Седая, аккуратно подстриженная, бородка обрамляет мягкое интеллигентное лицо, светло-серые глаза смотрят с интересом и вниманием, растергнутый пиджак и полуразвязанный галстук подчеркивают худощавость спортивной фигуры и, несмотря на высокий сократовский лоб, нет никакого намека на лысину. Встретишь такого человека на улице и никогда не скажешь, что ему уже за шестьдесят. Не то что я, например, - мне-то уже лет десять назад начали усупать место в автобусе. С тех пор мой живот еще больше увеличился, а количество волос на голове наоборот, уменьшилось. Н-да, и как это людям удается поддержать в себе такую юношескую внешность?
Мой собеседник - ведуший сотрудник королевского исследовательского института раковых заболеваний из Стокгольма Фолке Линд. Я о нем много слышал, читал его статьи, как-то раз видел по телевиденью и вот наконец получил возможность побеседовать с ним лично. Для меня это большая честь. Тем более, что идея-то пришла от его самого: встретиться после конференции и в неформальной обстановке обсудить основные моменты моей сегодняшней лекции.
"Извините, не могу ли я задать вам один вопрос?" - спросил он меня когда нас познакомил в перерыве между заседаниями председатель комиссии Курт Хеймфилд - "Вы сегодня вечером случайно не заняты? Ах вот как? Не заняты? В таком случае не согласитесь ли вы пообедать со мною? Я знаю неподалеку отсюда один чудесный итальянский ресторан - готовит изумительные блюда. Мне, видите ли, очень хотелось бы поближе ознакомиться с некоторыми обстоятельствами ваших исследований, а завтра утром я, к сожалению, улетаю назад в Швецию. Так что если вас это не очень затруднит... О да, мне это тоже доставит огромное удовольствие"
И вот мы сидим в маленьком ресторанчике на углу тридцать девятой улицы и Бродвея, в самом центре Манхаттена. Рядом, у соседних столиков, суетятся оффицианты, где-то в пол-звука играет музыка, за окном время от времени раздаются надрывные гудки автомобилей (глупые нью-йоркие водители - разве можно гудками рассосать пробку?), но мы не обращаем на них никакого внимания - мы сосредоточенны на результатах экспериментов проведенных нашей лабораторией в прошедшем году.
"Вы понимате" - говорит мне Фолке - "мы, в нашем институте, работаем над теми же самыми проблемами, что и вы. Мы только недавно начали ими заниматься, но уже достигли кое-каких результатов, правда в несколько иной области чем вы. Нам просто необходимо скооперироваться. Наши инжнеры изобрели приспособление к акселератору. Оно позволяет получить изображение от рентгеновской радиации в динамическом режиме. Мы уже договорились с компанией "Сименс" и они сделают опытный образец к следующиму месяцу. Если вас интересует, то я могу оставить их координаты. "Сименс" не откажется вам помочь. Уже известно, что "Вариан" тоже работает над таким же прибором, а "Сименсу" нужны новые клиенты"
"Конечно, вне всяких сомнений, меня интересует такая возможность. Я был бы рад иметь этот прибор в нашей лаборатории, но к сожалению, пока, я не могу вам ничего ответить - я маленький человек. Я поговорю со своим боссом."
"Не переживайте. В любом случае мы сможем предоставить вам результаты наших наблюдений. Я слышал, что в Америке нелегко получить деньги на новые эксперименты"
"Мне трудно говорить за всю Америку, но у нас, в центре, это действительно трудно"
"А как давно вы рабоетете в "ам" "ди" "Андерсон"? - сшрашивает меня Фолке.
"Почти два года"- отвечаю я - "меня собственно и пригласили работать туда из-за этого проекта"
"А где вы работали до этого?" - допытывается Фолке.
"В институте имени Вейцмана, в Реховоте"
"В Реховоте - это где?"
"В Израиле"
"В Израиле?" - лицо Фолке хмурится - "По-вашему акценту я решил что вы приехали из России"
"Ну да - из России. Вначале я приехал в Израиль, а потом уже сюда, в Хьюстон"
"Кто заказывал равиоли?'" - спрашивает, словно выросший из-под земли, оффициант.
Фолке, не смотря в его сторону, поднимает вверх два пальца. Равиоли заказывал он - он вегетарианец.
"Бараньи косточки?" - продолжает допытываться оффициант.
Бараньи косточки - это для меня. Я всегда заказываю бараньи косточки если за меня платят.
"Так вас пригласили приехать в Хьюстон из Израиля?" - как бы все еще сомневаясь повторяет Фольке и посыпает равиоли только-что натертым для него сыром "пармежан" - "а почему именно вас?"
"Дело в том, что я начал проводить эти опыты в институте имени Вейцмана. На одном из семинаров ими заинтересовался мой теперешний босс и пригласил к себе. Ну вот и одолжили меня, как представителя института, для сомвестного проекта в Хьюстон"
"Так это у вас совместный проект с институтом имени Вейцмана?" - еще больше хмурится Фольке.
"Оффициально - да"
Фольке мнется. Я еще не видел его таким неришительным. Он даже оттодвинул чуть-чуть тарелку с недоеденными равиоли и старается не смотреть мне в глаза.
"Понимаете" - говорит он наконец, с трудом подбирая слова - "данное обстоятельство создает определенную проблему..." - и он обрывает себя на полуслове.
"Какую именно?"
"Видите ли, не имея ничего лично против вас, я тем не менее должен взять назад свое предложение"
"Какое предложение?"
"Насчет кооперации"
"Почему так?" - я чувствую что мои глаза начинают медленно вылезать из орбит - "Мне не совсем понятно...".
"Видите ли, помимо своей научной работы я занимаюсь также общественной деятельностью. Я состою в интернациональной организации по правам человека. Она называется "Неотемлемые права". И не далее как неделю назад она обьявила о бойкоте Израильских учебных и научных заведений, под который попадает и ваш институт Вейцмана. Вы поймите меня сами - не могу же я, будучи одним из основателей и активных членов этой организации, нарушать ее постановления"
Я молчу. Странно как-то все это.
"Я конечно понимаю, что наше совместное предприярие могло бы принести заметную пользу человечеству" - продолжает Фольке - "как в сфере науки так и в общественном плане. Возможно наши исследования могли бы спасти жизнь многим людям. Но... как это сказать? Мне ведь совсем не безразличо... Если бы мне было безразлично, то я бы давно ушел на пенсию. Всякий раз когда я представляю себе какие чувства испытывает человек в тот момент когда доктор обьявляет ему, что он болен неизлечимой болезнью, что ему остаеться жить не более чем полгода, я меняю свои личные планы. Понимаете? Преступник, осужденный на смертную казнь, все еще может обжаловать вынесенный ему приговор, у него все еще остается надежда на то, что он будет жить, а вот больной, приговоренный к смерти врачом, лишен такого права. Разве это справедливо?"
Он останавливается и внимательно смотрит на меня.
"Скажите мне пожалуйста..."
Откашливается и продолжает:
" Меня всегда интересовал один э... вопрос, но у меня не было возможности его спросить. Не предоставлялась, так сказать... Не у кого было спросить, другими словами. Если вас это, конечно, не затруднит... .Как бы мне правильно его сформулировать? Э-э. Вот, скажите... а вот вам, к примеру, не стыдно быть гражданиним страны которое постоянно нарушает международные соглашения, притесняет исконных жителей страны, попирает все нормы международного права? А? Вот мне, например, было бы стыдно".
Я молчу. Что я могу ему ответить?
"Вы работаете в области, вся цель которой спасти людям жизнь. Так неужели вас никогда не беспокоило то, что израильские солдаты убивают на оккупированной территории палестинских детей? Разве вы никогда не задумывались над тем, насколько ваша профессия противоречит дейтвиям вашего правительства и вашей страны?"
"Н-да. У нас идет война...Я вот, например слышал о том, что среди палестинких врачей есть немало таких, которые специализируются на производстве бомб. Почему бы вам не спросить у них?"
"Из двух минусов плюс не сделаешь. Тем более, что у них есть оправдание - они живут под окупацией. Вы ведь не можете понять насколько это тяжело - жить под гнетом окупации, быть лишенным человеческих прав, зависеть от воли тех у кого сосредоточенна вся власть..."
"Почему я не могу понять? Я сам так жил"
"Вы? Жили? Где? Каким образом?... Тем более, если вы сами так жили - неужели вам не жалко других?"
"Жалко"
"А если вам их жалко, зачем же вы ведете такую политику, зачем вступаете в войны? Если бы вы сами испытали на себе когда-нибудь бомбежку..."
"Я испытал".
"Когда это?"
"Во время второй мировой войны. Я хоть и маленьким был, но хорошо все помню: и бомбежку и как есть нечего было..."
"Да, да, я слышал про Ленинград. Я,кстати, тоже был маленьким во время войны и тоже хорошо все помню. Ужасное было время, что вам сказать. У нас хоть бомбежек и не было, но с едой тоже было плохо. Из мяса одна лишь курятина... Она мне тогда так надоела. Возможно поэтому я и стал вегетарианцем. Что и говорить - война. Война является основной причиной всех бед. Вот я и делаю все от меня зависящее, чтобы избежать войн, чтобы не было голода, чтобы люди перестали убивать друг друга.... А окупация чужой территории непременно ведет к войне...."
"Да? Тогда разрешите мне задать вам вопрос" - перебиваю его я - "Вот вы говорите, что война возникает из-за окупации? А что если как раз наоборот - что если окупация является не причиной, а следствием войны? А? Разве можно тогда убрав следствие убрать его причину?"
'Все это философские разглагольствования. Не это главное. Главное то, что умирают люди. Скажите, вот у вас в семье кто-нибудь погиб во время втророй мировой войны?"
"Из близких - никто. Мы были в эвакуации: и я и мои родители."
"Эвакуация - это что такое?"
"Мы были беженцами"
"А-а беженцами... Как палестинцы?"
"Да, что-то в этом роде. Только никто нам денег не платил и жили мы у чужих людей на кухне и работали по двенадцать часов в день. Мои родители работали... И я работал. И отец мой... Его в армию не взяли потому что он был инвалид. В армию не взяли, а работать все равно нужно было. С другой стороны - это нас и спасло: если бы не он, то наверное не выжили бы. Так что, кроме нашей собаки Франтика мы никого во время войны не потеряли, если не считать конечно мамину родню"
"Собаки говорите? Собак ведь тоже жалко. У меня у самого дома две собаки. Было три, но одна недавно умерла. Вся семья ходила в трауре, я целую неделю не работал. Да, жалко... А какой породы была ваша собака?"
"Кто? Франтик? Никакой. Дворняжка он был. Но очень умный. Мне его на день рождения родители подарили, когда мне пять лет исполнилось. Я его многим вещам обучил. И многому он сам научился. Отличал, например, немецкие самолеты от наших. По звуку наверно... Когда наши летели то он никакого внимания на них не обращал, а от немецких прятался под кровать. Его ни за что нельзя было вытащить оттуда. Зажмется в угол - и хоть чем, хоть кочергой, хоть щеткой. Мама тащит меня в бомбоубежище, кричит, плачет, а я... как я могу оставить Франтика дома? Он ведь не понимает, что кровать его от бомбы не спасет. Умный, умный, а все-таки дурак."
"Так его что - бомбой убило?"
"Нет, не бомбой. Его никто не убивал. Когда мы собрались ехать в эвакуацию, то я его с собой конечно взял. А в вагоне теснота, сутолка. Вагон ведь товарный, сесть негде, вещи всюду, буржуйка чуть-ли не половину вагона занимает. Стал Франтик скулить. Услышали, закричали: чья собака? Война идет, а они тут с собакой. (Как-будто что-то на войне могло изменится если бы мы были без собаки). Убрать, кричат, пса, вон его из вагона. Вот так. Кричат, кричат, а у моего отец нервы крепкие, он не торопится. Подождал пока поезд пошел в гору и начал замедлять ход, и только тогда просунул Франтика через открытую дверь и опустил на землю, опустил осторожно, так чтобы тот не сломал себе лапы. А потом Франтик долго бежал за нами. Я стоял у двери и кричал: Франтик, быстрее, Франтик быстрее, но он начал отставать, все больше и больше, а потом и совсем исчез."
"Как вам нравится ваша еда?' - с подчеркнутым любопытсвом интересуется вдруг неизвестно откуда появившийся официант.
"Нравится" - отвечает за нас обоих Фольке.
"Хотите заказать еще что-нибудь?" - продолжает допытываться настырный гарсон.
"Пока нет" - отсылает его нетерпеливой рукой Фольке и обращаясь ко мне добавляяет: "Вот видите. Ваш пример только доказывает, как всем плохо когда идет война."
"Я с вами полностью согласен. На днях моя внучка, та что живет в Реховоте, должна идти в армию и я за нее очень беспокоюсь. Кстати говоря у нее тоже собака и ее тоже зовут Франтиком. Она решила назвать ее так после того как я рассказал ей свою историю. Она мне говорит - знаешь что, деда, вот ты и мама и папа и вы все хорошо поездили за свою жизнь. А я иду в армию для того, чтобы нам больше никуда отсюда не надо было б уезжать. Наш дом здесь. Пусть уезжают те, кто не хотят жить рядом с нами."
"Это что она имела ввиду, говоря что вы наездились? Вашу эва...эва..."
"Эвакуацию? Может быть. Но скорее всего она имела ввиду наш отьезд в Израиль. Она ведь его хорошо помнит. И слезы и крики. Мы тогда расставались с любимыми людьми навсегда, никто ведь не знал, что все так изменится. У нас было такое чувство, ну, как если бы заживо мы их всех хоронили, Вам ведь не приходилось никого хоронить заживо?"
"Нет, не приходилось. Но вот, что удивляет меня: зачем же вы уезжали? Зачем нужны были такие трагедии? Почему вaм, русским людям, не жить в мире между собой? Какая разница - какой ты религии? Еврей, православный или католик? Вы ведь все люди одной национальности - вы все русские."
"Позвольте. Совсем и нет. Русские и евреи - это люди разных национальностей"
"Ну нет, в этом вы не правы. Моя сестра, например, еврейка. Но мы оба - она и я - мы оба шведы. Понимаете? Мы с ней одной национальности"
"Если твоя сестра еврейка" - думаю я - "то кто же тогда ты? Какие вы все-таки шведы, старнные.".
"Какие вы все-таки, русские, странные" - говорит Фольке и подзывает официанта чтобы расплатиться.