Аннотация: Праправнукам своим посвящаю. Человек без памяти, как крепость без гарнизона. (Наполеон)
Праправнукам своим посвящаю.
Человек без памяти, как крепость без гарнизона. (Наполеон)
Красная горка, а значит - здравствуй красно солнышко! Кто гулял и хороводил, а мы со своею тётушкою на погосте её отца, а моего деда, упокоившегося в посёлке Прудовом, Ершовского уезда, Саратовской губернии. Таки... пока красили памятник, ограду и приводили его могилу в надлежащее состояние, многое я сумел выведать от неё и разузнать из её рассказа и воспоминаний уже ушедших от нас общих родственников, что было мне до сих пор неведомо. А так как я не отношусь к неведомым мне манкуртам, не помнящие родства, то посему...
А потому... Пока я ещё не прикупил белоснежную простыню и не замотавшись в неё, медленно и тихо не пополз в сторону погоста к своим пращурам, считаю своим долгом и прямой обязанностью поведать вам: об истории не только рода своей мамушки, Лидии Фёдоровны, но и другой династии, фамилию которой продолжил именно я, только я и, никто другой, кроме меня. Миновала чаша сия, чтоб вся родословная нашего гнезда оборвалась на моём отце, Владимире Дмитриевиче, ибо у деда Дмитрия Ивановича с бабкой Матрёной Калиновной были ещё две дочери, которые при разветвлении семейства, свои фамилии сменили, вестимо, на чужие, пренебрегая носить их названия спаренными.
Самый же старший сын, с самым русским именем, Иван, оказался, как ноне говорят, самым, что ни на есмь бракоделом-халтурщиком, имея двух дочерей-красоток: от разминочного, тренировочного и последующего, неудачного для всех старших родственников - гостевого брака.
Итак, субъективно об оченно объективном! О том, как один из предков изменил нормальный ход и развитие нашей большой фамилии.
Я, вообще-то - за молодость души и тела! За романтику! Но прошёл уже тот период, когда огонь в глазах, и теперь, когда на тебя смотрят уже абсолютно по-другому, то беру паузу в отношениях. Может ещё и созрею до юности сексапильной виртуальной мэм, когда она: живая, реальная и желанная, таки... согласится на встречу со мной. А пока зрею и чувствую зов своих предков, что, вообще-то, свойственно всей человеческой природе, я начинаю эссе, дабы и вы знавали всю ту корневую систему, которая угасая, всё ещё подпитывает младую поросль.
Не случайно же в народе говорят: 'У беды семь сестёр'.
Итак, мне удалось узнать то, что дед, Дмитрий Иванович, рождённый на Вологодчине, был выходцем из обеспеченной семьи, раз им было получено образование зоотехника ещё до... или во время революционного переворота (1917 года) и начала Великой Отечественной войны. (1941-45 года) Да и как он мог быть беден, коль его двоюродный брат Василий Николаевич: с 1933 по декабрь 1934 года был военным атташе в Германии, а уже с декабря 1934 по июнь 1937 года - заместителем начальника Генерального Штаба РККА и членом Военного Совета при народном комиссаре обороны СССР. 27 ноября 1937 года он стал жертвой необоснованных политических репрессий, но, впоследствии, был реабилитирован, а одну из улиц Вологды назвали в его честь - за выдающиеся заслуги пред нашей Великой Империей и Родиной - СССР.
Увы... от его славы до забвения. Более древней генеалогии или родословного древа мне проследить не довелось. И это пока невозможно.
Ожидая ноне с МИД РФ реабилитационное дело: по якобы имевшимся фактам измены двоюродного моего деда Левичева В. Н. - в пользу немчуры и её разведки, надеюсь узнать: о всея подноготной своей семьи и наших прародителях. Полагаю, что родной дед, избегая платы и вероятных репрессий со стороны сталинской карательной машины, мог просто бежать с молодой женой Матрёной Калиновной с одного из культурных центров Русского Севера и райского уголка Расеи - к чёрту... на кулички. В Казахстан. Иной логики и причины переселения с Вологодской губернии с холмистым ландшафтом, одноимённой рекой и огромным количеством озёр в казахстанские степи, просто не найти.
Почему, спросите, я не узнал у самого деда - о причине смены места жительства. Вы это серьёзно? Да его спросить, что выведать у попа - есмь ли у того, вообще, портки или исподнее, под рясой то. Состояние самолюбования самим собой длилось только до тех пор, пока деда не было в доме. Бывало, что тот только и подумает... матом, а у меня уже душа в пятках. А всем остальным становилось совсем тошно и с глаз его вон - по норам, чтобы, не дай Господи, попасть под горячую руку. Кто-кто, но я-то, бляха-муха, знавал, что с ним, верно, не забалуешь!
Скажет, как отрежет.
И куда таки... светящееся лицо со рдеющими щеками, куда цветущая сирень, куда и добрые лучики в уголках глаз. Родитель же мой вообще мало о себе рассусоливал. Только от бабок своих я что-то и слышал об их, родословной то. Царствие им обеим Небесное! Милые старушки были, ибо обе любили меня... и только меня. Взасос. Видать и породили несколько эгоистичную во мне натуру. Потому, видимо, и прожили они долго, что сами были добрыми и отзывчивыми к людскому горю, всегда молясь, не стесняясь, и обращались с трепетом да напрямую ко Всевышнему, ибо почитали Господа нашего, Создателя - Иисуса Христа, Царицу Небесную... и иных Святых. На Небесах то. Ага...
Только ноне понимаю, что милые мои старушенции не могли ни дружить меж собой, ни любить друг с друга, ибо по-разному сложилась их судьба, ибо одна, получив с фронта последнее от мужа письмо о его тяжелейшем ранении, поняла, что он умер, а потому всё послевоенное время была одинока, разыскивая с сыном могилу законного своего супруга, а другая таки дождалась с фронта мужа, Дмитрия Ивановича.
Бабушка по отцу, Матрёна Калиновна, удачно, как ноне скажут - выскочила замуж. Вся же их жизнь с дедом, как один - многосерийный индийский фильм. Ведь проживала семья в том Казахстане, как цыгане, переезжая с места на место. И хотя дед не был членом Компартии, но именно она направляла его на ответственные в стране участки работы, где свирепствовали: чума, холера и иные эпидемии, эпизоотии.
Хорошо ли помню я своего деда... Помню, как не помнить. Но что я о нём знаю. Да ни хрена, практически, не знаю. Я ничегошеньки же, в принципе, и знать не мог, ибо крут он очень был... со своим суперэго, чтобы предо мною, баловнем-молокососом, вишь, изъясняться, либо расшаркиваться. В пардоне. Да и мне ли, сопатому щенку, к нему обращаться с расспросами, коль я его боялся, аки огня. Бабка баловала, а он, ох... и строг же был. Не приведи и Богородица, чтобы как-то огрызнуться. Возможно, это было и не лишено совсем смысла, дабы я не баловал, а почитал старших. Помнится, что и вся наша голоштанная команда уважала старших, а особливо, признавала - мужскую силу.
Единожды, будучи у в гостях у деда с бабкой, меня усадили за стол, дабы я отобедал с ними. Ну не помню, чтобы я как-то выкобеливался, но получил по заслугам. А всё потому, что брал с огромного блюда очередного жареного карася и съедал лишь спинную, бескостную его часть, мякоть, пренебрегая всем остальным, что уже за меня делала отцова маменька. Долго... по всей видимости, наблюдал за мной дед. Но даже фронтовик не сдюжил беспардонного моего поведения, как я вёл себя за столом. Как не помнить удара его огромного железного кулака по столу и последующие затем внушения нравственных истин. Это и был по-настоящему первый для меня урок - с ледяной той проповедью.
- Ты почто же это, - выговаривал мне сумрачный дед, - вьюноша, тудыт твою в качель, труд старших <...> то не ценишь! Ты почто же это, родственничек, задери тебя леший, теперича у нас, безобразничаешь то! Я, вишь ли, не выспавшись, с утра пораньше 'пауком' эту рыбу в пруду тягал, надрываясь, а он, желторотик, видите ль, изволит здесь не столько харчеваться, сколько выбирать то... что его душеньке угодно. Набаловали, ишь, щурёнка! Распустили! Ну-ка, Мотря, стегани-ка, этого шалуна! Изгони-ка... с его тела бесов! Хрен ли на его застольные безобразия сызмала глазеть! Дома то, - молвил он, - поди, сукин ты сын, тише воды... ниже травы, а тут, гляди-кось, выкамаривает. <...>
Да-да... так и сказал, будто шилом в бровь и глаз. Да это, как бомба в подбородок или пушка - с разворота. Мои мозги начинали закипать, так как дедово возмущение совершенно не грело мне душу, но как бы я ни был балован своими родичами, но таки... затрепетал пред ним и повиновался его воле, стараясь среди всех сродственников быть в дальнейшем благонравным паинькой. Не знаю я... был ли дед человеком религиозным, но если он не крестился, то молился то точно. Не помню я: верил ли он в Бога, но кажинный раз высказывал Небесам веские претензии - по поводу своего, подорванного войной, здоровья. Да и кто, скажите, из нас, христиан, не обращается с мольбой и просьбой ко Святым, радея никак не за себя, а хлопоча за жизнь и здоровье своих детей, а особенно, внуков, содержа их под защитой и своим крылом.
Нет-нет... не порол он меня и сукиным сыном не называл. Кажется. Но до сих пор помню, что дед оченно даже сердился. Серчал. Думаю, что всё же полюбливал тот и меня, прекрасно сознавая, что лишь мне продолжать его родословную. Видел я, что хмурился, покуривая: сигареты: 'Шипка', чередуя их с папиросами 'Беломорканал'. Возможно, это не лишено было смысла, дабы я с младых ногтей почитал старших, а не баловал, яко при бабках. Хотя и вся наша бесштанная команда уважала старших, признавая и силу слова... и свист кнута.
А дед был человеком серьёзным, излагая всегда крайне дельные вещи. Высок, статен, да видно, что фронтовые окопы подорвали здоровье, ибо кашель бил так, что хоть Святых выноси и сам беги из дома. По всей видимости... досталось ему на войне, что от оного внутреннего кашля, тот рвал на своей груди тельняшку, с надрывом и завыванием кляня всё на свете, не забывая помянуть и о духовности со скрепами, что тогда сплачивало народ. Его очень тошнило от лозунгов и даже от телеящика, что было видно - безо всякой увеличительной оптики.
Идеологию не уважал, пропаганду не любил, крикливых горлопанов, ишь, тем более, на чьей бы стороне они ни были. Всё радел за Росею-матушку, но без какой-либо истерики. Но в то же самое времечко почему-то заставил мою маменьку, а свою сноху вступить в Компартию Советского Союза. Партбилет то и позволил ей уже в дальнейшем: избраться Председателем Исполкома Совета народных депутатов.
Со мною же сложилась довольно пикантная ситуация, когда уже в седьмом классе школы, где я обучался, моё будущее, как единственного продолжателя рода и сохранения фамилии, заранее определил именно дед, запретив даже думать - о поступлении в военное училище. К этому решению приложил руку и мой дядюшка Николай Фёдорович, который в своей жизни уважал лишь хирургов, прокуроров и никого более. Мог ли я тогда вступать в полемику и тем противостоять! Тю... Да им возражать, что обращаться к стене со словом: 'Пожалуйста'.
Да я вас умоляю... Я был лишь нитью, вплетённой в паутину, всегда следуя: советам, наставлениям и требованиям тех моих, ближайших родственников. Хотя и не увековечил свою фамилию, как её 'увековечил' двоюродный дед. Но то было совсем другое время. Считаю, что я выполнил наказ деда, продолжив родословную семьи.
Но вот магнатом, пардон, не стал, ибо нет у государства столько скважин, чтобы всем быть нефтедобытчиками, а прислуживать хамам, мне воспитание не позволяло. Тошно-с... Потому-то, как мне, так моим друзьям пришлось занять более скромные посты: в прокуратурах, судах, адвокатурах. Героем Расеи тоже не смог стать, бо не сыскал я той амбразуры, которую можно было закрыть широкой грудью, спасая других от верной погибели. Усмехаюсь ноне своим мыслям, но хорошо помнится, как мы, чёрт побери, мечтали пыхнуть в космос. Ко звёздам то.
Только от одного дедова матерного взгляда, у меня по спине наперегонки... бежали мурашки. Ну... а коль боялся, то знать, и уважал. Но моё к нему внимание, его обожание, либо почитание было тому, как говорится, до одного места, что и бровью не поведёт, поскольку и сам ни перед кем не пресмыкался; но не уважал он и тех, кто перед ним раболепно заискивал, сгибаясь в три погибели... змеёй - анакондой то.
Поскольку процесс формирования фамилий был достаточно длительным, в настоящий момент о точном месте и времени возникновения нашей фамилии говорить сложно. Однако, поисследовав кучу архивных пыльных материалов, с уверенностью можно сказать то, что она принадлежит к числу древнейших русских семейных именований, что и подтверждается, как: Православным календарём, так и 'Словарём древнерусских личных собственных имён в Российской энциклопедии', под редакцией бумажного червя или конторской крысы, Тупикова.
Так что вам, ещё неопытным птенцам: обладателям древнейшей нашей фамилии, безусловно, стоит ею гордиться, как памятником: русской истории, культуры и языка, потому как именно нашим великим потомкам выпала честь: не мещанами ишь быть, а в Храме Божьем служить.
Отнюдь! Развеять пелену всего трагизма войны, что убрать шоры с глазниц коня. Никак не мягкотелый, с внутренним своим неким жёстким стержнем, коммуникабельный и эпатажный, строгий мой дед не мог, вестимо, перечить смерти, но всё старался её обхитрить. А вот, скажи, у солдат, прошедших войну, дед пользовался непререкаемым авторитетом, ибо выражался так содержательно и ёмко, что и без его слов было для всех яснее ясного! Только и оставалось с детской доверчивостью испытывать жар от его зоркого взгляда, который ставил - в тупик.
Да в общем-то, я принимал ту ситуацию такой, как она есмь - без обиняков и сожалений. И каким бы ни был бунтарём, льющаяся тогда ночами матерщина, не вызывала ни у меня... ни у других желторотых салаг изжогу. Такая... вот горькая правда жизни. Зато перед бабками я всегда фланировал в сиянии собственной значимости, ибо до девяти лет в семье рос один и был самолюбивым балованным юнцом, да к тому же и эгоистом, но никак не бессердечным и бесчувственным жлобом.
Не знаю я, почто характерный, с норовом, дед, не любил своих сыновей или мне так казалось, но лучшего друга, чем его сосед Калямин, с которым они никогда не расставались, я не знавал, хотя тот и был возраста: отца моего. Возможно, ребята и покинули гнездовье, не желая, поди, получать образование. Зато его дочери восполнили оный пробел и в конце концов, старшая Валентина Дмитриевна, стала главным бухгалтером одного из основных военных предприятий на территории Союза, как уральский завод 'Омега', производившего узлы-агрегаты для подводного флота страны. Младшая дочь, Нина Дмитриевна, стала Заслуженным учителем Казахской республики... но в составе СССР.
Своенравный дед, всегда поступающий по-своему, вряд ли любил и меня, как бабуля, ибо думается мне, что дети дочерей были намного ему дороже, ибо вышли из чрева своих мамушек: болезными, жалкими и мелкими. А кого, скажите-ка, любить, как не тех хворых и сопатых сосунков. Возможно, что и ошибаюсь, ибо по рассказам бабы, единожды дед взорвался так, что всем в доме дурно стало. Тётушка, видите ль, так по мне соскучилась, и давай, что называется, тетёшкать, подбрасывая под потолок и всё наблюдая за моей реакцией. Так... со мною и понянчилась, что не спасли и подгузники, дабы нормально мне спарашютировать, скажем, на кровать. Так, знаете ль, долбанулся о пол, что и ныне, находясь в полной прострации, подзабываю: с кем и свиданничать то вчера вообще собирался, да так и заснул на своей кровати.
Главное же, что я видел тех удалых красноармейцев. Мы жили с ними. Мы росли и, выслушивая ветеранов Великой Отечественной войны, воспитывались на их рассказах. Какие это были мужики! Ого-го-го... Так, что до победителей, то те были спокойны, ибо столько в жизни повидали и знали, что иноземцы теперь побоятся войны, страшась нового ответа, как было в те лохматые, приснопамятные, для нас, годы.
А освободители Европы от коричневой чумы собирались вечерами в небольшом нашем дворике, где стол, за которым они усаживались, сливался с фруктовым деревьями и резались иногда до утра 'в дурака'. И не было у них никакого меркантильного интереса, кроме одного - кому больше 'погон' на плечи повесят. Ведь доходило и до тузов! Лишь ныне понимаешь, что их самоирония была на высшем уровне.
Поднимая перст указующий в небо, фронтовики глубоко и с умным видом рассуждали: 'Попрёт вишь ли вновь на русскую землю новый ворог!'... Думали они и о том, что в будущем ожидало их детей и внуков. А один, помнится, всё судорожно покачиваясь телом на своём пиратском протезе, будто уравновешивая гирями весы, равнодушно молвил: 'Вот же ж... дывись, братцы! Однажды все мы тихо умрём. Гулять... так гулять, пока живы, а коль доктор скажет в морг - значит... в морг'. Да пёс их знает, о чём они ещё говорили! Нет бы, да записать всё, но мы лишь шалили, да угощались с их рук сладостями. Так и пребывали мы с ними на улице, поедая шоколадные конфеты, крыжовник с яблоками, грушами и ранетом, пока не накрывал нас всех Бог сна - Морфей.
- Нет, - думал я, - русские воины никогда не 'спали в оглоблях'. Они схватили, верно, Бога за бороду. Потому-то и освободили пол-Европы от фашисткой нечисти... и заразы. Нет, таких не сломать через колено! Они своё уже отбоялись. Никогда не кривлялись и своим лицом не хлопотали, а вспоминая жестокие бои, поминали погибших друзей и товарищей. А потом, вдруг, ни с того... ни с сего: пускались в пляс. Я уже понимал, почему горела земля под ногами фашисткой мрази. Такие воины, - думал, - кому угодно натянут шляпу до самых, до бровей!
Особенно радостно нам было, когда в центре стола появлялась 'четверть' с пьяной радостью. И тогда пошло, поехало! Начиналось общее веселье, а знать, следовали новые шутки, байки, подтрунивание друг над другом, перерастающее в гам и гогот, без коих не бывает и гуляний, к которому уже присоединялись и их супруги. Матерные же излияния победителей в Великой Отечественной войне в ночи, только ласкали наши детские души, а впоследствии, зажгли, разбудив во мне музыкальность, что я вдруг заимел: благозвучный, мелодичный слух, без коего учитель музыки, после длительного отбора, никогда бы в жизни не выдвинула именно мою кандидатуру на исполнение песен военных лет.
Потому, со всей революционной страстью я уже с пятого класса пел со сцены песню: 'Журавли'. Второй же... и последний раз, я ту песню исполнял с матросом Миряшевым на День Победы, при возвращении нашего экипажа с дальнего похода, от брегов капиталистической и враждебной в отношении нашей Родины, Северной Америки. А уж... как певал бывало я с друзьями, застольные то. И всё, видимо, это наследство было получено от франтоватого деда, который задорно иной раз выплясывал, однако то видеть, конечно, надобно. Но увы-с...
После брани и матерщины тех воинов, я видать стал ещё и обладателем сладкопевного гласа, раз и поныне замечаю на контуженном жизнью теле... и несколько травмированной голове, с заплешинами, беззастенчивое внимание мадам, становясь для них - сексуальным объектом.
До сих пор меня интересует риторический вопрос: 'Как представители Государственного академического ансамбля народного танца имени Игоря Моисеева забрели в глушь, в посёлок, где проживали мои прародители! Чем заинтриговал, заинтересовал и вызвал у тех столичников интерес такой специфически-мудрый человек, как строгий во всём мой дед, Дмитрий Иванович?'...
Только ноне понимаешь, что в послевоенные годы набор и отбор в труппы и свои составы осуществлялся самими актёрскими коллективами и ансамблями, но не брали: по родству, знакомству и близким связям, а те сами отыскивали настоящих талантов, утончённых виртуозов и искусных мастеров со всея Руси, с самих её глубин. Не знаю, каким тогда танцором показался им мой дед, Дмитрий Иванович, но вот его дикция, сказывают, просто сразила мастеров советской культуры, а потому он и был вместе с семьёй приглашён в саму Московию. Что его тогда остановило, мне не узнать, но иногда при семейных ссорах, то ли в шутку, то ли всерьёз, я слышал от деда слово настоящего хозяина.
- Ёлкин сук! - только бывало и повысит он свой глас. - Ты, Мотря, покричи, поори, пореви ещё мне здесь... на ночь то глядя, таки соберу сейчас свои манатки, да и пыхну в саму Московию, где буду вытанцовывать на кремлёвских подмостках, а ты сиди у зомбоящика и давись слюной, разглядывая сценические костюмы, в кои облачат меня в пух и прах разодетые столичные, греховные и расфуфыренные барышни.
Хотя дед всем рулил и правил, но то был лишь вулкан, извергающий вату! Вещи его так и оставались на своём месте, а ругань на том же заканчивалась, как иссякало и само дедово желание: выходить на театральные площадки или быть в студиях очередным Левитаном или, скажем, Озеровым. А вот исполнение им своих должностных обязанностей главного зоотехника мне и нонче никак не можно понять.
Не знаю я: расслаблялся ли дед где-то в тихой гавани... у зазнобушки, но, видимо, блуждал. Не без того. И сему есмь одно... весьма веское доказательство. Однажды мой новый дом посетила бабушка, которая во время чаепития и проговорила, надолго тогда же задумавшись.
- А что это, - заявляет она, - сосед то ваш, Иван Михайлович, рванул от меня... конём, как от какой-то прокажённой!? Хотя, - сказывает, - поняла я: из-за чего! Поблудили, - говорит, - они с моим то, когда Ещенко у него ещё в парторгах хаживал! Видимо, боится, что я всё его Ефросинье расскажу! Таки... объясни же ему, ходоку, что негоже уже о том думать. Тем паче и Дмитрия Ивановича моего уже нет в живых, да и времени уже столько прошло с момента их совместной работы, что и поминать не стоит! Не держу я обиды ни на него... ни на мужа.
Единожды, как опосля мне сказывала баба, подменяя председателя и, не найдя замены крестьянину, сторожившего ночью свиноферму, дед, не моргнув и глазом, отправил охранять её именно свою супругу, Матрёну Калиновну. Всё бы, знаете ль, ничего, если бы тем временем я, младенец, не находился у неё на руках. Не спрашивал я бабу: чем мог быть занят той ночью сам дед, но что ей оставалось делать со мной, если не запеленать и не взять с собою. Так, уже с пелёнок, стал я сторожем хозяйства, за что, думается, должен, как минимум, быть признан почётным гражданином колхоза имени XVIII Партсъезда с персональной долларовой пенсией и достойными - крестьянскими льготами.
И ведь это всё происходило... после череды громких заказных убийств сторожей ферм по многим уездам нашей Саратовской Губернии.
Не потому ль директор коллективного того хозяйства имени XVIII партсъезда, Герой Соцтруда, Гопко А. К., под началом которой исполнял должностные обязанности главного зоотехника мой дед, была депутатом Верховного Совета РСФСР, что и в послевоенные те годы, она сохранила в хозяйстве железную трудовую дисциплину. Мог ли тогда дед поступить по-другому, не могу сказать, но при прочтении мною нескольких монографий, освещавших период восстановления народного хозяйства после войны, можно смело утверждать, что всё это происходило сплошь и рядом. И в то время это совсем не было: ни ультра... ни ура-патриотизмом, а простым будничным трудом во благо построения Коммунизма. Что это, чёрт побери, за безумная ответственность и немыслимое верноподданничество, нежели можно было так моему эгоистичному деду, Дмитрию Ивановичу, рисковать жизнями, как: своей супруги, так и единственного продолжателя своего рода.
Однако... что пережила той ночью моя бабка, таки одному Богу известно. Да и тряслась она, боясь тогда не за себя, а только за меня, так как несла ответственность пред своим сыном, снохой: моими родичами, всю сознательную жизнь строящих для нас: некое призрачное, но светлое будущее. А потому, обернув одеяло... с моим глупым, ни хрена не соображавшим, тельцем, она всё это 'добро' спрятала в ящик, присыпав комбикормом, а сама всё укрепляла вход в тот свинарник, так как кто-то из мужичин всё пытался выбить запертые на все засовы и заложенную всем, чем можно, дверь. И это есмь: чистая и сущая реальность, не имеющая никакого отношения к ночной или пьяной сказке умалишённого рассказчика, так как положение наше в этом плане было тогда, скажем так, несколько щекотливое, коль не совсем патовое.
Это возмутительно, когда вам смешно, что сторожа с родной бабушкой колхозное хозяйство: 'Чёрт-те... какого Съезда Партии', провонял я - посыпкой с свининою. И за что, спрашивается, выпали на долю бабушки те мучения и испытания, что, верно, намного сократило жизнь родного и любимого мне человека. Благодаря вашей прародительнице, Матрёне Калиновне, я не стал той ночью потенциальным фаршем. Не спаси тогда ваша праматерь меня, то не было бы на этом Свете и вас. После смерти деда, она, как одна из основоположниц нашего рода, ещё долгое время проживала в 'Прудовом'... пока не стало ухудшаться её зрение. Тогда тётушки и забрали её в г. Уральск, Казахской ССР, одну из пятнадцати республик, входящих в состав СССР, где я с нею и попрощался, и баба нашла на чужбине свой последний в жизни приют.
Только и задаёшься вопросом: 'Почто на долю наших прародителей выпали такие ужасные потрясения!?'... К большому сожалению, на сей вопрос - ответить в двух словах, никак не получится. Как же повезло нашему поколению. Ведь многие из знакомых и друзей не только не проходили службу, дабы отдать Родине конституционный долг по защите Отчизны, но и страшнее кошки в этой жизни... зверя не видали.
Как же, действительно, наш мир тесен! Знал бы дед мой, что мы породнимся с родом его председателя. Да-да... ибо двоюродный брат моей доброй мамА стал мужем раскрасавицы-внучки той самой Гопко Анны Куприяновны. Упокой, Господи, души уже ушедших от нас близких родственников, которых вы, мои дорогие продолжатели рода нашего, не должны забывать, каждый раз поминая их на Красную Горку. И не только... так как это и есмь прародители вашей семьи и древнего рода и стародавней нашей фамилии. И вы должны всё это усвоить.
А без прошлого не может у вас быть: ни настоящего... ни будущего, а потому храните память обо всех наших усопших родственниках, так как они всё делали для того, чтобы вы были: живы, здоровы, счастливы и любимы, каждый раз, согласно христианского обычая, отбивая за вас земные поклоны в Церквах, Храмах, Соборах и на погостах.
Так что не только Создатель будет вести вас по жизни. И прежде чем совершить какое-либо действо, знайте, что я не только помогу вам в том с Небосвода, но и накажу за все те проступки, как-то уничижающие человеческое достоинство и вступающие в противоречие с Законом Божьим! Это же ни себя... ни своих родителей, ни Праотцов не уважать, подрубая генеалогическое древо - под самое корневище.
И чтобы не случилось в вашей жизни, помните же о корнях своего рода и вашего гнезда. Предок же, изменивший нормальное развитие нашего рода, ни в чём не повинен. Было время сталинских репрессий, когда не одна семья попала под каток истории и была полностью ликвидирована. Возможно, что именно Василий Николаевич и спас нашего прародителя, даруя ему жизнь, а значит и всем нам. Аминь!