Аннотация: Как-то припудрила я свой носик, да вышла на проспект деревенский - Интернациональным зовётся, причёску освежить, да видно так тому и быть!
Нет того урода, который не нашёл бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя'. (А.Чехов)
-Дорогая редакция 'Моя семья!'... Дык, это я опять - Феня. Ну да, которая с Мордовии!
Ах, вы меня не знаете, таки, и знать неча... ибо обращение адресовано не вам, вовсе, а молоденьким пигалицам или девицам - на выданье. Хочется поучить уму-разуму их, глупеньких; требуется научить этих безмозглых барышень, кои поддавшись соблазну, понесли вдруг, забрюхативши: от дружка школьного или гостя московского, соседа коммунального, а может и ветра южного.
А затем летают, кружат, ищут... бедняжки - в слезах, выхода из создавшегося тяжкого положения, но так и не находят. А не встретив в жизни оной, бесовской, порядочного любвеобильного друга, ещё больше путаются, не создавая своей полной семьи.
-Обращаюсь я к вам, чтоб пропечатали вы, а эти дурёхи пущай внимают, нехай слухают: советы добрые и навыки мудрые, наработанные ещё моей мамашенькой за многие годы развесёлой и беззаботной её жизни, ибо ноне столь всяких опасностей, плохого влияния, да крутых виражей, что выпадают они из обоймы!
-А будучи опытной хищницей, мамочка советовала всем нам, глупышкам, зачинать охоту прямо - со школьной скамьи... с момента примерки бабушкиного бюстгальтера... в подполе.
В бане.
-Эх, девоньки, видеть бы вам мою маменьку... Когда стройная нога выносила мою барыню-мамушку из дома на улицу, таки... мужики становились просто мелкими мужчинками, захлёбывающимися собственной слюной. Да если бы я ещё и перестала красавицу-мамА величать маменькой, то все бы видели в ней мою принцессу-подруженьку.
И только.
Всё то она у меня знает... ну, не из пальца же во сне сие высосала. А чтобы выстрел наш, девоньки, был не холостым, а брак практичным, а не гостевым и тренировочным, отлов должен начинаться не на птенцов сопатых, да пострелов безусых, хоть и красой наделённых, а сразу на мужичков богатеньких, да пусть даже и с мозолью ниже их грудины... впалой и волосатой.
-Не беда-с...
-И надо бить,- молвит она,- не одиночным и мелкой дробью, а разом, шрапнелью или картечью. Дуплетом. Отож, используя, при этом, ещё и весь арсенал лёгких летних платьиц, с глубоким декольте - до пупа, кои можно отыскать, обнаружив их даже у прабабок в сундуках... Под замком.
С нафталином.
А учитесь и обучайтесь: пышки, пышечки и пампушечки - у зеркал, да своих ранних, шустрых и отвязных подруг, с низкой планкой социальной ответственности: соблазнительным тем улыбкам, ухмылкам, да уловкам одурачивающего характера, как некогда поступала моя матушка-артистка.
В девичестве.
Так, начинаю повествовать я, девоньки, юные и бестолковые...
-Зачала то я и сама, девки, знаете ль - в осьмнадцать годков... Оно хоть и рановато, однако, признаюсь, как пред Духом Святым - по любви-с! Не иначе... по согласию. Я то тогда ещё юна была, лицом красива и чиста - без румян; ну-с... без брехни - ярка, изящна, строптива и прекрасна.
-Нечего болтать, не к чему и калякать - кровь с молоком!
Зная о природных своих данных и девичьих прелестях, урождённых от моих красоток-прабабок: груди высокой, кости крепкой, бедра широкого, да ноги длинной, так и порхала бы, как и вы, и дальше - меж юнцов сопатых; так и витала бы, перелетая от одного красавчика к другому: пока не опалила крылышки, покуда бы не сгорела, покамест не пропала, коль не встреча та... случайная. Любовь моя настоящая.
На улице... у дома.
-Верьте и вы, девчурочки - в Любовь большую, Любовь Божественную, так как дары Бога - это наши с вами дары, наше с вами и богатство! Да, не оскудеет рука дающего!...
-Ах, вы знаете!
-Ну... и хорошо! Ведь произошло же со мной: чудо-чудное, случилось же: диво-дивное, о коем и умалчивать не имею права, как перед вами, так и пред моей чудо-внученькой, Дашуткой, коя всё должна знать о своей прабабке Неониле.
А теперь, держите-ка, ушки свои - на макушке и внимайте, ибо переходя к сугубо интимному, начинаю-с... я с вами разговор вести, откровенничая - с позиции: стервы, сучки и мерзавки... это уже, пардон, как вашей душеньке и перепонке приятно будет слышать и воспринимать. Не цепляйтесь к слову, но не услышав меня и поучений моей ушлой маменьки, таки, пропадёте, да и сгинете... канув - в безызвестность.
Небытие.
А оно вам, скажите, нужно... ведь жизнь так коротка.
Началось же всё с того, что припудрив носик, вышла и я на проспект деревенский, Интернациональным именуем - причёску, как бы... освежить, завивку, вроде бы, поправить, да видно так тому и быть.
Тут, вдруг, откуда ни возьмись...
Явился предо мной моложавый Николай, Ильича, соседа нашего, сынок, председатель колхоза - 'Серпом по молоту'... в бричке, запряжённой парой гнедых. Смерил тот меня опасненько глазищами, так схожими... с убойными глазницами Надьки Крупской, да ни с того ни с сего - зазвал прокатиться, пригласил покататься. Первым же взглядом, скажи, вскружил безумную мою головку. Сразу, бабочки вы мои, незнакомые, испытала я: озноб, холод, дрожь, вкупе - с букашками.
И бросив на меня орлиный взор, глаз прищурил. Ну, монгол-монголом, калмык-калмыком... спросонья. Две щели, вижу, и те - с ехидцей. Ну-ну, китаец... один в один. Желтолицый, загорелый... И чем он мог привлекать подружек, неведомо мне. Разве что грудь его могучая - колесом, да челюсть широкая - еврея.
-Какой-такой гриб!-стесняюсь спросить... с перепугу. - Коль ни единого дождичка за всё лето ни выпало.-Разве что у корейских землянок, во поле широком, на дерьме навозном!-вопрошала я, в ответ, с видом ничего непонимающей первоклассницы.
А ведь матушка меня заранее настропалила на якобы... случайную с председателем встречу.
-Ежели тебе сосед наш, Колюшка,- молвила та,- предложит прокатиться - ты уж... не отказывай. Соглашайся. С ним, де, ни огонь, ни вода не страшны и брод, мол, перейдёшь, пуповины не замочив, да и страсть, дескать, как ни с кем другим, испытаешь!
Так я, кобылицы вы мои глупые, овечкой тогда прикинулась, овца-овцой. Поломалась для вида, покочевряжилась для приличия, пожеманилась этикетно: моргнув трижды глазками, покраснев одной щёчкой, надув губку нижнюю, но кивнула головкой, таки согласившись.
Ага...
Да и как откажешь, коль маманей велено, да и близости, чувств-с... очень хотелось. Страсти... огня. Да не похоти ради, а токмо здоровья для... с приглянувшимся мне орлом-коршуном.
Не успела я, скажи, ногу на ногу в его повозке кинуть, дабы тот ухарь обратил внимание не только на новый мой носок, как тот погнал во всю прыть коней колхозных, да так, бабоньки, что с хвоста у тех закапало. Как бы... украл тот хват меня тогда; будто бы... похитил.
Отож... в полдень.
Скажу-ка, я вам, подруженьки, откровенно - не противничала особо, не шла я наперекор: ни судьбе своей, ни охальнику Коленьке, ни прыткой и дошлой своей мамане.
А вот первый одурачивающий акт я свершила тогда, когда коляску просила в поле остановить, будто поперхнулась семенем. Да не хи-хи... а семечкой подсолнуха. Или с вами онаго не случалось.
А сенцо, помнится, в стожках, в том поле подсыхало...
-Ох, бабочки, и резануло в мозжечок запах свежескошенного зелёного, пахучего того сена. Враз одурманил. А пропустив ещё и коньячка со срамником тем, Колюшкой, я и растаяла, аки баба снежная, будто Снегурочка, лицом белая.
Коленька же, хоть и бесстыдником в посёлке слыл, но не торопил меня. А напустив на свой анфас важности и значимости, стал, вдруг, колдовать, оболтус, проверяя и обследуя влажность свежескошенного сена, всё: трогал, щупал, лапал стебель за стеблем, пучок за пучком, кучку за кучей своими лапищами, словно девку красную... да всё ворковал, голубь сизокрылый, приговаривая:
- А сенцо то, гля... Фень, ныне то какое - добре, пахуче, зелено!'...
Ага... будто другим оное может быть.
-Что уж, девке, голову морочить.
А сам всё ближе, поближе и, уже в неподвластную разуму моему, зону - ухо: дышит, сопит, пыхтит, а тут и воздух стал ртом хватать, заглатывать, задыхаясь. Наконец, догадался, пустив в ход и руки свои... шаловливые, лапищи свои загребущие: одну норовил всё на грудь мою, набухшую, положить; другую на животе, вздрагивающем, пристроить.
Ну-с, не нахал ли...
Конечно... довёл; понятно... возбудил; знамо... увлёк. Да и матушкины словеса не выходили из хмельной моей головушки. И ведь положил... ладони, и руки, конечно, пристроил. Хам, просто охаверник местный. Ну-с... позволила. А как не позволить, коль было мне: приятно, мило и нежно, да ещё и темперамент, сволочь.
-О, святые угодники! Всё, бабочки, капец... сбой девичьей моей программы, срыв всего, придуманного на ходу моей головкой, плана. Не помню, в какую-такую секунду... сомлела я; захмелела... не то: от запаха степного, не то: от топлива алкогольного. Всё же, думается - от ласки Колиной: умильной, сентиментальной, но всё же нежной.
Ещё тот, признаюсь, хлыст; ещё каков, скажу, волчара. Сграбастал, вишь ли, сильными лапами всю мою осиную гибкую фигурку, будто стрекозу, словно птаху, аки ветку, что и уговаривать не надо - поплыла, девки, я... улетела.
Сразу.
-О, Бог мой! Признаюсь... согрешила я, девчата, простите, но с каким блаженством... о, с какой усладой. Пропала сразу я, барышни, а воспылав, таки летала, парила, аки птица... в облаках, словно крылья пели за спиной. Подпевала и я им в этом хоре вместе - с Ангелами. Только попрошу я вас, девки об одном и, убедительно.
-Слюной обильной, ради Христа, не захлебнитесь.
Да и терять, признаюсь вам, милые, было мне тотчас нечего, ведь ранее двое меня любили, а третий полюбливал или долюбливал. Не знаю, как правильнее, а всё одно - хорошо было... сексуально.
Прикольно.
-Особенно... С Володенькой, что без царя в голове, с которым утратила честь, а главное, без мамкиного на то согласия. А с Коленькой сразу и забыла о существовании тех школьных, некогда мной любимых, пробников. Да и любила ли я их, юнцов-лончаков, вообще, не знаю-с... Хорошо, верно, было с ними. Развлекалась... да, полюбливала, видимо, ибо скукота-скукотище, знаете ль, в нашем курмыше... Не мегаполис же, да и молодость, опять же, птицей летела-пролетала... со скоростью гильотины.
-Видит Бог, бабочки! Не хотела отдавать я себя всю сразу Коленьке, или наверное... не хотела, теперь то уже и не вспомнить. Он молчал и я молчала, лишь мелодия любви, в полевых условиях, и наших отношениях звучала. Но не знала я, как и любить то его, по-настоящему, надобно.
-А стоило ли меня, вообще, уговаривать, коли вот оно счастье - в руках, кое на мою голову тогда свалилось.
С Небес... просто Божественное провидение... не иначе.
-Сердечко так и билось, так и колотилось, чей не с улицы какой забулдыга, а сам председатель-удалая голова. Да и как ему не забиться... коль такой принц, да ещё и на двух жеребцах. Да и матушке слезливый отчёт надо было представить, что совратил, мол, кобель окаянный - глупышку; что сгубил, дескать, чертяка, не познавшую любви, пацанку, несведущей греха и не испытавшей волшебной силы страсти.
Поневоле, де, воленс-ноленс.
-Я же, молодицы, на коленях пред маменькой клялась всеми Святыми, что никогда не подпущу... никакую падлу - к своему подолу.
А про Володьку-соблазнителя, конечно, ни слова, ни звука, ни гу-гу... Ну, не сберегла честь,- думала, лёжа на спине,- таки, что с того - бери, мол... Коленька, такую, какая уж, я есмь.
А сено в тот год уродилось такое пахучее, что с катушек можно было съехать; да и чего только в нём не было: клевер, мята, полынь и ковыль, а репешок то, репешок... Как возбуждал, девки, как окрылял и зажигал, что хоть сама раздевайся. Резво. А всё это: васильки, вкупе, с его шикарным одеколоном 'Красная Москва'... голову, таки - кружило, сознание дурманило, тело знобило.
Тогда-то и поволокло меня, будто в пропасть.
-А ручонки же его каки... скажу, кучерявы. Ну все мои складочки, уплотнения потайные... прошёл, и всё, вроде как - ненароком, и всё, будто - по неведенью.
-Кобельеро.
С Володькой и ночь какой-то тёмной была, а с Коленькой... и рассвет малиновый. Надо сказать, речист, зараза, изначально был. Просто соловей, прибаутку за прибауткой сыпал, а стихи какие слагал, как тут было стерпеть.
-Мы не сладились, мы не сжились,
В суете этих тёмных ночей.
В твоей душеньке черти гнездились,
Значит ангелы будут жить в ней!-читал он мне. Проповедь.
Как башку не снести, как можно страсть сдержать... И сил таких, поди, не найти. Да об этом ли думы были. Я птица, он ветер, весь мир был пред нами ясен... и светел.
Земля из-под ног, скажи, поплыла.
А когда Коля взял последнюю цитадель, порвав на мне кружевные трусики, я просто, бесстыдно - капитулировала пред этим ухачом. И пали мы, девоньки, тогда с ним в копну - на сено душистое, траву пушистую. А над головкой ещё и птицы, донимая, щебетали: 'Отдайся, Фенька! Отдайся, стерва!'...
Если б... не эти полевые звонкие трибуны, я бы ещё подумала, но ведь свили они для меня и, не паутину, вовсе - невод, куда я и попалась, что не выпутаться было. Никогда.
И не преминула одарить тогда я, девоньки, Колюшку своею любовью, ой, скажу, как же я его возлюбила. Кинула я тело своё на тот зелёный духмяный стожок и разбросав ручонки по сторонам, внятно и доходчиво шепнула, чтоб только слышал.
-Аллилуйя! Ах, люби меня Коля! Ну... же, залюби меня - сокол мой ясный! Любите меня, председатель! Ты ласкай, милый, заласкай, целуй, Коленька, зацелуй: кажду... ямочку, каждый бугорок, кажду... впадинку!'...
(А сама всё думала, вдруг, да на ухо, мой донжуан, туговат.)
-Но Коленька любил... и Колюшка ласкал.
-У-у-у... Летала я.
(Ох, повторить бы.)
-Ой, я вас умоляю!
Да не стыдите меня, ради Христа и, неча... нагонять волну в тазике. Не стыдно мне... и даже не покраснела. Нет-нет... ни капли. Ни капельки. Класть я хотела на все ваши правильности, ложить мне на ваши мудрости житейские... и истерики. Плевать я на них хотела.
-Не надо и вам, подруженьки, быть святее матери Терезы.
-Разрази меня гром! Как тут, девоньки, устоишь, коль почувствовала биение его плоти. Сами же знаете... всё вы и без меня понимаете. Это же уму нашему, девичьему, неподвластно: экстаз, стоны, упоение. Транс.
-Боже мой, не Колька, а просто тиран! Кобеляка ненасытный. И тот день стал днём моего нового рождения! А потом уже... и под счастливыми подсолнухами и, какие кульбиты со мною тот, сорвиголова, творил, коих не испытывала я с Володькой, вовсе. И орала я, аки одержимая, будто впервые, словно во мне дьявол проснулся, призывая всех Богов и Архангелов с Небес - во свидетели. Ох, и фантазёр же был мой Коленька, ой, да выдумщик!
Ах, да циркач!
-Ну, губу-то нижнюю, стервочки, приберите... что её то раскатали, подверните.
Негоже вам ныне расслабляться.
И птицы меня уболтали.
-Видит Всевышний, что при тех трелях соловьиных я выполнила программу-maxi, заложенную самой природой, что же здесь, скажите, дикого. И какое же тут бесстыдство, да и как можно не желать - плоть услады грешной.
А пошлого то что... не понимаю.
-Ах, оставьте свои басенки коту Бармалею, да сказочки, что вы честны, для написания своих мемуаров - праправнучкам... Может кто-то из них и поверит. Хотя... вряд ли, сомневаюсь.
Не с Володькой чей, с мякинной его башкой, шарились в поле.
-Отцы Святые! Кинет, бывало, голышом в солому: колючую, прошлогоднюю, что того и гляди кормилицу свою повредишь иль застудишь. Уф... неприятная история, что стрёмно и вспомнить... Всё нахрапом - всё нахрапом. С места - в карьер, будто с кобылицей. Да хоть и кобылка я, так: молода же, свежа, сочна, красива! Тьфу, деревня! Каждый вечер, скажи, только и норовил в степь меня утащить, простора, вишь ли, всё ему хотелось.
-Ну-с... сама виновата - царское ложе хотела, но заполучала лишь 'фешенебельный нумер в гостинице' - в степи пыльной, куда тащил меня, а не в лесок, как того хотелось: к соловьям, к кукушке.
К дятлу хотя бы... в конце-концов.
Где нашептал в ушко: что-то ласковое, хоть и наврал бы чего... сказочного, аки Коленька, чтоб зараз на душе легко стало, чтоб по телу дрожь пошла, чтоб разряд тока прошил. Всё тело чтоб... нутро всё.
-Люплю!-шепнёт иной раз Володя и, доволен. Самого же перекосит, будто парализован, стервец, или контужен. С фронта. Овощ, право, прыщ неотёсанный. Холера его побери! И давай срывать все любимые на мне тряпочки... в клочья. На ветошь. Ну, не нахал ли, скажите, не варвар. А сам хоть сопливчиком бы, подлец, одарил.
С рисунком... в цветочек.
-Шас, люплю!-скажет, что даже чай вчерашний наружу просится. А то возьмет, вдруг, да и захрапит на соломе, яко боров - в луже. Не имела, право, нужды и будить его, пока не выдрыхнется, пока не отсопит.
-Фараон!
Одни заморочки были и с ним - чёртом шелудивым. Иной раз... и порхнёт от ейных ласк бабочка какая, залётная, в животе, так и та, вмиг, куда-то испарится. А как пил, голубки, как пил... Сам то и был - с рюмку, а зараз бутылку в себя вливал. С горловины. Пока целует, таки всю обслюнявит, что до утра отмываешься... чтобы тятя запаха горилки не унюхал.
-Так и миловались с ним, как есмь - до аборта. Хахаль тоже мне. И знайте, милашки, что наличие детородного у мужчинок органа - не говорит ещё о том, что он есмь - самец-оторвиголова или кобель-производитель. Обманчиво это всё... в корень надо зрить.
В корень.
Вот, когда намиловались, да налюбились досыта, тогда-то мне Вовка и заявил, как плюнул.
-Чем больше абортов,- сказал,- тем меньше с другими изменять мне будешь!
-Ну, не придурок ли... не идол ли озабоченный. Узнай мать о любвеобилии моём к школьным ребятишкам - убила бы... к чертям собачьим. На всю, как есть, голову, девки, в поле он был простужен - это точно. Отчаяние овладело мной после наших полевых встреч, кои очень даже подорвали сердечную мою нерву. Как тут не порвать было с этим валухом, как не бежать было от оного олуха.
Вовек не забыть мне той большой 'любви'...
-Ну полюбились, потренировались и, будя!-выплеснула, напоследок, я ему. Не для тебя, козла,- кажу,- в Заволжье ягодка росла!
И вымахала... и оперилась. Вся в маменьку. А у нас, девоньки, правило одно.
-Нежели ты, скажем, председатель, то, значит, человек честный. А раз во поле свёз, то обязан был меня сосватать. Он же, Иудушка, вишь ли, как и другие, лишь полюбливал... да нахваливал, но замуж и не думал звать.
Так, и Колька был, выходит, не лучше других, ибо когда мне уже рожать приспичило, отвернулся кобель клятый, стал в бричке других катать. С ветерком. А меня, с распрекрасной ногой... в носочке, и роскошной фигурой... в сапоге, хотел просто монополизировать и никому не отдавать. Да не тут-то было...
Не на ту нарвался, так ведь маменькой, поди, научена.
А финал и последний одурачивающий акт был таков.
-Родила я мальчонку, покормила, полюбила его с недельку, в пелёнку завернула, и ходу - к Коленьке.
Домой.
Пройдя в хату, положила мальца на стол, расцеловала... поцеловала в лобик.
-Для тия родила я в любви и согласии!-сказала председателю.-Не хочешь жить со мной - вскармливай со служкой, одной он мне, на дух, не нужен! Корми чудо-дитя наше, а я погляжу как ты с ним справишься! Ты есть председатель - это фигура, так вам со служанкой и флаг в руки! Прощевайте!-сказала я.
А сама... шасть в дверь и, до маменькиного родного порога...
Только меня и видели.
-Не мой то плод!-стоял в ушах голос посрамлённого мною коммуниста.
-Как же, не твой!-твердила, помнится, по пути я.- Если один и тот же профиль. И в анфас схожи.
Сомнения и меня, иногда, посещают, но поздно после случившегося отказываться было от такого чудо-ребёнка.
А ведь признал Колька своим дитятко.
Впоследствии.
Да и как не признать, коль на моей стороне и орган был партийный. А там, как говорят, разговор короткий - либо в председательском ты кресле... и с нами, либо ты отставной козы барабанщик.
Взяла, как говорится, его на арапа...
Так, одурачивание Колюшки и привело нас с ним - в ЗАГС. Хоть у него в подчинении много баб смазливых и измена мне работой его, заранее, была уготована, так, нехай изменял, чей и мне, что-то, доставалось. А кто, скажите, девки, не изменяет, нам, бабам - урод разве... сущий, ирод какой окаянный!
-Меня всё, помнится, дознавался, имела ль я любовника!
-Ага! Как не имела... Конечно, обидно ему было. Как не обидно... Наслаждался мужик, счастьем упивался, радуясь, стало быть, жизни, а тут взяли, вдруг, и - захомутали. Так и сказала я тебе, Коленька; так и призналась я тебе, муж любимый.
Да ты хоть за ноженьки меня, дружок, с Володеньки стаскивай, убей, не сказала бы! До последнего всё удивлялся: 'Ну, затейница! Отож... кудесница, какая шустрая, чертовка! Посмотрела, таки, сразу - как рублём одарила!
-Как не затейница, будешь, пожалуй, ею, нежели сама себе дорогу пробивала, чей не в тепличных условиях росла!
Казалось, что и не любил меня, сначала, Коленька...
Однако, стерпелось, знаете ль, слюбилось! Ох, и прожила же я жизнь, бабы, всем бы вам так жить! Полная, знаете ль, идиллия! Да и благодаря мне, любимой, стал мой Коленька - Николаем Ильичом, а место председателя колхоза сменил на должность - начальника Управления какого-то хозяйства. Так что ещё неизвестно, кому ещё из нас больше подфартило, да посчастливилось в этой тяжкой, послевоенной жизни.
-Бог, видимо, в темечко нас с ним расцеловал!
При рождении.
И советую, дамочки - следуйте пословице, придуманной не нами: 'Сладкой будешь - проглотят, горькой, к чёрту - выплюнут!'... Я хоть и не по таланту, скажу, жила, но шиковала всю жизнь.
-И не жалею-с... Ведь и ноне я думаю о себе лучше, чем когда-либо... за всю свою жизнь. Я чувствую себя сильной, а сила, девки - это так сексуально и комфортно, что и от зеркала не отхожу-с.
Такая вот забавная, но весьма поучительная для вас, подруженьки, история, коя произошла со мною. Так... что и вы не ждите милости от мужика-мужлана, а надо взять его за то самое - 'не хочу' и, есть: наипервейшая наша задача! Не живите в тени мужиков, бабочки, так как товар наружу показывать надоть, на обозрение лицом его выворачивать!
И только приставив ко всему ноги... жизнь ваша, девки, непременно, наладится.