Аннотация: Это не сноха, а бешеной бабы дочурка - зазноба, что кукла менструальная и поражает, скажи, не умом, а достоинством женским меж ног! Вот она и решила, что лучше быть дорогим товаром, нежели дешевой пробницей!
Речь без мата - это доклад! (М. Жванецкий)
- Как всё же летом хорошо! - повествовал Павел Григорьевич, сидя на завалинке у своего дома, прикуривая самокрутку за самокруткой, то и дело... одну за другой.
- Раздолье летом лишь нашему мужику, нет-нет, пардон, не бабам, нет, не бабам, а токмо мужику! Нашему мужичине!
Рыбалка у него в крови, а то и мальчишник какой сообразит: на пятерых, у озера, с сочными и балованными девоньками, у которых такие наливные груди, что, почитай, скороспелые на бахче дыни; то охоту на пернатых организует, да хушь бы и в своём курятнике на кочета... бойцовой породы.
Да просто вырваться из дома, да отдохнуть где... нигде, с кем... ни с кем, да разве то - не охота ль! Разве не раздолье!
- А как зима наступит! Ведь тоска неимоверная! Одним музыкантам, надо думать, хорошо - слушай и слушай симфонию завываний шального ветра, словно Шуберта... под барабанную дробь: снежной пыли - по замёрзшим стёклам. Какого хрена, скажи, и понимают то.
А ведь слухают...
- А как, скажем, ты не музыкант, не художник и не фантазёр, попробуй тогда... перезимуй! И почто в нашей средней полосе нет белых ночей! Все бы ныне делом были заняты, а ты посиди-ка, долгими зимними вечерами, которые длятся, да уж... не по осьмнадцать ли часов кряду. Да, пожалуй, дольше! Больше! Самое время зимой и подводить итоги, да выносить приговор своим несбывшимся мечтам... за год! Но всё же хорошо: ничего не делать, а затем отдохнуть на печи! - продолжал балагурить Григорич, как звали седобородого старца хуторяне.
- А вот почто, - скажи, - ты сидишь со мною, тебе что, заняться, смотрю, нечем! Так, не смешил бы козу свахи моей, а взял, к примеру, удочку, да малька у берега для кошки моей Муськи пумал!
- Вот я и говорю, сколь проблем у нашего брата.
Смыть бы поливным шлангом все неудачи и невзгоды, да вдохнуть глоток свежего воздуха где-нибудь - в Зимбабве, куда наш Монарх мильярды отправляет кажный год... каждый год, стуча в свою грудь пред западными коллегами, что вот, дескать, какой я щедрый, что вот, мол, какой я богатый! Надысь взял, и простил африканцам аж... двадцать мильардов и, ведь не деревянных, а самых, что ни на есмь: зелёных, пиндосовских долларов!
- Как, чёрт побери... не щедрый.
- А он у народа спросил: надо ль такие средства туда вкладывать, да ещё и... без отдачи! Такие ль мы богатеи, как страны гей... то бишь, всей Европы! Оно, конечно, мильоны наших беспризорных мальцов пусть хлыщут, продолжая и дальше по вокзалам и станциям попрошайничать! Пусть ещё побегают. Тех же, тёмненьких, ему жальче, чем наших: светленьких, да рыженьких! Они то ему, выходит, вроде как... дороже! Ближе! Роднее.
О народонаселении ещё заикается. Принял бы с думскими боярами лучше меры: к сохранению именно тех ребятишек, кои у нас шляются, да шастают голодными... без приюта и надзора. Вот, был бы тогда и результат насущной, демографической политики.
- В Африке, брат ты мой, верно, лучше нашего живут! А почто, скажи, тогда расейские толстосумы, скупив билеты... рванули туда. А мы всё на что-то надеемся, что не будет в жизни тёмных полос и небо над нами будет: чистым... в будущем году, коим оно и бывает только зимой!
- Ан... нет, хренушки, разморило нас с тобой! Как же... будет оно безоблачным, это для соседа возможно, но только не для меня. То болезнь, гляди, какая хряпнет, разбив весь организм, то похмельный синдром накроет, али какой иной недуг всю зиму будет одолевать, так чему, скажи, радоваться!
- А ты вот полежи, посиди-ка... один! Ведь скука без тебя, либо иного какого охламона - слушателя!
- Нет соседа-ротозея, так и депрессия одолевает! А когда его любопытная мордень рядом, то и я... будто медовухи хлебнул, будто накатил... на оба ока! Ты не нюхай, тоже мне... дегустатор нашёлся, да и тяпнул я уже перед тобой. Нюхач тоже мне выискался! Отверни головёнку свою за запад, и слухай. Веселье только и разгоняет депрессию моего, не совсем здорового организма.
Подорвал, вишь ли, я его на голубых стройках Коммуны. Настроился Социализма, зарапортовался о выполнении плана, а к здоровью своему наплевательски относился! Не берёг его должным образом! Вот и финал - результат на лице. Итог налицо. Хрипы, да свист, поди, в грудине моей слышишь, как, верно, меха у саратовской гармоники.
- Так вот... и сказываю тебе, что ещё по осени решили с шурином своим скооперироваться, да провести эти нудные месяцы по-семейному! Вроде бы и начали хорошо, так чуть было в лапы наших правоохранительных органов я не загремел по причине оговора меня родственницей.
- О, Дева Богородица! Ведь в чём обвинила - в воровстве-с...
- Сношенька то моя... Любушка, шкипидару бы на всю, ейную кормовую тощую и сухую часть, сзади, которую та выставит наружу, напоказ, да пошла вилять на ножках, как у козы рожки - в лавку, где работает продавщицей у Разпёкина. Тот фрукт и ревизует её, в запаснике: кажду... пятницу, а то и кажну... субботу!
- Это, скажу, не сноха, а бешеной бабы дочурка, что тебе: менструальная кукла, которая поражает всех, скажи, не умом своим, а бабской, пардон, сущностью! Сутью! Вот и решила, что лучше быть дорогим и ценным для бывшего партработника товаром, чем дешёвой для крестьянских свинарей пробницей.
- А тот Разпёкин, собака, и рад её похоти! Отревизует е-я... так едет на иной хутор - к другой Любоньке! И заметь, что сей пакостник одноимённых дев в лавках содержит, ибо его брачную мадам так и зовут, яко и других первосортных продавщиц, а то значит, чтоб ночью не перепутать и ненароком не заорать в своё лужёное: 'Лушка! Мать твою!'... Как-то, примерно, так.
Всякое же ему может присниться после оных дневных ревизий. Полное, скажи, постсоциалистическое расчеловечивание!
- А хрен ли... в Райкоме то тяжелее ручки, да губастого ничегошеньки не поднимал, то-то и мотор у него не барахлит и даже не шалит. Где же органам его можно было поизноситься. Да и шурину с его неотразимой мадамой, скажи... какая выгода: всё в обновах, всё в новых брюках 'клёш' хаживает - с наглаженными стрелками. Правда, с цветастыми заплатами - на заднице.
Да то не беда, зато с переда они, как новые. Главное, дары... от Партии! Да и шуряк, хотя давно уже в песочнице не играет, а как бы... и не мужик, довольный жизнью.
Так себе - наличие штанов.
Кто сзади усмотрит... да и пусть смотрят. А он, не оборачиваясь, всё причинным местом вперёд и навстречу, да рубаху, что 'в петухах'... навыпуск! Ну, что тут скажешь - форсун, да и только! Мать его ети... Разведёнки, скажи, и те иной раз на него око своё крашеное пялят! Всё это казённое добро и достаётся ему от Разпёкина, не выбрасывать же его: поношенные тряпки - на помойку, да и снохе, не отягощённой моралью, портки не попадают в расходную часть семейного бюджета!
- Да, знаешь ты его, ядрёна палка, знаешь! Вторым секретарём нашей организующей и направляющей был! А как почуял с севера дуновение холода, называемое - перестройкой, так раз... и партбилет в печурку бани. Обложил документ берёзовыми поленьями, да и сжёг, к чёртовой матери, чтоб никто, значит, не видел! А сам себя дирехтором угольного склада назначил! Отож... сначала его обанкротил, а опосля и вовсе прихватизировал, скупив все акции у бывших работников-алкашей!
За красненькую!
- Вот те... и секлетарь-хапуга! Пока местные бандюги отстреливали хапуг, отсиделся, отлежался на печи с Любушкой своею, а потом по хуторам сеть товарных лавок пооткрывал. Так замаскировался, как бы... и не вор он вовсе, пристроившись ещё и в Госстрах - на ставку страховщика, хотя той зарплаты могло хватить лишь моей Муське на 'Катю-кэт'.
- А ноне... ныне то! Вывернет, собака, кукиш и плывёт, суша челюсть и злорадствуя, что его: ни Государевы слуги не достали, ни бандиты не отловили, и вроде почётного нынче гражданина! А хрен ли... Секлетарь! Был. Не жизнь, а малина! Романтика! Критика же в его адрес и обсуждения по углам и на кухнях о его махинациях, как свинье... азбука!
- Так, с вывернутой в кармане дулей и прохаживается по рынку, всех приветствуя... с застывшим на его морде выражением: 'Смотрите-де, мол, кто здесь Моцарт!'... Так, в одну харю, и пользуется присвоенным казённым имуществом! Гордыня обуяла, что плывёт по проспекту всё... с подплясочкой! Всё с приплясом!
- Сука!
- Так вот, на неделе, зову свою хозяйку: 'Пошли-ка, - сказываю, - до Санька-братца твоего, в карты, мол, вечерком хоть перебросимся!'...
Нейдёт клуша и всё! Кое-как... но всё же уболтал! А ведь как чувствовала она подлянку со стороны родственников, как чуяла своей носопыркой курносой, что быть тогда беде!
- А почему бы нам, скажи, не сходить к шурину в гости, чей не они к нам, а мы к ним, ведь какой ни есть, а он родня! Пошли, как не пойти, повод тоже нашли - в лото поиграть. Ведь где лото, там и стол придётся снохе накрыть, да и в нашем полном холодильнике экономия какая!
- Хоть и перекорёжит ту Любаву: с лица до пят, прежде чем подать на стол кушанье, но, таки... что-то же, всё одно, подаст, да и выпивку поставит. Торгашка же в юбке, урождённая от батюшки, Ивана Свет Егоровича, который ныне уже значится в списке усопших. Царствие ему Небесное! Хороший был мужик: не пойман был ни разу, а знать - не ворюга, да и ни чета домочадцам, которые на его поминах даже не простыли!
- Вот так и нашли мы с семейкой шурина зимнюю забаву, надо же как-то коротать эти длинные, зимние вечера! Ага... бывало раскинем карты, фишки ставим, деньги на кон. Да вроде как... по рублю то и зачинали, а дошло ведь и до червонца, а то уже большие деньжищи!
- Шурин не единожды проигрывал, а в последний раз возьми и, в пух-прах проиграйся. Тогда на кон ставит стог сена, а на кой оно мне, сено! Кому, скажите, мне его скармливать! Разве что сродственнице-сеструхе, что за мной, аки за каменной стеной!
Проиграл он и тот стог.
Хозяйка, помнится, уж... слишком разозлилась. Да и как тут было не опечалиться, лицом, коль имущество у них совместное, общее! Нажитое. А меня, как назло, смех стал разбирать, а супружницу его, наоборот, будто подменили!
- Так зря я тем вечером показывал бивни, зря, ибо хозяйка дома такой мне сюрприз подготовила, что вовек не забыть. Конечно, кажный раз употребляли, не без того, а какой же, скажите, стол без народного... и крепкого.
Под этикеткой.
- Кон сыграем и, за стол; картишки раскинем и, к столу! А выйдем перекурить в сени, так и там: винца под цвет шуриного лица. Хватим мы с ним и в хате, да в сенях ещё добавим - замечательно всё шло...
До поры, до времени.
- И веселье хлестало чрез край, не воду же с крана пили, а та горькая, что под сургучом, разбирала. Что ни говори... а глаза у шурина становились, аки у судака... наливные, того и гляди с орбиты сойдут. И всему то он радовался, яко младенец! Но кто же мог подумать, что сноха выкинет такой фортель, кто знал, что она, оказывается, была не знакома и не дружила - с совестью!
- Так, слухай, мать его... что дальше то было! Последний раз приходим, а у них в сенцах пух летает, да сразу видно, что кто-то из пернатой живности башки в тот день лишился!
- О! - думаю. - Ныне и на нашей улице праздник, пусть и не у моего дома 'Камаз'... перевернулся с пряниками, так хошь раз мясца за зиму, у родни, отведаем. А духан то по всей хате... пареным-жареным несёт. Что-что... а вот обоняние у меня, дай Бог кажному! Чувствительное! Ну да, вот слышу, что трусы ты не менял шесть дён, кряду и, не спорь со мной! Сказываю, не менял, знать - не менял!
- А на закусь чужую... нюх у меня тем паче!
- Так вот, сели за стол, дак... они нам всё карты подсовывают и давай наяривать 'в дурака', бо... не время ещё было ужинать! Один кон, второй, шашнадцатый, да обо всём уже погуторили, а о жарком, скажи, ни слова никто из хозяев не молвит! Тудыт твою растудыт... а кишку то сосёт. А тут слышу, хозяйка то как-будто разговор уводить начала в сторону и давай бахвалиться: о покупках.
И надо же тому случиться, что речь зашла и о картохе.
- Какую, - молвит, - нынче картошку мы купили, дорогую - просто ужас ужасный! За кило: пятьдесят наших деревянных, но не голышки, яко у вас, будто на пляже черноморском пособирали, а така... ишь, вкуснятина, такая вкуснятинка, что прямо тает во рту, но по пятьдесят целковых, а это, поди, не всем - по карману!
- Все рынки, - говорит, - объехали, обошли, а дешевле, чем по пятьдесят за кг... нигде и не найти было! Мы со своим ею уже и позавтракали, а потом отобедали, да вот и вас решили угостить! - говорит та, ставя на стол сковородку, да уж... не на десять ли рыл. Не на десять ли персон.
- Стерва!
- Право, не спорю, вкусно несло с кухоньки, да и как не вкусно, коль всю вечёрку нас мариновала, чтоб, значит, аппетит мы наиграли. Подаёт на стол, всё приговаривая. - Нет, вы не едали таковой, нет-нет, а с селёдочкой ну-с... просто объедение, не иначе, скажи, Санёк!
Смотрю, а она: в бок его, да в бок! Всё норовит локтем... локтем родственника поддеть, а тот, обалдуй, лишь головёнкой по сторонам крутит, вертит, не понимая, что ему приврать гостям следует. Сидит он, олухом... сопливится, ибо мы уже хорошо беленькой откушали-с... да и в сенцы то с ним пятый раз сбегали.
Да он, ишь, слабак - на беленькую!
- А картоха то и, впрямь румяна, да поджариста. Так, и время, скажи, выгадала, как тут не кинуться на неё с голодухи. Опять же... не занюхивать леденцом ледяную водовку! Ну, - думал, - отведаю, но лишь саму... малость. Картошка то в масле хоть и шкворчит, душу грея, а место сберегу для жаркого. Как же вовремя попали отужинать к родне! Надо же, как подфартило!
- Так, видимо, звёзды в тот день неправильно сошлись в созвездии Козерога, либо Блаженнейший от нас отвернулся, ибо едим и едим мы ту картошку - за пятьдесят, слушая байки: об их долгих мытарствах при е-я покупке, а о мясе же хозява... ни гу-гу. А Любушка, гори она синим пламенем, всё нахваливает картошку, будто и не забивали они, надысь, никого из пернатых, будто лапти того гусака в сенцах не стоят, будто мясной запах из их духовки нейдёт и, словно вообще не пробовали мясного на зубок, так и молчат, так и молчат...
Ну-ну...
- Сколь же можно картоху наяривать? - рассуждаю. - Да и не лезет она уже в мою утробу! Как же, - думаю, - не пробовали они мяса, коль у обоих по две зубочистки на нижней губе свисают и, так они ими играют, так играют, и к картошке то не ахти... как прикладываются, да и не на ту сторону, как бы, вообще... жуют, всё ковыряясь вилками по днищу сковороды, вновь и вновь её нахваливая.
- А ведь такой ныне не укупишь по пятьдесят за кило, нет-нет, не укупишь! - снова и снова произносила сношенька! И когда порывалась было опять закудахтать о дороговизне заморского продукта, завезённого Петей курносым в далёком веке, я уже... не мог и сдержаться! Осподи! Прости уж... Ты мою душеньку грешную, так надоел этот её словесный, пардон, пронос, так надоел.
- Будя... будя! - кричу. - Хватит, так вашу мать, накормили! Будя! Пошли! - кричу своей мадам, горлом, выскочив из-за стола, будто колесом 'Кировца'... по ноге её прокатившись. - Картошка, она и в Африке - картошка! Можно е-я: раз, пять, десять, шашнадцать поесть, но она есмь: кар-тош-ка, а не какой-то другой продукт скотоводства, либо птицеводства и, вкус у неё всегда одинаков, хошь ты пензенску... хошь ты тамбовску... жарь, она так и останется картошкой и в мясо никак не превратится!
- Вот так, - говорю, - набили кишку картофелем! Как говорится... сколь бы хохла не угощали, а без сала он помрёт, так лучше и я пойду шмат сала дома съем, чем вас, куркулей, дожидаться, когда остывшую сковороду с мясом на стол, наконец, поставите! Сами поди изошли слюной... дожидаясь нашего ухода! - гаркнул я.
- Вот так примерно мы и живём, что в левом ухе до сих пор голос этой зануды, серой масти, стоит, и цена из головы, скажи, никак не выходит, потому и проветриваюсь который день. На завалинке! Сидела, зараза, да кудахтала в левое от меня ухо и как, скажи, назло, беруши я тем вечером дома забыл!
- Так, не дожидаясь выхода своей суженой и завидев, что шурин желает курнуть и 'кирнуть'... по-махонькой, вышел в сенцы и ещё в запале всё этому сродственнику и выложил.
- Жадный ты, Санёк, прямо в деда своего, мордвина! - сказал я ему. - Не ты ли это, - заявляю, - сукин сын, ныне брал у меня бензин, чтоб заправить паяльную лампу и опалить пернатых, не у вас ли в сенях пух летает, яко на птицефабрике! Не тот ты стал ныне Санёк, не тот, и звать тебя теперь буду не иначе, как 'Парамоша-жадный!'... Жлоб ты вместе со своею Любавой! Жид!
Сам же... шмыг - до своей хаты, ни словом не обмолвившись за всю дорогу со своей родственницей. Без слов было яснее ясного, что мы заигрались в те игры, попав, в конце-концов, в такой дурацкий переплёт... и в такую дуру!
- Так бы, поди, и проиграли в лото всю зиму, пока бочонки не стали круглыми, да карты не поистрепались, коль не эта бестия со своей картошкой... по пятьдесят - за кило! Теперь она мне точно в глотку не полезет никакая, не только за пятьдесят, да и задарма не нужна! Ей-ей... не надоть!
Но, как оказалось, это была лишь прелюдия, ибо ты далее то слухай, слушай, дошлая твоя башка, что могло произойти со мной, благодаря этой чёртовой кукле. И негоже мне на шурина теперь дуться, хошь он малость и неблагополучный, но нельзя на него держать обиды, ибо спас он меня от позора... волостного масштаба!
А дело было, значица... так.
- Когда мы с его сестрицей ушли из дома, то у Санька в доме разыгрался цельный спектакль, что Антоше Чехонте отдыхать бы при этом, со своим 'Вишнёвым садом'. Такой сюжет могла придумать лишь актриса погорелого театра. Тогда мне за пузырь ядрёной мутной жидкости и поведал шурин, по-родственному, жуткую и гадкую историю, которая могла со мною впоследствии приключиться, и оная должна бы стать энциклопедией русской жизни!
- Когда вы ушли, - рассказывал мне шуряк, мать его так! - Моя то, мол, и заявляет, что испарилась, дескать, крупная денежная сумма, в размере, да уж... не пяти ли тысяч целковых с холодильника, подле которого я и сидел!
- Та не вижу на твоей вывеске, в глазу, удивления! Это она сейчас малая пенсионная подачка Единороссов, а тогда 'младую Волгу'... типа 'Жигуля'... любой модели можно было прикупить. Хошь и была тогда одна модель - 'копейка', но до сих пор с дорог не сходит и уж... превосходит поди во стократ жертву аборта - 'Оку'... которую при перелёте воробьиного стада поперёк трассы, ветром сдувает с дороги, не говоря уж... о дуновении ветерка от встречного 'Камаза'.
Её и за границу нельзя то выпускать. Не о границе с Украиной я рассусоливаю, а за границу территории завода, где собирают энтот обрубок 'Нивы'...
- Курьезный, надо заметить, сей момент в моей жизни!
И, главное, ведь телефонные аппараты имеются у обеих заинтересованных в том сторон. Чёртова кукла! Могла бы тогда и нам позвонить, проявив, скажем, интерес - к судьбе пропавших денег. Ан... нет, она облыжно обвиняла меня в воровстве! И ведь играли то на червонцы, отколь на их кухне тысячные то объявились и, это у торгаша с пелёнок, у которой тыща потайных мест, окромя и своего застиранного жёлтого лифчика! (Да просмотрел я его, осмотрел! Не я буду, коль не досмотрю ту тряпочку.)
- Как, скажи, с дуба та чертовка рухнула!
- Давай-ка, - говорит ей шурин. - поищем вместе, не мог же зять деньги к рукам своим прибрать! И закатиться, нам дорогие купюры, никуда не могли, не звонкая же монета, да и видно бы их было! Не игла же в куче навоза... от тебя! И тогда... давай вытаскивать на мороз всю, что есмь: мебель из кухни, вплоть до газовой плиты и холодильного агрегата.
- Всё, - молвил тот, - мол, обыскали и, она то, тля, гля... ползала и, она то искала вместе со мной, это чудо в перьях, зачатая, видимо, с похмелья и после новогодних торжеств, будто банкноты могли в щель, ишь, закатиться! Хлебнул я, - говорит шурин, - остатки из своей уже банки самогона, да и притворился, будто пьян... в стельку!
- Смотрю одним глазом, а он у меня, яко у разведчика, никогда не спит! А супружница шубку свою приодела, и вроде как, по нужде хотела выйти. Так на то, - рассуждаю, - у нас фуфайка демисезонная висит на все случаи жизни: хошь в магазин сходить, хушь в уборную.
Гаркнул, - сказывает он, - тогда басом Левитана в ночной тиши.
- Куда это ты, - ору, - собралась, сучье вымя! А ну, сымай, маму твою, шубейку свою драную, розыскные мероприятия будем проводить в присутствии понятых: кошек наших - Сивки и Мурки!
А заорал так, что сам спужался, а её, таки... в ступор, в шок, ввёл.
- Она остолбенела, но под моим суровым взглядом подчинилась указу и сняла всю одёжку. Да и как было не снять, коли бечеву я в руку взял. Саму её обшарил, да, в кои то годы, ощупью прошёлся по телесам её: совсем исхудала, заметил, но и денег в укромных местах нема!
- Тогда, - говорит, - вещи осмотру подверг, но, ни в толстых грейрейтузах, ни в чулках с начёсом, денег не обнаружил, да и в тряпице, похожей на лифчик, их не нашёл! Стельки от штиблет вытащил, ну, нет денег, хошь ты плачь! Вот и принялся я тогда за свадебную шубейку, что ей задарил после загсового органа!
- Наружный осмотр, вообще, не дал никаких результатов, тогда я стал выворачивать наизнанку меховую вещь, рассматривая весь подкладочный материал - шиш! Нет... ничего!
- А как, - говорит, - увидел, что испарина покрыла её морщинистый лоб, то понял, что 'горячо'... и курс поиска мой верный, ибо иду по следу, ведь нюх то не пропьёшь! Сколь я 'Портвейна' перенюхал, а 'Три семёрки' из тысячи распознаю! Ведь... у купца Мамонтова на пищекомбинате в самом Ершове работал, чей не падшей звезды ребёнок! - говорил он мне.
- И вот пальцами... пальчиками стал проходить все швы той бобровой падали, смотря на глазницы своей панды, а они ширче, да ширче! Всё, - думаю, - рядом, близко! А когда рукав шубы вывернул, так оттуда и выпали пять тысячных новеньких хрустящих купюр, кои находились в пришитом ею потайном кармане... подмышкой, где и опытный следак то никогда бы не сыскал!
С собаками!
- Это, надо же, этой стерве такое выдумать, что и здоровой головой хрен сообразишь! Осмотрелся, - говорит, - я в кухоньке, зажал её брехливую башку меж ног и выпорол, аки 'Сидора козу!'...
- Визжала и клялась, что перед алтарём тебе свечку поставит и грех свой, воровской, с души снимет! - поверил, да и как не поверить, ведь кошки меня умоляли, всё кивая головами влево... вправо перед миской с картошкой, недоеденной нами! Так что, не ворчи уж... более на неё, высек е-я хорошо, не садится уже на свою кормилицу более месяца, да и как сядешь то, коль места живого там нет, всё в рубцах кровяных, всё в ранах.
- Вот такую историю поведал мне шурин и, не знаю, верить ему, не верить после того, как мяса пожалел для меня. Сука! Иди! - говорит. - Посмотри на её зад, сам убедишься, что не вру, наказание за тебя понесла заслуженное и земное!
- Пришлось ещё ему пузырь ставить, что не допустил оговора, да всенародного надо мною посмешища! Вот такова, братан, со мною оказия приключилась, от которой не отойду никак, а не отошёл бы и совсем, коли бы... не шуряк, хрен ему в пятак, за его картошку по пятьдесят - за кило! Мяса и шмат сала пожалел! Сволочь!
Картина маслом...
А ведь как Господь сноху, занозу в каждой доске, наказал в столице нашей Родины, когда она там денег лишилась, потом уж... тебе, в следующий раз, поведаю! Пойдём, дам удочку тебе и иди с Богом, за рыбкой, вишь кошка мурзится, рыбки хочет, пошли, пошли... А мне накатить ещё надо для снятия депрессии, возникшей после скверных, но памятных для меня событий.