как насчет тебя, Понс?” спросил Флешамбо. “Тебе нечего мне сказать?”
  
  Подумав об этом, Понс робко решился: “Я приветствую тебя, муж”.
  
  “Ха—ха-ха, какой он забавный!” - сказала мадам Монемпуа, смеясь.
  
  “Столь же остроумен, сколь и мудр”, - напыщенно провозгласил месье.
  
  Но Понс поступил лучше, приложив палец к груди своего друга и продекламировав: “Люби свою невесту, даже чрезмерно / Ты не можешь любить слишком сильно, и ты не должен любить меньше”.
  
  Они разразились аплодисментами.
  
  Флешамбо улыбался во все лицо. Восторг накатывал так непомерно, что он чувствовал себя так, словно его оторвало от земли, словно его надули водородом или каким-то другим газом, который был легче воздуха.
  
  “Будь осторожен!” Сказал ему Понс. “Не будь таким, как тот старик, чьи седые волосы за ночь почернели под влиянием избытка счастья”.
  
  Раздался общий смех, потому что каждый из них хотел только смеяться и хватался за малейшую возможность утолить эту потребность в веселье. В присутствии Понса недостатка в возможностях не было.
  
  Тем временем два жениха никак не могли оторваться друг от друга. Месье и мадам Монемпуа “Хм-м-м” хмыкнули наперебой, но тщетно. Сидя на диване, тесно прижавшись друг к другу, Флешамбо и очаровательная Ольга предавались взаимным проявлениям нежности - и, возможно, президент Монемпуа сделал предложение только для того, чтобы прервать этот поистине бесконечный разговор.
  
  “Черт возьми, однако!” - воскликнул он. “Почему бы вам обоим не поужинать сегодня вечером здесь, с нашими самыми близкими друзьями? Дорогая, ты не можешь сымпровизировать ужин в честь помолвки? Поставщик продуктов питания Digermal пришлет нам все необходимое вместе с одним-двумя официантами. Чодерпилы будут поданы в кратчайшие сроки, а также Шабосо и Дезормет ... ”
  
  “А? Почему бы и нет?” - согласилась жена Президента, которая была не прочь устроить импровизацию. “Идите, джентльмены, надевайте смокинги и возвращайтесь в 8 часов вечера, мы отметим этот прекрасный день прекрасным званым ужином. Вас это устраивает?”
  
  “Как перчатка”, - сказал Понс.
  
  В ответ Флешамбо просто обнял мадам Монемпуа, пожал руку президенту и одарил свою невесту одним из тех долгих, бархатных и обожающих взглядов, в которых, кажется, сконцентрировались все желания и преданность тысячи поколений верных любовников.
  
  Ровно в 8 часов вечера двое спутников вернулись в президентский дом - дом, наполненный звоном посуды и теплым кулинарным ароматом.
  
  Флешамбо ликовал. Восьмой удар ознаменовал конец его вымирания. Его смокинг, сшитый по меркам Понса, не обтягивал торс, а брюки, щедро украшенные шелковой тесьмой, аккуратно облегали лакированные туфли, не слишком длинные и не слишком короткие. Физиологическое чудо было совершенным.
  
  В гостиной еще никого не было, но Ольга появилась почти сразу, к сожалению, в сопровождении Бобиче, которая сжимала в своих маленьких ручках целый карнавал кукол.
  
  На Ольге было небесно-голубое платье, усыпанное серебряными полумесяцами размером не намного больше звезд. Мягкая упругость ее весеннего горла трепетала от энтузиазма, а юные груди были подвижны, как две голубки, которые являются венерическими птицами, взгляд Флешамбо ласкал ее изящную фигуру, изгибы бедер, смоделированных волнами, и изящное расширение сиденья, которое Арман Сильвестр воспел бы в песне,19 и, конечно, не послужило образцом для изобретателя автобусов, которые были созданы для скелетов.
  
  И пара переплела свои двадцать дрожащих пальцев.
  
  Бобиче это не устроило. Не очень удивленная преображением своего друга Флешамбо — дети, постоянно растущие, имеют лишь смутное представление о пропорциях, — она намеревалась представить ему одну за другой кукол, которыми она обязана его щедрости, а затем попросить его закончить прерванную историю: о короле Турбуле и принце Мироболе.
  
  Чтобы освободить Флешамбо, Понс взял верх. Он осмотрел кукол и сымпровизировал беседы между тореадором и рыбаком из Дьеппа, моряком и арлезианкой, а затем поклялся, что у него под рукой история короля Турбула и принца Миробола. “На чем остановился Флешамбо?” он спросил.
  
  “Когда феи прибыли на крещение принцессы Кукушки. Некоторые из них прибыли на летающих колесницах, а у некоторых были ангельские крылья”.
  
  “Хорошо”, - сказал Понс. “Так это и продолжается: но вот появляется Фея Пиан-Пиан верхом на камамбере. Она опаздывает по моде...”
  
  Бобиче расхохотался, но тут горничная быстро представила Чодерпилы, Шабосо и Дезорме. Месье и мадам Монемпуа прибыли как раз вовремя, чтобы поприветствовать их.
  
  Затем поднялся настоящий гвалт восклицаний, визга и поцелуев. Все протестовали с ни с чем не сравнимой радостью и изумлением. Можно было подумать, что эти леди и джентльмены жили до сих пор только для того, чтобы насладиться этим моментом удивительного счастья. Можно было подумать, что они никогда не были озабочены ничем, кроме судьбы дорогой и изящной Ольги.
  
  Мадам Шодерпил провозгласила: “И теперь она портит феномен!”
  
  Они подошли к Флешамбо с определенным отвращением, подобным тому, которое испытываешь при столкновении с чудовищами на выставке в музее.
  
  Мадам Монемпуа проявляла себя с неистовством, умеренным воспитанием. Ее слюдяное платье было лилового оттенка, который скорее был бы фиолетовым, но не вполне соответствовал ему. Понс пытался сказать ей, что она похожа на глицин, но сорвавшееся с языка слово заставило его произнести “глицерин”, и она подумала, что это одна из тех медицинских любезностей, которые дамы могут принимать только в небольших дозах.20
  
  Официант Дигермала прервал эти будничные разговоры, чтобы объявить, что ужин подан. Президент Монемпуа сделал из своей руки ручку, которую предложил мадам Дезорме. Господин Дезорме, прокурор, с комплиментом на устах сопровождал мадам Монемпуа. Судья Шодерпиль следовал со своей женой и т.д. Флешамбо и Ольга были похожи на Поля и Виржини, когда сломалось банановое дерево.21 Понс, опьяненный сатирической радостью, с большим трудом сдерживающий взрыв смеха, замыкал брачный парад вместе с Бобиче.
  
  Блюдо было пантагрюэлевским. Дигермал за короткий срок превзошел самого себя. Так всегда бывает; только тщательно приготовленные приемы дают осечку.
  
  Месье президент Монемпуа воссел на трон, словно на заседании, доминируя над происходящим, к великому удовольствию нашего Понса. Он был полон самоуверенности и изливал свою анекдотическую автобиографию, не пропуская ни глотка. “Однажды, поверите ли, когда я председательствовал на мелких заседаниях, обвиняемый сказал мне: ‘А как же тогда насчет вас, месье Президент? Вы никогда ничего не совершали?’ ‘Да, месье", - ответил я. ‘Эксперты и суперинтенданты полиции’. Общественность была в шоке ”.
  
  Он говорил с юмором. Этой же аудитории он всегда казался пародирующим кого—то - никто не мог сказать, кого именно, но кого-то второстепенного, вроде одного из тех актеров, которые заставляют вас смеяться просто потому, что есть в списке актеров. И в то время как Флешамбо больше не был ничем иным, как сердцем, Понс больше не был ничем иным, как опасно расширенной селезенкой.
  
  Да, Флешамбо был не более чем сердцем. Его усадили рядом с Ольгой, и он признался, что не способен ничего есть или пить. Своей нежной, но неумолимой рукой Блисс душила его. В атмосфере ее прекрасного обещания он вдохнул божественный жар, опьяняющую истому целомудренного обладания, и глаза Ольги очаровали его. Следует признать, что это действительно были исключительные глаза, ни с чем не сравнимые по своей мягкости, ясности и сентиментальности. Каждый раз, когда длинные густые ресницы опускались и снова поднимались, наступала ночь и вновь появлялся рассвет. Непонятные взгляды! На самом деле не столько взгляды, сколько беспроволочные поцелуи.
  
  “О, пожалуйста, дорогая, ” взмолился Флешамбо, “ опусти глаза!”
  
  Но она не могла этого сделать из-за отсутствия выключателя, механизм которого мог бы управлять ее сердцем, головой и кровью.
  
  Они оба были серьезны, бледны, напряжены и необыкновенно счастливы, сила их удовлетворения была почти болезненной — и они были одни: совсем одни, вдали от этого шумного стола, на островке, подписанном Ватто.
  
  “Nunc est bibendum!”22 провозгласил Президент.
  
  “Сейчас самое время выпить!” - перевел Понс республиканец.
  
  “Он бесценен!” - сказала мадам Монемпуа. Понс покорил ее; голодные глаза жены президента питались им. Она пожалела, что его нет рядом с ней, и ее ноги сами собой забарабанили в пустом пространстве.
  
  “Что ты собираешься теперь делать?” - спросил он его. “Уехать из Сен-Жана? Завтра ты станешь знаменитым!”
  
  “Я не собираюсь ничего особенного делать: дать себе немного отдохнуть, даже приставать к Музе. Беззаботный поэт вчерашнего и завтрашнего дня / Живущий с пером в руке, у которого есть время позаимствовать.”
  
  “Очаровательно!” - вздохнула она. И их диалог продолжился, в основном на темы цветов и листвы.
  
  Время шло, горячие блюда сменяли одно другое, чередуясь с холодными, и веселье на пиру стало фортиссимо. Щеки порозовели. Замечания стали пикантными. Вечеринка становилась все оживленнее. Шумное собрание все больше отдалялось от двух влюбленных, погруженных в свои эгоистичные мечты, как праздник на берегу. Но остальные, милорды! Какой же у них был кайф, у этих выдающихся людей, довольных возможностью на время снять свои преторианские маски и потереть ладони друг о друга, чтобы стереть следы жестких весов, на которых взвешиваются проступки, уголовные преступления!
  
  И им пошло на пользу — давайте повторять это слово снова и снова! — видеть, как Эмиль Монемпуа, лишенный должности магистратуры, выпячивает свой собственнический живот, размахивает большим разделочным ножом времен Людовика XV - несомненно, унаследованным, как заметил Понс, от 23 династии Дамьенов — и с выражением гурмана нарезает хорошо прожаренную баранью ногу тонкими и сочными ломтиками.
  
  Но давайте продолжим рассказ и не будем медлить — мы, бедные писаки с пустыми желудками постояльцев, — чтобы наполнить наше воображение рассказами о гастрономических изысках, о которых мы могли вспоминать только через вентиляционное отверстие. Мы причислены к тем негодяям, которые с радостью берут свои ручки вместо вилок и листы бумаги вместо щедро наполненных тарелок. Давайте прервемся на этом, господин историограф. Ваш блокнот - это не скатерть, а письменный стол - не обеденный стол. Еще немного, и вы будете пить из чернильницы! Presto! Presto! Давайте быстро пройдемся по основным блюдам: первым блюдам, жареному мясу, оленине, птице, овощам и салатам (мы уже далеко ушли от рыбы); пропустим шербет и сыр, едва упомянув Йоханнисберг, Барсак, Шамбертен, Поммери и Самос. Как быстро маленькие четвероногие завершают цикл! Покажите, если вы настаиваете, Бобиче, пытающегося угостить рыбака из Дьеппа, месье Монемпуа, рассказывающего грязную шутку шепотом, с непристойным выражением лица, в то время как женщины кудахчут от восторга, а мужчины теряют сознание. Говорят, что уже после 11 часов вечера — что за диетический сеанс! Сделайте все возможное, чтобы передать легкое замешательство, которое царит, когда салфетки выбрасываются горстями, а теплые стулья, услужливые четвероногие животные, издают прощальные звуки, когда их отодвигают. И быстрым движением кисти нарисуйте процессию, которая направляется за кофе и ликерами (для особо чувствительных есть ромашковый чай).
  
  Флешамбо встал, чувствуя — о восторг! — как пухлое предплечье скользнуло под его собственным, и сложил хвост бинома. Понс, шедший впереди, имел удовольствие ходить на корточках, пока танцуют мужики, чтобы стать такого же роста, как Бобиче, его вторая половина.
  
  “Вперед, мадемуазель Музик!” - сказал он.
  
  Должно быть, что—то прилипло к подошве ботинка Фледшамбо - какая-нибудь корочка хлеба или другие остатки ужина. Он поскреб ногой по ковру ... но ничего не отвалилось. Это осталось там, мешая ему…
  
  Флешамбо согнул колено, поднял ступню и быстро провел рукой по пятке…
  
  Он внезапно побледнел — и Понс, обернувшись, смеясь, мог бы подумать, что дыхание смерти обдало холодом его лицо. Он выпрямился и отпустил Бобиче…
  
  “В чем дело?”
  
  “Это мои брюки”, - пробормотал Флешамбо. “Я хожу по ним. Я... я продолжаю сжиматься… Besides...my collar...my рукава ... смотрите!”
  
  “Во имя Господа!” - прошептал Понс.
  
  “Не расстраивайся понапрасну”, - сказал ему Флешамбо. “Давай выбираться отсюда. Давай —забери меня отсюда! Очередь за книгами!”
  
  Понс, превратившийся в соляной столб, с трагическим выражением лица, обливался потом.
  
  Они оба удалились под предлогом осторожного поиска уединения, которого на самом деле желали не они одни.
  
  Совершенно нелепо, что ночь была безмятежной, атмосфера спокойной, небо безоблачным. Какой же цели тогда служат гром, молния и вся эта дрожь?
  
  
  
  VI. Выходите из Флешамбо
  
  
  
  
  
  Момент был одновременно нелепым и драматичным.
  
  Как только они снова оказались в помещении, Понс сел за свой стол и написал извинительную записку месье Монемпуа, сообщив ему, что они были вынуждены взять отпуск во Франции из—за болезни Флешамбо - внезапной болезни, вызванной строгим лечением, которому он подвергся, чтобы понравиться месье Президенту.
  
  После этого Понс пошел будить Валентина и проинструктировал его передать записку по назначению, не забыв забрать из резиденции президента шляпы и пальто, которые они там оставили.
  
  Когда Валентин ушел, двое мужчин посмотрели друг другу в лицо, Флешамбо встревоженный, а Понс озадаченный. Воцарилась грозная тишина: тишина трех пианино, на которых никто не играет. Понс сказал себе, что необходимо что-то сделать любой ценой. Флешамбо, плывущий по течению в своем смокинге, но скованный страданием, имел потустороннее выражение лица.
  
  “Почему ты корчишь такое лицо?” Понс спросил его с натянутой улыбкой.
  
  Флешамбо вложил всю свою ярость и презрение в пожатие плечами — и начал рассеянно расхаживать взад-вперед, с каменным ртом и затуманенным взглядом, как сбитый с толку моряк, блуждающий по внутренностям подводной лодки в море.
  
  “Ты похож на собаку-поводыря, потерявшую своего слепца”, - сказал Понс. “Почему ты в таком дурном настроении? От всего есть лекарство. Однажды я знал одноглазого мужчину, который пил, чтобы в глазах двоилось; напившись, он становился таким же, как вы или я.”
  
  24Fléchambeau used le mot de Cambronne. Затем он сказал: “Измеритель роста!”
  
  Они прошли в его комнату. Он снял ботинки и носки и прислонился к аппарату. Указатель роста показывал 173 с половиной сантиметра.
  
  Понс нахмурил две брови, за неимением большего; ему понадобилась бы сотня, как древнему Аргусу, чтобы выразить свое раздражение.
  
  Мэри Стюарт, отвратительно спокойная, покосилась на них. Флешамбо застонал.
  
  “Это и ваша вина тоже!” - огрызнулся оскорбленный доктор. “Я не давал вам разрешения глотать таблетки. Вы начали лечение без моего разрешения. Я говорил вам: мои эксперименты не были завершены; мое открытие не было полным. Что касается кошек, животных, я был уверен в себе и в своем препарате. Ты видишь, что Мэри Стюарт больше не меняется, не так ли? Ее состояние стабилизировалось, а тебя — нет. Таким образом, очевидно, что мой препарат не оказывает такого же действия на людей, как на кошек. ”
  
  “Вы не говорите мне ничего такого, чего я не знаю”, - сказал Флешамбо. “Но что ужасно, так это то, что я уменьшился на два с половиной сантиметра менее чем за четыре часа!”
  
  Понс, больше не в состоянии подбирать слова, чтобы выразить свой ужас, издал отрыжку гнева и бессилия.
  
  “Сделайте что-нибудь, черт возьми!” - закричал Флешамбо, внезапно выйдя из себя. “Сделайте что-нибудь! Не стойте здесь как кретин! Дайте мне выпить зелье, ванну, в которую я могу погрузиться. Откуда я знаю? Наверняка должно быть средство! Делайте уколы, массируйте, пускайте кровь, очищайте, прослушивайте, убирайте лекарства! По крайней мере, пощупайте мой пульс; проконсультируйтесь, если необходимо! Хотите взглянуть на мой язык?”
  
  “Во всяком случае, он не пострадал”, - парировала жертва этого жестокого обращения. “Ну, ну! Делай это осторожно! Давай возьмем себя в руки! Во-первых, я напомню вам, что наш внезапный отъезд лишил нас кофе и ликеров. Кофе, как мне кажется, противопоказан, учитывая ваш раздраженный тон, который действует мне на нервы, но ликеры...
  
  Он отправился на поиски бутылки коньяка, три звезды которого сияли подобно Сириусу, Альтаиру и Веге... И они выпили одну за другой несколько маленьких рюмочек старого шарантского спирта.
  
  Снова воцарилась тишина, но снаружи, на площади Республики, был слышен шум торопливых шагов. Несколько мгновений спустя Ольга, нарушив все условности, вошла в комнату Флешамбо. Она шла впереди Валентина, который нес найденные предметы одежды.
  
  “Ну?” - спросила она страдальческим тоном.
  
  В качестве ответа Флешамбо ограничился демонстрацией. Он взял свою новую шляпу из рук Валентина и надел ее.
  
  Она попала ему на нос и уши.
  
  “Он что, сошел с ума?” - вопрошали глаза молодой женщины Понса.
  
  “Ваш жених, мадемуазель, ” ответил тот, “ продолжает уменьшаться в размерах. И я спрашиваю себя, как остановить его падение. Однако будьте спокойны: у меня все получится. Ты будешь женой чрезвычайно красивого джентльмена среднего роста, вот и все.
  
  “Это все?” - радостно спросила Ольга. “О, Флешамбо, любовь моя, я любила тебя, несмотря на твой огромный рост. Я обожаю низкорослых мужчин!”
  
  Ах, добрая маленькая душа! Есть женщины, которые точно знают, что сказать и когда именно это сказать! И более того, она набросила на свои обнаженные плечи самый очаровательный оперный плащ!
  
  Успокоенный, Флешамбо обнял ее, как мог. Он попытался, несмотря на свое отчаяние, изобразить дружескую улыбку. Его губы, однако, оставались плотно сжатыми — был ли коньяк терпким?— и улыбка растянулась на его сомкнутых губах.
  
  Ольга ушла, полностью накачанная транквилизаторами.
  
  Но Флешамбо совсем не мог заснуть — и всю ночь напролет Понс работал в своей лаборатории, просматривал книги, ломал голову, манипулировал с огромным количеством опасных веществ и размалывал, казалось бы, отвратительные пасты.
  
  На рассвете появился Флешамбо, который был ниже ростом, чем раньше. “Это все еще продолжается!” - посетовал он. “Улучшения нет! Я схожу с ума. Я только что помассировал себя средством для чистки зубов и попытался повесить мыло на вешалку для полотенец ... ” Внезапно он увлекся. “С меня хватит, ты знаешь! Животное! Ты понятия не имеешь! Когда едешь в автомобиле, смотришь, есть ли у него тормоза, ты знаешь! Нельзя открыть кран, не имея возможности перекрыть его! Я... я... Я глумлюсь над тобой! Я вымазываю тебя дегтем и перьями!”
  
  “Вы меня пугаете”, - сказал Понс совершенно спокойно. “Вы как полицейские, которые не могут сказать ни слова, не придя в ярость. Но все образуется само собой, вот увидите! Вот, выпей эту смесь.”
  
  В пробирке был ужасный серый сироп с белыми прожилками.
  
  Флешамбо проглотил его так быстро, как только мог, с обычной гримасой. “Но это же ипекак!” - воскликнул он.25
  
  Понс пожал плечами; настала его очередь. “Ну, конечно, если вы воображаете, что это ипекак, нет смысла его пить. Хотя идея, что это ипекак… Ах! Что я такого сказал?”
  
  Бледный и вытирающий рот, Флешамбо позволил себе упасть в уютное кресло с ямочками. Бедняга, избавленный от напитка, был в плачевном состоянии. Рукава и штанины его пижамы были подвернуты втрое. Одежда, которая становится слишком большой, всегда выглядит несколько сдувшейся и представляет собой печальное зрелище, не так ли? В довершение всего погода была мрачной, барометр падал, и над городом начинался дождь, который и так был менее освещен, чем обычно, потому что гигантская гора загораживала небо на севере.
  
  Зазвонил церковный колокол.
  
  “Кого хоронят?” - спрашивает Флешамбо.
  
  “Никто — это свадьба. Для тех, кто плохо себя чувствует / все звучит похоронным звоном.”
  
  “Олух!” - слабо произнесла жертва. И они пожали друг другу руки, по-братски и сочувственно.
  
  Флешамбо разглядывал аптеку за стеклянными витринами шкафов. “Будь оно проклято! Подумать только, лекарство есть, но секретное! Подумать только, что какой-то комбинации этих разноцветных веществ будет достаточно, чтобы затормозить мой ...”
  
  “Рассасывание”, - подсказал Понс. “Ты рассасываешься сам”.
  
  “Подумать только, - продолжал Флешамбо, - что нас окружает природа с ее камнями, растениями и так далее, со всем необходимым для лечения всего! Подумать только, что есть "неизлечимые’, которые совершают самоубийство, лежа на той самой траве, которая могла бы их спасти! Боже мой! Боже мой! Боже мой!”
  
  И Понс склонил голову под тяжелой рукой Судьбы.
  
  Он снова поднял руку, как будто получил апперкот; Хоуп ударила его под подбородок.
  
  “Мужайся, черт возьми! Смотри: солнце пробивается сквозь пелену дождя. И посмотрите еще раз: Радует архитектора и художника также / Радуга гептахрома завершает его оболочку.”
  
  “Пощади, пожалуйста!” - взмолился Флешамбо. “Мне плохо. Мое сердце болит, как гноящаяся рана. Шутки вашего карабина, видите ли... Ах!”
  
  Но Понса было не так-то легко обезоружить. “Карабин!” - сказал он. “Это слово вызывает приятные воспоминания о храбром маленьком товарище по операционной. У нее был любовник по прозвищу Гастибельза, потому что он был человеком с карабином...”26
  
  “Я лучше пойду, чем буду это слушать”, — сказал Флешамбо - и пошел.
  
  
  
  Шодерпили, Дезорме и Шабоссо узнали о своих новостях из утренней газеты. Эти люди определенно знали, как жить! Однако Понса и Флешамбо посетили месье и мадам Монемпуа в сопровождении Ольги; они заглянули лишь ненадолго, супруги были довольно мрачны, а Ольга опустошена, но она получила разрешение от своих родителей возвращаться, когда ей заблагорассудится.
  
  Само собой разумеется, что только семья Монемпуа знала правду. Все остальные верили во временное недомогание Флешамбо. Однако несколько дней спустя начало расти подозрение, что в доме доктора Понса происходит что-то таинственное и что Флешамбо был объектом особого внимания со стороны Дестини.
  
  Есть истории, которые невозможно скрыть, которые распространяются с неодолимой силой, странность которых возрастает по мере того, как они передаются из уст в уста, пока ни у кого нет четкого представления о том, что происходит. Статистик заметил бы, что гораздо больше людей, особенно женщин, проходило по площади Республики, мужчин и женщин, которые были странно рассеянны, по-видимому, ничего не делали, но искоса поглядывали на дом тайны до такой степени, что иногда натыкались друг на друга, или получали в глаз плотницкой доской, или спотыкались о брусчатку фонтана, или падали головой в бассейн — как случилось со старым бароном Кормораншем, который жил только слухами и сплетнями. клевета.
  
  Тем временем пытка — или, точнее, страсть — Флешамбо шла своим чередом; ибо есть голгофы, по которым человек спускается, вместо того чтобы взбираться, и которые от этого не менее болезненны. Флешамбо теперь спускался без ремиссии. Перспектива стать карликом до конца месяца привела его в ярость. Он демонстрировал отвратительный характер. Давайте даже не будем упоминать его ночи. Его пробуждения? Пробуждения приговоренного к смерти. А его дни? О, его дни! А также черты приговоренного человека — приговоренного не к гильотине, а к ростомеру. Ужасный ростомер! Конструкция, которая действительно приобрела определенное сходство с эшафотом: измеритель роста, на котором казнили Флешамбо 50 раз, от рассвета до заката; измеритель роста, который измерял ход его позора и марш его мученичества; измеритель роста, который каждую неделю отрубал ему голову!
  
  Другие пытки, хотя и второстепенные, выводили его из себя не меньше, повергая в безумную ярость — такие, например, как вопрос одежды. Сначала ему покупали маленькие на готовых полках в универмаге. Понс предложил позаимствовать их, но Флешамбо эта идея не понравилась; от отвратительной плесени чужих суставов у него мурашки побежали по коже и встали дыбом волосы. Тем временем он переходил из одного костюма в другой, как путешественник переходит из одного отеля в другой.
  
  Ольга приходила часто. Ее нежное присутствие удерживало Флешамбо на склоне его гнева, но усугубляло его печаль и наполняло мрачной иронией. Он больше не мог обнимать ее за талию, не выглядя при этом нелепо. Однажды она захотела сесть к нему на колени; тогда его охватил приступ ярости, такой сильный, что на глазах выступили слезы. И Ольга услышала, как он поет резким и насмешливым голосом, от которого у вас защемило бы сердце: “Мой отец дал мне мужа, / Боже мой, какой мужчина, какой крошечный человечек! / Мой отец дал мне мужа, / Боже мой, какой мужчина, какой он крошечный!”27
  
  Он повернулся к ней, потому что отступил в угол. “ Мальчик-с-пальчик! - сказал он с горечью. “ Вот ты где! Мальчик-с-пальчик!
  
  И что можно было сказать в ответ? Бедный Флешамбо!
  
  Самым странным было то, что он продолжал довольно сильно уменьшаться. Его пропорции не изменились. По-прежнему не было ни морщин, ни сморщивания. Если бы его сфотографировали без какого-либо объекта сравнения, на снимке ничего не было бы сказано о его общем уменьшении. Однако на самом деле он был карликом: карликом с пропорциями великана, физиономией великана, жестами, походкой и даже привычками великана. На самом деле это было поистине экстраординарно. Если вы представите себе слона размером с пони, базилику размером с мезонет ... все, что вам нравится! Это забавно. Вы не знаете почему, но это забавно. И нет ничего более зловещего, чем желание посмеяться над чем-то грустным.
  
  Роль Ольги была деликатной и трудной. Каждая женщина по-матерински относится к тем, кто, будучи маленьким, похож на детей. В любом случае быть маленьким не смешно, но когда ты раньше был большим, какой это позор!
  
  Вдобавок мадам Монемпуа стала выглядеть угрюмой. Она появлялась все реже, изможденная, недовольная и ледяная. Ольга могла заботиться о Флешамбо так, как ей хотелось, только в силу бунта.
  
  Что касается месье Монемпуа, то он снова стал президентом, появляясь ненадолго и неустанно повторяя: Высшая мера, высшая мера,28 думая, что депутат Баргулин обладает нормальным и неизменным статусом и что депутаты, в конце концов, созданы для того, чтобы замещать. “Никогда”, - сказал он себе. “Флешамбо никогда больше не вырастет - и я не хочу, чтобы зять был ростом с мой ботинок!”
  
  Расти снова! Понс тем временем прилагал все усилия, всеми способами пытаясь найти формулу, которая вознесла бы его друга на небеса. Из Парижа постоянно прибывали коробки со старыми книгами. Он побледнел, изучая трактаты по гистологии, остеологии и физиологии. Он похудел. Он потерял сон, аппетит к еде и питью, чувство юмора и даже ощущение того, что он живой. Его глубокие глаза еще глубже запали в орбиты; можно было опасаться, что они вот-вот выскочат у него из затылка.
  
  Что касается Флешамбо, то он пережил все ужасы своей несчастной судьбы, горячо молился Господу, своему Богу, горячо повторяя: “Исполни меня, Отец, исполнив мое желание!” И — что достойно внимания — он постоянно восстанавливал впечатления детства, став таким маленьким, что ему было трудно передвигать стул, и ему приходилось взбираться на табуретку, чтобы выглянуть в окно. Эти особенности не доставляли ему никакого удовольствия, даже интеллектуального. Каждый день усиливал его ужас. Вначале он боялся только позора быть карликом; теперь, когда он стал карликом, перед ним встали более страшные проблемы. Чем все это закончится? Когда прекратится это уменьшение? Не приведет ли оно просто к уничтожению? Не будет ли это продолжаться до самой смерти?
  
  Настал день, когда измеритель высоты, эта виселица, стала непригодной; курсор опускался недостаточно низко. Измерительные приборы сконструированы так, чтобы соответствовать только тому, что разумно, а не порождению безумной опасности.
  
  Рост Флешамбо составлял 25 сантиметров. Он был таким маленьким, что казалось, будто он родился под брюссельской капустой. Некоторое время он ложился спать в колыбели, которая служила приютом для самых первых детей Ольги и Бобиче. Именно из игрушек последнего была извлечена кукольная кроватка, что-то вроде дубовой корзинки Моисея, в которой Флешамбо пришлось принять решение провести самые беспокойные ночи, которые когда-либо приходилось выносить смертному до сих пор. Ни одна человеческая одежда не была для него достаточно лилипутской; Ольга, устав от постоянного урезания тех, что она сшила для него, раздевала кукол Бобиче одну за другой. Так пигмеонизированный Флешамбо надел мундир гусарского полковника. Живая кукла, он был одет в свои красные брюки и расшитую тесьмой тунику всего час назад, когда Понс поймал его, привязывающего нитку к подлокотнику кресла, чтобы повеситься. Это оказало глубокое воздействие на храбреца, который на мгновение пришел в себя.
  
  “Значит, самоубийство? Объявляю себя банкротом! Ты что, с ума сошел? Давай, давай! Ты прекрасно знаешь, что мы выберемся из этого!”
  
  “Единственная разумная вещь, которую человек может сделать в этом мире, - воскликнул Флешамбо, - это отправить себя в другой мир! Человек, который убивает себя, осуществляет свое самое основное право - убраться из места, в которое он не просил, чтобы его впускали.”
  
  “Но его первейший долг - ничего не предпринимать по этому поводу”, - возразил Понс. “Более того, ваша религия запрещает вам покидать нас. С другой стороны, мы спасем вас! Вы снова вырастете. Ты женишься на Ольге, и у тебя будет много детей, которые будут очень счастливы!”
  
  “Лучший способ обеспечить счастье своих детей - это не заводить их”.
  
  “Чепуха! Твой долг...”
  
  “Это рифмуется с фруктовым”.29
  
  “Zut! Вы обескураживаете. Послушайте Флешамбо: жили-были два близнеца. Они были так идеально похожи друг на друга, что однажды жена одного из них приняла другого за своего мужа. Неразбериха была такой, что ошибочная жена совершила измену, не осознавая этого. Обманутый супруг узнал. Возмущенный, он хотел убить своего брата, но роковое сходство было таково, что, будучи в свою очередь введен в заблуждение, он застрелил самого себя, полагая, что стреляет в виновного, своего братского двойника. По счастливой случайности он выжил. К счастью, пуля прошла сквозь его череп, не задев жизненно важный орган. Ну, а ты...
  
  “Оставьте меня в покое!” - сказал Флешамбо. “Понятно, я больше не буду покушаться на свою жизнь, но оставьте меня в покое. Уходите! Повернитесь!”
  
  Форма полковника придала ему военную жилку и подтолкнула к командованию. Иногда он говорил как крошечный граммофон, у которого сняли усилитель, чтобы не раздражать соседей. На следующий день, кроме первого, он стал тореадором. После этого он был рыбаком в Дьеппе. Наконец, он облачился в миниатюрные тоги, сшитые Ольгой, которые приравнивали его к римлянам и под которыми он был обнажен, как гимнософ.30
  
  Больше нет монокля: следствие, плохое зрение. Больше нет трубки, сигар (слишком больших): следствие, дурной характер. Но эти лишения были ничем по сравнению с определенными опасностями. Мария Стюарт погналась за ним с намерением сожрать. Кошка приняла его за мышь!/Боже мой, какой мужчина! Какой крошечный человечек!
  
  Совершенно запыхавшись, стоя на руке Понса, которую тот прижал к своему уху, он требовал помощи и защиты.
  
  Затем гомункула забрали в лабораторию. На столе был установлен кукольный домик, который Бобиче подарили на Рождество. Она была обставлена миниатюрными предметами мебели, которые прилагались к ней, и громкоговорителем, превосходно усиливавшим голос Флешамбо. Чтобы завершить работу, вокруг стола был прибит деревянный бордюр, потому что нужно было только по ошибке оставить открытым окно, чтобы ветер унес маленькое существо, когда оно войдет в вольер.
  
  Этого было недостаточно. Оса, а затем и большой паук чуть не завладели Флешамбо и положили конец истории. Кукольный дом заменила птичья клетка, Валентин укрепил ее металлическую крышу и стенки — независимо от этого, в качестве меры предосторожности Понс вооружил Флешамбо мощной остроконечной иглой с наконечником из синего стекла, которая могла служить ему копьем и позволяла защищаться от мухи, если случится так, что муха коварно проникнет в такой пищевой покров.…
  
  Отшельник питался объедками и крошками. Теперь он был того же порядка величины, что сверчки и жуки. Однажды вечером Понса охватил трепет страха; он больше не мог его видеть, и в то же время по клетке карабкалась волосатая гусеница, похожая на растрепанные усы. Ложная тревога! Флешамбо спал за хлебным мякишем.
  
  Теперь для общения с ним была необходима трубка. Один прикладывал ухо к одному концу трубки, а Флешамбо говорил в другой — инструмент, который был усовершенствован за счет добавления усилителя, когда тоненький голосок стал слишком тонким.
  
  В конце концов, ни один микрофон больше не мог сделать слышимым бормотание Флешамбо. От увеличительного стекла, с помощью которого люди смотрели на него, отказались, поскольку оно было слишком слабым. Его заменили одной из тех монокулярных линз, которые ювелиры используют для ремонта часов, и с тех пор единственным средством общения было чтение того, что Флешамбо писал на сверхтонкой бумаге с помощью волоска, обмакнутого в тонкие чернила. Конечно, прошло много времени с тех пор, как он мог бриться, поэтому он носил густую бороду, которая сильно изменила его. Он разыграл великое множество отчаянных и гневных пантомим, становясь все меньше и меньше, больше не будучи одетым ни во что, кроме окружающего его воздуха, за исключением свертка с каким-то неизвестным веществом, который удерживался каким-то неизвестным способом и скрывал свое сам-знаешь-что.
  
  Понс полностью отказался от своих исследований. Остановить уменьшение Флешамбо казалось ему совершенно невозможным. Сам по себе небольшой размер объекта, казалось, был препятствием для большинства медицинских методов лечения. Более того, Понс был сейчас слишком несчастен, слишком убит горем, чтобы иметь возможность работать осознанно. Он никогда не вставал из—за стола, который был владением Флешамбо - владением, которое с каждым днем становилось для него все просторнее, — и Ольга проводила там много часов, утром и вечером, они обе созерцали через свои ювелирные линзы крошечное, изящно выточенное личико статуэтки, чьи рыжие волосы действовали на него так же, как фосфор действует на головку спички.
  
  Чем бы это закончилось?
  
  Флешамбо, обескураженный, составил свое завещание.
  
  Чего бы это ни стоило, писал он, я хочу христианских похорон. Устройте это!
  
  “Но ты не болен”, - сказал ему Понс. “Почему ты говоришь о смерти?” Он позаботился о том, чтобы понизить голос, и направил маленькую акустическую воронку, сделанную из бумаги, на Флешамбо, чье большое отверстие было обращено к его собственному рту.
  
  “Ты очень хорошо выглядишь, моя дорогая”, - сказала Ольга.
  
  Я не могу уменьшаться бесконечно!
  
  “Почему бы и нет?” - спросил Понс, который не решался произнести эти ужасные слова.
  
  Лицо Флешамбо выражало предельную серьезность. Все трое долгое время думали об одном и том же, ничего не говоря.
  
  “То, что произошло с вами, - продолжал Понс, - демонстрирует, что живые ткани гораздо более пластичны, чем кто-либо предполагал, по крайней мере, в направлении сокращения. Учитывая, что до сих пор вы не пострадали от каких-либо вредных воздействий, я не понимаю, почему ваш организм не может выдержать гораздо более значительное уменьшение массы тела. Вместо того, чтобы думать о себе как о съеживающемся, представьте, что вы удаляетесь, и переживание сразу же приобретает другой вид ... О, как сдавило его горло, когда он это сказал!
  
  Значит, он уходит, проследил Флешамбо.
  
  “Да, уходит, не двигаясь с места...”
  
  И без всякой надежды на возвращение!
  
  “Узнаем ли мы когда-нибудь?” — спросил Понс, но почувствовал, как подступают слезы. Линза Ольги тоже запотела, и она отняла ее от глаза, чтобы протереть.
  
  Тебе тоже следовало принять таблетки! Флешамбо написал. Оставлять меня одну - трусость!
  
  “Я думал, что буду более полезен в другом смысле”, - сказал Понс в качестве самооправдания. “Если бы я тоже уменьшился, кто бы защитил тебя? Кто бы присматривал за тобой ...?”
  
  Это правда. Прошу прощения. Но куда я иду? Что будет? Один! Без оружия. Я ничего не могу взять с собой, поскольку все становится все более непропорциональным!
  
  “Очевидно. Но такой находчивый тип, как вы, всегда выпутается из неприятностей — и Флешамбо ... Вы предпринимаете замечательное исследование! Я всегда утверждал, что величайшие приключения разворачиваются в одном месте, что величайшие путешествия совершаются не географически. Я никогда не думал, что моя идея примет такую потрясающую форму, как ваше приключение!”
  
  Флешамбо, казалось, медитировал.
  
  Понс, я знаю, что мир не ограничен диапазоном наших чувств. Я знаю, что наши чувства, сами по себе ограниченные, ограничены. Во вселенной есть много вещей, которые они не воспринимают естественным образом, некоторые потому, что они слишком велики, другие потому, что они слишком малы. Некоторые из этих вещей прогресс науки позволил нам открыть: звезды и микробы. Итак, скажите мне, доктор, что вы знаете о мире, в который я невольно отправляюсь. Во-первых, вы думаете, что мы знаем обо всех микробах? Мы этого не делаем, не так ли?
  
  “Я верю в бесконечность”, - сказал Понс. “В бесконечно большое и бесконечно малое. Вселенная не имеет границ ни в каком направлении. Земля - всего лишь глиняный шар в одной точке бесконечного пространства. То, что мы называем атомом, имеет десятимиллионную долю миллиметра в диаметре; теперь атом - это солнечная система, аналогичная нашей, солнечная система, в которой планеты, в 50 000 раз меньшие атома, вращаются вокруг центральной звезды, как Земля вращается вокруг Солнца; и эти бесконечно малые солнца, меньшие, чем их планеты, в тысячу миллионов миллионов раз меньше миллиметра. И все заставляет нас предполагать, что в этих крошечных мирах есть другие, которые сами по себе содержат другие, неисчерпаемо.
  
  “Вероятно, что наша Солнечная система - всего лишь атом по отношению к великой бесконечности, настолько великой, что свет некоторых звезд достигает нас только через десять миллионов лет со скоростью 300 000 километров в секунду. Вероятно, что великое Все - это всего лишь бесконечность вращающихся систем, содержащихся одна в другой, размеры которых, в силу их необъятности или малости, по большей части ускользают не только от наших чувств, но и от нашего понимания. Как сказал Нордманн, 31 год: Реальность превосходит мечты и сокрушает их.”
  
  Ольга незаметно удалилась. Флешамбо проводил ее взглядом, недосягаемый гигант, образ которого он сохранил в себе пропорционально своему росту. Когда она ушла, он спросил: А как же микробы? Микробы!
  
  Понс осознал степень тревоги своего друга. Увы! Действительно ли было необходимо проинструктировать его так, как он хотел? Не умрет ли он, так сказать, до высадки в стране бактерий? Должен ли он дать ему образование в области микробиологии, подобно тому как человек информирует путешественника о нравах населения, которое он собирается посетить?
  
  Я слушаю, - нетерпеливо пробормотал Флешамбо.
  
  “В зоологическом Ноевом ковчеге гораздо больше животных, “ сказал Понс, - чем может увидеть даже рысь...” И он пустился в описание микроскопической фауны и флоры, смягчая все, что могло напугать Флешамбо. Исправляя в соответствии со своим намерением, он познакомил его со злонамеренными обычаями различных крошечных червей, дорожных бактерий, водорослей и грибков, невидимых невооруженным глазом обычных людей. Случайно у него оказалось несколько препаратов, которые он смог рассмотреть в микроскоп. Флешамбо, прильнувший к глазной линзе на самом верху прибора, напоминал астронома, страдающего слабоумием, который допустил ошибку, посмотрев в свой телескоп не в ту сторону. Но Понс, хотя и сказал ему это, чтобы подбодрить, в его сердце не было радости. Напротив, Флешамбо напомнил ему исследователя, обреченного отправиться на Луну и исследующего далекий мир, на котором, как он опасался, вскоре сядет на мель.
  
  После этого Флешамбо с тысячью предосторожностей вернули на стол, и урок продолжался долгое время.
  
  Когда Ольга вернулась, неторопливо открыв дверь, чтобы избежать вытеснения воздуха, она услышала, как Понс говорит: “В грамме водорода, согласно методу, который используется для их подсчета, содержится 650 000 или 683 000 миллиардов миллиардов атомов. Если бы их было всего 500 000 миллиардов миллиардов, небо было бы зеленым, но если бы их было 700 000, небо было бы фиолетовым. Что касается водорода, то, возможно, мне следует проинформировать вас о Законе Праута...”32
  
  “Гм!” - сказала Ольга, опасаясь нарушить правила хорошего тона.
  
  “А, мадемуазель, вы здесь!”
  
  “Да”, - прошептала она. “Это сильнее меня; я вернулась. Я всегда боюсь, что в мое отсутствие произойдет какая-нибудь катастрофа. Но Валентин хочет видеть вас, доктор. Только что доставлена посылка...”
  
  “Я знаю, что это такое”, - прошептал Понс. “Это гипермикроскоп, мадемуазель, ультрафиолетовый микроскоп с кварцевыми линзами и призмами. Он обеспечивает увеличение в 400 000 диаметров. С его помощью мы, возможно, сможем следить за ним в течение более длительного времени ... ”
  
  “Кто, Флешамбо?”
  
  “Конечно. Кто же еще?”
  
  “Это ужасно! Ужасно!”
  
  Понс был поражен, что кто-то может быть таким бледным, не умерев первым.
  
  
  
  Для начала было достаточно обычного микроскопа. Нельзя сказать, что зрение было идеальным. Эти приборы не предназначены для такого использования. Тем не менее, Флешамбо в конце концов оказался под объективом и с помощью искусной мимики сумел добиться того, чтобы его поняли.
  
  Именно в этот момент произошел жалкий эпизод с чесоточным клещом, Sarcoptes scabiei.
  
  Этот клещ - чертовски грязное создание. Как вы знаете, это не микроб, а чрезвычайно злобный маленький монстр, акарианец, крошечная вошь, которая обожает темноту и получает пагубное удовольствие, зарываясь в кожу людей или других существ, размножаясь там с удручающей быстротой — одна пара может произвести миллион самок и полмиллиона самцов за три месяца33 — и мгновенно вызывает у вас зуд.
  
  Понс так и не смог объяснить, как клещ сбежал из его крошечного экспериментального зверинца или в результате какой последовательности происшествий животное оказалось в самом последнем месте, где ему следовало быть: на предметном стекле, на котором были изображены Флешамбо и его состояние. Мы можем только предположить, что он остался там — или, скорее, на одной из своих опор - после некоторого паразитологического наблюдения. Все, что можно сказать, основываясь на этой гипотезе, это то, что акарий прожил долгую жизнь.
  
  Пока Понс совершал гигиеническую прогулку, Ольга, оставшись одна в лаборатории, дежурила у микроскопа. Она воспринимала своего жениха — так она благородно настаивала на том, чтобы называть его, — как человек различает прохожих с высоты шестого этажа. Чтобы не повредить глаза Флешамбо, зеркало микроскопа пропускало лишь минимальное количество света. Как следствие, под объективом было относительно темно.
  
  Внезапно появился клещ, чудовищный и белый, ощетинившийся острыми шипами, усиками и лапками, снабженными присосками, открывающий клюв, две нижние челюсти которого напоминали клешни омара, и шевелящий всеми своими грозными придатками с беспрецедентным остервенением. Лишенный глаз, но наделенный очень заметным чувством ориентации, он ощупью продвигался к Флешамбо.
  
  Так вот, к этому времени Флешамбо уменьшился в размерах до такой степени, что самка клеща — ибо это была самка, в четыре раза крупнее самца — возвышалась над ним, как мамонт возвышался над нашими доисторическими предками. Сравнение не может идти дальше, учитывая, что наши предки были одеты в меха и вооружены кремневыми топорами, в то время как Флешамбо был безоружен, и его единственной одеждой был слой тонкого масла, специально разработанного для микроскопических исследований, — покрытия, которое защищало его от холода и могло, строго говоря, дать ему преимущество в рукопашном бою из-за скользкости масла.
  
  Ольга издала пронзительный крик. Флешамбо поднял голову, услышав этот грохот, который, должно быть, показался ему чем-то вроде резкого раската грома. На его лице читался страх.
  
  Что я могу сделать? Спросила себя Ольга.
  
  Ситуация действительно была критической. Слоновая вошь ускорила свое слепое, но уверенное продвижение. Будет ли Флешамбо искать спасения в бегстве? Клещ быстро приближался. Боже мой — так быстро!
  
  Затем молодая женщина изменила положение зеркала — инстинктивно, потому что первая забота людей и других существ, наделенных зрением, когда происходит что-то, чего не должно происходить, - это ясно видеть.
  
  Это, безусловно, была блестящая идея. Внезапно на двух противников проецировался яркий свет. Сцена ярко осветилась. Больше ничего не требовалось, чтобы отпугнуть клеща, поскольку эти крошечные существа, как ни странно, какими бы слепыми они ни были, бегут от света, как от чумы. Клещ резко повернул хвостом, задействовав свои четыре пары ног, и исчез с ослепительного диска, на котором спасенный Флешамбо сдерживал биение своего сердца.
  
  В этот момент вернулся Понс. Ольга рассказала ему, что произошло. Он так привык иметь дело с паразитами, что без труда мог найти грозного дракона — меньше самой смехотворной тли — без промедления, даже на стеклянной поверхности, и убить его.
  
  Таким образом, эпизод с клещами имел счастливый конец благодаря вмешательству Ольги, но он резко прояснил опасный аспект сокращения, которое вскоре подвергнет Флешамбо всевозможным подобным атакам. Что стало бы с ним, одиноким среди микробов — таким же одиноким, как потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове, которого преследуют таинственные существа?
  
  Дни шли. Неумолимое уменьшение шло своим чередом. Флешамбо стал молекулярным, затем атомным. Пришлось воспользоваться гипермикроскопом, самым мощно усиленным глазом, который когда-либо был изобретен.
  
  Дом Понса был похоронным. Месье и мадам Монемпуа больше не приходили. Их все равно не пустили бы в лабораторию. Туда не заходил никто, кроме Понса, Ольги и верного Валентина, которые пресекали все попытки хитрых журналистов, жаждущих точно знать, что происходит.
  
  Как легко себе представить, сплетники действительно выполнили свою задачу. Местные газеты начали публиковать слухи о загадочном исчезновении молодого человека, проживавшего в Сен-Жан-де-Неве. В воздухе витал запах prodigy. Однако на все вопросы, которые ему задавали относительно Флешамбо, Понс отвечал, что тот отправился в путешествие. Куда? Он не знал.
  
  Более правдивых слов никогда не было сказано. Однако найти правдоподобное объяснение частым визитам Ольги было нелегко. Эти визиты сами по себе препятствовали принятию утверждений Понса. Ему не поверят, пока они не перестанут существовать.
  
  Последний был действительно трогательным, в высшей степени.
  
  Было бы опасно слишком часто подвергать Флешамбо воздействию радиации, необходимой для использования гипермикроскопа. Поэтому Понс ограничил количество и продолжительность сеансов наблюдения. Однажды воскресным утром он сказал Ольге: “Обязательно приходи сегодня днем. Я думаю, это произойдет сегодня вечером”.
  
  День траура! День, увы, давно предвиденный и страшный! Она увидит своего возлюбленного в последний раз — человека, который из-за нее, потому что обожал ее, проглотил губительные таблетки и теперь спускается в адские края, из которых никто никогда не возвращался!
  
  Видела ли она его? Различила ли она ультрамикроскопического человека среди роящегося множества пылинок и форм, которые двигались в лунном круге линзы объектива? Она, по крайней мере, была убеждена в этом, основывая свое убеждение на неподвижности едва заметной точки.
  
  Какое-то время Флешамбо избегал перемещений. Понс боялся, что больше никогда не сможет двигаться — но как можно было понять, почему он не двигается? Болезнь? Принятое им решение? План? Может быть, он прилип к стеклу, как животное? Во всяком случае, он не был мертв, поскольку все еще уменьшался.
  
  Подняв голову, Ольга сказала Понсу: “Я вижу его”. Затем она вернулась к своему созерцанию и трагически произнесла: “Я больше не могу его видеть! Ах! Да ... Нет!”
  
  Понс посмотрел сам и ничего не обнаружил.
  
  Флешамбо исчез.
  
  Ольга залилась слезами и рухнула в кресло с ямочками. Понс ничего не сказал. О, это молчание, насыщенное мечтами, которое угнетало их!
  
  Новый горизонт скрыл от их глаз все более удаляющийся "вояджер", когда он удалялся беспрецедентным образом. Конечно, в космосе — но не сделав ни шага! И, в конечном счете, никуда не денется!
  
  “И он никогда не вернется — никогда!” Ольга всхлипнула.
  
  Понс позволил своим рукам упасть, предварительно подняв их для этого. Ольга наблюдала, как он нежно и благочестиво — так же благочестиво, как если бы закрывал глаза умершему другу, — накрывал микроскоп хрустальным колпаком.
  
  “Завтра, “ сказал он, - я подложу под колокол маленькие дольки, чтобы воздух мог свободно циркулировать”.
  
  Ольга удивленно смотрела на него сквозь слезы, надевая шляпу.
  
  “Путешествия, “ сказал он, ” создают молодость”.
  
  Благодаря этим словам она поняла, что Понс был, так сказать, “в шоке”, и была поражена тем, что никогда не замечала тревожной амплитуды его черепной полости. Но она была там не ради него, и у нее не было веских причин оставаться там вопреки желанию своих достойных родителей. Поэтому в течение нескольких секунд она медитативно рассматривала чистые отражения земного шара, внутри которого ее жених пересек границу человеческого и научного зрения…
  
  Понс считал ее достойной счастья.
  
  Они обменялись рукопожатием, всеобъемлющим пожатием — и она сделала это довольно просто. В конце концов, часто говорят, что никогда ничему не следует удивляться.
  
  
  
  VII. Выход из моста
  
  
  
  
  
  Доктор Понс наблюдал, как мадемуазель Ольга Монемпуа пересекала площадь Республики, чтобы вернуться в дом своих родителей. Это изящное зрелище отсрочило одиночество, которое теперь будет завладевать его временем и его жизнью…
  
  Глицинии отцветали. Площадь была видна в обрамлении желтеющей листвы, в то время как Республика побрезговала взглянуть на свой собственный глубокий образ в фонтане — хотя смогла бы она это сделать с такой грудью? — а мадемуазель Ольга Монемпуа отправилась домой с благородным достоинством.
  
  Она действительно хороша! Сказал себе Понс.
  
  Молодой человек и молодая женщина не могут безнаказанно проводить вместе долгие, эмоционально насыщенные часы каждый день. Когда Ольга пожимала ему руку, разве их взгляды не встретились параллельно? — если Понс осмеливался выражаться в таких выражениях. Он восхищался ею, этой Ольгой. С каким непринужденным спокойствием, с каким замечательным мужеством она не обращала внимания на злонамеренные сплетни, выполняя свой долг перед Флешамбо до конца, приходя в дом Понса каждый день, зная и находясь на виду у всех клеветников!
  
  Почему тогда Понс думал о депутате Баргулине без благожелательности? Почему он спрашивал себя, что могли бы подумать о нем президент Монемпуа и его жена? Почему он сожалел, что не сохранил в душе “дорогой” матери того воображения, которое однажды вечером породила в ней его забавная веселость?
  
  Но Ольга исчезла из виду. Небольшая отсрочка истекла. И началось одиночество.
  
  Одиночество? Тогда как насчет Флешамбо? Микроскоп под колпаком?
  
  34Флешамбо рифмуется с томбо. Само собой напрашивалось двустишие, которое Понс строго-настрого запретил себе формулировать. Незадолго до этого он был настолько глубоко “в шоке”, что теперь стал необычайно ясным - и меланхоличным.
  
  Fléchambeau! Его отсутствие занимало больше места, чем его присутствие. Но разве он не отсутствовал и не присутствовал одновременно? Во всяком случае, странное отсутствие! И присутствие не менее странное! Быть и не быть! Реализованный парадокс! Совершенная невозможность! Fléchambeau? Уже не кто-нибудь, а все же кто-то!
  
  Кто-то? До каких пор? Кто когда-нибудь узнает о моменте его смерти? Был ли он вообще еще жив?
  
  Он был сиротой, без семьи. Это упрощало дело. Не было даже троюродного брата, которому можно было сообщить. Как бы то ни было, в течение нескольких месяцев он рассказывал о том путешествии за границу, никто не знал, куда. Позже будет время привлечь внимание к этому факту, сказать, что Флешамбо никому не писал, что никто не знает о его судьбе. Судьи объявят его отсутствующим. Отсутствие - это такой же правовой статус, как и любой другой; согласно Кодексу, человек отсутствует, если он несовершеннолетний, разведен или опозорен.
  
  И на этом все закончилось бы.
  
  
  
  Понс не принимал во внимание своих современников, своего помощника Валентина и самого себя.
  
  Понсу стало скучно. Его работа в области паразитологии не могла сообщить ему ничего нового; он испытал к ней необратимое отвращение. Более того, его лаборатория наполнила его грустью из-за гипермикроскопа и его колпака, который он рассматривал как своего рода кенотаф. На какое-то время он окружил его венком из незабудок.
  
  Его обман также оставил его пропитанным чрезвычайно горькой желчью. Золотые врата Славы приоткрылись для его зачарованных глаз, но ненадолго. Его открытие просто высмеивало его, глумилось над ним, порочило его и высмеивало его — короче говоря, высмеивало его. Это вызвало у него огромное отвращение к людям, их глупости и злобе. Так всегда бывает. Когда кто-то отклеивается, это вина всего мира — даже без учета его порочности!
  
  Но давайте перейдем к сути дела, Валентин. Последний с большим уважением довел до сведения месье Доктора, что через неделю он оставляет службу, решив жениться и отправиться обрабатывать несколько скромных акров земли, которыми он владел в Обе, недалеко от Труа.
  
  Понс проклинал жену, сельское хозяйство и департамент л'Об - но что он мог поделать против Труа?
  
  Теперь о современниках. Современники стали невыносимыми. Они не так легко проглотили ложь о мнимом путешествии. Они хотели знать, где находится Флешамбо и какие события разворачивались за закрытыми дверями в жилище, в которое он входил, но из которого не выходил. Понса засыпали вопросами, донимали заявлениями, которые имели двойной смысл и содержали хитрые инсинуации.
  
  Он повернулся к ним спиной.
  
  О, настал день, когда ему не потребовалось бы много усилий, чтобы отправиться в погоню за Флешамбо! Он держал на ладони дюжину красных таблеток…
  
  К нему вернулась мысль об Ольге. Это его удивило и обрадовало. Но это не меняло того факта, что ему было необходимо уехать — уехать на несколько месяцев; конечно, не в страну микробов, а куда—нибудь на планету Земля; в свою очередь стать путешественником - на этот раз, правда, не оставив адреса для пересылки. Бродить вообще где угодно: в Италии, где процветали апельсиновые деревья, или в Калифорнии, где процветали золотые слитки. Увы, необходимость всегда требует выбора пути, как говорится. В любом случае, смена обстановки пошла бы ему на пользу. При мысли о новой среде обитания внутри него уже звучали изысканно-простодушные куплеты. Красивый паж, оседлай моего коня гагата / Мою чистокровную кобылу или мой велосипед.
  
  Вечером — сразу после отъезда Валентина — Понс сложил кое-какую одежду в туристическую сумку и проверил, надежно ли закрывает гипермикроскоп хрустальный колпак. Он закрыл все ставни, вышел через потайную дверь, сел верхом на велосипед, покинул Сен-Жан-де-Нев с выключенными фарами, дошел до следующей станции и сел на поезд, следующий в Америку под вымышленным именем.
  
  VIII. В которой человек понимает, что Персонаж Понса - Всего лишь Вторая Аватара Пролога Монса
  
  
  
  
  
  Понс вернулся в Сен-Жан-де-Нев в феврале месяце.
  
  Америка не принесла ему никакого удовлетворения, и он не мог понять славу Христофора Колумба, во всяком случае, почти забытого Америго Веспуччи. Ему казалось, что, хотя это приключение открыло ему Нью-Йорк и Рио-де-Жанейро, по возвращении он был обязан подвести итог своего путешествия, громко заявив: “Ничего нового!” Это было неразумно, но так оно и было, и мы ничего не можем с этим поделать.
  
  С другой стороны, он не наслаждался внутренним спокойствием, которое делает очаровательной самую банальную внешность. Его одолевали идеи: идея Флешамбо, затерянного в бесконечно огромном мире бесконечно малого; идея Марии Стюарт, которую он подарил Валентину; идея своего заброшенного дома; мысль о том, что он ускользнул, как виновный. Его почтовый ящик, должно быть, переполнен! И заказные письма на почте! И что они там о нем подумают? И Ольга, ради всего святого! И Баргулин, отвратительный Баргулин…
  
  Конечно, он мог бы написать, но поклялся, что не будет писать, а лжесвидетельствовать было бы отвратительно.
  
  Вот почему некоторое беспокойство сжало его желудок, когда он вышел с железнодорожного вокзала Сен-Жан-де-Нев и направился к Площади Республики.
  
  Шел снег. На улице почти никого не было. Небо было темным, как крыша ангара. Царила ошеломляющая тишина. Снег рассыпался под ногами, как шелковистая пудра, и, падая, снежинки производили единственный звук, который можно назвать бесшумным.
  
  Понс без удовольствия подумал о своем холодном доме, полном пыли и зловещего…
  
  Он шел по главной улице, топча толстый белый ковер. Две или три вороны-падальщицы, небесные тараканы, устроившиеся на верхушках деревьев на аллее, осыпали его насмешками и педантичными насмешками. Грачи кружили вокруг церкви Сен-Жан, издавая возмущенные восклицания. Бронзовая Республика, облаченная снегом в горностаевую мантию, обладала величием черной королевы.
  
  “А?” - сказал Понс, его лоб навис еще больше, чем когда-либо. Он резко остановился, его выдох заиграл на зимней свирели. “Что это может значить?” - пробормотал он.
  
  Ставни в его доме были открыты.
  
  Он продолжил идти быстрым шагом, лихорадочной рукой нащупал оба замка и вошел…
  
  Проклятие! Там определенно было не тепло!
  
  Скрипнули двери.
  
  Первый этаж: опрятный, пыльный и безлюдный.
  
  Первый этаж. Его спальня: тот же вид, но ему показалось, что он слышит смущенные стоны в комнате Флешамбо. Понсу пришлось призвать на помощь весь свой самоконтроль, не обращать внимания на учащенное сердцебиение и оставаться глухим к внутреннему голосу, который кричал: “Ты спишь!”
  
  Если бы Неизвестное было заперто за дверью, никто не смог бы распахнуть ее с большим ужасом, эмоциями и робостью, чем Понс испытал, переступая порог этой комнаты.
  
  Это, случайно...?
  
  Нет, конечно, нет! Он собирался обнаружить там какого-нибудь незваного гостя, бродягу, возможно, вора или еще какого-нибудь негодяя, который воспользовался его отсутствием, чтобы проникнуть в его дом ... тихо. Некоторые Bicard dit le Bouif…35
  
  Что касается Флешамбо, черт возьми… Давай, давай!
  
  Он был внутри.
  
  Прежде всего его поразил “обжитой” вид помещения и две сковородки на потухшей плите. Однако его взгляд сразу же привлекла кровать. В нем кто-то был.
  
  Мечта провалилась.
  
  Этот кто-то был пожилым горожанином, на котором, можно было подумать, выпал снег, настолько сильно его волосы соперничали по белизне с бородой, покрывавшей его лицо. Этот беспечный старик лежал в постели Флешамбо. Конечно, очень бледный и с закрытыми глазами. Несмотря на холод, его ночная рубашка распахнулась, обнажив белый торс, украшенный татуировками.
  
  Понс, однако, обратил внимание на его ступни — не потому, что они были босыми и зеленоватыми, а потому что они были огромными и торчали из-за края кровати.
  
  Очнувшийся от своих иллюзий, но не смеющий поверить в это, Понс, подавленный и задыхающийся, крикнул писклявым голосом: “Флешамбо!”
  
  Мужчина открыл глаза и слабо улыбнулся. Он вытянул две длинные руки. “ Понс! - пробормотал он. “ Дорогой старый Понс!
  
  “Ты, Флешамбо! Ты! Это правдоподобно!”
  
  Выживший не ответил. Его голова наклонялась вперед, все дальше и дальше…
  
  Боже! Человек был при смерти!
  
  Вспомнив, что он врач, Понс заторопился. Он немедленно осмотрел больного, убедив себя, что Флешамбо обладает всеми признаками очень преклонного возраста — по крайней мере, 90 лет — и что он просто находится в процессе умирания от старости. Умирает от старости в 25 лет! Не достигший совершеннолетия в 25 лет! Это необычно. И откуда взялись все эти татуировки? Раньше у него их не было!
  
  Однако, прежде чем допрашивать этого удивительного дедушку, он сначала должен был вернуть ему способность говорить и предотвратить его отправление в путешествие, из которого никто никогда не возвращался.
  
  Понс поднялся на второй этаж, побежал в лабораторию и обрушился обратно, как лавина, едва успев заметить, что хрустальный колпак все еще стоит на гипермикроскопе.
  
  Он сделал необходимую инъекцию в нужное место. Предположительно, кофеин, возможно, камфорное масло. Какое нам дело? Все, что для нас важно, — это то, что Флешамбо начал чихать - верный признак оживления.
  
  Понс зажег плиту и поставил кипятиться воду.
  
  “Послушай”, - сказал Флешамбо. “Иди сюда.… Ты видишь, как…Я постарел...”
  
  “О да! Но как это произошло?”
  
  “Я был таким крошечным, таким крошечным... Время для меня пролетело... быстрее… Поденка lives...an целая life...in один день...”
  
  “Действительно, но скажи мне...”
  
  “Я думаю, ” выдохнул старик с разочарованной улыбкой, - что у меня нет времени сказать что-нибудь особенное. Мои минуты сочтены...”
  
  “Tut tut!” Понс запротестовал. “Что ты такое говоришь? Минуты каждого человека сочтены с момента рождения, а твои...”
  
  Флешамбо покачал головой и сказал: “Что касается музыки на моих похоронах, я бы хотел...”
  
  Понс шутливо перебил его. “Мои дорогие друзья, когда я умру, Пойте на кладбище, где я буду лежать… Нас там не будет, черт возьми! Ты проживешь 500 лет, как попугай, чьей болтливостью ты обладаешь. Он помолчал, затем продолжил: “В любом случае, ты будешь много делать и говорить - твоя старость неестественна. Лично я считаю это своего рода болезнью, от которой тебя нужно вылечить — и я тебя вылечу!”
  
  “Нет, если я могу что-то с этим поделать!” Сказал Флешамбо. “В любом случае, Понс, с меня хватит твоих процедур. Возможно, вы могли бы вылечить меня от старости, но это было бы все то же самое снова - я не смог бы перестать молодеть. А потом, мой дорогой, стать младенцем на руках через пять или шесть лет weeks...no Понс, знаешь, я бы предпочел этого не делать. Я предпочитаю держаться за ... то, что есть...
  
  “Но, моя старая...” Понс прервал себя; слово “старая” теперь казалось неуместным. Он перескакивал с одной идеи на другую. “Ольга...” Начал он.
  
  “Она не замужем — я это знаю”.
  
  “Я собирался спросить: должен ли я сказать ей?”
  
  “Держи это при себе! С тех пор, как я вернулся, я прилагал все усилия, чтобы избегать ее. Я мог бы быть ее прадедушкой, мой друг! Мой юный друг! Ольга - воспоминание юности! Приятное воспоминание, но ничего, кроме воспоминания!”
  
  “И... сколько времени прошло с тех пор, как ты вернулся?”
  
  “Достаточно долго, чтобы суметь записать краткий отчет о моем путешествии. Посмотри — видишь ту записную книжку на комоде? Это для тебя”.
  
  Понс взял в руки блокнот.
  
  “Прочти это, Понс, прочти сейчас. Скоро меня здесь больше не будет, чтобы давать тебе объяснения”.
  
  “Ерунда! Если бы твой час был близок, ты бы не болтал без умолку. Но Флешамбо, что это за татуировки, которыми ты покрыт?”
  
  “Прочти записную книжку, и ты поймешь. Пожалуйста, не откладывай. Здесь тепло, мне удобно. Читай, говорю тебе!”
  
  Хотя Понс и был убежден, что его дорогого Флешамбо благодаря его нежной заботе ждет долгая, крепкая и спокойная старость, но, с другой стороны, полагал, что в данный момент не следует ему противоречить, он придвинулся поближе к плите. Он сделал веселое лицо, постучал пальцем по блокноту и заявил: “Как жаль, что это рассказ француза! / Он обязательно прославит книжный магазин”.
  
  Флешамбо, казалось, безропотно страдал.
  
  И Понс, прочтите то, что вы сейчас прочтете.
  
  
  
  Часть вторая: Путешествие Флешамбо
  
  в Страну Микробов
  
  
  
  
  
  I. Как Флешамбо получил допуск
  
  в царство мандаринов-микробов
  
  
  
  
  
  Мой дорогой Понс,
  
  Я вернулся из мира бесконечно малого. Я вновь возник из невидимого, которое большинство людей называет ничем. Но дом, в котором я появился, пуст! Тебя здесь нет. Где ты? И буду ли я сам все еще здесь — буду ли я все еще жив? - когда ты вернешься? Вы бы увидели старика, который постепенно появляется из ниоткуда и восстанавливает свой первоначальный рост с быстротой, которая бы вас поразила: старик, близкий к смерти.
  
  Знайте, прежде всего, что я потерял сознание в тот момент, когда мои измерения были готовы смешать меня со всеми микробами, известными в той или иной степени нашим ученым, относительно внешнего вида и поведения которых вы меня просветили. В тот момент, когда я уменьшался, был ли я все еще виден вашим глазам? Если да, то неподвижность моего тела, должно быть, вызывала у вас сильное беспокойство. Странная трансформация моего телосложения, трудности, которые я испытывал при дыхании загрубевшим воздухом, и неполноценное питание, от которого я страдал в течение некоторого времени, предположительно, были причиной моей слабости.
  
  Факт остается фактом: в тот самый момент, когда мое окружение приобрело поистине фантастический вид, достойный внимания, я почувствовал, что лишен возможности наблюдать за ним. Земля из хорошо отполированного стекла, которая для меня была пространством столь же хаотичным, как каменистое плато, казалось, опрокидывалась у меня под ногами. Темнота скрывала причудливую растительность и движущихся существ, которые для вас были атомами, а для меня гигантами. Я был вынужден лечь, чтобы не упасть. Мои глаза наполнились темнотой, от усталости мои конечности налились свинцом. Я думал, что умираю, и, с моей точки зрения, все было так, как будто все это ни к чему не привело.
  
  Однако внезапно в моем глубоком оцепенении родились смутные впечатления. Мне показалось, что я снова вижу объектив микроскопа над своей головой, похожий на огромный тускло поблескивающий диск; затем появился кончик одной из тех тонких игл, которыми вы отодвигаете от меня пылинки, и которые показались мне грубой массой, ощетинившейся выступами и испещренной кавернами…
  
  Мечты.
  
  Ропот нарастал.
  
  Я слегка приоткрыл веки.
  
  Я все еще лежал, но на пружинной кровати, в пустой комнате, залитой фиолетовым светом. Меня окружили четверо мужчин, один из которых склонился надо мной, когда я проснулся.
  
  Какой сюрприз! Мужчины! Мужчины моего роста! Сон был единственным объяснением ... но приснился ли мне весь опыт моего усыхания, или я сплю сейчас?
  
  Не делая никаких движений, я осматривал мужчин с полузакрытыми глазами.
  
  Тот, кто склонился надо мной, был относительно пожилым мужчиной в очках, сделанных из неизвестного мне материала. У него было доброе лицо и аура доброжелательности, но с некоторой сдержанностью, которую я снова обнаружил на лицах других. Один из них показался мне красивым молодым человеком с тонкими чертами лица, губы которого были обрамлены светлыми усиками. Двое других, стоявших немного поодаль, отличались тем, что были полностью зелеными, бледно-бронзового оттенка.
  
  Все четверо были одеты в русские блузы и короткие килты, похожие на те, что носят шотландцы. У них были босые ноги в сандалиях или восточных тапочках с открытыми пятками. Их одежда была пестрой, разного дизайна и нейтральных цветов — более нейтральных для двух зеленых человечков. Их волосы, подстриженные как у Жанны д'Арк, включая волосы старика, скрывали уши. Как ни странно, на макушке у них был виден какой-то живой хохолок, блекло-красного цвета, смешанный с серебристым у старика, барвинково-синим у молодого джентльмена и коричневым у зеленых особей.
  
  Эти помпоны без беретов меня заинтриговали. Установленные на коротких стеблях, они напоминают мне знаки отличия, отличительные знаки ранга, скорее похожие на разноцветные пуговицы, венчающие шляпки мандаринов. Я был среди мандаринов, в этом не было сомнений. Но как пучки были прикреплены к их головкам? Я не мог сказать.
  
  Вскоре я узнал об этом.
  
  Пожилой джентльмен протянул руку и приподнял одно из моих век. Тогда я увидел, что у него двенадцать пальцев вместо десяти. Однако я благоразумно воздержался от малейшего жеста, ограничившись замечанием, что у каждого из четырех мужчин было по шесть пальцев на каждой руке.
  
  36Тем временем мой наблюдатель установил, что я не был без сознания. Он повернулся к своему молодому спутнику, слегка опустив голову, что позволило мне увидеть, что пучок появился из его волос, как цветок появляется из травы — и этот пучок, этот пучок на макушке, этот цветок, этот сорт георгина или хризантемы, начал волнообразно двигаться на конце своего короткого и мощного стебля, в то время как эти люди, очень скупые в вопросах жестикуляции, издавали слегка модулированный гул.
  
  Они сгрудились вокруг, касаясь краев моей кровати, которая стояла изолированно посреди комнаты.
  
  Я полностью открыл глаза и увидел необычное зрелище: четверо мужчин с двенадцатью пальцами на каждом, двое из которых были зелеными, с любопытством наблюдали за моим возвращением к жизни. Однако я сразу же осознал тот факт, что на меня смотрят не столько их глаза, сколько их хохолки — или, скорее, воспринимают меня. Эти четыре выступающих шарика, несомненно, были частью их тел; их стебельки вытянулись; они были направлены в мою сторону, одновременно напоминая глаза омаров, рога улиток с органами чувств на кончиках, человеческие зрачки и морских анемонов. Ибо этот необычный пучок покачивался, выпрямлялся, двигал всеми своими щупальцами — или, скорее, красиво окрашенными антеннами. Это удлиняло их, запутывало или направляло пучками к какой-то цели. Их движения в некоторой степени выявили более темный центр, который щупальца окружили, как лепесток окружает сердцевину хризантемы, или радужная оболочка глаза окружает зрачок. И подобно морскому анемону, эта любопытная актиния иногда на мгновение отступала в свою трубку, совершая грациозное вращение, исчезая, как глаз, когда он моргает, а затем появлялась снова, чтобы расшириться по спирали и красиво распространиться.
  
  Итак, в этот момент четверо мужчин приблизились ко мне, привлеченные моим изумлением. Четыре лица были странными и странно невыразительными.
  
  Эти люди, которые не были представителями моего собственного вида, вдыхали воздух поблизости от меня. Они с вожделением обнюхивали меня, бесстыдно раздувая ноздри. У них были большие носы, маленькие тусклые глаза и смехотворно узкие рты, окаймленные губами, которые на самом деле представляли собой не что иное, как тонкие ободки. Что касается ушей, одно из которых я мельком увидел благодаря смещению волосков, то они казались ушами очень маленького ребенка.
  
  То, что я написал выше, Понс, позволит тебе понять, почему эти лица не воспроизводили игру черт, с помощью которых мы выражаем свои чувства. Я уже подозревал, что хохолок - орган чувств, которым мы не обладаем; я с самого начала был уверен, что у этих людей очень развито обоняние, что у них слабое зрение и что они, должно быть, наполовину глухие, наполовину немые.
  
  Я получил некоторое первоначальное доказательство этого, когда увидел, как добрый пожилой джентльмен, устав созерцать меня, снял очки, чтобы протереть их о свою бархатистую блузу, а мгновение спустя проделал то же самое с блестящей металлической веточкой, которую он вытащил из своего рыжего хохолка, в котором смешались серебристые прожилки, которые я принял за натуральные. Эта веточка сыграла роль, аналогичную очкам, по отношению к старому хохолку, ослабевшему с возрастом. Его владелец воспользовался моментом, чтобы достать из сумки, висящей у него на поясе, небольшую машинку, с помощью которой он что-то распылил на хохолок. Тем временем молодой человек предложил присутствующим открытую коробку, разделенную на отделения, после чего каждый из них, взяв несколько щепоток различных порошков из разных мест, принялся нюхать их, шевеля ноздрями таким образом, что это, несомненно, была гнусавая улыбка самого счастливого сорта. Более того, в то же время четыре пучка выполняли прыжки и кувырки, в которых нельзя было не увидеть совместное выражение благодарности и чувственного удовольствия. Для пучков это было то же, что взгляд для глаз. Их лица тоже прояснились.
  
  Все это меня успокоило. Я сел. “Джентльмены, - сказал я, - я приветствую вас”. С этими словами я несколько раз чихнул. В пятый раз я задел локтем несколько фармацевтических баночек, которые стояли на столе рядом со мной. Одна из баночек упала и разбилась, разлив вокруг изумрудную жидкость с довольно резким ароматом.…
  
  Вы могли подумать, что четверо моих товарищей только что получили по носу; они тут же подскочили на месте, озверев от пахучего пунша, словно ослепленные внезапным ярким светом. Они зажали носы двенадцатью пальцами - за исключением одного из зеленых человечков, который бросился к окну и широко распахнул его; в комнате, округлой во всех своих частях, было маленькое окно, стекла которого, будучи гибкими, раздвигались, как занавески.
  
  Действия зеленого человека помогли мне кое-что узнать о фиолетовом свете. Я думал, что своим цветом он обязан самим стеклам. Это было не так. В комнату проник прекрасный солнечный луч, не золотистый, а сиреневый. В то же время дневная жара вторглась в помещение с такой силой, что я покрылся обильным потом. Я провел рукой по своим волосам; их длина и длина моей бороды не оставили меня равнодушным.
  
  Мои “Мандарины" — я сохраню это название за неимением лучшего — оправились от своего недуга. Старик, которого я назову Агатосом,37 лет, заметил, насколько мне жарко, и расправил свой хохолок. Второй зеленый человечек немедленно поспешил открутить краны на батарее, а первый закрыл окно. Агатос протянул руки над радиатором — или, правильнее, над холодильником, — чтобы охладить их его благотворными эманациями.
  
  В результате он повернулся ко мне спиной, но его хохолок — как бы это сказать?— он не снял с меня свой хохолок! И я был полон восхищения этим органом, который преодолел удручающую немощь человеческой спины, половины нас, которая является нашей другой стороной, нашей противоположностью, которая, таким образом, лишена чувственного восприятия, оставляя нас полуимпотентами и делая каждого из нас своего рода гемиплегиком. Ибо человеческое существо создано для того, чтобы смотреть вперед и, следовательно, поворачиваться; его спина — несчастная спина, которую он таскает за собой всю свою жизнь, даже не имея возможности взглянуть на нее, — подобна темному и жалкому холсту за портретом.
  
  “Джентльмены”, - продолжил я. “Пожалуйста, объясните, что со мной стало...”
  
  Они снова собрались вокруг меня. Их лица выражали желание. Они раскрыли уши, чтобы услышать меня. Их глаза уставились на мой рот. Их хохолки поправили все их застывшие лепестки…
  
  Что за невезение! Подумал я. Они не понимают ни слова! И, поскольку я продолжаю уменьшаться, я покину их мир, так ничему и не научившись!
  
  Но Агатос адресовал свой пучок молодому человеку, красивому, несмотря на свой большой нос, и которого я решил окрестить Калосом.38
  
  Затем Калос надел на свой собственный пучок волос устройство, служившее ему головным убором: шлем, увенчанный гребнем, который имел некоторое сходство с лирой или антенной для приема радиофоники. Вы бы, как и я, пришли к выводу, что он находится в связи с кем-то или с чем-то посредством безмолвного языка пучка. Вы бы не ошиблись. Несколько секунд спустя над тарелкой, прикрепленной к стене на манер настольного кронштейна, появился другой аппарат, который, как мне показалось, был послан магией какого-то возвышенного изобретения, несомненно, для передачи объектов на расстояние посредством их диссоциации и воссоздания на глазах получателя.
  
  Агатос взял этот аппарат из рук Калоса. Представьте себе таинственный механизм, заключенный в корпус, из которого с обоих концов выходят две тонкие трубы. Агатос приложил одну из этих трубочек к своему лбу, другую - ко мне. А затем…
  
  Затем, Понс, я испытал необычайное ощущение от того, что слышу речь без слов, воспринимаю мысли своего собеседника напрямую, без посредничества какого-либо звучащего или видимого языка. Всякая форма и стиль были изгнаны из этого разговора, в ходе которого мы с Агатосом беседовали, так сказать, мозг в мозг.
  
  Агатос сообщил мне с помощью этой странной и чудесной машины, что однажды в их небе появилась огромная масса, похожая на небесное тело невероятных размеров, которое приближалось, становясь все более сжатым по мере приближения. “Можно было подумать, что бесконечность уплотняется; затем астрономы объявили, что речь идет о мире, находящемся в процессе сжатия, который ‘падает’ на…” Здесь я не смог уловить мысль Агатоса, по крайней мере, с какой-либо точностью, но я сразу же дам “планете” мандаринов название Уррх, которое ей позже дал Агатос, когда я по его просьбе обучал его основам разговорной речи и французскому языку.
  
  Но давайте продолжим.
  
  Этим “падающим” миром был я.
  
  Я появился на Земле как Микромегас, но как Микромегас, который уменьшался в размерах. До моего апокалиптического появления на небосводе Мандарина я оставался незаметным для них в великой бесконечности, недоступной их телескопам, точно так же, как вы перестали различать меня в бесконечной малости, которая находится за пределами наших микроскопов.
  
  Очевидно, что гравитация Уррха привлекла меня, когда я достиг определенного размера, и когда я прибыл на Землю — или, скорее, прибыл в Уррх — на планете, я был не больше по отношению к Мандаринам, чем молодой тополь по отношению к нам.
  
  Мое падение, местоположение которого было предвидено, было смягчено научными средствами. Агатос, который был кем-то вроде директора медицинской школы, получил разрешение от “Высшего министра” изучить меня. Он построил легкое здание вокруг моего тела и немедленно приступил к поиску средства остановить мое уменьшение.
  
  По воле случая ему удалось сделать это в тот момент, когда я стал ростом с долговязого, но худого мандарина - потому что я долгое время ничего не ел, и Агатосу пришлось кормить меня инъекциями. Как только моя редукция была остановлена, меня перевезли в дом самого Агатоса, и именно там, благодаря заботе режиссера и его помощников, я только что пришел в сознание.
  
  Открывались ли когда-нибудь глаза человека при виде таких неожиданных видений?
  
  
  
  II. Хохолок и другие не менее замечательные диковинки
  
  
  
  
  
  Понс, ты не должен раздражаться из-за того, что кто-то другой преуспел в этой фиксации. Наука мандаринов намного превосходит нашу. Как вам известно, я не имею ни малейших познаний в химии; я бы не смог вспомнить формулу, которая позволила старому Агатосу остановить мой странный полет по микромирам. Однако благодаря способу, который я объясню в свое время, эта формула, я надеюсь, успешно дойдет до вас.
  
  Тем временем Агатос продолжал свое повествование — и каждый раз, когда мой разум задавал вопрос или не мог понять, Агатос, уловив это, отвечал мне или прояснял проблему с помощью единственного средства передачи мыслей. Непередаваемый диалог!
  
  В тот день он почти не задавал мне вопросов и оставил меня на некоторое время поразмыслить над тем, что он мне сказал, и над тем, какой вывод я из этого сделал.
  
  39Я вспомнил кое-что, что Лейбниц однажды сказал Бернулли, что вы процитировали мне: “Лично я без колебаний предполагаю, что во вселенной есть животные, которые по размеру настолько же больше наших животных, насколько наши размеры больше животных, открытых с помощью микроскопа, ибо природа не знает границ. С другой стороны, может быть, и, возможно, должно быть, что внутри крошечных пылинок, внутри мельчайших атомов существуют миры, которые не уступают нашему по красоте и разнообразию.”
  
  Следовательно, пока я был в летаргическом состоянии, я, несомненно, бессознательно прошел через мир известных микробов, не переставая непрерывно уменьшаться, и я прибыл в мир микробов еще меньших размеров, для которых первые были настолько обширны, что вторые их не замечали. И эти неизвестные микробы, микробы этих микробов, напоминали людей! Тогда я со страхом задался вопросом, какие существа — какая серия миров, каждый более обширный, чем следующий, — могли населять наши бесконечные просторы. Я дрожал от страха, от священного ужаса, глядя на бесчисленные мельчайшие пылинки, которые гармонично двигались в прекрасных фиолетовых лучах лилипутского солнца. И я подумал о тебе, Понс! О тебе и моей Ольге, которая, возможно, могла бы быть там, прямо рядом со мной, хотя я был так далек от тебя по своим размерам — да, очень далек, даже дальше, чем туманность Ориона от людей, населяющих Землю!
  
  Каковы были мои размеры! Какой цифрой вы бы их оценили? Какой фантастической десятичной дробью? Сколько тысячных долей микрона отделяет мою голову от ступней?
  
  Однако среди Мандаринов я был как человек среди людей, и эта головокружительно микроскопическая комната была просторной. Красная сорочка — или, лучше сказать, сорочка, которая казалась мне красной в том фиолетовом свете, — в которую я была одета, была сшита из ткани самого замечательного качества.
  
  Я полагаю, моя медитация должна была показаться респектабельной, поскольку мой хозяин и его помощники, насколько я мог видеть, соблюдали глубокое молчание. Поймите под этим не только то, что их рты оставались немыми, но и то, что их хохолки оставались неподвижными. Именно так я думал в начале моего пребывания среди мандаринов, не зная тогда, что язык хохолка не требует никаких движений органа — что мандарины понимают друг друга благодаря этому, посредством своего рода Радиопатия, и они колебали мясистую хризантему только для того, чтобы сориентировать ее или подчеркнуть их излучаемый дискурс аналогичными выражениями и разнообразными жестами.
  
  Позже я обнаружил, что были мандарины, которые злоупотребляли этими ненужными гримасами. Другие смеялись над их нелепостью, но считали невозможным исправиться. Они напомнили мне президента Монемпуа с его буйной жестикуляцией, подобающей плохим ораторам, которые создают впечатление, что проходят обучение оптической телеграфии. Агатос, Калос и два зеленых человечка были совсем не такими. И со временем мне все больше нравились все четверо из них, потому что я всегда думал, что тот, кто жестикулирует и гримасничает, едва ли может говорить и вообще не может писать, учитывая, что нельзя отправлять подмигивания, фырканье, надувание губ или любые другие пантомимы письмом. Я не имею чести знать никого, кто является членом Академии, но я совершенно убежден, что все эти джентльмены такие же крутые и выдающиеся, какими были Агатос, Калос и даже двое зеленых человечков.
  
  По невидимому сигналу, предположительно поданному им хозяином, пара слуг быстро удовлетворила мои потребности. Когда это было сделано в присутствии Агатоса и Калоса, я обнаружил себя свежевыбритым, вымытым и ухоженным, с волосами, подстриженными, как у Жанны д'Арк, с помощью инструментов и принадлежностей, которые я опишу в приложении, если Бог позволит. И вот я появилась, одетая как мандаринка, в очень подходящую русскую блузку изысканного розового оттенка и шотландский килт с намеком на греческую фустанеллу. Я думаю, он был сделан из шелковой ткани и блузки суры. На моих босых ногах были восточные тапочки, сделанные из какой-то неизвестной ткани, такой же эластичной и драгоценной, как русская кожа, пропитанная кремом Simon.
  
  Увидев меня одетыми таким образом, Агатос и Калос впервые за все время изобразили улыбку на своих тонких губах и сделали то, что в то время меня удивило. Каждый из них вытянул левую ногу, подбросил туфельку в воздух и очень ловко поймал ее той же ногой. Таково приветствие мандаринов; они ничего не смыслят в шляпах из-за хохолка. Надеть кепку для них означало бы отправиться за границу с кляпом во рту и непрозрачными очками на глазах. Итак, вместо того, чтобы обнажать голову, как это делаем мы, они обнажают ногу. Это логично. Рассматривали ли вы когда-нибудь гипотезу о внеземном существе — марсианине, если хотите, — чудовищно сконструированном, похожем на какого-нибудь моллюска или кусок угля, перед которым стоит джентльмен, отдающий честь шляпой? О, как бы рассмеялся моллюск или кусок угля, увидев это! Это как стул, мягкое кресло. Нет, но задумывались ли вы когда-нибудь о том, на что был бы похож стул, предназначенный для использования существами, созданными вроде морской звезды, морского угря, сверчка, кузнечика или какаду? Лично я никогда не задумывался об этом, но с тех пор, как я побывал в путешествии по дому,40 мне пришло в голову много новых идей.
  
  У мандаринов есть стулья, потому что они во многом человеческие. Агатос усадил меня в поистине восхитительное кресло, регулируемое по размерам пользователя. Затем, снова приставив мыслепередатчик к моей голове, он произнес следующие строки на этом “текучем” языке.41
  
  “Теперь ты в презентабельном виде, мой хороший друг; поэтому мы сможем представить тебя обществу и засвидетельствовать тебе комплименты от нашего имени. Наша жена очень хочет познакомиться с вами, но прежде чем я представлю вас ей, необходимо, чтобы вы знали определенные вещи и чтобы мы приняли определенные меры предосторожности. Вы организованы не совсем так, как мы; у вас всего десять пальцев и нет хохолка.
  
  “Итак, крайне желательно, чтобы вы не стали феноменальной фигурой. Это подвергло бы вас множеству неприятных переживаний и— возможно, могло бы подвергнуть вас опасностям, к которым я вернусь.
  
  “Хотя я смог, благодаря Высшему Министру, почти сразу же оградить вас от любопытства моих сограждан, ваши десять пальцев не ускользнули от их внимания. Нам нет необходимости чрезмерно расстраиваться по этому поводу. Среди нас есть несчастные, страдающие этим недугом от рождения, и это достаточно обычная аномалия, которая не вызывает ничего, кроме сострадания, смешанного с легким отвращением, без какого—либо вопроса об изумлении, ужасе или — прежде всего - злобном любопытстве.
  
  “Отсутствие на вашем черепе хохолка, который является инструментом нашего первичного чувства, - это совершенно другое дело. Безусловно, бедные мандарины с бесполезными пучками на головах, с помощью которых они ничего не могут ни воспринимать, ни выражать, небезызвестны в нашем мире, поскольку какой-то порок развития, болезнь или несчастный случай лишили их чувства, которым вы не обладаете, точно так же, как некоторые из нас теряют зрение или обоняние, становятся глухими или немыми. Я мог бы добавить, что именно для их использования был изобретен мыслепередатчик, которым я сейчас пользуюсь, чтобы разговаривать с вами.”
  
  Простите меня, подумал я, но разве этот передатчик не служит сигналом также при разговорах между иностранцами — людьми, у которых разные языки?
  
  “Среди нас этого нет”, - продолжил ход мыслей Агатос. “Наши пучки передают чистые идеи от одного индивидуума к одному или нескольким другим, без какого—либо визуального, звукового или иного посредника - точно так же, как это делает этот передатчик. Чистые идеи и, конечно же, чувства — все, в совокупности, что составляет разум и душу. Я понимаю, что в отношении мира, из которого вы пришли, для общения используются шум изо рта и резонанс уха. Вы действительно должны позволить мне изучить этот необычный способ связи ... Но давайте вернемся, если вам угодно, к более насущным вопросам.
  
  “Я говорил, что некоторые из нас, если эти термины приемлемы, ‘слепы’ или ‘глухи’ к своим пучкам волос — но обратите внимание: у них все еще есть пучок. Это может быть неэффективный пучок, парализованный пучок или даже пучок, сведенный к стеблю, но в конце концов, каким бы плохим ни было состояние пучка, какие-то его остатки все равно остаются. Но у тебя их совсем нет! С моей точки зрения, это как если бы на твоем лице не было ни следа глаз, ни малейшего выступа носа, ни рта не больше, чем у меня на ладони!
  
  “Ты не можешь выйти на улицу в таком виде. Итак, вот что решили мы с Калосом. Никто — кроме нас четверых, которые абсолютно сдержанны — не знает, что у тебя нет хохолка. Вам не нужно бояться по этому поводу. Я был первым, кто заметил это, и немедленно обернул вашу макушку простынями под предлогом того, что они служат компрессами. Поэтому мы сделаем вам искусственный хохолок, аналогичный тем, которые продаются несчастным мандаринам, потерявшим свои плоды в какой-нибудь катастрофе или подвергшимся вынужденной ампутации, и которые, в силу вполне простительного кокетства, приделывают искусственный хохолок к тому, что осталось от их стебля.
  
  “Это предмет, о котором идет речь. Он прозрачно-голубой, подходит к вашим глазам, как того требует природа. Именно здесь, под моей собственной крышей, этот придаток был специально разработан для вашего использования, то есть удлинен искусно подделанным стеблем с присоской у основания. Вам сделают небольшую тонзуру, чтобы было возможно ее соблюдение; она будет крепко держаться сама по себе, я обещаю вам.
  
  “Таким образом, ты сойдешь за калеку, чувствительного к внешности, а не за по-настоящему неприемлемого монстра. Тебя примут везде. О вас позаботятся, но вам придется быть осторожным и не оставлять мыслепередатчик в доме; без него, с вашей точки зрения, наш мир будет похож на планету глухонемых.”
  
  Я хотел бы расспросить Агатоса о степени развития этого шестого чувства и глубже проникнуть в тайну хохолка, поскольку от моего внимания не ускользнуло, что хохолок обладал весьма примечательной остротой восприятия. Как он воспринимал? К какому качеству материи он был чувствителен? Был ли я знаком с этим качеством, как, например, со светом, звуком, вкусом и запахом? Или я знал об этом косвенно, как об электричестве или лучистой энергии?
  
  Впоследствии я узнал, что вообще не осознавал этого, что я никогда не мог осознать этого, и что в отношении этого качества, которое я не ощущал, я был подобен человеку, родившемуся слепым, которому никто никогда не говорил о свете. И подобно тому слепому от рождения, безглазому человеку, который мог только на ощупь определить, что у определенных существ есть глаза — необъяснимые органы, реагирующие на необъяснимые воздействия, — я всегда был бы низведен, в противостоянии с этим шестым органом, этим шестым чувством и этим шестым аспектом внешнего мира, до скудной пищи предположений.
  
  Но Агатосу очень хотелось познакомить меня с человеком, которого я назвала “земным” именем мадам Агатос, и им пришлось полностью натурализовать меня как мандарина, поместив фальшивый хохолок, как требовалось. Во время этой операции я заметил изменение фиолетового света, но не то, что он темнел с приближением сумерек. Можно было подумать, что к нему примешивается желтый свет, сливаясь с ним.
  
  У меня были галлюцинации? У предметов и людей теперь было две тени вместо одной - и желтый свет постепенно вытеснял фиолетовый.
  
  Что происходит? - Спросил я Агатоса через мыслепередатчик.
  
  “Что?” - спросил он. “Тебя это удивляет? Фиолетовое солнце садится, а желтое встает?”
  
  В противостоянии друг другу? Подумал я в замешательстве.
  
  “Обязательно. Каждый день приносит это чередование”.
  
  А как же ночь? Когда темнеет? Никогда?
  
  “Я объясню позже”, - доброжелательно сказал Агатос.
  
  Искусственный хохолок нисколько не доставил мне неудобств. Более того, это был типичный жест мандарина - время от времени подносить к нему руку, что давало мне возможность убедиться в его соответствии, делая вид, что это знакомый и инстинктивный жест.
  
  Затем мы перешли в другую комнату, в которой не было ничего от лаборатории. Она была странно роскошной. Атмосфера была пропитана тонкими ароматами. Стены, насколько я мог разглядеть, когда впервые вошел, представляли собой поверхности различного состава, напоминающие серию больших, лишенных очарования образцов: образцов цемента или бетона, присыпанных опилками. С потолка на веревках свисали полусферические объекты, их плоские поверхности были направлены сверху, а круглые - вниз. Эти подвески, казалось, были инкрустированы множеством металлических частиц, расположенных без какой-либо гармонизации их цветов или линейного рисунка. Зрелище было варварским и неуместным, даже болезненным и непостижимым.
  
  Двое зеленых человечков не последовали за нами. Компанию мне составили только Агатос и Калос. Я не переставал оглядываться по сторонам и заметил, что все в этой эксцентричной гостиной было разделено на три части: подвески, покрытия на стенах и предметы, расставленные по полкам и холодильнику. Некоторые из последних были статуэтками, в то время как некоторые представляли собой тела без видимого значения, но чьи поверхности, изгибы, выступы и углы радовали глаз своим изящным совершенством; другие, в качестве компенсации, были просто маленькими кубиками неизвестного вещества, отполированными или с тонкими бороздками, с не большей элегантностью, чем если бы они были изображениями какого-нибудь нового сорта картофеля или гальки, разглаженной волнами. Но все, везде, было разделено на тройки!
  
  Разве китайцы не распределяют все по пятеркам? Я подумал. Кроме того, три — это подмножество двенадцати, и мандарины, которые, должно быть, начинали считать на пальцах, как и все остальные, наверняка приняли двенадцатеричную систему счисления - соображение, которое всегда заставляло меня подозревать, что у англичан когда-то тоже было двенадцать пальцев...
  
  Я уже собирался задать Агатосу тысячу вопросов об этом и о подвесках, когда люк открылся, и показались еще два мандарина.
  
  Как и мы, они были беспечно разодеты в килты и блузки. У них были волосы немного короче— чем у Калоса, чьи собственные волосы были не такими длинными, как у Агатоса или у меня. Однако по их обнаженным рукам, декольте и гармоничным ногам я заключил, что это были два мандарина.
  
  Агатос и Калос скинули каждый свою правую туфельку — ту, которая подходит для приветствия женщин. Охваченный приступом рвения, я попытался сделать то же самое, но у меня никогда не получалось играть в "кубок и мяч", особенно ногами, и я промахнулся, растерянно рассмеявшись.
  
  Мадам Агатос и ее подруга, обе блондинки, заставили свои пучки волос — один из которых был кораллового цвета, другой аметистового — изобразить радостный и трепетный конический оборот. Мадам Агатос предшествовал внушительный нос. Другая, которую я назвал мадемуазель Кала, должно быть, считалась уродливой в стране Мандаринов, потому что ее нос, отлитый по той же форме, что и у Ольги, был маленьким, изящным и, на мой взгляд, довольно симпатичным.
  
  Каждый из них держал в руках и не переставал ласкать небольшую партию тех предметов, бесформенный вид и существенная деликатность которых я заметил, из чего я заключил, что в Наших вещах присутствует тактильная чувственность и артистизм прикосновений.
  
  Хотя я был поражен тем фактом, что две дамы появились из люка - банального входа, который, однако, был последним словом оригинальности в этом месте, — я сделал все возможное, чтобы проявить меру соблазнения. Следуя примеру красавца Калоса - этого великолепного Херувима, этого русско-шотландского Рафаэля Санцио, — я продемонстрировала складки своей блузки и раздула складки килта: блузки и килта, которые изменили цвет в желтом свете. Говорить с женщинами о тканях - галантно, поэтому я сказал жене Агатоса через мыслепередатчик: Мадам, я родом из страны, в распоряжении которой только одно солнце. Как, должно быть, трудно здесь найти материалы, которые иногда поддерживают фиолетовый, а иногда шафрановый дневной свет!
  
  “О, ” сказала она с немного презрительной радостью, “ чтобы переодеться, не нужно много времени. Платья двойного назначения - редкость!”
  
  Я мог понять, почему две дамы не были накрашены.
  
  Цвет… Я начал.
  
  “О, цвет, месье, это ничто. Но клиент это...”42
  
  Я понял, что мадам Агатос хотела поговорить о очаровании, проистекающем из чувства хохолка: очаровании качества, которое мне было запрещено воспринимать и которое я обозначал существительным женского рода dounn, вместе с чувством, которое его воспринимает, в соответствии с рудиментарным языком, которым достопочтенный Агатос был вынужден тараторить, чтобы составить мне компанию, подобно ученому, которому взбрело в голову обучить обезьяну. За исключением того, что все наоборот, поскольку у мандаринов только жесткое горло и неуклюжий язык, они не годятся ни на что, кроме жужжания, отрыжки и тявканья, чего мандарины волей—неволей не делали в избытке, иногда на расстоянии шум их приемов почему-то напоминал мне Париж ... возможно, посещение Ботанического сада.43
  
  
  
  III. Берегись! Вот идет враг!
  
  
  
  
  
  Пожалуйста, простите за бессвязность моего повествования, Понс. Просто я не могу вспомнить с какой-либо точностью последовательность событий, произошедших около 65 лет назад, если считать в китайских годах. Та сцена в гостиной мадам Агатос теперь отошла в глубины моей памяти, поскольку с тех пор, за несколько месяцев, я прожил целую жизнь — жизнь, полную дней. Мое изгнание показалось мне еще более долгим, чем оно было на самом деле.
  
  Однако я достаточно ясно помню несколько вещей, которые произвели на меня впечатление, и я до сих пор вижу, как мадам Агатос и ее подруга мадемуазель Кала нежно поглаживают свои игрушки, как это делают с маленькими мягкошерстными кошечками или гладкошерстными болонками. Агатос и Калос тоже поглаживали их. Я не подражал им, опасаясь привлечь внимание к своим рукам, на случай, если кого-то неприятно шокировал тот факт, что у них всего десять пальцев.
  
  Температура была заметно ниже, желтое солнце излучало меньше тепла, чем фиолетовое, в результате чего в нашем городе день середины лета регулярно сменяется днем поздней осени. Мандарины не знают других лета и зимы, кроме этой череды; у них есть только два сезона, которые проходят ежедневно. Меня это поразило, и я подошел к окну, чтобы посмотреть, как желтый свет влияет на внешний мир. Кала последовала за мной, увлажняя свой пучок волос с помощью очень красивого аэрозольного баллончика, который она носила на шее. Только бросив беглый взгляд, ради вежливости, на миндально-зеленое небо и улицу, сферическая архитектура которой казалась мне перерождающейся, я с наслаждением вдохнул аромат мандарина и догадался, что скоро привыкну к необычности двенадцати пальцев и хохолка.
  
  Руки и ноги Калы были украшены несколькими драгоценными камнями, примечательными больше своей формой, чем блеском или цветом. Верхнюю часть каждой из ее очаровательных туфелек украшал маленький циферблат, усыпанный драгоценными камнями. Один из них, как она сказала мне по передатчику, был тем, что мы называем хронометром. Она сняла туфельку, чтобы я мог получше рассмотреть его. Внутри была превосходно черная гранула, которая никогда не переставала вращаться по циферблату. Последний был проградуирован таким образом, что вам показался бы фантастическим. Я спросил прекрасную Калу, как было намотано украшение для ног, потому что я не видел никакого намотчика. Она была поражена вопросом. “Но это не рана!” - сказала она, наконец. “Само время заставляет часы идти”.
  
  Это сбило меня с толку. Значит, мандарины “изолировали” время! Они обнаружили его, захватили! Они владели им, как пространством! Как водой, огнем и воздухом! И они заставили эти часы вращаться, как вода вращает мельничное колесо. Гранула вращалась под давлением времени, как магнитная стрелка, подчиняющаяся притяжению севера!
  
  А что насчет этой? - Спросила я, указывая на циферблат на другой туфельке.
  
  Увы, Понс, хотя старый Агатос пытался объяснить мне это, я так и не смог понять — даже через 65 лет, — что разделил и измерил этот другой индикатор-драгоценный камень. Для меня такого рода аппараты всегда были загадкой, окутанной тайной!
  
  Зеленые человечки появились снова. Они принесли подносы, уставленные вазочками, в которых, как в витринах кондитерской, виднелись двадцать сортов конфет, засахаренный миндаль, пралине, petits fours и шоколадные драже. Эти тонкие конфеты были пропорциональны мандариновым ртам. Каждый из нас взял одну - только одну, тщательно отобранную — и проглотил. Это было блюдо, которое поначалу показалось мне не более чем закуской.
  
  Едва я проглотил маленькую яйцеклетку, шоколадный цвет которой показался мне многообещающим, как почувствовал полное насыщение. Между тем, у помадки был неприятный привкус бензина; мне пришлось скрыть этот факт, чтобы не вызывать вопросов. Мои мандарины и мандаринки не выказывали никаких признаков гастрономического удовольствия, когда ели свои конфетки. Они получали химическое питание, и это было все, что от них требовалось.
  
  Зеленые человечки немедленно распространили по всему миру различные порошки, которые мы все попробовали, но я должен признаться, что для моего скромного носа большинство этих изысканных нюхательных трубок имели один и тот же запах.
  
  Почему эти люди зеленые? Я спросил Агатоса.
  
  Как я и ожидал, он ответил, что есть зеленые мандарины, которые отлично служат белым мандаринам, если не считать их врожденной лени, которую можно исправить только несколькими ударами палкой — крайность, к которой никто никогда не прибегал, если только это не было в их собственных интересах. “Но зеленые мандарины, ” добавил он — все еще, конечно, через передатчик, — ценятся в первую очередь за исходящий от них запах. Их кожа очень приятно пахнет, особенно когда она влажная, и согласно тому немногому, что вы уже рассказали мне о вашем мире, или тому, что я предположил, мне кажется, что вы могли бы сравнить наших ‘зеленых’ с любезными слугами, которые, выполнив свои обязанности, постоянно играют на скрипке или каком-то другом музыкальном инструменте. Наша собственная музыка - это музыка духов ”.
  
  В связи с этим, чтобы они могли вспотеть и источать соответствующий запах, он вежливо попросил двух зеленых — он подумал, что “зеленый” — это то же самое, что мы бы сказали “черный”, - исполнить для нас их этнический танец. Они принялись за неистовые закуски во все возрастающем темпе, как будто опьянели от самих испарений своего артистического наслаждения. Лично я широко раскрыл глаза и ноздри, не увидев ничего, кроме зеленого племенного танца, и не вдохнув в качестве музыки ничего, кроме нескольких довольно прогорклых запахов.
  
  Я так и сказал. Я сказал “прогорклый” по передатчику Агатосу.
  
  Начал Агатос. “Держи это при себе”, - сказал он мне. “В общественном сознании ты сразу же стал бы безнадежным делом! Разве ты не знаешь, что все считают слабоумными тех, кто пахнет не так, как человек пахнет сам?”
  
  44Несколько сбитый с толку, я хотел сменить тему и уже собирался спросить Агатоса об особенностях, благодаря которым все организовано по трое, как у кадета Русселя, когда было объявлено о прибытии посетителя.
  
  При этих новостях хохолок Агатоса потемнел и отступил. “Осторожно!” - наставлял он меня. “Будь осторожен. Мандарин, которого ты сейчас увидишь, - неприятный тип. Он директор музея. "Светило", но эксцентричный. Я ждал его. Вы чрезвычайно заинтересовали его, и если бы я не был так хорошо знаком с Высшим Министром, именно он завладел бы вами — к несчастью для вас. Будьте осторожны, говорю я вам, и делайте все возможное, чтобы скрыть тот факт, что ваш хохолок - всего лишь бесполезное украшение. Сыграйте роль калеки, который случайно потерял свой язык. Или, скорее, нет! Притворись кем-то, чей хохолок слеп и глух с рождения.”
  
  Едва он закончил, как вошел директор музея.
  
  Характерной чертой рас — и тем более видов, — отличных от нашей, является то, что нас заставляют думать, что особи, из которых они состоят, идентичны друг другу. Таким образом, на первый взгляд кажется, что каждый европеец и каждый француз обладает несомненной индивидуальностью с ярко выраженными чертами лица. Мы испытываем некоторые трудности в распознавании определенного китайца среди других китайцев или в различении сенегальцев. Что касается наших братьев, животных, то, хотя среди них есть некоторые, являющиеся исключениями из правил, большинство, в качестве компенсации, являются абсолютным примером этого; очень немногие из нас могут отличить одного карпа, ласку, куропатку, осу или травяную змею от другого.
  
  Итак, мандарины, что касается лица, сильно отличаются от земных людей не только из-за их сильно выраженных носов и вызывающих насмешку ртов, глаз и ушей, но и из-за отсутствия выражения, о котором я упоминал выше. Отсюда следует, что у меня всегда была склонность путать одно с другим — за исключением, конечно, моих друзей ... или моих врагов.
  
  Что ж, сразу, с первого взгляда, я был уверен, что всегда смогу опознать директора Музея где угодно, даже среди множества мандаринов — скажем, 100 000. И даже если бы Агатос не предупредил меня, даже зная, что я имею дело с иностранцем, я бы подумал: Вот мерзкий тип.
  
  Теперь вас не удивит, что внушающий страх директор Музея отныне будет носить имя Какос?45
  
  Старый, седобородый, он шагнул вперед уклончиво, оставив свое краткое приветствие незаконченным. Его двенадцать пальцев были постоянно взволнованы, движимые желанием схватить ... что? Или кого? Узнать было невозможно, но это заставило всех отшатнуться. А какие глаза! Какой нос! Какой рот! Какой хохолок под очками! Седеющий, нездоровый, плачущий пучок волос. О, какой трижды проклятый негодяй!”
  
  Он без колебаний вцепился в меня. Он решил совершить круговую инспекцию, делая короткие шаги.
  
  Эй! Я подумал. Берегись моего хохолка! И я начал поворачиваться, высоко подняв голову, чтобы всегда быть лицом к лицу с хохолком и глазами исследователя, как Луна к Земле, маленькая игра, столь же насмешливая, сколь и астрономическая.
  
  Этот Какос был великим ученым; он основал новую научную теорию; она объясняла вселенную, используя дунна в качестве основы, во многом так же, как Эйнштейн основывал свою знаменитую теорию на свете. Он был так же хорошо осведомлен, как и кто-либо другой, в оннологии и в отношении пучков. Более того, он сколотил состояние на производстве того, что я неправильно назвал “очками” для тафтса — и если бы я знал это, я бы наверняка заметил, что мерзавец смотрит на меня с презрением, как сапожник смотрит на человека без ног.
  
  Понимая, что в настоящее время он не сможет ничего узнать о моем хохолке, Какос смирился с этим, выбрал место и присоединился к разговору — но не без того, чтобы я не почувствовал алчность, излучаемую в мою сторону с каждым мгновением. Все относились к нему очень любезно. Я не знаю, как долго он продлил бы свой визит, если бы пять человек, которые смогли это сделать, внезапно не поразили отношение тех, чьи уши только что услышали тревожный звон.
  
  Я ничего не слышал. Однако Какос немедленно откланялся, как и прекрасная Кала.
  
  Когда они ушли, Агатос сказал мне: “Плохи дела! Он знает или, конечно, подозревает, что у тебя нет хохолка. Бдительность, мой друг, бдительность! Он хотел поговорить с тобой; я сказал ему, что ты все еще слишком слаб. Но что готовит нам будущее с таким животным?”
  
  Он ничего не видел, ответил я. Я не повернулся к нему спиной, чего требует вежливость, и таким образом гарантировал, что он не сможет обидеться на мою ротацию.
  
  “Какая ошибка! Почему ты думаешь, что невежливо поворачиваться к кому-то спиной?”
  
  Я прикусил губу, В самом деле, в спине мандайна нет ничего презрительного, поскольку хохолок облагораживает ее и делает видимой спереди.
  
  Но что это было за предупреждение, спросил я, которое заставило Калу и Како уйти?
  
  “Это национальная телекомпания предупреждает об искусственном дожде, чтобы у всех было время зайти в дома. Мы избавились от естественного дождя столетия назад, потому что он был слишком капризным. Каждые несколько дней, вскоре после восхода желтого солнца, официальные службы устраивают дождь на час. Это полезно. Сразу после этого бригады подметальщиков убирают город; после этого наступает ночь...”
  
  А? Ночь включена? Что это значит?
  
  На лице Агатоса появилось подобие улыбки. “Пойдем”, - сказал он.
  
  Выбравшись на балкон, я обнаружил большой город с бесчисленными террасами — но ни клочка зелени между домами. С другой стороны, близость горизонта вызывала у меня некую странную тоску. Очевидно, что планета Уррх была очень посредственной по объему по сравнению с размерами ее обитателей, Мандаринов.
  
  “Посмотрите на эти большие башни, ” сказал Агатос, “ возведенные через равные промежутки времени и простирающиеся так далеко, насколько хватает глаз. Именно с вершин этих башен плювиогенные призмы и генераторы тьмы выполняют свою работу. Смотрите, обратите внимание на эти отблески: призмы переориентируются таким образом, чтобы разлагать атмосферу.”
  
  Вскоре после этого образовались облака. Улицы оживились бегущими фигурами, затем полностью очистились.
  
  И пошел дождь.
  
  Мы вернулись в гостиную. Эти новинки изгнали навязчивую мысль о Какосе из моей головы. Обращаясь к мадам Агатос, я спросил: Вы действительно никогда не попадали под дождь?
  
  “Искусственный дождь иногда застает врасплох таких функционеров, как мы, во время наших инспекций планеты”, - сказал Агатос.
  
  Это удача для торговцев зонтиками! Я рискнул, довольно хитро.
  
  Поскольку он не смог составить себе ясного представления о зонтике, я набросал его форму на ладони кончиком пальца - ведь вокруг нас не было ничего, что напоминало бы бумагу или карандаш.
  
  Агатос резко отбросил передатчик. Я подумал, что он отчаялся понять, и настаивал на своем объяснении, натянув мне на голову кусок ткани и убрав его поднятой рукой.
  
  Мадам Агатос издала пронзительный крик. Она указала на мою тень на стене, которую только что отбросил слабый луч заходящего солнца и которая выглядела как нелепый силуэт гигантского гриба.
  
  Я посмотрел на них троих, одного за другим, сбитый с толку. Их бледность наполнила меня изумлением.
  
  Агатис, взяв в руки передатчик, сказал мне с невыразимой тревогой: “Ты никогда, ни за что не должен намекать на то, что ты нарисовал на нашей ладони. Позже, когда я преодолею свой испуг ... Позже, после наступления темноты, я открою вам ужасную тайну, которая тяготит Мандаринность. На данный момент, пожалуйста, давай больше не будем говорить об этом! Давай лучше вернемся на балкон; мне нужно немного подышать свежим воздухом после того, что ты только что со мной сделал. Кроме того, вы не можете не заинтересоваться ночным включением, поскольку я прочел в ваших мыслях, что это для вас совершенно ново.”
  
  Дождь прекратился. Странные машины подметали улицы. За ними последовали другие, которые были ничем иным, как автоматическими распылителями; они производили туман, который с шипением разлетался во все стороны. Оно поднялось так высоко, что мы получили свою долю в виде сокрушительного холода и химического запаха.
  
  “Стерилизация”, - серьезно сказал мне Агатос.
  
  В то время я не придал особого значения этому слову, поскольку после проливного дождя на фоне ярких облаков появилась радуга, и я восхитился градацией ее цветов, полностью отличающейся от нашего старого солнечного спектра.
  
  Агатос понял мое изумление и, казалось, счел его ребяческим. Отвечая на мои мысленные вопросы, он сказал мне, что фиолетовое и желтое солнца составляют двойную звезду. Они вращались по орбите друг вокруг друга. Планета Урр находилась между ними неподвижно, за исключением того, что она вращалась вокруг своей оси, таким образом производя фиолетовый и желтый дневной свет. Я вспомнил двойные звезды на нашем небосводе, особенно подумав о Гамме Андромеды, пару которой образуют одно оранжевое солнце и одно изумрудное солнце, а затем о Бете Лебедя, объединяющей одно золотое солнце и одно сапфировое. Несомненно, все было воспроизведено в пределах бесконечно малого.
  
  “Обратите внимание!” - сказал Агатос. “Национальная телекомпания вот-вот начнет действовать. Через несколько мгновений наступит ночь”.
  
  Действительно, многочисленные башни, подобно множеству маяков, начали испускать темные лучи. Это были лучи-тени. Под их воздействием постепенно сгущались невообразимые сумерки. Постепенно наступала ночь.
  
  Фиат нокс! Пробормотал я.
  
  Затем я воспользовался передатчиком: Признаюсь, Агатос, я действительно не понимаю. Среди нас необходимо подчиняться ночной тьме, с которой мы боремся, как можем, с помощью ламп — но на Земле ночь считается помехой, мелким бедствием...
  
  “Существуют пещеры, шахты и внутренности домов, - ответил Агатос, - которые также затенены, что проинформировало нас о существовании неизвестности и тех преимуществах, которые она дает, — поэтому мы искали средства распространения ее повсюду, полностью, в определенное время. Каждые два дня, пока наше прохладное солнце освещает мир — ибо мы наслаждаемся теплом, — несколько часов темноты превосходны для сна и для здоровья. Но я чувствую, что выдумываю лишь частичное объяснение. Не думайте, что темнота ограничивается ослеплением наших глаз и, как следствие, облегчением зрения; для нас этого было бы очень мало. Темнота также ослепляет наш хохолок и блокирует наше восприятие окружающего. Да, во тьме есть тысячи вещей, о которых ты не имеешь ни малейшего представления — и, соответственно, при свете...”
  
  Когда он сказал это, великая тишина опустилась на город; последний оставшийся свет был задушен темным приливом. Прежде чем ночь стала темной, как подземный туннель, я увидел, как Агатос достал из-под блузы то, что я назову, без особых на то оснований, ”зажигалкой“ или "карманным фонариком”. Он нажал на выключатель. Послышался непрерывный скрежещущий звук.
  
  Нас окружала глубочайшая тьма. Агатос взял меня за руку и повел обратно внутрь. Сам он не был в темноте; его заменитель лампы позволял ему воспринимать предметы с помощью своего тонкого чувства, дуна. Фонарик не был лампой для глаз, обеспечивающей зрение видимым светом; у мандаринов чувство зрения уступает чувству звука, а светящиеся лампы предназначены только для тех, кто потерял свой звук. Агатос обещал купить мне такой у ортопеда.
  
  Значит, - сказал я, - вы никогда не видите звезд, поскольку ваша ночь, будучи такой плотной, скрывает их от ваших глаз, как и от ваших пучков волос.
  
  “Наши пучки довольно четко различают их при дневном свете. Избавься от привычки, мой добрый друг, всегда приписывать нашим пучкам то, что подходит глазу. Между ними нет никакой связи! Есть определенные звезды, которые "светят", если можно так выразиться, для наших пучков гораздо ярче, чем два наших солнца.”
  
  Но я никогда не увижу ваших звезд! Ответил я. Это совершенно новое небо, которое, должно быть, блистает бесконечным количеством созвездий — на что оно похоже?
  
  “Я дам тебе описание”, - сказал Агатос, напустив на себя некоторую сострадательную грусть. “Кроме того, в определенный момент времени, когда фиолетовое солнце подвержено кризису, глазам отчетливо видны две или три звезды, поскольку желтое солнце восходит, а фиолетовое садится. Сказав это, мы должны немного поспать. Пойдем...”
  
  Он вел меня из комнаты в комнату в темноте, пока мы не добрались до чего-то, что я счел вполне подходящей кроватью.
  
  “Спокойной ночи”, - сказал он мне. “Спи спокойно. Когда проснешься, пойдешь со мной на бал, который устраивает мой друг, директор Коллегии судей. Потом мы посетим выставку radiure; затем я покажу вам несколько достопримечательностей нашей планеты. Спокойной ночи. И не мечтай о Какосе!”
  
  Я слышал, как он насыпал в свой огромный нос обильную пудру и посыпал щепоткой пара свой старый хохолок. Я также слышал, как он погасил ту дунническую лампу, которая светила, так сказать, только для него…
  
  А ты, весело передал я ему, не мечтай о зонтиках ... или грибах!
  
  Его зубы — крошечные атрофированные зубы человека, употребляющего таблетки, - стучали, издавая жуткий звук. “Не говори об этом сейчас! Особенно в темноте... особенно в темноте...”
  
  Простите меня, сказал я. Когда-то на Земле жило племя, члены которого из соображений приличия и суеверий никогда не произносили имя Смерти. Вы напоминаете мне их.
  
  “Имя Смерти...” - произнес Агатос в темноте. “Вот и все. Именно так.”
  
  Sapristi! Подумал я, засыпая. Какос... грибы…Наш город не является местом полного покоя! Однако, когда я думаю, что нахожусь на предметном стекле микроскопа, в такой спокойной лаборатории милого старины Понса ...! В конце концов, Сен-Жан-де-Нев, и Европа, и Земля, и Вселенная, видимая с Земли, несомненно, не что иное, как миазмы, возможно, микроб среди миллионов других, в венах какого-то гигантского существа, чья эфемерная лихорадка поддерживает на протяжении наших столетий то, что мы называем вечным движением звезд, жаром нашего Солнца и жизнью поколений...
  
  
  
  IV. Посмотрите, как они танцуют...
  
  
  
  
  
  Мандариновые шарики всегда держат при свете желтого солнца, что более лестно, чем фиолетовая прозрачность — слово “прозрачность” истолковывается здесь в значении “свет” и “излучение”, поскольку мандарины придают меньшее значение чистоте цветов, чем совершенству таинственного очарования, которое они ощущают своими пучками.
  
  Таким образом, желтое солнце было уже очень высоко над горизонтом, когда промышленная тьма рассеялась.
  
  Агатос, его жена, красавчик Калос и я забрались в автомобиль, который напоминал большой пузырь; если быть точным, он состоял из двух сфер, расположенных одна внутри другой; внешняя сфера катилась по земле, в то время как внутренняя сфера сохраняла свою ориентацию с помощью шарниров, карданных шарниров или гироскопов — откуда я знаю? Внутри было очень уютно.
  
  По этому случаю мы были одеты в блузки и килты с таким изяществом и мягкостью, что я испытывала своего рода скромность, не имея возможности доставить себе удовольствие разглаживать складки своей одежды на публике. Агатос знал это, и это его забавляло.
  
  Быстро перейдя к другой теме, я спросил его, что это за Коллегия судей, директор которой вскоре устроит для нас танец.
  
  Агатос, казалось, был обеспокоен тем, что подобный вопрос позволил ему сделать вывод о земных нравах и посредственности моего интеллекта.
  
  “Что?” - воскликнул он. “Я полагаю, что на вашей планете, как и здесь, есть граждане, которых необходимо наказать, и другие, чья работа - применять закон! Вы видите меня ошеломленным, когда я читаю то, что напоминает ваша память! Что! Вы не утруждаете себя ни отбором, ни обучением магистратов, тех людей, которые, чтобы хорошо выполнять свою работу, должны быть непогрешимыми богами! В вашей стране нет колледжа, где в течение долгих лет судей информируют обо всех сложностях человеческой натуры? Нет курсов о страстях, маниях, безумии? О влиянии болезней? О ценности свидетелей? Но это отвратительно! И что еще? Что ты пытаешься от меня скрыть? Нет! О преступлениях судят разные люди, выбранные случайным образом? О!”
  
  Агатос обхватил голову руками. Он прикрыл свою шевелюру лентой в знак скорби — и мне было стыдно видеть, как этот старший брат плачет из-за того, что делают люди на Земле.
  
  Мадам Агатос и Калос взялись утешать его и обняли голыми руками. На них были драгоценности, которые позвякивали — в частности, золотые ножны, украшенные драгоценными камнями, которые, закрепленные на стеблях их пучков, с такой же легкостью можно было назвать браслетами, как кольцами или ожерельями.
  
  Мой почтенный старина Агатос вытер глаза, очки и туловища. Ему давно пора было примириться с нашим варварством, потому что пузырчатый автомобиль остановился. Мы прибыли.
  
  Прием был в самом разгаре. Люди неистово танцевали под слабый гул, который был не разговором, а напевом и междометиями. Сложные ароматы сменяли друг друга. Эта почти полная тишина, перекрывающая такой ритмичный и устойчивый шум, удивила меня.
  
  Инстинктивно, из-за отсутствия музыки, я искал какого-нибудь мастера игры в мяч, бьющего в такт тому, чему все так безропотно подчинялись. В этом отношении меня ожидало разочарование. В углу комнаты зеленые человечки извивались, манипулируя устройствами, издававшими самые разнообразные запахи. Ритмичными жестами — и не воздерживаясь от причуд вроде жонглирования пробками, верчения фляжек с длинным горлышком или вырезания шутовских трюков на сиденьях или плечах друг друга — эти странные музыканты-эпилептики открывали дымящиеся сковородки, закупоривали и откупоривают бутылки или курильницы. Один из них, который не переставал хлестать свой стул, как будто тот тащился под ним так же неохотно, как какая-нибудь изношенная старая кляча, пробегал своими 12 зелеными пальцами по клавиатуре органа, трубы которого содержали пахучие вещества.
  
  Это не стоило таких хлопот, подумал я, совершить такое путешествие, чтобы увидеть это! В 18 веке отец Кастель изобрел окулярный клавесин, а аббат Понселе изготовил свой вкусный клавесин - и с тех пор наша литература кишит подобными фантазиями. Однако это правда, что ни одно из этих парадоксальных вращений никогда никого не заставляло танцевать!46
  
  Агатос не отходил от меня ни на шаг. Старик, привязанный к дурным привычкам своей юности, он горько сожалел о дурнопахнущей шутливости грин-джаза. “В мое время, ” вздохнул он, - подобной дикости не потерпели бы. Музыка духов была благоухающей и цветочной, простой, как природа, — и такой утонченной! Просто вдохни эту какосмию!”
  
  Действительно, с помощью небольшой концентрации я заметил, что самые вульгарные запахи смешивались с самыми сладкими. Временами сквозь стоки влажных лесов или зачарованных садов пробивалась мерзкая вонь кулинарных или фармацевтических отходов. Я не могу вспомнить без любопытства некий непостижимо смелый аккорд, в котором сошлись розы, гвоздики, чеснок, тушеная баранина, йод и горящая бумага. Но я не был способен уловить все нюансы такого выдоха с близкого расстояния; что касается ритма, то он полностью ускользнул от меня.
  
  С другой стороны, что показалось мне захватывающим, так это то, что из комментариев Агатоса о “современной” парфюмерной музыке я сделал вывод, что искусство запаха всегда было репрезентативным искусством на нашем рынке. Каждое произведение этой музыки было сравнимо с пейзажем, или, скорее, с портретом. Композиторы-парфюмеры работали так же, как наши музыканты и наши художники одновременно.
  
  Агатос признался мне, что парфюмер-юморист нарисовал на него карикатуру, в которой самым остроумным образом была передана индивидуальность его типичного запаха. “Нет ничего более нелепого!” - сказал он мне. “Когда я услышал это обвинение, все узнали меня, несмотря на общие уродства. Однако я должен сказать вам, что нынешняя школа чрезмерно ‘интерпретативна’ и что иногда невозможно сказать, нюхаешь ли ты мертвую природу или это морская. Молодежь такая дерзкая! Но что вы думаете о наших танцах?”
  
  Я наблюдал за колышущимся собранием. Все эти мандарины с хохолками и большими носами танцевали вальс. Да, что-то вроде бостонского вальса, хотя они танцевали не по двое, а по трое. Это придавало всему происходящему вид балета, которым нельзя было пренебрегать. Иногда группируясь лицом к лицу, иногда спина к спине, затем бок о бок, переплетя руки, они гармонично скользили. Однако, изучая движения их тел, я сразу понял, что танец был ужасно трудным, и я сразу говорю тебе, Понс, что для того, чтобы танцевать его, абсолютно необходимо быть экспертом в интегральном исчислении — трудность, недоступная мандаринам, поскольку они понимают всю математику так же, как ты понимаешь, что дважды два будет четыре. У них есть чутье на это, настолько высокоразвитое, что для них это действительно седьмое чувство. Разве вы не замечали, что математики постигают вещи во Вселенной, которые остаются неизвестными всем остальным?
  
  “Не хочешь потанцевать?” - Спросил меня старый Агатос.
  
  Спасибо тебе, мой дорогой учитель. У меня действительно есть дар к танцам, но я также очень плох в математике. Я бы предпочел побеседовать с мадемуазель Калой, которая кажется скромницей, потому что ее нос слишком мал для канонов мандариновой красоты. Передай мне передатчик.
  
  Мадемуазель Кала была явно очарована этим жестом. Когда бостонский вальс подошел к концу, я стал объектом всеобщего внимания, и было важно кое-что увидеть в разговоре дунника по передатчику с незнакомцем из великой бесконечности.
  
  Я предположил, что, несмотря на маленький нос, Кала не сочтет дурным тоном с моей стороны обсуждать с ней музыку духов.
  
  “Вас удивляет сильный запах мандаринов?” - спросила она.
  
  Нет, моя дорогая демуазель. На Земле есть насекомые, называемые муравьями, для которых обоняние является основным чувством. Некоторые из них слепы, но у них, как говорится, нос на кончике каждого пальца - и я уверен, что они воспринимают мир своим обонянием так же, как вы своим хохолком или я своими глазами. Для них все выражается в запахах: вода; живые существа; уродство, которое плохо пахнет; и красота, которая хорошо пахнет. И они считают, что ничего без запаха не существует.
  
  Хохолок Калы затрясся. Она повела им, как собака хвостом, в знак доброты.
  
  “Как ты думаешь, от меня приятно пахнет этим вечером?” спросила она. Дочь Адама ответила бы с такой же простотой: “Хорошо ли я выгляжу этим вечером?”
  
  О причудливость вселенского Творения! Эта молодая женщина с маленьким носиком, уродливая до мандаринов, была для меня почти соблазнительной — и она пыталась доставить мне удовольствие по-своему, благодаря очарованию излучений, которые, как она, несомненно, знала, были приятными, но чья соблазнительность казалась мне скорее аксессуаром, чем подлинным принципом красоты или подлинной причиной любви.
  
  Я видел, что она была счастлива, как горбун, заброшенный, несмотря на ее прекрасные глаза, с которым вежливо беседует молодой и знаменитый слепой мужчина.
  
  Танцы начались снова. Несмотря на кружение и хореографические прыжки, хохолки всех танцующих были устремлены на меня. Мандарины, по-прежнему разделенные на тройки, теперь исполняли синкопированную фальшивую мазурку.
  
  Я рассказал Кале о том изумлении, в которое повергла меня эта мания к числу три. Она сильно покраснела, а передатчик лишь показал мне великое и пугающее замешательство в ее внутреннем существе. Озадаченный и удивленный, я оставил эту тему и погрузился в созерцание безмолвного шара. Именно тогда я заметил нечто странное.
  
  Эти многочисленные элегантные мандарины, которые в некоторых случаях представляли значительную долю Мандаринности, представляли моим глазам три четко охарактеризованных типа, будь они зелеными или белыми, но давайте оставим зелень за ее второстепенной ролью.
  
  Три типа: мужчины, женщины и херувимы, нечто среднее между двумя полами. Некоторые из последних напоминали дам, переодетых мальчиками; другие имели вид женоподобных джентльменов. Хотя костюмы всех мандаринов были сшиты одинаково, было нетрудно отделить два других типа от гибридного, к которому, безусловно, принадлежал красавец Калос.
  
  Я предоставляю тебе представить, Понс, как я был поражен, когда заметил этот факт, который, однако, нисколько бы меня не удивил, если бы речь шла, например, о муравьях или многих других мелких земных существах. Когда мои предположения подтвердились тем фактом, что каждая триада танцоров состояла из мужчины, женщины и херувима, я признаюсь, что моя изобретательность, основывающая все на земных вещах, привела меня сначала к мысли, что эти херувимы были среди мандаринов всего лишь “рабочими” среди муравьев.
  
  Во всяком случае, Кала не предоставила мне времени для дальнейших размышлений на эту тему. Она прикрепила передатчик мне на лоб, чтобы сообщить, что собирается представить меня хозяину дома. (По нашему мнению, у хозяев нет ожиданий; если кто-то оправдывает их, это нормально, но если кто-то этого не делает, это тоже нормально.)
  
  Директором коллегии судей был величественный старик с траурным хохолком, который на его лысой голове напоминал плакучую иву. Он был глубоко опечален, потому что накануне Всемогущая палата отменила наказание в виде тафтальной казни, которая заключалась в отрезании хохолка у осужденного преступника. Для режиссера это стало причиной глубокого горя. Он пожал каждому руку, как будто на нем были черные перчатки, и сказал каждому: “Куда мы направляемся? Куда мы направляемся?”
  
  Я позволил ему уйти в состоянии депрессии. Однако бал устраивался по случаю свадьбы его единственной дочери. Кала сказала мне это, смеясь над страданиями старого зануды.
  
  Говоря о браке, Кала не смогла удержаться от того, чтобы не проявить определенный огонь, который заставил ее казаться еще красивее в моих глазах. Я по-братски накрыл ее руку своей, не думая ни о шести пальцах этой дрожащей руки, ни об аметистовой хризантеме, которая утопала в ее светлых волосах. Бог мне свидетель, и память о моей Ольге не могла быть этим оскорблена: я не хотел вселять надежду в сердце этой милой Калы, которая — из—за своего хорошенького носика - рисковала остаться старой девой.
  
  Ты тоже собираешься выйти замуж, Кала? Я спросил ее с нежностью.
  
  Она закрыла веки. Аметистовый хохолок вернулся в свою трубку. Слегка побледневшая Кала с дрожащей силой сжала мои руки ... затем ее глаза и хохолок снова появились.
  
  “Спасибо!” - сказала она мне с долгим разочарованным вздохом. “О, спасибо! Но для женитьбы нужны трое!”
  
  Я отступил назад так резко, что упал навзничь. Мой фальшивый хохолок покатился по полу со звуком целлулоида.47 Я быстро заменил его, надеясь, что никто не заметил моей полной “немощи”. Но кто-то позади меня начал хихикать, и я увидел — не без тревоги, — что это был ужасный Какос.
  
  V. Как выразился Метерлинк: “Слепец, ищущий Свое Сокровище На дне моря”.48
  
  
  
  
  
  “Для женитьбы нужны трое!”
  
  Все, что необычно в глазах людей, Понс, кажется им чудовищным. И все же само многообразие форм земной жизни сообщает нам, что огромная вселенная, в которой существуют миры, сильно отличающиеся от нашего собственного, несомненно, включает в себя самые непостижимые формы материи и существ, сильно отличающихся от нас, образ жизни которых выходит за рамки нашего воображения. Среди солнц, планет и спутников бесконечно великих и бесконечно малых есть множество живых существ, которые не имеют ничего общего с нами. Я знаю это так же, как и вы. И если мандарины произвели на меня такое впечатление чудовищности, то это было не столько из-за различий, которые нас разделяют, сколько из-за сходства, которое делает нас похожими. Человек, который не совсем человек, удивляет нас гораздо больше, чем совершенно отдельное существо, знакомство с которым, тем не менее, повергло бы нас в бездну изумления и ужасающего восхищения.
  
  Предположим, с другой стороны, что один из тех земных организмов, которые размножаются в одиночку, без участия кого-либо из своих собратьев, был бы наделен разумом, и скажите мне, что бы он подумал о способе размножения млекопитающих. Какими отвратительными и низшими казались бы люди этому существу!
  
  Это правда. Однако мы можем и должны верить, что существуют среды и миры, в которых жизнь может быть передана только общими усилиями определенного количества особей одного и того же вида, по-разному устроенных. И, в конце концов, создавая мандарины, Бог не создал существа настолько оригинального по сравнению с людьми. Еще одно — что это? В другом месте для этого, возможно, потребовалась бы тысяча! Более того, лишний один или тысяча - это еще не великое открытие. Великое открытие, которое не кажется прогрессивным шагом, заключалось в том, что заботу об увековечении своей расы нельзя было доверить одному уникальному индивидууму. С того момента, как Природа установила сотрудничество, количество сотрудничающих стало философски неинтересным. Независимо от того, двое их или сотня, принцип остается тем же, в холодном свете разума.
  
  За исключением того, что я не ожидал такой новизны! И это событие, так сказать, обрушилось на меня как гром среди ясного неба, с тем большей жестокостью, что я неправильно понял его, а затем ошибочно представил себе не только тройственный союз Мандаринов, но и три категории, на которые они были разделены, чтобы создать лучший союз. Мои привычки мышления в очередной раз ввели меня в заблуждение. Да, на Ourrh было три пола. Да, на Ourrh были “рабочие”. Но настоящими мужчинами были эти красивые, соблазнительные херувимы. Мандарины, которые походили на меня, которые походили на истинных мужчин Земли — Агатоса и Какоса, какими бы мужественными они ни казались, были всего лишь “рабочими”. Именно они работали, были кормильцами семьи и, по правде говоря, играли лишь вспомогательную роль в брачных делах — роль незаменимого присутствия, но не более. Боже мой, они были похожи на те химические вещества, близость которых — и только близость — необходима для сочетания некоторых других веществ; по-моему, вы, ученые, называете их “катализаторами”.
  
  Но, Понс, даже если бы я все это знал, не думаешь ли ты, что я бы все равно упал духом, и разве ты не последовал бы моему примеру, учитывая очень непохожее положение дел, которое преобладает на Земле?
  
  Прибытие превосходного Агатоса вывело меня из замешательства, в которое повергло меня заявление Калы. Он заметил вторжение Какоса, издали стал свидетелем моего неудачного падения и прибежал, делая необычные жесты, похожие на семафор.
  
  Однако с тех пор эти имена — “Агатос” и “Какос" — им больше не подходили. Эти особи были среднего рода, и их имена следовало бы переводить как “Агатон” и “Какон”.
  
  Der, die, das. Мужской, женский, средний род. Bonus, bona, bonum! О, эти иностранцы, эти Древние, с их тремя жанрами, какие необычные перспективы они открывают для вещей неизвестных или для вещей, которые больше не известны! Нужно ли видеть в агатосе, агате, агатоне воспоминание о том, какими были люди в далеком прошлом? Разве Платон не сказал в “Симпозиуме” Аристофана: "Когда-то человеческая природа состояла из мужчин, женщин и андрогинов".49
  
  Как бы то ни было, я не менял имена Какоса и Агатоса. Я уже привык к ним. В любом случае, это был первый раз, когда я продолжал называть “мужчинами” людей, которые на самом деле вовсе не были мужчинами?
  
  “Мы должны идти!” - сказал Агатос. “Это был прискорбный поворот событий. Какос проницателен. Теперь он, вероятно, убежден, что у вас никогда не было хохолка. В любом случае, фиолетовое солнце вот—вот взойдет - бал скоро закончится. Пошли. ” Он повернулся к Калосу, который тоже поспешил вперед. “ Ты будешь так добр, не так ли, отвести нашу жену обратно в дом? Мы с месье Флешамбо собираемся на выставку radiure.”
  
  Какос наблюдал за нашим уходом злобными глазами и хохолком, который, несомненно, был полон предательства.
  
  
  
  Выставка radiure занимала весь монументальный выставочный зал, окруженный группами деревьев, изваянных из камня или мрамора.
  
  Почему не настоящая растительность? - Спросил я.
  
  “Стерилизация!” - сказал Агатос. “Это декоративные, но настоящие деревья"…это было бы слишком опасно!”
  
  Его расплывчатый и уклончивый ответ выдал беспокойство, которое я уже заметил. Не делая никаких дальнейших замечаний, я позволил увлечь себя внутрь здания.
  
  Но это выставка подвесок! Я подумал.
  
  Ярко освещенные залы с высокими потолками параллельно сменяли друг друга. С потолков свисало большое количество полусферических предметов, аналогичных тем, которые я уже видел в доме Агатоса и директора коллегии судей. Большие или маленькие, они всегда представляли собой обращенные к земле полусферы, округлость которых, хорошо видимая хохолку, казалась забрызганной различными опилками, но едва окрашенной и лишенной какого-либо пластического или графического интереса.
  
  Под этими подвесками циркулировала гудящая толпа, их пучки были широко распущены. Под определенными подвесками были толпы. Некоторые люди громко стонали, другие издавали крики экстаза.
  
  Извините меня, сказал я Агатосу, но я совсем не понимаю вашу выставку! Если вы смеетесь надо мной...
  
  “Я хотел, чтобы ты увидел это, мой друг, в назидание мне и тебе. Это замечательный урок философии. Будь уверен, Флешамбо, что в мире нет ничего более изысканного и восхитительного для мандарина, наслаждающегося дунном, чем эти произведения искусства, созданные гением наших самых прославленных радистов.
  
  Я ничего не вижу, пожаловался я. Я ничего не чувствую. Я ничего не слышу. И это вполне естественно, поскольку у меня нет хохолка! Здесь я как слепорожденный в художественной галерее, который может только прикоснуться к покрытым краской холстам и сказать; “Этот грубее, чем тот ...” Я хочу пойти. Я, должно быть, выгляжу как идиот.
  
  Но Агатос, закрыв глаза, опускал подвески, над которыми я смог разглядеть что-то вроде электрических батареек.
  
  “Изумительно!” - воскликнул он по передатчику. “Восхитительно! В этом какая мощь! В том какое мастерство! Этот внутренний кабинет! Это настоящий профиль!50 Эта ‘мечтательность’! Этот ‘гнев"! Эта ‘неуверенность’! О, классика, мой друг, классика! Какие мастера!” Он мысленно процитировал мысли, которые были именами. Затем он добавил: “Мы в залах ретроспектив. Там висят современные работы молодых художников”.
  
  Действительно, с той стороны доносились звуки перебранки. Началась толчея. Два высокоразвитых мандарина с большими руками и угрюмыми лицами раздраженно выбрасывали Мандарина, который только что уничтожил суспензию.
  
  “Это знаменитая мадемуазель Икс”, - сказал мне Агатос, искренне смеясь. “Она сломала свой портрет в полный рост, который сочла оскорбительным!”
  
  Другие мандарины горячо спорили, сторонники одной школы или ее соперника. Мне было очень стыдно, меланхолично и яростно.
  
  “Тогда что ты об этом думаешь?” - Спросил меня Агатос.
  
  Я думаю, что 50% моих соотечественников ответили бы вам проницательно, не давая понять, что они ничего не могут понять. Именно так люди выходят из положения там, откуда я родом. Множество умных людей выглядят знающими, когда сталкиваются с произведениями искусства, в которых они абсолютно ничего не могут различить, — среди них, конечно, профессиональные критики. Я знал двоих или троих, которые, не умея читать, вместо того, чтобы учиться, предпочитают заявлять, что никто не умеет читать. И среди нас есть много таких, кто царапает картины ногтями и ищет окончательные эпитеты, чтобы выразить, насколько они гладкие или колючие, не понимая, что они должны говорить о дизайне, цвете и чувстве. Еще раз, Агатос, я ничего не понимаю в твоих излучениях. Я не вижу здесь ничего, кроме похожих округлых объектов, едва отличимых друг от друга и совершенно неинтересных. У меня нет хохолка, и все, что связано с доунном, для меня запрещено. Нет ничего! Я признаю это.
  
  Толкаемый движением толпы, я почувствовал, как чей-то неосторожный палец потянулся к присоске моего накладного хохолка, и, резко повернув голову, с болью увидел, что печально известный Какос был рядом со мной, и именно ему я в течение нескольких секунд доверял свои сокровенные мысли и признавался в своем позоре с хохолком. Но Агатос был не в том положении, чтобы принять известие о моем несчастье. Он только что встретил мандарина, которого осыпал похвалами и которому представил меня. Это был известный радист, уверенный в своей репутации, который окаменевал свое лицо, чтобы придать ему некое вечное выражение "Я не говорю того, что говорю".
  
  Агатос спросил его, можем ли мы посетить его мастерскую. Великий художник снисходительно согласился. Он работал в огромном помещении, из окон которого в этот час дня струились столбы фиолетового света. Помещение, конечно, было заполнено подвесками, а также теми панелями, точно так же забрызганными металлическими опилками, которые я заметил на стенах гостиной Агатоса. Панели были той же природы, что и подвески. Это была целая коллекция произведений излучающего — или, если вам больше нравится, дуннического — искусства.
  
  Посреди помещения стоял треножник, на вершине которого была закреплена полусфера из какого-то черноватого вещества, частично покрытая опилками и повернутая, как вы уже догадались, круглой стороной вниз.
  
  Агатос и радист расположились между тремя ножками мольберта и некоторое время стояли там, созерцая набросок, в то время как я занялся составлением описи оборудования radiure: поднос, уставленный множеством щипцов и молотков, и большие наклонные стеллажи, разделенные на многочисленные ячейки, в которых в таинственном порядке были разложены маленькие кучки металлических чешуек. Эти стеллажи, по сути, были палитрами.
  
  По просьбе Агатоса мастер согласился сделать мой набросок. Я заинтриговал его тем, что тоже был знаменит в своем роде. Поэтому он установил нетронутую полусферу на треногу, включил свой предположительно электрический двигатель, поднял руки и начал вставлять в нее металлические фрагменты, которые он брал из различных частей стоек, каждый из которых он обрезал, скручивал и завивал с особой тщательностью, прежде чем поместить его, не без особой предусмотрительности и некоторой аффектации, в выбранную точку непостижимой мозаики.
  
  Когда сеанс закончился, он прикрепил полусферу к веревкам, которые свисали вниз, и поднял ее среди других, еще несколько минут колеблясь над точным уровнем, который она должна была принять. Затем, более величественный, чем когда-либо, он позволил мне пожать ему руку, в то время как превосходный Агатос, опьяненный восхищением, скинул одну за другой обе его туфли.
  
  “Сходство поразительное!” - сказал он мне. “Это несравненный шедевр! Какое мастерство! Какое мастерство! Какое мастерство, в общем!”
  
  Увы, я мог видеть только банальный объект, который, говоря по—человечески, не имел ничего общего ни с чем человеческим. Представьте себе дикаря, неграмотного примата, смотрящего на лист бумаги, на котором какой-то поэт только что описал, как он увидел его лицо и проник в его внутреннюю сущность!
  
  Когда это было сделано, мастер радушно принял нас в своем жилище.
  
  Мой "портретист", чрезвычайно утонченный человек, который стремился к новым ощущениям даже в самых грубых формах примитивного искусства, владел несколькими написанными картинами и иногда развлекал себя живописью, как один из наших великих художников мог время от времени развлекать себя приготовлением пищи.
  
  Живопись пользуется у мандаринов не большим уважением, чем звучная музыка, потому что у них очень плохое зрение и спутанный слух. Кроме того, что касается живописи, чередование двух солнечных светил нарушает всю цветовую технику. Кроме того, на полотнах, которые мне показали в тот день, я увидел, что мой художник-мандарин все еще пытался в своей живописи, больше чем во всем остальном, удовлетворить вкус хохолка, а не радость глаза, и что его живописные работы, которыми была его “скрипка Энгра”, были полностью пропитаны этой заботой, как некоторые земные картины полностью пропитаны литературой.
  
  Теперь я больше не мог сомневаться в том, что красота на Урре - это прежде всего красота, воспринимаемая с помощью хохолка, и я собрал множество дополнительных свидетельств этого факта за 65 лет, которые я провел там, наблюдая самые бурные страсти, вызванные мандаринами, мандаринами и мандаринками, которые лично я нашел не красивее и не уродливее остальных. Однако те, у кого были маленькие носы, большие глаза, большие рты и подходящие уши, неизбежно были менее приятными.
  
  Радист, его жена и домашний херувим предложили нам нюхательный табак. Агатос расточал похвалы жидкости для опрыскивания пучков, которая была собственным изобретением мастера. Они хотели расспросить меня о земных обычаях, но Агатос вежливо воспротивился этому, тщательно управляя ситуацией, потому что, опасаясь маневров Какоса, он хотел сохранить в тайне отсутствие хохолков, которыми страдают все земляне.
  
  Когда мы покидали это гостеприимное жилище, я спросил Агатоса: По-твоему, Кала уродлива?
  
  “Да, хотя это не имеет никакого значения, мой друг”.
  
  Бедная девочка! А как же я, Агатос — каким я кажусь? Все еще, конечно, с точки зрения дунника ?
  
  Откровенно говоря, ни хороший, ни плохой. Но красота "рабочего’, тебя know...it не очень важна! И я бы предпочел, чтобы вас принимали за ‘рабочего’ — у вас будет меньше проблем, и нам будет легче защитить вас от неосторожных поступков.”
  
  Какос знает все, робко сказал я ему. Он понял все, о чем я думал. Он точно знает, кто я, от А до Я..
  
  Агатоса охватило разочарование. “Это должно было случиться”, - сказал он. “Берегись, друг мой! Этот отвратительный джентльмен хочет твоей гибели. Я знаю это. Он не успокоится, пока не вскроет твой череп, чтобы заглянуть внутрь. Я не вижу для тебя другого спасения, кроме бегства — отбытия!”
  
  Но куда я могу пойти, Агатос? Где я могу спрятаться?
  
  “О! На Урре Какос найдет тебя. Он могущественный и злобный. Послушай Флешамбо — я могу разблокировать тормоз, который остановил твое уменьшение в считанные дни. Ты хотел бы отправиться в бесконечно малое?”
  
  Никогда! Я лучше умру!
  
  “Тогда я могу сделать только одно”, - сказал Агатос. “Приступить к работе, найти средство...”
  
  Он задумался, нервно потирая свой огромный нос рукой.
  
  Средство для достижения чего, Агатос?
  
  “А? Отправить тебя домой, конечно! Заставить тебя снова расти! Возможно, это займет у меня много времени, Флешамбо, но я добьюсь успеха! С этого момента и до тех пор Калос будет сопровождать вас в путешествии по нашей планете — но будьте осторожны! О, будьте осторожны!”
  
  Не беспокойся об этом, старина! Я был вне себя от радости.
  
  “Боги позаботятся о том, чтобы все это закончилось счастливо”, - с тревогой сказал Агатос. “Да услышат меня боги!”
  
  Ибо на Земле поклоняются двум Богам-близнецам, подобно тому, как на ней сияют два солнца.
  
  
  
  VI. Как сказал Паскаль: “Пусть никто не говорит, Что Он Не сказал ничего нового…”51
  
  
  
  
  
  Прежде чем приступить к работе, Агатос категорически настоял на том, чтобы представить меня лично Высшему Министру и показать мне Институт адунов, а также Музей.
  
  Что? Спросил я. Музей, которым руководит Какос, мой заклятый враг?
  
  “Это необходимо. Мы примем меры предосторожности. Но если вы не познакомитесь с нашим Музеем, вы вряд ли что—нибудь поймете о нашем мире - и разве путешественнику, вернувшемуся домой, не подобает рассказать множество историй? Настоящие, если это возможно.”
  
  О, Агатос, сказал я, возможно ли тогда, что я когда-нибудь снова увижу небо Земли? Что я мог бы еще раз отведать миску тушеной говядины? Что я мог бы жениться на моей Ольге — только на нас двоих, если это возможно.
  
  “Я, по крайней мере, попытаюсь”, - ответил Агатос.
  
  Высший министр принял нас вежливо. Я видел в нем просто мандарина, такого же, как все остальные, за исключением того, что его хохолок был трехцветным — но в этом была искусственность. Аудиенция длилась всего несколько минут и была чисто официальной. Его Превосходительство интересовали только вопросы, строго связанные с планетой, политикой и, больше всего, выборами. То, что пришло с неба и бесконечно большого, оставило его заметно холодным. Рядом с ним были несколько министров и членов Всемогущей Палаты. Их пучки по большей части были окрашены в красный цвет; два или три, просто розовые, исчезали на среднем расстоянии.
  
  “Какой очаровательный собеседник!” Сказал мне Агатос. “Он мой старый друг. Если бы ты понял все, что он мне сказал, ты был бы опьянен! Он принадлежит к расе мандаринов, которые когда-то жили недалеко от Экватора. Они настоящие виртуозы хохолка. Говорю тебе, Флешамбо, воспринимать их - это волшебство — так что Зловещий Камерный зал почти полностью состоит из этих Экваториалов, чья музыка покорила электорат. Это не имеет значения — кроме того, некоторые из них не всегда демонстрируют интеллект, поэтому мы тем более благодарны, что люди, которые делают профессию в том, чтобы подниматься на подиум, чтобы обсуждать то или иное и предлагать себя для восхищения публики, редко встречаются ”.
  
  Давайте посетим Институт адуунов, сказал я, который, я полагаю, является Институтом, в котором воспитываются мандарины, лишенные языка , — индивидуумы, лишенные зрения или слуха, которыми не обладаю я, а также лишенные вашего дара речи. Так ли это на самом деле?
  
  “Это верно”.
  
  Там было 200 или 300 молодых мандаринов всех трех полов — не больше.
  
  “Ты не находишь, что они похожи на тебя?” - спросил Агатос. “Именно так я рассчитывал обмануть Какоса!”
  
  По правде говоря, среди тех, кто родился адуном, несчастными мандаринами с поврежденными хохолками, были такие, чьи большие глаза, уши и рты напоминали мне моих соотечественников, но поскольку их носы подверглись такому же компенсаторному увеличению, я судил о них не так благосклонно, как об Агатосе. Их обучали улучшать зрение и говорить на каком-то грубом языке. Их обоняние было развито настолько изумительно, что они были опытными композиторами-парфюмерами, и меня познакомили с одной молодой женщиной, на которую ее профессор — парфюмер—органист Национального оркестра - возлагал большие надежды.
  
  Когда мы проезжали по заведению, машина скорой помощи, похожая на пузырек, привезла мандарин, хохолок которого только что был аккуратно срезан на фабрике. Несмотря на то, что рана была перевязана, Мандарин шатался; не в силах больше ходить прямо, он раскинул руки, как слепой, в тревоге широко раскрыл глаза и издал душераздирающие вопли.
  
  Один из местных жителей умер в то же утро, злоупотребив крепким нюхательным табаком. Он испустил дух в ужасном приступе чихания. Главный врач лечебницы готовился провести вскрытие его головы, чтобы выявить глубинные причины его адуннизма. Я воспринял это как прекрасную возможность познакомиться с анатомией мандаринов в том, что касается хохолка, и попросил разрешения присутствовать при операции.
  
  Представьте себе мое волнение, когда я установил, что орган мандарина, который я называю “пучком”, был ничем иным, как развитием шишковидной железы, которой обладает каждый земной человек в недрах мозга, чья таинственная структура напоминает атрофированный глаз! Да, Понс, да! И вы уже поняли, что для того, чтобы увеличиться над головой мандарина, шишковидная железа выходит из черепа через ... да, проще говоря, через один из родничков, тех промежутков, которые у нас с возрастом только закрываются и окостеневают, а иногда и никогда не затвердевают полностью.
  
  Я объяснил это Агатосу. Я сказал ему, как меня беспокоит это сходство между гигантскими землянами и микроскопическими мандаринами. Мое открытие восхитило и ужаснуло меня; оно вызвало необычайную экзальтацию. Я мельком, как в тумане, увидел самые любопытные гипотезы о прошлом человеческого вида на протяжении миллионов лет. Поскольку наша шишковидная железа кажется рудиментарным органом, а родничок - рудиментарным отверстием, могли ли наши доисторические предки обладать китайским шестым чувством? Познали ли они удовольствия и силу хохолка? Как и почему тогда они их потеряли? Были ли мандариновые микробы крупными в далеком прошлом? Были ли люди микроскопическими? Я горячо допрашивал себя. Я усомнился в своих самых смутных воспоминаниях, в самой своей плоти, в надежде обнаружить какие-то следы наследственных воспоминаний, переданных мне через тысячелетия…
  
  Агатос, поначалу воодушевленный, внезапно помрачнел. “Если бы Какос мог это заподозрить!” - сказал он. “Я дрожу от ужаса при одной мысли! Сейчас я не решаюсь сводить вас в Музей.”
  
  Давай! Я хочу увидеть все, прежде чем уйти, Агатос! Не отказывайся от своего смелого решения.
  
  “Хорошо. Но пришло время, Флешамбо, раскрыть тебе тайну, о которой никто никогда не говорит”.
  
  Грибы?
  
  Агатос утвердительно кивнул головой. Позже, когда его бедный маленький сухой и сморщенный язычок неуклюже попытался заговорить на моем языке, он так и не смог выговорить “грибы”, но он сказал “умс”, и это слово так идеально подходило к криптогам, о которых он рассказал мне, Понс, что я прошу вашего разрешения сохранить его.52
  
  Итак, вот как выразился старый Агатос. “Много-много веков назад, когда мандарины еще не были хозяевами планеты Урр, им пришлось вести ожесточенную борьбу с другими видами, которые стремились к господству. Среди этих видов самым упрямым и самым грозным был вид умов. Это были инвазивные грибы, которые размножались с катастрофической быстротой: отвратительные гигантские грибы. Они были побеждены, но таков был ужас борьбы, в ходе которой мандариновый вид был почти уничтожен, что наши предки решили очистить поверхность от всего, что могло породить подобных противников. Было принято решение о стерилизации Ourrh. Сегодня на поверхности земного шара вы не найдете ни одного животного, способного улучшить себя путем мутации, ни одного запрещенного овоща. Мы сохранили только национальные леса, необходимые для химического обмена, от которого зависит наше существование; более того, за этими лесами ведется такой надзор, что там не может расти ничего, кроме того, что мы желаем.
  
  “Однако память об умах остается с нами. Она преследует одно за другим наши поколения. Каждый из нас скрывает свой страх, но мы живем с этой наследственной тоской - ибо, увы, с момента нашей биологической победы, нашего многовекового триумфа население нашей планеты сократилось до простой горсти мандаринов. Бесчисленное население древних времен превратилось в нации, а сами нации слились в агломерацию. Однажды не было больше ни одного государства. Затем рождаемость стала редкостью, и никакие моральные, финансовые или иные меры, какими бы коварными они ни были, не могли обеспечить лекарство. Сегодня, Флешамбо, из всех наших великолепных городов выжил только один: этот. Остальные исчезли из-за нехватки жителей. Давайте не будем упоминать деревни, веками подавляемые социальной гигиеной, из опасения, что крестьянская халатность может позволить смертоносным семенам наших врагов прорасти в какой-нибудь навозной куче.
  
  “Однако не забывайте, что мы почитаем природу и жизнь. Вот почему вы скоро увидите огромный сад и огромный музей, в котором мы свято храним несколько образцов животных и растений, которые было необходимо уничтожить повсюду ”.
  
  Живой? Или чучело?
  
  “Живые, за исключением тех, которые не дожили до нашей эры”.
  
  А как же Омс, Агатос? Не могу поверить, что ты их выращиваешь!
  
  “Никогда!” - воскликнул Агатос со старомодным широким жестом. “Никогда! За исключением...”
  
  Кроме чего? Ты меня удивляешь...
  
  Он гордо поднял голову. “Мандарины - благородные создания”, - сказал он. “Ты понимаешь меня, Флешамбо? Мы признаем только право на самозащиту, но не право на уничтожение”.
  
  Именно так думают там, откуда я родом, - сказал я ему.
  
  “Тогда вас не удивит, что мы сохраняем небольшое количество мицелия — зародышевой плазмы Умов — в Музее, чтобы Боги не могли обвинить нас в уничтожении того, что они создали”.
  
  Крайне опасен! Я сказал.
  
  “Нет. Именно Какос ревниво охраняет все сокровища Музея - а Какос - несгибаемый слуга Мандаринства, готовый на все ради науки и национального прогресса — вплоть до вскрытия вашего черепа, чтобы обогатить священное наследие наших предков новыми знаниями!”
  
  Ты говоришь как член Всемогущей Палаты, Агатос. Значит, этот Какос ... симпатичный?
  
  “Он мерзкий, жестокий, несговорчивый злодей — но, я признаю, чистокровный мандарин, который не отступил бы перед величайшим преступлением или наихудшей жертвой во славу нашего вымирающего вида! Мы пойдем к нему. Этого требует вежливость. Я не могу посетить Музей без того, чтобы он не потребовал сопровождать нас. Более того, постоянное избегание заставило бы его задуматься. ”
  
  
  
  Полагая, что по возвращении я смогу рассказать людям Земли обо всем, что я видел на планете Урр, и особенно в Музее, Агатос не подозревал, что ему потребуется более 60 лет, чтобы открыть формулу моего “повторного увеличения” и что, вернувшись к моим сверстникам, в моем распоряжении будет лишь краткий остаток жизни. Тратить время на подробные описания - значит рисковать тем, что не удастся закончить основную историю. Если у меня будет время, Понс, я вернусь к своему посещению Музея, но я чувствую нарастающую смертельную слабость и хочу поскорее рассказать тебе о том, что необходимо.53
  
  Короче говоря, Музей представлял собой национальный парк, дополненный огромными зданиями, в которых Мандарины сохранили все возможные реликвии вымерших животных и овощей: нынешний мир и мир прошлого; всю Природу, изгнанную и сведенную к образцам. Представьте, что люди очистили Землю, что они ее стерилизовали и что за пределами Сада Акклиматизации больше нельзя найти ни одного растения или животного.54
  
  Я оставлю здесь всю терминологию. Знай только, что я видел тысячи видов птиц, рыб и других животных, некоторые из которых были всего лишь непоследовательным фосфоресцированием, а другие - просто шепотом, лишенным всякой видимости. Вольеры, аквариумы и различные вольеры представляли собой все природные ресурсы. Животные были маленькими. Некоторые из них были свирепыми. Почти все — по крайней мере, более развитые виды — были организованы в триады и обладали пучками волос.
  
  Огромная ограда была окружена высокой стеной. Со всех сторон стояли часовые, через равные промежутки были установлены стерилизующие пограничные фонтанчики, каждый со своим гибким шлангом и собственной струей. При малейшей тревоге — я имею в виду, как только появлялся малейший подозрительный гриб — критическое место обильно обливалось безжалостной жидкостью.
  
  Мы шли по дорожкам, сидя в медленном транспортном средстве, которым управлял сам Агатос. Затем мы вернулись в здания и были приняты Какосом, пройдя через несколько вестибюлей и последовательно объяснившись с дюжиной швейцаров, некоторые из которых были более подозрительными, чем другие.
  
  “Прежде всего, ” сказал Агатос, “ не оставляй меня”.
  
  У меня нет желания делать это, - ответил я, достаточно впечатленный всем, через что нам пришлось пройти, чтобы приблизиться к Какосу — и уйти от него.
  
  Увидев меня, директор музея не смог подавить мимолетного выражения научного вожделения. Несмотря на это, он заставил себя быть вежливым и охотно сопровождал нас по залам, в которых были собраны великолепные коллекции. Я познакомился с фантастической фауной и флорой прошлых эпох. Я даже восхищался несколькими выжившими, которых удалось сохранить благодаря изобретательности. Мы с ним прошли по бесконечным галереям, которые приютили самую чудесную оранжерею, которую только можно себе представить, — то есть там были поразительные фотографии каждого растения или животного, граммофонные диски, сохранившие их крики, кличи, рычание и песни, устройства для хранения различных ароматов, от аромата цветов до затхлого запаха буйволов, другие устройства, передающие тактильные впечатления от чешуи, шкур, перьев или фруктов, и другие, еще более ценные, которые передавали сохраненные воспоминания посредством хохолка.
  
  Мы спустились в глубины подвалов, содержащих свидетельства того, что все, что было уничтожено как вредное. Эти подвалы были настоящими герметичными блокгаузами с дверями, похожими на двери сейфов. Я не мог войти в дом без дрожи, но Агатос держал меня за руку и не переставал успокаивать, давая всевозможные объяснения.
  
  В сосуды вложены сомнительные бульоноподобные культуры. Самые ужасные болезни, самые смертоносные эпидемии, которые когда-то уничтожали Мандаринность, были обнаружены там, побеждены, заключены в тюрьму, низведены в темницу, приговорены к вечному заключению. Что касается этой темы, Агатос сказал мне, что чрезмерная стерилизация привела к гибели почти всех мандаринов из-за доброкачественных микробов, необходимых для поддержания жизни, которые, возможно, и есть сама жизнь. Несколько столетий спустя они были вынуждены быстро отреагировать на чрезмерную гигиену.
  
  Я не знаю, что удивило меня больше: услышать, как этот микроб говорит со мной о микробах, или странное и загадочное благородство, которое помешало Мандаринам полностью уничтожить злейших врагов своей расы.
  
  В конце концов, Какос сообщил нам, что мы все видели, и я вздохнул с облегчением, снова переступив порог этого мрачного ада, который доуннические лампы освещали для Мандаринов, но который я мог разглядеть только при свете своего рода фотофора, предназначенного для использования доуннами.
  
  “Но он не показал нам мицелий Оом!” Сказал Агатос через передатчик. “Где, черт возьми, он сейчас спрятан? Я собираюсь спросить его”.
  
  Они обменялись безмолвными словами. Затем Агатос сказал мне, что Какос решил больше никому не раскрывать тайник с этим ужасным порошком, семенем бедствия. Я пожалел об этом. Я бы хотел вдоволь насладиться видом этого исторического образования, которое по-прежнему является потенциально разрушительным бедствием.
  
  Агатос видел священное хранилище, когда знаменитое сокровище находилось в самом глубоком подвале, где привилегированные лица под руководством Какоса могли насладиться устрашающим зрелищем. Из того, что он мне рассказал, я заключил, что это должно быть что-то вроде горсти муки в чем-то вроде черной баночки для сладостей, отмеченной красным и белым кружками.
  
  Все равно, сказал я, качая головой, на твоем месте, когда у тебя под каблуком были Оомы, я бы их уничтожил. Я бы не оставил ни малейшей споры.
  
  Однако, в свою очередь, покачав головой, Агатос ответил: “У нас слишком много сердца для этого. Мы слишком твердо верим в великолепие мира и его разнообразие. Я бы предпочел больше не говорить об этих проклятых грибах, но, раз уж мы заговорили о них, необходимо, чтобы ты понял, Флешамбо, что они оставили память о смертельной, но великолепной сплоченности, будучи одним из тех видов, у которых индивидуум погружен в массу, послушен коллективному инстинкту, специфическому разуму, будучи всего лишь клеткой в недрах организма, живущей только для множества, частью которого она является. Их вторжение было для нас подобно вторжению бактерий в кровяные тельца.
  
  Ах! Подумал я. На этой ноте я вспоминаю, что я действительно нахожусь среди микробов — ибо где можно найти подобную причудливость в “человеческом масштабе”?
  
  Какос завершил экскурсию. Он проводил нас к главным воротам музея. Я не рассматривал это как проявление вежливости. Его хохолок ни разу не отворачивался от моего. Этот жалкий тип задумчиво рассматривал меня своим хохолком и глазами. Он дрожал от лихорадочного любопытства. Ему стоило всех трудов на свете оторваться от меня. Его костлявые руки сжали воображаемую добычу — и когда мы прощались с ним на манер мандарина, он запустил свою туфлю таким импульсивным движением, что она исчезла в ветвях каменного дерева. Он заставил себя рассмеяться, в то время как консьерж отправился на поиски лестницы, чтобы забрать туфельку.
  
  Этот демонический смех снова звучит у меня в ушах.
  
  
  
  VII. В котором раскрывается еще несколько новинок,
  
  В том числе И Там, Где Прятался Ужасный Какос
  
  Ужасная банка из-под черных, Белых и красных конфет
  
  
  
  
  
  Калос предоставил себя в мое распоряжение, как только Агатос начал свои научные исследования. Вместе мы отправились по городу и по всему миру в сопровождении сильных и бдительных зеленых человечков. Автомобили-пузыри так же легко передвигались по воздуху и воде, как и по поверхности земли.
  
  55Город Мандаринов, строгий и рациональный, простирался далеко. Она была огромной, примерно вдвое больше Парижа: совокупный результат централизации и сокращения численности населения планеты. Что касается самой планеты, я не думаю, что она была намного больше, пропорционально, нашей Луны. Его полная стерилизация напомнила мне “тыкву” Альфреда де Мюссе. Это был засушливый земной шар, покрытый гигиеническими лесами, засаженный плювиогенными маяками и охраняемый бесчисленными постами наблюдения, мощно вооруженными резервуарами с антисептиками и стерилизующими насосами. Ничто не казалось мне более унылым, чем эти серые, голые и скупые пейзажи, в которых не было слышно ни щебета маленькой птички, ни тихих криков насекомых.
  
  По этому поводу Калос сказал мне, что птицы исчезли в течение нескольких недель. Опасные распространители всевозможных семян, они доставляли мандаринам большое беспокойство. Было найдено средство заразить их головокружением путем отравления семенами травы; они распространили это головокружение через раны, которые они нанесли друг другу в своей эпизоотической ярости. Как только они почувствовали отвращение к полету и предпочли бежать, а не страдать от воздушной болезни, их легко уничтожили, и они испустили дух, в последний раз раскрыв свои бесполезные крылья.
  
  Мой новый спутник не мог не проникнуться безмерной печалью этих пустынь. Его сердце было неистовым; эмоции порождали в нем гармоничный восторг. Иногда он мысленно пел мне стихи, которые я считал гораздо более замечательными за то, что они были поняты из первоисточника, не будучи искаженными каким-либо языком вообще.
  
  Тем не менее, Калос всегда вызывал у меня легкое отвращение благодаря беспечности, типичной для каждого херувима, с которой он позволял себе жить за счет Агатоса. Однажды я сказал ему об этом, на что он ответил, что всего лишь подчиняется законам природы Мандарина. “Более того, ” добавил он, “ я состарюсь и тоже стану ’рабочим‘, если только в виде исключения — что нежелательно — я не останусь херувимом и не буду влачить ужасную старость дряхлого эфеба. Да избавят меня Боги от такой плачевной участи!”
  
  Итак, - сказал я, сильно заинтригованный, - вы эволюционируете…
  
  “Естественно! Есть мандарины, которые являются "рабочими" с младенчества и остаются таковыми на протяжении всей своей жизни. Другие - херувимы, но не остаются таковыми, когда достигают зрелости, разве что по воле случая. Что касается наших женщин, то после окукливания они подвержены изменениям, отличным от тех, которые, как вы говорили мне, претерпевают земные женщины...”
  
  После окукливания? Я перебил. Что это?
  
  Именно тогда Калос водил меня по самым необычным заведениям, какие только можно вообразить, по крайней мере, для землянина.
  
  Мандарины не рождаются мандаринами. Они появляются на свет в личиночном состоянии, требовательные, глупые и неуклюжие. Эти личинки совершенно не похожи на взрослых мандаринов, которые, однако, всегда проявляют к ним чрезмерную привязанность. Именно в личиночном состоянии, переданные на попечение часто шутливых чиновников, они подвергаются определенному лечению, цель которого - направить их рост, по указанию их родителей-государства, по определенным направлениям. Таким образом, они вынуждены развивать свои руки, ноги или черепа в зависимости от того, требуются ли нации манипуляторы, участники марша или интеллектуалы, или же их отцы и матери желают того или иного. Например, будущих стражей порядка поощряют в развитии мускулатуры; хирурги придают им суровое и повелительное выражение лица; их кулаки крепко сжаты, чтобы они никогда, никогда не смогли разжаться.
  
  Также на этой первой фазе жизни мандарина определяется, кто будет херувимом, а кто ”работником", но куколка часто срывает планы и фальсифицирует прогноз. Наступает период тонких и таинственных метаморфоз. Странные и неожиданные существа часто появляются из расколотой скорлупы, в которой мандариновая нимфа пролежала в спячке несколько месяцев; обнаружено, что родовая специализация нарушена — что довольно удачно, сказал мне Калос, учитывая, что специализирующиеся функционеры иногда склонны работать только головой, пренебрегая прибылью своей собственной касты, которая, будучи бедной, является революционной.
  
  Мне показалось очень странным, что этим подделывателям людей, этим скульпторам живых существ плохо платили, поскольку, учитывая все обстоятельства, их задачей было продвигать работу Создателя дальше вперед, занимаясь, по правде говоря, не чем иным, как “производством” Мандаринов.
  
  Калос равнодушно засунул понюшку редкого табака в носовые ямки и проверил, правильно ли завиты его волосы. “Когда я был личинкой, ” сказал он, “ казалось, было намерение направить меня в медицину, сделать специалистом по болезням хохолка. Вы можете видеть, к чему это меня привело.…вот и я, херувим. Так намного лучше!”
  
  Сколько еще продлится, Калос?
  
  “Сто лет”.
  
  О! Значит, мандарины живут долго?
  
  “Средний возраст - 200 лет”.
  
  Это объясняет, Понс, почему достойный Агатос, который был уже немолод, смог проработать 60 лет, прежде чем нашел формулу, которую искал, не став при этом валетудинарием, который качает головой, говоря: “Когда-то давно...”
  
  Каждый вечер — я имею в виду каждый раз, когда приближался час искусственной ночи, — я спрашивал Агатоса, каких успехов он добился в своей работе. Однажды он удрученно ответил мне, что абсолютно уверен в конечном успехе, но вычисления, которые ему нужно выполнить, займут 60 лет, несмотря на то, что он был исключительно силен в математике и что ему должны были помочь десять мандаринов, по сравнению с которыми наш Инауди был просто тупицей.56
  
  Я мужественно встретил эту плохую новость и сделал все возможное, чтобы хоть в какой-то степени порадоваться возможности продлить свое пребывание среди таких очаровательных друзей.
  
  Было решено, что я буду жить в маленьком домике рядом с домом Агатоса. Мой престарелый покровитель организовал мое существование. Чтобы обеспечить мою безопасность, он дал мне очень преданных зеленых человечков и вызвался оплатить все мои расходы. Я пропустила это мимо ушей и научилась шить декоративные тапочки; они были не очень красивыми, но необычность моей персоны вскоре заставила самых элегантных искать их.
  
  Так я прожил шесть раз по десять лет, как целомудренный мечтатель, полный воспоминаний о другом мире, с дружбой Агатоса Калоса, их жены и прекрасной Калы, к которой я испытывал привязанность, иногда обогащенную сдерживаемыми всплесками. Пруденс вернула меня домой. Постепенно приспосабливаясь к мандаринским обычаям, я забыл божественное наслаждение от трубки, прелести эпикурейской кухни и даже чудесные радости любви. Мое главное развлечение состояло в том, что я давал уроки речи Агатосу, когда он отдыхал час. Я также прочитал великое множество книг — книг на китайском языке, которые представляли себя в виде записанных материалов, помещенных в коробку. Достаточно было прикрепить к коробке маленькую воронку и активировать механизм, чтобы превратить ее в передатчик мыслей. Обратная процедура повлияла на запись мыслей.
  
  Между тем, я никогда не терял интереса к китайской цивилизации. Я продолжал проявлять величайшее и вполне законное любопытство к миру, в который был сослан, ожидая, когда наука Агатоса предоставит мне пропуск на Землю, от которой я был так далек, даже не покидая ее! И каждый день какая-нибудь новая странность повергала меня в изумление.
  
  Поэтому я был бы вполне счастлив, если бы не ностальгия по Земле, сожаление о нашей дружбе, боль от того, что я навсегда потерял свою Ольгу, и стойкий страх перед Какосом.
  
  Последний водил со мной веселый хоровод. Не было ловушки, которую он не расставлял для меня. У него были длительные приступы алчности, во время которых мне не давали передышки. В такие времена не было ничего, кроме засад, хитростей и ловушек, следующих одна за другой. Я больше не спал, если не считать наполненного кошмарами полусна; Я видел, как Какос запирает меня в глубине подвалов, между кипящими жидкими культурами и ужасной черно-бело-красной банкой со сладостями, прежде чем трепанировать меня заживо, чтобы исследовать мой мозг.
  
  Затем, после многих долгих лет, пришло время, когда Какос, казалось бы, обескураженный, перестал преследовать меня. Это произошло по мере приближения срока, установленного Агатосом для открытия формулы. За несколько месяцев проблема упростилась. Вначале требовались миллиарды решений, теперь все сократилось до нескольких тысяч КЭД, и приближался день, час и минута, когда это можно было бы выразить, полностью разрешить, одной строкой символов.
  
  Тот день наступил, тот час пробил, та минута настала.
  
  Агатос, очень старый и сгорбленный, подарил мне две таблетки синего цвета стирального порошка и сказал мне дрожащим от вполне понятного волнения голосом: “Вот, Флешамбо, плод моих самых упорных трудов. Одна-единственная из этих таблеток вернет тебе твой естественный рост. Я приготовил две на случай, если ты потеряешь одну из них.”
  
  Я положил две пилюли в свою табакерку - ты поймешь, что я привык нюхать табак, чтобы быть как все, — и сказал Агатосу: Это хорошо. У нас есть время. Действительно, теперь, когда я получил свой exeat, теперь, когда я мог уйти, когда захочу, я больше не был нетерпелив. Старость поразила меня всеми своими унижениями. Мысли об Ольге больше не вытягивали из моей памяти ничего, кроме щепотки пепла; я думал, что теперь она старая леди, истощенная или тучная, если только не перешла с Земли на Небеса. Что касается тебя, Понс, разве ты не превратился бы в какого-нибудь невыносимого седобородого? Кроме того, я приобрел свои привычки на Урре. Когда я подумал об уходе, я обнаружил, что прочные узы связали мой разум и мое сердце с этим миром.
  
  Долгое время я откладывал прощание и свой отъезд со дня на день. Были люди и места, которые я хотел увидеть в последний раз. Как ни странно, некоторые суровые и мрачные пейзажи в стерилизованной сельской местности покорили меня, хотя я об этом и не подозревал. Их неприступная серьезность и угрюмое отчаяние охватили мою душу. И когда Какос оставил меня в покое, я часто отправлялся бродить в полном одиночестве по этим зловещим безлюдьям и питать свою печаль их бесконечным запустением.
  
  Мне особенно понравилась одна отчаянно засушливая долина, потому что я чувствовал, что ее красноватые склоны и жирная почва взывали о том, чтобы их покрыли травой и посевами. Однажды с этим пришлось попрощаться.
  
  Я взобрался на вершину холма, сел на камень и погрузился в одну из тех медитаций, в которых человек осознает, что достигает своих самых сокровенных глубин.
  
  Казавшийся издалека чудовищным, единственный город "Мандаринов" усеивал горизонт своими белыми куполами. Не было видно ни одной качающейся ветки, ни одной проросшей травинки. Мертвая тишина нависла над долиной похорон.
  
  Столько всего терзало мое сердце, столько всего кружилось в моей голове! Старость, ты ли причина этого? Или это ты, моя идиотская нежность? Я уронил лоб на руки и заплакал о микрокосме, в котором прошла моя жизнь и который я собирался покинуть навсегда.…
  
  Внезапно у меня грубо вырвали накладной пучок волос. Я выпрямилась, кровь стучала в жилах, нервы были натянуты.
  
  Какос схватил мое левое запястье стальной рукой и снова и снова поворачивал пучок в другой, смеясь — все тем же старым смехом!
  
  Я сильно ударил его по огромному носу.
  
  Он принял удар на себя.
  
  Я попытался высвободить запястье, но рука парня вцепилась в него, как в тиски! Он отбросил мой накладной хохолок и достал короткую трепанационную пилу.
  
  Еще один удар кулаком в подбородок.
  
  Он пошатнулся, но выпрямился, хихикая. Затем, слегка потеряв ориентацию, я набросился на него, осыпая пинками, царапинами, укусами…
  
  Мы упали.
  
  Какос издал самый страшный крик, который только может вырваться из горла Мандарина, а это мало о чем говорит.
  
  Я подумал, что он серьезно ранен. Однако, с удивлением почувствовав, как он вытягивает руки под моим весом, я в конце концов отвел взгляд в сторону.
  
  Затем, к своему ужасу, я увидел, что в ходе драки черно-бело-красная баночка со сладостями выскользнула из одежды Какоса и откатилась в сторону. Камень, на который он наткнулся, вскрыл его, и по красноватой почве рассыпался порошок, похожий на муку.
  
  Следовательно, старый безумец хранил семя Умов при себе. Бедствие из бедствий!
  
  Какос воспользовался моим изумлением, чтобы нанести мне чрезвычайно болезненный удар по голове. Я уже начал душить его, чтобы заставить раскаяться, когда усиливающаяся боль вынудила меня отпустить его.
  
  Теперь я мог видеть своего неподвижного противника только сквозь завесу, которая казалась жидкой. Со стороны банки со сладостями послышалось легкое потрескивание. Это было мое последнее ощущение, прежде чем темнота поглотила меня. Я ухитрился бессознательно сделать несколько шагов, но был вынужден упасть, должным образом нокаутированный.57
  
  VIII. Умс
  
  
  
  
  
  Неужели Какос снова схватил меня, воспользовавшись моим обмороком? Я задыхалась… Я задыхалась… Ах! Он душил меня! Он давил мне на грудь!
  
  Темнота. Паралич. Асфиксия.
  
  Звук приглушенных взрывов донесся до меня, словно сквозь обитые войлоком стены…
  
  Ах! Значит, я находился в процессе удушения в глубинах музейных подвалов?
  
  Горький, заразный запах ударил мне в ноздри.
  
  Взрывы усиливались…
  
  Я прилагал огромные усилия, чтобы пошевелиться. Мои конечности, казалось, были заключены в обездвиживающие их оболочки. Я с силой встряхнулся. В этом не было никаких сомнений: я был погружен в темное, холодное грибковое вещество, которое было сформовано в точности по моей форме.
  
  Обезумев, я яростно набросился на него, нанося удары ногами и кулаками во всех направлениях.
  
  Вещество поддалось, прогибаясь. Мои удары были мягкими и тупыми, как по гнилому дереву. Я ухитрился сесть, снова зарывшись головой в губчатое вещество. Я повернулся, отводя руки назад и агрессивно используя локти, увеличивая пустое пространство.
  
  Сквозь внезапно открывшуюся дыру дневной свет протянул ко мне сказочную руку. Я бросился к нему как сумасшедший, расталкивая и сминая вязкую и пухлую мясистую субстанцию, в которую был окутан....
  
  Я только что выбрался из колоссального и отвратительного гриба, который вырос, пока я был без сознания. Высотой в несколько метров он легко соответствовал по окружности основания самым гигантским нашим деревьям. Он простирался вверху, как огромная крыша.
  
  Грязный туман затуманил желтый дневной свет. Солнце в зените светило слабо, плохо позолоченный круг без сияющего ореола. Вокруг гремела канонада. Между могучими стволами, окружавшими меня, были видны другие грибы. Они росли заметно, с пугающей быстротой.
  
  Внезапно на вершине гиганта, поглотившего меня во время своего восхождения, прогремел настоящий взрыв бомбы. Сорванный колпачок разлетелся на тысячу осколков; облако белого дыма поднималось вихрями, осыпаясь повсюду в виде мелкого порошка. Немедленно из земли, покрытой этим неосязаемым снегом, начал расти рой мелких криптогамов, таких же багровых и гнойничковых, как грибные жабы, потрескивая при этом.
  
  Повсюду, на высотах, последовали новые взрывы; созревшие грибы пускали свои семена-зародыши. Порошкообразный туман сгущался. Раскаты канонады непрерывно усиливались. Я начал жестоко кашлять, нескончаемо чихать, у меня перехватило горло от тошнотворной едкости этого неистового размножения. Затем, почти сразу же, я почувствовал начало асфиксии и увидел, что мои руки тоже покрылись гнойничками, которые немедленно вызвали у меня невыносимый зуд.
  
  Необходимо было бежать, не теряя ни минуты, добраться до города, поднять тревогу, если это еще не было сделано. Шум взрывов, должно быть, предупредил Мандаринов. Кроме того, разве недалеко отсюда не было стерилизационного пункта?
  
  Но распространение Микробов ужасно ускорялось. Я увидел, что нахожусь посреди огромного леса белых липких столбов, покрытых нарывами, из которых сочился вонючий сок. И все больше колонн росло, росло, росло без передышки, теснясь, прилипая друг к другу, агломерируясь, возводя огромные частоколы со все более толстыми стенами, циклопические блоки, которые спаивались друг с другом, постепенно образуя глубокий и разрушительный слой на почве Урра, подобный затоплению сплошного океана.
  
  Я попытался сориентироваться, потому что города больше не было видно. Мой взгляд совершил экскурсию по кругу смерти. И именно в этот момент я заметил неподвижную мужскую руку, торчащую из чудовищного туловища, с костлявой шестипалой рукой, ногти на которой уже посинели от безжалостного решетчатого маникюра: окоченевшая рука все еще сжимала короткую трепанационную пилу.
  
  Я побежал через этот грохочущий лес, полный шепчущих зарослей. Я пробирался между зарослями, кашляя, плача, мое лицо и руки зудели. Город…Время от времени я мельком видел его. Боже мой! Как далеко продвинулись УМС! Однако чем дальше я продвигался, несмотря на свой преклонный возраст, грибы вокруг меня становились моложе и уменьшались в объеме. Небо было менее затемнено пылевидными спорами, выброшенными вниз предками. На бегу я раздавливал круглые колонии Оом. Проходя мимо, я сбивал подростков с ног толчками моих плеч. Их слишком мало!
  
  С шумом водопада позади меня опустился слой жидкости. Я узнал аромат стерилизующего препарата. Мандарины начали свою защиту. В то же время маяки задействовали призмы, из которых вырвался искрящийся красный огонь, и искусственные облака медной толщины начали конденсироваться.
  
  Ливневый дождь цвета пива, сильно пахнущий фенолом, обильно и быстро обрушился на долину Умс. Этот защитный прием был для меня в новинку; никто никогда о нем не упоминал. Это был один из тех военных секретов, которые хранят на случай опасности. К сожалению, я заметил, что он работал не очень хорошо, несомненно, из-за отсутствия тестирования; перегорел предохранитель. Облака налились электричеством, и сверкнула молния; облака улетучились. Это началось снова, но молния все равно нарушила непрерывность действия; кроме того, она ударила в три маяка, которые разрушила.
  
  Когда я въехал в город, ополчение устанавливало батареи внушительных антисептических газовых установок, а полк артиллерии стерилизаторов выдвигался со своими насосами. У этих мандаринов была воинственная выправка; их поощряли. На окраинах пригородов и на террасах собралась толпа, чтобы понаблюдать за ужасными Тварями, о которых они даже не осмеливались говорить, выходящими из далекой долины.
  
  Я прибыл в дом старого Агатоса в печальном состоянии, запыхавшийся, весь в поту, в одежде, испачканной отвратительным соприкосновением с окутавшей меня слизью.
  
  Собравшись там на похороны, я нашел Агатоса и Калоса, их жену и Калу. Я подробно рассказал им о катастрофе и сказал, что виновный, Какос, заплатил жизнью за свою безумную неосторожность.
  
  “Мы обречены”, - сказал Агатос. “На этот раз мы ничего не можем поделать. Население Урра слишком резко сократилось за тысячи лет, прошедших с тех пор, как мы победили умов. Ты был прав, Флешамбо — мы должны были уничтожить их! Мы действовали из сентиментальности. Завтра мы больше не будем действовать таким образом, уверяю тебя, потому что завтра нас больше не будет! Я только что видел эти цветы с верхней площадки террасы. Это сила природы, которая надвигается на маленькую группу мандаринов ”.
  
  58Это Lycoperdaceae, я сказал. На Земле они широко известны как “волчья трава”, прошу прощения. У нас есть гигантские виды, достигающие роста ребенка, с головами более двух метров в диаметре. Я узнал их громкие маневры. Но Оомы внушают страх благодаря своей необычайной массе, стремительности и манере объединяться в компактное целое, заметно завоевывая позиции.
  
  “Нам конец!” Агатос повторил. “Но ты, Флешамбо, ты выживешь. Больше нет времени колебаться или бездельничать, мой хороший друг. Быстрее! Проглоти одну из моих таблеток и покинь этот мир, где отныне будут править Умы! Мандарины свергнуты с трона!”
  
  Сколько у меня осталось времени? - Спросил я, чувствуя, как пересохло в горле.
  
  “Самое большее через шесть часов они будут в городе, но вы будете вне досягаемости меньше чем через час”.
  
  В этот момент Кала, которая лежала на ковре скорее мертвая, чем живая, начала хрипло стонать. Снова встав, она указала дрожащей рукой на несколько крошечных грибочков, которые проросли на моих тапочках, вызывая сильнейшую дрожь.
  
  При этом зрелище Калос схватил стерилизатор, висевший на стене, и без дальнейших промедлений облил меня с головы до ног.
  
  Я начал раздеваться. Агатос последовал моему примеру. Когда я остался полностью обнаженным, он заметил, что мне нет смысла снова одеваться, поскольку моя одежда не может расти вместе со мной. Именно тогда я посетовал на невозможность увезти с собой какой-либо конкретный сувенир о Мандаринах и их планете.
  
  “Да”, - ответил Агатос. “Ты можешь сделать несколько фотографий”.
  
  Как это?
  
  “Я решил проблему давным—давно - и, слава Богам, мы можем привести мой план в исполнение до того, как город будет захвачен. Я натру твое тело составом, который сделает твою кожу чувствительной. Мы запечатлеем на нем интересные изображения с помощью фотографического аппарата, который сконструирован так, чтобы наноситься на вашу кожу путем отсасывания. Я проявлю каждый ‘снимок’ один за другим, как только сенсибилизирую каждую живую пленку на каждом маленьком прямоугольнике вашей поверхности. Ваша кожа будет расти, и негативы тоже будут расти — и когда вы снова станете человеком Земли, вам останется только извлечь из негативов столько доказательств, сколько вы пожелаете.”
  
  Это было сделано. Три часа спустя вся моя кожа была покрыта фотодокументами. Портрет Агатоса рядом с портретом Калы на моей левой груди, рядом с сердцем. И вы обнаружите, Понс, что по всем частям моего тела разбросано нечто похожее на документальный альбом, а также две химические формулы, которые начертаны поперек моего туловища прямо под ключицами. Я сожалею только о поспешности, с которой Агатосу приходилось работать, что не оставляло нам времени для выбора предметов.
  
  Когда я был полностью покрыт татуировками, я ненадолго снова надел свой любимый килт и со слезами на глазах попрощался с Калосом и двумя женщинами.
  
  Снаружи непрерывно доносились слухи. Канонада умов приближалась, перемежаясь стерилизующими залпами "Мандаринов".
  
  Кала, рыдая, спрятала свое красивое постаревшее лицо за подушкой. Калос обнял другую женщину. Мы с Агатосом спустились в сад. Я открыл свою табакерку и достал две маленькие синие гранулы из пахучего табака.
  
  Агатос! Агатос! Есть две таблетки — и одной, как ты сказал, будет достаточно, чтобы восстановить мои размеры. Агатос! Пойдем со мной, мой старый друг. Проглоти другую таблетку!
  
  “О!” - сказал Агатос, с любовью глядя на меня. “Я не думаю, что это возможно! Ты, Флешамбо, был большим; для тебя это всего лишь вопрос того, чтобы снова стать таким. Но что касается me...my ткани не уплотнены, как у вас; они потенциально не обладают способностью к возобновлению прежнего развития. О, я бы с радостью пошел с вами, Флешамбо. Здесь, вы видите, все Мандаринское, несомненно, погибнет ... и тогда ... и тогда, в глубине души, совсем не смешно быть ‘работником’ всю свою жизнь, всю свою жизнь работать на женщин и их херувимчиков ... но что хорошего в том, чтобы попытаться уйти? Эта таблетка может обеспечить мне только смерть, отличную от той, которая, кажется, уготована мне...”
  
  Умереть, прилагая усилия, Агатос, это прекрасно! И кто знает? Кто знает? Вперед, Агатос! Имей мужество!
  
  Не говоря больше ни слова, Агатос повернул свой пучок волос так, чтобы видеть все вокруг. Он зажал одну из двух таблеток между большим и указательным пальцами; я взял другую таким же образом.
  
  Поторопись! Я сказал. Зомби недалеко.
  
  Я расстегнул килт. Старый Агатос разделся полностью, к моему неудовольствию.
  
  Ваше крепкое здоровье! Я плакал
  
  Мы засунули наши таблетки в рот и проглотили их в одно и то же мгновение.
  
  Я сразу же почувствовал, что поднимаюсь вверх, как ракета. Я увидел армию Умов, которая неуклонно продвигалась к Мандарин-сити. Я видел, что в качестве последнего средства генераторы тьмы распространяли ночь, чтобы ни один мандарин не стал свидетелем зрелища финального катаклизма. Моя табакерка, которая все еще была у меня в правой руке, казалось, сжималась несравненно быстрее, чем кусок шагреневой кожи Бальзака.59
  
  Рядом со мной вырос Агатос, тоже невероятно выросший — но по мере того, как его усиление прогрессировало, я видел, как он становится прозрачным, и отчаялся. Вскоре он превратился в не более чем тень, находящуюся на грани исчезновения.
  
  Я различил в необъятности смутный силуэт испаряющейся руки, которая героически сделала прощальный жест ... и я оказался один посреди вселенной, в которой одни звезды росли, в то время как другие отдалялись, пока не превратились в незаметные точки, которые вскоре исчезли.
  
  Подобно экспрессу, пересекающему регион, я путешествовал по мирам, полным движения и населенным непостижимыми существами. Тогда я узнал, сначала титанические, а затем ничтожные, бесконечно малые существа и мельчайшие овощи, о которых наша наука больше не знает, и которые вызывают наши болезни, просто следуя своему предназначению.
  
  Наконец, в облаках передо мной предстала ошеломляющая круглая форма линзы объектива. Хаотичная почва под моими ногами дала мне ориентир на поверхности стеклянной грани. Микроскоп снова вошел в сферу моих чувств. Под этим микроскопом я быстро стал тем, кем является человек на Монблане.
  
  Дневной свет был слабым, потому что вы закрыли ставни. Однако я понял, что микроскоп находился под колпаком - колпаком, приподнятым с помощью клиньев. Нитка паутинного шелка позволила мне спуститься на стол. Я выбрался из стеклянной банки, пройдя под ней.…
  
  Два дня спустя я снова стал вашим прежним Флешамбо. Ах! Указатель роста показывал не более 196 сантиметров моей юности. Я вернулся к нормальной жизни. “В этом виноваты годы!”60 Но счастье наполнило мою грудь. Эскапада закончилась. Я вышел из нее целым и невредимым. Мне вернули мое отечество! Но я был так напуган, что кто-то мог передвинуть микроскоп! Откуда я мог знать, где окажусь? Разве человек или животное не могли наглотаться пыли, в которой я был заключен? Уф! Я был в твоем доме! Я никого не убил, вырастив внутри тела!
  
  Я был, однако, поражен, обнаружив, что все так точно похоже на то, что я оставил позади. Я открыл окно лаборатории.…
  
  Ольга! Ольга в полном расцвете своей юности, красивая, такая красивая в том, что была хорошенькой и оставалась молодой…Ольга проходила мимо!
  
  О, Понс, мой старый Понс! О! Эта ужасная старость! Я понял, я понял ... но что хорошего в понимании? Что такое все понимание во вселенной по сравнению с одной крошечной слезинкой, которую весь разум в мире бессилен сдержать?
  
  Эпилог
  
  
  
  
  
  Понс закрыл блокнот. Он высыпал ведро антрацита в плиту, которая вот-вот должна была погаснуть.
  
  Флешамбо сделал приглашающий жест.
  
  Понс медленно произнес: “Есть одна вещь, которой я не понимаю, попугаи намного меньше слонов, и все же они оба доживают до одного возраста ...”
  
  “Я не смог написать приложение”, - пробормотал Флешамбо. “Я был слишком измотан. Я снова вырос слишком быстро, а мой возраст, мой почтенный возраст ... Сделай мне горячий пунш ”.
  
  Понс задумчиво бросил блокнот на стол.
  
  “Осторожно!” - сказал Флешамбо. “Подумайте о катастрофах, которые вы могли бы вызвать в бесконечно малом!”
  
  Пока Понс разогревал воду для пунша, он продолжал: “У соотечественников Микромегаса были тысячи чувств. Несмотря на это, Микромегас сказал: ‘У нас все еще есть какое-то смутное желание, таинственная тревога, которая постоянно сообщает нам, что мы ничего не значим и что есть существа гораздо более совершенные, чем мы ..." Человек, Понс, - чудовищное и жалкое животное. Из ста тысяч граней мира мы воспринимаем только те пять граней, для которых у нас есть органы чувств. Человек, воспринявший сто тысяч граней, увидел бы Бога! Мы лишь очень смутно представляем себе Бога, точно так же, как мы представляем бесконечность и вечность, которые наши чувства неспособны воспринять, таким образом, что нашему разуму не удается постичь их точно. Вы не можете летать по воздуху, вы не можете жить на дне моря; таким образом, ваша мысль не может свободно блуждать в пространствах, недоступных вашим чувствам. Я полагаю, что мандарины своими хохолками воспринимают то, что мы могли бы сравнить с инфракрасным или ультрафиолетовым светом ...”
  
  “Выпей свой пунш”, - сказал Понс, протягивая ему бокал.
  
  “Ааа! Я обжегся. Мандарины никогда не обжигаются сами; за этим следят их пучки ...”
  
  “Не думай больше о мандаринах, Флешамбо. Расскажи мне, как ты жил после своего возвращения”.
  
  “Плохо”, - ответил Флешамбо. “Плохо. Никто меня не узнал. В любом случае, я выхожу на улицу только после наступления темноты. Люди очень вежливы со мной. Но это, я думаю, потому, что общество Мандаринов сделало меня гораздо более снисходительным, более .... широким кругозором. Люди Земли немного похожи на мандарины, сами того не осознавая. Каждый из них бесконечно больше отличается от нас, чем мы склонны предполагать. Относиться к своим собратьям как к существам, подобным нам самим, - грубая ошибка, неисчерпаемый источник недопонимания, несправедливости и печальных разочарований...”
  
  Понс с тревогой пощупал свой пульс. Флешамбо продолжил: “Некоторые из наших органов чувств имеют репутацию превосходных. Мы не знаем почему, но мы приписываем им все излишества. Один мужчина без ума от музыки, другой от живописи, как потребитель или художник ... и поскольку другой обладает исключительным осязанием или необычным чувством вкуса, вы считаете его сенсуалистом или гурманом. Смертные грехи. Пороки. Разумно ли это?”
  
  “Вместо этого расскажи мне, что ты здесь делал, пока ждал меня”, - настаивал Понс, пытаясь унять волнение инвалида.
  
  “Я тут читал. Я перечитал старые книги, которые никогда раньше не понимал ... есть много книг, написанных авторами, которые могли видеть бесконечно большое или бесконечно малое — что сводится к одному и тому же ... есть много работ, которые остаются непонятными, Понс, если мы не подносим их к свету разума, чтобы разглядеть водяной знак ... ”
  
  “Ты был в долгом путешествии, Флешамбо. Сейчас необходимо отдохнуть”.
  
  61“Да, долгий" journey...in сразу в трех измерениях. Это настоящее "Путешествие без движения", как выразился какой-то романист.Понс, Понс, ты уверен, что мы не находимся под колпаком какого-нибудь гигантского микроскопа? Ты уверен, что какой-нибудь грозный глаз не наблюдает за нами через окулярную линзу?”
  
  “Хрусталик глаза в форме треугольника? Эта история стара, как само человечество”.62
  
  “Понс, ” продолжал Флешамбо, потерявший ход своих мыслей, “ вероятно, было бы лучше, если бы ты женился на Ольге, но будь осторожен! Женщины, видите ли, похожи на нас меньше, чем мандарины. Понс, между женщиной и мужчиной больше разницы, чем между бабочкой и щукой...
  
  “Да, старина, это понятно. Но сейчас ты больше не должен думать . Спи. Иди спать, Флешамбо”.
  
  Флешамбо безмятежно уснул.
  
  Понс, подперев подбородок руками, долгое время пребывал в глубокой задумчивости.
  
  Поднялся сильный ветер, который раскачивал ветви глицинии, как сухие кости.
  
  “Марионетки!” - пробормотал Понс. “Мы крошечные марионетки из панировочных сухарей, которых какой-то писатель-философ заставил танцевать на тарелке. Одним вздохом он мог бы отправить нас в небытие среди пыли пустоты...”
  
  Тогда шквал стал очень сильным.
  
  Понс посмотрел на кровать. Флешамбо там больше не было. Все шаталось под напором ветра. Дом улетел. Сен-Жан-де-Нев и его гора, унесенные неизвестно куда, уступили, как пучки соломы, капризу шквала. Таинственный рот дул на декорации и маленьких человечков, которых ранее сформировала рука фантаста.
  
  Понс утвердился во мнении, что он тоже ничто. Ему хотелось крикнуть: “Что я тебе говорил!” Но автор уже отнял у него голос, а также способность двигаться и мыслить.
  
  
  
  Предисловие к "Неподвижному путешествию"
  
  
  
  
  
  Читатель,
  
  Если для вас достаточно того, что мои истории уникальны; если вы довольствуетесь тем, что спрашиваете у каждой из них по отдельности о том удовольствии, которое она вам доставляет; если вам не нужна никакая связь между ними, кроме сестринства, и не более чем семейное сходство (увы, неизбежное) — тогда обойдитесь без чтения этого предисловия. Это довольно отталкивающе.
  
  Если, напротив, вам нужна руководящая идея, которая позволит вам изучить постоянную нить развития, проходящую через сборник, и которая превращает мои рассказы в нечто вроде глав, в которых прослеживается единый ход мыслей, — тогда прочтите это. И простите меня за лаконичность, за то, что я позаимствовал сухой и грубый язык математиков.
  
  Следующие истории собраны не наугад; они представляют собой намеренно разрозненные части одного целого и сгруппированы в методической последовательности. Их совокупность образует исследование того, что я назову логическим чудом: исследование, целью которого является признание ограничений жанра и доказательство его гибкости.
  
  Проблема возникает следующим образом: учитывая, что произведение логически чудесного состоит из двух элементов, чудесного и логического, необходимо найти крайние точки, до которых один из двух элементов мог бы доминировать, не переставая при этом явно обладать сочетающимися характеристиками фантазии и разума; не выходя за пределы своей странной двусмысленной области и не впадая ни в утопическую науку, ни в систематическое рассуждение.
  
  Если я не ошибаюсь, первый и последний из моих рассказов определяют эти две противоположные точки зрения. Последний, “Христианская легенда об Актеоне”, включает в себя лишь необходимый минимум логики. Первая книга, “Путешествие без движения”, содержит максимальную дозу науки. (Я намеренно говорю “наука”, а не “логика”, потому что в этом романтическом контексте мне кажется, что науку следует представлять как логику в действии — применяемую, реализованную, материализованную, видимую, осязаемую, слышимую логику, доступную чувствам, а не только смысл - и как наиболее яркое выражение, в которое можно было бы облечь чистую, абстрактную и умозрительную логику для глаз читателя; и потому, что примешивать науку к работе, которую пишешь, значит превосходно подходить к логике.)
  
  После установления этих двух ограничивающих условий исследования было необходимо соединить их с помощью промежуточных историй, в которых можно было видеть, как логический оттенок постепенно тускнеет и бледнеет, в то время как постепенно чудесный цвет усиливался. Таким образом, перейдя от космологического парадокса к аргументированной басне, я подумал, что мне следует организовать серию временных шагов к конечным точкам моего путешествия — последним этапам моей работы, заключительным рассказам — на том основании, что чем сказочнее история, тем дальше ее нужно отодвигать вглубь веков.
  
  Если кто-нибудь спросит меня, почему я следовал порядку, обратному естественному летоисчислению, я отвечу, что предпочитаю отойти от современной эпохи, описанной в романе об инженерии, с которого начинается моя книга; что я предпочитаю отказаться от среды конкретной, позитивной и прозаической точности, чтобы уйти в мечты, отправиться вперед и затеряться вместе с мифом в ускользающей ночи времени. Принять здесь истинный порядок столетий было бы, как мне кажется, столь же нерационально, как спуститься на эфироплане в предельные глубины небесного пространства, никогда не поднимаясь вверх, разве что на спине Химеры.
  
  М.Р.
  
  
  
  НЕПОДВИЖНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
  
  
  
  
  
  Посвящается Чарльзу Деренну63
  
  
  
  
  
  Около 10 часов утра мужчина, которого мы спасли, наконец открыл глаза.
  
  Я ожидал классического пробуждения — лихорадочные пальцы пробежали по лбу; “Где я?" Где я, — пробормотал он слабым голосом, - но ничего подобного не произошло. Наш должник несколько секунд оставался спокойным, глядя в бесконечность. Затем его глаза загорелись умом и энергией, и он прислушался к звуку винта и плеску волн о корпус. Он сел на узкую койку и принялся осматривать каюту так хладнокровно, как будто нас с Гаэтаном там не было.
  
  Затем мы увидели, как он повернулся к иллюминатору, чтобы посмотреть на море, а затем осмотрел нас, одного за другим, без любопытства или вежливости, как будто мы были еще незамеченными предметами мебели. Скрестив руки на груди, он погрузился в глубокую задумчивость.
  
  Судя по внешним признакам, мы предположили, что неизвестный мужчина с красивым лицом и красивыми руками был хорошо воспитан; его одежда, какой бы мокрой она ни была, показалась нам одеждой джентльмена. Таким образом, его поведение ранило моего спутника и удивило меня — хотя Гаэтан давно привык видеть в одном и том же человеке напускное благородство и утонченность, плохо сочетающиеся с дерзостью.
  
  Однако мое изумление длилось недолго. Давай! Сказал я себе. Никаких опрометчивых суждений! Не следует ли нам списать странное поведение жертвы на вполне простительное психическое расстройство после катастрофы? Разве мы не должны уважать его размышления? Судя по необычным обстоятельствам его прибытия, происшествие не могло быть чем-то банальным....
  
  Однако Гаэтан, обнаружив, что он так хорошо выглядит и так плохо себя ведет, потерял терпение. “Ну?” - грубо спросил он его. “Как дела? Тебе лучше, а?” Он повторил последнюю фразу еще несколько раз, не получив никакого ответа.
  
  Мужчина, казалось, был несколько сбит с толку агрессией Гатетана. Он оглядел его с ног до головы, несомненно, найдя, что элегантное платье плохо соответствует его языку и манерам, и после паузы для размышления — рассчитанной на то, чтобы еще больше разозлить этого грубого джентльмена, — он кивнул головой, показывая, что ему действительно лучше.
  
  Хорошо, подумал я. Он понимает по—французски - возможно, соотечественник.
  
  “Тебе повезло”, - продолжал Гаэтан. “Знаешь, без нас... Ну, старина, ты был бы мертв, вот что!” В заключение он сделал сердитый жест: “Боже милостивый, у тебя что, губы слиплись?”
  
  “Ты болен?” Спросил я, отводя своего друга в сторону, больше для того, чтобы заставить его замолчать, чем для того, чтобы справиться о здоровье неразговорчивого парня. “Скажи мне,…тебе больно?”
  
  Другой отрицательно покачал головой и снова задумался. Мои опасения подтвердились, и я обменялась тревожным взглядом с Гаэтаном. Я не знаю, заметил ли это мужчина, но мне показалось, что я заметил улыбку в его глазах, хотя его лицо оставалось суровым. “Не хотите ли чего-нибудь выпить?” Я спросил.
  
  Он посмотрел на меня и сказал со странным акцентом: “Доктор?”
  
  “Нет”, - весело сказал я. “Нет, нет!” И поскольку его глаза продолжали вопрошать меня, я добавил: “Романист ... писатель…вы понимаете?”
  
  Он изобразил утвердительный кивок, который был почти поклоном, и вопросительно дернул подбородком в сторону Гаэтана.
  
  “Сам я ничего не делаю”, - ответил тот со смешком. “Я рантье”. И он добавил, пародируя мою собственную терминологию: “Бездельник... ни на что не годный"…ты понимаешь?
  
  Я заметил, как отразилась эта острота на лице нашего гостя, и поспешил сменить тему. “Месье - владелец яхты”, - сказал я. “Вы гость барона Гаэтана де Винез-Парадоля, который вас подобрал. Я Джерард Синклер, его попутчик”.
  
  Однако вместо того, чтобы назвать нам свое имя и род занятий, как я его приглашал— мужчина задумался еще на несколько мгновений, затем с трудом выговорил: “Не могли бы вы рассказать мне, что произошло, пожалуйста? После определенного момента времени я полностью потерял память ”. На этот раз акцент проявился во всей своей комической примеси; это был английский акцент.
  
  “Ну, это довольно просто”, - ответил Гаэтан. “Катер вышел в море; находившиеся в нем матросы вытащили тебя...”
  
  “Раньше, месье. Что было раньше?”
  
  “До чего?” - съязвил мой друг. “Не до взрыва, я полагаю?”
  
  Мужчина казался ошеломленным. “ Какой взрыв, месье?
  
  Я почувствовал, что Гаэтан вот-вот разозлится, и снова вмешался. “Мой дорогой друг, ” сказал я ему тихим голосом, - позволь мне поговорить с этим парнем. Он, несомненно, жертва своего рода амнезии, которая довольно часто возникает после травматического опыта, и он ничего не может вспомнить о своем ужасном несчастном случае. Сохраняй спокойствие и ничего не говори. ” Затем, обращаясь к человеку, потерявшему память, я сказал: “Месье, я расскажу вам все, что мы знаем о вашем несчастье. Это, я надеюсь, в достаточной степени освежит вашу память, чтобы позволить вам, в свою очередь, дать вашему хозяину полный отчет о событии, которому мы обязаны честью познакомиться с вами.”
  
  Хотя я сделал ударение на слове “ваш хозяин” вслух и выражением лица, мой слушатель не дрогнул. Он обхватил руками скрещенные ноги, положил подбородок на колени и ждал моих разъяснений. Я пошел дальше. “Вы, мой дорогой месье, находитесь на паровой яхте месье де Винез-Парадоля "Океанида", капитан Дюваль; порт приписки - Гавр. И здесь ты в безопасности. Это прекрасный корабль: 90 метров; 2184 тонны; максимальная скорость 15 узлов, двигатель мощностью 5000 лошадиных сил. Помимо членов экипажа и обслуживающего персонала, состоящего из 95 человек, до вашего прибытия на борту находились два пассажира: Покровитель и я сам. Это немного — на яхте 28 таких же кают, как у вас, — но, в силу своей продолжительности, круиз месье де Винеза не соблазнил никого, кроме вашего покорного слуги. Мы возвращаемся из Гаваны, где моему другу было приятно лично и на месте выбрать несколько сигар. Так что... кхм...
  
  Я ожидал, что замечание о сигарах, упомянутое как незначительная деталь, вызовет немалое изумление; я воспользовался этим, чтобы перевести дыхание. “Итак, месье, наше обратное путешествие протекало в приятнейшей монотонности, когда три дня назад сломался двигатель. Нам пришлось остановиться. Сейчас 21 августа, значит, это было 18 августа. Немедленно был предпринят ремонт сломанного поршневого штока, и капитан захотел воспользоваться остановкой, чтобы подлатать руль направления. Мы потерпели крушение на 40 градусах северной широты и 37 градусах 23 минутах 15 секундах западной долготы, недалеко от Азорских островов, в 1290 милях от побережья Португалии и в 1787 милях от побережья Америки, пройдя две трети пути - и снова тронулись в путь только сегодня утром, на рассвете.
  
  “18 августа воздух был спокоен, а море гладким; не было ни бриза, ни течения, вообще никакого движения. Парусный корабль со всеми поднятыми парусами не смог бы пройти сажень за двенадцать часов, а Океанида, освобожденная от капризов стихии, оставалась совершенно неподвижной. Эпизод был отнюдь не приятным. Однако, по заверению капитана, что работа не займет много времени, мы смирились с этим без чрезмерного раздражения. Из—за сильной жары, которую больше не смягчал ветер во время нашего продвижения, мы решили спать днем, а ночи проводить на палубе. Завтрак там подавали в 8 часов вечера, а ужин - в 4 часа утра..
  
  “Итак, позавчера — в пятницу 19 августа — в перерыве между двумя ночными трапезами мы прогуливались вдоль поручней, покуривая при лунном свете. Небо кишело созвездиями. Казалось, что все звезды, даже планеты, мерцают. Падающие звезды сыпались не переставая, и их белые следы так долго сохранялись на темном фоне, что можно было подумать, будто какой-то мистический кусок мела рисует параболы на классной доске Небес. Я не слишком устал следить за этим таинственным и грандиозным уроком геометрии. Более того, все соответствовало величественности зрелища. Царила абсолютная тишина. Команда спала; не было слышно ничего, кроме глухого шлепанья наших резиновых подошв по доскам.
  
  “Мы совершали обход палубы примерно в двадцатый раз, когда из глубин космоса по правому борту донесся свистящий звук. Почти в то же время мы увидели, как высоко в небе с той стороны появился слабый свет. Он приближался к яхте, а вместе с ним и свистящий звук. Звук становился громче, увеличивался по высоте, затем отдалялся и исчез, в то время как свет проходил над головой, движимый относительно скромной для небесного объекта скоростью, перескакивая с одного горизонта на другой, как ленивая падающая звезда, на небольшом расстоянии.
  
  “Мы сразу пришли к выводу, что это метеорит. Вахтенный согласился с нами, хотя за тридцать лет пребывания в море он никогда не видел ничего подобного. Капитан, привлеченный свистом, без лишних слов принял свидетельство того, что это был болид. Выслушав наши объяснения, он записал в судовом журнале, что в половине первого ночи 20 августа слабо светящийся аэролит прошел через атмосферу непосредственно над Океанидой, описав курс прямо с востока на запад, таким образом следуя 40-й параллели, где мы стояли на якоре.”
  
  В этот момент я пристально посмотрел на мужчину. Он крепче обхватил свои лодыжки, закрыл глаза и стал ждать продолжения моего рассказа.
  
  “Как вы можете себе представить, ” продолжал я, слегка обескураженный, “ метеорит стал темой нашего разговора. Каждый из нас выдвигал и поддерживал различные предположения. Лично я сосредоточился на определенной взаимосвязи, которая поразила меня, между скоростью его прохождения и продолжительностью производимого им шума. Месье Винез высказал мнение, которое вряд ли можно назвать банальным, но оправданным; по его словам, болид, который, как мы предполагали до тех пор, появился над горизонтом, мог появиться из океана; доказательств обратного не было. Это было очень маловероятно, но чем фантастичнее теории, месье, тем они соблазнительнее. Мы пытались оправдать охвативший нас страх, приписав ему сверхъестественную причину. Если быть до конца откровенным, внезапное появление этой массы, направляющейся прямо к лодке, никого бы не оставило равнодушным, и мы вздохнули с облегчением, увидев, как снаряд пролетел над нами на такой высоте. Даже в этот момент избавления, знаете ли, его проклятый свист заставил нас пригнуть головы — то, что солдаты называют преклонением перед пулей.
  
  “Короче говоря, мы от всего сердца пожелали никогда больше не заниматься подобной практической астрономией, что не помешало феномену повториться прошлой ночью, немного позже, около часа ночи, и с очень драматическими осложнениями.
  
  “Вчера месье де Винез, уставший от пребывания в открытом море под опасным небом, отдал приказ работать над ремонтом весь день и всю ночь. Работая в двухчасовую смену, одна деталь была посвящена сломанному поршневому штоку в машинном отделении, а другая - рулю на катере. Последняя группа только что закончила работу и готовилась вернуться на борт в тот самый момент, когда вдалеке засвистел своеобразный периодический болид.
  
  “В темноте, такой же огненной, как и предыдущей ночью, все увидели, как появился бледный свет, поднялся и приблизился к нам. Месье де Винезу показалось, однако, что он уловил, что свист был менее быстрым, чем накануне, в то время как, по моему мнению, высота свиста была ниже и он был менее интенсивным. Во всяком случае, астероид все еще летел довольно быстро. Через несколько секунд он достигнет зенита — и оттуда, без сомнения, спокойно опустится к западному горизонту. У Земли появился новый спутник, ночная луна, эфемерная и крошечная.
  
  “Но внезапно, месье, вместо него появилось что-то похожее на солнце, пересеченное вспышкой молнии; ничто не продолжало двигаться на запад по начавшейся орбите, и свист был прерван ужасающим грохотом. Я получил удар невидимого кулака в живот; неспокойный воздух душил нас; мы почувствовали, как задрожали обшивки Océanide; поднялся ветер, но так же быстро снова стих, и поднялись волны, которые тут же исчезли.
  
  “Затем мы совершенно отчетливо услышали град предметов, падающих в море. Один из них шлепнулся совсем рядом с катером, снова появился и поплыл. Это были вы, месье, цепляющиеся за засовы двери из листового металла — но очень странного и чудесным образом легкого металла, поскольку он позволял вам парить вместе с ним.
  
  “Вас выловили, но без сознания. Не зная, одни ли вы на борту ... аэролита ... капитан отправил катер обследовать район в радиусе двух миль. Он обследовал место катастрофы, не наткнувшись ни на что, кроме металлических обломков. Ими было усеяно море; они светились каким-то тусклым блеском, если можно так выразиться, и покачивались на поверхности, как отличные буи. Не было никаких признаков какого-либо живого существа.
  
  “Во время этого обыска, месье, вы оставались без сознания, несмотря на все наши усилия; мы раздели вас, уложили в постель и наблюдали за вами. Однако я полагаю, что ваше бессознательное состояние сменилось здоровым сном ближе к рассвету, примерно в то время, когда мы снова отправились в Гавр, куда прибудем, я полагаю, через неделю.
  
  “И вот мы здесь! А теперь, не могли бы вы сказать нам, с кем мы имеем удовольствие иметь дело?”
  
  Мужчина кивнул головой, но ничего не ответил. “А как насчет металлического листа?” спросил он, наконец. “Плавающий лист ... обломки...”
  
  “Что ж, - сказал Гаэтан, - это все еще там, откуда ты пришел земледельцем. Месье Дюваль, шкипер, решил, что это был алюминиевый лом такого низкого качества, что не стоило труда брать его на борт.”
  
  Незнакомец откровенно улыбнулся. Увидев это, мой друг весело пожурил его: “Тогда расскажи нам свой секрет — никто его не украдет. Это как воздушный шарик, верно? Это твой дирижабль взорвался? Небольшой прокол, старина. Давай, скажи джентльмену!” Раздраженный, он заключил: “О, черт с ним — если вы не хотите ничего отдавать, это ваше дело, не так ли?”
  
  Затем другой произнес длинную речь на своем торжественно-шутовском двойном голландском, которую я постараюсь воспроизвести как можно лучше, раз и навсегда. “Месье барон, - провозгласил он, - пренебрежение, conveniability...er...desire...er…которое я представляю,…кто находится здесь ... без приглашения ... и как, и почему. Сейчас я... э-э... все очень хорошо помню. Но перед рассказом… Позвольте мне, месье ле Baron...to...er... поужинать… если не возражаете…Я голоден... то есть умираю с голоду... Великолепно! У тебя есть какая-нибудь одежда?”64
  
  Гаэтан достал из шкафа нижнее белье и один из своих костюмов яхтсмена. “Ваше пальто не высохло”, - сказал он, рискуя, что его арго не поймут. Кроме того, она не в том состоянии, чтобы ее носить. Вот ваша сумочка и часы, которые были в ней. Что вы думаете об этих синих брюках и пиджаке с золотыми пуговицами? Все в порядке?”
  
  “У вас нет какой-нибудь черной одежды?” - спросил мужчина, хватая свою сумочку.
  
  “Нет. Почему? Твои были серыми”.
  
  “Все в порядке. Хотя жаль — я бы предпочел это”.
  
  Тем временем Гаэтан открыл часы своей гостьи, как невоспитанный ребенок, которым он все еще был. “Я не смог заглянуть в твою сумочку”, - признался он.
  
  “Нет”, - категорично ответил другой. “Там есть потайной замок”.
  
  Виньюз расхохотался. “Что касается вашего тикера, “ сказал он, - то здесь есть несколько инициалов. На корпусе переплетены буквы "С" и "А". Ваше имя, должно быть— как? Cachottier Anglais?65 Ha ha ha!”
  
  “Меня зовут Арчибальд Кларк, месье, к вашим услугам, и я американец из Трентона в Пенсильвании. Остальное я с удовольствием расскажу вам чуть позже, после завтрака. Не будете ли вы так любезны одолжить мне бритву?”
  
  Мы оставили его в покое. Знание его имени дало мне значительное чувство облегчения, почти такого же, какое я испытываю сейчас, когда могу описать его одним словом “Кларк”, вместо того, чтобы придумывать различные альтернативы, такие как “неизвестный мужчина”, ”жертва катастрофы" и другие утомительные уловки риторики. Гаэтан, однако, был зол. Он обрушился с гневом на манеры незваного гостя — я имею в виду Кларка - и сменил тон только тогда, когда американец — то есть Кларк - вошел в столовую. По общему признанию, одетый в рифовую куртку Гаэтана, последний показался нам приличным парнем. Его физиономия была довольно приятной, образование безупречным, манеры непринужденными - совершенно приятный парень.
  
  Арчибальд Кларк добросовестно ел и пил таким же образом, не произнося ни звука. За кофе он налил себе маленький стаканчик шотландского виски, закурил долларовую “черуту" — такова заводская цена - и протянул нам руку, сказав: “Спасибо, господа”. Это было для еды или для спасения? Вопрос остается без ответа. Затем он быстро затянулся сигарой несколько раз подряд — по крайней мере, по два цента за затяжку — и начал медленно говорить, подыскивая способы выражения, а возможно, и свои идеи.
  
  Читатель простит меня за то, что я исправил от его имени самый нелепый и непонятный французский, который гражданин Соединенных Штатов когда-либо мог позволить себе развить. Я также счел уместным перевести на французский американские измерения расстояния, веса, объема, площади поверхности и т.д., Не говоря уже о бесчисленных паузах, которыми по разным причинам прерывалась речь мистера Кларка.66
  
  
  
  Вы наверняка слышали о Корбеттах из Филадельфии? Нет? Полагаю, это понятно. Во Франции люди могут не знать о существовании далекой пары, которая на самом деле совершила все великие открытия последних лет, но им не повезло в том, что они были сделаны одновременно другими учеными, которые быстрее опубликовали их. Эдисон, Кюри, Бертло, Маркони и Ренар не нашли ничего такого, чего не было бы открыто моим шурином Рэндольфом Корбеттом и моей сестрой Этель, за исключением того, что они открыли их немного раньше, в результате чего мои несчастные родственники всегда были готовы завершить свою гениальную работу, когда какой-нибудь неожиданный соперник заявлял о своей собственной, идентичной. Слишком поздно, казалось, было их девизом. Вот почему вы с ними не знакомы.
  
  Однако у них дома знаменитое семейство; совсем недавно тамошние газеты были полны восхвалений их неукротимой смелости. Это было в связи с экспериментом по подводному плаванию. На самом деле, говорили, что в течение нескольких месяцев они были одержимы подводными аппаратами, аэростатами и автомобилями - в общем, всеми видами необычного или головокружительного передвижения. А потом... а потом... Извините, что я так неуклюже рассказываю эту историю. Ваш язык труден для меня — это мешает моему стилю. Кстати, вы обещаете быть сдержанным? Вскоре мы доберемся до секрета, который мне не принадлежит…
  
  Хорошо—спасибо.
  
  Затем, несколько дней назад — восемнадцатого августа, — как раз когда я выходил из своего офиса, пришла телеграмма за подписью Этель Корбетт, в которой она просила мистера Арчибальда Кларка, старшего бухгалтера компании Roebling Brothers, производителей кабеля из Трентона, Пенсильвания, немедленно приехать в Филадельфию.
  
  Это приглашение заставило меня задуматься. Небольшое разногласие, возникшее между нами по пустяковому вопросу о наследстве, привело к тому, что Корбетты некоторое время не видели меня. В чем дело? Что мне делать? Я взвесил это, но адрес в отправлении, почти чрезмерный по своей детализации, показал, насколько решительно моя сестра была настроена на то, чтобы оно дошло до меня без затруднений или задержек. Следовательно, это должно быть что—то важное - и опять же, семья есть семья, не так ли?
  
  Час спустя Пенсильванская железная дорога высадила меня на Западном вокзале Филадельфии, и я взял такси до Бельмонта. Именно там живут Корбетты, в замечательном парке Фэрмаунт, на берегу реки Шайлкилл, где так удобно кататься на лодках всех видов, включая подводное плавание.
  
  Такси проехало западный пригород, пересекло мост и выехало в зеленеющую сельскую местность. Во время путешествия наступила ночь, но она была так богата звездами, что я смог издалека узнать дом моего шурина. Конечно, это был скромный домик, который казался еще скромнее и меньше, за ним располагалась огромная мастерская рядом с монументальным ангаром, напротив испытательного полигона для автомобилей и самолетов.
  
  Я узнал это, господа, и мое сердце сжалось. Во всем этом внушительном блоке зданий было освещено только одно окно в жилых помещениях. Теперь о ночной активности Корбеттов в Пенсильвании ходят легенды; каждую ночь праздник труда освещает застекленную крышу мастерской или отсеки ангара. Вы можете себе представить, как я был встревожен в ту ночь такой темной и безмолвной тишиной.
  
  Джим, их черный дворецкий, встретил меня без света и отвел в спальню Корбеттов — единственную освещенную. Я нашел своего шурина лежащим в постели с лихорадкой и желтухой. Моя сестра приехала немедленно. В течение четырех лет я видел ее фотографии только в журналах. Она почти не изменилась. Ее платье, как и прежде, было сшито по-мальчишески, а в коротко остриженных волосах почти не было седины, несмотря на ее почтенный возраст.
  
  “Привет, Арчи”, - сказал Рэндольф. “Я никогда не сомневался, что ты придешь прямо сейчас. Ты нужен нам...”
  
  “Я полагаю, что да, Ральф. Что я могу сделать?”
  
  “Помоги...”
  
  “Не переутомляйся”, - перебила меня сестра. “Я расскажу тебе быстро, Арчи, потому что время поджимает. У нас built...no не волнуйся, Ральфу ничего не угрожает ... обычный приступ гриппа, но ему строго предписано оставаться в постели…пожалуйста, не перебивай меня больше. Мы — Ральф, Джим и я — тайно построили очень интересную машину, Арчи. И чтобы кто-то еще не предвосхитил наше открытие в очередной раз, мы пообещали себе, что в будущем будем опробовать каждую новую машину, как только она будет готова. К сожалению, грипп наложил свой отпечаток на наши дела. Сегодня, как только цель была достигнута, Ральфа положили на дно. Отложить испытание невозможно, но для управления машиной нужны три человека. Кто мог бы заменить Ральфа? Я. Кто мог бы заменить меня? Джим. Но кто мог бы заменить Джима? Я думал о тебе. Ваша роль не требует никакой подготовки или присутствия духа; она требует лишь небольшой дисциплины во время испытания и большой осмотрительности после него. Вы можете помочь нам лучше, чем кто-либо другой. Не так ли?”
  
  “Хорошо. Давай забудем все наши разногласия, сестра моя. Я пришел, чтобы приносить пользу”.
  
  “Имейте в виду, что мы подвергаемся некоторому риску”.
  
  “Бах!”
  
  “Есть еще — как бы это сказать ...? В общем, этот ... вид спорта ... который мы собираемся попробовать, кажется довольно поразительно и чрезвычайно ненормальным, причудливо преувеличенным, почти чудовищным ...”
  
  “Мне все равно. Я пришел принести пользу. Покажите мне комнату, где я буду спать. Я немедленно лягу спать, чтобы завтра утром быть в полной готовности”.
  
  “Завтра!” Воскликнул Корбетт. “Это не завтра, это прямо сейчас. Бьют 11 часов вечера. Иди, мой дорогой друг, иди! Не теряй ни минуты!”
  
  “Что? Суд? В кромешной темноте?”
  
  “Да. Это должно происходить снаружи — и если бы был дневной свет, я спрашиваю вас, оставалось бы это в секрете от ревнивых и проницательных инженеров, которые постоянно шпионят за нами?”
  
  “Снаружи? Прекрасно. Так в чем же дело?”
  
  Этель, однако, нетерпеливо засуетилась. “Раз мы договорились, давай, поехали!” — крикнула она. “Все готово. Функционирование аппарата позволит вам понять его назначение лучше любого описания. Что? Переодеться? Надеть спецодежду? Маскироваться не нужно — мы не в театре. Вперед!”
  
  “Прощай, Арчи, ” сказал Рэндольф, “ до завтрашнего вечера!”
  
  Что? Я подумал. “Скажи мне, ” спросил я свою сестру, следуя за ней, - означает ли “завтра вечером", что ты намерена взять меня с собой в путешествие, которое продлится до завтрашнего вечера?" Но Ральф сказал, что необходимо не показываться на глаза средь бела дня. Мы собираемся где-нибудь остановиться до рассвета? Где мы проведем день? В общем, куда мы направляемся?”
  
  “В Филадельфию".
  
  “Простите? В Филадельфию! Но это то место, где мы находимся!”
  
  “Будь уверен, мой брат-идиот. Мы сделаем круг и вернемся сюда”.
  
  Я замолчал, чувствуя, что она больше ничего мне не скажет, и был полностью занят поисками пути в темноте. Этель не хотела привлекать внимание непрошеных гостей или шпионов, чего вполне могли добиться движущиеся огни.
  
  Моя сестра шла впереди меня по бесконечному коридору, а затем по мастерской. Там все было хорошо видно. Сквозь стеклянную крышу звезды и восходящая Луна освещали хаос странных форм. Чтобы добраться до другой стороны комнаты, нам пришлось петлять взад-вперед среди самого фантастического беспорядка, перешагивая барьеры из вооруженных балок, внезапно ставших враждебными, избегая странных стальных существ, сидящих на корточках на своих четырех колесах, а также обходя необъяснимые ветряные мельницы со спирально закрученными руками.
  
  Этель пробиралась сквозь эти причудливые предметы, не натыкаясь на них. Что касается меня, то сначала мне пришлось спастись от некой круглой шины, на которую я наступил, но когда я радовался тому, что избежал этой трусливой ловушки, я попал в ловушку хитро распутанной веревки. Затем, после моей победоносной борьбы с этим конопляным удавом, появилось что-то вроде паука, который поймал меня в свою паутину; нитка запутала меня в своей тугой сетке, и в конце концов я увяз в болоте, которое представляло собой оболочку неправильно спущенного воздушного шара. Однако, уцепившись за плавники какой-то железной акулы, я освободился — только для того, чтобы врезаться в какую-то деревянную птицу. Однако, несомненно, Дух Изобретательства доказал мою доблесть в достаточной степени, поскольку я внезапно оказался лицом к лицу с Джимом в ангаре.
  
  Ангар был размером с неф собора и служил гаражом для аэростатов, занимавших его периферию. В лунном свете блестели их более или менее надутые оболочки. Все эти сферические, веретенообразные и яйцевидные шарики, расставленные у стены, казалось, почтительно стояли в стороне от своего рода блестящей перегородки, которая тянулась посередине зала. Этель указала на него и сказала: “Вот машина”. Затем они с Джимом начали совещаться вполголоса.
  
  Ага! Я подумал. Вот оно, устройство. Хм! Автомобиль... колоссальный… Если не…может быть, лодка?
  
  Насколько я мог судить в тусклом свете, при котором тупо и бессильно свисали электрические лампочки, это существо напоминало лезвие гигантского ножа, не острого, но чрезвычайно заостренного. Я не могу придумать лучшего сравнения. Он был около сорока метров в длину и восьми в высоту, и всего метр в ширину от заднего конца до середины. Передняя часть сужалась, чтобы разрезать ... воздух или воду? В любом случае, она сужалась, как кинжал.
  
  Я разглядел треугольный руль на корме. Ага! Я подумал. Это а boat...no, это автомобиль! На самом деле загадочное транспортное средство покоилось на приземистых колесах. Они были снабжены резиновыми кольцами и установлены на необычайно мощных пружинах. Под аппаратом, между ними, находились черные блоки, которые я с трудом мог разглядеть. Как я уже сказал, все это блестело; однако, если соединить такие антонимы вместе, это был тусклый блеск.
  
  Этель отбросила ногой несколько инструментов, разбросанных по земле, и открыла дверцу на боковой стороне этого титанического лезвия, примерно посередине. Электрическая лампочка, внезапно загоревшаяся внутри объекта, показала мне, что в его узком основании помещалась хижина. Это было чрезвычайно тесное убежище, четыре метра в длину, два в высоту и только один в ширину. В этой среде обитания было три сиденья, одно позади другого; это были удобные автомобильные ковшеобразные сиденья. Перед первыми двумя была установлена целая система сверкающих рычагов, ручек и педалей. За третьим были две рукоятки на концах стержней, которые я принял за рукоятки руля направления.
  
  “Это твое место”, - сказала мне Этель. “Ты рулевой. Я перед тобой, Джимми передо мной. О, без ложной скромности! Нам не нужно, чтобы ты был квалифицированным рулевым, мой мальчик. Тебе вряд ли понадобится рулить. Руль включается в игру только в исключительных обстоятельствах. У вас, вероятно, даже не будет возможности прикоснуться к нему.”
  
  “Хорошо, но для чего, черт возьми, вся эта техника?”
  
  Этель не слышала; Джим позвал ее на нос, и она оставила меня в оцепенении перед каютой. Что это была за каюта, господа! Что за командный пункт! Какая путаница из кранов, градуированных кругов, квадрантов, стержней, шнуров, резьбы, ключей, проводов, кнопок и циферблатов! И других таинственных инструментов тоже! Здесь не было ничего, напоминающего христианскую мебель, кроме трех кресел и, возможно, еще сосновых часов, стоявших у передней переборки.
  
  Учитывая все обстоятельства, он выглядел как прекрасный образец точного часового механизма — но почему под циферблатом находился географический глобус, наполовину встроенный в корпус хронометра и способный поворачиваться вокруг вертикальной оси, словно демонстрируя юным остолопам смену дня и ночи? Почему к сосне была прикреплена изогнутая игла, проходящая по округлости земного шара, кончик которой в настоящее время указывал на Филадельфию?
  
  Бессильный найти ответы на эти вопросы, я продолжил осмотр. Корзина, наполненная бутылками и съестными припасами, меня сильно заинтриговала. Значит, здесь не было гостиниц? Не могли бы мы провести день в какой-нибудь уединенной гостинице у реки или дороги? О, конечно! Существовала опасность столкнуться там с каким-нибудь раздражающе нескромным человеком. По правде говоря, предосторожность казалась чрезмерной. Но как насчет окон? Окон не было.
  
  “Как мы будем управлять?” Пробормотал я. “Как мы будем осматривать дорогу, если это автомобиль, водные глубины, если это подводная лодка, горы, в том невероятном случае, если это самолет? И прежде всего, что это за машина? Где двигатель? Спереди? Сзади? Над кабиной? Внутри аппарата эта кабина занимает четверть высоты и десятую часть длины; следовательно, если можно так выразиться, она подобна желудку в брюхе кита. Что находится внутри остального этого искусственного китообразного, в котором нам предстоит стать Джонами?”
  
  В этот момент раздался голос моей сестры, дрожащий от удовольствия и бесстрашия. “Джим! Открой двери ангара. Пришло время убрать лошадь”.67
  
  Дворецкий расхохотался. Признаюсь, мне совсем не нравятся чернокожие и их гортанный язык. Они всегда разговаривают с тобой так, словно у них ангина. Но Джим, с его аденоидами laugh...no! Ты не можешь себе представить, как сильно он мне не нравился...
  
  Как бы то ни было, он отодвинул огромные двери на роликах, и звездчатая щель расширилась от верха до низа здания. Появились плоские поля, белые посреди круга серебристых холмов. Небольшое озеро сверкало под красноватым небом. Наш могучий меч, казалось, был настороже перед всем этим. Какая страшная скрытая сила собиралась привести в движение эту сокрушительную руку и сдвинуть с места этот катящийся монумент. Казалось бы, тяжелый, как севший на мель корабль, на ходу?
  
  Моя сестра выключила свет. “Пойдем”, - сказала она. “Я хочу отправиться ровно в полночь. В чем дело, Арчибальд?”
  
  “Ты ... ты не собираешься заводить двигатель?”
  
  “Ха-ха!” - воскликнула Этель, как будто я только что отпустил самую смешную шутку. “Ну, это будет тяжелая работа, не так ли, Джимми?”
  
  “Да, да”, - булькнул псих со скрипучим смехом. “Мэм помнит несчастный случай с масштабной моделью?”
  
  “Давай, Арчи, протяни руку помощи!” — продолжала моя сестра и уперлась в заднюю часть огромной массы, словно собираясь подтолкнуть ее. Несмотря на мое замешательство, я уже собирался помочь ей вместе с Джимом, когда мы увидели, как металлический колосс, приводимый в движение простым усилием женского плеча, плавно продвигается навстречу своей неизвестной судьбе.
  
  “О, сегодня все хорошо сбалансировано!” Этель просто заметила. “Я думала, что потребуется по крайней мере двое из нас, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Нет, нет — предоставь это мне. Это детская забава ”. Повернувшись спиной к реке Шайлкилл, которая опровергала любые морские гипотезы, она выехала на середину поля в западном направлении.
  
  Я сопровождал ее. Джим последовал за нами, переполненный возбуждением и подпрыгивая в ритме фанданго.
  
  “Прости меня, брат мой, я объясню тебе механизм, как только мы отправимся в путь. В данный момент у меня слишком много дел ...” О, какие эмоции прозвучали в этих словах! Сколько месяцев напряженного беспокойства ждали мои спутники этого сенсационного момента?
  
  На какое-то время, уменьшенная амплитудой окружения, машина казалась менее ужасной. На самом деле, если смотреть спереди, можно было увидеть не больше, чем лезвие сабли, если смотреть острием. Отойдя в сторону, чтобы рассмотреть его целиком, я обнаружил несколько небольших выступов сверху, которые были невидимы под ангаром. Также несколько выступов тянулись от стен справа и слева.
  
  Этель проверила блоки между маленькими колесиками. “Отличная погода”, - сказала она. “Ни малейшего дуновения ветра. Поднимаемся на борт!”
  
  Мы вошли в "Лезвие". Джим тщательно закрыл за нами дверь, и гул природы — такой слабый, что я принял его за абсолютную тишину, — резко оборвался.
  
  Сначала мне показалось, что в салоне совершенно темно, и я уже начал думать, что нам предстоит непостижимая экспедиция слепых заключенных, когда мой взгляд привлекло пятно бледного света над сиденьем Этель. Это было что-то вроде большого абажура, светящегося изнутри. Я могу описать это только как большую полусферическую воронку, свисающую вниз, с самой широкой частью внизу и горловиной, встроенной прямо в потолок. Шея могла вытягиваться по желанию, как ствол телескопа. Таким образом Этель опустила воронку так, что она окружила ее голову, осветив ее лунным светом. Затем она заставила меня сесть на ее место.
  
  Представьте себе мое изумление, когда я обнаружил, что, казалось бы, перенесся наружу, словно по волшебству! Фактически, на поверхность воронки проецировалось изображение окружающей местности, включая небо — с полумесяцем Луны, Млечным Путем, темно-синим фоном и мерцающими звездами — и белую равнину с ее серебристыми холмами. Я повернул голову назад и увидел силуэт Филадельфии, увенчанный статуей Пенна и окруженный ореолом света, который ночью парит над большими городами. Также в воронке был виден маленький домик Корбеттов, где Рэндольф думал о нас, лежа на постели больного.
  
  О, какое чудо, господа! Вид этой живой миниатюры положительно очаровал меня! Я могу дать вам некоторое представление об этом, сравнив это с перевернутыми изображениями, которые видят фотографы, когда они смотрят через полированное стекло фотолаборатории, чтобы увидеть, какой пейзаж получится на фотопластинке. В данном случае, однако, пейзаж был показан без инверсии, полностью, в виде панорамы, с той особенностью, что наблюдатель, казалось, находился на высоте восьми метров над землей — то есть, как вы уже догадались, в том месте, где стержень этого усовершенствованного перископа выступал из крыши нашей тюрьмы. Это было то, что облегчало управление.
  
  Я бы еще какое-то время прятал голову под этим чудесным абажуром, если бы моя сестра не заняла свой пост. “Что такого волшебного в фокусах с линзами?” пробормотала она. “На каждой подводной лодке нашего флота есть почти такая же хорошая! Мы правильно выстроились, Джим?”
  
  Голубоватое фосфоресцирование воронки разлилось по каюте; один за другим все приборы выступили из темноты. Джим склонился над компасом; он больше не смеялся. “Да, мэм”, - сказал он. “Мы ориентируемся вдоль линии с востока на запад”.
  
  “Хорошо. За руль, Арчи! Просто держи его прямо, до дальнейших распоряжений, как гребешь. Ты на месте, Арчи?”
  
  “Да”.
  
  “Ты на месте, Джим?”
  
  “Да, мэм”.
  
  “Хорошо. Приготовься! Сбрось тяжести!”
  
  Дворецкий нажал на две педали одновременно. Я услышал два одновременных щелчка под аппаратом, спереди и сзади, и что-то тяжело упало на землю с глухим стуком. Затем мне внезапно показалось, что какая-то тошнотворная сила вдавливает меня в самого себя — моя голова вдавливается в туловище, туловище - в ноги, а ноги - в пол; короче говоря, я испытал тошнотворное ощущение сжатия, возникающее при выходе из лифта из-за резкого толчка. Однако это продолжалось не дольше, чем требовалось для наблюдения. Теперь ничто не выдавало ни малейшего смещения нашего транспортного средства.
  
  “Держись!” Закричал я. “Что это?” Что-то блестело у моих ног.
  
  Я наклонился. Внезапно — о Господи!— Я закрыл глаза, и мои кулаки сжались на рулевых тягах под ошеломляющим воздействием головокружения. Пол той камеры был сделан из стекла, такого прозрачного, что казалось, там ничего нет, и через эту зияющую дыру я увидел Филадельфию sinking...sinking...at скорость падения.
  
  Мы поднимались вверх.
  
  Этель не обратила внимания на мое восклицание. Она посмотрела на циферблат и громким голосом зачитала полученную оттуда информацию. “Триста ... четыреста ... шестьсот ... тысяча. Джим, посмотри на статоскоп! Тысяча пятьдесят... одиннадцать hundred...is это верно?”
  
  “Да, мэм”.
  
  “Сбрось 30 килограммов балласта”.
  
  Дворецкий нажал на другую педаль. Раздался еще один щелчок, и я увидел, как одна из теней, вставших между нами и бездной, уменьшилась в объеме и ослабла. На этот раз упал не вес; ввиду риска сбить кого-нибудь на поздней прогулке механизм позволял опорожнять мешки с песком или бутылки с водой с помощью дистанционного управления. По какой причине Корбетты систематически запрещали любое прямое общение с внешним миром? Я бы все отдал— чтобы узнать, но сейчас было неподходящее время допрашивать мою сестру. Она гипнотически уставилась на барометрический циферблат, считая: “Четырнадцать пятьдесят... четырнадцать семьдесят пять... полторы тысячи метров! Наконец-то! Ах! Пятнадцать сорок — это слишком много!”
  
  Она схватилась за висящую цепь и потянула ее вниз. Над нашими головами, в том месте, которое я буду называть чердаком, это действие вызвало шорох газа, выходящего через клапан, и стрелка барометра вернулась к цифре 1500.
  
  “Мы на месте!” Провозгласила Этель. Затем, посмотрев на часы над кепкой Джима, она добавила: “Без пяти! Хорошо. Мы отправляемся ровно в полночь.”
  
  Мы отправляемся в путь? Что она имела в виду? Тупо-вопросительным взглядом я изучал ее мужскую стрижку и затылок; я был так заинтригован, что ее кудри, как мне показалось, образовывали расплывчатое лицо, седое и насмешливое.
  
  “Вы говорите, мы отправляемся в путь?” - Спросил я, не в силах больше сдерживаться. “ Разве мы уже не отправились?”
  
  “Нет”.
  
  “Что же тогда еще остается? Что ты намерена делать, Этель?”
  
  “Путешествуйте по миру, мистер Любознательный!”
  
  “А? Что? О, ты шутишь! Вокруг...”
  
  “...Мир. За один день. Аппарат уравновешен, Джим?”
  
  Ужасная перспектива полета с сумасшедшей в обличье аэронавта затуманила мое зрение, и именно сквозь этот туман головокружения я разглядел проклятого зулуса, консультирующегося на духовном уровне. Выяснилось, что машина была слегка наклонена вперед. Небольшое количество балласта, сброшенное с носа, сделало ее абсолютно горизонтальной, но заставило подняться на двадцать метров. Этель заявила, что, в конце концов, это не имеет значения. Опрошенный компас дал ей удовлетворительный ответ. Она улыбнулась и пробормотала: “Отлично; курс строго на запад”.
  
  И когда в глубине часов пробило полночь, моя сестра скомандовала: “Заводи двигатель! Контакт!”
  
  Джим повернул большой коммутатор. Тотчас же за задней панелью с очень тихим, но очень настойчивым гудением заработал невидимый двигатель. Он грохотал все сильнее, и по мере того, как его активность усиливалась, казалось, вокруг нас поднялся прохладный ветерок, который превратился в штормовой ветер, затем в бурю. Шквал пронесся по всей длине самолета, затем сменился грохотом, затем катастрофическим взрывом, а затем чем-то худшим, неизвестным до тех пор людям. Потоки воздуха, неистовые, как нескончаемые удары дротиков, врывались в стыки дверей, несмотря на их точность. Армия гадюк не могла бы шипеть громче. В салоне возник небольшой торнадо, который закружился.
  
  Тем временем шум на поверхности аппарата постепенно усиливался, особенно у передней режущей кромки, где можно было подумать, что разрывается бесконечный кусок шелка. Под воздействием двигателя наша камера вибрировала все чаще, и, прикоснувшись к дрожащей стенке, я почувствовал, что она менее холодная, чем я ожидал. На самом деле температура заметно повышалась, столбик термометра непрерывно поднимался, и вскоре я уже мог поверить, что нахожусь в какой-то необычной печи, обогреваемой снаружи.
  
  Все это было ясным, как дневной свет, свидетельством перемещения нашего транспортного средства и его невероятной скорости. Что касается меня, то слабоумие Этель перестало быть предметом догадок и превратилось в душераздирающую уверенность. В любом случае, моя храбрая сестра не проявила удивления, несомненно, предвидя каждый аспект этого головокружительного события. По ее приказу Джим запечатал двери и перекрыл потоки воздуха с помощью ваты, вбитой стамеской. Пока выполнялась эта задача, Этель сверялась с длинной градуированной шкалой, по которой непрерывно перемещался курсор, считывая новый набор цифр. “Пятьсот... шестьсот ... тысяча ... тысяча двести... тысяча двести пятьдесят!”
  
  Я должен упомянуть, что двенадцать пятьдесят было объявлено торжествующим тоном, и нет причин не сказать вам, что в этот самый момент курсор остановился на шкале и столбик ртути в трубке термометра перестал подниматься, в то время как шум двигателя и свистящий звук нашего продвижения стали постоянными.
  
  “Двенадцать пятьдесят”, - повторила моя сестра. “Значит, мы на месте!”
  
  Взглянув на часы, одураченная краткими мысленными подсчетами, моя сестра указала на земной шар. “Джим, ” сказала она, - в три минуты сорок пять секунд после полуночи введи Торндейлу иглу. Торндейл, правильно? Мы сейчас обойдем это стороной.”
  
  Джим дождался подходящего момента и повернул глобус вручную таким образом, чтобы кончик неподвижной иглы, огибающей его округлость, оказался над Торндейлом. Он немедленно нажал кнопку, и сфера — несомненно, приведенная в действие механизмом часов — начала медленно вращаться вокруг своей оси слева направо.
  
  Что касается меня, то я с некоторым трудом оправился от удушья от неожиданности. “Этель!” - Воскликнул я. “ Это невозможно! Уже? Мы добрались до Торндейла?”
  
  “Нет”, - ответила она, следя за бесчисленными маленькими приборами. “Мы проехали Торндейл. В настоящее время мы пересекаем железную дорогу между Вэлли и Сьюска. Следите за стрелкой на глобусе и за этим тоже ”. Этель указала на градуированную шкалу, индикатор которой все еще стоял на цифре 1250. “Это, “ продолжала моя сестра, ” тахиметр, который измеряет скорость. Он показывает перемещение более 2,8 километра в минуту, что составляет примерно 1250 в час”.
  
  “Проклятие! Мы движемся к....”
  
  “Нет, мой друг, мы не двигаемся”.
  
  “О! Объясни, черт возьми!”
  
  “Мы не двигаемся. Это воздух проносится мимо нас. Наш корабль неподвижен в свободной атмосфере — и именно поэтому, Арчи, я назвал его Аэрофикс.
  
  “О!”
  
  “Да. Подожди секунду ... тогда я буду доволен. Просто закрой этот кран ... вот! Я весь твой. Пусть будет свет в твоем разуме и в каюте!” Мы с сестрой создали электрический дневной свет, яркий свет которого затмил луну и звезды в глубине перископа.
  
  “Это воздух проносится мимо нас?” - Что? - повторил я в порыве любопытства.
  
  “Ну же, брат-торговец минной проволокой, каким бы ты ни был, ты никогда не задумывался, насколько нелепы люди в своей манере путешествовать? Насколько нелепо перемещаться с помощью огромного усилия пара, бензина или электричества на движущемся шаре, когда достаточно оставаться неподвижным над ним, чтобы все точки на одной параллели одна за другой проносились перед вашими глазами с возможностью приземлиться там?”
  
  “Проклятие!”
  
  “Однако это идея, которая возникла у нас с Рэндольфом и которую мы реализовали. Aerofix является доказательством этого. Да, воздух движется вокруг нас, и Земля под нами. По отношению к ним она неподвижна. Сила тяжести, которой по-прежнему подвержен наш воздушный шар, удерживает его на постоянном расстоянии от центра Земли, но у него есть двигатель, который освобождает его от сопротивления земного шара, вращающегося вокруг своей оси. Именно в этом смысле он не движется, поскольку наша старая планета продолжает перемещать его в своем путешествии вокруг Солнца, а Солнце - перемещать планету в ее собственном бесконечном звездном обращении. За исключением того, что, поскольку Земля продолжает свое осевое вращение с запада на восток, мы фактически совершим кругосветное путешествие с востока на запад за 24 часа — или, если быть более точным, за 23 часа 56 минут и четыре секунды, точно так же, как Солнце.”
  
  Нацарапав несколько цифр на листе бумаги, я рискнул сказать: “Однако я помню, что окружность Земли составляет 40 000 километров. В таком случае, поскольку для вращения вокруг своей оси требуется 24 часа, этот аппарат должен перемещаться со скоростью ... чуть более 1666 метров в час!”
  
  “Неплохо для продавца кабельного телевидения! Кассир демонстрирует свой характер! Но ошеломляюще глупый, мой восхитительный спутник, — это на экваторе, и только там, длина окружности составляет 40 000 километров. Если бы мы вылетели, например, в Кито, тахиметр действительно показывал бы 1666,6%. К сожалению, Филадельфия, из которой поднялся Аэрофикс, находится на 40-й северной параллели, которая составляет всего 30 000 километров, поскольку она ближе к полюсу. Таким образом, земная сфера вращается там только со скоростью 1250 оборотов в час. А как вы думаете, что произошло бы, если бы восхождение произошло на одном из полюсов, которые остаются такими же неподвижными, как и все точки на оси? У нас под ногами постоянно было бы одно и то же место, а нашим декором был бы ледяной круг, вращающийся вокруг полярного центра, как граммофонный диск.
  
  “Обратите внимание и на это. Чем дальше воздушный шар поднимается в лоно воздушной массы, вовлеченной в земной танец, — высота, которая лишь немного увеличивает круг, который мы, по—видимому, описываем, - тем больше скорость жидкости, которая его окружает, поскольку это унесло бы нас дальше от центра вращения. Эта особенность увеличила бы усилия, затрачиваемые на поддержание его в неподвижности против более сильного течения, если бы газ, с которым мы сталкиваемся при подъеме, не был разреженным по мере ускорения потока. Чем яростнее налетает на нас ветер, тем он менее плотный. Разделяющая шпора все еще обладает той же способностью; эти два явления уравновешивают друг друга.”
  
  “Но зачем останавливаться на высоте 1500 метров?”
  
  “Потому что самый высокий пик на 40-й параллели не достигает такой высоты - и нам нужно избежать столкновения со Скалистыми горами, не так ли?”
  
  “Значит, мы строго придерживаемся 40-й параллели?” - Спросил я.
  
  “Строго говоря. Возможно, однажды наша машина сможет изменять свою неподвижность с помощью гравитационного притяжения звезд или даже с помощью движения Земли по своей орбите. Тогда нужно будет обездвижить себя относительно Солнца, чтобы совершать наклонные путешествия вокруг Земли — по крайней мере, кажущиеся путешествия. Но до этого нам еще далеко! В настоящее время мы вынуждены следовать выбранной нами параллели, как если бы это были железнодорожные пути. Руль направления - это всего лишь аксессуар, предназначенный для выравнивания самолета и борьбы с вредными ветрами во время снижения. Мы обязательные путешественники по миру, брат. Посмотри на компас; его стрелка не сдвинется ни на миллиметр за 24 часа без отклонения, при условии, что магнитный полюс является также осевым полюсом. По правому борту у нас всегда будет север.”
  
  “Итак, мы возвращаемся в Филадельфию завтра, - пробормотал я, пораженный, - после того, как обогнем сороковую параллель. Это тот самый маршрут, о котором ты упоминал”.
  
  “Ты понял. Посмотри на глобус на часах — это и индикатор наших последовательных позиций, и отражение реальности. Неподвижный кончик иглы обозначает Аэрофикс. Каждые 24 часа под ним последовательно проходят одни и те же места. Завтра там будет Филадельфия, но мы немного опоздаем из-за времени, необходимого для остановки, когда земное сопротивление возобновится. Эти два маневра требуют незаметного продвижения вперед; если бы я резко остановил двигатель, пока мы были абсолютно неподвижны — что, к тому же, невозможно, — поток воздуха немедленно снова захватил бы наше судно, и передняя стенка полетела бы к нам с силой снаряда ”.
  
  Я почувствовал, как пот выступил у меня на лбу и увлажнил ладони. “Эта проклятая жара!” Проворчал я. “И этот проклятый свист! Я едва слышу, что ты говоришь, хотя ты и кричишь.”
  
  “Да, все это вызвано трением воздуха. Вы не находите, что это душно?” Она открыла маленькие отверстия в дверях, которые были соединены с внешней средой трубками, наклоненными к корме. Эти вентиляторы были хорошо сконструированы; распространялась восхитительная прохлада. “С каким трудом мы нашли средство от избытка тепла!” - продолжала моя сестра. “Ральф обнаружил термостойкую штукатурку, которой покрыт корпус — изолирующий слой”.
  
  Я собирался высказать несколько разумных размышлений на тему воздуха и противоречивых свойств, которыми он обладает, о том, как быстро охлаждается тело и с какой невероятной скоростью оно воспламеняется, когда моя сестра снова выключила свет. Как только рассеялись непосредственные последствия темноты, я смог разглядеть Этель в шлеме у перископа, очень бледную в его молочном свете.
  
  “Их Высочества Скалистые горы!” - объявила она. “Посмотри на них, Арчи!”
  
  Небо окрасило волшебную воронку в голубой цвет. Теперь там плыли облака. Самые дальние, казалось, ползли без спешки; ближайшие мелькали, как пушистые молнии. Другие, мимо которых мы прошли полностью, исчезли из виду в мгновение ока. Появившись над горизонтом — я имею в виду край абажура — пятно тьмы быстро поднималось к звездам. Он имел причудливые очертания, белый свет играл на его кончиках, и я увидел, что это грозная горная цепь, направляющаяся к нам “на всех парах”.
  
  Мчащиеся ледники оставляли в лунном свете опалесцирующие следы, похожие на хвосты комет; мимолетная бледность освещала наш прозрачный пол; вздымались хребты и вырисовывались пики. Можно было подумать, что горное стадо обратилось в паническое бегство. Затем все стихло. Вершины исчезли, вернувшись в невидимую зону, и небесный свод, свободный от облаков, наполнил перископ своим великолепием. Стеклянный пол, казалось, сверкал бесчисленными гранями и превратился в алмазное окно, в движущихся огнях которого отражались эмоции живого драгоценного камня.
  
  Дворецкого охватил приступ идиотской веселости. Его хрипотца усилилась пропорционально его радости, и в то же время он выглядел так, словно был подвержен истерическому дифтериту. Он поперхнулся, выгнул спину и откашлялся несколькими междометиями в честь Тихого океана.
  
  “Да, это Океан”, - подтвердила Этель. “Три двадцать две — умер вовремя”.
  
  Я вскрикнул. “Что, если мы упадем?”
  
  “Тебе нечего бояться, старый трус, мой дорогой младший брат. У Aerofix прочная конструкция”.
  
  “Хм!” Сказал я, оскорбленный ее пренебрежением и желая напустить на себя храбрый вид. “Это действительно прекрасный летательный аппарат тяжелее воздуха, превосходный...”
  
  “Это воздушный шар, Арчибальд, настоящий газовый баллон. Ни неподвижные крылья, ни лопасти вертолетного винта не могли удержаться сами по себе или поддерживать вращение в условиях атмосферной лавины, точка опоры была слишком мимолетной. Это воздушный шарик. Но вы должны понимать, что в отношении аэрофик-сов гондола, в которой расположен двигатель, должна полностью прилегать к оболочке; в противном случае последняя, сопровождая движение Земли, растянулась бы и порвала свои шнуры, если бы они не были порваны с самого начала. Таким образом, наш аппарат имеет единый корпус, металл которого представляет собой сплав алюминия и другого вещества, которое весит не больше пробки, но, к сожалению, ему немного не хватает прочности. Этот корпус разделен на два уровня горизонтальной перегородкой. Верхняя секция, расположенная над нами, заполнена известным только нам газом, который обладает силой подъема, в шесть раз превышающей силу подъема водорода. ‘Первый этаж’ разделен на три отсека: в середине — каюта, где я имею удовольствие беседовать с вами; в носовой части - очень узкий отсек с аккумуляторами Корбетта, легким, но почти неисчерпаемым источником электрической энергии; и, наконец, в задней части - машинное отделение.
  
  “Ах, двигатель! В этом наша слава! Возможно, вы представляете себе паровую машину мощностью в миллион лошадиных сил? Вовсе нет. Aerofix - это не пароход, борющийся с речным течением, мощность которого, достаточная только для того, чтобы предотвратить его откат назад, удерживает лодку на месте. Если бы это было так, вы могли бы сказать, что Корбетты вообще ничего не изобрели; их воздушный шар был бы просто самым быстрым современным аэростатом, способным двигаться со скоростью 1250 километров в час — и способным, в силу этого факта, казаться неподвижным относительно центра Земли при условии, что он следует параллели. О, теоретически это возможно, и такая идея может прийти в голову любому, благодаря простому умножению текущих скоростей и создаваемой ими силы ... но на практике это все равно, что позволить мухе передвигаться с помощью силы локомотива. С другой стороны, это все равно был бы плохой результат, лишенный элегантности — грубое изобретение…
  
  “Я повторяю, наш двигатель не приводит в движение Аэрофикс, а освобождает его от сопротивления Земли. Это генератор силы инерции. Ты понимаешь? И хотя это производит тот же эффект, что и летающая фабрика, мчащаяся с востока на запад, при этом используется лишь незначительная сила.”
  
  “Но что это?” Я спросил. “Какой принцип...”
  
  “Ах, вот оно что! Я не могу вам сказать. Не просите меня об этом. Корбетт был бы недоволен...”
  
  “Ты же знаешь, какой я осторожный...”
  
  “Держись, Арчи, я укажу тебе правильное направление. Не спрашивай меня больше. Помните ли вы те игрушки, которые назывались гироскопами, которые забавляли нас, когда мы были детьми, и которые включались на вытянутой нити накала, не падая при этом в любом положении? Они принимали самые невероятные углы относительно своих опор, казалось, бросая вызов принципам равновесия и силы тяжести. Вы также помните их недавнее применение в Англии, где инженер Луи Бреннан68 приспособил их к своему двухколесному трамваю таким образом, что транспортное средство, столь же плохо сбалансированное, как велосипед в состоянии покоя, неподвижно и непоколебимо держалось на единственном рельсе или веревке, переброшенной через пропасть? Короче говоря, любой объект, оснащенный гироскопами, остается неподвижным в неустойчивом равновесии, как если бы он двигался с высокой скоростью. Эффект гироскопа заменяет эффект приобретенной скорости.
  
  “Это сила, которую специальное устройство позволяет нам усилить. Позади вас шесть гироскопов — шесть улучшенных маховиков — вращаются в пустом пространстве”.
  
  “Господи! Что, если бы они неожиданно остановились!”
  
  “Для этого потребовалась бы невообразимая катастрофа. Бреннан продемонстрировал, что с того момента, как их перестают активировать, гироскопы продолжают вращаться в течение 24 часов, из которых восемь являются полезными — более чем достаточная задержка, чтобы вернуться к тяге атмосферы без каких-либо потрясений и найти подходящее место для посадки. Несчастный случай мог произойти только в результате разрушения ... ну, специального устройства ... и если это не было сделано намеренно ...
  
  “Этель! Этель! Я поражен!”
  
  “Вы вполне можете себе представить, ” продолжала моя сестра, “ как мне удалось так легко сдвинуть аппарат с места. Свинцовые гири, прикрепленные к нижней стороне, уравновешивают силу подъема, таким образом нейтрализуя ее, в результате чего воздушный шар весит всего несколько фунтов, необходимых для удержания его на земле. Эти компенсационные грузы можно отсоединить от кабины автоматически. Это лучший способ "сбросить груз’. О, мы обо всем подумали. Сначала мы экспериментировали с масштабной моделью размером с каноэ, но двигатель случайно включился в мастерской; затем маленький aerofix бесцеремонно исчез. Пробившись сквозь стену, он зарылся в склоне холма Бельмонт — он все еще там.”
  
  “Но разве нет вероятности, что от высокой температуры газ воспламенится?” Я спросил.
  
  “Не волнуйся. Огромный взрывоопасный пузырь может взорваться только от искры или открытого пламени при контакте с ним. Химера!”
  
  “Хорошо, хорошо ... Все в порядке. Я прекрасно понимаю твою систему, Этель ... Хотя, для начала, я принял твой автоиммобиль за настоящий автомобиль!”
  
  “Из-за колес, я уверен? Подпружиненные колеса — это простые амортизаторы, которые срабатывают при приземлении. Мы снижаемся, приземляемся без толчка, и инерция заставляет нас прокатиться вперед на несколько метров, прежде чем остановиться. Ими снабжен самый вульгарный самолет.”
  
  “Боже, как хорошо”, - пробормотал я. “О да, это очень хорошо!” Но оцепенение от переживания такого парадоксального сна затуманило мой слух, и я не мог оторвать глаз от вращающегося земного шара, чей медленный и регулярный оборот описывал наше прохождение вдоль сороковой параллели.
  
  Этель заметила мое состояние.
  
  “Мне кажется, я знаю, почему вы ошеломлены”, - сказала она. “Неожиданные открытия поначалу всегда кажутся противоречащими Законам Природы и нарушающими Вселенский порядок. Когда делается какое-либо великое изобретение, мир в течение недели с некоторым ужасом провозглашает его чудом, а некоторые жертвы Науки имеют фальшивый вид преступников, справедливо наказанных за нарушение закона. Арчибальд Кларк подозревает, что становится свидетелем чего-то крайне непристойного!”
  
  Однако у меня не было желания критиковать. Психология толпы, столкнувшейся с научными результатами, оставила меня равнодушным. “Ужасно, ужасно!” Пробормотал я. “Вся эта вода, и не видно конца! Что там внизу, у нас под ногами, а? Как ты думаешь, насколько глубоко море?”
  
  “Между 1000 и 2000 метрами. Мы где-то между 140-м и 160-м меридианами”.
  
  “Это правда — уже почти пять часов”.
  
  “В Филадельфии пять часов! Но не в том месте, которое мы посещаем. Здесь все еще полночь. У нас уже полночь, почти. Сегодня Аэрофикс, неподвижный в земном пространстве и человеческом времени, совершает свое полуночное путешествие...”
  
  Тоска сжала мне горло. “Это правда”, - заметил я. “Солнце не встает”.
  
  “Конечно! Он все еще на дальней стороне Земли. Аппарат играет с ним в своего рода прятки. Полдень разогревает наших ускользающих антиподов, поскольку мы формируем сердце тьмы, которая, казалось бы, движется по всему земному шару. Арчибальд, мы потеряем один световой день и, наоборот, проживем слишком много ночей! Позже, когда открытие будет запущено в коммерческую разработку, когда у каждого будет aerofix, вполне вероятно, что люди будут предпочитать дневные поездки - и враги тьмы смогут жить в вечный полдень, противостоять бесчисленным сумеркам или купаться в сиянии бесконечного рассвета. Посмотрите на небо в глубине перископа; купол одного неизменно отражается в черепной коробке другого. Ничто не движется — кроме луны! В нашей перспективе созвездия больше не движутся вперед. Можно подумать, что небесный маятник остановился!”
  
  “Есть один из них, который все еще работает превосходно”, - сказал я. “Он у меня в желудке, и он сигнализирует о том, что пришло время обеда, удвоенным звоном курантов. Я еще ничего не ужинал, сестра моя!”
  
  Мы ужинали.
  
  Вы можете судить, господа, по проявлению моего голода, что моральный дух вашего покорного слуги несколько восстановился, пусть и незначительно. После еды всегда лучше. Взбодренный превосходными консервами и большим бокалом бренди, я чувствовал себя в этом узком кресле не более неуютно, чем в коридоре спального вагона, — за исключением общей боли, свидетельствовавшей о недавно пережитом нервном напряжении, реакцией на которое оно и стало. Однако в лоне этой теплой полутени хорошее пищеварение отяжелило мои веки. Они закрылись под монотонную колыбельную свиста воздуха и жужжания гироскопов. Словно в слуховом тумане, я смутно услышал бой часов и бормотание Этель о том, что мы прошли четверть пути. Затем я полностью заснул.
  
  “Эй, эй! Ничего подобного, брат мой! Я думаю, ты спишь. Давай! Давай! Ты можешь понадобиться мне в любой момент. Ты должен бодрствовать. Вы должны быть бдительны.”
  
  “Хм!”
  
  “Подумай о прелестях Японии, над которой мы проезжаем”, - сказала она мне.
  
  “К черту Японию!” Парировал я. “Она будет такой черной, как если бы на снег выпала сажа!” Джиму, казалось, это показалось очень забавным. “А ты можешь заткнуться”, - сказал я ему, вставая. “Ты не имеешь никакого права раскисать, когда кто-то упоминает сажу, трубочист, каким бы ты ни был!”
  
  “Мир, мир! Арчибальд! Оставайся на своем месте”.
  
  Дворецкий наклонился, выгнув спину. Его плечи затряслись от сдерживаемой радости. Мне показалось, что сквозь толстый череп я различил улыбку с толстыми губами, но властный голос Этель успокоил меня. - Где мы? - спросил я. Спросил я ее сухим тоном, в котором все еще слышался намек на гнев.
  
  “В нескольких лигах к западу от Пекина. Там пустыня Ала-Шань”.
  
  “Все еще на высоте 1500 метров над землей?”
  
  “Нет — 1500 метров над уровнем моря. Средняя высота пустыни приближает нас к земле на 500 метров”.
  
  Затем снова воцарилась тишина. По правде говоря, я могу назвать вечно похожий шум воздуха и двигателя “тишиной”. Я больше не мог слышать их, не больше, чем тысячи шепотов, составляющих спокойствие нашего худшего уединения.
  
  Долгое время я боролся с сонливостью. Чтобы добиться этого, я старался проявлять интерес ко всему: к поведению моих спутников; к балласту, который время от времени сбрасывали; к неопределенному выражению лица Этель; ко всем сонным странам, в которых странные люди лежали в странных постелях под двухконечными крышами ... но воображение не компенсирует знания, и я ничего не знал обо всех этих темных землях, в которых я не мог различить ни единого дерева! Я был вынужден изобретать мир, подобно ребенку, едущему верхом на неподвижной деревянной лошадке, задумчиво созерцающему пройденный путь в течение длительного периода времени.
  
  Однако два тревожных сигнала вывели меня из этого состояния.
  
  Первый был вызван ударом — очень слабым — в носовую часть самолета. На нашем пути лежало что-то мягкое. Моя сестра успокоила ужас, вспыхнувший во мне, одной фразой. Она увидела в телескоп “два больших крыла”, которые мгновенно исчезли.
  
  Второй тревогой я был обязан Джиму. Он внезапно испуганно встал, требуя сообщить, идем ли мы все тем же курсом, утверждая, что было бы ужасно, если бы мы сбились с курса из-за гор Кашмира высотой 3800 метров, и что он слишком устал, чтобы самому принять это во внимание.
  
  Бокал бренди привел его в чувство. Обретя самообладание и ясность ума, он вернулся на свой пост перед часами.
  
  Наконец, моя сестра бодро объявила на манер стюарда в вагоне-ресторане: “Время луча! Занимайте столики для первого обслуживания! Уже полдень!”
  
  “Полдень!” Повторил я, вглядываясь в темноту. “Полдень в полночь!”
  
  Китайский небесный свод украсил абажур космографическим куполом, похожим на те карты неба, имитирующие небесные своды, которые известны как уранорамы.69 Ночная тьма, как мне показалось, имела зеленоватый оттенок. Облака, подобные нашим кучевым облакам, маскировали и разоблачали одну и ту же астрономию. Единственное изменение заключалось в том, что полумесяц увеличил свою арбузную дольку и по собственной инициативе удалился на юго-восток.
  
  Завтрак имел вид ужина, и ленч был похож на него; никто не оказал ему особой чести. Ночной день тянулся бесконечно. Каспий, Турция, Греция, Калабрия, Испания и Португалия сменяли друг друга, невидимые и лишенные интереса. Непреодолимое раздражение заставляло меня постукивать ногами по прозрачному полу, сквозь который ничего не было видно. Я забеспокоился и принялся расхаживать по узкой камере.
  
  Примерно без четверти двенадцать я с детским удовольствием получил приказ возвращаться на свой пост. Моя сестра добавила, что она собирается заглушить двигатель и притормозить гироскопы, чтобы постепенно восстановить земное сопротивление, чтобы мы могли снова спуститься в Филадельфию.
  
  Вспыхнул упрямый свет электрической лампы. Джим повернул большой коммутатор и щелкнул несколькими переключателями. В кормовом отсеке было слышно, как тормозные колодки скрежещут по маховикам; гул становился глубже; воздух свистел все тише и тише, и стрелка тахиметра начала отступать.
  
  Я вцепился в рукоятки руля дрожащими руками. Моя сестра приказала мне не пользоваться ими, пока я не получу ее сигнал. Время от времени огни какого-нибудь атлантического судна оставляли под моими ногами двойной красно-белый след, отражающийся в воде.
  
  Эта ситуация длилась некоторое время, которое показалось мне чрезмерным. Перегнувшись через плечо сестры, я заметил крайнее раздражение на ее лице. В ответ на мои вопросы она сказала: “Просто мы недостаточно быстро снижаем скорость. Я боюсь промахнуться мимо Филадельфии”.
  
  Часы показывали половину первого ночи, а воздух все еще яростно свистел. Я нервно вытер лоб. “ Как вы думаете, мы сможем приземлиться поблизости? - Спросил я. “Если бы это было более чем в ста километрах от города...”
  
  Дворецкий покачал головой.
  
  “Нет, Джим? Это "нет", не так ли?” - сказала моя сестра. “Нет смысла упорствовать — я начала слишком поздно”.
  
  “Но это же не проблема!” Внезапно воскликнул я. “Как только мы остановимся, ты сможешь включить машину задним ходом!”
  
  “Ты осел, Арчибальд. Воздушный шар, как ты сам справедливо заметил, - это не автомобиль, а imмобиль. Чтобы повернуть вспять в своем полете, потребовалось бы, чтобы Земля вращалась в обратном направлении — и за этой маленькой фантазией последовал бы конец света из-за последствий. Нет, нет ... Мы хорошо обеспечены газом, балластом, электричеством и едой; единственное, что разумно сделать, это совершить второй кругосветный полет и сбросить скорость раньше. Заведи двигатель снова, Джим, и убери тормоза!”
  
  Когда она пришла к этому ошеломляющему решению, которое было немедленно приведено в действие, в глубинах бездны появилось парообразное скопление точек, похожее на рой светлячков; мимо проплывала Филадельфия…
  
  “Бедный Рэндольф!” Этель вздохнула. “Он будет волноваться!” Не переводя дыхания, она разразилась словоохотливой и быстро развивающейся небольшой речью в манере человека, который боится выговора со стороны своего собеседника и не хочет давать ему говорить. Таким образом, она сочла своим долгом сообщить мне, как лучше всего добраться до Бельмонта после спуска на следующий день. По ее расчетам, аппарат должен приземлиться не более чем в двадцати километрах от города, а оттуда какая-нибудь лошадь отвезет его обратно в ангар, куда мы вернемся до рассвета. Несмотря на ее многословие, это последнее слово вызвало у меня причитания.
  
  “Увы, рассвет! О чем ты говоришь, Этель? Я испытываю ностальгию по рассвету! Мне кажется, что Солнце погасло навсегда ... навсегда! Я пришел, желая быть полезным…Я смирился, но ты обещаешь мне, что завтра мы обязательно будем в Филадельфии?”
  
  “Я клянусь в этом. Завтра, через несколько секунд после часу дня. Мы потеряли 60 минут из-за необходимых и ошибочных маневров”.
  
  Джим перевел стрелки часов на 1250 километров назад.
  
  На этот раз Этель позаботилась о том, чтобы обеспечить себе и своей команде необходимый отдых. Они с Джимом должны были нести вахту по очереди. Что касается меня, то, будучи случайным непрофессионалом в экспедиции, мне была предоставлена неожиданная свобода поступать так, как мне заблагорассудится. Я подумал, что наш капитан теперь обеспокоен нервозностью, которую я выдал своим волнением и оскорблениями в адрес Джима.
  
  Измученный усталостью, я лег на стеклянный пол, поджав ножку кресла; под видом сиесты я на долгие часы предался ужасным кошмарам. Однако ни один сон не мог сравниться по своей экстравагантности со сказочной реальностью, поэтому мое пробуждение показалось мне началом кошмара, более ужасного, чем все остальные. Когда я понял, что действительно необходимо снова пройти через этот бред, все обострение ситуации обрушилось на меня одним махом. Перископ проецировал свет в каюту; Этель, ее лицо, покрытое обычной синюшностью, крепко спало, напоминая труп; Джимми был на своем посту, ревностно стоя на страже, как бронзовая скульптура, — а вокруг нас царила неумолимая ночь.
  
  Я испугался и сделал жест отчаяния — и в процессе моя рука наткнулась на что-то гладкое и холодное, которое оказалось бутылкой бренди. Три секунды спустя — время для одного серьезного глотка — страх был обращен в бегство! Что я говорю? На памяти человечества, он никогда не овладевал моим отважным сердцем! Однако этот зловещий посетитель возобновил атаку; чтобы изгнать его, необходимо было часто набираться храбрости. Кроме того, храбрость, о которой идет речь, была приятной на вкус.
  
  Я смело проглотил его, не задумываясь обо всех последствиях храбрости, усвоенной таким образом, воплощенной в жидкой форме, в той крошечной каюте, не оборудованной современными удобствами, в которой я разделил печальную участь насмешливого негра и хорошо воспитанной леди. Простите, что упоминаю об этом, господа — это подтвердит правдивость моего рассказа и прольет некоторый свет на то, насколько рассказы Жюля Верна и других кресельных туристов отличаются, на первый взгляд, от подлинного путешествия. В любом случае, моя несдержанность повлекла за собой более важные последствия, о которых я расскажу в свое время.
  
  Было семь часов, и мы находились над Балеарскими островами, когда Этель приказала убрать палубы. “Давай, Арчи, вставай! Хватит спать. Беритесь за свои румпельные оглобли.”
  
  “Есть, миссис Корбетт!” Сказал я с любезной улыбкой. “В вашем распоряжении, миссис Корбетт!”
  
  Резко включив электрический свет, моя сестра оглядела меня с ног до головы. В течение всего дня она показывала мне свой затылок; она даже не посмотрела, сплю я или нет. Веселое выражение моего лица свидетельствовало лишь о сильном и совершенно законном удовлетворении от того, что я наконец приземлился в Бельмонте.
  
  Застонали тормоза. Ветер стих. Мои занятые спутники не переставали манипулировать, один за другим, бесконечной серией регуляторов. Мне было стыдно за свое бездействие, но благородная гордость переполняла мою грудь при мысли об услугах, которые я окажу своим рулем. Они увидят мои таланты пилота! О да, конечно! Я собирался удивить эту храбрую девушку Этель и этого кретина трубочиста! Раз, два - руль на левый борт! Раз, два—руль на правый борт!
  
  “Просто чтобы посмотреть”, я попеременно тянул за оглобли румпеля.
  
  Само собой разумеется, что руль не дрогнул. Зажатый в тисках воздушного потока, которому наша скорость оказывала серьезное сопротивление, он не мог повернуться на шарнире. Я выбежал, запыхавшись; мои стержни, казалось, были приварены к чему—то неподвижному - и это сводило меня с ума! Ты одумаешься, старина, - сказал я непокорному рулевому наедине. Ты одумаешься, даже если мне придется содрать кожу с пальцев!
  
  После этого я потянул сильнее, с такой яростью, что один из стержней оторвался от адского аппарата. Движимый усилием, я протянул его на значительную длину сквозь перегородку. Ааа! Сказал я себе, внезапно остывая. Главное, чтобы никто ничего не видел!
  
  Бояться было нечего; двое других думали только о своих маневрах. Возможно, повреждение можно было исправить. Итак, я шарил вокруг своим стержнем в надежде снова прикрепить его, но стержень, проходивший через все машинное отделение, освободился от отверстия, через которое он выходил из баллона в задней части. Было чистой глупостью пытаться установить его обратно, не заходя в машинное отделение, пытаясь снова подключить румпель, способ приспособления которого был мне неизвестен, на расстоянии. Это, однако, то, что я пытался сделать, нахмурив брови.
  
  Внезапно я вышел из себя. Изо всех сил я толкнул стержень назад и вверх. То, во что он уперся, поддалось, чуть менее легко, чем кусок картона. Конец стержня прошел сквозь него. Я почувствовал, как край дороги застрял в образовавшейся яме, и резким движением высвободил ее. Затем послышался очень отчетливый свистящий звук, перекрывший шум атмосферы. Этель навострила уши. Запаниковала, заметив, что стержень все еще удерживается чем-то гибким и обволакивающим. Я попытался оторвать коварную лиану.…
  
  Моя сестра и Джим, обернувшись на подозрительный свист, увидели, что я встаю, потрясая удочкой обеими руками. Они бросились вперед.…
  
  Слишком поздно.
  
  Гибкий узел лопнул в темноте, и снаружи послышалось что-то вроде шипения и потрескивания…
  
  “Великий Боже, Джим!” - воскликнула моя сестра. “Газ выходит! И я услышала что-то похожее на искру! Быстро! Беги!”
  
  Джим побежал к гироскопам. И я, потеряв голову, открыл дверь в пустоту... но у меня не было времени выброситься наружу. Мгновенная вспышка ... оглушительный гром ... впечатление взрыва света и звука на максимуме ... Я вцепился в дверь и потерял сознание…
  
  Остальную часть истории, господа, вы знаете лучше меня.
  
  
  
  Арчибальд Кларк замолчал. Открыв рот, мы смотрели, как он допивает последнюю сигару и последний бокал ликера. Благодаря ему уровень сигар в коробке снизился, а внутри бутылки цилиндр с виски, постепенно сплющиваясь, превратился в очень тонкий диск, похожий на жидкость для промывки. Мы часто прерывали мистера Кларка восхищенными ахи! и охи! нам с ним несколько раз приходилось помогать в поиске терминов, которые ускользали от него. Почетная жертва воспользовалась этими многочисленными передышками, чтобы чрезмерно употреблять табак и алкоголь с какой-то причудливой показухой.
  
  Гейтан широко раскрыл глаза и бесцеремонно осмотрел единственного выжившего в невероятной эскападе. Мистер Кларк встал со своего кресла и облокотился на один из иллюминаторов. Их маленькие круглые окошки располагались в ряд на обшивке столовой, как множество миниатюрных морских пейзажей, но это были жалкие холсты, окружности, которые вырезали однородное море и пустое небо, превращая их в плоские геометрические круги, разрезанные на два сегмента — один зеленый, а другой синий — у горизонта.
  
  “Это некрасиво”, - заявил американец.
  
  “Ну, старина... ну...” - пробормотал Гаэтан, размышляя о подвигах Корбеттов.
  
  “Следовательно, месье, ” сказал я мистеру Кларку после минутной паузы, “ ваша сестра и Джим мертвы?”
  
  “Почти наверняка”, - ответил он. И мистер Кларк выбросил окурок своей потухшей сигары в океан, как будто судьба Этель Корбетт, судьба Джима и судьба окурка имели одинаковый вес в его флегматичной душе. “О, черные, вы знаете!” - сказал он. “Что касается моей сестры, хм! Бедняжка иногда выкидывала грязные трюки. Дело в этом наследстве! Ты понятия не имеешь ... Но что толку болтать об этом сейчас? Бах!”
  
  Это вернуло нас к безмолвному созерцанию личности.
  
  “Месье, ” сказал я ему в конце концов, “ вы можете это объяснить? Когда Аэрофикс проходил через атмосферу над Океанидом, я заметил определенную странность в отношении свиста. В первый же день это начало давать о себе знать…Я не решаюсь сказать ... после появления машины, свет которой был невидим на большом расстоянии, но значительно позже вероятного момента, когда, все еще невидимый, она появилась из—за горизонта - а Аэрофикс, с другой стороны, уже нырнул за западный горизонт, в то время как шум от ее полета все еще был слышен. Во второй раз произошло приблизительное совпадение продолжительности слышимого звука вашего аппарата и небесной дуги, которую он описал бы полностью, если бы не катастрофа ...”
  
  Кларк, после должного размышления, пришел к выводу: “Это довольно просто, месье Синклер. В первый день, когда мы прибыли над Океанидой, мы едва начали замедляться, и наша скорость превосходила звуковую, которая составляла 46,66 метра в секунду. Ты со мной? На второй день наше более решительное замедление, должно быть, уравняло две скорости. Хочешь узнать подробности расчетов?”
  
  “В этом нет необходимости”.
  
  “В любом случае, это проблема начальной школы. Учитывая поезд и так далее ...”
  
  “Черт возьми, однако, - воскликнул Гаэтан, - с вашей легкостью понимания, которая мне кажется необычной, невозможно, чтобы вы не смогли дать нам несколько советов относительно Aerofix. Аккумуляторы света, например?
  
  “Я рассказала вам все, что знаю”, - ответила Кларк. “И я доверил это вам только под грифом секретности, потому что вы вытащили меня из воды и ваше настойчивое желание узнать мою историю потребовало удовлетворения. И снова жизненно важные части двигателя, его интересные компоненты были скрыты от меня. У меня не было возможности взглянуть на них мельком или прийти к какому-либо заключению относительно них. Возможно, ученый или инженер смог бы определить содержимое герметичных камер и конкретную комбинацию гироскопов на основании замечаний, сделанных в кабине, но что касается меня, то я на это неспособен. Я смог усвоить продуманно-краткий урок моей бедной сестры настолько хорошо, насколько это было возможно, только из-за его предельной простоты и потому, что, как и все остальные в наш век спорта, я знаком с элементами механики. Если я вспомнил несколько цифр с достаточной легкостью и уверенностью, не приписывайте это моим научным познаниям, которыми пренебрежимо мало, а моей профессии бухгалтера, к практике которой — с ее домашними, но пунктуальными удовольствиями — я спешу вернуться.”
  
  Произнеся эти мудрые слова, мистер Кларк снова замолчал — и, несмотря на наши мольбы, он так и не согласился вернуться к теме Aerofix, утверждая, что это напоминает ему о неудобных ситуациях.
  
  
  
  Следует сказать, что до нашего прибытия в Гавр, где мистер Кларк распрощался с нами, он оставался упрямо неинформированным не только относительно путешествия без движения, но и по всем другим вопросам. Нам было очень трудно вытянуть из него несколько подробностей о Трентоне, кабельной промышленности и его любимых работодателях, братьях Реблинг. Более того, он разговаривал только со мной. Гаэтан вызывал у него неудовольствие — это было очевидно — и, поскольку обстоятельства вынуждали его поддерживать компанию с хозяином, мистер Кларк относился к нему с вежливой благодарностью, оставаясь при этом удивительно немногословным.
  
  Как только Океанид был размещен на причале высадки, мистер Кларк, отказавшись от субсидий, которые Гаэтан предложил ему для возвращения на родину, бурно попрощался с нами и бегом сбежал по сходням.
  
  Естественным результатом его ухода стало низведение мистера Кларка до уровня воспоминаний и идей. Отсутствующий — это больше не что иное, как мысль, и как таковое его существо — упрощенное, схематизированное и существенное - предстает перед нами с подчеркнутыми его характеристиками, как у театрального персонажа. Всегда кажется, что мы смотрим на мертвецов и путешественников с большого расстояния; их формы и нюансы предстают перед нами в одном доминирующем цвете, часто в карикатурном силуэте. В нашей памяти мистер Кларк принял облик экстраординарной марионетки. Эксцентричность этого парня, как говорится, бросалась нам в глаза. Теперь, когда его больше не было рядом, очевидного свидетеля необычайного приключения, его история казалась нам сном, а он сам казался галлюцинацией.
  
  Чуть позже я предложил провести расследование на борту корабля. Оно продолжалось, проводилось без особых методик и только разожгло наше любопытство. Единственная информация, которую он нам предоставил, касалась чаевых — перед отъездом мистер Кларк раздал их команде и персоналу, и они были щедрыми. Сам по себе факт, что бухгалтер растратил содержимое своего кошелька с подобающей набобу щедростью, в наших глазах представлял собой смутное обвинение против него. Однако это было еще не все! Эти вознаграждения он выплатил — он, американец, прибывший прямо из Пенсильвании, — французскими банкнотами и золотыми монетами!
  
  Парижский поезд унес меня прочь, мое воображение было полно тайн, в то время как Гаэтан отправился на автомобиле в свой замок Винез-сюр-Луар. Не тратя больше чернил, чем того требует инцидент, я должен упомянуть глупую ссору, которая предшествовала нашему прощанию и которая, превращая нашу временную разлуку в непоправимый разрыв, уполномочивает меня описать месье барона де Гаэтана де Винез-Парадоля таким, какой он есть. Если ему не нравится то, что я говорю, я в его распоряжении ... Но давайте оставим несчастного аристократа и вернемся к нашей теме.
  
  Через несколько недель после моего возвращения у меня в руках оказалось небольшое досье, касающееся мистера Кларка и событий, предшествовавших его падению в Атлантику. Сюда, прежде всего, были включены вырезки из газет и бюллетеней обсерваторий, касающиеся дождя из падающих звезд 19-21 августа и прохождения болида по небу Европы в ночь с 19 на 20 августа.
  
  После этого, переведенного для меня, появилось несколько свидетельских показаний итальянских, испанских и португальских корреспондентов, проживающих на 40-й параллели, свидетельствующих о том, что они не заметили ничего ненормального или каких-либо необычных свистящих звуков в ночь с 20 на 21 августа. То, что они ничего не видели, было вполне естественно; миссис Корбетт выключила электрический свет на континентах — но что можно было подумать о том факте, что они ничего не слышали?
  
  Что касается этих показаний, необходимо гарантировать абсолютную честность подписавших их лиц, поэтому я укажу источник моих документов. Один из моих племянников получает небольшое глобальное обозрение, напечатанное на разных языках; это орган пользующегося высокой репутацией международного клуба, подписчики-полиглоты которого с удовольствием обмениваются всевозможными вещами, от иллюстрированных открыток до некоторых стихотворений, которые никто никогда не проиллюстрирует. Я признателен моему племяннику за отчеты из Италии, Испании и Португалии, а также за остальное содержание досье. Это также были переводы писем, но писем, отправленных из Филадельфии и Трентона. Они составили сокрушительную подборку улик против мистера Кларка.
  
  В Филадельфии действительно был парк Фэрмонт, а в этом парке, к западу от реки Шайлкилл, был Бельмонт с равниной, окруженной холмами, “очень хорошо подходящими для запуска самолета”, по словам услужливого информатора, — но Корбеттов не существовало. В Трентоне, среди производителей горшков и — менее честного — изготовления египетских скарабеев, мастерская производителей кабеля Братьев Реблинг была хорошо известна и даже пользовалась всеобщим большим уважением, но ни один бухгалтер в заведении не откликался на превосходное название и лаконично-яркую фамилию Арчибальд Кларк.
  
  Наш человек снова стал “неизвестным человеком”, “жертвой катастрофы" или “потерпевшим кораблекрушение”. Его длинное повествование просто снабдило меня в его отношении еще одним эпитетом, которым я могу назвать его, справедливо, но неточно: “лжец”.
  
  
  
  Прошли месяцы, а я не узнал ничего нового о псевдо-Кларке. Я терялся в догадках на его счет, когда позавчера почтальон принес мне следующее письмо. Оно было вложено в два конверта. На внешнем конверте, помимо адреса и отметки о франкировании, был еще влажный штамп почтового отделения № 106 на площади Трокадеро. На внутреннем конверте была вторая надпись, сделанная другим почерком, которым было написано все письмо.
  
  
  
  Посвящается МЕСЬЕ ДЖЕРАЛЬДУ СИНКЛЕРУ
  
  Литератор
  
  212 Avenue Armand Fallières
  
  Paris (XVe)
  
  Дорогой месье,
  
  Я смиренно прошу вас извинить мое поведение на борту Океаниды. Вы, должно быть, уже давно знали, что я играю определенную роль, и не без оснований считали меня грубияном. Однако я предпочел бы промолчать! Почему вы вынудили меня говорить — вы и особенно месье де Винез-Парадоль, мои спасители, которые имели право знать все и были обязаны не требовать этого?
  
  Нет, месье, я не американский бухгалтер Арчибальд Кларк. Я французский инженер, и устройство, которое я тестировал в ночь нашей счастливой встречи, не было точно aerofix. О, я был бы в состоянии описать все его составные части, пункт за пунктом, вплоть до мельчайшей детали, но мое открытие настолько важно и так просто, что я предпочел частично пустить пыль в глаза, чем рисковать своей славой в безрассудной уверенности. Что вы были за люди? Я не знал. Конечно, вы спасли мне жизнь, но, месье, хотя акт выуживания своего сверстника из моря свидетельствует о достойных чувствах, это не является доказательством благоразумия спасителя или даже его честности. Добавьте к этому факты о том, что манеры и тон месье де Винеза наводят на мысль о грабителе с большой дороги, что вы вполне могли бы обмануть меня относительно вашего статуса, и что даже в обратном случае никто так не склонен к сплетням, как праздный миллионер, и нет никого более разговорчивого, чем романист в поисках подражания. Не так ли? Не ждите от моей нынешней откровенности, месье, большего, чем от моего прежнего притворства. Последнее обязательно, поскольку первое было необходимо, и они в равной степени оправданы.
  
  Если вас удивляет, что я так быстро сочинил свою маленькую басню, учитывая, что у меня было мало времени, прежде чем рассказать ее, я должен рассказать вам, как мне помогла в этом вопросе значительная доля правды, содержащаяся в ней. Что касается остальной — легендарной части - мне трудно объяснить во всей полноте, какие разрозненные цепочки рассуждений и тривиальные ассоциации идей побудили меня создать ее. Во-первых, я полагаю, что по счастливой случайности метеорит пролетел над вашей лодкой накануне вечером, и тот факт, что необходимость обобщать — такая человеческая, мой дорогой месье!— заставил вас связать это с вашими предположениями относительно моего прибытия. Отремонтированный руль Océanide привел к поломке руля Aerofix. Ваше пребывание в точке на 40-й параллели оказало не меньшее влияние на направление моей фантазии. Однако, как ни странно, именно самое незначительное и случайное из ваших высказываний внезапно навело меня на замечательную идею путешествия на крыльях ночи — я имею в виду упоминание вами о ваших ночных трапезах, каждая из которых напоминала ужин…
  
  Позвольте мне также признаться вам в уверенности, которую я испытывал, что меня ни по одному пункту не опровергнут самые осведомленные люди на борту Океаниды: автор восхитительных, но легкомысленных историй, щеголь и превосходный капитан Дюваль, который обращался с моим транспортным средством как с металлоломом.
  
  Локализация единственной декорации потребовала описания ее декораций; я выбрал Филадельфию, куда меня часто заносит по работе, и заявил, что я ее уроженец, чтобы извлечь выгоду из колебаний и пауз, ожидаемых от говорящего на незнакомом языке. На этом этапе вы спросите себя, как я обнаружил ваше незнание английского. Мой дорогой месье, в присутствии незнакомого человека, который не отвечает на вопросы, сформулированные по-французски, и, кажется, не понимает их, разве человек не использует все языки, которыми владеет вскользь? Итак, вы допрашивали меня только по-французски…
  
  Вы видите, месье, что я был вооружен с головы до ног — и я зашел так далеко в деталях декорации сцены, что выпил слишком много виски, чтобы придать больше правдоподобия эпизоду с бренди, и выкурил слишком много сигар, в результате чего у меня возникло ощущение неловкости. thirst...so моя уловка удалась. Вы мне поверили, но не считайте себя чрезмерно легковерными; самый осторожный человек выслушал бы меня без всяких подозрений, поскольку каждый день происходят события, невозможные с научной точки зрения. Каждый раз, когда кошка, падая из канавы, приземляется на четыре лапы, эта кошка дерзко бросает вызов теориям воздухоплавания. То, что он делает, невозможно сделать; Наука запрещает это, точно так же, как формула Ньютона, касающаяся сопротивления ветру, запрещает птицам летать.
  
  Поэтому не считай себя строго ответственным за свою доверчивость. И не держи на меня зла, несмотря на мои грехи! Учтите, что для того, чтобы признать их, я не стал ждать, пока смогу полностью исправить их с помощью полной уверенности. Это придет. Причина, которая позволяет мне написать вам сегодня, заключается не в чем ином, как в завершении строительства нового самолета, построенного по тому же плану, что и № 1, потерянный в море. Неосторожность может навредить мне прямо сейчас; машина готова к полету. Через несколько дней, благодаря моему триумфу, вы узнаете, кто я и что из себя представляет мой воздушный шар! И когда вы прочтете в восторженных газетах отчет о моем подлинном эксперименте, тогда, месье, вы не поверите, ПОТОМУ ЧТО ЭТО БУДЕТ ЕЩЕ БОЛЕЕ ЧУДЕСНО, ЧЕМ ПУТЕШЕСТВИЕ БЕЗ ДВИЖЕНИЯ.
  
  Я оставлю для вас в дар свои истинные впечатления. Вы сможете превратить их в самую захватывающую историю — но с этого момента и до того момента, когда вы окажете мне честь написать их, месье, я с радостью даю вам разрешение на публикацию небольшого романа, который я имел наглость рассказать вам, если вы сочтете его достойным развлечь ваших читателей.
  
  Это я сделал.
  
  
  
  НЕОБЫЧНАЯ СУДЬБА БУВАНКУРА
  
  
  
  
  
  Полю Куртуа.70
  
  
  
  
  
  Во время моего отсутствия в Понтаржи Буванкур нанял новую экономку. Новая служанка настаивала, что ее хозяин вышел, но она обманывала меня, поскольку я слышал голос моего друга, трубивший в лаборатории в конце коридора, поэтому я позволил себе крикнуть: “Буванкур! Привет, Буванкон! Это я, Самбрей. Могу я войти, несмотря на ваш приказ?”
  
  “Ах, мой дорогой доктор, какое удовольствие видеть вас снова!” - ответил ученый из-за кулис. “У меня никогда не было такого острого желания пожать тебе руку, Самбрей, но есть загвоздка. Я буду заперт здесь на полчаса. Я не могу открыть дверь прямо сейчас. Так что, прошу вас, пройдите через гостиную в мой кабинет; мы можем поболтать через дверь, как здесь, и там вам будет удобнее” чем в коридоре.
  
  Я давно был знаком с планировкой этой маленькой квартирки. Резиденция была дорога мне из-за жильца, и, поскольку гостиная в стиле Людовика XV была обычным местом наших бесед, я получил удовольствие еще раз мельком осмотреть ее, хотя мебель была исключительно претенциозной в своей банальности. На самом деле Буванкур считал себя — совершенно ошибочно — в первую очередь мастером-декоратором. Он проводил свой досуг, прибивая гвозди, распиливая и развешивая предметы, и, по мнению великого физика, его ничтожнейшее право на славу заключалось не в том, что он спроектировал и изготовил эти стулья и столики-кронштейны “в дополнение к набору настоящих каминных щипцов”.
  
  Поэтому я окинул нежным взглядом ужасную имитацию мебели, изделия из дерева, украшенные гербовой печатью, и показной гобелен, цинично притворяющийся Обюссоном71 — и мне даже в голову не пришло быть шокированным, настолько привычным стало это уродство. Смехотворная претензия Буванкура, однако, живо всплыла в моей памяти, как только я оказался в его кабинете. Он приукрасил ее самым ужасающим образом.
  
  Чтобы комната казалась больше с помощью декоративных элементов, он установил большое зеркало у стены, отделяющей кабинет от гостиной в стиле Людовика XV. Это было подобие двери, и оно соответствовало настоящей двери; это был своего рода мираж, напоминающий мины-ловушки, которые можно найти в Музее Гревена.72 Большое зеркало опиралось на сам пол и, чтобы лучше обманывать глаз, было обрамлено большими плюшевыми занавесками бордового цвета, похожими на те, что висят в "вдовах" и других дверных проемах. Ох уж эти занавески! Я сразу понял, чьи руки сформовали из них складки, раздули их волнами, осаждали потоками и какой адский обойщик перевязал их этими шнурами с кисточками! Мы с ним стояли перед этим ужасным ламбрекеном, шнуры которого скручивали ткань в яростно изобретательном объятии, совершенно потеряв дар речи.
  
  “Ну что, доктор, ” донесся из-за двери лаборатории приглушенный голос Буванкура, - вы уже пришли?”
  
  “Да— но я восхищался твоим чувством убранства. У тебя здесь есть зеркало — великолепно!”
  
  “Не так ли? Как вам драпировка? Знаете, это моя собственная работа. Кабинет кажется огромным, не так ли? Сейчас это очень модно. Разве мой кабинет не шикарен?”
  
  По правде говоря, комнате не хватало "шика", конечно, не из-за предметов, предназначенных для ее меблировки, а по той причине, что она служила пристройкой к соседней лаборатории и скрывала хаотичное скопление удивительных машин всех форм, размеров и материалов для практической работы и демонстрации. Два окна, одно из которых выходило на бульвар, а другое - на улицу, освещали угловую комнату, разбрызгивая блеск по эбониту, стеклу и меди. Таким образом, более или менее освещенные, были видны различные чаши весов, диски и цилиндры. Рукописи были свалены в кучу на письменных столах, как будто их бросили туда в порыве гениальности. Доска была выбелена алгебраической задачей. Наука совершенно искренне вдохнула свой химический аромат, и я воскликнул: “Да, Буванкур, старина, да, ваш кабинет шикарен!”
  
  “Извините, что принимаю вас таким образом”, - продолжил он. “Сегодня суббота. Мой лаборант...”
  
  “Все еще Феликс?”
  
  “Да, конечно”.
  
  “Привет, Феликс!”
  
  “Добрый день, месье Самбрей”.
  
  “Мой лаборант, - продолжал Буванкур, - спросил, может ли он закончить пораньше. Завтра он уезжает, и я не могу отложить этот эксперимент”.
  
  “Значит, это очень интересно?”
  
  “Чрезвычайно, мой дорогой друг. Это последнее из серии; оно должно быть окончательным. Я, несомненно, сделаю приятное открытие ...”
  
  “Что?”
  
  “Свободное проникновение невидимого света в вещества, через которые рентгеновским лучам все еще трудно проникать: стекло, кости и другие. Мы работаем в темноте. Я пытаюсь сфотографировать. Позволь мне помолчать несколько минут — это не займет много времени. Давай, Феликс!”
  
  Затем я услышал жужжание насекомых, которое издают индукционные катушки. Их было несколько; жужжалки, в зависимости от их громкости, имитировали звонкий полет пчел или шершней, и их рой пел в сносной какофонической гармонии. Эта адская педальная нота, гудящая среди тишины провинциального городка, навевала сонливость, и я, вероятно, задремал бы, если бы не трамваи, движение которых по бульвару периодически наполняло первый этаж грохотом. Их электрические провода проходили близко к дому на уровне окон; имелся даже кронштейн, поддерживающий кабели, прикрепленные к фасаду между окном лаборатории и окнами кабинета. Каждый раз, когда тележки соприкасались с этим швом, они испускали искру. Это оживляло мое праздное ожидание. Катушки, тем временем, продолжали свою пародию на улей.
  
  Мимо прогрохотало подряд несколько тележных стволов. Всегда склонный к расчетам, я сосчитал их.
  
  “Ты скоро закончишь, Буванкур?”
  
  “Наберитесь немного терпения, месье Самбрей”, - неопределенно ответил Феликс.
  
  “Все идет хорошо?”
  
  “Чудесно. Мы почти на месте”.
  
  Эти слова вызвали у меня неистовое желание оказаться по ту сторону двери, чтобы впервые увидеть, как происходит новое явление, и лицезреть изобретателя в момент его изобретения. Благодаря своим открытиям Буванкур уже вписал несколько дат в календарь Славы.
  
  Пробили часы. Я вздрогнул. Момент был историческим.
  
  “Нельзя ли мне сейчас зайти, Феликс?” Я посетовал: “Мне становится скучно. Это двадцатый трамвай, мой мальчик, и...”
  
  Я больше ничего не сказал. Коснувшись шва, 20-й трамвай испустил искру, трескучую и ослепительную, как вспышка молнии. Затем за дверью лаборатории раздалась серия взрывов, одновременных с серией разнообразных богохульств, вызванных обезболивающим.
  
  Пыхти!
  
  “О, гром!”
  
  Пифф!
  
  “Черт возьми!”
  
  Пафф!
  
  “Тысяча миллионов проклятий!”
  
  Et cetera. Гнев Буванкура был банальным, но не кощунственным. “Когда стрельба прекратилась, он закричал: “Нам придется делать это снова! Какое несчастье! Какое невезение, мой бедный Феликс!”
  
  “Что же тогда случилось?” - Спросил я.
  
  “Мои пробирки Крукса73, конечно, взорвались! Вот что случилось! Нетрудно догадаться!”
  
  Я благоразумно заткнулся. Несколько секунд спустя я услышал, как Феликс открывает дверь в коридор и выходит.
  
  Наконец появился Буванкур.
  
  “Привет!” Я сказал ему. “Что ты наделал? В каком ты состоянии!”
  
  Сначала его вид привел меня в замешательство. Причина моего изумления постепенно прояснялась. У врача создавалось впечатление, что его окружает очень тонкий туман — что-то вроде фиолетового оттенка, визуально аналогичного плесени, окутывавшей все его тело парообразной и прозрачной пленкой. Чувствовался сильный запах озона.
  
  Буванкур был совершенно невозмутим. “Верно!” - просто сказал он. “Действительно, очень любопытно. Должно быть, это осадок от проклятого эксперимента. Постепенно он пройдет”.
  
  Он протянул мне руку. Розовато-лиловая аура, окутывавшая его, была неосязаемой, но я был поражен, обнаружив, что рука была чрезвычайно вялой. Внезапно ученый выхватил его у меня и прижал к своему туловищу, явно испытывая учащенное сердцебиение.
  
  “Ты нездоров, мой дорогой друг, тебе нужен отдых. Мне осмотреть тебя?”
  
  “Ну же, ну же — без ребячества, доктор! Это пройдет. Через час его уже не будет видно, клянусь. С другой стороны, к черту разочарование, раз уж вы снова здесь! Давайте поговорим о чем-нибудь другом, если можно. Что вы думаете об этой новинке? Разве это не прекрасная работа, этот ламбрекен? И зеркало! Сен-Гобен, 74 года, старина!”
  
  И пока скрипка Энгра75 скулила в моей памяти, он привел меня к своему шедевру.
  
  Внезапно, однако, оцепенение сковало нас. Мы вопросительно посмотрели друг на друга, не смея ничего сказать. Наконец Буванкур спросил меня дрожащим голосом: “Сомнений нет, не так ли? Вы тоже это видите — там ничего нет!”
  
  “Совершенно”, - пробормотал я, заикаясь. “Ничего... совсем ничего...”
  
  Там, действительно, началось чудо. На самом деле я не знаю, кто из нас почувствовал это первым. Несомненным фактом является то, что, хотя мы оба стояли лицом к зеркалу, в нем отражался только мой образ. Бованкур потерял свой. На том месте, которое он должен был занимать, было видно только очень отчетливое отражение письменного стола и более отдаленное - классной доски.
  
  Я был сбит с толку. Буванкур начал издавать радостные крики. Постепенно он успокоился. “Что ж, старина, ” сказал он, - я думаю, это открытие первой величины ... и такое, которого я едва ли ожидал. О, как это прекрасно, мой друг! Там ничего нет! Как это прекрасно, мой дорогой доктор! Хотя, признаюсь, я этого не понимаю. Причина от меня ускользает...”
  
  “Твой лиловый ореол...” Предположил я.
  
  “Тсс!” - сказал Буванкур. “Заткнись”.
  
  Он сел перед стеклом, в котором не было его изображения, и начал обсуждать проблему, хотя это не потребовало от него прекращения смеха и жестикуляции. “Видите ли, доктор, я отчасти понимаю. По причинам, о которых я не стану вам рассказывать — из—за боязни получить резкий выговор, - я оплодотворил себя определенной жидкостью, о стойкости которой я даже не подозревал. Я, по-видимому, пропитан ею, потому что этот ореол кажется мне избытком жидкости, в избытке той, что внутри меня, которая вытекает наружу.
  
  “Недавно мы обнаружили, что этот газ — этот свет, если хотите, — обладает неожиданным свойством. Я только ожидал, что он обладает способностью проникать в вещества, уже проницаемые для ультрафиолетового излучения - плоть, дерево и т.д., а также кость и стекло. Безусловно, заметна смутная связь между свойствами, которые, как я предполагал, у него есть, и неожиданным качеством, которое только что проявилось ... все равно я не могу этого объяснить. Рентгеновские лучи, это правда, не поддаются отражению, но...”
  
  “Оптическая наука еще не раскрыла секрет отражения, не так ли?” - Спросил я.
  
  “Нет. В отражении оптическая наука изучает набор результатов, причина которых не совсем понятна. Он наблюдает факты, не зная точной природы их источника, и провозглашает правила, в соответствии с которыми они регулярно производятся, а затем называет эти правила "законами”, потому что до сегодняшнего дня не было ничего, что могло бы их фальсифицировать. Свет, источник оптических явлений, остается загадкой. Теперь разгадать эту тайну тем труднее, что половина ее проявлений, установленных и пристально изучаемых в течение нескольких лет, не поддаются непосредственному восприятию, будучи не только неосязаемыми, тихими, без запаха и вкуса, как другие, но также холодными и темными.
  
  “Да, всего десять лет назад считалось, что свет более или менее полно отражается от предметов, но никогда не проникает внутрь”. Буванкур повысил голос. “Какое волшебство! Все эти тела, пронзенные насквозь! Он постучал согнутым указательным пальцем по обивке красного дерева своего кресла. Затем, охваченный внезапной идеей, он наклонился к зеркалу и постучал по нему тем же способом.
  
  Это вызвало у меня испуганное восклицание. Его палец пробил кристалл так же легко, как поверхность спокойной волны! Круги зарождались в точке входа и расходились один за другим, их концентрическая рябь нарушала прозрачность вертикального озера по мере их распространения.
  
  Буванкунрт вздрогнул и посмотрел на меня. Затем, встав и решительно подойдя к зеркалу, он полностью погрузился в него с легким звуком, похожим на шуршание бумаги. Вихрь заставил танцевать искажающие изображения. Когда все успокоилось, я увидел фиолетового человека по ту сторону стекла. Он оглядел меня с ног до головы и беззвучно рассмеялся, удобно устроившись в отражении кресла.
  
  Под моими собственными пальцами продукт Saint-Gobain звучал солидно и бесстрастно.
  
  В обстановке отраженного исследования губы Буванкура шевелились, но до меня не доходило ни слова. Затем он просунул голову сквозь причудливую перегородку, разделявшую нас, снова нарушив видение. “Какое странное место!” - сказал он мне. “Я не слышу там собственного голоса”.
  
  “Я тоже не смог этого различить — но не могли бы вы выбрать другое средство связи? Ваши погружения и выныривания на некоторое время лишают меня зрения”.
  
  “Они тоже останавливают меня; я воспринимаю вас в кабинете так, как вы видите меня в его отражении, с той разницей, что я поддерживаю связь с вашим образом”.
  
  Его голова снова погрузилась в необычный мир. Он передвигался там без каких-либо видимых затруднений, прикасаясь к предметам и ощупывая их. Когда он ставил колбу на полку, звенящий звук заставил меня обратить взгляд в ту комнату, и я увидел, как колба на мгновение поднялась в воздух и снова оказалась на полке. Таким образом, Буванкур спровоцировал несколько движений в реальном исследовании, симметричных тем, которые он инициировал в кажущемся исследовании. Когда он проходил рядом с моим двойником, он позаботился о том, чтобы обойти его. Однажды он намеренно слегка толкнул его, и я почувствовал, что невидимый человек отодвигает меня в сторону.
  
  После нескольких экспериментов такого рода Буванкур остановился рядом с отраженной классной доской. Казалось, он искал что-то справа от себя, затем хлопнул себя по лбу и обнаружил губку слева от себя. Стерев уравнения и формулы, он сделал свои собственные оттиски проворным кусочком мела. Он писал крупными буквами, чтобы я мог легко прочитать с порога зеркальной комнаты то, что было мне запрещено. Он часто оставлял грифельную доску, отваживался на исследование, проверял подозрение или какую-нибудь догадку, затем возвращался, чтобы записать результат эксперимента. Позади меня настоящий кусок мела стучал по настоящей грифельной доске со звуком, похожим на телеграфный, распространяя неразборчивую тарабарщину справа налево перевернутыми буквами.
  
  Буванкур написал следующий отчет. Я переписал его в свой блокнот, поскольку размер символов быстро покрывал доску и требовал частых подчисток.
  
  Я нахожусь в незнакомом регионе. Здесь можно дышать без затруднений. Где это может быть расположено? Мы подумаем об этом позже. Сейчас уместно понаблюдать.
  
  Все эти двойники реальности в высшей степени вялые - почти непоследовательные. Комната, в которой я нахожусь, внезапно заканчивается там, где заканчивается поле зрения зеркала. С моей стороны стена, к которой прикреплено зеркало, представляет собой темное поле, пронизанное прямоугольником света ... темную и непроницаемую плоскость. На это неприятно смотреть, а еще больше - прикасаться. Это не грубо, не жестко и не тепло, а просто непроницаемо; я не знаю, как это выразить.
  
  Если я открою окно, та же непрозрачная ночь простирается по обе стороны от отраженного пейзажа. Это тоже то, что составляет неотраженные стороны изображений, включая обратную сторону вашей собственной копии, доктор. Ваш фантом разделен на две зоны — та, что обращена к стеклу, похожа на одну из ваших половинок; другая представляет собой силуэт, состоящий из этой пугающей темноты. Линия, разделяющая их, очень четкая, и когда вы поворачиваетесь, линия остается неподвижной, как если бы вы поворачивались ночью перед светящимся очагом, всегда наполовину освещенным, наполовину в тени.
  
  Аммиак не имеет запаха. Жидкости не имеют вкуса. Машина Рамсдена испускает кажущиеся лишенными энергии искры в направлении Лейденской банки.76
  
  Мы переписывались, когда я захотел передать Буванкуру свои сомнения относительно того, что произойдет с наклонными зеркалами или зеркалами на потолке — или, что еще лучше, на полу, - и мое мнение относительно исследований веса, налагаемого на эти различные гипотезы и даже на данный случай. С этой целью я сам протер дощечку губкой. Это заняло несколько секунд.
  
  Я только начал писать свое предложение, как мел резко выпрыгнул у меня из рук. Неуклюжими, дрожащими буквами, идущими слева направо, как обычно — признак того, что ученый сам писал задом наперед и хотел, чтобы я понял без промедления, любой ценой — было начертано: ПОМОГИТЕ! В то же время рядом со мной появилась туманная человеческая фигура с белым мелом в руках.
  
  Я подбежал к зеркалу. Буванкур выбежал мне навстречу. Его лоб был в крови. Он со всей силы врезался в стекло, как будто хотел разбить его, но гранитная глыба не смогла бы оказать большего сопротивления. Он стал непроницаемым, с непостижимой прочностью, по отношению к силам, сохранившимся из внешнего мира. Голова ученого покраснела от еще одной раны, и я понял, что во время моего краткого отсутствия он пытался сбежать. Лиловая аура рассеялась, и несчастный, покинутый жидкостью, несомненно жизненно важной в этой незнакомой атмосфере, проявлял все возрастающие признаки асфиксии.
  
  Еще несколько раз он атаковал, врезался и ушибся о жесткую перегородку. Самым ужасным было видеть, как его образ постепенно появляется на моей стороне, становясь вторым кровавым Буванкуром, обезумевшим и чудовищным, со своей темной половиной — и видеть этих двух пленников лицом к лицу, их губы беззвучно кривятся в вое и мольбах о помощи, они постоянно бросаются друг на друга — рука к руке, лоб ко лбу, кровь ко крови - и постоянно врезаются друг в друга с теми же дикими жестами и теми же бессильными ударами.
  
  Я попытался — с какой целью и руководствуясь какой интуицией? — перетащить отражение в лабораторию. Однако, достигнув предела поля зрения зеркала, непоследовательное существо было остановлено там, словно самым неподвижным объектом. Эта граница проходила наискось через широко открытую дверь, блокируя ее надежнее, чем вал из обломков, по отношению к призраку ученого. Изо всех сил я тащил его и прижимал к этому нематериальному барьеру, который ускользал от моего восприятия, но мне не удалось провести его через него. Он тесно зависел от настоящего тела Буванкура, а оно, как я и забыл, было пленником в сказочном регионе.
  
  Однако необходимо было что-то делать. Отражение задыхалось в моих объятиях. Что я мог сделать? Я укладываю его на пол — и там, в глубине зеркала, Буванкур самопроизвольно ложится, с красным лицом, с закрытыми глазами.
  
  Я принял решение. В камине гостиной стояли тяжелые каминные щипцы 18 века: я пошел за одним из них.
  
  При первом ударе зеркало раскололось из стороны в сторону. Вскоре оно разлетелось вдребезги. Появилась стена, и раскаленное железо царапнуло толстую стену.
  
  Я обернулся. Отражения Буванкура там больше не было. Затем в гостиной раздался женский крик. Я нашел там экономку, привлеченную шумом.
  
  “Ну? Что?” Спросил я ее, возвращаясь в дом. К моему глубокому изумлению, она указала на своего неодушевленного хозяина, лежащего на паркетном полу. Ножка настольного столика, все еще остававшаяся на месте, проткнула ему бедро.
  
  Я заявляю здесь и сейчас, что за минуту до этого, когда я вошел туда, чтобы взять утюг для розжига, эта комната была абсолютно пуста.
  
  Физик был жив, и он пришел в сознание после нескольких ритмичных движений языком и нескольких приемов искусственного дыхания, но мне пришлось ослабить скобу-стол и изо всех мускульных сил потянуть за кусок дерева, прежде чем мне удалось его вытащить. Его извлечение оставило необычайно аккуратную рану, проколов плоть насквозь и задев бедренную кость — рану, которая, по правде говоря, на самом деле не заслуживала такого названия; она была больше похожа на дыру, по краям которой не было видно никаких признаков ушиба. Таким образом, вес стола не пришелся на бедро. Кроме того, крепление обездвижило его. Можно было подумать — и, возможно, это правда, — что конечность заново сформировалась вокруг ножки стола, запечатав ее, как плесень.
  
  Однако у меня не было времени останавливаться на этой теме; состояние Буванкура требовало всего моего внимания. Однако его жизни угрожала не рана на ноге, а покрывавшие его язвы и странные внутренние ожоги, от которых он, возможно, никогда не оправится. Это был самый тяжелый дерматит, который я когда-либо лечила, сопровождавшийся выпадением волос и заболеванием ногтей на руках и ногах. Короче говоря, у него были все известные симптомы длительного воздействия невидимого света, которые я много раз наблюдал у пациентов, получавших рентгеновские снимки, до появления мгновенных фотографий.
  
  Кроме того, Буванкур признался мне, что пытался сфотографировать железный канделябр через собственное тело и лист стекла — эксперимент, прерванный описанным мной способом, который и послужил причиной этой авантюры. “Я изготовил металл для своих электродов из смеси радия и платины”, - сказал он мне. Он постоянно разговаривал со мной, лежа в постели, осыпая невинными проклятиями несчастье, которое отвлекло его от экспериментов, а следовательно, и от решения загадки.
  
  Чтобы успокоить его, я сообщил ему о сделанных мною наблюдениях, показав ему необходимость объединения всех наших несомненных фактов для построения на их основе логических предположений, которые позволили бы нам работать более адекватно. Я посвятил себя исследованию соответствующих мест в надежде, что их изучение может подкрепить нашу документацию дальнейшими наблюдениями. Я обнаружил только одно: подвесной столик в гостиной был закреплен относительно плоскости разбитого зеркала в точке, симметричной той, куда я поместил изображение Буванкура в кабинете.
  
  Я поделился этой информацией с ученым.
  
  “Вы знакомы, - спросил он меня, - с трюком, используемым производителями волшебных фонарей, известным как тающий вид?”
  
  “Да”, - ответил я. “Это состоит в замене одного изображения, проецируемого на экран, другим. Это работает с помощью двух проекторов; первый медленно затемняется, в то время как второй постепенно снимается с маски.”
  
  “Следовательно, если я не ошибаюсь, - продолжал физик, - существует момент, когда оба изображения видны на холсте вместе, смешивая их разные сюжеты — например, мачты корабля появляются посреди группы друзей...”
  
  “Ну?” Спросил я. “Какое это имеет отношение к...?”
  
  “Представьте себе, ” вмешался ученый, - что на первом изображении был мой портрет, а на втором - подставка для стола в стиле Людовика XV. Мне кажется, это дает достаточно хорошее представление о том, что произошло со мной в тот момент, когда вы разбили зеркало ... Особенно если стол был сфотографирован в моей гостиной, а ваш покорный слуга в своем кабинете...”
  
  “Это ничего не объясняет”.
  
  “Действительно. Однако, с другой стороны, все, что с нами происходило, имеет тенденцию, вопреки здравому смыслу, оправдывать способ видения, который поощряет веру в пространство, скрытое за зеркалами ...”
  
  “Но где, по—вашему, должно располагаться ваше — как бы это выразиться - временное77?” Я возразил. “В данном случае отраженный кабинет занимал бы ту же площадь, что и гостиная”.
  
  “Вот именно, именно так”, — сказал профессор.
  
  “Но, в конце концов, Буванкур, гостиная есть гостиная! Две вещи не могут находиться в одном и том же месте в одно и то же время — это безумие!”
  
  “Гм!” - сказал он, скорчив гримасу. “Безумие! Во-первых, есть потрясающие виды. С другой стороны, мы просто живем в пространстве и времени и не знаем их. Необъятность и вечность непостижимы. Можете ли вы утверждать, что знаете в деталях часть целого, которую вы не знаете? Вы уверены, что две вещи могут существовать в одно и то же время? Вы уверены, что они не могут существовать в одном и том же месте одновременно?” Насмешливым голосом он добавил: “В конце концов, пространство моего тела - это в одно и то же время пространство инвалида и избирателя равного объема, не говоря уже о других людях ...”
  
  Я с облегчением увидел, что он явно шутит, и тема разговора сменилась. Кроме того, только эксперименты могли удовлетворить нас в отношении столь экстраординарного события, которое, как я иногда подозреваю, могло произойти не так, как я думал, что наблюдал.
  
  Едва выздоравливающий, бледный и хромающий, Буванкорт начал свои исследования. Опасаясь нескромности, он отослал Феликса — которого я заменил, как мог, — и приступил к работе.
  
  Давайте сразу же заявим, что временное пространство — так мы будем называть его впредь, в отличие от постоянного пространства — никогда не открывалось повторно. Морские свинки, которых наша осторожность побудила нас использовать, умерли от различных болезней, некоторые из них были безволосыми, другие изъедены язвами, некоторые без когтей, некоторые от каких-то неизвестных болезней. Трое были убиты, когда после многих обманов Буванкур попытался искусственно воспроизвести искру от троллейбуса; один был убит ученым, который в ярости настаивал на том, чтобы насильно ввести ее в зеркало. Никто, однако, никогда не отправлялся скакать по миру отражений. Ничто не могло породить в них знаменитую фиолетовую прозрачность.
  
  Я отказался от проекта. Буванкур продолжил его. “Ты ошибаешься”, - сказал он мне. “У меня есть теория. Существуют не просто стеклянные зеркала ... существуют и другие вещества, наделенные отражающей способностью, но более проницаемые...”
  
  Бедный старина Буванкур! Как упрямо он преследовал свою химеру! Какая выносливость и отвага! Я прописал ему строгую программу лечения под страхом смерти. Он был далек от того, чтобы следовать этому, он постоянно подвергал себя ужасным воздействиям, которые уже чуть не убили его. С каждым днем я видел, как цвет его лица становился все более желтушным, а лысина все больше обвисала. Патологические симптомы проявились снова. Он стал отвратительным, и он знал это.
  
  Через некоторое время он сказал мне, что в день своего открытия он, вероятно, был бы не в восторге от триумфа, а от того, что ему больше не придется разглядывать зеркала.
  
  “Однако, наберитесь терпения!” добавил он. “Еще неделя-другая, и Академия наук узнает что-нибудь новое!”
  
  
  
  Вчера, на рассвете, лодочник на канале заметил на тротуаре несколько необычных приборов. Проницательный инспектор доставил их в полицейский участок, где они были признаны “химическим оборудованием”. Он отправился в дом Буванкура, чтобы получить более полную информацию. Там он узнал, что ученый исчез накануне вечером.
  
  Его выловили из канала.
  
  “Существуют и другие вещества, более проницаемые, чем стекло, наделенные отражающей способностью ...”
  
  Некоторые люди говорят, что он утонул после того, как его ударило током в результате чрезмерной предосторожности. Другие деликатно добавляют, что “возможно, его экономка что-то знает об этом”.
  
  “Он покончил с собой, - утверждало Echo de Pontargis, - страдая от неизлечимой болезни, вызванной его опасными исследованиями”.
  
  Кто-то однажды сказал мне с очаровательной улыбкой: “Холодный свет сжег его мозг, эх!”
  
  Только я знаю правду.
  
  Я вижу Буванкура на краю ночного канала. Он опускает цинковые электроды своей батареи в бихромат. Катушка Ruhmkorff немедленно издает пчелиное или осиное жужжание; лампочка становится фосфоресцирующей. Ученый считает, что он пропитан таинственной ясностью.
  
  Он смотрит в жидкие глубины, на перевернутое изображение умиротворяющего пейзажа, заснеженного в лунном свете. Он смотрит на это временное пространство, в которое включенная жидкость должна позволить ему спуститься в еще более бледный лунный свет, в еще более яркий пейзаж…
  
  И он спускается, не зная, какие законы тяготения управляют этой вселенной, рискуя провалиться в бездну небесного свода, разверзшуюся у его ног.
  
  И он спускается ... но не находит ничего, кроме постоянного пространства — то есть, на самом деле, воды: тяжелой воды, в которой люди не могут жить; воды эпилогов, чье молчание следует за столь многими историями; воды завершения.
  
  
  
  МЕСТО ВСТРЕЧИ
  
  
  
  
  
  Памяти Эдгара По
  
  
  
  
  
  Париж, бульвар Клиши
  
  Вторник, 10 марта 1908 г.
  
  Прокурору
  
  
  
  Дорогой месье,
  
  Прежде чем читать это письмо, вы будете проинформированы о том, как оно было найдено, и вы узнаете, что я мертв. Фактически, я покончу с собой.
  
  Несомненно, ничто не оспорит тот факт, что я сам себя убиваю. Я желаю этого всем своим сердцем. Я надеюсь, что дом будет найден в полном порядке, как сейчас, и что я сам совершу очень осторожное, банальное и очевидное самоубийство. Это вероятно и рационально — но, увы, не наверняка. Ибо есть одна вещь, способная окружить мой конец шумом и тайной — настолько отвратительная вещь, что можно умереть, чтобы больше не знать о ее существовании. Не более того, я могу вас уверить!
  
  Однако это не единственная причина моей смерти. Видите ли, если я убиваю себя, то еще и в надежде убить это — существо — тем же ударом.…ты понимаешь? За исключением того, что я не уверен, что уничтожу это вместе с myself...so Я подумал, что будет лучше рассказать тебе мой секрет. Это объяснит любую странность — если таковая имеется — и не позволит вам заподозрить убийство.
  
  О, прежде всего, не обвиняйте никого! Я уже причинил столько вреда! Не обвиняйте никого, если кто—то — кто-то странный - составит компанию моим останкам. Никого ни в чем не обвиняй, даже если в моих чертах читается ужас сверхъестественной агонии, а мои безумные глаза широко открыты и смотрят на сломанную дверь. Но нет! Только не это! Это невозможно — потому что, видите ли, в тот самый момент, когда я уйду, я буду спасен! Понимаете, я покончу с собой раньше, даже если мне придется вырвать себе сердце ногтями, чтобы умереть вовремя.
  
  Часы показывают половину второго; следовательно, это будет через три часа. Боже мой! Не больше трех часов с небольшим! И так много всего нужно сказать, дать так много длинных объяснений!
  
  Однако, чтобы сократить рассказ и избежать описания вовлеченных в него людей, я приложил к своему письму две фотографии: одну с группой молодых людей и портрет молодой женщины. Не могли бы вы, пожалуйста, осмотреть первую. Это не батальон сумасшедших. На ней изображены ученики мастерской архитектора Монжени в 1896 году. Снимок был сделан в одно из воскресений во дворе школы. Это пародия; каждый в ней демонстрирует ключевой атрибут своего особого таланта, эмблему своей наиболее характерной привычки или делает жест, который их символизирует. Очень “Латинский квартал”, как видите, но и не очень остроумный — а теперь такой грустный!
  
  Я обращаю ваше внимание на группу слева. Во втором ряду молодой человек в очках, с палитрой в руках и увенчанный диадемой из репы, - акварелист Гийом Дюпон-Ларден, чье имя вам наверняка знакомо. Ему на голову надели репу, потому что “репа” и “акварель” - синонимы на студийном сленге, и потому что старый добрый Гийом уже не думал ни о чем, кроме рисования акварелью. Его семья, однако, требовала, чтобы он стал архитектором; он уступил, но работал достаточно усердно, чтобы сдать экзамены и получить диплом, чтобы впоследствии заняться выбранной карьерой. Он лучший, единственный друг, который у меня когда-либо был. Я знал его там, в Монтеньи, где он был студенческим казначеем в 96-м.
  
  Теперь моя очередь. Я с двумя товарищами участвую в сцене гипноза, которую вы видите под Дюпон-Ларденом. Я не маленький бледный человечек, который сидит, и не толстый бородач, который, кажется, осыпает его магнетическими пассами. Я высокий брюнет с крючковатым носом. Двое других, Жюльо и Сальпетрие, действительно были медиумами и гипнотизерами, и их показ был главным событием на наших вечеринках. Что касается меня, то, будучи простым любителем в такого рода упражнениях, я никогда не был никем иным, как ассистентом Сальпетрие. Более того, я сделал это без энтузиазма, и мой учитель был разочарован во мне, заявив, что с моим взглядом — “более крючковатым, чем нос” — я мог бы стать величайшим магнетизером в мире. Я полагаю, это возможно ... но я всегда находил этот процесс неприятным. Те, кого усыпляют, так лихорадочно моргают веками, их лица настолько лишены всякого выражения, что это пугает меня; это как если бы их калечили…
  
  Давайте перейдем ко второму отпечатку. Этот, месье, я прошу вас сжечь, как только вы его достаточно изучите. Верите ли вы в религию памяти и культ объектов? Если это так, я не сомневаюсь, что кочерга будет дрожать в твоих руках, когда ты будешь смешивать пепел от этой фотографии с углями костра. Я никогда не мог отделить себя от нее с тех пор, как украл ее.…
  
  О, месье, если бы все было изношено взглядами, если бы наши слезы были способны растворять образы, а наши поцелуи - стирать их, перед вами не было бы портрета Жилетт. Вместо этого ... она больше не очень элегантна, моя реликвия. Можно подумать, что на нее всю ночь лил дождь. Негодяй! Ты мог плакать над портретом каждую ночь; чего еще ты хотел? Ты обладал единственной чувственностью, которая не угасала сама по себе, и ты разрушил ее! Вы наслаждались неутолимым Желанием, и вы удовлетворили его! Значит, ты больше не знаешь, откуда берутся сожаление и раскаяние? Идиот! Есть древние, прогнившие желания, которые удовлетворяются по мере разложения!
  
  Я был глуп и преступен, это правда. Но посмотри на нее! И все же ты можешь воспринимать ее только как безмолвную, неподвижную форму. Ты скажешь себе: “Она симпатичная девушка скандинавского типа”. И ты подумаешь о чем-нибудь другом. О, если бы ты только знал!
  
  Когда я увидел ее в первый раз, был вечер, в сумеречной гостиной. Внезапно мне показалось, что из теней пробился свет. Она была похожа на королеву из витражного стекла, идущую ко мне, такая белая, розовая и светловолосая, с ее юной плотью, ослепительной, как весенний рассвет! Она посмотрела на меня совершенно откровенно, ее прищуренные глаза были полны серого света. Я был ослеплен.
  
  Неожиданный голос заставил меня вздрогнуть. Я не видела Гийома за ее спиной, я услышала, как он произнес мое имя, а затем сказал: “Это моя невеста”.
  
  Затем, месье, я почувствовал, что Земля перевернулась с ног на голову, и звезды показались мне сквозь потолок. Я потерялся. О, Жилетт, Жилетт!
  
  В тот вечер мне следовало уйти, не теряя ни минуты, но мне показалось, что поспешный отъезд бросил бы двусмысленную тень на радость помолвленной пары. Я сказал себе, что все сделают выводы и что было бы лучше отложить мой вылет до следующего дня после свадьбы. Была ли это настоящая причина? Теперь я задаюсь вопросом, был ли я героем или трусом, оставшись.
  
  Как бы там ни было, я остался. Затем они потребовали — о, какими безрассудными, какими слепыми они были! — чтобы я построил их дом! Гийом купил старый дом для сноса на бульваре Клиши между площадью Пигаль и площадью Бланш, недалеко от угла последней. Это был их любимый квартал, и именно там они хотели жить, в доме, спроектированном мной. Вы знаете, на что похожи помолвленные пары — они не терпят сопротивления. В любом случае, как я мог отказаться? Какую причину я мог бы привести? Это значило бы выдать себя, не так ли? И тогда, конечно, это меня устраивало: работать на нее, строить ее дом, создавать ей жилье, как шьют кому-то платье, создавать декор ее жестов и пейзаж ее красоты, поставить свою подпись на сайте ее жизни — я посчитал…что ж, разве это не было, так сказать, дополнением к ней в соответствии с моими собственными вкусами, сочетанием ее изящества с моим артистизмом и сочетанием чего-то от нее с чем-то от меня ...?
  
  Чушь! Глупые разговоры! Слова, слова! Простая игра слов! Да будет так! Да будет так…
  
  Тем временем я влюбленно мечтал об этом доме. Я хотел, чтобы это был не столько храм моей божественности, сколько объятия моей возлюбленной. Я также хотел, чтобы все в нем соответствовало ее северному великолепию, и чтобы жилище как здание стало тем, чем она была как женщина: своего рода эманацией ее существа. Потолки в комнатах должны были соответствовать ее росту, а размеры дверей гармонировать с ее мимолетным силуэтом. Для стен позади нее потребовались бы цвета, варьирующиеся в зависимости от разных комнат, но также и такие, как если бы искусный художник наложил каждую из них кистью на фон ее портрета. Я пообещал себе оргию внимания: дверные ручки будут выпирать под ее рукой с приветливой округлостью и непосредственной фамильярностью; расположение мебели будет соответствовать ее позам, и каждое из окон будет казаться идеальной рамой для того, чтобы она могла опереться на локти.
  
  Моя задача была несложной, потому что Жилетт сияла повсюду, и ее присутствие озаряло окружающее таинственным личным светом, причудливым результатом которого было то, что все, казалось, зависело от нее и приукрашивалось ее близостью. Люди и предметы, казалось, исчезали из-за ее превосходства, и когда она была рядом, весь мир казался второстепенным.
  
  Нет, нет, моя задача не была сложной ... пух! Что я построил? Иди и посмотри! Покажи себе дом! Можно было бы назвать это норвежским шале, или русским, или датским, или как угодно еще! Это банально и претенциозно. Мои товарищи прозвали это “изба”.78 О, исба! Горе! О, наши мечты, наши мечты....!
  
  
  
  Но время идет. Я слышу, как тикают часы, отмеряя его за моей спиной. Мой час приближается, а ты еще ничего не знаешь. Давай покончим с этим.
  
  
  
  Строительство isba стало для нас причиной частых встреч. Критика планов, изучение сметы, выбор деталей, а затем наблюдение за работой привели к множеству наших встреч и привели к близости между мной и Жилеттом, которую наше сотрудничество укрепило. Это не помогло вылечить меня. Это возбуждало мою похоть, пока она не превратилась в своего рода невыносимую лихорадку. Когда дом был достроен, я понял, что бороться с ним уже слишком поздно и что уничтожить его можно только смертью или удовлетворением. К сожалению, я не хотел умирать, не попытав счастья.
  
  Затем я спустился, одну за другой, по всем ступеням позора.
  
  Вместо того, чтобы уехать, как я решил сделать ранее, я переехал поближе к Dupont-Lardins, сняв эту квартиру на бульваре Клиши, в 200 метрах от isba в направлении площади Пигаль. Гийом и его жена радовались моей близости. Было решено, что мы будем видеться каждый день. Каждое утро и вечер для “достойного архитектора” в столовой, которую он построил, на столе, который он спроектировал, было приготовлено место.
  
  Они безумно любили друг друга. Скажи мне — разве это не должно было обескуражить меня, довести до отчаяния? Бах! Их привязанность только разожгла мое желание и наполнила мое сердце ревностью. Более того, я был убежден, что они совершали полную ошибку, любя друг друга, и цеплялся за этот абсурдный аргумент: “Природа не создавала их друг для друга. Они совершают ошибку. Они не правы, что любят друг друга. Какое право они имеют на это, раз Жилетт предназначен только мне? Какое другое тело может быть более точно приспособлено к моему? Я уверен, что ее руки не смогли бы соединиться в пустом пространстве, не создав контур моего торса, а соединение наших губ было бы идеальным поцелуем .... ”
  
  Короче говоря, на мой взгляд, никогда не было двух лучших супругов, чем Жилетт и я; мы действительно были двумя половинками одного целого. Глупо и банально, не так ли? “Однако необходимо, - сказал я себе, - чтобы все было так, как есть; иначе как бы я мог испытывать из-за нее эту почти сверхчеловеческую страсть?” Является ли неистовство моей похоти оправданием моего греха? Возможно. Мне все равно. Я предоставляю вам судить, месье. Факт остается фактом: я любил Жилетт исключительным, неповторимым образом, достойным празднования, как Леандер любил Геро, как Тристан любил Yseult...as каждый, несомненно, любил свою возлюбленную с тех пор, как Господь сотворил людей и создал их мужчинами и женщинами.
  
  
  
  Три часа! За моей спиной уже бьют три! Как быстро сегодня идут часы! Я еще ничего не сказал. Можно подумать, что я отступаю перед тем, что должно быть сказано. Давай!
  
  
  
  Более двух лет, месье, я паразитировал на Дюпон-Ларденах, и у меня не было другой заботы, кроме как добиваться интимных встреч с моей хозяйкой. Они были редкостью: Гийом работал до наступления темноты в своей студии, а его жена оставалась рядом. После этого они вышли вместе…
  
  Вы можете представить себе все уловки, которые было необходимо придумать, чтобы разделить их, даже не подозревая об этом. Какие злодейства! Какая низость!
  
  Был только один день в неделю, если не вмешивался случай, когда я был уверен, что останусь наедине с мадам Дюпон-Ларден на пару часов. Это было во вторник, между пятью и семью. В тот день Гийом согласился преподавать курс истории искусств в замечательном заведении для юных леди на Левом берегу. Это говорит вам о том, что вторники были моими настоящими воскресеньями, и что я регулярно пользовался этим даром божьим, чтобы ходить в isba. Иногда там никого не было: “Мадам ушла”. Иногда также приходил какой-нибудь незваный гость, чтобы нарушить очарование — для меня — нашего уединения. Но большую часть времени все шло так, как я хотел, потому что у Жилетт не было причин избегать моей близости, поскольку она любила проводить как можно больше времени дома, и она принимала мало посетителей вне назначенного дня.
  
  Да, месье, в течение 30 месяцев я был по-настоящему жив только два часа в неделю, и то не всегда. Тридцать месяцев я был смешным, одиозным, но неожиданным поклонником мадам Дюпон-Ларден. Они с Гийомом, поглощенные собственным счастьем, ничего не замечали.
  
  О, если бы только я ясно различил безразличие Жилетт, возможно, я бы в конце концов сбросил с себя ярмо — но в силу желания, чтобы она была хорошо расположена ко мне, я постепенно приобрел уверенность, что она станет такой. И все же, признаюсь, к своему стыду, несмотря на мои ожидания и усердную заботу, о которых она даже не подозревала, от нее не сорвалось ни одного слова или движения, которые могли бы побудить к признанию с моей стороны. Несмотря на это, я стал жертвой миража, как и многие другие покинутые несчастные. Вскоре Жилетт уже не мог ничего сделать или сказать без того, чтобы я не истолковал это в пользу моей алчности. Я воспринимал малейшие ее жесты как добрые предзнаменования: мимолетный взгляд становился потворственным подмигиванием; любая фраза скрывала намек; простая вежливость становилась соучастием. Говорю вам, у меня были галлюцинации! И однажды, после ссоры любовников между ней и ее мужем, я подумал, что настал благоприятный момент.
  
  Был вторник, и я смог поговорить с ней наедине.
  
  Я заявил о себе.
  
  Сначала она не поняла, что я имел в виду. Затем, когда она поняла, она попыталась отшутиться, притворившись, что это была шутка. Окончательно убедившись в серьезности моих слов, мадам Дюпон-Ларден проявила столько же печали, сколько и изумления, и заговорила со мной очень ласково и мягко, но в то же время довольно категорично, без того, чтобы я смог уловить в ее словах хоть малейшую надежду.
  
  Мираж рассеялся; как будто за ним была великая тьма. Я слушал Жилетта, как слушают человека в бреду. Я немедленно принял решение покончить с собой, в тот же вечер, как только покинул isba. Понимаете, я больше не мог жить надеждой....
  
  Она этого не знала; она ничего не прочла в моих глазах; она дала мне совет по-матерински. Боже мой! Мы сидели очень близко друг к другу, лицом к лицу, в спокойной манере. Ее голос был почти бесстрастен. Никто бы не догадался, что она произносит мне смертный приговор. Что касается меня, месье, я смотрел на нее ... О, я смотрел на нее изо всех сил своего существования. Я смотрел на нее в последний раз.
  
  Я смутно слышал ее рассуждения и морализаторство: “Мой бедный друг, то, что ты сделал, нехорошо ни с эстетической, ни с моральной точки зрения. Однако это не совсем твоя вина.…Я должен был это увидеть…Гийом тоже. Но как ты мог предположить ...? О, это некрасиво, недостойно! Ты был немного не в себе, не так ли? Но все кончено? Теперь ты видишь причину? О да, когда я думаю об этом, становится очевидно, что ты была не в себе. Гийом так восхищается тобой — и ты тоже любишь его! Что бы он сделал с этим бизнесом? О чем ты думал? Не смотри на меня так. Что бы сказал об этом Гийом?”
  
  “Гийом?” С сожалением переспросил я, зная, что мой ответ вызовет у нее негодование. “Он бы никогда ничего не узнал, следовательно, ничто не причинило бы ему боли. Я клянусь вам” — и это было правдой, месье!— “что я бы отдал свою кровь, чтобы избавить его ... даже от малейшего беспокойства”.
  
  “Но ваш цинизм и противоречивость пугают!” - сказал Жилетт. “Пожалуйста, мой друг, не говорите больше ни слова. Я вас больше не узнаю. Послушайте: я не хочу никакого разрыва, никакой ссоры. Нет, Гийом был бы слишком расстроен и мог бы даже зародить подозрения. Я надеюсь, ты найдешь в себе достаточно сил, чтобы подавить ... свои желания, не уходя. Забудь о них, моя дорогая, если они еще не забыты. Что касается меня, я больше не знаю, что произошло. Честное слово, ничего не произошло. Я не помню вашего заявления; вы не помните моего отказа; никто из нас не знает, что вы сомневались в моем постоянстве. Разве это не лучшее решение? Что скажете?
  
  “Ну же— давай вернемся к нашему обычному существованию, я без злобы, а ты без горечи. За исключением ... если ты возобновишь ... тогда чего ты ожидаешь? Гийому сообщат. Выслушать тебя дважды потребовало бы твоего изгнания и было бы недостойно его жены. Ты тоже так думаешь, не так ли? Ну что? Забудем ли мы? Это обещание? Ответь мне.”
  
  О, месье, как мне жаль ее планов! Будущее? Будущее было для других, не для меня. Я посмотрел на нее, вот и все. Я смотрел на нее безжалостно. Она была единственным светом в недрах великой тьмы. Она широко раскрыла свои испуганные глаза, которые, казалось, увеличились, и рассматривала меня с тревогой и любопытством ... и я никогда больше их не увижу! Больше никогда!
  
  “Давай!” - продолжала она. “Ты пугаешь меня! Ты не слушаешь. Это обещание? Поклянись! Дай мне свои руки, честно, как если бы я была мужчиной. Вот. Поклянись мне никогда больше не говорить со мной на сегодняшнюю тему. Поклянись мне, что ты вылечишь себя, что ты больше не будешь несчастным или ... нечестным. И, со своей стороны, я клянусь вам под присягой, что...”
  
  Monsieur! На середине этого предложения она замолчала! О, это было невероятно! В считанные секунды ее голос становился все тише и тише. Она стала серьезной, безмолвной и вялой. Представьте себе граммофон, пружина которого спущена и вот—вот остановится - это было так, странно и болезненно. В то же время каменное безразличие придало ее чертам нейтральный вид древних статуй, полное отсутствие выражения. Ее веки, печально дрогнувшие, в конце концов стали неподвижными, точно окаменевшими. Она чрезмерно выгнула их дугой, открывая чрезмерно вытаращенные глаза с огромными, как стеклянные, белками…
  
  И вот почему Джилетт в середине своей внезапно оборвавшейся фразы замолчала: я смотрел на нее слишком пристально. Она была в трансе.
  
  Понимаете, я сразу все это заметил. Когда ее руки коснулись моих и ее глаза начали открываться, я увидел это — о, с тревогой! Но это была не моя вина! Нет, это не моя вина! Откройте любое руководство по гипнозу: кому придет в голову абсурдная идея ввести в транс несознательного субъекта? Это был исключительный, почти чудесный случай. Я был очарован этим, но я понимал всю выгоду, которую мог бы извлечь из этого обстоятельства.
  
  Великая тьма, окутавшая мою душу, была освещена внезапным и дьявольским рассветом; в моих ушах ревели гнусавые трубы. И, вместо того, чтобы освободить бедные трепещущие веки, я затянул на них магнетические тиски своего пристального взгляда. Затем, про себя, я настойчиво приказал: “Спи...! Спать...! Спать...! Спать...!”
  
  И вот теперь она спала, месье, сидя передо мной, холодная, бледная и оцепеневшая, как ее собственная мраморная статуя.
  
  И все ее будущее было на мое усмотрение.
  
  Но действовать нужно было без промедления; кто-нибудь мог войти неожиданно, и тогда какая была бы трагикомедия! Я быстро попытался сформулировать приказы, которые Джилетт собиралась получить и которые были бы четко навязаны ее разуму. Я хотел, чтобы они были краткими, точными и полными, быстрыми в изложении, простыми в запоминании и свободными от всякой двусмысленности, неспособными вызвать какое-либо недопонимание из-за ложного толкования.
  
  Через минуту я поверил, что составил адекватные условия, и поспешил привести предложение в действие, потому что мной овладел страх — страх быть застигнутым врасплох, и еще один....
  
  Я уже упоминал об этом: компания загипнотизированных пугает меня. Я испытываю отвращение к их разговорам. Они таинственные собеседники. Изоляция, в которой я оказался в очень опасной ситуации с пациентом, которого общественное мнение назвало бы “жертвой”, удвоила мою тревогу.
  
  Я начал с традиционного допроса.
  
  “Жилетт! Ты спишь?”
  
  Пустым и механическим голосом она ответила: “Да”.
  
  “Готовы ли вы повиноваться мне?”
  
  “…”
  
  “Это необходимо. Я желаю этого. Ты будешь повиноваться мне?”
  
  “... Да”.
  
  “Хорошо. Запомни это: каждый вторник, начиная со следующего вторника, в пять часов ты будешь приходить ко мне домой и, — добавил я хриплым голосом, с оттенком рыдания, — ты будешь моей любовницей, такой же пылкой и восхищенной, как самая пылкая, самая восхищенная из любовниц. В семь часов ты уйдешь и забудешь о нашем свидании и наших отношениях до следующего вторника. Точно так же, когда ты проснешься, ты забудешь, что я усыпил тебя. Это понятно?”
  
  “Да”.
  
  “Повтори это”.
  
  Она повторила адские приказы слово в слово, без интонации, бесстрастно и автоматически, на манер школьницы, рассказывающей басню, и произнесла свои обещания любви так, как когда-то произносила “держа сыр в клюве”.79 Отвратительная сцена. Я поспешил положить этому конец.
  
  Я разбудил ее. К счастью, все прошло нормально. Под моими поперечными пассами я увидел, как румянец и оживление возвращаются к ее щекам, ее веки трепещут, а глаза моргают, и поза Жилетт расслабилась, в то время как низкое бормотание сорвалось с ее губ, ускорилось, стало более высоким, приобрело интонацию и стало ее чистым обычным голосом, возобновившимся в середине прерванного предложения: “... Я никогда ничего не скажу Гийому. Если нет, я буду вынужден сказать ему правду. О, да ладно, скажи мне, что это обещание!”
  
  “Да, я обещаю”, - весело ответил я, мое горло наполнилось нервным смехом. “Да, ты прав: я был безумен. Но для того, чтобы больше не быть сумасшедшим, достаточно знать, что он сумасшедший. И вы продемонстрировали, мадам, что я был таким безапелляционным, что перестал быть им в тот самый момент, когда вы меня убедили. Уф! Хорошо иметь возможность немного пошутить на эту тему! Ha ha ha! Теперь я излечен навсегда. Конечно, мы должны забыть обо всем этом. Я согласен с вами — давайте забудем об этом. К черту эту мерзкую историю! Давай никогда больше не упоминать об этом!”
  
  “Ах!” - воскликнул Жилетт торжествующим тоном. “Ах! Наконец-то! Следовательно, вы все еще тот честный человек, которого я уже оплакивал. Какой кошмар ты мне подарил, мой бедный друг! И какое облегчение тоже! Она обхватила голову руками и закончила: “Но прости меня ... такой шок…Я прошу вашего разрешения откланяться, моя дорогая; у меня внезапно началась ужасная мигрень...”
  
  
  
  Следующую неделю я провел в плачевном состоянии перевозбуждения. Я не знаю, какие ужасы иногда хватали меня за шею и душили. Затем были безумные приступы радости и болезненной надежды, которые сотрясали меня злобным весельем. Придет ли она? Целую неделю это был единственный вопрос, который я задавал себе. Придет ли она?
  
  С научной точки зрения я не мог в этом сомневаться; но хозяева исба вели такое мирное и радостное существование, что это поколебало бы убежденность Бога. Временами моя жизнь была почти уничтожена. Оппортунистический гипнотизер, своего рода ученик чародея, я играл, как злобный ребенок, с чем-то слишком огромным, слишком испуганным, слишком таинственным ... и теперь я оставался сбит с толку своей ужасной работой до такой степени, что не доверял самым естественным эффектам.
  
  Тем временем беззаботность Жилетт служила доказательством моего успеха, но я мог видеть в ней только доказательство обратного и тщетно пытался обнаружить в глубине ее чистых глаз намек, который я внушил. Я ничего не могла разглядеть, не больше, чем Гийом глазами своего мужа за близорукими очками. Потребность быть уверенной преследовала меня. На ту критическую неделю я установил календарь, аналогичный тем, которые солдаты составляют на время своей службы, и точно так же, как они вычеркивают дни один за другим, я вычеркивал часы один за другим.
  
  В конце их литании наступил вторник. Это было 1 октября.
  
  На всякий случай я превратил свою спальню в настоящую оранжерею, наполненную драгоценными цветами и редкой листвой — и когда настал момент, я спустился вниз, чтобы занять позицию под аркой, чтобы встретить Жилетт, если она придет, и отвести ее в свою квартиру на втором этаже, не допустив никакой ошибки.
  
  Моя вера в то, что она придет, постепенно таяла, и я утешал себя, как мог, представляя все унижения такого успеха. Даже если предположить, что она скоро появится, кем она будет? Симулякром, созданным мной манекеном. Какое удовольствие может доставить автомат такого рода?
  
  Однако, когда я увидел ее издалека, стучащую по тротуару своими маленькими каблучками, непокорную и решительную, разглаживающую юбку с кокетливым мастерством, такую белую, розовую и светловолосую, такую легкую, несмотря на меха, и такую грациозную, несмотря на спешку, — в общем, такую живую; продолжайте в том же духе!—Я больше не мог думать о ней как о автомате. Могу вас заверить, в ее непринужденной походке не было ничего дерганого!
  
  Она подошла ближе. Ее глаза смеялись над этой выходкой. Это были не глаза лунатика. Проходя мимо меня, она прикрыла рот рукавом и сказала: “Возвращайся скорее! Какая неосторожность!” И весело побежала к лестнице.
  
  Господи! Можно было подумать, что это весна, замаскированная под зиму!
  
  Я присоединился к ней одним прыжком и пошел впереди, взяв ее за руку. Ее аромат поднялся перед нами, аромат цветущих садов и возрождающихся огородов, заполнивший старую лестничную клетку.
  
  На пороге Джилетт обняла меня со всей своей безумной гибкостью, страстно заглянула мне в глаза, а затем прошептала сквозь поцелуй, от которого мне показалось, что я вот-вот упаду в обморок, заикаясь от волнения: “Наконец-то, любовь моя! Наконец-то! Наконец-то! И желание заставило ее похотливые зрачки слегка прищуриться. Мы скользнули в сторону спальни, переплетенные.
  
  Здесь я сделаю паузу. Какой смысл накапливать все превосходные степени, необходимые для описания всех максимумов и всех апогеев? Время пролетело, как эдемский бриз. Лишь несколько смутных размышлений и попыток анализа нарушили мою блаженную радость — но каждый раз, когда я спрашивал себя о Жилетт, я был вынужден признать естественность, о которой свидетельствовали ее действия и язык. Есть вещи, которым нельзя противоречить. Более того, она проявила чувства, которые я не приказывал ей испытывать. Только в тот день ее сияющее молодое тело пробудилось к высшему наслаждению. Это вызвало удивление и замешательство; и, что очаровательно, она была рада, что это было так глубоко удивлено, и была взволнована вопреки ей едва ли скромно, что заставило ее покраснеть от восторга.
  
  Однако таков противоречивый ум человека, что я внезапно начал думать, что это было слишком естественно. Комедия, конечно! Она наслаждалась этим, притворяясь очарованной! Ах! Маленький яд! Маленькая маска! Она хотела оставить лучшую роль за собой; сохранить для себя, на случай возможного скандала, оправдывающее ее предположение!
  
  Да, месье, именно так я и думал. Любопытно, не правда ли? Столкнувшись с чудовищностью своего преступления, я отказался верить в него и не хотел признавать свою победу перед лицом ее магического характера и колоссальных масштабов!
  
  Жилетт взяла на себя ответственность вернуть меня к реальности. Внезапно она вздрогнула и отрывисто сказала: “Пора. Я чувствую это. Мне нужно идти”. Затем она встала.
  
  Я попытался оттянуть ее назад концом ленты, но, чтобы отстегнуться, она сделала такое резкое движение, что лента осталась у меня в руке вместе с обрывком кружева. И я заметил импульсивную фатальность в этом отступлении, которая вызвала мое уважение и мою доверчивость.
  
  Я помог ей одеться.
  
  Ее прощание было нежным и безутешным. В слезах она повторяла: “Неделю! Неделю не видеть тебя! Как я смогу ждать так долго? Но что мы можем сделать? Ничего не поделаешь. Au revoir! До вторника! Au revoir…”
  
  Ее жалоба ослабила мою стойкость. Та неделя одиночества, которую пришлось пережить, показалась мне пустыней, которую нужно было пересечь, бесконечной и мрачной. Наблюдая, как Жилетт спускается по лестнице, я испытал смертельную тоску, подобную той, что испытываешь в самом Аду.
  
  На последней ступеньке она обернулась и одарила меня горестной улыбкой. “До вторника! Прежде всего, до вторника...!”
  
  Затем, изучив мою агонию, когда я наклонился к ней, она сказала: “Бедняжка! Пора! Пора! Прощай!”
  
  Она сбежала.
  
  Я вдыхал, до последнего подозрения, дыхание Эйприл, в котором сохранялось ее присутствие. И началось ее отсутствие ... ужасное и странное отсутствие, в котором Жилетт была изгнана как мадам Дюпон-Ларден; в котором женщина, которая любила меня, отделилась от другого и ушла в неизвестность, дальше, чем что-либо еще: в никуда!
  
  Однако я не был лишен беспокойства по поводу последствий нашего свидания. Я опасался, что это могло оставить какой-то неясный след в памяти Жилетта, и на следующий день позвонил в дверь isba.
  
  Там меня встретили как обычно, сердечно и неформально. Гийом, однако, казался обеспокоенным. У его жены, по его словам, были усталые глаза и осунувшиеся черты лица, которые не предвещали ничего хорошего. Он застал ее такой, вернувшись со своего курса накануне вечером. И мадам Дюпон-Ларден соизволила признаться мне, что чувствует усталость и вялость, не имея возможности выяснить причину.
  
  Оставшись с ней на минутку наедине, я воспользовался случаем, чтобы спросить ее в манере шутовского судьи: “Что вы делали вчера с пяти часов до семи?”
  
  “Вчера?”
  
  “Почему бы и нет”, - продолжил я шутливым тоном. “Я пришел выразить вам свои комплименты, а вас здесь не было. Кто же тогда лишил меня удовольствия видеть вас? Портниха? Модистка? Или прелюбодейка?”
  
  Мадам Дюпон-Ларден расхохоталась. “Наглец!” - ответила она. “Ты чрезмерно любопытен. В наказание ты ничего не будешь знать!”
  
  Она произнесла эти слова очень жизнерадостным тоном, но ее лоб тут же стал задумчивым, и она впала в упорную задумчивость, от которой я не мог ее отвлечь. Я понял, что она пыталась вспомнить, как провела время с пяти до семи, и не могла.
  
  После этого я отправился домой, накачанный транквилизаторами и не продлевавший свой визит, потому что мне было особенно неприятно разговаривать с равнодушным Жилетом, незнакомцем, который неделю назад пренебрежительно относился ко мне, ругал и унижал и считал меня не более чем приверженцем лагеря, которого нужно поставить на место.
  
  В следующий вторник моя возлюбленная, верная своей миссии, возродилась из небытия и, восхитительная и пунктуальная, принесла мне тот еженедельный рай, в котором я себя уверяла.
  
  
  
  Я только что проконсультировался с clock...it без пяти четыре. Жить осталось еще тридцать пять минут! О, почему я не написал это письмо раньше? Мне действительно нужно немного собраться с силами!
  
  
  
  Итак... О, я больше ничего не знаю! Я больше ничего не знаю!
  
  
  
  Итак, вот как обстояли дела в начале октября. И недели темноты последовали за ослепительными вторниками.
  
  Люди из isba видели меня все реже и реже. Меня упрекали в этой холодности. Мадам Дюпон-Ларден мягко дала мне понять, что моя деликатность чрезмерно сдержанна. Она “забыла о моей неосторожности несколько дней назад и с удовольствием поболтала, как и в прошлом, с Гийомом и его старым другом”. О да! Я тоже хотел бы видеть ее чаще, но влюбленной, чувственной, а не небрежной! И теперь я сожалел о том, что угрызения совести не позволили мне предложить ей чистую и незатейливую любовь, без перерывов, и о решении сбежать со мной ... и я проклинал страх, который заставлял меня дрожать при мысли о гипнотическом сне и мешал мне снова усыпить Жилетт, чтобы иметь возможность диктовать ей новый закон.
  
  О, это ужасное зрелище медиума в каталепсии! Периодическое знакомство с намагниченными не помогло победить ее. Я содрогнулся при мысли, что однажды произойдет событие, которое заставит меня снова погрузить эту женщину в транс и передать ей какую-нибудь команду или контркоманду. И теперь, когда я раскрыл тайну психики, о, с тех пор в этой грозной тени, где мысль крадется на цыпочках, среди неопределенных и грозных механизмов, которые я имел смелость привести в действие, все пугало меня! Чтобы добиться результатов, которых я добился, я привел в движение самый загадочный механизм — и теперь я опасался, что тайное включение этих шестеренок может привести к непредвиденным выводам и непоправимым последствиям.
  
  Итак, причудливость эффектов, которые я вызвал, не убедила меня в отношении тех, которые еще могут быть произведены. Неумолимая фатальность этих явлений - ужасный лик гипноза. В повиновении субъекта командам магнетизера есть что-то слепо математическое, что производит на вас неизгладимое впечатление.
  
  Несколько раз, побуждаемый гением извращенного фриссона, я представлял себе убогое зрелище Жилетта, низведенного до состояния намагниченной вещи. Однажды, когда мы прощались, я сказал ей: “Останься со мной. Не уходи больше”. И я встал перед дверью, протянув руки.
  
  Ее лицо болезненно сморщилось. Она не сказала ни слова в попытке успокоить меня. Она даже не попыталась нырнуть мне под руку. Она просто прошла мимо. Дико и порывисто, как атлет-геркулес, внезапно обретший непреодолимую силу, неизвестно откуда взявшуюся. Шок сбил меня с ног.
  
  В другой вторник, заранее подготовив этот второй тест, я пришел к ней домой незадолго до пяти. Это был стандартный “визит старого друга”. Мы поболтали о пустяках, но Жилетт внезапно и без всяких формальностей прервала наш жалкий дуэт и позвонила своей горничной.
  
  “Дай мне шляпу и пальто, быстро”, - сказала она. Затем, повернувшись ко мне: “Ты меня прости ... я должна кое-что сделать. Я просто обязана выйти. Я скоро увижу тебя, не так ли? Нет, не провожай меня — я отправляюсь к Дьяволу!”
  
  Не зная, как лучше выразиться, именно так она бросила меня, чтобы пойти мне навстречу.
  
  О, какая странная у меня была любовница! Иногда, месье, вспоминая, что ею управляла моя воля, я испытывал отвратительное чувство одержимости!
  
  И все же, бывает ли любовь чем-то иным, кроме этого? В каждой несчастной паре влюбленных разве один не всегда находится во власти, являясь жертвой внушения другого? И когда очарован мужчина, не кажется ли вам это чудовищным, как если бы женщина узурпировала прерогативы мужчины? Что вы на это скажете? Короче говоря, наши похоти — Жилетта и мои — были всего лишь переносом в экспериментальную область того, что происходит в природе. Я не сделал ничего, кроме искусственного воспроизведения природного явления, и мое преступление сливается с лабораторным экспериментом. Возможно, это даже не было бы преступлением, если бы я совершил его во имя человечества! Что это такое, учитывая все обстоятельства? Это психологическая сывороточная терапия, вот и все. Я привил страсть точно так же, как вводят вирус.
  
  Бог создает чахоточных, точно так же, как он создает любовников; в первом случае туберкулез, вызванный крысами и морскими свинками, адекватно заменяет это; лично я добился второй репликации. Репликация? Убирайся! Я спародировал это так, как это мог бы сделать мужчина. Я изобразил это в пародийной манере. И я не замедлил признать неполноценность моей работы по сравнению с Его.
  
  Здоровье Жилетта ухудшалось. Неделю за неделей я следил за его медленным, но неумолимым ухудшением. Всегда оживленная и сияющая, когда она приходила ко мне, я услышала от Гийома во время одного из моих выступлений в isba о долгих неоправданных медитациях и беспричинных депрессиях, которые овладевали ею часами кряду, пока она сидела, съежившись в диком мутизме.
  
  В тот день Гийом умолял меня приходить почаще, чтобы подбодрить их…
  
  Я ничего не предпринял по этому поводу. Я был озадачен.
  
  Однажды утром, незадолго до Рождества, Гийом предстал передо мной, вызвав у меня острые опасения. Они проконсультировались со знаменитым доктором Б*** по поводу состояния мадам Дюпон-Ларден, но Б *** с самого начала заявил, что мадам Дюпон-Ларден страдает острой неврастенией.
  
  После этого объявления мои страхи рассеялись.
  
  “Что ж, ” ответил я, “ неврастения поддается лечению — и излечима!”
  
  “Я знаю, я знаю. Врач прописал капсулы, вина, инъекции, спринцевания. Но от основного лекарства — вы можете в это поверить? — Жилетт отказалась. Она отказывается подчиняться ему ”.
  
  “И из чего же это состоит?”
  
  “О, это ничего особенного. Это состоит в том, чтобы провести два месяца на солнце, в зеленой и приятной стране, на берегу моря. Прогулки, отдых, развлечения ...”
  
  “Да. Но она не хочет?”
  
  “Она говорит, что не может, что для нее невозможно уехать из Парижа. И когда я спрашиваю ее почему, она отвечает: ‘Я не знаю, но это невозможно’. А затем она возобновляет медитацию, ее глаза горят, щеки пылают, а голова обхвачена руками, как будто она ищет решение неразрешимой проблемы! Доктор утверждает, что это упрямство является еще одним доказательством неврастении.” Гийом помолчал, затем продолжил: “Послушай, старик, помоги мне, умоляю тебя! Давай попробуем убедить ее, оба вместе. Она столько раз следовала твоим советам! Ее мать владеет виллой недалеко от Сен-Рафаэля; если Жилетт проведет там два месяца, ее вылечат, она будет жить. В противном случае...” Он сделал детский жест разочарования, шмыгнул носом, закашлялся и в конце концов разразился рыданиями.
  
  “ Что? - Воскликнул я.
  
  “Доктор…ничего не гарантирует...”
  
  От волнения мой ответ дрогнул. “Ты можешь рассчитывать на меня, Гийом! Мы убедим ее, я обещаю тебе. Ты хорошо сделал, что пришел. Но ее нельзя оставлять одну. Теперь иди, старина, на время. Я последую за тобой. Я буду там.”
  
  Когда храбрец ушел, поочередно протирая глаза и очки, я попытался собраться с мыслями.
  
  Без разрешения своего “духовного директора” Жилетт не захотела бы отправляться на Юг. Теперь, когда на карту поставлена ее жизнь, она должна уехать любой ценой. Таким образом, на мне лежала обязанность усыпить ее и предоставить ей если не свободу, то хотя бы несколько недель отсрочки. Операция должна была быть произведена у меня дома, в следующий вторник. У меня оставалось три дня, чтобы имитировать в присутствии ее мужа настоятельные возражения, которые узаконили бы, в его глазах, такое изменение мнения.
  
  Моя программа была полностью заполнена.
  
  Тридцать первого декабря, собравшись с духом в обоих глазах, я вызвал Жилетта в отвратительное оцепенение.
  
  Прекрасное искушение возникло перед моим сознанием: сказать ей: “Все кончено. Ты больше никогда не придешь. Верни свою независимость”.
  
  Это было верное средство, волшебные слова! Я не произносил их. Я слишком сильно любил ее. Я предпочел свое удовольствие ее счастью. И это, в своей краткой форме, тщательно подготовленное, было решением, о котором я уведомил ее, и которое, тем самым, исправило ошибки предыдущего приказа:
  
  “Ты пропустишь девять вторников, так и не придя. Десятого, в пять часов, ты будешь здесь. После этого каждый вторник будет назначаться рандеву на прежних условиях — за исключением того, что, если я случайно окажусь рядом с вами, не ищите меня в другом месте, а приходите, чтобы найти меня, где бы я ни был ”.
  
  В тот же вечер она сказала Гийому, что решила уехать и пожить у своей матери два месяца, поскольку он так страстно хотел, чтобы она уехала в графство.
  
  Гийом ликовал. Он не знал, как в достаточной мере отблагодарить защитника своего дела. Одно, однако, огорчало его. Задержанный ежегодной выставкой своих работ, он не мог покинуть Париж раньше пятнадцатого....
  
  Однако у него хватило здравого смысла не избегать этого вопроса. Решения были приняты; Жилетт должна была уехать без промедления, и он присоединится к ней в Сен-Рафаэле позже.
  
  
  
  1 января в 9 часов утра экспресс "Лазурный Берег" увез мадам Дюпон-Ларден.
  
  Это был первый раз, когда Гийома разлучили со его женой. Это навело на него сильную меланхолию, и, страшась одиноких вечеров, он настоял, чтобы я обедал в isba каждый день. Еще более опечаленный перспективой более длительной разлуки, чем он, я с радостью принял его предложение. По крайней мере, таким образом у меня были бы новости о Жилетт и кто-то, кто рассказал бы мне о ней. Это помогло мне пережить вечные дни, особенно вторники: те девять вторников, которые очень мягко надвигались из глубин будущего; Вторники поста и воздержания, теперь такие же пустые и черные, как другие дни, как все те ночи, которыми все эти дни раньше казались мне.…
  
  Первый из них пал 7 января.
  
  Вторник, 7 января 1908 года! Я ожидал, что это будет один из тех обычных, неинтересных дней, годовщина которых не напоминает ничего такого, что заставило бы вас плакать ... но это был ужасный день, месье! И я знаю не одного человека, который будет рыдать седьмого января каждого года своей жалкой жизни!
  
  Было 10 часов вечера или около того. Я собирался попрощаться с Гийомом. В то утро он получил письмо от Жилетта, благоухающее жизнерадостной безмятежностью, и, чтобы отпраздновать то, что он назвал “выздоровлением своего дорогого инвалида”, захотел открыть бутылку шампанского.
  
  Эта маленькая оргия рассеяла мою хандру и усилила его оптимизм — и мы, могу вам сказать, обменивались довольно плутоватыми остротами, когда принесли телеграмму.
  
  Он прочитал это до конца. Я увидел, как он побледнел и тяжело сел, чтобы не упасть. В то же время мне показалось, что моя кровь превратилась в холодную воду, и я почувствовал, что моя синеватость подобна ледяному налету…
  
  Гийом тяжело дышал, как будто ему не хватало воздуха.
  
  “Плохие новости?” Спросил я сдавленным голосом.
  
  Он начал качать головой и, заикаясь, пробормотал: “Очень... плохие новости. Моя жена ... очень больна.… Мне сказали отправиться ... туда… без промедления… без промедления....” Одним движением поднявшись на ноги, он добавил: “Она мертва! Я уверен в этом. Вы знаете эти осторожные телеграммы. ‘Приезжай без промедления’ означает ‘ты приедешь слишком поздно’. Давай! Я должен уйти ”.
  
  Теперь я думаю, что его спокойствие было более пугающим, чем слезливое и стонущее отчаяние, но мне было так трудно справиться со своим собственным горем, что я не мог этого видеть — и не мог измерить, насколько его великое и чистое страдание было выше моего страха.
  
  Хотя, возможно, он ошибался. Почему телеграмма не раскрывает всей правды? Я пытался убедить его в этом и убедить себя в этом — тщетные усилия. Гийом ушел в ночь со своей похоронной уверенностью, а я осталась одна, лицом к лицу со своей — и убежденностью в том, что я убийца.
  
  Я расхаживал взад-вперед по своей комнате до рассвета, преодолевая лигу за лигой в бесконечном челноке, который полностью вымотал меня, но ничего не дал. Конечно, я много думал, но так и не смог ничего установить, кроме бесполезных предположений. Но, месье, единственное доказательство, которое навязалось мне в голову, заставило меня задуматься: Жилетт, до тех пор чувствовавшая себя хорошо, стала жертвой серьезного несчастного случая в самый день нашего свидания и, судя по времени получения телеграммы, ближе к вечеру, то есть в то время, которое она привыкла проводить со мной.
  
  Неужели я не сумел стереть со скрижалей ее души примитивное предписание, обязывающее ее прийти и найти меня между пятью и семью?80 Было ли это несчастным случаем или психической катастрофой? Или она попала под какой-то экипаж в результате приступа сомнамбулизма? Попала ли она под поезд?
  
  На все эти предположения я выдвинул тысячи возражений. В моей голове разгорелась ожесточенная дискуссионная битва; разные голоса обрушились с бранью на мой разум, мою совесть и мой эгоизм. Мне показалось, что я слышу их перебранку.
  
  И это продолжалось до утра.
  
  Солнечный свет придал мне уверенности. Сомнения постепенно уравняли хорошие шансы и плохие риски. К вечеру я уже даже не верил, что Жилетт мертв.
  
  В 9 часов утра пришла телеграмма:
  
  
  
  Повсюду. Гийом.
  
  
  
  Никаких объяснений. Никаких подробностей. Никакого утешения. “Все кончено”. Я не знал ни точного времени, ни обстоятельств события. И я не осмелился послать телеграмму, чтобы получить эту историю.…
  
  Затем пытка предыдущей ночи началась снова — и на этот раз взошли два рассвета, не осветив мою внутреннюю жизнь. Я спрашивал себя с упорством преследователя: как это произошло? И хотя мое опрошенное сознание не могло сделать ничего, кроме как сбить меня с толку, моя опрошенная память не дала стоящего ответа. Я не переставал повторять всеми возможными тонами то, что я поручил Жилетту сделать, меняя свои императивные формулы во всех смыслах; не обнаружилось никакой двусмысленности, которая могла бы указать на разгадку тайны. Однако со временем моя вина была подтверждена моим суждением. Точный способ, которым я был ответственен за это бедствие, все еще ускользал от меня, но в том, что я был его автором, по прошествии трех дней мучений и бессонницы я не мог сомневаться.
  
  “Вы убили ее!” Я прокричал это самому себе, месье. “Вы убили ее! Вы убили ее!” И с тех пор я не могу заставить себя замолчать.
  
  Однако рядом с гробом, который он привез, Гийом рассказал мне, как умер Жилетт. Он рассказал мне об абсурдном приступе аппендицита, который обрушился на нее подобно удару молнии, о необходимости немедленной и поспешной операции в самых неподходящих условиях и о ее смерти от хлороформа в два часа ночи. Он сказал мне все это, что должно было успокоить мою душу. Ну, ты знаешь, что я подумал? “Ты убил ее! Ты убил ее!”
  
  Понимаете, было слишком поздно. Это была навязчивая идея. “Ты убил ее!”
  
  Но нет, это был не я. Я невиновен!
  
  Продолжай! В глубине души ты прекрасно знаешь, что это ты убил ее. Говорю тебе, ты убил ее. Ах! Ах!
  
  ТССС!
  
  Вы…
  
  Тишина!
  
  ...Убит...!
  
  О! Это проклятие!
  
  
  
  У выхода с кладбища Монпарнас, после ее похорон, я впервые поддался искушению покончить с собой. Состояние, в котором находился Гийом, не позволило мне поддаться ему. Оставить его в муках, казалось мне, означало покинуть доверенный мне пост. Я понимал свои обязанности утешителя и поставил перед собой задачу выполнить их, прежде чем исчезнуть.
  
  Горе вдовца граничило с помешательством. Его прекрасный первоначальный стоицизм уступил место ярости злобы. Он проклинал любовь, судьбу и все остальное. Он хотел бы верить в Бога, чтобы возложить на Него ответственность за свои страдания и эффективно богохульствовать против него.
  
  Однако мне удалось вернуть ему в руки карандаши и кисти, заставлять его с утра до вечера склоняться над альбомами для рисования, где портреты Жилетта вскоре сменяли друг друга, страница за страницей, пока работа не утомила его, и он не возобновил занятия по вторникам. Сутулый, желтушный, немой, бросающий испуганные взгляды за спину, он, увы, уже не был прежним человеком — но, в конце концов, он все еще оставался мужчиной, и если бы не я…кто знает? Если это не его жизнь, то, по крайней мере, его разум, которым он обязан моей заботе.
  
  Но сколько хлопот он доставил мне в самом начале! Кладбище тоже находилось недалеко от isba. Добежать до него было так быстро! Один пересек площадь Бланш, пошел по бульвару, и первый поворот направо, на авеню Рашель, оказался коротким тупиком, в который выходили ворота некрополя. Три дня в бегах, и я нашел его там, в маленькой семейной часовне Дюпон-Ларден. Во время своей последней эскапады он поднял каменную плиту склепа и собирался спуститься по лестнице! Я добился от него обещания, что он будет приходить только раз в неделю и оставит камень покоиться с миром.
  
  У него хватило сил сдержать свое слово. Это был хороший знак. После этого я вскоре понял, что ему становится все лучше и лучше, и он больше не нуждается в помощнике.
  
  Моя роль подошла к концу раньше, чем я надеялся. Однако, месье, каким бы кратким ни был этот период, мне было достаточно прожить один-единственный месяц со своими угрызениями совести, чтобы привыкнуть к его обществу. Сокрушительное горе, бесконечная печаль сделали существование более мрачным, чем смерть, но на данный момент мужество выбраться из этого покинуло меня. Я был неспособен ни на малейшее усилие. Моя работа архитектора вызывала у меня отвращение. Любой труд изматывал меня. Я бы предпочел никогда не покидать свою спальню и застелить ее черным ковром, как катафалк. Окно оставалось закрытым. Я держал себя там в плену до такой степени, что голод не гнал меня оттуда, и Гийом, удивленный таким недугом — и, возможно, подозрительный, — решил не вытаскивать меня оттуда. Я ненавидел все, что прерывало мое прискорбное общение с воспоминаниями о Жилетте. Радость других оскорбляла меня. Взрыва смеха прохожего было достаточно, чтобы вывести меня из себя.
  
  Карнавал, поднявший праздничный гвалт на улицах, довел мой гнев до пароксизма. Пока это царило над Парижем, я пытался заткнуть окно с помощью ковра и матраса — напрасные усилия; слухи о людях в ликующем настроении просачивались сквозь набивку, хотя и приглушенно, а также доходили до меня через соседние комнаты. Песни, веселые возгласы и мелодии, исполняемые на игрушечных трубах, вырывались из него, как ракеты, и по неумолчной музыке и взрывам шума я понял, что по дороге двигается кавалькада.
  
  Не в силах больше этого выносить, я принял решение отправиться на поиски тишины и покоя в более спокойном квартале. Я вышел.
  
  Кавалькада удалялась в направлении площади Пигаль. Я побежал в противоположном направлении.
  
  Рассеянная толпа рассредоточила своих гуляющих по всей ширине бульвара. Всеобщее веселье было усилено россыпью конфетти. Его энергично швыряли в каждый открытый рот, но он прерывал только непристойности и звериные вопли, поскольку население позаимствовало голоса стада домашнего скота, ревущего и мычащего от удовольствия. Бумажные плети, неистово хлещущие по возмущенным, внезапно испуганным лицам. Змееподобные лассо хватали за шеи и на секунду объединяли группу в толпе. Несколько плохо одетых людей в масках дефилировали или разыгрывали идиотские буффонады. О, что за стадо ослов! Что за стадо коз! Идиоты, распутничающие ради развлечения в этой юдоли слез! Радость! Страдание! Радость! Какая чудовищная глупость!
  
  Я ускорил шаги.
  
  В то утро шел дождь, но день заканчивался прекрасным зимним вечером, к которому уже примешивалась тепловатая и коварная истома. Заходящее солнце озаряло лужи цветными бликами. Поношенная Пайетка топала по грязным лужам, чтобы испачкать воскресную одежду горожан.81 Когда я обошел его стороной, кто-то швырнул в меня пригоршню мерзкого конфетти. Я разозлился. Свидетели захохотали. Я сбежал еще быстрее.
  
  Бульвар стал невыносимым. Окруженный тавернами с витринами в стиле барокко - le Ciel, l'Enfer, l'Araignée, le Chat Noir, les Porcherons, с уродливыми и зловещими статуями, он представлял собой гротескно уродливую рамку, вполне подходящую для этого пролетарского маскарада.82 Я был близок к тому, чтобы укрыться в доме Гийома, но страх перед тем, что там все еще слышны завывания Карнавала, отговорил меня.
  
  Все действовало мне на нервы. "Мулен Руж", расположенный в нескольких шагах от святого места, где покоятся мертвые, казался мне позором Парижа.
  
  Переходя авеню Рейчел, я увидел, что ворота кладбища не закрыты. Стоит ли мне заходить? Увы, почему? Послушать, как сброд развлекается у мавзолея Жилетта! Такая перспектива заставила меня вернуться в толпу, опустив голову.
  
  Как я, в толпе не загустеет. Я испытывал возрастающие трудности переживает это. Я чувствовал, что ее радость была враждебной к моему отчаянию, и его медлительность против моего прогресса. Постепенно я был вынужден сбавить скорость. Люди с любопытством смотрели на меня. А на площади Клиши толпа — и особенно "радость" — стала такой неистовой, что я был вынужден повернуть назад, толкаясь локтями и натыкаясь плечами под градом конфетти, серпантина и оскорблений.
  
  Мне пришлось смириться с этим. Самым простым было вернуться в дом. Это было то, что я пытался сделать.
  
  Поток уменьшился. Бездельники циркулировали с большей осторожностью — но я без удовольствия видел, что масок становится все больше. Надвигающаяся темнота, несомненно, побуждала их обладателей выходить на улицу в своих безвкусных нарядах. Они хлынули со всех боковых улиц на карнавальный бульвар, разодетые в лохмотья, накрашенные мукой и чернилами, обезображенные гнусными нарисованными гримасами - все жалкие и все радостные. Они появлялись из самых мрачных закоулков, из самых темных тупиков и даже с авеню Рахель, которая вела к гробницам! Да, даже там жили люди, которые хотели нарядиться и получить свою долю радости, безумия.
  
  Из него прямо передо мной вышли два клоуна. У них были вставные носы из картона, блестящие халаты, раскрашенные в желтые и синие тона, и они радостно распевали последнюю популярную песню. Женщина, одетая как чернорабочая, с трубкой в зубах и усами над верхней губой, следовала за ними, смеясь в одиночестве. Затем появилась другая, неопределимая маска. Мужчина или женщина? Одалиска или римлянка? Грязная тога или неподходящий бурнус? Невозможно было сказать, что это было. Но, бесспорно, его владелец был пьян, и ему приходилось опираться на стены, чтобы идти. По правде говоря, это было непросто! Самый несчастный хотел сегодня порадоваться, чтобы позлить меня! У этого ноги подкосились шлепанье по мокрому асфальту; баска, волочившаяся по грязи, конечно, не скрывала ничего, кроме старых тапочек, но грязный негодяй был замаскирован, и скотина была пьяна! О, эта радость, эта радость повсюду!!!
  
  Я возмутился и быстро догнал пьяницу, отводя глаза. Эта пародия на нищету в праздничном настроении олицетворяла для меня единодушное веселье и всеобщую Радость до такой степени, что мне было противно слышать топот пьяницы позади меня. Вся печаль мира нашла убежище в моей душе. Я стремился к уединению с нездоровым пылом. Церковный колокол, медленно отбивавший время, показался мне похоронным звоном.
  
  Я добрался до своего дома, как человек обретает убежище.
  
  Испытывая облегчение оттого, что сбежал от оживленной толпы, я неторопливо поднялся по лестнице и уже достиг первого этажа, когда неприятный звук заставил меня ускорить подъем. Это было прерывистое шлепанье по плиткам пола в коридоре, которое вскоре затихло на ковре на лестнице.
  
  О, проклятие! Карнавальная маска, которая теперь карабкалась вверх! Радость! Радость преследовала меня!
  
  В четыре шага я оказался на пороге своей двери, ища ключи и не находя их, из-за настоятельного желания найти их и спрятаться от вида этой Радости, вы понимаете: Радости, которая шла по лестничной площадке со своим смехом и икотой, насмехаясь надо мной!
  
  Наконец ключ повернулся в замке — и я почувствовал себя освобожденным, победоносным, способным насмехаться.
  
  “Пусть дьявол заберет Марди Гра!” Я сказал. “Подожди -вторник! Это Tuesday...it сегодня!… увы! Именно сегодня она должна была...”
  
  И вдруг, месье, у меня застучали зубы, а кости затанцевали Танец Мертвых. Я оказался перед своей открытой дверью, не имея возможности пройти через нее. Я слышал, как поднимается маска — маска с авеню Рейчел. Я слышал, как она натыкается на стены в полумраке. Этому предшествовал выдох из морга!
  
  Оно вырвалось вперед, цепляясь за перила. Это был не бурнус и не тога, а разорванный саван, который окутывал его. То, что я увидел при свете заходящего солнца, не поддавалось описанию. Это был не мужчина и не женщина, и он не был пьян. Это было существо из негашеной извести, которое приближалось ко мне. me...an темное и скользкое чудовище, которое коснулось меня ....
  
  Оно обняло меня своей холодной и липкой жесткостью. И вот что пытался сказать его предсмертный хрип: “Приди! Приди скорее! Наши два часа истекают; Мне было так трудно выбраться…Я опаздываю. Приди, любовь моя! О, я страдаю мученичеством ... но я люблю тебя даже больше, чем чувствую себя больным. Приди!”
  
  Я позволил увлечь себя, глупо, непонимающе —и моя покойная любовница потащила меня в спальню.
  
  Забитое окно создало там преждевременную ночь. Ночь опускалась и в моей голове. Я был в зачарованном оцепенении. Меня внезапно разбудил робкий поцелуй в щеку. Я выпрямился и оттолкнул влюбленный труп так грубо, что услышал, как он упал вместе со стулом. Моя рука сама по себе искала знакомый предмет; я что-то механически повернул; загорелась электрическая лампа.
  
  Мертвая женщина уже поднялась на ноги. Встав, она поправила складки своего савана. В безжалостном свете это было зрелище, способное свести с ума, зрелище, способное убить тебя, ужасное чудо, которому необходимо было немедленно положить конец!
  
  Но как? Какой тайный закон гипноза продлил действие моих приказов после смерти? У меня не было времени думать об этом. Только одно средство пришло в голову моему сбитому с толку разуму: усыпить это существо и приказать ему вернуться в свой гроб и оставаться там, безжизненным, до скончания времен ... да! Но был ли этот материальный призрак способен засыпать? Были ли мертвые намагничиваемыми? Могли ли те, кто больше не бодрствовал, погрузиться в сон? Можно ли усыпить спящего? А как насчет меня? Мог ли я быть достаточно смелым, чтобы бросить свой взгляд на эти два позора ... не осмелившись сделать этого, когда они были звездами на моем небе?
  
  Я приложил огромные усилия.
  
  “Жилетт”, — начал я - о, эти уменьшительные имена не подходят мертвым, и как фальшиво прозвучало это!. “Жилетт... садись. Прошло так много времени с тех пор, как я в последний раз смотрел на тебя… Нет! Не смотри в зеркало! Я умоляю тебя! Я запрещаю тебе...!”
  
  Ее предсмертный хрип глухо застонал. “Это отвратительно - знать, что ты есть". dead...to чувствовать, что ты так страдаешь... и е...”
  
  “Пощады! Пощады!” Я умолял.
  
  “Зачем просить пощады? Ты в чем-то виноват? Я люблю тебя, это все, что имеет значение. Приди, моя дорогая! О, мне так сильно нужно быть твоей любовницей, такой же пылкой и восхищенной, как самая пылкая, самая восхищенная из любовниц...”
  
  Последние слова она произнесла подчеркнуто и, подняв руки в чудовищно кокетливой позе, прикрыла свою грязную наготу простыней, как ширмой.
  
  “Жилетт!” Я запнулся, отступая к двери. “Я же сказал тебе...что я wanted...to смотрю на тебя…некоторое время. Садись в это кресло...”
  
  Она безропотно подчинилась. Снаружи пронзительный паровой клапан издавал непрерывный бессвязный визг.
  
  Тогда я попытался повлиять на Жилетта, но мне не удалось сконцентрировать всю свою силу воли, и мой вялый взгляд дрогнул. Кроме того, на расстоянии, не прикасаясь к пациенту, ничего нельзя добиться. Было бы ли тогда необходимо встать рука об руку, колено к колену?
  
  Как раз в тот момент, когда я готовился подвергнуться этой новой пытке, случайное происшествие еще глубже погрузило меня в пучину ужаса. Кто-то в прихожей воскликнул: “Что! Все двери открыты! О, этот запах! Что за вонь! Ну, где ты?”
  
  ГИЙОМ!
  
  Что? Приходите снова? Там был Гийом. Это был Марди Гра - праздник; у него не было класса!
  
  Сцена, которая должна была вот-вот разыграться, месье, разыгралась в моем воображении с редкой быстротой. Я заранее увидел сатанинскую сцену, когда вдовец застал свою покойную жену врасплох во время любовной беседы с другом семьи, на месте преступления, и я достиг глубин ужаса.
  
  Труп встал, пошатываясь и сбитый с толку, и пошел прятаться за пологом кровати. Легким движением руки я погасил свет и побежал навстречу Гийому, чтобы схватить его, оттащить прочь, отвести вниз так быстро, что он обрел дар речи только снаружи. Я ничего не ответил на его вопросы. Я крепко схватил его и заставил бежать сквозь толпу, бежать все быстрее и быстрее. Куда? Я не знал. Мы мчались на предельной скорости. Каждую минуту я оглядывал пространство, которое мы оставляли позади себя, через его плечо, но, думая о силе загипнотизированных и о наказе: “Приезжайте, чтобы найти меня, где бы я ни был”, я остановил первое свободное моторизованное такси.
  
  Он отвез нас в Монруж, потом в Венсен, потом еще куда-то. Он проехал через все пригороды. Я по-прежнему молчал.
  
  Однако в семь часов я согласился вернуться на Монмартр и, отклонив настойчивые требования Гийома с помощью придуманной мной истории, в которую он, казалось, поверил, я отвез его к isba.
  
  Как я и ожидал, моя спальня была пуста.
  
  В качестве меры предосторожности я встряхнул полог кровати. Там больше никто не прятался. Кроме того, на чистом ковре были заметны маслянистые следы, на которых было написано об уходе нечистого существа, а также о его нетерпеливом топоте и прибытии. Но его пребывание в моем доме было увековечено тошнотворным образом, и мне пришлось проветрить это место, чтобы полностью изгнать Жизель.
  
  Тогда я начал размышлять…
  
  И я размышлял об этом целую неделю.
  
  “Каждый вторник, с пяти до семи, встреча на прежних условиях” и “приходите, чтобы найти меня, где бы я ни был”.
  
  Таким образом, я навлек на себя призрак ревенанта! Каждую неделю мертвая женщина будет возвращаться, становясь все более отталкивающей от недели к неделе, в течение долгих лет. Сначала меня посетит грязное существо, затем бесформенная масса маленьких движущихся предметов; за ним последует скелет, побелевший от старости; и, наконец, поднимется облако пыли ... но это облако надолго off...it придется спускаться в глубины моей собственной могилы каждый вторник...если призрак способен пережить меня…
  
  Я мог бы уехать далеко отсюда…Америка. Ничто не смогло бы воссоединить меня там через два часа. Но разве не необходимо, по Божественной Милости, попытаться сделать невозможное, чтобы уничтожить то, что я создал? Могу ли я позволить этой профанации Смерти продолжаться, не пытаясь положить этому конец? С другой стороны, кто знает? Никто не заметил Жилетт из-за Карнавала и масок ... но как она может пройти незамеченной в других случаях?
  
  Необходимо положить всему этому конец. ДА. Однако — даже если бы это было осуществимо — я никогда не смогу снова усыпить ее. Я слишком напуган. И знаешь, я даже не могу снова ее увидеть, или услышать, или... О, нет, нет, нет!
  
  Вторник. Она скоро придет.
  
  Вот почему я собираюсь покончить с собой.
  
  Я собираюсь покончить с собой, прежде всего, потому что это единственное средство сделать себя слепым и глухим, отделить себя от осязания, запаха, вкуса, памяти и всего, что позволяет нам воспринимать, знать, вспоминать....
  
  И я также собираюсь покончить с собой — обратите внимание, сейчас - потому что у меня есть определенная надежда уничтожить вместе с моей силой воли тот ее фрагмент, который я вложил в тело Жилетт и который, оставаясь живым, управляет ею в назначенные дни и, к сожалению, наделяет ее непостоянной и роковой душой.
  
  Я верю в это. Я не уверен в этом, потому что здесь я сталкиваюсь с неизвестным науке. Тем не менее, я покончу с собой до половины пятого, прежде чем ее приведут в чувство, там, снаружи, прежде чем она сможет поднять ли…
  
  
  
  О! Кто звонит в мою дверь? Так настойчиво? Так настойчиво?
  
  Кто так настойчиво стучит?
  
  Боже мой, как темно! Тогда который час? Четыре часа! Все еще четыре часа! Но…Боже на Небесах! Маятник больше не движется. Маятник остановился с четырех часов! И сколько строк я написал с тех пор!
  
  Стук становится громче! Дверь прогибается! О! О! Ооооо! Жилетт! Одну секунду! Я открою! Подожди секунду!
  
  Быстрее, мой револьвер! Во имя Отца, Сына и Святого Духа...
  
  СМЕРТЬ И МОРСКАЯ РАКОВИНА
  
  
  
  
  
  Посвящается Жаку Пиллуа83
  
  
  
  ... и их форма исполнена такой загадочной злобы
  
  этот человек ждет, чтобы услышать это…
  
  Henri de Régnier, Contes à soi-même.
  
  
  
  
  
  Положите эту ракушку на место, доктор, и не прикладывайте ее к уху таким образом, чтобы звук вашей крови приятно сочетался с шумом моря. Положите ее на место. Тот самый человек, которого мы только что похоронили, наш любимый великий музыкант, был бы все еще жив, если бы он не совершил этого ребяческого поступка - не прислушался к тому, что ему сказали уста раковины. Да, ваш клиент. Да, Нерваль. Вы думаете, это был сердечный приступ? Это возможно. Лично я сомневаюсь в этом - и вот причины. Не повторяйте их никому.
  
  В пятницу вечером, за день до несчастья, я обедал в доме Нерваля. В течение 20 лет его близкие друзья собирались там каждую среду. Изначально нас было пятеро; в тот день впервые нас осталось только двое; апоплексический удар, гриппозная инфекция и самоубийство оставили Нерваля и меня лицом к лицу. Когда ты сам шестидесятилетний, к такой ситуации не следует относиться легкомысленно. Спрашиваешь себя: “Кто следующий?”
  
  Трапеза была мрачной и похоронной. Великий человек был неразговорчив. Я сделал все возможное, чтобы подбодрить его. Возможно, подумал я, он оплакивал другие потери, тем более горькие из-за того, что их держали в секрете ....
  
  Он действительно оплакивал другие потери.
  
  Мы зашли в его мастерскую. На раскрытом рояле на пюпитре лежала перевернутая рукопись музыкального произведения, обнажая недавно начатую страницу.
  
  “Над чем ты работаешь, Нерваль?”
  
  Подняв палец, как печальный пророк, возвещающий своего Бога, он сказал: “Амфитрита”.84
  
  “Амфитрита! Наконец-то. Сколько лет ты держал это в резерве?”
  
  “После моей Римской премии. Я всегда ждал. Чем дольше созревает работа, тем она лучше, и я хотел вложить в нее опыт и мечты всей своей жизни. Я думаю, пришло время...”
  
  “Симфоническая поэма, не так ли? Вы довольны ею?”
  
  Нерваль покачал головой. “Нет. Однако это могло бы сработать, в некотором смысле... pinch...my идея в нем не искажена сверх всякой меры...”
  
  И он мастерски сыграл прелюдию: процессию Нептуна. Вам понравится, доктор, это чудо.
  
  “Как видишь, ” сказал мне Нерваль, взяв в руки странные, неожиданные и жестокие аккорды, - пока не прозвучат фанфары Тритонов, все идет хорошо...”
  
  “Великолепно”, - ответил я. “Там...”
  
  “Но это все”, - продолжал Нерваль. Следующий припев ... дает осечку. Теперь я чувствую себя бессильным написать это. Это слишком красиво. Мы больше не можем.... Требуется композиция в той манере, в какой ваял Фидий при строительстве Парфенона, просто, просто… Мы больше не знаем...” Он внезапно повысил голос: “Хо!...и вот я здесь, застрял!”
  
  “Давай”, - сказал я. “Ты один из самых известных, так что...”
  
  “Итак, если я не могу, какие шансы есть у других? По крайней мере, их посредственность счастлива просто потому, что она посредственна и легко удовлетворяется. Слава! Прекрасная слава, со всеми ее горестями...!”
  
  “Облака всегда собираются на вершинах...”
  
  “Ну же!” Нерваль продолжал. “Хватит лести! И поскольку час определенно печальный, давайте посвятим его, если хотите, более подлинным страданиям. У нас есть долг перед исчезнувшими.”
  
  При этих загадочных словах он снял суперобложку с граммофона. Я понял.
  
  Как вы можете себе представить, доктор, на том граммофоне не звучало попурри из "La Poupée" в исполнении оркестра Республиканской гвардии под управлением Пареса.85 Аппарат — значительно улучшенный, звучный и чистый - имел лишь небольшое количество роликов. Он просто разговаривал.
  
  Да, вы уже догадались. По средам с нами разговаривают мертвые…
  
  Это ужасно, эта медная глотка и ее голоса из-за могилы! Ибо, по сути, это не вопрос фотографического или, что еще лучше, кинематографического сходства; это сам голос, живой голос, переживший каркас, скелет, забвение…
  
  Композитор сидел в кресле рядом с камином. Скорбно нахмурив брови, он слушал, как наши умершие товарищи говорят о приятных вещах из глубин своих могил.
  
  “Ах, наука преуспела, Нерваль! Источник чудес и эмоций — посмотрите, как близко она приближается к искусству!”
  
  “Конечно. Чем мощнее становятся телескопы, тем больше будет звезд. Конечно, наука преуспела. Но она слишком молода для нас. Больше всего от этого выиграют наши потомки, поскольку благодаря этим недавним открытиям они смогут созерцать явления нашего века и слышать звуки, которые издает наше поколение. Кто может спроецировать Афины Еврипида на экран для нашего блага или озвучить Сафо?”
  
  Он оживился, рассеянно жонглируя большой морской раковиной, которую снял с каминной полки.
  
  Обрадованный счастливой случайностью, которая оживила его настроение, я подумал, что развитие научной темы — каким бы парадоксальным оно ни было — могло бы его позабавить, и я взялся за это. “Не отчаивайся. Природа иногда опережает науку, и последняя часто лишь имитирует ее. Послушайте, а как насчет фотографии? Любой может увидеть в Музее допотопные следы — я думаю, бронтозавра - и различить на земле отпечаток потопа, который произошел, когда животное ушло дальше. Какой доисторический снимок!”
  
  Нерваль приложил морскую раковину к уху. “Как красиво, - сказал он, - звучит этот рог. Он напоминает мне о пляже, где я подобрал его, — на острове недалеко от Салерно. Он старый и рассыпающийся.”
  
  Я воспользовался случаем. “Кто знает, старина? Говорят, что глаза умирающих людей сохраняют образы последнего видения. Что, если бы эта спираль, имеющая форму уха, регистрировала звуки, которые она воспринимала в критический момент — например, смерть моллюска? А что, если бы мы могли воспроизвести их на манер фонографа, с розовыми губками его клапана? В конце концов, возможно, вы слушаете плеск волн многовековой давности...”
  
  Но Нерваль уже встал. Властным жестом он приказал мне замолчать. Его глаза головокружительно открылись, как будто он увидел бездну. Он прижимал маленький двурогий грот к виску и, казалось, прислушивался у входа к тайне, скованный гипнотическим экстазом.
  
  По моей неоднократной настойчивости он неохотно передал мне предмет.
  
  Сначала я мог различить только клокотание пены и, вдалеке, едва различимое волнение открытого моря. Я почувствовал — сам не знаю как, — что море было очень голубым и очень древним. И затем, внезапно, раздалось пение проходящих мимо женщин ... сверхчеловеческих женщин, чей гимн был диким и сладострастным, сравнимым с криком безумной Богини ... Да, так оно и было, доктор: крик, но все же гимн. Эти песни — эти коварные песни. Цирцея посоветовала не позволять им застать себя врасплох, если только человек не привязан к мачте галеры, а гребцам не заткнули уши воском ... действительно ли этого было достаточно, чтобы уберечь человека от опасности ...?
  
  Я все еще слушал,
  
  Морские упыри забрались на самые дальние глубины морской раковины. Тем не менее, с минуты на минуту разворачивалась одна и та же сцена, повторяющаяся, периодическая, как на граммофоне, но непрестанно беспокоящая и никогда не угасающая.
  
  Нерваль выхватил у меня чудесную раковину и подбежал к пианино. Долгое время он пытался записать божественный сексуальный шум.
  
  В 2 часа ночи он сдался. Комната была завалена почерневшими и разорванными листами бумаги.
  
  “Вот видишь, вот видишь”, - сказал он. “Я даже припев не могу переписать под диктовку!”
  
  Он вернулся в свое кресло, слушая, несмотря на все мои усилия, ядовитую песнь.
  
  Около 4 часов утра он начал дрожать. Я умолял его немного отдохнуть. Он покачал головой и, казалось, склонился над краем невидимой пропасти.
  
  В 5:30 утра Нерваль упал, ударившись лбом о мрамор мертвой пустоши.
  
  Морская раковина разлетелась на тысячу осколков.
  
  Вы верите, что существуют слуховые яды, сродни вредным духам и токсичным напиткам? После прослушивания в среду мне было не по себе. Теперь мне остается только уйти. Бедный Нерваль! Вы говорите, что он умер от сердечного приступа, доктор ... Но не может ли это быть скорее от того, что он услышал песню сирен?
  
  Почему ты смеешься?
  
  
  
  
  
  ПАРТЕНОПА
  
  ИЛИ НЕПРЕДВИДЕННЫЙ ПОРТ ЗАХОДА 86
  
  
  
  
  
  Посвящается Шарлю Монталану,87
  
  
  
  
  
  Галеры месье Вивонна уже несколько дней бороздили открытое море, когда месье де Бофор, в свою очередь, отправился на Крит с эскадрой высоких кораблей. Так путешествовали в 1669 году десять тысяч сабель, пик и мушкетов, с которыми армия под командованием месье де Навайля получила приказ доставить Кандию во имя торжества Христа и славы короля.88
  
  Из Тулона в Версаль был отправлен курьер с известием об успешном отъезде. Он не успел преодолеть и шести лье, как порыв ветра сорвал с него шляпу с тесьмой. Этот шквал налетел с моря. Он, несомненно, был не более желанен Небесам, чем Придворным, и, несомненно, вышел из гротов Люцифера, а не из пещеры Эола, поскольку уже жестоко обошелся с кораблями месье де Бофора у островов Йер и сломал топ-мачты "Сирены".
  
  Как только наступил штиль, командир "Сирены" — им тогда был месье Когулен — поднес ко рту громкоговоритель и попросил указаний у Великого магистра, чье судно из—за шторма подошло вплотную к его собственному, поскольку поднять две упавшие мачты так же легко, как фетровую шляпу с тесьмой. Сам месье де Бофор, цепляющийся за Нападающий Монарка с яростным выражением лица, багровый от ярости, прижимая кулаком парик к ушам, ответил своему подчиненному, что ущерб нанесен из-за его собственной некомпетентности; что у них не было времени откладывать победу из-за такого некомпетентного человека, как он; и что, по его мнению, Когулин может убираться к дьяволу.
  
  При этих словах месье де Когулин тоже сильно покраснел. Он возразил, что сделает все возможное, чтобы достичь Кандии в тот же день и в тот же час, что и великий магистр, при условии, что ему разрешат отправиться через Тирренское море — этот путь короче и защищеннее, чем через Мальту, где рыцарский флот должен был соединиться с французскими эскадрами.
  
  Адмирал, казалось, на мгновение задумался. Затем его медная раковина взревела в ответ. Общая концентрация объединенных сил должна была быть в Кериго. Там он встретится с "Сиреной" и двумя судами, которые он назначит для ее сопровождения: "Графом" и "Принцессой".
  
  На борту первого, месье де Кержана, и на борту другого, месье Габаре, было приказано поднять марселя — таким образом, они лишились тех же парусов, которые потерял их товарищ, чтобы соответствовать скорости судна и оставаться в тех же водах.
  
  
  
  Теперь три судна шли в составе конвоя. Из-за повреждения Сирены они держались на небольшом расстоянии от берега. Тосканцы, вслед за лигурийцами, а затем латиноамериканцы и кампанцы увидели линию парусов, белых из-за расстояния и раздуваемых попутным бризом, проплывавших на горизонте с величественной грацией, присущей одновременно лебедю и штандарту.
  
  Несколько островов, которые они обогнули, позволили наблюдать за конвоем с более близкого расстояния. Были замечены корпуса, высокие на корме и низкие на носу. Их носовые фигуры вызывали восхищение, особенно фигура второго корабля: обнаженная сирена, которая, подняв голову над волнами в направлении намеченного курса, казалось, буксировала корабль изо всех сил своих напряженных рук и тянула его навстречу своей судьбе — в отличие от двух других кораблей, которые, казалось, толкали свои неподвижные статуи, одну бронзового рыцаря, другую серебряной королевы. Зрачки пушек можно было сосчитать по крышкам иллюминаторов; качка судов, попеременно выводившая их то на свет, то в тень, казалось, производила молниеносные залпы от мгновения к мгновению. Наконец, когда морские прохожие расходились, один за другим поворачивая свои зады, люди восхищались своими замками, тем, какими роскошными они были, и как они возвышались, сверкая позолотой, с таким количеством балюстрад на стольких кариатидах.
  
  Эти сияющие дворцы были видны еще издалека. Каждое утро и вечер раздавались три пушечных выстрела, и что-то бледное поднималось или опускалось там, между огромными украшенными гербами фонарями. Это был флаг с изображением лилии, соседствующий с папским знаменем. А береговые жители и островитяне, пожелав христианским лодкам всяческих успехов, пожелали благополучного плавания при вновь установившейся хорошей погоде - лазурное небо с белыми облаками красовалось в цветах Девы Марии, а море - в синеве Короля.
  
  
  
  Четыре раза расположенные рядом флаги спускались в великолепных сумерках. Но пятый закат, мрачный и ветреный, вызвал у господ Кержана, де Когулина и Габаре беспокойство. Ночь была дьявольской; в ней кружился циклон. Завывающий шторм со скрипом и грохотом обрушился на корабли, и капитаны признали поражение. Все маневры были невозможны, любая команда была бы нелепой.
  
  Месье де Кержан молился. Месье де Когулен взял понюшку табаку. Месье Габаре выругался. И каждый из них, стоя на своем мостике, ожидал веления судьбы.
  
  Никогда еще их глазам не приходилось так много работать, а ушам - больше, так много шума стояло в этой темноте. Иногда, однако, молния внезапно освещала хаос и оставляла на их сетчатке следы видения, столь краткого, что возбуждение не успело оставить на нем след.
  
  Затем море предстало в виде цепи сверкающих гор, среди которых суда, иногда топчущиеся на месте, а иногда поднимающиеся на дыбы, венчали какую-нибудь вершину или усеивали какую—нибудь долину - и это зрелище, неподвижное в силу того, что происходило мгновенно, навело мсье де Кержана на мысль, что горные цепи, в конце концов, были не более чем огромными статуями океана. Месье де Когулин, со своей стороны, думал о ночном покое Парижа и Марэ, посреди которого, в теплом и тихом отеле de Cogoulin, его спальня спала. Месье Габаре все еще ругался.
  
  Наконец, багрово-бледный рассвет показал, словно нехотя, соседство фрегата по правому борту и близость трех рифов по левому. За рифами, на расстоянии морской мили, простиралось побережье.
  
  Они с большим трудом избежали столкновения со скалами. "Сирен" даже подумывала о том, чтобы отдохнуть там, но месье де Когулин, предвидя неминуемое крушение, приказал резко повернуть руль, что спасло их. К сожалению, крен, который совершил корабль, выбросил четырех матросов за борт, и, когда он падал назад, его бушприт сильно ударился о кормовую стойку фрегата. Меньшая лодка раскололась, и им было больно видеть, как она тонет, а ярость волн не позволяла предпринять никаких попыток к спасению.
  
  Ввиду несовершенства оснастки было благоразумно не продолжать борьбу с природой и оценить ущерб на досуге. Поэтому был взят курс на сушу. Они направились прямо к ней. Они миновали высоты Капри, выходящие к Салернскому заливу, и три островка оказались Petites Bouches.
  
  Час спустя три судна были пришвартованы в ряд в тихой бухте, их носы были повернуты в открытое море, и их капитаны, сев в катер, смогли совершить экскурсию по Сирене и осмотреть ее изломанный отрог.
  
  В результате аварии пострадало только раскрашенное деревянное чучело. Она была обезглавлена, лишена левой руки, на женском торсе и рыбьем хвосте были синяки. На ее ранах человека и животного были видны сухие волокна буковой древесины. Бревно возрождалось из нимфы.
  
  Месье Габаре, однако, заметил одну печальную деталь: на груди чучела расплылось пятно крови. Предположительно, один из четырех матросов цеплялся за борт, но столкновение придавило его к груди сирены.
  
  Несмотря ни на что, месье де Когулин улыбнулся; это не замедлило хода его корабля. Он даже говорил о том, чтобы немедленно готовиться к отплытию. Месье Габаре отговорил его, заверив, что на следующий день море будет спокойным и что они с большей пользой продолжат свое путешествие на рассвете с отдохнувшими экипажами.
  
  Месье де Кержан придерживался того же мнения. “А мы не можем провести день на суше?” спросил он.
  
  “Конечно!” - воскликнул месье Габаре. “Возможно, это последний раз, когда мы касаемся земли, и, со своей стороны, я не пожалею, что ступил на нее”.
  
  “Да будет так”, - сказал месье де Когулин. “Как бы то ни было, побережье Салерно очаровательно и любопытно, поскольку среди римских руин растут апельсиновые рощи. Я однажды побывал там. У нескольких знатных неаполитанцев есть виллы, подходящие для приема офицеров Его Величества. Пойдем, оденемся повежливее.”
  
  Однако, когда катер, обогнув Сирен, показался в поле зрения берега, г-н Габаре воскликнул: “Сангдье! Что это за Буцентавр? Что здесь делает дож?”89
  
  К ним приближалась баржа, довольно безуспешно волоча по воде разноцветные ткани. Ее гребцы были одеты в ливреи и работали веслами в очень организованном ритме. Красивый мужчина сидел под навесом на корме. Месье де Когулин обратил внимание на его блестящий розовый костюм. Пять лет назад, подумал он, этот костюм был бы на пике моды. Странно, что такой элегантный мужчина настолько устарел — но я узнаю этот нос! Да, это Шамбан!
  
  Другой все еще шел вперед. Когда он был достаточно близко, он поклонился и сказал: “Господа, позвольте мне... а! Когулин! Когулин, сюда! Какой счастливый поворот судьбы! Тогда, пожалуйста, подойдите к борту! И он легко запрыгнул в лодку, опираясь на длинную трость.
  
  Месье де Когулин представил двух капитанов и сказал: “Я бы поклялся, что вы были в своем баронстве в Ниверне...”
  
  “Король, ” ответил г-н де Шамбан, “ не хотел навязывать мне принудительное пребывание в опале. Я живу здесь, во владениях герцога де Сорренте, с которым я состою в родстве по браку. Я живу посреди этих руин, в доме в античном стиле, построенном по особым планам, заимствованным из самих руин. Вы можете видеть это отсюда — среди кипарисов, there...at с кончика моей трости. Из своего окна я был свидетелем ваших неприятностей, которые огорчали меня, и вашего флага, который заставил меня сожалеть о них еще больше ...”
  
  “Пустяки”, - сказал месье Габаре. “Ущерб незначителен”.
  
  “В таком случае я благословляю инцидент с обезболивающим, который позволит мадам де Шабанн и мне оказать вам гостеприимство. Я пришел пригласить вас на ужин, господа, и предложить вам пользоваться моим домом по своему усмотрению.”
  
  “Мы снимаемся с якоря завтра на рассвете”, - ответил месье де Кержан. “Таким образом, ничто не стоит на пути к удовольствию, которое вы так любезно доставили нам, месье”.
  
  “Но, но...” - запинаясь, пробормотал месье Габаре, разглядывая розовый атласный костюм в свой лорнет. “У меня в чемодане нет ничего, кроме желтой кожи и грубого полотна... Могу я...”
  
  “Пожалуйста, месье, ” провозгласил месье де Шамбан, “ не позорьте меня разговорами об одежде. Вы прекрасно видите, что я одет по моде моего дедушки!”
  
  
  
  Дом месье де Шамбанна был несколько вульгарным и свидетельствовал о причудливых вкусах. Построенный на холме, он напоминал римские храмы, которые больше не увидишь целиком, разве что на гравюрах. Месье Габаре заметил, что у него вид совершенно новых руин.
  
  Компания вошла в комнату, где должен был быть подан ужин, между двумя камердинерами, которые подошли открыть дверь. Месье де Когулин сразу убедился в том, что он хорошо ест на посеребренных блюдах и прекрасно пьет из венецианских бокалов. На самом деле, накрытый там стол позволял насладиться высочайшими гастрономическими изысками. На туалетном столике в бочонках из кедрового и сандалового дерева стояли вина, готовые потечь из алых кранов. Перед каждым бочонком бок о бок стояли пять хрустальных чаш, украшавших их прозрачность гирляндами хрупких цветов.
  
  Месье де Шамбан посадил месье де Когулена рядом с баронессой, во главе стола. Через окна, за мраморной террасой и за темной колоннадой кипарисов, было видно море. Оно вздымалось огромной синей стеной, движущейся у основания, бесстрастной на вершине. Три корабля казались нарисованными там в миниатюре, а три островка казались совсем близко.
  
  На стенах комнаты, на темно-красном фоне, фрески - светские и священные фризы - заставляли танцоров какой-нибудь античной фарандолы принимать забытые позы. Голые ноги танцовщиц выбивали утраченные ритмы; гости непонимающе смотрели на них. Месье де Шамбан сказал, что это точные копии, скопированные из дворца Тиберия. Месье де Кержан безоговорочно похвалил их.
  
  “Почему эти танцы должны навсегда остаться чужими?” он спросил. “Как досадно больше не знать мелодии, которую эти флейтисты с заткнутыми ртами извлекали из своих двойных флажолетов, чтобы акцентировать их!”
  
  Мадам де Шамбан ответила, что каждая балерина на картине исполняла разные па одной и той же куранты, которые, благодаря этому факту, стало легко воспроизвести. “Что касается музыки, - добавила она, - разве ее не легко представить, если знать этапы, которые она призвана вызывать? Это просто вопрос обнаружения причины по следствию. Послушайте ...”
  
  Она сделала знак.
  
  Затем из сада донеслись звуки пастушьей флейты. Она наигрывала восточную мелодию, которая странным образом сопровождалась кастаньетами и систрами.
  
  Месье Габаре скривился.
  
  Хозяин признался, что все это — дом, фрески и концерт — было работой баронессы, которая была одурманена вымершими вещами и их воскрешением. “Что касается меня, месье, я пользуюсь этим в праздности, но, признаюсь, эта архитектура заставляет меня забыть о месье Мансаре.90 Он указал на океан. “А вот и великие воды Бога, которые запросто могут сравниться с Версалем!”
  
  Месье де Кержан слушал флейту, разглядывая фризы. Когда пьеса закончилась уклончивой жалобой и затихающим гулом, он сделал комплимент мадам де Шамбан и нашел ее красивее, чем на первый взгляд. По правде говоря, у этой драгоценной молодой женщины были глаза богини: широкие и прозрачные глаза, которые, казалось, всегда были устремлены в созерцание огромного и спокойного моря.
  
  Лакеи тем временем убрали супы и разложили первое блюдо в овальной посуде; оно состояло из шести основных блюд из откормленной молодки и двух перепелиных закусок с мясным ассорти в середине. Под плюмажами своих шляп гости, несмотря на свое высокое положение, приняли такое выражение лица, какое бывает при неожиданной доброте.
  
  “Восхитительное зрелище!” - воскликнул месье де Когулин.
  
  “Корблу, мадам!” - сказал месье Габаре, шпага которого трепетала. “Как нам повезло, что мы встретили вас на нашем маршруте — вас и ваши припасы!”
  
  “Что вы, господа!” - воскликнула мадам де Шамбанн. “Какой у вас прекрасный юмор для мужчин, которые идут туда же, куда идете вы”.
  
  “Что естественнее?” - объяснил месье де Кержан. “Во-первых, битвы - это наш удел. Мы отправляемся на их поиски без печали, но, клянусь честью, и без радости! Вот почему, отправляясь на верную войну, на возможную смерть, не ожидая, что мы надолго коснемся суши — возможно, никогда, — этот вечер очаровывает нас тем, что является непредвиденным портом захода, роскошного покоя и очаровательной жизни ”.
  
  Месье де Когулин продолжал в том же духе: “Ах, мадам! Вы не можете себе представить удовольствие сидеть за этими расшитыми золотом скатертями и тщательно приготовленными блюдами, похожими на маленькие апофеозы! Стол и стулья не раскачиваются в такт волнению моря: сладострастие! Морской горизонт, видимый через окна, не непрерывно поднимается и постоянно опускается: опьянение! По правде говоря, я все еще вижу три наших судна в заливе, рвущихся с якоря, но их отдаленный вид, по крайней мере, убеждает нас, что нас нет на борту — поскольку, с трудом веря в это, мы ищем все возможные доказательства ...”
  
  “И потом, мадам, - сказал месье Габаре, “ вы очень миловидны, и есть — без обид — не одна хозяйка, которая не смогла бы быть вполне приветливой к такой уродливой роже, как моя…что портит многим прием, мадам, несмотря на ваше преподобие.”
  
  Мадам де Шамбанн поклонилась, узнав деревенский мадригал. Она указала на корабли. “Неужели так больно жить в этих позолоченных замках?” - спросила она. “Что касается меня, то я никогда не устаю от моря. Оно так завораживает!”
  
  “Да, - хихикнул месье Габаре, - иногда там оказываешься в плену больше, чем это разумно. Это сыграло мне плохую роль”.
  
  “Мадам, ” сказал месье де Когулен с набитым ртом, “ месье Габаре терпел кораблекрушения дюжину раз; и в девятый раз он ел человеческое мясо, точно так же, как я ем эту бедренную кость каплуна”.
  
  Месье Габаре, очевидно, находил эту тему для разговора отвратительной. Он помрачнел и попросил разрешения обойтись без вилки: “этой итальянской посудой во Франции почти не пользуются, возможно, за пределами Двора”. Он добавил: “И вы можете считать само собой разумеющимся, мадам, что я не придворный, поскольку ел мателот вилкой отца Адама”.
  
  “В общем, месье, ” спросила баронесса, “ вам не нравится море?”
  
  “Да, конечно, мадам! Как любовница, которую обожают тем больше, чем больше она вас обманывает, и которую проклинают, когда не целуют в губы”.
  
  “А вы, месье де Когулен?”
  
  “О, мадам, для меня море - это восходящий путь, и звезда Людовика Святого находится в его конце; мне нравится представлять его в виде широкой ленты из ярко-синего шелка ...”
  
  “А вы, месье де Кержан?”
  
  “Что касается меня, мадам, я привязан к ней по слегка ... детским причинам, которые делают эту страну для меня еще более соблазнительной, чем другие. Но вы будете смеяться надо мной, если я расскажу вам, так что позвольте мне промолчать”.
  
  “Чума!” - сказал месье де Шамбан. “Секреты?”
  
  “О, расскажите нам, месье!” - настаивала молодая женщина.
  
  Взглянув своими огромными и влажными глазами на отражение невидимого океана, месье де Кержан продолжил в своих выражениях: “Ну что ж, вот оно: я из страны, в которой люди верят не столько в Историю, сколько в легенды; корриганы в полночь бродят по его вересковым пустошам, и в его ночных туманах скользят феи, Конечно, мадам, мне дорог Кержанский замок, его утесы, его благочестивые и упрямые вассалы, а еще лучше, несомненно, мадам Ивоэль, самая словоохотливая из рассказчиц, - но больше всего на свете мне нравятся эти духи, которых я никогда не видел, и эти непостижимые дамы. Школьные учителя рассказывали мне о Риме и Греции, доблести Цезаря и мудрости Перикла, но я лучше помню Меркурия или Палладу - и если я все еще немного знаю греческий и латынь, то не благодаря Плутарху или Ливию, а Гомеру и Вергилию, которых я до сих пор читаю для развлечения.
  
  “Вот почему, мадам, любя басни, а не правду, я рад ступить на Кериго, который когда-то был Кифереей, по пути в Кандию, что на Крите, — посетить, подобно воображаемому Улиссу из какого-то призрачного эпоса, острова Венера и Минос. Здесь я буду вглядываться в источники, чтобы посмотреть, не осталось ли там еще какого-нибудь светлого отражения; там я буду искать древний лабиринт. Наконец, предоставив себя душе бога или героя, я представлю себя, в зависимости от обстоятельств, Вулканом или Юпитером, Минотавром или Тесеем, и я буду играть в опьяняющую игру, заново проживая те жизни, которыми на самом деле никто не жил ”.
  
  “На самом деле жил!” - воскликнула мадам де Шамбан. “Кто знает? Разве ваши круизы не показали вам удивительных эпизодов?”
  
  “Увы, ” вздохнул г-н де Когулин, “ они едва ли похожи на Энеид, не говоря уже об Одиссеях...” Затем, внезапно, он запротестовал: “За исключением нынешнего! Я больше не знаю, с кем мы ужинаем - с Калипсо или с Дидо!”
  
  На лице мадам де Шамбан появилась явно снисходительная улыбка. “ Что, месье? - продолжала она. “Неужели после стольких кампаний в океане вы не можете сообщить, как сирены причесываются? Или какие фанфары звучат у тритонов на их морских раковинах? О, ты заслуживаешь, чтобы я была Цирцеей! В самом деле, ты никогда не видел этих знаменитых созданий?”
  
  “Да, мадам: во сне. Огромный красный тритон плавает в моих кошмарах. Его парик съехал набок, и он сыплет в мой адрес оскорбления в свою медную раковину, которая ревет: ‘Некомпетентен! Некомпетентен!’ всю ночь напролет. Эта амфибия, мадам, мерзкий тип.
  
  “Не богохульствуй против полубогов”, - смеется мадам де Шамбан. “Ненависть Нептуна уже преследует тебя...” А как насчет вас, месье, что вы думаете о сиренах?”
  
  “Я никогда не видел ни одного”, - совершенно серьезно ответил месье Габаре. “Но море такое таинственное! Там часто ловят неизвестных и чудовищных рыб. Я полагаю, есть даже такие, которых никогда не ловят, потому что они ползают по самому его руслу, никогда не имея возможности выбраться, подобно неуклюжим деревенщинам, которыми нас считают, на сушу.”
  
  “Совершенно верно!” - воскликнул г-н де Кержан. “Ибо можно сказать вот что, мадам: для птиц и философов земля - это всего лишь ложе неба, и люди тяжело тащатся по нему, а над ними простирается запретный лазурный океан, где проплывают как облака, так и волны.
  
  “Что касается сирен и меня, то мне приятно видеть их косы в плавающих морских водорослях; и всякий раз, когда волны обретают гибкость обнаженных торсов, я стараюсь искать там что-нибудь другое. Более того, мадам, если случайно сирены были чем-то большим, чем изогнутые волны с волосами цвета водорослей, то именно здесь человек должен быть в состоянии убедиться в этом факте. Посмотрите на эти три островка. Вы называете их Галли; мы переводим это как Петушки. Морские пехотинцы окрестили их Petite Bouches — никто не знает почему, — но в древности они были известны под другим именем: Сирены. И я знаю причину этого.”
  
  Интерес был написан на каждом лице, и все повернулись к окнам. Между почерневшими от кипарисов обелисками на спокойное море, все еще покрытое белыми пятнами, опускалась ночь. Три рифа, затерянные в тумане, едва можно было различить; самое большее, что они могли разглядеть, - это три пятна пены, которые поднимали волны, разбиваясь о них.
  
  Восковые свечи теперь горели на ветвях канделябров, установленных среди блюд со вторым блюдом в форме ромба, и морской пейзаж, на который все смотрели, казался еще более голубым в краснеющей рамке. Лакеи тоже искали глазами размытые островки.
  
  Месье де Кержан продолжил. “Я взял на себя задачу — о, признаюсь, совершенно ребяческую — проследить маршруты героев на карте. Следуя описаниям, я смог расположить истории географически и убедиться в том, что, даже если подвиги были ложными или, по крайней мере, приукрашенными, нет ничего более достоверного, чем их обстановка. Это, господа, то самое место, где, согласно крылатым словам Гомера, коварный Улисс услышал пение сирен.”
  
  “Довольно любопытно, - сказал месье де Когулин, - что именно в этом месте мое судно ”Сирен” сломало носовую фигуру, которая имела форму гомеровской певицы..."
  
  “Несомненно, единственный, кого когда-либо видели наши Небеса!” - ответил г-н де Шамбан, пожимая плечами. “Здесь нет сирен, кроме деревянных на носах кораблей и раскрашенных на геральдических щитах. Насколько мне известно, три французских дома изображают их на своих гербах — во множестве разделов - причесывающимися и смотрящимися в зеркала, поодиночке или в паре, телесного или серебристого цвета. Но в геральдике чаще всего женщины-дельфины используются в качестве опор для гербов, так что....”
  
  “Тьфу, друг мой!” - воскликнула мадам де Шамбан. “Сухая наука в приложении к мифологии!”
  
  Месье де Шамбан еще раз пожал плечами. “Простите меня, ” сказал он другим тоном, - за то, что прерываю такую приятную беседу, но я должен немного извиниться перед месье де Когулином”. Он указал на огромную рыбу на главном блюде. “Это, месье, морская свинья, или я сильно ошибаюсь. Если кочана нет под рукой и его подают отдельно во главе стола, не приписывайте это моему незнанию нынешних обычаев. Слава Богу, я держу себя в курсе таких дел! Однако из-за плохой погоды добыча рыбы в настоящее время незначительна, и рыба, которую вы видите, была выброшена на песок некоторое время назад, все еще дрожащая, но без головы. Свежесть его мякоти и ее редкость убедили нас — моего шеф-повара и меня — предложить его таким образом ”.
  
  “Это не морская свинья”, - сказал месье Габаре.
  
  “Тогда в чем же дело?” - резко спросил г-н де Шамбан.
  
  “Это разновидность морской свиньи”.
  
  “О, наберись храбрости, Габаре!” - поддразнил его месье де Когулин, который храбро пил. “Ты очень проницателен для антропофага! Еще бокал бургундского, пожалуйста!”
  
  Ему вручили бокал из муранского стекла, наполненный красным вином. Он осушил его одним глотком и вернул камердинеру.
  
  Мадам де Шамбан проявляла признаки нетерпения. Ее глаза не отрывались от моря, которое с каждой минутой становилось все темнее. “Мы очень далеки от сирен”, - со вздохом сказала она месье де Кержану.
  
  “Эта тема дорога вашему сердцу, мадам! Я не ожидал найти здесь мечты, настолько похожие на мои собственные....”
  
  “О, не похожий: хуже. Потому что ты веришь в сирен только как в символы, а я верю, что они существуют, с их волосами, их голосами, их чешуей...”
  
  “Да будет угодно Богу, чтобы они этого не делали, мадам! Три сказочные сестры пожирали моряков, и если бы они существовали, то были бы свирепыми чудовищами, убивающими без пощады!”
  
  “Три сестры... Да, согласно Одиссее, их было всего три: Лигейя, Левкозия и Партенопа...”91
  
  “Это верно”, - согласился месье де Кержан, слегка смущенный таким количеством знаний, - “но легенда берет на себя ответственность за избавление от них. Говорят, что после того, как они услышали музыку Орфея, огорчение превратило их в три камня: те Галли, которые теперь полностью исчезли из тьмы.”
  
  “Их было не только трое, — продолжала мадам де Шамбан, “ и, как рассказывают нам поэты, среди них были также речные жители. Они живут в рейнских гротах...”
  
  “Немного шампанского”, - потребовал месье де Когулен. “Эта рыба знаменита. Что, Габаре, ты невысокого мнения о ней? Тебе плохо?”
  
  Месье Габаре, по правде говоря, не казался розовым. Его загорелые щеки приобрели зеленоватый оттенок.
  
  “В чем дело, месье?” - спросила мадам де Шамбан.
  
  Но к суровому капитану вернулся прежний цвет лица. “Ничего страшного”, - сказал он, улыбаясь. “Это прошло”.
  
  “Ну что ж, ешьте!” - настаивала мадам де Шамбанн. “Вам не по вкусу морская свинья? Не хотите ли добавить немного специй? Несколько зерен фенхеля? Щепотка кориандра?”
  
  “Спасибо... Нет, месье, спасибо" you...to скажите правду, я больше не голоден. Немного росянки, если можно...”92
  
  “Вы очень утонченный для каннибала!” - сказал месье до Когулен, разразившись громким смехом. “Два бокала бордо, пожалуйста”.
  
  Блюда из оленины, входящие в состав третьего блюда, нарисовали круг на дамасской скатерти. От них исходил острый аромат.
  
  “Зеленые трюфели!” - восхищенно воскликнул месье де Когулин. “Мы все еще в Версале?”
  
  “Увы, ” со вздохом сказал г-н де Шамбан, - в конце концов, у Версаля были некоторые преимущества. Они есть. days...do понимаете...?” Он нервно поднес кончик пальца к уголку глаза. “Скажи мне, Когулин, что говорят при дворе; учитывая все обстоятельства, это все еще интересует меня”.
  
  Затем, пока эти двое подшучивали над королем и маленьким левером со всем пылом нежности, присущим ужину, который подходит к концу, два романтика, со своей стороны, вернулись к своей мифологической теме. Месье Габаре захотел присоединиться. Он сделал это бесстыдно и неуклюже, росянка развил в своей душе неудачное природное расположение и поверил, что пришло время проявить остроумие.
  
  “Не хотите ли рассказать мне, мадам любительница сирен, - спросил он, “ как они занимались любовью? Они брали в мужья мужчин или это была рыба?" В конце концов, мое мнение таково, что эти девушки закончили жизнь неправильным образом и сильно рисковали, как и многие женщины, никогда не приносить жертвы Купидону — из-за отсутствия храма, если можно так выразиться. И если ваши наяды стали распутничать с кашалотами, ах, непослушные девочки! Вы можете думать о них все, что вам заблагорассудится, мадам, но вентребле...!”
  
  “Успокойся, Габаре”, - сказал месье де Кержан. И с этими словами он сильно пнул капитана в лодыжку. “Сирены, мой дорогой друг, бессмертны и совершенно не заботятся о потомстве. Возможно, тритоны иногда забавляются с ними — я не знаю точно, как. Более того, они любили друг друга по-братски; поэты утверждают, что они почти никогда не расставались и что ни одна сирена не могла бы увидеть антер без того, чтобы не попытаться ее задобрить; в операх они всегда поют трио, а художники с удовольствием изображают их как трех морских граций, сплетенных в тройной ласке ”.
  
  “Три пальца Лесбоса”, - потребовал месье де Когулин у ближайшего камердинера.
  
  “И Кипр за мной!” - воскликнул барон, и щеки его вспыхнули. “За здоровье Атенаис де Монтеспан!”
  
  Они выпили.
  
  Мясные блюда заменили фруктами, и их миски, чередующиеся с блюдами с компотом, были расставлены квадратом.
  
  Мадам де Шамбан была довольно чопорной и боялась непристойных разговоров. Она заметила, что разговор все больше склоняется в этом направлении, с тоном дежурного в случае месье Габаре и щегольским в случае месье де Когулина. Поэтому она позаботилась о том, чтобы с десертами разобрались очень быстро. Затем компания удалилась в гостиную; и мадам де Шамбанн, собственноручно подав "гиппокрас", приготовленный из белого вина и сока красных апельсинов,93 сочла разумным предоставить мужчинам свободу рассказывать свои непристойные шутки.
  
  Она ускользнула.
  
  
  
  Гостиная совсем не напоминала о старине. Ее мебель была современной, а на окнах были задернуты большие струящиеся желтые шторы. Месье де Кержан раздвинул их, но едва он взглянул на голубой пейзаж, где золотые какашки в лунном свете превращались в серебряные шатоксы, как месье де Шамбан прошептал ему на ухо дрожащим от слез голосом, благоухающим гиппократом: “Оставьте их закрытыми, месье, умоляю вас! Давайте представим на некоторое время, что мы в Версале! Посмотрите, вот так моргая ресницами, можно подумать, что находишься в шафрановом будуаре мадам; лавровая роща слева, вон там... а за этой занавеской — ойез,94 месье, ойез — журчит струя воды в маленьком восьмиугольном бассейне!”
  
  “А как же море, месье?” - слегка растерянно спросил месье де Кержан. “Великие воды Бога?”
  
  “Ах!” - сказал другой со слезами на глазах. “Место самоубийства более грозно; там отражено мое кораблекрушение.95 Оно еще прекраснее, поскольку его здесь нет ...”
  
  “Да, да”, - пробормотал месье де Когулин. “Изгнание! Слишком много огорчений!”
  
  “Да, да, пьяница!” - пробормотал месье Габаре. “Слишком много Кипра!” И без дальнейших церемоний он раскурил свою глиняную трубку, черную и вонючую.
  
  Они вернулись к гиппократу; месье де Шамбан распорядился принести полный кувшин воды. Затем он попросил месье де Когулена и месье де Кержана рассказать ему о какой-нибудь интриге в прихожей или приключении в спальне. Они вводили его в курс последних скандалов, пока он блаженно слушал, закрыв глаза, время от времени отвечая - и время от времени, в зависимости от того, погружала ли его какая-нибудь выходка в сон или возвращала к реальности, на его губах появлялась улыбка, а на глазах - слезы.
  
  Тем временем месье Габаре, которому наскучило слушать, как его коллеги-капитаны болтают, как две взбалмошные женщины, вежливо задремал и захрапел.
  
  
  
  Они беседовали и спали таким образом в течение некоторого времени, когда месье де Кержан увидел, как большие задернутые шторы внезапно озарились холодным светом, а окна отбросили бледную тень от своих решеток. Пламя свечи побледнело.
  
  “Берегитесь, господа! Наступает рассвет”.
  
  Он потряс месье Габаре, который стонал во сне в своем кресле, на лбу у него выступил пот, а одна нога стояла на сломанной трубке.
  
  Атмосфера в столовой была теплой и тяжелой. Они чувствовали дискомфорт от слишком долгого ношения одежды, который остается после бессонных ночей. Monsieur de Chambanne rang a bell. Никто не пришел. Сонные лакеи развалились на скамейках в коридоре. Пришлось их разбудить. Их хозяин приказал приготовить баржу. После этого месье де Шамбан и его гости вышли на улицу, одетые в длинные накидки.
  
  Холодный ветер стонал в кронах кипарисов. Он был пронзительным, нес песок и обжигал их разгоряченные щеки, раздражая, как кузнечные мехи. Покрасневшие глаза моргали; липкая плоть дрожала под мантией.
  
  Вскоре они были на пляже.
  
  Ночью море выбросило своих жертв. Берег был усеян телами. Некоторые из них были уже на некотором расстоянии от ватерлинии, но другие, все еще наполовину погруженные, шевелились при каждом набегании волны, и море играло с ними, как жестокая кошка, заставляя свои трупы повторять жестами манекенов кульбиты и икоту последних мгновений.
  
  Четверо мужчин осмотрели свои зловещие ряды.
  
  Экипаж и пассажиры затонувшего фрегата лежали мертвыми, в том числе несколько женщин и ребенок; некоторые были обнажены, другие одеты в лохмотья; некоторые были явно одеты в безвкусные наряды, хотя и в лохмотьях, — несомненно, бродячие цирковые артисты. Все опухшие и позеленевшие, их лица были искажены страстью, ужасом или яростью, а на некоторых из них мелькали неожиданные маски, они гримасничали с выражениями настолько чудовищными, что, казалось, ни один живой человек не смог бы имитировать их, не умерев.
  
  Месье де Когулин, переходивший от трупа к трупу, узнал двух своих матросов. “Еще двоих не хватает”, - сказал он.
  
  “Их больше никогда не увидят”, - ответил месье де Шамбан. “Слишком поздно. Здесь море часто хранит утопленников. В прошлом году пропали три рыбака. Они затонули недалеко от островов. Ни один не появился снова. Действительно, можно подумать...”
  
  “Подойдите сюда, господа, посмотрите на это!” - воскликнул месье де Кержан. Он опередил остальных и дико размахивал руками, склонившись над беспорядочной массой цвета песка.
  
  Они присоединились к нему.
  
  Это была мертвая женщина, полностью обнаженная — или, скорее, верхняя половина женщины, ужасно изуродованная. Какой—то несчастный случай - предположительно, столкновение двух обломков — прорезал ей брюшную полость на необходимой высоте, чтобы ее туловище оставалось скромным, несмотря на свою наготу.
  
  Воцарилось молчание. Месье де Кержан сделал два энергичных крестных знамения.
  
  То, что лежало перед ними, приводило в замешательство. Существо было причудливым. Ее узкое лицо выделялось из странно нечесаных волос, жестких и растрепанных, как грива, вперемешку с морскими водорослями. Маленькие круглые глазки все еще светились желтым светом, который, должно быть, был удивительно ярким, когда она была жива. Под ноздрями, предназначенными для мощных втягиваний воздуха, располагался большой рот, открывавший зазубренную челюсть плотоядного животного, чьи чрезвычайно большие клыки прикусывали нижнюю губу. Щеки были плоскими, а подбородок опущенным. Морщин не было; ни одна складка на лбу женщины не свидетельствовала о том, что она когда-либо думала, и ни одна складка на губах не свидетельствовала о том, что она когда-либо улыбалась. Гладкое лицо не имело возраста, и его безмятежность могла сойти за звериное безразличие.
  
  Однако это было человеческое существо. Мускулистый торс, элегантно подчеркивающий ее фигуру, и ее груди, прелестные в своих небольших размерах, доказали это, навевая представление о спартанской девственнице, искусной в физических играх. Отсутствующие ноги, несомненно, должны были бегать и прыгать! Их представляли стройными, мускулистыми и быстрыми. Что касается рук, то они подтверждали гипотезу атлетизма. Их узловатые сухожилия покрывал грубый пух, а из подмышек торчали пучки щетинистых волос.
  
  Однако самым любопытным, наряду с клыками, было то, что руки были покрыты перепонками вплоть до ногтей, которые росли в виде твердых, длинных когтей. Вся ее кожа была загорелой.
  
  Месье де Когулин заговорил первым. “Это дикарь!” - сказал он.
  
  “Более вероятно, ” возразил месье Шамбан, “ что какое-то явление было продемонстрировано на сцене и поднялось на борт фрегата вместе с цирковыми артистами. Я видел такие руки в банке в аптеке на улице Жиль-ле-Ке. По-видимому, это врожденный дефект.”
  
  “Нет”, - сказал месье де Кержан. “Эти волосы никогда не расчесывали, и эти лебединые лапки никогда не заплетали в косы. Я также готов поклясться, что ни одна сорочка или платок никогда не касались этих плеч, которые необычайно красивы для такого обезьяньего лица. В противном случае тело было бы бледнее рук и лица ”.
  
  “Этим акробатам, ” настаивал г-н де Шамбан, “ должно быть, очень плохо посоветовали, если они так плохо заботились о своих талонах на питание”.
  
  “Она очень высокая для калеки!” - сказал месье Габаре. “Она, должно быть, была колоссом на своих ногах”.
  
  “Если они у нее когда-нибудь были”, - пробормотал месье де Кержан.
  
  “Честное слово, ” продолжал другой, - ее ломтик совпадает с ломтиком того варианта морской свиньи, который вы подавали вчера вечером. Если их сварить вместе ....” Он резко прервал себя. Идея, пришедшая ему в голову, вероятно, показалась ему нелепой — или его отпугнуло выражение лиц трех джентльменов?
  
  Они на мгновение посмотрели друг на друга.
  
  “Ба!” - воскликнул месье де Шамбан.
  
  “Проклятие!” - добавил месье де Когулин.
  
  “Хммм”, - кашлянул месье де Кержан.
  
  “И все-таки, мсье, все-таки, ” продолжал мсье Габаре, “ эта разновидность морской свиньи дьявольски воняла человеческим мясом...”
  
  
  
  Утро подходило к концу.
  
  Пока месье де Шамбан хоронил мертвых, суда постепенно исчезали, двигаясь гуськом. Сначала горизонт скрыл их великолепные замки, затем один за другим их паруса, побелевшие на расстоянии. Сирена, принцесса и граф двинулись дальше, а военно-морская статуя, сердцевина дерева которой возродилась, кроваво тянула их за собой к месту назначения — и к поражению.
  
  На борту командиры дремали.
  
  Они сохранили удивительно цепкую память о том долгом дне, учитывая суетность и бессвязность его событий, которые, возможно, были связаны между собой тайным узлом. Господам де Кержану и Габаре удалось во всех подробностях рассказать о них своим внукам, которые считали их обычными и неинтересными. И если месье де Когулин не помнил того, что только что было рассказано два месяца спустя, то это потому, что медленно движущееся пушечное ядро, выпущенное с фелуки, унесло его память вместе с головой.
  
  
  
  
  
  ЗАЛИТАЯ СОЛНЦЕМ СТАТУЯ
  
  
  
  
  
  Посвящается Андре Вермару96
  
  
  
  
  
  Мы поднялись на Ликабетт97, чтобы посмотреть на лунный свет над морем.
  
  Фидий98 любил зрелища, и когда ему приходило в голову насладиться ими, никто из его учеников никогда не отказывался последовать за ним, одни из вежливости, другие из чувства вкуса. Я был одним из последних, потому что тоже люблю лунный свет над морем — и Фидий знал это. В студии Коребос был его любимцем, потому что раболепный Коребос делал вид, что подражает его методам и даже его маниям; снаружи его поддерживало плечо Агоракритеса, когда он шел, из-за красоты Агоракритеса; но с кем больше всего разговаривал мастер в ночи Ликабеты? Посвящается Критиасу. И почему, если не потому, что он разгадал мою душу и почувствовал, как сильно она радуется лунному свету над морем?
  
  По правде говоря, ничто другое не могло очаровать меня так, как это, но больше всего мне было приятно видеть Фиби, поднимающуюся над горизонтом волн, рожденную из моря, как сама Афродита. Так вот, это чудо, которого лишены афиняне. Под страхом длительного путешествия им необходимо обследовать земное пространство от Пентелики до Хайметты, если они хотят наблюдать лунный рассвет. Только энтузиасты, взбирающиеся на Ликабетту, обнаруживают уголок залива, между горой Пчел и холмами Саламина; и когда мимолетная луна уже далеко от своей точки восхода, оттуда видно, как море загорается огнем, как будто все рыбы извиваются на его поверхности в опаловом блеске своей чешуи.
  
  Вот почему мы поднялись на Ликабетту, чтобы увидеть лунный свет над морем.
  
  Аттика спала под покровом ясной ночи. Издалека был слышен несоизмеримый рокот неспящих волн. Совсем рядом лягушки Илиссо издавали звуки встряхиваемых погремушек, а бесчисленные жабы играли на своих монотонных свирелях в камышах маленькой реки. Над Афинами, распростертыми у них под ногами, кругами летали совы-хранители. До нас долетали ароматы невидимых цветов — возможно, от розовых кустов, свисающих с отвесных склонов холма, возможно, даже из города; далеко внизу его сады сливали свою мрачную зелень с черными тенями белых домов. Два или три огонька все еще горели в окнах дворца. Они погасли вместе с последними звуками и батрачьим хором реки. Тогда уже ничего нельзя было различить, кроме морского ропота, вскоре смешавшегося с тысячью шепотов тишины.
  
  “Смотри, Критий”, - сказал мне Фидий. “Посмотри, как ночной воздух напоминает чистую воду. Не могли бы мы подумать, что город утонул в глубинах лунного света, словно на дне прекрасного озера, более прозрачного, чем родник, и более бесконечного, чем океан? Смотрите: сегодня вечером Аттика - подводная равнина, и город Паллада действительно имеет вид мертвой женщины — вид, который, возможно, придаст ей время и в который настоящий момент забавляется, наряжая ее.”
  
  И это было правдой. Перед нами был скрытый образ мегаполиса в руинах. С одной стороны, пригороды с их лачугами всегда наводили на мысль о ветхости. С другой стороны, в ту эпоху процветания богатые граждане строили в изобилии, и Перикл приказал возвести храмы и арки в нескольких кварталах, в результате чего при свете шутливой луны все эти наполовину построенные памятники казались наполовину разрушенными. Сам Парфенон поддерживал эту иллюзию. Он едва ли был таким, как сегодня, и еще не покончил с хаосом Акрополя безмятежностью; его линии едва можно было различить, и каждый смутный набросок точно описывал развалины, в которые его, несомненно, превратят двадцать столетий. Фидий вместе с нами был занят его завершением; строительные леса окружали его повсюду, и с вершины Ликабеты я мог определить место своей работы: на уровне фриза, рядом со вторым триглифом западной стены.
  
  Скульптор Бессмертных вздохнул. Его глаза грезили перед символическим миражом. Оказавшись лицом к лицу со всеми этими святилищами, населенными его произведениями, ныне имитирующими затопленные руины, он, должно быть, думал о рушащемся мраморе и славе под безвозвратным потопом, каплями которого являются минуты.
  
  Внезапно раздался звук. Он поднимался из города к Луне, подобно музыкальному крику химерической жабы. Сначала был один, потом другой, еще и еще, и все они были идентичны. Это было похоже на то, как если бы нитка мелодичных жемчужин улетала в тишину, одна за другой: последовательность звонких пузырьков, вырывающихся из спокойной и спящей воды, каждый из которых, казалось, был последним, лопающихся на поверхности высоко вверху, средь бела дня.
  
  Все мы навострили уши. Этот звук был знаком. Алкаменос насмешливо сказал: “Какой пьяница настолько глуп, чтобы лепить в такой час?” — потому что это был звук резца по мрамору.
  
  “Я узнаю стену”, - сказал Агоракритес. “Она звонит чисто”.
  
  “Давайте поставим на это драхму”, - возразил Солон. “Держу пари, что это алебастр из Пентелики”.
  
  Но Фидий слушал, как нанизываются гармоничные штрихи, и приложил палец к губам, давая понять, что больше ничего говорить не следует.
  
  После долгой паузы он опустил голову и задумчиво пожаловался, как будто ему было больно: “Фу! Фу! Как это далеко! Как это давно!”
  
  “Учитель, ” спросил я его, “ о чем ты вспоминаешь со слезами на глазах. Мысль о каком-то прошлом несчастье преследует тебя — прогони ее. Наслаждайся настоящим моментом... или, скорее, вспоминай свои триумфы...”
  
  “Критий, ” ответил он после небольшой паузы, - хотя предвидение может породить только страх, память - поистине источник слез. Боги сотворили для него меняющуюся маску; в зависимости от того, радостны воспоминания или печальны, это загадочное аретузское лицо иногда отражает радость, а иногда страдание - но на глазах всегда выступают слезы ...”
  
  “Несомненно”, - ответил льстец Коребос. “Но чтобы довести Фидия до рыданий, несомненно, требуется воспоминание о знаменитой радости или жестоком огорчении. Это должно вызвать в нем если не глубокое сожаление, то, по крайней мере, продление невыносимой боли!”
  
  Фидий ответил: “Это человек моего самого прекрасного роста”.
  
  “Самый красивый из всех!” - Воскликнул я.
  
  И мы все вместе указали: одни на Акрополь, другие на Дельфы, третьи на Метро.99
  
  “Это Афина-Хранительница?”
  
  “Аполлон”?
  
  “Это один из тринадцати участников Марафона?”
  
  “Это Киприсурания?”
  
  “Ни один из них. Судьба моего шедевра была причудливой; он едва был закончен, когда я сломал его ”.
  
  “О!”
  
  “Клянусь Зевсом, какая катастрофа!”
  
  Твой шедевр — сломан?”
  
  “О! О боже! Статуя Фидия!”
  
  “Это действительно был самый красивый из всех?”
  
  “Как это произошло?”
  
  “Когда?”
  
  “Это случилось на 73-й Олимпиаде, под одноименным архонтом Ликаса, когда у меня были вьющиеся светлые волосы. И это произошло при лунном свете, настолько похожем на это, что можно было бы задаться вопросом, тот ли это самый свет, который вернулся в виде призрака — и не тень ли моей юности высекает статую там, внизу, под призрачными звездами ... и не повторится ли завтра, когда пламя зари за Хайметтом превратится в безмятежный вулкан, безупречно то весеннее утро, когда разворачивалась история.…
  
  “Я расскажу тебе историю.
  
  “В тот ликадийский год, несмотря на короткое время, прошедшее с момента моего отказа от живописи, я уже пользовался репутацией скульптора, и у меня был маленький беломраморный домик на улице Гермеса с внутренним двориком посередине. Именно там, в этом эйтрионе, я работал под пурпурным покрывалом, когда погода была хорошей. Я до сих пор вижу свою спальню в ту майскую ночь, о которой идет речь. Это была белая, голая комната; из ее окна падал белый луч, который постепенно отступал по каменным плитам, описывая дугу от камня к камню, казалось, отмеряя часы моей бессонницы по лунному циферблату — потому что я не мог заснуть.
  
  “Навязчивая идея не давала мне уснуть. В моем бреду была воспроизведена работа, которую я почти закончил, статуя, которая ждала меня, и дневной свет посреди эйтриона, чтобы провести последний сеанс — но мраморная наяда, которую вызвали мои глаза, возникла из недр зловещей фантасмагории; лихорадка исказила ее черты, и я отчаялся когда-либо восстановить черты моей любимой модели. Нет, это было не плавающее движение ее рук. Ее улыбка не была такой веселой. Это совсем не похоже на нее; это больше не она…
  
  “Кто из вас, дети мои, не испытывал подобных страданий? Я уверен, вы все это знаете! Что ж, как ни странно, от такого рода бессонницы легче просыпаться, чем от самого глубокого сна — не так ли? Чтобы спастись той ночью, мне пришлось приложить сверхчеловеческие усилия....
  
  “Тем не менее, я выбрался из постели, и вот я здесь, на пороге, в присутствии фигуры. Слава Богам! Сходство налицо. Можно подумать, что это невозможно улучшить, потому что Луна, исполнительница моих желаний, дополняющая мое искусство своей искусственностью, еще больше подчеркивает сходство изображения с тем, что мы называем “Наядой”. Ее водный свет наполняет внутренний двор; она появилась из легендарного колодца, в который, должно быть, нырнул кто-то из Истинных. Бледная нагота моей статуи погружена в жидкий полумрак, и ее белый оттенок превратился в бледность купальщицы под холодной и прозрачной поверхностью бассейна.
  
  “Это Наис. На данный момент это действительно Наис. Любой прохожий назвал бы вам ее имя, увидев этот преображенный камень. И он подумал бы: Это действительно любовница Фидия, балерина Наис, которая может танцевать так, как плавали Нереиды.
  
  “Наис ... Увы, Наис ... Теперь от нее не больше, чем от горстки пепла в урне…
  
  “Люди не знают, как она умерла, или, скорее, забыли об этом. Никто не исчезает так незаметно, как маленькая балерина. В любом случае, они думают, что Наис все еще танцует свой танец. Возможно, они считают ее счастливицей. И если кто-то воображает, что за закрытыми дверями на него смотрит какой-то призрачный любовник, темный и одинокий, обнимающий прекрасное тело с гибкостью сирены ... он не сомневается, что это Плаутон.100
  
  “Она мертва, и моя статуя — всего лишь отражение моего представления о ней.
  
  “О, подумать только, что мне пришлось заглянуть внутрь себя, чтобы создать ее! Когда—то - не правда ли?— У меня были дела поважнее с таким великолепием, имитирующим его контуры! Но я провел свою жизнь, восхищаясь ею, и я созерцал Наис до такой степени, что вижу ее сегодня в кромешной тьме. Разве не мои руки, которые окаменели в ее плоти, также придали ей сходство с глиной, а затем дали губы и глаза слепой и молчаливой скале...? В этих устах слышится отголосок сдавленного голоса, в этих глазах - отблеск потухшего взгляда ... Наис! О, ты видишь меня? Ты можешь говорить со мной?
  
  “Но вот оно: это камешек в лунном свете, и ничего больше. Это нечто незаконченное, которое нужно закончить как можно скорее.
  
  “Затем, схватив молоток и стамеску, я рискую выполнить свою задачу при свете ночи, которая почти дневная из-за лунного света. И мое железо вибрирует, заставляя мрамор звенеть! Распухни мое горло, о долор! И ты, мое одиночество, жалуешься Богам!
  
  “Боги! Неужели они так жестоки? Почему они проявляют свое всемогущество только в жестоком обращении? Почему щедрыми являются только Боги из басен и комедий? Ах, мы видим, как Геката и Кронос каждый день проявляют свое разрушительное действие! Первый уносит наших друзей, когда второй пытается сделать их старше, и оба работают с одинаковой невероятной скоростью, которая заставляет их обоих исчезать и оставаться там, где они есть, — ибо Смерть и Время - вечные прохожие, текущие по руслу мира подобно рекам; они постоянно прибывают и непрестанно убывают, и все же они всегда здесь — и их поток ядовит!
  
  “О Боги! Это самые несомненные из ваших подвигов: мало-помалу разрушать молодость и одним махом растоплять жизнь. Создаешь ли ты свое бессмертие из всего нашего украденного детства и каждого нашего украденного вдоха? Я не знаю почему, но вы крадете богатство и добродетели людей и никогда не возвращаете их обратно, разве что в устах старух или в театре.
  
  “Я ошибаюсь? Можно ли когда-нибудь встретить нового Филимона рядом с другим Бавкидом? Где Источник Молодости? Существует ли подлинный Орфей, который спустился бы в Ад в поисках своей Эвридики? А со времен вымышленной Алкестиды, о Боги, сколько мертвецов вернулось к жизни?
  
  “Сказки, моя бедная Наис, сказки! Бабушкины сказки или тирады шарлатанов! Эй! Эй! Ничто не сможет оторвать тебя от кортежа Персефоны! Нельзя пересечь Стикс дважды, разве что в сказках; а они всего лишь лесть, адресованная олимпийцам!
  
  “Однако, если бы они захотели, какие великолепные исключения они могли бы внести в нашу уродливую гармонию! Как великолепно они могли бы отменить свои собственные законы! Ибо они, несомненно, существуют: Зевс, потому что его бури испускают гром и молнии; Фиби, чей факел освещает меня в этот самый момент; Эрос, потому что я люблю тебя, о Наис; и Феб, чье неминуемое вознесение изгонит тьму обратно в пещеры и катакомбы…
  
  “Феб Аполлон ... Он красивый Бог Мусагетов101, покровитель искусств и защитник sculptors...it к нему я должен обратиться в моем несчастье. Но что хорошего это даст? Он никогда не творил чуда? Сделает ли он это для меня? Что за глупость!
  
  “Хотя, если бы он захотел…
  
  “ ‘Io Paian!102 Ио, Феб! Ио, Аполлон! Гелиос! Гелиос! Центр пламени с огненными лучами! О Вращающийся! О Блистательный! Я умоляю тебя!
  
  “О звезда феникс! Бесчисленные рассветы сотворены из твоих воскрешений, но я взываю к твоей божественности не к Богу перерождений. Нет, я не умоляю вас заново связать то, что не связано, заново зажечь тлеющий угольек, чтобы балерина Наис снова ожила…
  
  “Но, о Плодоносящий, Царь прорастания и деторождения, Творец и Жаровня, брось в мою статую искру жизни! Воплотите вместе с ней и Фидием миф о Пигмалионе и его возлюбленной! Позвольте ей стать второй Галатеей, став второй Наис, точно такой же, как первая!
  
  “И, о Блистающий, о Вращающийся, Я воздвигну тебе на Акрополе статую из слоновой кости и золота — тебе, садовнику мира, который орошает его теплом и светом! Посвящается тебе, Феб Аполлон!’
  
  “Таковы были слова, дети мои, — или почти таковы, — которые я произнес. Сейчас я не помню, выкрикнул ли я их, или пробормотал, или просто подумал о них, настолько велико было отчаяние, нарушавшее мои мысли. Я также был очень утомлен своими трудовыми днями и беспокойными ночами; усталость и сонливость изматывали меня, сам того не осознавая. Я говорил во время работы, как лунатик.
  
  “Теперь, сформулировав эту экстравагантную молитву, не прерывая своей работы, я продолжаю ее. И пока я смягчал лицо Наис тщательным резцом — О! О! Ио, Боги! Ио, Цитареда!103 — розовый теплый поток постепенно проникал в него! Обезумев от радости, удвоив свои усилия, краем глаза я увидел, как она спускается по лицу, достигает носа и рта, светлея по мере распространения…
  
  “Скорее, скорее! Не теряй времени! Это вопрос предвосхищения божественной задачи; поторопись, Фидий! Заканчивай свою работу! Если у живой женщины есть хотя бы одно несовершенство ...! Быстро! Осталось почистить только горло; быстро ...!
  
  “И я спешу.
  
  “Подбородок приобретает цвет и становится теплым ... и грудь ... и нежный шар, по которому я более робко провожу заточенным лезвием инструмента. Наконец, блок наполняется жизнью до самых ступней. И внезапно начинается другая фаза the prodigy: верхняя часть тела и живот подрагивают от сладострастных вздрагиваний. Мое резало гладит дрожащую грудь…
  
  “Сейчас она эмоциональна. Мраморные прожилки - это вены ее плоти. Бурление крови угадывается под кожей. Я боюсь, что могу вызвать ее бег. Долото кажется мне лезвием ножа, и я едва осмеливаюсь надавить на него…
  
  “Но теперь ноги дрожат в свою очередь ... Еще мгновение, и метаморфоза завершится. Портрет стирается оригиналом. Теперь это почти женщина. Наис возвращается к жизни внутри своей копии; Наис выходит из мрамора! Она прибывает…
  
  “И ее неизбежное присутствие уже становится привычным. Все еще отсутствующая, она, кажется, никогда не уходила. Когда она через некоторое время спустится с пьедестала и заговорит, ее походка не удивит мои глаза, а ее голос - мои уши. Что она сделает? Что она скажет? Я знаю заранее. Она пойдет и наденет свое гиацинтовое платье, которое еще немного позолотит ее золотистые локоны и придаст дополнительный румянец ее румяным щекам; и, положив руку на дверь, она спокойно скажет: ‘Я ухожу, моя дорогая. Я еду в Фалер, в дом Ксанто. Или даже: ‘Мы с сестрой собираемся навестить нашу мать’.
  
  “Ах, лжец! Я знаю все об этих экскурсиях, потому что шпионил за ними! Она даже не знает тупика, где живет Ксанто, и ее мать приветствовала бы ее избиением палкой! Нет, нет; каждый раз, когда она ускользает, она бежит прямиком в одно и то же место, и это логово Гнатона! Каждый ее побег - это выходка в доме этого отвратительного горбуна ... И говорят, что он использует женщин с изощренной жестокостью! Она отправится без промедления — смерть Гераклу! — утешать это чудовище в столь долгой разлуке! Она сразу же уйдет ... если, однако ... кто-то не сказал мне, что застал ее врасплох в компании Лесбии. Я в это не верил ... но есть злые языки, которые намекают, что она упорствует в посещении Эфиопа, африканского гладиатора .... Ha! Ha! Она будет мчаться, даже сегодня, туда или сюда, на сторону того или иного любовника!
  
  “Сегодня?В этот самый момент! Это сейчас! Это сейчас! Фриссоны размножаются в ее существе; это сильные спазмы, которые распространяются подобно волнам в заливе; и чудо происходит так быстро, что я не решаюсь поднять глаза…они увидят блеск глаз Наис, полных похоти и обмана....
  
  “Как я мог забыть о них — об этих глазах?
  
  “Однако резец дрожит между моими пальцами, и приподнятая грудь, как мне кажется, выдает биение сердца. Ты дышишь, Наис! А что касается меня, я собираюсь возобновить свое ревнивое наставление рога, заново открыть для себя твой сарказм, наши ссоры и мое внезапное желание убить тебя каждый раз, когда ты отправляешься навстречу любви! Она движется! Она вот-вот упадет!
  
  “Ах! Палач! Женщина! Сука! Злобное чудовище! Ты не уйдешь! Ты больше никогда не уйдешь!
  
  “Ha!
  
  “Резец бьет в самое сердце.
  
  “Я ударил сильно; молоток раскалывается от удара, осколки мрамора отлетают от фигуры в мою сторону, и статуя, опрокинутая на каменные плиты, издает грохот, подобный рушению тяжелой башни.
  
  “Ошеломленный, со сломанным молотком в руке и кровью на губах, несомненно выглядящий как сумасшедший, я, наконец, могу осмотреть ее без страха. Она сломана. Ее голова откатилась под углом, а изуродованное тело превратилось в груду камней. Но кажется, что каждый из этих камней все еще дрожит и сохраняет свой мясистый оттенок…
  
  “Что? Что происходит?’
  
  “Затем я вижу, что наступил рассвет. С моря дует утренний бриз, и над эйтрионом колышется пурпурная вуаль. Он отбрасывает на все трепещущие тени, которые распространяются подобно волнам залива, и фильтрует обжигающий алый свет полярного сияния настолько эффективно, что сами стены внутреннего двора кажутся сделанными из трепещущей розовой плоти…
  
  “Феб Аполлон исполнил мое желание. Солнце оживило мрамор Наиса — и именно поэтому я воздвиг ему хризелефантовую статую на Акрополе”.
  
  Так говорил Фидий — и когда он закончил, тишина опечалила нас.
  
  
  
  
  
  ХРИСТИАНСКАЯ ЛЕГЕНДА ОБ АКТЕОНЕ
  
  
  
  
  
  Полу Дюкасу104
  
  
  
  
  
  В те времена люди, забыв Господа, поклонялись необъяснимым силам, больше всего звездам - а среди звезд больше всего Солнцу и Луне. И, несмотря на возражения Яхве, которых никто больше не слышал, они построили для них многочисленные и великолепные храмы, в которых, чтобы сделать торговлю с новыми божествами более доступной, они были представлены в образах мальчиков и девочек — в результате Элохим, создавший человечество по своему образу и подобию, сделал ложных богов похожими на Истинных.
  
  Таким образом, у Луны, женщины Солнца, была статуя молодой женщины в качестве изображения. И среди множества народов каждый дал ей столько имен на своем родном языке, сколько она, как предполагалось, имела влияния. Под различными титулами и одеяниями она повсюду была богиней девственниц, покровительницей деторождающих, хранительницей судов в ночном океане и покровительницей тех, кто охотился на животных с целью их убийства. Маленькие римляне называли ее Дианой, застегивая пояса, а карфагеняне-подростки, глядя на цепи на ногах, назвали ее Танит. В глубине массивных дворцов Гекатомпил105 Фив, пронзительные крики беременных жен фараонов взывали к Исиде. На галерах Тира раздавались гимны экипажей, возносящих ночью гимны Астарте…
  
  Актеон, будучи греком и охотником, почитал Луну под именем Артемиды.
  
  Но принц стал жертвой перевозбужденного воображения, которое заставляло его видеть все чудесным. Легковерный по отношению к болтливым кормилицам, он верил, что его отец, царь Аристей, произвел его на свет от нимфы Кирены, а не от своей царственной супруги. Он верил, что его предок, Кадмос Боэт, посеяв зубы дракона, собрал воинов. И такова была его ошибка, что он легко — и очень глупо — убедился, что покойный Хирон, его старый наставник, при жизни был кентавром.
  
  Таким образом, когда этот провидец увидел богов, созданных в подражание мужчинам и женщинам, ничто не помешало ему представить, что эти симулякры были их истинными подобиями и что они действительно населяли Землю так же, как смертные. С тех пор Актеон узнавал следы сатиров на козьих тропах и угадывал жесты дриад в гибких позах раскачивающихся деревьев.
  
  Таким образом весь пантеон язычников предстал перед его снисходительным взором. Он видел всех богов: одного за молнией, в олимпийском профиле какого-нибудь облака; другого в похожем на человека лице вьющейся волны с бородой из пены. Он видел — или думал, что видел — их всех ... за исключением охотницы Артемиды, увенчанной полумесяцем и обутой в эндромиды;106 ибо его странствующая эпоха сообщила ему о предполагаемой скромности иллюзорной богини и сказала ему, что она спряталась вместе со своими нимфами от развратных взглядов мужчин.
  
  Теперь, несмотря на приглушенные увещевания Элохима, встревоженный таким смертным заблуждением, Актеон решил застать таинственную деву врасплох; и, проводя дни, а иногда и ночи на охоте, он больше не следил только за свирепыми зверями и искал менее жестокие встречи, чем с дикими кабанами и рысями.
  
  Однажды вечером он возвращался в город. Двое друзей составляли его эскорт с пикой и луком за плечами. Перед ними, на подстилках из веток, несли трупы медведя и трех кабанов; а измученные собаки двигались, как им заблагорассудится, без ошейников и без присмотра слуг. Охотничий отряд и стая медленно шли, следуя течению ручья через лесистое ущелье.
  
  Актеон, не убивший ни одной дичи и не видевший богиню, угрюмо хмурился, еле волоча ноги.
  
  На вершине ущелья было уже совсем темно. Только березы, которые, казалось, все еще были пропитаны лунным светом, высаживали свои бледные фосфоресцирующие колоннады во мраке леса. Внезапно серебристая рыбка метнулась по бурному потоку, как случайный луч лунного света. Принц-эфеб приободрился. Кто-то даже услышал, как он что-то бормочет от удовольствия.
  
  Сразу же, на повороте тропинки, он прошептал команду остановиться и замолчать. Ему подчинились. Друзья и слуги вопросительно повернули к нему лица, а неподвижные собаки изучали его, навострив уши.
  
  Затем он протянул руку к излучине ручья и сказал: “Артемида!”
  
  Они посмотрели на указанное им место и просто увидели белый туман на фоне темно-синего леса. Он двигался над поверхностью воды, как это делает туман каждый вечер, и в этот момент его круглые и беспечные завитки смутно напоминали группу купальщиков. Тот же самый каприз, который нарисовал их, вскоре исказил их. Однако в те времена забвение истины было настолько глубоким, что среди свиты Актеона нашлось несколько глупцов, достаточно заблуждавшихся, чтобы разделить его иллюзию и повторять вместе с ним: “Артемида!” И они были убеждены, что застали врасплох ее купание.
  
  Однако, пока спутники и слуги со священным почтением любовались теперь бесформенным туманом, посреди их стаи собак, бегущих за чем—то, раздался яростный рев - и, обернувшись, они увидели, что принца там больше нет, а огромный благородный олень с наклоненной головой и поднятыми на спину рогами убегает от разъяренной стаи.
  
  Никто не сомневался в метаморфозе: Актеон превратился в благородного оленя. Это было сразу понято — и те, кто был менее верен культу Артемиды, были убеждены как в ее существовании, так и в ее силе, поскольку божественная ханжа была способна так эффективно мстить за неосторожность.
  
  Первоначальное изумление рассеялось, самый мудрый из них крикнул, что необходимо остановить собак — и все, представив себе ужасный конец, которым грозит оленю Актеону, растворились в зарослях, поднимая ужасный шум.
  
  К сожалению, они потеряли бесценные минуты из-за того, что были ошеломлены, и вскоре на некотором расстоянии жестокий лай собак известил их о том, что погоня подошла к концу. Отныне бессильные, запыхавшиеся и охваченные страхом, они остановились, услышав ужасную сцену. Некоторые позволяли себе падать в отчаянии; другие, охваченные ужасом, корчили пьяные рожи и шатались; был один, который плакал, стоя на коленях, ритмично ударяя кулаком по земле; один начал выть, чтобы перекрыть шум убийства; другой заткнул уши пальцами обеих конвульсивных рук.
  
  Затем, когда собаки вернулись с кровью на подбородках и шерстью между зубами, они застрелили их стрелами.
  
  Луна освещала их возвращение. Они утверждали, что все было красным.
  
  
  
  Итак, если царица ночи действительно окрасилась в красный цвет, то это, несомненно, произошло под влиянием какого-то астрономического явления, а не из-за оскорбленной скромности или негодования, и уж тем более из-за крови Актеона. Артемида, тщеславная химера развращенных умов, была совершенно невиновна в этом деле — и, кроме того, принц был все еще жив.
  
  Яхве, который управляет всем, руководил всем этим. В Своей печали при виде Актеона, достигшего вершины своей глупости, представляющего собой самое пагубное зрелище и самый заразительный пример, Он был тем, кто, чтобы наказать его, превратил его в скачущего оленя — но, когда собаки бросились в погоню, Бог подал знак, и вместо этого они взяли другую жертву, от побоища у них окровавились рты, ибо Вечный сохранил Актеона оленя для менее близоруких целей и более высоких целей.
  
  Последний, оставшись один в двойной темноте часа и леса, услышал смущенный голос, который, казалось, исходил изнутри него самого, но на самом деле принадлежал Элохиму. “Ты будешь жить жизнью животного, ” говорилось в нем, в сущности, “ до падения ложных богов, до тех пор, пока языческая Артемида является покровительницей охотников”.
  
  Актеон, однако, понял только половину из этого, никогда не слышал упоминания о Яхве, кроме как как об идоле далекого племени. С другой стороны, понял бы он что-нибудь еще, учитывая, что привычка Элохима всегда выражать себя в рамках совести и не называть себя ввела бы его в заблуждение в любом случае? Он принял обращение Господа за разглагольствование своей собственной души и был только поражен тем фактом, что оно прозвучало так нечетко и так неуместно.
  
  Тем не менее, эти Слова оставили в нем неугасимый отзвук, и с тех пор каждую секунду своего животного существования он чувствовал, как что-то великое и неизвестное давит на его судьбу.
  
  
  
  Его достижение было медленным.
  
  Начнем с того, что ничто не отличало Актеона от других одиночных благородных оленей. Последние не подают голоса во время весенних закатов, и за ними никогда не следует грациозное стадо самок и оленят. Дни Актеона были однообразными. Он щипал траву, ел листву и, перепрыгивая через зеркальные источники, измерял рост своих рогов. Их ветви каждый год отпадали и вырастали снова, и каждый год он стирал мох со своих новых рогов о кору деревьев.
  
  После того, как он был быстрым молодым оленем, он стал мощным десятипалым, затем очень постарел и увидел, что его шерсть побледнела. Он достиг возраста, в котором умирают благородные олени, и превзошел его. Его скакательные суставы не онемели от скованности; его глаз оставался проницательным, а слух безошибочным. Он носил свою раздвоенную диадему на жизнерадостном и беззаботном лбу; и все же с каждой зимой она становилась на одну ветку тяжелее - а такого раньше никогда не случалось. Лесорубы, увидев его, рассказали о появлении гигантского оленя, полностью белого и с тремя десятиконечными остриями, но их рассказ возбудил алчность местных охотников. Были организованы избиения. Актеон отправился в изгнание и продолжил ту же жизнь дальше.
  
  Он достиг возраста, в котором умирают люди, и превзошел его - но его экстраординарное присутствие всегда осуждалось, и ему всегда было необходимо возобновить свой полет на глазах у поколений человечества.
  
  Всевозможные леса приютили его скитания и временное пребывание. Некоторые были пронизаны аллеями и казались парками; солнце играло там в листве; он предпочитал огромные древесные своды, где свежий воздух подобен подземному, настолько он тих и мрачен. Актеон вдыхал их разнообразные ароматы, ароматы садов или пещер. Он терся своими замшелыми рогами о всевозможные стволы; и иногда, наугад возвращаясь к некогда знакомому лесу, он приветствовал столетние дубы, которые раньше называл саженцами. Актеон презирал бремя веков.
  
  Он достиг возраста, в котором умирают деревья, и превзошел его. В далекой Греции правнуки его племянников были уже старыми. Те, кто преследовал его, теперь говорили на неизвестных языках и одевались в костюмы в стиле барокко. Все, включая нации, видоизменилось в ходе его вечного путешествия, и он не знал, было ли это результатом прошедшего времени или пройденного пространства — ибо он всегда был в полете и путешествовал по миру, сопровождаемый шагами людей, галопом лошадей, лаем сторожевых псов или лаем гончих за спиной. По пятам за ним звучали рога буйвола, олифанты из слоновой кости или медные трубы. Фанфары были ревом или оркестром. Он услышал свист дротиков, стрелы, выпущенные из луков, затем болты из арбалетов. Охотничьи кличи менялись в зависимости от эпохи и страны; одни напоминали боевые кличи, другие - хищный рев. Для него были устроены засады; он попадал в ловушки и вызывал завалы; он был застигнут врасплох из шкур браконьеров - но он избежал величайших опасностей без травм, только оставив своим обманутым врагам добычу в виде своих огромных сверхъестественных следов, сегодня на песке, а завтра на снегу.
  
  Ибо Бог хранил его для дальнейшего обогащения.
  
  Актеон понимал это все яснее с каждым днем, с каждым годом, с каждым столетием. Отдыхал ли он под сводами листвы или, затаив дыхание, пересекал какое-нибудь широкое устье реки с собаками по бокам, Слова прошлого без передышки овладевали его мечтами или паникой. “Ты будешь жить жизнью животного до падения ложных богов, до тех пор, пока языческая Артемида...”
  
  Ах! Артемида! Принц больше не верил в нее и понимал, что все происходит в соответствии с пророчеством, поскольку оно уже реализовалось на две трети — и, живя жизнью животного, он, несомненно, превзошел возраст, в котором умирают боги…
  
  Затем, таким образом предугадав смерть богини, Актеон начал шпионить за людьми, к которым ему удавалось приблизиться, чтобы разглядеть в их действиях любые признаки отречения от старых божеств, что также послужило бы сигналом к его освобождению.
  
  Однажды он уже преследовал некоторых из них. Это были бродяги, быстро пробиравшиеся сквозь подлесок, по-видимому, убегавшие. На своих исхудалых лицах они открыли лихорадочные глаза и подняли их к небесам, бормоча мольбы. Один из них, измученный, любовно поцеловал две перекрещенные веточки, как пьют щедрый напиток, и каждый поцелуй придавал ему больше сил, чем глоток гидромеля.107
  
  В другой раз, бродя по заброшенному городу на рассвете, Актеон прошел недалеко от храма Артемиды. Памятник превратился в руины. Ничего не осталось, кроме колоннады перистиля и фронтона, тимпан которого рухнул. Это превратило рассвет в огромный небесный треугольник, сквозь который солнце смотрело, как великолепное око. Принц был глубоко тронут этим, учитывая, что, поскольку Феб находился выше по курсу, облако в форме креста затмило его. Движимый непреодолимым давлением, Актеон повернулся к западу: там белела прозрачная Фиби, и голубь, неподвижный в своем полете, казалось, соскребал ее с небес.
  
  Символические предзнаменования.
  
  Позже белый олень обнаружил группу хижин посреди поляны. Их венчали кресты, а их обитатели, одетые в монашеские одеяния и опоясанные веревками, стояли на коленях перед одинаковыми предметами плотницкой работы. К последнему были прибиты куклы, увенчанные шипами.
  
  На основании этих эпизодов Актеон убедился, что крест правит миром; однако он по-прежнему удивлялся тому, что он использовался в качестве виселицы, а не как символ вечной и универсальной геометрии, как он был готов поверить поначалу. В любом случае, для него это мало что значило; эти вещи были явно связаны со Словами; таким образом, время было близко. И он возблагодарил новую религию и благословил крест, ибо устал от постоянной необходимости убегать от охотников за чрезмерным почитанием полумесяца.
  
  
  
  Началась одна охота, которая была упорной и продолжалась три дня и три ночи. Ее прохождение было вакханалией тайфуна. Никогда еще зачарованное животное не подвергалось такому упорному преследованию со стороны охотников и собак. Можно было подумать, что это гладиаторы и дикие звери. Их скорость равнялась его стремительности, их хитрость перехитрила его уловки. Ему не шло на пользу смешиваться со стадами и бить себе подобных, чтобы заставить их занять его место мученика; ему не шло на пользу переходить дороги и идти вдоль русел рек, чтобы досадить своим мучителям; свирепый грохот становился все ближе.
  
  Когда наступили сумерки третьего дня, Актеон впервые почувствовал усталость и инстинктивно поискал пруд, где он встретит свою смерть. Найдя это, он погрузился в это — но затем его бедная человеческая душа смягчилась, и он начал плакать. Теперь, кроме него, ни один благородный олень никогда не проливал слез до этого момента; только с тех пор, в память о его горе, они плачут, как люди, в своих погребальных бассейнах.
  
  Он ждал конца. Появилась ищейка, затем собаки-вожаки, а затем остальная часть стаи. Актеон смотрел на них сверху вниз с высоты своего огромного роста, но, завидев его, они принялись кружить вокруг него в воде и остались там, не двигаясь дальше и не подавая голоса. Заметив это, первые всадники также резко остановились на опушке леса, прижав рога к губам или натянув луки, без громкого клича или выпущенной стрелы - ибо загнанное в угол животное застало их врасплох, одетое в золото сумерек на фоне синей тьмы заснеженных, колоссальных, надменных елей, с шипами его рогов, образующими самую роскошную диадему.
  
  Внезапно раздался шорох раздвигающихся ветвей; заржала лошадь; звякнуло оружие, и из леса появился сам Охотник. Но он, единственный среди них, не казался пораженным. Он выкрикивал оскорбления в адрес собак и насмехался над загонщиками, затем спрыгнул с лошади и полез в свой колчан…
  
  Затем Актеон почувствовал, как над его головой, посреди его огромного тернового венца, вспыхнул свет; и, опустив голову к спокойной и блестящей воде, он увидел по отражению ее света, что это был пылающий крест.
  
  Больше чудесное создание ничего не знало, потому что рухнуло замертво, понимая этим фактом, что Слова были сказаны полностью и что отныне все охотники будут отрекаться от своей древней покровительницы ... но, не взглянув на Охотника, распростертого перед ним, и не узнав, что он граф Юбер, который станет епископом Льежским — и святым.108
  
  Послесловие
  
  
  
  
  
  Трудно начать обсуждение "Человека из леса" микробов иначе, чем с вопроса о том, как мог бы выглядеть роман, если бы Ренар опубликовал первую версию, которая его удовлетворила, — ту, которая была завершена в 1913 году, если не ту, которая была завершена в 1908 или 1909 годах. Мы можем только догадываться, какие различия могли быть между этой версией и той, что у нас есть на самом деле, но Ренар, похоже, был осторожен, оставляя нам намеки относительно некоторых вещей, которые он был вынужден опустить — в первую очередь рассказ о приключениях Флешамбо среди “известных микробов”, более подробный рассказ о содержимом музея мандаринов и гораздо более обширный рассказ о повседневной жизни мандаринов, как он наблюдал за своим 60-летним пребыванием среди них.
  
  В опубликованном виде “татуировки”, которые позволяют Флешамбо принести богатое наследие из миров Мандаринов, бессмысленны, их унесло ветром в катаклизме, вызванном макрокосмическим дуновением — возможно, чиханием, вызванным кратковременной лихорадкой, которая оживляет всю нашу вселенную, по пренебрежительному предложению Флешамбо, — но их, несомненно, не было бы там вообще, если бы они не служили какой-то цели в более раннем черновике, который не заканчивался столь пренебрежительно. Опять же, в опубликованном виде в рассказе лишь вскользь упоминается о “всплесках” привязанности Флешамбо к Калу, но трудно поверить, что писатель, который описал гораздо более странные извращения, явно и с радостной живостью, в Доктор Лерн отказался бы от задачи рассказать об этом, пока какой-нибудь внешний цензор не проинструктировал бы его не поддаваться искушению. И снова, в опубликованном рассказе несколько поразительных идей упоминаются только один раз, чтобы впоследствии быть опущенными — существование технологии передачи материи и контролируемое использование давления самого времени для управления часами, и это всего лишь два — и трудно поверить, что такие заглушки остались неразвитыми во всех четырех предыдущих набросках.
  
  Самым удивительным аспектом романа, с точки зрения современного читателя, вполне может быть то, что он не соответствует своему названию. На самом деле в нем нет никакого описания человека среди того, что мы называем “микробами” — такого, как, например, в знаменитом научно-фантастическом рассказе Джеймса Блиша “Поверхностное натяжение", — но вместо этого дается описание утопического общества, которое с таким же успехом могло быть создано на чужой планете или даже на отдаленном острове. Однако источник этого разочарования, вероятно, кроется в 20-летнем разрыве между первоначальным завершением романа и его окончательной публикацией. За этот промежуток времени микробиология добилась огромных успехов, и образ “микроскопического микромира”, представленный в первоначальной версии, должно быть, безвозвратно устарел.
  
  Нечто подобное, должно быть, произошло с образом субатомного микромира, представленным в романе, когда модель Резерфорда-Бора “атомной солнечной системы” заменила предыдущую модель Резерфорда, которая представляла атом как шар, в котором электроны содержатся, как бусинки в детской погремушке, — но этот сдвиг было относительно легко исправить или, по крайней мере, замаскировать. Увеличение числа известных видов простейших и бактерий и увеличение того, что было известно о них в период с 1907 по 1927 год, не было вопросом, который можно было бы компенсировать каким-либо простым пересмотром. Чтобы сохранить этот раздел, который, конечно, не был самым важным в тексте, потребовалось бы начинать все сначала и проводить дальнейшие исследования, а также писать новый текст; Ренара вряд ли можно обвинять в том, что он просто вырезал его, тем более что он, должно быть, находился под давлением со стороны возможного издателя, Жоржа Креса, с просьбой сократить текст.
  
  Мы можем предположить существование этого редакторского давления не только на основании собственных ссылок в тексте на пропущенный материал, но и исходя из характера сохранившегося материала. В отличие от "Доктора Лерна", который был сформулирован по образцу современной фантастики, как детектив и триллер с ужасающим и эротическим подтекстом, и поэтому мог быть легко принят как произведение, привлекательное для читателя, "Человек из леса микробов" был сформулирован по образу почтенной, но вышедшей из моды традиции утопической сатиры. Его выдающимися предшественниками были такие вызывающие восхищение, но больше не читаемые произведения, как "Земля австралийцев" Габриэля де Фоиньи (1676; также известен как "Южная земля"), "Путешествия лорда Сетона на семь планет" Мари-Анн Румье ["Путешествия лорда Сетона на семь планет"] (1765-66) и "Декуверт Австралии для парящего человека" Рестифа де ла Бретонна. [Открытия летающего человека в Южном полушарии] (1781). Ренар попытался компенсировать эту трудность, представив длинный “второй пролог", сатирический аспект которого относительно мягок и который принимает постоянно созревающую форму рассказа о несостоявшейся любви, которой противостоит гениальная дружба, но это не могло помешать приключениям Флешамбо стать, как только он достигнет мира мандаринов, рассказом о путешествиях, интерес к которому зависит от готовности читателя быть очарованным спекулятивным мотивом, значение которого изучалось.: возможность существования расы, близкой к человеческой, доминирующим чувством которой является не зрение, а форма восприятия, чуждая настоящим человеческим существам.
  
  Ренар, конечно, знал, что философские состязания и раньше превращались в повествования, отнюдь не лишенные экшена и волнения; в своем эссе на эту тему он назвал Вольтера и Джонатана Свифта двумя ключевыми предшественниками научной фантастики marvel и снова выделяет их в своем рассказе о любимом чтении доктора Прологуса, а также определил Микромега как главного вдохновителя книги "Человек из леса микробов"............. Он, по-видимому, предполагал, когда впервые приступил к своему собственному проекту, что широкой популярностью все еще пользуются лучшие произведения Вольтера философские исследования и, согласно рассказу Свифта о путешествиях Гулливера, их можно было бы воспроизвести, если бы только он мог правильно подобрать смесь — и это, несомненно, было одной из причин, почему он упорствовал в попытках сделать это. Его рассказ о Мандаринском апокалипсисе, по-видимому, был добавлен в оригинальную версию истории, чтобы оживить эту часть повествования, наряду со злодеем из комической оперы Какосом, хотя аналогии, проведенные в опубликованной версии с Великой войной, очевидно, были добавлены позже. Однако факт остается фактом: Ренар поставил перед собой литературную задачу, которая в 1907 году была если не невыполнимой, то настолько трудной, что для ее решения потребовались колоссальные усилия.
  
  В тот момент Ренар, вероятно, знал, что Габриэль Тард, который был одним из редакционных консультантов Le Spectateur и, должно быть, заинтересовался эссе Ренара о научной фантастике marvel, ухитрился перепечатать Фрагмент истории будущего, который он первоначально опубликовал в социологическом ревю в 1896 году, в виде книги в 1904 году, но это не могло его ободрить. Он также не смог бы добиться дальнейшего подъема своего морального духа, если бы смог заглянуть в будущее и увидеть "Путешествие с оплатой за четвертое измерение" Гастона де Павловски (tr. в черном пальто (издание для прессы как Путешествие в страну четвертого измерения) выйдет в печать в 1912 году, а в переработанном издании - в 1923 году. Однако книгой, которая, несомненно, дала ему некоторый первоначальный стимул, был роман Герберта Уэллса, который он использовал в качестве шаблона: Первые люди на Луне. Как и роман Уэллса, роман Ренара начинается с социальной комедии, в которой невинный человек вовлекается в авантюрные предприятия своего эксцентричного друга, и в романе Уэллса повествование также завершается относительно простым дидактическим рассказом об инопланетном обществе (суть которого кратко повторяется в отрывке, раскрывающем, что мандарины проходят личиночную стадию, на которой они социально сконструированы, подобно селенитам Уэллса).
  
  Самое существенное различие между "Первыми людьми на Луне" и "Человеком из леса микробов" заключается в сложности дидактического изложения. Уэллсу оставалось только провести аналогию с обществами-ульями насекомых, которая уже была достаточно хорошо понята — и, по сути, уже была драматизирована и популяризирована одним из многих писателей, которых Ренар цитирует в своем собственном тексте, Морисом Метерлинком, — в то время как Ренару предстояло выполнить гораздо более сложную и масштабную повествовательную задачу: “изобрести” новый смысл и экстраполировать потенциальные социальные последствия его обладания и доминирования. Ренар, возможно, также заметил — что он, несомненно, и сделал позже, — что "Первые люди на Луне" были последним предприятием Уэллса в области почти чистой научной фантастики о чудесах, и что впоследствии его случайное использование ”научного чуда" явно служило другим целям. Несомненный успех этого романа был достигнут за счет проверки пределов жанра в том направлении, в котором любая попытка расширить их еще больше, скорее всего, доведет их до предела.
  
  Ренар также поставил перед собой сложную задачу в контексте научной фантастики marvel, поскольку рационализировать процесс сокращения, который он описывает в рассказе, крайне неловко. Психологической правдоподобности этой идеи достаточно, чтобы способствовать постоянному потоку подобных историй в двадцатом веке — в первую очередь в книге Ричарда Мэтисона Уменьшающийся человек (1956), экранизация которого положила начало поджанру кино, но показное уважение Ренара к логической экстраполяции должно было бы, по крайней мере, сосредоточить его внимание на некоторых проблемах, которые многие более поздние сценаристы просто игнорировали. Что происходит с массой тела Флешамбо? Он сохраняет ее или теряет? В первом случае к моменту прибытия в микромир он был бы чрезвычайно тяжелым объектом, скорее гравитационной черной дырой, чем простым человеком; во втором случае трудно представить, как его уменьшенная масса могла бы продолжать поддерживать физиологическую сложность его тела, когда оно сжимается. Трудности наверняка возникнут в любом случае, когда он достигнет размера, при котором он станет маленьким по сравнению с молекулами воздуха, которым он пытается дышать. Как он собирается всасывать кислород в свой кровоток, когда он начнет поступать в упаковках размером с футбольные мячи? (Этот вопрос упоминается в тексте, но на него нет ответа.) Как он сможет видеть, когда длина волны света начнет ощутимо увеличиваться по сравнению с клетками его сетчатки?
  
  Разрыв в повествовании между моментом, когда Флешамбо застывает неподвижно на предметном стекле микроскопа, и его пробуждением в мире мандаринов оставляет его неосознанным относительно переходной фазы, во время которой эти проблемы и их эмпирические следствия станут настолько острыми, что покажутся неразрешимыми, поэтому он, в своем качестве рассказчика, способен уклониться от них, но не очевидно, что автор должен обладать такой же свободой. Когда Флешамбо приходит время возвращаться в макромир, и он пытается взять с собой Агатоса, он сообщает, что его первоначальная масса, должно быть, уплотнилась, так что он может завершить путешествие, в то время как Агатос просто испаряется, но это оставляет без ответа вопрос о том, как Флешамбо и Агатос могли встречаться и взаимодействовать, как если бы они были существами почти одного вида, внешне схожими по органической сложности и тяжеловесности.
  
  К этой сети проблем добавляется еще одно осложнение из-за введения другой временной схемы для микрокосма, так что Флешамбо стареет на шестьдесят лет, в то время как в микрокосме проходит несколько месяцев. Этот повествовательный ход представляет собой простую инверсию распространенного приема народной сказки, с помощью которого главные герои, проведшие ночь в сказочной стране, по возвращении домой обнаруживают, что прошли годы, но в контексте ”логического чуда" он поднимает интересные вопросы теории относительности, которые Ренар не пытается развить или ответить.
  
  Поскольку Ренар не пытается решать проблемы такого рода, возможно, их следует просто оставить незаданными и без ответа, но, возможно, стоит напомнить о далеком происхождении фундаментального тезиса его истории, обнаруженного в исследованиях Ренара, в переписке, которой обменивались Лейбниц и Бернулли. Следует помнить, что представление Лейбница о мирах внутри миров радикально отличалось бы от грубого представления о том, что атомы - это просто солнечные системы гораздо меньшего масштаба. Хотя французская версия цитаты из Лейбница, воспроизведенная в тексте, относится к "атомам”, термины, которые Лейбниц использовал для обсуждения тонкой структуры воспринимаемой вселенной, обычно переводятся на английский как ”субстанция“ и "монада".” Согласно философии Лейбница, существует бесконечное количество субстанций, гармоничное существование которых поддерживается Богом, и ограничения на творчество, налагаемые их врожденной природой, таковы, что, хотя Бог создал из них лучший из всех возможных миров, в воспринимаемой вселенной все еще есть недостатки, которые отражают ограниченность материалов. (Вольтер был не совсем справедлив в своей атаке на это понятие в "Кандиде").
  
  Последствия всего этого для Ренара и Флешамбо заключаются в том, что “уменьшение” последнего нельзя рассматривать просто как количественный процесс, но его следует представлять как качественный — постепенное изменение субстанциональной природы, следствием которого вполне могут быть изменения с течением времени и изменения в восприятии пространства. Посещая мир “внутри” земной материи, в лейбницевском смысле, Флешамбо посещает не просто царство, составленное из “материи в мельчайших деталях”, но мир со своей собственной отчетливой субстанциальностью, “монаду” в своем собственном праве.
  
  Таким образом, вопросы о том, что происходит с массой тела Флешамбо и его способностью дышать (Лейбниц, писавший в семнадцатом веке, ничего не знал о кислороде и представлял воздух как своего рода разреженную среду, а не рыхлую совокупность различных молекул), могут быть отодвинуты на второй план аргументом о том, что он претерпевает гораздо более сложную метаморфозу, чем предполагалось при его первоначальном сжатии. Период бессознательности, который он переживает, тогда можно было бы представить как своего рода “межсубстанциальное окукливание”, в ходе которого он обменивает одно вещество или комбинацию веществ на другое. Лейбниц счел бы такой переход немыслимым — он представлял вещества "без окон”, неспособными к комбинированию, не говоря уже о трансформации, — но Ренар не обязан жестко придерживаться мировоззрения Лейбница просто потому, что он нашел в нем полезный прецедент для идеи, которую он хотел развить. В Доктор Лерн Элементы своей фундаментальной логики он позаимствовал из картезианского дуализма, и метафизику, которую он принимает как должное в книге "Человек из леса микробов", можно рассматривать как дальнейшее расширение картезианской мысли, охватывающее больше видов субстанции, чем те, которые можно представить в простом различии разума и тела.
  
  Не стоило бы придавать этому слишком большого значения, если бы это не был образ мышления, который продолжал влиять на логику, лежащую в основе научной фантастики Ренара о marvel, и, действительно, обеспечивал объединяющий компонент, добавляющий некоторую связность всему его канону. Идея о том, что существует больше видов материи, чем может представляться в традиционном дуализме, которые могут быть связаны с различными видами пространства, и что переходы между ними могут быть возможны, уже была в общих чертах изложена в “Единой судьбе Буванкура”, и ей предстояло повториться снова, хотя бы молчаливо, во всех более длинных произведениях научной фантастики Ренара. Выход Флешамбо из воспринимаемой вселенной и вхождение в микромир более близки к выходу Буванкура из воспринимаемого пространства и вхождению в виртуальное пространство за зеркалом, чем к какой-либо прямой экстраполяции сокращения, которому он подвергается в воспринимаемом пространстве.
  
  Если бы первая или вторая версия "Человека из леса микробов" была опубликована — пусть и неудачно с коммерческой точки зрения, — мы бы сейчас могли приветствовать ее как шедевр художественной литературы, даже более оригинальный и авантюрный, чем "Доктор Лерн" или "Голубое перо". Это был бы не только первый опубликованный микрокосмический роман, но и опубликованный до решающей смены парадигмы, которая побудила других авторов развить эту идею. Вероятно, это была одна из самых ранних вымышленных попыток (хотя и не самая первая) представить микрокосм, обнаруженный с помощью микроскопов, а также поместить этот микрокосм в иерархию сфер, простирающуюся как вверх, так и вниз, более скромным образом повторяя иерархию земных сфер, предложенную в эпилоге к "Голубому перилу". Это, безусловно, была бы самая добросовестная и подробная из когда—либо опубликованных попыток описать инопланетное общество, обладающее сенсориумом, существенно отличным от нашего собственного, - и в этом смысле, несмотря на многочисленные последующие попытки писателей-фантастов предложить подробные описания обществ, наделенных телепатией и другими “пси способностями”, опубликованная версия по-прежнему претендует на то, чтобы считаться уникальной.
  
  Можно утверждать, что задача, поставленная решающим отрывком в "Микромегасе", который наделяет сирианского гиганта Вольтера гораздо большим количеством чувств, чем обладает его сатурнианский приятель, не говоря уже о тех скудных пяти, на которые приходится наскребать людям, никогда прямо и добросовестно не решалась ни одним автором спекулятивной фантастики. "Человек среди микробов" все еще является частью относительно избранной группы текстов, которые, по крайней мере, делают предварительный шаг в этом направлении; в первой половине века он стоит рядом с рассказом Э. В. Одла о заводном человеке (1923) и рассказ Мюриэл Джегер о Человеке с шестью чувствами (1927) — оба произведения одинаково героичны и одинаково недооценены, — но в них предпринята попытка гораздо большего расширения воображения, чем в любом из этих начинаний. Такая смелость сама по себе — увы! — стала бы препятствием для публикации книги в коммерческих целях.
  
  Кажется вероятным, что еще одним препятствием для более ранней публикации "Человек из леса микробов" было решение Ренара придать видам мандаринов дополнительный пол, а также дополнительный смысл. Некоторые более ранние работы,—в частности, Foigny текста приводил ранее—внесли радикальных изменений человеческой сексуальной физиологии в создании утопических миров, принимая подобные вдохновение от apologue в симпозиуме зачислены на Платона Аристофан, но она не перестает быть щекотливой темой, скорее всего, сделает издатель настороженно. В опубликованной версии проблема решена значительно более благопристойно, чем извращения, выставленные напоказ в "Докторе Лерне", но влечение Флешамбо к Калу, возможно, было не единственным аспектом той ситуации, который пришлось значительно смягчить по мере развития пяти томов. Если Ренар подвергался жесткому редакторскому давлению в этом конкретном отношении, это могло бы помочь объяснить, почему он больше никогда не чувствовал себя свободным выражать подобные идеи так же свободно, как в своем первом романе, так же как он больше никогда не чувствовал себя свободным баловаться вольтеровской сатирой.
  
  Ренар не отказался от своего интереса к возможности определения и описания опыта других чувств, кроме пяти, к которым мы привыкли, когда Книга "Человек из леса микробов" изначально не продавалась. Он уже высказал несколько элементарных предположений о возможных последствиях восприятия мира с помощью модифицированного сенсориума в "Докторе Лерне", когда мозг Николаса пересаживают в тело Юпитера, и он предпринял еще один литературный мысленный эксперимент, аналогичный тому, что был проведен в Человек среди микробов в фильме “Человек истины", в котором глаза слепого заменены органами-заменителями, которые переводят новый способ восприятия в визуальные термины. Этот предполагаемый роман также был опубликован в виде, который, должно быть, был сокращен, хотя сомнительно, что автор когда-либо завершал более длинную версию. То же восхищение возможностями восприятия лежит и в основе Le Péril bleu, “Ле Бруйяр 26 октября” (в четвертом томе называется “Туман 26 октября”) и Мэтр де ла Люмьер, хотя и развивается совершенно по-разному, в некотором смысле большая часть научной фантастики Ренара о marvel частично черпает вдохновение в Микромегасе.
  
  Хотя "Человек среди микробов" находит множество возможностей обратиться к земным мифам, легендам и фольклору в качестве аналогии, он резко отличается от "Доктора Лерна" тем, что его центральный мотив — постоянно уменьшающийся человек — не имеет там прямого резонанса. Следовательно, в отличие от “Доктора Лерна”, его нельзя рассматривать как какую-либо гибридную работу, представляющую переходную эволюцию от мифической версии “чудесного" к "научному чудесному".” Несмотря на то, что элемент научного чуда подчиняется дальнейшей литературной цели утопической сатиры, остается ощущение, что это более чистый элемент научной фантастики, чем его насыщенный аналогиями предшественник. Если тезис, изложенный в предисловии к "Путешествию в неподвижном состоянии", посвященному отдельным историям, действительно был предшественником манифеста, изложенного в манифесте научной фантастики 1909 года, следовательно, это вполне мог быть опыт написания и оценки Человек из “микробов”, убедивший Ренара в необходимости выделения научной фантастики как особого проекта в рамках более широкой области "логического чуда". Однако существует вероятность, что написание книги "Человек среди микробов" было далеко продвинуто ко времени составления сборника и написания предисловия к нему, и что тезис, изложенный в этом предисловии, был просто рекламным приемом, призванным придать сборнику более связный вид.
  
  Однако, какова бы ни была истина в этом вопросе, аргумент, изложенный в предисловии, интересен, он, безусловно, относится к реальному историческому явлению и сохраняет некоторое отношение к эволюции фантастической литературы двадцатого века. Осознание того, что существуют интересные способы балансировать, комбинировать, гибридизировать и противопоставлять чудесные и логичные элементы фантастических историй, создавая таким образом различные виды повествовательной энергии, было жизненно важным фактором в развитии в двадцатом веке таких поджанров, как комическое фэнтези, в котором участвовали такие авторы, как Торн Смит и Джеймс Брэнч Кейбелл, Роальд Даль и Терри Пратчетт, и “темное фэнтези”, в котором участвовали такие авторы, как Роберт В. Чемберс и Кларк Эштон Смит, Тим Пауэрс и Филип Пулман.
  
  Став пропагандистом научной фантастики marvel, Ренар, как и многие более поздние поборники научной фантастики, казалось, с нетерпением ждал того дня, когда такая фантастика сможет быть четко отделена от других поджанров ”the marvelous" чистотой своей логики и особым содержанием своих мысленных экспериментов, но на практике этого так и не произошло. Можно утверждать, что когда-либо было создано очень мало “чистой” научной фантастики (или science fiction), и что даже если эта категория оценивается как более обширная, чем есть на самом деле, она все равно остается, совершенно очевидно, частью непрерывного спектра, простирающегося вплоть до чистейшей литературной бессмыслицы, которая, что ни в коем случае не парадоксально, имеет тенденцию черпать большую часть собственной повествовательной энергии из скрупулезного применения логики к своим собственным причудливым предпосылкам, что ярко проиллюстрировано новаторскими попытками Льюиса Кэрролла. Таким образом, Ренар заслуживает похвалы за то, что не только доказал существование такого спектра, но и попытался проиллюстрировать его диапазон серией образцов.
  
  Однако, рассматриваемые как образцы спектра, описанного в предисловии, рассказы в сборнике оставляют желать лучшего. “Путешествие в неподвижности” вряд ли можно отнести к типичным образцам научной фантастики marvel, даже если (как в предыдущем английском переводе) в нем тщательно убрали извиняющийся поворот в хвосте, который показывает, что рассказ об Аэрофик - простая мистификация. В повествовании все равно есть намек на Льюиса Кэрролла, чему способствует его комический тон.
  
  “Единственная судьба Буванкура” похожа, и не только потому, что в ней рассказывается о буквальном путешествии в зазеркалье. Его попытка рационализировать концепцию доступного “виртуального пространства”, возможно, нерешительна и осознанна - и неудивительно, что автору в поисках быстрой развязки пришлось внести коррективы в характер истории, выбрав финал, подвешенный где-то между ужасающим и поэтическим, — но если история разворачивается рядом с Человек среди микробов это можно рассматривать как дальнейшее исследование того же диапазона экзотических возможностей, и это не следует сбрасывать со счетов как тривиальное.
  
  “Рандеву”, предположительно, занимает третье место в последовательности, потому что его логика основана на “пограничной науке” о гипнозе, но причина, по которой одна из его моделей, “Факты по делу месье Вальдемара”, квалифицируется как важный предшественник научной фантастики, больше связана с тоном его репортажа— который пародирует современную форму научного репортажа, чем с правдоподобием события, которое он описывает. Другая его модель - это, конечно, “Маска Красной смерти”, которая является одной из самых чистых фантазий в каноне По и послужила кардинальным примером для расширенной поэтической прозы, которую пример Шарля Бодлера и комментарии Йориса-Карла Гюисманса позже утвердили как идеальный формат декадентского стиля. Однако, если не принимать во внимание сильную зависимость от подержанных мотивов, “Рандеву” - прекрасная история, и самое интересное в ней то, что она добавляет дополнительную дозу логики, полностью соответствующей ее эпохе, к переработанным материалам. В своей попытке запечатлеть и описать, каково это на самом деле - пережить экстраординарный опыт, который обрушивается на главного героя, он так же близок по духу к современным произведениям Стивена Кинга, как и к античным произведениям Эдгара По, и он действительно представляет переходную фазу в эволюционном процессе, который простирался между ними, лучше, чем большинство современных произведений того же рода.
  
  “Смерть и кокилляж” занимает четвертое место в ряду из-за аналогии, проведенной между морской раковиной и фонографом, но аналогия - это всего лишь аналогия и никогда не могла быть чем-то большим; настоящий интерес рассказа состоит в том, чтобы послужить своего рода прологом к “Партенопе в невесомости”, которая, очевидно, была любимой книгой Ренара в сборнике, и, возможно, заслуженно, хотя мнения, порожденные другими точками зрения, могут счесть “Путешествие неподвижным” или “Путешествие мертвым”. Рандеву", чтобы быть выше всех.
  
  Представление о том, что у рассказов о многих легендарных существах может быть зоологическая основа, достаточно распространено, чтобы выросла целая квазинаука “криптозоология”, поэтому нет ничего особенного в попытке представить “настоящую” сирену, которая могла бы каким-то образом вписаться в традиционную систематику животных, и не очевидно, что такая попытка должна поставить историю третьей в последовательности, а не пятой. Литературные достоинства произведения, однако, ни в коем случае не ограничиваются этой простой основной гипотезой; повествование работает на нескольких уровнях, причудливо переплетая отношения, которые различные персонажи принимают друг к другу, с их отношением к древности и ее мифам, и, неизбежно, с их отношением к возможному жестокому смешению одного такого мифа с нынешней реальностью, которая приводит в замешательство во многих отношениях. В этом отношении — не исключая компонента инсинуации, вплетенного в сюжет, — история является подходящим предшественником той утонченности, которая впоследствии была интегрирована в гибридные и химерические фантазии конца двадцатого века.
  
  Хотя они не имеют никакого отношения, пусть и второстепенного, к категории научной фантастики marvel, и “Статуя Энсолейи”, и “Юный легенд кретьен д'Актеон” являются своего рода гибридными произведениями. Первый относится к поджанру, в котором естественные события неверно истолковываются как сверхъестественные из-за стечения особых обстоятельств и необычного психологического состояния наблюдателя, и поэтому квалифицируется как пример, в котором логика и чудесное находятся в особом напряжении — хотя можно утверждать, что главный интерес истории заключается в дальнейшем иллюстрировании глубоко желтушного взгляда Ренара на эротические отношения. Напряжение в последнем возникает не между логическим и чудесным, а между двумя противоположными схемами чудесного, и его удивительно сентиментальный отчет о переходе между ними напоминает родственные работы Анатоля Франса и Реми де Гурмона, которые, как можно было бы считать, лежат близко к сердцевине декадентского мировоззрения. Возможно, Ренар ближе всего подошел к написанию расширенной символистской прозы-стихотворения, и его размещение в очерченном спектре помогает объяснить, почему существует такая заметная связь между символистским движением и ранней французской спекулятивной фантастикой, многие писатели последовали примеру Эдгара По и Вилье де Иль-Адана, слегка или заметно отойдя от первой литературной позиции, чтобы предпринять значительные усилия последнего рода.
  
  Хотя воспроизведенным здесь рассказам неизбежно не хватает глубины и широты даже опубликованной версии "Человека из леса микробов", их следует рассматривать не как тривиальные, а скорее как меньшие, но жизненно важные компоненты того же великого произведения, которое, в совокупности, было расширением человеческой мысли. Они не могут проникнуть так далеко в микрокосм, не говоря уже о макрокосме, поскольку ограничены гораздо более узким желобом — но, как знаменито заметил Оскар Уайльд, даже обзорные площадки, расположенные в сточной канаве, способны и имеют полное право искать звезды, а возможно, и миры за их пределами. Если бы не те небольшие шаги, которые он предпринял в порядке эксперимента, Ренар, возможно, никогда бы не смог создать текст, совершивший гигантский скачок, содержащийся в "Человек среди микробов": скачок, потрясающие масштабы которого теперь могут быть полностью оценены, по крайней мере, знатоками, даже несмотря на то, что он не мог найти должной оценки во время своего первоначального создания и в конечном итоге появился в форме, которая, вероятно, является тенью его прежнего "я".
  
  
  
  
  
  Примечания
  
  
  1 Жорж де ла Фушардьер (1874-1946) был журналистом и время от времени романистом, известным своими сатирическими и полемическими нападками на современное буржуазное общество и его особую разновидность христианства. Если, как кажется вероятным, это посвящение было приложено к истории, когда была написана первая версия в 1907-08 годах, Фушардьер тогда находился в начале своей карьеры, недавно получив свое первое регулярное назначение в Paris-Sport.
  
  2 “Где вы откопали столько историй, мастер Людовико?” — вот что, как утверждается, сказал кардинал д'Эсте, который был покровителем Арисото, хотя поэт горько жаловался на качество его поддержки, когда ему подарили экземпляр "Орландо Фуриозо" с посвящением.
  
  3 Ренар иногда использовал “Монс” как сокращение от Monsieur, поэтому это название можно просто перевести как “месье Прологус”, но если бы вся фраза была написана на латыни, это означало бы “Mount Prologue", лукаво отражая тот факт, что логотип Paramount был так же знаком кинематографистам 1920-х годов, как и их современным коллегам. К 1927 году Ренар должен был увидеть немецкую экранизацию "Орлятина", которая, предположительно, повлияла на эту версию пролога, но в ней есть намеки на то, что она, возможно, переработала более раннюю версию, вдохновленную первоначальным восхищением волшебными представлениями раннего немого кино.
  
  4 Трудно поверить, что какой-либо настоящий кинематографист когда-либо обратился бы к своей аудитории с таким нелепым предложением. Диатез - ныне устаревший медицинский термин, обозначающий какую-либо конституциональную предрасположенность.
  
  5 Имеется в виду мемуары Альфреда де Мюссе о начале 19 века, впервые опубликованные в 1836 году.
  
  6 В "Жутком танце" цитируется, предположительно, пьеса Сен-Санса 1872 года. "Знахарь" (1897), который на момент написания статьи не был окончательно связан с Микки Маусом, принадлежит перу Поля Дюкаса. Ma Mère l’Oie (1910) is by Maurice Ravel. Несколько тактов из "Петрушки" Игоря Стравинского (1911) были воспроизведены вместе с цитатами из предварительных материалов романа.
  
  7 Как указано в списке авторов, дидактическая повесть "Путешествие в Иль-де-плезир" (1687) написана аббатом Фенелоном.
  
  8 Цитируемая работа Антуана-Огюста Курно (1801-1877) более известна как Трактат о взаимосвязи фундаментальных идей в науке и истории [Трактат о связи фундаментальных идей в науке и истории] (1861). Пьер Боннье (1861-1918) опубликовал L'Audition [Слушание] в 1901 году. Довольно малоизвестный Генри Лорес, возможно, попал в список только потому, что его "Синестезии" (1908) были опубликованы недавно, когда была завершена первая версия введения; тема представляла некоторый интерес для символистов, которые, вероятно, сразу же ухватились за нее. Другие ссылки относятся к великим Рене Декарту (1596-1650) и Этьену Бонно де Кондильяку (1715-1780), автору Трактата об ощущениях и логике ["Трактат об ощущениях и логике"].
  
  9 Огюст Барбье (1805-1882) был поэтом, чьи "Веселые забавы" (1831) являются волнующим разоблачением предполагаемого зла его эпохи, вдохновленным Июльской революцией 1830 года. Республика неизбежно представлена в фонтане своим традиционным олицетворением в виде прекрасной Марианны — отсюда и гордая грудь.
  
  10 Кулинарный термин а-ля Креси означает "с морковью”; он происходит от того факта, что на древних полях сражений, как считалось, выращивались превосходные образцы этого овоща.
  
  11 Жибелот - это фрикасе, обычно из кролика или зайчатины, приготовленное в белом вине.
  
  12 Эта фраза пародирует Noblesse oblige, утверждая, что у плебейской крови тоже есть свои обязательства.
  
  13 Эта игра слов не переводится, поскольку “глава” не может быть разбита на английские слова, значение которых напоминает значение chat [кот] и pitre [клоун].
  
  Amour 14 [любовь] и aimant [магнит] происходят от одного корня во французском языке, хотя их английские эквиваленты не признают никакой подобной аналогии.
  
  15 Чтобы воспроизвести дух предположительно импровизированных двустиший, которые так любит Понс, я обычно шел на небольшие жертвы буквального значения, чтобы сымпровизировать подходящие комичные рифмы.
  
  16 Стеарин - это белая жирная кислота, состоящая из сложных эфиров глицерина, важного компонента свечного воска и свиного сала.
  
  17 Пьер-Жан Беранже (1789-1857) был известным автором песен, чьи произведения приобретали все более патриотический и политический характер.
  
  Nouille 18 [вермишель] и макароны во французском языке имеют двойное значение: первое используется для обозначения глупого или бесхребетного человека, а второе - итальянца.
  
  19 Арман Сильвестр был подписью к трем сборникам порнографических рассказов и стихов, опубликованным в период конца века, которые приобрели любопытную призрачную респектабельность благодаря своему дразнящему остроумию и застенчивому наслаждению собственным озорством.
  
  20 Игру слов в этом предложении невозможно перевести, но я импровизировал, насколько мог; глицин, происходящий от греческого слова, означающего “сладкий”, применяется во французском языке к различным растениям со сладкими корнями, включая глицинию — отсюда связь с лиловой окраской. Там, где это слово используется в тексте для обозначения цветов за окном Понса, я перевел его как “глициния”.
  
  21 В классическом романе Бернардена де Сен-Пьера "Поль и Виржиния" (1788).
  
  22 Цитата, точно переведенная Понсом, взята из оды Горация, сочиненной после битвы при Акциуме, в которой Октавиан (впоследствии император Август) победил Клеопатру и Марка Антония.
  
  23 Роберт Дамьен, казненный особо ужасным образом в 1757 году после попытки заколоть Людовика XV, неизбежно стал кем-то вроде героя для антимонархистов.
  
  24 Генерал Пьер Камбронн (1770-1842) командовал одним из последних остатков Старой гвардии при Ватерлоо, где он был ранен и взят в плен; пока он был недееспособен, распространился слух, что, когда его командование было окружено вражескими войсками и ему предложили сдаться, он ответил: “La garde meurt et ne se rend pas.” [Охранники умирают; они не сдаются.] Был запущен саркастический контрслух, утверждающий, что на самом деле он сказал “Merde!” [Дерьмо] — более сильное ругательство, чем его английский эквивалент. Возмущенные протесты Камбронна по поводу того, что он не сказал ни того, ни другого, только усилили дурную славу обоюдоострого анекдота. Когда Виктор Гюго писал “Отверженных” (1862), "merde" все еще было непечатным, но Гюго, чтобы передать тот факт, что его персонаж не стеснялся в выражениях, заявил, что он использовал "le mot de Cambronne" [слово Камбронна] — прецедент, которому с радостью последовали многие другие авторы. Все, что Камбронн на самом деле сказал за свою, несомненно, яркую жизнь, было полностью забыто
  
  25 Ипекак — сокращение от ипекакуана - раньше был популярным растительным лекарственным средством, применявшимся как рвотное.
  
  26 Еще раз, эта игра слов — о карабине [жаргонный термин, обозначающий студента-медика] и карабине [карабинная винтовка] — непереводима. Гастибельза - персонаж популярной баллады Виктора Гюго, в которой он охарактеризован как “человек с карабином”; Джордж Брассенс записал ее версию.
  
  27 Эти строки взяты из популярной детской песенки, которая бесконечно продолжается в том же духе.
  
  28 Как и большинство замечаний М. Монемпуа, это юридическая фраза, вырванная из контекста, но по иронии судьбы уместная. Латинское Capus [голова] также использовалось метафорически для обозначения “жизни” или “статуса”; в римском праве Capitis deminutio означало юридически признанную потерю статуса, степень которой варьировалась от потери главенства в семье и изгнания до порабощения.
  
  29 По-французски devoir [долг] рифмуется с poire [груша]. Английский язык не столь обязывающий.
  
  30 Этот термин, первоначально относившийся к аскетической философской секте, открытой в Индии Александром Македонским, иногда применяется — как на английском, так и на французском — к нудистам.
  
  31 Предположительно финский зоолог Александр фон Нордманн (1803-1866).
  
  32 “Закон”, предложенный Уильямом Праутом (1785-1850) в 1815 году — ныне известный как “гипотеза Праута”, потому что он оказался ошибочным задолго до того, как Понс сделал это заявление, — предполагал, что атомы всех других элементов являются “соединениями” атомов водорода и что их атомный вес, следовательно, должен быть кратен атомному весу водорода.
  
  33 На самом деле, самка чесоточного клеща откладывает всего два-три яйца в день, вот почему больные чесоткой не уничтожаются полностью в течение нескольких недель.
  
  34 Могила.
  
  35 Бикар дит ле Буиф (Буиф - диалектная версия Boeuf [Бык]) - персонаж, придуманный посвященным романа Жоржем де ла Фушардьером первоначально как злобная карикатура на хитрость низшего класса, когда он работал на Canard enchainée в 1916 году. Однако Бикар завоевал такое признание публики, что превратился в героя серии фильмов, начиная с "Преступление в Буифе" (1922).
  
  36 Слово pompon, которое я обычно переводил как ”пучок“, а иногда и как ”помпон", иногда используется в узком смысле для обозначения особого вида цветочной головки, характерного для георгин и хризантем. Поскольку английское употребление слова “помпон” более специфично, чем его французское употребление, применительно конкретно к украшению костюма я предпочел более общий термин, за исключением тех случаев, когда явна аналогия с украшением одежды.
  
  37 Названия, которыми Флешамбо наделяет мандарины, происходят от классического греческого. Агатос означает ”хороший“, в смысле ”добродетельный".
  
  Калос 38 означает “красивый”.
  
  39 Готфрид Лейбниц (1646-1716) и Иоганн Бернулли (1667-1748) вступили в длительную переписку в 1690-х годах, большая часть которой была сохранена для потомков; иногда она была спорной, но в основном поддерживающей, поскольку оба мужчины были анти-ньютонистами. Бернулли согласился с процитированным выше замечанием, датированным августом 1698 года, и добавил свое собственное убеждение в том, что: “нет ни одной частицы, которая не была бы своего рода миром в бесконечности творений”. Хотя Вольтер не был поклонником Теодицеи Лейбница — о чем свидетельствует резкая характеристика доктора Панглоса в Кандид— не исключено, что он черпал вдохновение для центральной гипотезы о Микромегасе в отрывке, который Ренар воспроизводит здесь.
  
  40 “tra” в этой испанской фразе двусмысленно, но здесь используется как сокращение от ultra [за пределами].
  
  41 Поскольку весь диалог между Флешамбо и Мандаринами состоит из мыслей, а не произносимых слов, можно было бы выделить его курсивом или заключить в кавычки (Ренар, следуя различным орфографическим соглашениям, использует тире). Однако мне показалось более уместным выделить передачи Флешамбо курсивом, а передачи Мандаринов заключить в кавычки, чтобы подчеркнуть, что то, что необычно для первых, вполне нормально для вторых.
  
  Chiendent 42 [буквально собачий зуб] имеет двойное значение во французском языке, относящееся как к лежебоке, так и, метафорически, к коряге или сцепке. Существует также плетеный узор, известный по-английски как хаундстут, который когда-то использовался в модных спортивных куртках.
  
  43 Ботанический сад в Париже был не просто ботаническим садом, но и зоопарком - но это имеет лишь незначительное отношение к злобному сарказму наблюдения.
  
  44 Гийом Руссель, или Руссель (1743-1807) был судебным приставом в Осере во время революции 1789 года. Гаспар де Шеню написал о нем злобную комическую песенку на популярную мелодию, оригинальные слова которой были эффективно заменены, когда новые были экспортированы в остальную Францию солдатами, служившими в постреволюционных войнах. Первый куплет начинается с утверждения, что у судебного пристава три дома, а остальные следуют той же схеме, смешивая предметы, которых у человека вполне могло бы быть три (шляпы, собаки и т.д.), с абсурдными примерами (обувь, глаза и т.д.).
  
  Kakos 45 означает “зло”, обычно противопоставляемое Агатосу - или оксюморонно сочетающееся с ним, как в печально неполиткорректном английском слове agathokakological. Орфографическое сходство Какоса и Калоса, с точки зрения читателя, прискорбно (и приводит к нескольким опечаткам в тексте Лаффона), но в этом больше виноват греческий язык, чем Ренар.
  
  46 Математик-иезуит Луи-Бертран Кастель (1688-1757), который заслужил мимолетное упоминание в Micromégas благодаря своему неприятию ньютоновской теории тяготения, опубликовал предложение о clavecin oculaire [оптическом клавесине] в 1725 году, потому что он верил, что "цветомузыка” была утраченным языком Рая и могла приблизить людей к Богу. Энтузиастами были сконструированы различные модели. Аббат Жан-Виктор Понселе (1788-1867) был не совсем серьезен, когда предлагал альтернативное предложение версии, апеллирующей к чувству вкуса (в 19 веке, а не в 18-м), хотя никогда не было недостатка в людях, которые верили, что хороший вкус приблизил их к Богу.
  
  47 Одним из первых применений целлулоида было изготовление бильярдных шаров, но от этой практики отказались, как только были разработаны искусственные пластмассы, которые не взрывались при ударе (в те дни пушки иногда действительно звучали как пушки).
  
  48 Морис Метерлинк (1862-1949) был наиболее известен как поэт-символист и драматург — он получил Нобелевскую премию по литературе в 1911 году, — но его отношение к настоящей работе и к научной фантастике Ренара в целом распространяется и на его квазисоциологические исследования общественных насекомых. Слегка искаженная цитата (последнее слово на самом деле “océan” [океан], а не “mer” [море]) взята из пьесы "Пеллеас и Мелизанда" (1892).
  
  49 Платон, который держал язык за зубами чаще, чем предполагают некоторые комментаторы, пригласил знаменитого комического драматурга на симпозиум [банкет], чтобы представить расчетливо абсурдную, но остроумно уместную фантазию о том, что когда—то люди были трех разных видов — самцы, самки и андрогины - у каждого было сферическое тело, восемь конечностей и две головы, обращенные в противоположные стороны, пока Зевс не разделил их надвое в наказание за непокорную гордыню и не переместил их репродуктивные органы на недавно обнажившиеся передние части их тел. тела. Это разделение обрекло образовавшихся особей на стремление к воссоединению со своими потерянными “другими половинками” — компонентами разделенных самцов для других самцов, компонентами разделенных самок для других самок и компонентами разделенных андрогинов для представителей противоположного пола, что является источником похоти. Другие гости на банкете— включая трагика-гомосексуалиста Агатона, предлагают аналогичные аллегорические описания роли бога Эроса в человеческих делах, прежде чем Сократ, в более утомительном расположении духа, берется рационально анализировать загадку сексуального влечения.
  
  Профиль перду 50 [исчезающий профиль] - технический термин, используемый в комментариях к живописи для обозначения объекта, обращенного наискось от наблюдателя, так что все, что можно увидеть в его профиле, - это линия щеки.
  
  51 Имеется в виду посмертно опубликованные Записки Блеза Паскаля (1623-1662), в которые входит следующий пункт (№22): “Почему я не могу жить в новом мире; расположение матерей - это новое; вопрос о том, как вести себя в поме, это единственная моя балла, которая не любит тебя одну и ту же жизнь, это единственное место”. mieux." [Пусть никто не скажет, что я не сказал ничего нового; расположение материалов является новым; в игре в теннис оба игрока используют один и тот же мяч, но один из них ставит его лучше.]
  
  52 По-французски слово, которое Агатос не может выговорить, - “шампиньоны”, а инфантильная аббревиатура, которую он придумывает, - “hons;” хотя я счел уместным заменить английские эквиваленты, читателю, возможно, стоит иметь в виду смутное фонетическое сходство между “hons” и “huns”, а также тот факт, что эта версия рассказа была написана после Великой войны, в которой Ренар был полностью задействован на протяжении всего ее существования.
  
  53 Кажется, что в первом предложении этого абзаца отсутствует какой-то текст, который изначально должен был состоять по крайней мере из двух предложений; я не знаю, относится ли ошибка к изданию Laffont, или она также присутствовала в издании Crès. Во всяком случае, у меня не было другого выхода, кроме как оставить все так, как это представлено в первом.
  
  54 Сад Акклиматизации был парижским эквивалентом лондонских садов Кью, где выращивали растения из отдаленных уголков мира, чтобы выяснить, какие из них могут быть пригодны для выращивания на колониальных плантациях. Также были проведены эксперименты с тем, какие виды домашнего скота могут быть наиболее подходящими для межконтинентальной трансплантации. Такая работа в области прикладной ботаники и “экологического менеджмента” была ключевым аспектом решительного колониального и империалистического предприятия, в котором Великобритания и Франция были вовлечены в период с конца 18-го по начало 20-го века.
  
  55 Имеется в виду стихотворный диалог де Мюссе “Дюпон и Дюран” (1838), одно из нескольких написанных им мрачных произведений, в котором он утверждал, что будущее мира было бы ужасным, если бы материалистический технологический прогресс вытеснил духовное развитие. The relevant lines of this particular vision are: “L’humanitairerie en fera sa gamelle,/Et le globe rasé, sans barbe ni cheveux,/Comme un grand potiron roulera dans les cieux.” [Гуманитарий отклеится / и выбритый земной шар, безбородый и безволосый / покатится по небу, как гигантская тыква.] “Гуманитарий” - термин, заимствованный из утопической социальной философии Шарля Фурье (1772-1837), одна из версий которой предполагала, что люди будущего будут жить коллективно в рационально упорядоченных “фаланстерах", а не в семейных домах, в конечном счете объединяя их в огромный гуманитарий.
  
  56 Жак Инауди (1867-1950) был знаменитым “молниеносным вычислителем”, хотя и не особенно одаренным в других отношениях; его своеобразный талант привлек большое внимание психологов и таких популяризаторов науки, как Камиль Фламмарион.
  
  57 Последняя фраза в оригинальном тексте приведена на английском языке.
  
  58 В Англии Lycoperdaceae широко известны как паффболы, но я перевел “вескес де лу” Ренара буквально, хотя в словаре английского языка такого термина нет.
  
  59 Имеется в виду аллегорический роман Оноре де Бальзака "Огорчение" (1831), в котором одноименный талисман, приобретенный в силу дьявольского соглашения, уменьшается, поскольку удовлетворяет ненасытный аппетит главного героя к роскоши, который он в конечном итоге не может обуздать.
  
  60 Вырванная из контекста цитата взята из басни Лафонтена “Le Chat, la belette et le petit lapin” [Кошка, ласка и маленький кролик]; вся фраза, произносимая кошкой, звучит так: “Mes enfants, approchez, approchez; я виноват, что нет причины”. [Подойдите ближе, дети мои, подойдите ближе; я глухой — в этом виноваты годы.] Кошка использует обман, чтобы заманить потенциальную жертву в радиус действия своих когтей, но это, похоже, не имеет отношения к воспоминаниям Флешамбо об этой фразе.
  
  61 Ренар собственной персоной; перевод рассказа содержится в том же томе.
  
  62 В средневековой и ренессансной христианской иконографии Бога часто изображали в виде глаза — “всевидящего ока” - в треугольной оправе, представляющей троицу. Изображение было адаптировано для Большой печати Соединенных Штатов в 1776 году в версии, кооптированной несколько лет спустя масонами.
  
  63 Шарль Деренн (1882-1932) был популярным писателем, чей роман “Народ поля” (1907; в издании Black Coat Press назван "Люди полюса") был процитирован Ренаром как ключевой образец "научной фантастики о чудесах", когда он попытался дать определение этому зарождающемуся жанру в эссе, опубликованном в 1909 году — следующее развитие хода мыслей, начавшееся с его размышлений о “логическом чудесном”.
  
  64 Оригинал этого отрывка представляет собой смесь искаженных французских и английских фраз — последняя выделена здесь курсивом, — которые невозможно перевести обратно каким-либо надлежащим образом, но рассказчик, к счастью, довольствуется уточнением своих последующих переводов того, что говорит потерпевший кораблекрушение (хотя он продолжает передавать слегка грубоватую речь Гаэтана на понятном глазу диалекте, который может быть лишь слабо намекнут в английском переводе).
  
  65 “Скрытный англичанин”.
  
  66 Я перевел термины измерения, приведенные в тексте, напрямую, а не заменил имперские меры, из которых они предположительно были выведены.
  
  67 Термин, который я перевел как “лошадиный”, означает “дада”, это французский термин, обозначающий детскую игрушечную лошадку — и, как следствие, метафорическую лошадку для хобби. В 1909 году Ренар не мог знать, что вскоре это название будет принято в качестве названия движения в авангардном искусстве, хотя машина, ее функции и комический тон рассказа в чем-то сродни духу этого движения.
  
  68 Ирландско-австралийский инженер Луи Бреннан (1852-1932) запатентовал свою гироскопическую монорельсовую дорогу в 1903 году, но еще не продемонстрировал ее, когда Ренар писал эту историю; хотя устройство прекрасно работало во время демонстрации, которую он организовал в ноябре 1909 года, Бреннан никого не смог убедить в безопасности использования системы, и она отошла на второй план в истории технологий.
  
  69 Этот греческий термин (означающий “вид на небо”), по-видимому, редко использовался во французском языке 19 века по отношению к небесным глобусам и планетариям, но не для описания вида проецируемого изображения, к которому Ренар здесь его применяет, хотя это, безусловно, более подходящее употребление. Это слово можно было бы с пользой перенять в английский язык для описания дисплеев, установленных в планетарии, но, похоже, оно никогда не использовалось в этом контексте.
  
  70 лет Поль Куртуа написал тексты для многочисленных музыкальных произведений, ныне в основном забытых.
  
  71 Обюссон - коммуна в Крезе, которая издавна славилась своими коврами и гобеленами (часто со сценами охоты), многие из которых были изготовлены по заказу короля в семнадцатом веке.
  
  72 Музей Гревена на бульваре Монмартр, 10, основанный в 1882 году и названный в честь своего первого художественного руководителя Альфреда Гревена, представляет собой музей восковых фигур, парижский эквивалент лондонского музея мадам Тюссо.
  
  73 Трубка Крукса - примитивная разрядная трубка, разработанная Уильямом Круксом в 1870-х годах, состоящая из частично вакуумированного стеклянного цилиндра с электродами на обоих концах; она отличается от последующих электронно-лучевых трубок тем, что электроды не нагреваются, поэтому они не излучают электроны напрямую. Трубки Крукса обычно приводились в действие, как и трубки Буванкура, индукционными катушками Рум-Корфа; именно такого рода аппараты позволили Рентген случайно открыть рентгеновские лучи в 1895 году.
  
  74 Saint-Gobain, ныне транснациональная корпорация, возникла как производитель стекла и зеркал в результате продуманной разработки французским правительством отечественной альтернативы венецианскому стеклу в 17 веке.
  
  75 Великий французский художник Энгр играл на скрипке для удовольствия, поэтому фраза “английская виолончель” стала популярным прозвищем 19 века для любого такого второстепенного времяпрепровождения. Ренар не мог знать, когда писал рассказ, что Ман Рэй изменит значение фразы, создав классическое сюрреалистическое визуальное представление о ней в 1924 году.
  
  76 В машине Рамсдена используется вращающийся диск для производства статического электричества посредством трения; лейденская банка - бутылка, оснащенная двумя электродами, одним внутренним, а другим внешним, — представляет собой устройство для накопления статического электричества.
  
  77 Французское temporaire также можно перевести как “временный”, что может иметь более очевидный смысл в данном случае, но поскольку это слово впоследствии противопоставляется слову “постоянный”, я использовал прямую транскрипцию. Учитывая современные обычаи употребления, возникает неизбежный соблазн заменить слова “виртуальный” и “реальный”, но это было бы слишком растягивающим допустимый перевод.
  
  78 Изба - это примитивная сибирская хижина, сделанная из дерева и дерна.
  
  79 The full line from Jean de La Fontaine’s fable “Le Corbeau et le renard” [The Crow and the Fox] is “Maîte Corbeau sur son arbre perché, tenait en son bec un fromage.” [Мастер Ворон взгромоздился на свое дерево, держа в клюве сыр] Это одна из наиболее цитируемых строк Лафонтена, благодаря различным метафорическим коннотациям, которые могут быть выведены из слова fromage или наложены на него.
  
  80 Я оставил “скрижали” такими, какие они есть, вместо того, чтобы заменить их более понятными “скрижалями”, потому что библейская фраза, которую повторяет Ренар, сохраняет этот термин в Авторизованной версии (2 Коринфянам 3: 3), где говорится, что послание Христа “написано не чернилами, но Духом Бога живого; не на скрижалях каменных, но на скрижалях сердца из плоти”. Английские термины “душа” и “сердце”, как и французские âme и coeur, в некоторой степени взаимозаменяемы.
  
  81 Пайласс, имя старого неаполитанского клоуна, было обобщено для применения к клоунам на передвижных ярмарках и в дальнейшем метафорически адаптировано к “соломенным человечкам”, лишенным убежденности.
  
  82 Я оставил названия питейных заведений на французском, как это принято, но последовательность названий имеет некоторое метафорическое значение, первые четыре пункта - это Рай, Ад, Паук и Черная Кошка. Les Porcherons — это название деревушки за стенами Старого Парижа, которая давно была поглощена растущим городом в 1908 году, чьи притоны и бордели были излюбленным местом отдыха аристократов из трущоб 18 века; его название сильно наводит на мысль о “свинье“ или ”свинарнике".
  
  83 Жак Пиллуа (1877-1935) был наиболее известен как композитор музыки, хотя он был также поэтом.
  
  84 Гомер использует имя Амфитрита просто для обозначения моря, но у Гесиода она Нереида — богиня - и жена морского бога Посейдона (здесь его называют Нептуном, обычно Ренар предпочитает римские, а не греческие имена).
  
  La Poupée 85 [Кукла] - сюита, включенная в Jeux d'Enfants [Детские игры] (1871) Жоржа Бизе, первоначально написанная для фортепиано. Оркестр республиканской гвардии, основанный в 1852 году, стал очень известным, особенно когда им дирижировал Габриэль Парес (1860-1934) — именно поэтому им были выпущены одни из самых ранних фонографических пластинок, коммерчески выпущенных во Франции.
  
  86 Партенопа была одним из нескольких имен, упоминаемых различными классическими авторами как имена сирен греческой мифологии; беглая фигура в греческой литературе, она обязана своей особой известностью легенде, связанной с городом Неаполем, в которой говорится, что ее тело было выброшено на берег после того, как она утопилась в результате своей безответной любви к Улиссу.
  
  87 Шарль Монталан был выдающимся композитором, чью мимолетную славу в конечном итоге затмил тезка 20 века, предположительно его сын.
  
  88 Венецианский город Кандия находился в осаде турок-османов не менее 21 года, когда Людовик XIV в августе 1669 года направил французский флот, чтобы объединить силы с мальтийскими рыцарями и венецианцами в попытке освободить город. Флотом командовал его двоюродный брат Франсуа де Бурбон (или де Вандом) де Бофор, и в его состав входил контингент под командованием Луи-Виктора де Рошешуара, герцога де Мортемара и маркиза де Вивонна; он нес армию под командованием Филиппа де Монтан-Бенака де Навайля. Экспедиция закончилась катастрофой; Бофор пропал без вести в бою — его тело так и не нашли, — а армия понесла такие тяжелые потери, что Навайль полностью отступил, оставив город падать в сентябре: поворотный момент в долгой войне ослабевающей Венецианской империи со своим непримиримым соперником.
  
  89 Буцентавр был безвкусным и несколько тяжеловесным судном, использовавшимся в церемониальных случаях для перевозки венецианского дожа по его водным владениям.
  
  90 “Месье Мансар" на самом деле был архитектором Франсуа Мансаром (1598-1666), чье имя было написано с ошибкой, когда оно применялось к "Мансардным крышам”, которые максимально увеличивали жилую площадь на чердаках в то время, когда парижские дома облагались налогом в зависимости от количества этажей под карнизом.
  
  91 На самом деле Гомер не указывает количество сирен и не дает ни одной из них имен.
  
  Росянка 92 когда-то использовалась в медицинских целях как мочегонное и спазмолитическое средство, но тот факт, что исходное растение является плотоядным, здесь не менее актуален.
  
  93 Гиппокрас предположительно был тонизирующим напитком, приготовляемым путем приправления вина сахаром, корицей и фруктовым соком и процеживания его через кусок полотна’ известный как “рукав Гиппократа”. Французское написание - hypocras, чье сходство с hypocrisie [лицемерие] дополняет привкус двусмысленности, которым изобилует этот насыщенный намеками отрывок.
  
  94 Старофранцузское oyez [слышу тебя] было в значительной степени изгнано из французских словарей, но все еще знакомо в английском языке как традиционный призыв городских глашатаев, переданный со времен норманнов.
  
  95 Королевский дворец - это пруд в Версале, окруженный кустарником, названный так потому, что его вырыли швейцарские гвардейцы; читатель волен строить догадки относительно того, как именно там отразилось грехопадение одетого в розовое барона. Ностальгия Шамбанна может показаться несколько преувеличенной, учитывая, что Людовик XIV перевез свой двор в Версаль только в 1668 году, так что он мог пробыть там всего несколько месяцев, прежде чем был изгнан.
  
  96 Андре Вермар (1869-1949) был лионским скульптором.
  
  97 Поскольку нет единого мнения относительно того, как следует передавать греческие названия на английском или французском языках, я изменил термины Ренара только тогда, когда он использует французскую фразу (например, Mont des Abeilles [Гора пчел]) или там, где есть знакомый английский эквивалент (например, Delphes [Дельфи]), оставив все остальное так, как он их передает. Ликабетта - это холм, который давным-давно поглотил растущий город Афины.
  
  98 Фидий (ок.480-ок.430 до н.э.) был самым известным афинским скульптором своей эпохи. Ни одна из его работ не сохранилась, хотя римские копии дают нам некоторое представление о том, как они выглядели. Все статуи, о которых упоминает Ренар, — за исключением, конечно, той, что находится в центре повествования, — упоминались и восхвалялись современными писателями.
  
  99 Первоначально Метроон был местом встреч афинского городского совета; когда его заменили, первоначальное здание превратилось в храм, посвященный Кибеле.
  
  100 Плоутон был греческим богом богатства, ассоциировавшимся с подземными регионами, потому что добыча полезных ископаемых рассматривалась как главный источник богатства (отсюда “плутократ”). Ренар предположительно имел в виду Гадеса, бога загробной жизни, но пал жертвой распространенной современной путаницы, которая искажает римский эквивалент Плоутона, Плутона, как бога подземного мира, а не римский эквивалент Гадеса, Дисс.
  
  101 Мусагете — одно из многих дополнительных имен Аполлона - означает “Ведущий музу”.
  
  102 Paian, эквивалент английского слова paean, мог быть персонифицирован в Древней Греции как один из эпитетов Аполлона.
  
  103 Аполлона иногда называли Цитаредом [играющим на цитаре], потому что его часто изображали с этим инструментом, похожим на лиру.
  
  104 Поль Дюкас (1865-1935) был композитором, наиболее известным по "Ученику чародея" (на который иногда ссылается Ренар), но оригинальная версия этого конкретного рассказа воспроизводит несколько тактов из его Симфонии до (1896) в качестве прелюдии.
  
  105 Гекатомпиль означает “из ста врат”.
  
  106 Эндромиды - это меховые сапоги.
  
  107 Мед, растворенный в воде, обычно называют медовухой, если он ферментирован.
  
  108 Обращение святого Губерта (умершего в 727 году) в результате видения, полученного во время охоты в Страстную пятницу, стало предметом многочисленных картин, а святой Губерт был должным образом назначен покровителем охотников. Охотничий рог, предположительно принадлежащий ему, можно увидеть в коллекции Уоллеса в Лондоне, но поскольку легенда была неизвестна до 14 века, вероятность того, что он подлинный, не больше, чем у любой другой святой реликвии.
  
  ФРАНЦУЗСКИЙ СБОРНИК НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ
  
  
  
  
  
  Анри Аллорж. Великий катаклизм
  
  Дж.-Ж. Арно. Ледяная компания
  
  Richard Bessière. Сады Апокалипсиса
  
  Альбер Блонар. Все меньше
  
  Félix Bodin. Роман будущего
  
  Альфонс Браун. Стеклянный город
  
  Félicien Champsaur. Человеческая стрела
  
  Дидье де Шузи. Ignis
  
  К. И. Дефонтене. Звезда (ПСИ Кассиопея)
  
  Шарль Дереннес. Люди Полюса
  
  Альфред Дриу. Приключения парижского аэронавта
  
  Дж.-К. Дуньяч. Ночная орхидея; Похитители тишины
  
  Henri Duvernois. Человек, Который нашел Себя
  
  Achille Eyraud. Путешествие на Венеру
  
  Анри Фальк. Эпоха свинца
  
  Charles de Fieux. Ламекис
  
  Арнольд Галопин. Доктор Омега
  
  Эдмон Харокур. Иллюзии бессмертия
  
  Nathalie Henneberg. Зеленые боги
  
  Мишель Жери. Хронолиз
  
  Octave Joncquel & Théo Varlet. Марсианская эпопея
  
  Гюстав Кан. Повесть о золоте и молчании
  
  Gérard Klein. Соринка в глазу Времени
  
  André Laurie. Спиридон
  
  Gabriel de Lautrec. Месть овального портрета
  
  Georges Le Faure & Henri de Graffigny. Необычайные приключения русского ученого по Солнечной системе (в 2 т.)
  
  Gustave Le Rouge. Вампиры Марса
  
  Jules Lermina. Мистервилль; Паника в Париже; Тайна Циппелиуса
  
  José Moselli. Конец Иллы
  
  Джон-Антуан Нау. Вражеская сила
  
  Henri de Parville. Обитатель планеты Марс
  
  Гастон де Павловски. Путешествие в Страну четвертого измерения
  
  Georges Pellerin. Мир через 2000 лет
  
  Henri de Régnier. Избыток зеркал
  
  Морис Ренар. Голубая опасность; Доктор Лерн; Человек, Подвергшийся лечению; Человек среди микробов; Мастер Света
  
  Жан Ришпен. Крыло
  
  Альберт Робида. Часы веков; Шале в небе
  
  J.-H. Rosny Aîné. Хельгор с Голубой реки; Загадка Живрезов; Таинственная сила; Навигаторы космоса; Вамире; Мир Вариантов; Молодой вампир
  
  Марсель Руфф. Путешествие в перевернутый мир
  
  Хан Райнер. Сверхлюди
  
  Брайан Стейблфорд (составитель сборника) Немцы на Венере; Новости с Луны; Высший прогресс; Мир над миром; Немовилл
  
  Jacques Spitz. Око Чистилища
  
  Kurt Steiner. Ортог
  
  Eugène Thébault. Радиотерроризм
  
  C.-F. Tiphaigne de La Roche. Амилек
  
  Théo Varlet. Вторжение ксенобиотиков
  
  Пол Вибер. Таинственная жидкость
  
  Вилье де л'Иль-Адам. Эшафот; Душа вампира.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"