Аннотация: Рассказ со времен "застоя". Старые, добрые времена!
Для Николая Петровича Хохленко день начался с неприятностей: он опоздал на работу. Автобус подьезжал к его остановке обычно в одно и тоже время, где-то без пяти - без десяти минут семь, и поэтому не имело смысла выходить из дома намного раньше, только для того, чтобы потом, стоя на холодном ветру, разлядывать при свете уличных фонарей унылые лица невыспавшихся сограждан - и без них день не сулил особых радостей: восьмичасовое томительное безделье у чертежной доски, разговоры о "Спартаке", обед в заводской столовой, где на первое был недоеденный кем-то борщ, а на второе - загадочное блюдо с красивым названием "котлеты", а потом, после работы, - полукилометровая очередь в магазин за каким -нибудь очередным дефицитом, усталая, вечно недовольная чем-то жена, невыученные уроки детей и телевизионная программа "время". Единственным утешением служили для него лишь частые попойки в обществе старых школьных товарищей которые хоть как-то скрашивали это унылое и бесмысленное существование. Но даже после самых серьезных из них Николай Петрович вставал всегда во-время и на работу не опаздывал. Возможно, именно поэтому его портрет уже который год висел на заводской доске почета.
Сегодня, однако, случилось непредвиденное: автобус приехал на десять минут раньше обычного и не дождавшись бегущего по скользкому снегу Николая Петровича, плюнул в его сторону вонючей жидкостью и на огромной скорости умчался по направлению к заводу. Следующего автобуса пришлось ждать чуть-ли не полчаса и приехал он битком набитый людьми. Напрасно Николай Петрович, во главе таких же, как он, неудачиков, толкал и пинал ногами неподатливые двери - опровергнуть законы физики ему так и не удалось, поймать такси - тоже, и на работу он приехал уже после, возвестившего начало рабочего дня, гудка.
В проходной у него забрали пропуск.
"Будешь знать как опаздывать, разгильдяй" - сурово сказала ему пожилая женщина с красным носом и в фуражке пограничника - "обратно пропуск получишь у своего начальника."
Случившееся было тем более неприятно, что как раз именно сейчас, в эти дни, решалось очень многое, а именно - поедет или не поедет Николай Петрович в заграничную командировку в далекую африканскую страну Нигерию.
Случилось так, что Нигерия, руководствуясь непонятно какими соображениями, закупила, сделанную их заводом, партию электрических генераторов. Все шло хорошо покамест генераторы не прибыли на место назначения: там выяснилось, что они не работают. Министерство внешней торговли СССР для расследования обстоятельств "необычного для советской промышленности случая" снарядило большую государсвенную коммисию. Заводу в ней выделили три места. Вопрос о том, кто поедет в Нигерию решался на закрытом партийном собрании. Двоих выбрали сразу: парторга Громова и ударницу коммунистического труда штамповщицу Никитину, а вот с третьим получилась заминка. От предложенной было кандидатуры главного экономиста, брата директора завода, Тимошенкова пришлось отказаться.
"Тимошенков в жизни не видел генераторов" - набравшись смелости, обьяснял
собравшимся главный инженер завода Аркаша Каценбойм - "он не только не знает как они
работают, но даже как они выглядят. Нам необходимо послать человека, который смог бы на месте разобраться в проблеме и устранить неисправности. Кому-то же ведь надо
будет это делать"
И предложил его, Хохленко, кандидатуру: "Грамотный инженер, коммунист, генераторами занимается много лет, портрет на заводской доске почета.."
После этого собрания Николай Петрович заполнил различные анкеты, собрал необходимые, для такого случая, бумаги, написал автобиографию, сдал все это в надлежащие органы и вот уже несколько месяцев с нетерпением ждал ответа. Дальше Крыма он еще никуда не
ездил, о загранице и мечтать не мог и поэтому Нигерия рисовалась в его воображении этакой сказочной страной, где солнце светит круглый год и каждый день, бананы растут прямо на улице, а магазины ломятся от всевозможного дефицита.
Родственники составили ему длинный список кому и что нужно: шалопаю сыну он должен был привезти джинсы фирмы "вранглер", дочке - туфли на платформе и солнечные очки, жене - французскую косметику... Каценбоймов тоже надо было как-то отблагодарить - купить им банку растворимого кофе или пару кусков импортного мыла или еще что-нибудь в этом роде. Меняют, конечно, сущие гроши, но что поделаешь - ведь это именно он, Аркаша, сделал Николая Петровича таким счастливчиком. Сколько людей мечтает побывать за границей, увидеть своими глазами то, о чем они когда-то читали или слышали? И скольким из них это удается? А тут тебе не какая-нибудь Польша или Болгария, тут настоящий запад, капиталистическая страна.
Да, на удивление Каценбойм оказался неплохим человеком хотя и был евреем. В прошлом Каценбойма Хохленко недолюбливал. Недолюбливал он его по нескольким причинам: за то, что тот был жадным и заносчивым человеком, за то, что он всюду умел пробиться, за то, что у него была красивая жена ну и, конечно, за то, что тот был евреем, потому что евреев Хохленко не любил в принципе. Не то, что даже не любил, а можно сказать - ненавидел.
А за что же их было, скажите мне, любить? А? Взять, например, того же Аркашку Каценбойма. Они ведь вместе учились в институте, вместе его закончили, потом вместе пришли работать на завод. Но Каценбойм сразу же пошел вверх и уже через несколько лет стал главным инженером, а он, Хохленко, как был простым работягой, так до сих пор и сидит в КБ.
(Правда карьера Каценбойма на этом тоже закончилась - подняться выше ему мешал нос, а опуститься ниже - государственный план, но это уже так - детали.)
Или вот другой пример - его сосед по дому, директор овощной базы, Абрамович. Деньги лопатой гребет, дочке кооперативную квартиру построил, себе - дачу у озера, под окном у него новые "жигули" стоят. А недавно в Америке еще и дядя обьявился - миллионер, каждый год посылку присылает. А у него, Хохленко, ни "жигулей", ни дяди.
Резкий окрик прервал его невеселые мысли:
"Эй, Хохленко, ты что - оглох? Не слышишь, что-ли? Громов тебя на ковер требует"
"Громов?"- вздрогнул Хохленко - "Кто такой Громов?"
Он отвел глаза от чертежной доски, где уже вторую неделю рисовал в трех проекциях разработаный им гвоздь, и попытался сообразить о ком идет речь
"Громов.. Громов... Ах, Громов! Да это же наш парторг. Зачем я ему понадобился?"
И в груди Николая Петровича неприятно екнуло:
"Неужели ему донесли о моем сегодняшнем опоздании? Почему так быстро? И какое парторгу до этого дело? Может быть это связанно с запланированной заграничной командировкой? А? Неужели. Не может быть! Боже мой, боже мой. Неужели? Из-за какого-то дурацкого опоздания все может полететь вверх тормашками и меня могут не пустить!"
Даже думать о такой переспективе ему было страшно.
С тяжелым сердцем и нервной дрожью, Николай Петрович постучал в обитые толстой коричневой кожей, двери кабинета парторга.
"Войдите" - раздался изнутри самодержавный бас - "Кто такой и по какому делу?"
Парторг сидел в широком кресле за, покрытым красной скатертью, столом. На столе стояло множество телефонов, изрядное количество пепельниц и чернильных приборов. За спиной у парторга, на стене, выкрашенной в белый цвет, висел огромный, чуть-ли не во весь рост, портрет генерального секретаря, а на соседних стенах, примостились в более мелких рамках обычные классики марксизма-ленинизма. Все они - и Маркс, и Энгельс, и Ленин, и Громов с Брежневым - все по-отечески смотрели на вошедшего.
"Хохленко" - отрапортовал, ободренный их взглядами, Николай Петрович.-"Вы меня вызывали товарищ Громов?"
"А-а, Хохленко?" - голос Громова резко изменился и из доброжелательного стал сурово-назидательным - "Так это вы - Хохленко? Да, да, конечно вызывал. Ну что ж, присаживайтесь товарищ Хохленко, у нас с вами предстоит долгий разговор"
И кивком головы указал ему на едиственный в комнате стул. Такие стулья, хромоногие и облезлые, Хохленко часто видал в кино. На них злые начальники царской полиции обычно допрашивали несговорчивых революционеров, перед тем как отправить тех на смертную казнь. Ни стул,ни интонция голоса Громова, не предвещали ничего хорошего. Хохленко снова сник.
"Нехорошо получается, товарищ Хохленко, очень нехорошо" - начал свою речь парторг Громов.
"Почему нехорошо?" - выразив на своем лице удивленние, замямлил
Николай Петрович, лихорадочно соображая про себя как лучше всего подойти к оправданию своего дурацкого утреннего опоздания.
"А нехорошо получается потому, товарищ Хохленко, что вы хотели ввести в заблуждение парторганизацию нашего завода, общественность, всех тех кто оказал
вам высокое доверие представлять наш завод и (Громов многозначительно
приостановился, подняв вверх указательный палец) весь наш советский народ в дружественной, но еще не успевшей встать на социалистический путь развития, стране. Вы, как член партии, обязанны были понимать насколько это трудная и ответсвенная задача. Хороший работник, активный пропагандист, примерный семьянин - и поэтому мне не совсем понятно как у вас хватило совести скрыть некоторые, прямо скажем, неприглядные факты вашей биографии."
"Я не совсем понимаю..." - чуть выдавил из себя сбитый с толку Николай Петрович.
"Что ж тут не понимать?" - удивился Громов и, порывшись у себя в столе, вытащил оттуда толстую папку с бумагами.
"Личное дело Хохленко Николая Петровича" - успел прочитать заглавие Николай Петрович.
Порывшись еще с минуту в бумагах, Громов выдержал короткую паузу и посмотрев Хохленко прямо в глаза, сказал:
"Ну вот, товарищ Хохленко, когда вы заполняли анкету, то на вопрос - есть ли у вас родственники за границей, вы ответили "нет", скрыв тем самым, что за границей у вас проживает дядя" - тут Громов опять заглянул в свои бумаги - " Хаим Финкельштейн"
"Что?" - не понял Хохленко, чуть-чуть приподнимаясь со стула, - "какой дядя?"
"Хаим Финкельштейн" - повторил Громов, не отрываясь от бумаг - "и проживает он ни где-нибудь, а в фашистском бандитском государстве Израиль..."
"Дядя?" - снова прервал его Николай Петрович - "Какой дядя? У меня ведь нет никакого дяди!"
"Как так - нет дяди?" - лицо Громова нахмурилось - "вы что же, товарищ Хохленко, ставите под сомнение информацию полученную мною от наших ответсвенных работников? Что же они, по-вашему, выдумывают все это? Вы, как член партии... Я бы посоветовал вам, товарищ Хохленко, хорошенько подумать прежде чем высказавать сомнения по поводу работы наших органов..."
Но увидев, пожелтевшее от испуга, лицо Хохленко, продолжал уже более миролюбиво:
"Конечно, я понимаю, что иметь таких родсвенников члену партии не особенно приятно. Но, что поделаешь - ведь слов ведь из песни не выбросишь. Тем более, что родственник этот достаточно близкий - родной брат отца."
"У моего отца фамилия Хохленко" - попытался внести ясность Николай Петрович.
"Хохленко"- Громов опять заглянул в бумаги - "это девичья фамилия вашей матери. А отец ваш взял ее при женитьбе. А заодно еще и незаконно поменял себе имя."
И пробежав глазами текст еще раз, добавил:
"С Пинхуса на Петра. Да, вот так. Был Пинхусом, а стал Петром. Что за пронырлевое у вас племя ..."
В голове у Хохлеко все перемешалось - Пинхус, Петр, Хаим... Он уже мало понимал из того, что говорил ему парторг Громов. Да и самого Громова он уже практически не видел. Вместо Громова перед ним сидел сидел его отец: директор краеведческого музея и любитель русского фольклора Петр Данилович Хохленко, светловолосый и голубоглазый, с правильными чертами лица и немножко вздернутым носом, но который прямо сейчас, на глазах у Николая Петровича, медленно и неумолимо превращался в кучерявого, горбоносого и толстогубого Пинхуса.
Парторг, не заметивший происшедшей с Хохленко перемены, все еще продолжал развивать свою мысль:
"Было бы очень странно, товарищ Хохленко, если бы вы ничего этого не знали. Было бы еще более странно, если бы вы все это знали, но скрывали. Я поэтому и пригласил вас сюда, чтобы поговорить по душам, как коммунист с коммунистом, разобраться и понять как вы могли решиться на такой безответсвенный поступок. Что вас толкнуло: жадность, желание полюбоваться на заграничный образ жизни, мещанство, корыстолюбие? Ошибка ли вышла или вы ловко скрывали свое нутро под маской честного советского труженника? Нам предстоит еще во многом с вами разобраться. Мы, конечно, соберем собрание, обсудим, но учитывая ваши прежние заслуги и то, что это случилось в первый раз, я думаю, дело обойдется лишь выговором по партийной линии...
Да, а в командировку вы, конечно, не поедете. Вы, как коммунист, и сами понимаете, что мы не можем посылать за границу людей, пытающихся скрыть родственные связи с представителями одного из самых агресивных в мире режимов. Вместо вас поедет товарищ Тимошенков. Ну вот покамест и все товарищ Хохленко. Вы можете идти. Вы меня слышите, товарищ Хохленко? Идите. Все. До свидания, я с вами поговорил..."
Николай Петрович медленно поднялся со стула и также медленно вышел из
кабинета, прошел к себе в отдел, накинул пальто и не говоря никому ни слова вышел через проходную на улицу.
В воздухе пахло весной, оживленно чирикали воробьи, а подтаявший снег мягко хлюпал под ногами. Но Николаю Петровичу было не до воробьев и не до весны. Его голову
занимали совсем другие мысли. Он думал о своем четырнадцатилетнем сыне-балбесе, который мечтал стать военнным летчиком, а теперь будет летать только пассажиром, об умнице-дочери готовящейся поступить в институт иностранных отношений (а какой теперь в этом прок?), о дяде Хаиме, не удосужевшегося до сих пор прислать ему ни одной посылки, о парторге Громове, которому в детстве вместо сказок читали газету "Правда", о брате директора пройдохе Тимошенкове и в его груди закипала злость, лютая ненависть, ненависть и к серому небу над головой и к такой же серой жизни у него впереди, ко всем этим заботам без начала и конца, к телевизионной программе "время", ко всему тому бесцельному и бесмысленному образу жизни, которое мы называем существованием.