Аннотация: Ну, я человек семейной жизнью закаленный, а потому вынес как-то все на меня свалившиеся неприятности и трудности и только благодаря моей неугомоннице - Чингисханше...
Я ничего у Бога не прошу... Зачем?
Он сам и так всё это знает. Прошу прощения за то, что я грешу...
Благодарю за то, что понимает. (В. Степанов)
- Вот кто, - спрашивается, - является самым востребованным работником в любом из наших правоохранительных учреждений!'...
- Ну-с... правильно, отпускник!
Вот потому, дабы не мешали моему времяпрепровождению, я сматывался, к чертям собачьим - из города. Прочь. Ведь я прекрасно осознавал, что завтра же во мне, пуще прежнего, будут нуждаться: и прокуратура, и суд, и чёрт-те что, и хрен знает... кто.
Посему, дождавшись очередного отпуска, я пафосно, одев на свои очи солнцезащитные очки и, по небесному велению, по внутреннему хотению, пыхнул туда, куда ветер подул. А дунул он, тот год, в одну, забытую Государем, курортную зону, с грязелечебницей. И массажистками.
Туда, где можно расслабиться, откушав, на озёрах, винца, и в своё удовольствие: попринимать ванны с целью - укрепления блуждающей расстроенной сердечной нервы и беговой кости, заодно, отбелив... убитые работой пятки.
И вот я уже на курорте имени легендарного полководца Чапаева.
Кажется, это было немного раньше доперестроечного - ХХVII съезда КПСС, когда, действительно, в обществе нашем царило: и всеобщее равенство, и настоящая свобода.
Там-то, граждане, и произошла со мною трагикомическая история с занудным на первый взгляд, для вас, содержанием.
А по приезду...
Я сразу же бросил глаз на дикую степнячку, которая при знакомстве, назвалась: 'Равиля'. Ну, Равиля, таки... Равиля. По мне... хоть Царица Нефертити или незаконно рожденная доча Папы Римского. Лишь бы было не скучно, только бы не одному. Да и мало ли как может назваться отдыхающая одинокая крашеная, на отдыхе, особь.
В юбке... да на каблуке.
- Да, - думаю, - эта кобылка - из нашей, кушумской, конюшни!
Как же я радовался, услышав: о природном, сверхъестественном даре этой шальной азиатки, что та могла: и исцелить меня от цыганского тёщиного сглаза, и снять порчу, наведённую на мою персону соседкой Томкой. Да-да... стерва-стервой, а яко приложится к графинчику, таки... давай поминать, что меня икота по три дня мучает.
Сам не думал, но именно там, на курорте, у меня и сработало: врождённые чувство собственника, вкупе... с ревностью, что я стал отпускать Равилю только на ванные процедуры.
Потому и приходилось держать ту премилую гражданочку подле себя, накоротке; на длине - кобыльего хвоста. Ну, дабы та не косила похотливым своим глазом на разодетую мужскую комплекцию и, чуждую советскому гражданину, на той комплекции - забугорную, иностранного покроя, коллекцию.
Причина...
Собственно... я и не должен пред вами исповедоваться, но тайны не раскрою, если скажу, что по жизни являюсь крайне аварийной личностью. И где бы, что бы... ни произошло, так асфальтированная дорога просто притягивает к себе мою фотокарточку, а моя машинка - вековые дерева. Сын Аварии... или аварийный сын, да как только меня не обзывают ноне. Здесь, казалось бы, и говорить больше не... о чем, ибо не единожды по мою душу зажигались свечи.
В церквах.
Нет... братцы, это только увертюра к оному повествованию, ибо рождественская сказка впереди. Не суждено, видите ль, мне было разбиться, хотя, как бы... лишнего - не каркнуть, так как собираюсь опять покурортничать.
Так, познакомившись с той премилой и темпераментной татарочкой, я окутал себя, любимого: и лаской и... заботой. А отзывчивая Равиля, в любое время дня и ночи, могла скрасить моё острое одиночество, начиная уже на закате солнца - снимать с меня: порчу, сглаз, и дневную усталость. А чтобы она не очень противилась, я ей пел Лазаря. Месяц. Ага... всё расхваливая её природные прелести, дар и неограниченные целительные способности.
И какая, скажите, особа... в лосинах, с маникюром, педикюром и причёской - 'а-ля Жанна Агузарова'... останется тому равнодушной.
Да, пожалуй, никакая.
Равиля готова была сразить на курорте любого хлыща и щёголя: сексапильностью и обаянием, красотой и своею сексуальностью, да вот кто бы только её ещё и отпустил.
Хороша, неча... и говорить.
Эту очаровательную и премилую мадаму и целлюлит обошёл стороной, не желая, скажи, с нею даже здороваться. Неудержимой своей природной страстью и некой, азиатской изюминкой, эта молодка очаровывала и покоряла сердца курортников.
В портках.
Она завораживала и волновала... но главное, она гасила мою депрессию - в самом её зародыше; в самом её зачатке.
Все видели в этой дикарке - благодетельницу, еженощно исцелявшую меня: от томления и кручины. Судя же по её нестандартным высказываниям, неординарному мышлению и поведению, очень уж... походила Равиля на сродственницу Чингисхана - урагана полей и степей.
После наших, обоюдно полезных сеансов, так уж... хотелось мне эту Варварку видеть на коне, под седлом, но без узды. Да-да... когда ей приходилось пришпоривать степного рысака - в яблоках, своими обнажёнными крутыми и эротическими бёдрами. Не зря, верно, в заморских странах ураганы награждают нынче сплошь женскими именами.
То навестит их - Катрина, то Матрёна, а то, ломая глаз, заморский житель и Акулину у оконца дожидается.
О привязанности и дикой меж нами страсти знавали все соседи, да вот душенька её для всех так и осталась - потёмками... А я всё заглядывался на эту стройную и гибкую лань - с восхищением и, с вожделением блудливого... мартовского котяры. Первобытным своим чутьём и эта красотка ловила мои дерзкие на себе взгляды и оттого, верно, получала немалое удовольствие.
А какой, скажите, незнакомке... неприятны: внимательность или увлеченье ею.
Однако, при мне, Равилю уже перестали считать романтичной птицей высокого полёта, ибо та больше походила на наседку подле любимого птенца, которого она баловала - с утра до вечера. Опека и забота этой интересной всем персоны были заметны любому, невооружённому оптикой, окуляру. Но это всё лирика... Довольно мне уже пускать слюни, так как на курорте произошло со мной нечто другое, стороннее.
Бесовское.
Видя, что красотой наделённая миледи, выводя меня из хандры и унылости, занимается никому неведомым плутовством, в наши дела влезла странная, нефотогеничной наружности и недобрым взглядом, чертовка, с одноклеточным умом. Нет-нет... такую зараз и на бульдозере не переехать.
- Почто же вы, милейшая Равиля, - заявляет тот персонаж, коммунистического покроя, в бигуди - жертвуете собой - ради опечаленного, чёрт-те... чем, меланхолика! Вы, - сказывает та кукла, - для улучшения мозгового кровообращения, засадите-ка, дескать, этому типу... на всё тело - пиявок! Сразу, мол, и настроение у него поднимется, и либидо повысится.
Сей паршивый совет... стервозной той грымзы, так бы, гляди, и остался нами незамеченным, если бы, уже поутру, пиявки в банке не были доставлены в мои апартаменты - по великому, якобы, блату.
- Избави Богородица! Не на мою ль погибель! - ворчал я, видя плавающую в воде, угольного цвета, гадость. Это же происки той Темнейшей! Бесовство. Послала бы ты, - сказываю я Равиле, - ту мымру к праматери... или я похлопочу, чтоб её линчевали здесь, всем курортом! Ведь вырвет она меня из табуна хороводившего православного люда нашего... и проводит в последний, совсем негероический путь раба, Господа нашего Иисуса - из Назарета.
- Я же, - кричу, - не боец муай-тай и даже от укуса осы и мелкой лесной пчёлки сознания, разом, могу лишиться, а здесь - такая мерзость, чёрт бы их побрал, такие противнейшие черви. Это, либо, всё... на моё, природой изнеженное тело! А вдруг, они - вопрошаю, - ещё и лошадиные! Ну... разве можно верить какой-то ожиревшей, тётке-проходимке, которая ни разу не соприкасались с медициной: ни адамовым ребром, ни обнажённым бедром.
Но как бы я не плевался... и не бросался трусами в банку с той болотной мразью, от мошенницы, таки... уболтала меня Равиля и, я согласился на оный эксперимент.
- Ну, не дурень ли... Ведь попал я тогда сам, граждане, аки муха - на дихлофос.
И вот, кошусь я глазом на хитрую степнячку, а та уже, ишь, крадётся сзади, наглаживая мои чувственные органы... Гляжу, а Равиля уже пятернёй своей отлавливает, доставая из банки: скользкую, мелкую и мерзкую тварь. А на ту и смотреть то тошно, а не токмо допускать к моему, почти девственному, телу.
Заскулил, помнится, я тогда, граждане, цепным псом... не дышу, взирая с мольбою на образа - в углу, ища защиты и спасения Небес.
А шустрая Равиля, вдруг - раз... и уже первая пиявка: на шейном моём позвонке. Раз... И вторая там же. Ага - на спине. Третью и четвёртую Равиля направила ниже спины... где уже та и именуется то совсем по-иному. Тут-то, братцы, я и прочувствовал движение организмов: гнусной и гадкой этой сволочи. Они елозили, расползаясь в разных направлениях, подыскивали себе безопасную шхеру и, естественно, недра.
А те гады или гадюки, сам чёрт не разберёт, сразу приступили к делу, наслаждаясь первогруппной моей кровушкой, отсасывая первогруппную мою кровинушку. Будто, братцы, помпой... будто, скажи, насосом. Да ещё и с причмоком.
А вот когда мурашки спринтерами рванули по всему моему телу, я завопил... с пеной у рта.
- Будя! - ору. - Усё... шабаш! К чёрту! K ebene Fene! Кровопийцы! Не надоть, - кричу, - выплясывать здесь, предо мной - 'Польку-бабочку'... Довольно-с... Они мою кровь сосут, а не твою! Они мою силушку забирают, а не твою. Я же, в конце концов: не падшей звезды ребёнок. Хорош! - возмущался я действами степной хлопотуньи.
А ведь я, как кормой чувствовал, что будет горячо и тяжело, но чтобы так тяжко... и не догадывался. На том... со своею благодетельницей... и порешили.
Покончили.
А далее... А вот дальше, граждане, я столкнулся с женским эгоизмом. После той, нудной и неприятной мне, процедуры, гляжу, а Равиля, включив свое обаяние, дикой пантерой крадётся ко мне по ковру и кокетливо, видите ль, так мурлычет.
- Дескать, сбегаю-ка... я, ваша, болезная обличность, на танцульки, пока пиявки будут высасывать вашу дурную кровушку. Хочу, на народ - заявляет, - мол поглазеть и себя-де... показать! Вот увидишь: одна нога здесь, а другая там! Через часок подлечу!
- Что! - вскрикнул я. Горлом. - Ты, - говорю, - мадамка Равиля - не умом ли рехнулась! Негоже ж... так с фигурой моей поступать! Нешто смерти ты моей жаждешь! Ладно, - заявляю, - пятнадцать минут! Отож... Всё, время пошло! Только... Одна нога там, а другая здесь! А не наоборот.
Ну-с... и порхнула, бабочкой, бесовка: то ли на спевку, то ли покружиться в вальсе с танцующими курортниками. Я только и узрел подошвы её расписных танкеток и сноп вылетевших из-под них искр, огня и дыма.
А сам к зеркалам... и был, скажу, от увиденного - не в восторге.
Ведь кровососы, расположившись по позвонку - до копчика, просто оккупировали спину и впились в неё, питаясь и наслаждаясь кровью первой группы. Я не только чувствовал это, я нервами и клетками тела ощущал всю ту: склизкую, липкую гадость... сзади.
- Фу... погань! Фи... скверна! - только и плевался, кляня оную, мать иху ети, мерзость.
Жара... и я плавился, дожидаясь прилёта степной птички. Мне всё мешало, и я клял ту, стороннюю шельму и пройдоху. Силы земные покидали меня. Вот-вот... и хватит удар. Нет-нет... и паду смертью подопытного грызуна. А пиявки явно увлеклись, устроив компанией - соревнование.
По обжорству.
А тут... стал развиваться синдром недомогания, переходящий в немощь, в недуг. Я потел... Я слабел... Я матерился... Меня насиловали... меня пытали. Казалось, вот она, будьте любезны - и кончина. От бессилия я закрыл лицо... и бился лбом, в страданиях - о стену. Я выдавливал из себя слова проклятия в адрес всех проходимцев.
Я пытался отвлечься, но была такая патологическая лень, что не хотелось гонять единственную, по комнате, муху. Желая пополнить хоть чем-то объём крови, я налил вина в фужер, и просто выплеснул его в рот.
Налил ещё, но меня стал преследовать звук секса сверху. Со второго этажа. Тело болело. Душа ныла. Я стоял и бродил, я лежал и ползал, с трудом посылая проклятия, невидимым мной - дельцам и жуликам. От медицины. Впору было надрывно орать: 'Аминь!'... Ором. Либо... давя ногами пиявок, кричать вместе с ними и любовной, сверху парочкой, хором.
- Та... будьте же вы прокляты!.. Та чтоб у вас руки отсохли... за этот чёртов - эксперимент! Мать е-я ети... гирудотерапию вашу.
Я мысленно оплакивал свою, безвременную кончину... вдали, на чужбине, ибо уже в вихре танца, пред очами летали, аки бесенята, тёмные мошки, а затем пред всей моей физиомордией, стали расплываться круги. И надо же... тому в отпуске случиться.
Но что, простите, делать...
Волнуйся... не волнуйся, а о неудачном исходе эксперимента никто и не узнал бы, ибо в тот, несчастливый для меня день, звёзды сошлись на Небесах - раком. Я был ни жив... ни мёртв, но жизнь бы и без меня... не остановилась. О чём, скажите, другим переживать - у каждого свои проблемы.
Упс...
Вдруг... Падает на пол одна из насытившихся гадюк, издавая такой глухой пионерский звук, будто внуки Ильича по барабану, в ночи, оглоблей вдарили. Время для меня остановилось... Подруга степей явно увлеклась спевкой - на разрыв аорты или отплясывала, заноза, ретиво... и никак ко мне не спешила.
И что же, мать честная, я вижу...
А на полу, барыней, развалилась толстая, кровью насытившаяся самка, а можа... и самец - не рассмотреть же, да и размером - с палец... ноги. Орангутанга. А ведь я видел, что эти чёрные канальи, бороздя водоём банки, были толщиной со спичку... Всего-то.
- Батюшки-светы! Это сколь же я потерял кровушки! - слёзно думал я, про себя, паникуя.
И тут же, разом, чуть ли не одновременно и остальные: бух... бух... бух. Упали. Попадали. Ну... до чего, братцы, звук падающих пиявок омерзителен и противен. Падение, однако, падением, звук... звуком, но пошла кровь - не остановить.
Я истекал ею.
Я названивал, да куда там... абонент недоступен. И ужас охватил меня. А жирные мерзавцы или мерзавки, черти бы их драли, будто надсмехаясь надо мной, бедолагой, переворачивались с боку на бок.
С боку на бок.
Я рвал одну простыню... вторую, обматывался, но материала явно не хватало. Рвал пододеяльник - ветоши было мало. Рвал наволочки, но кровь бежала. Не остановить... и всё. Идёт кровь. Хлещет кровь... будто эти безмозглые твари все мои лейкоциты заглотили. Да лучше бы, тем вечером, я отрывался на вечеринке, чем вот так, быть наедине с самим собой, подопытным кроликом - в руках проходимки.
И, да... кровь не идёт, кровь уже льётся. Хлыщет. И, да... озноб и судороги, аки наждаком по мошонке... алмазным, да крупнозернистым, но тут, вдруг, танцовщица звонит мне сама.
- Вы, - ору, - родня Чингисхана, мать... вашу, что со мною творите! Думаешь ли лететь ко мне! Врачиху, - кричу, - мне... врачиху, и настоящую. Я кровью исхожу! Я кончаюсь! - кричу в трубу телефона. - Помилуйте, дочь татар и монгол! Я же не в полоне, чтобы быть подопытной крольчатиной и вам так надо мной изгаляться! Уже в груди огонь Небесный, так какие же могут быть танцы! - произнёс я гробовым голоском... и грохнулся, выронив трубу аппарата.
Обстоятельства, в моём понимании, были весьма экстраординарные.
Смотрюсь в зеркала, а карточка моя: и вкривь... и вкось... и буквой 'зю'... Ведь, ощущения таковы, будто мною усердно занимался проктолог.
Скулёж исходил от меня такой... словно что-то сдохло в Орлов-Гае. Хотя, какой, к чёрту, скулёж, так себе - кошачий вой.
Наконец, с явными признаками бурно проведённого вечера, под джазовую песенку 'Чатануга'... влетает в квартирку Чингисханша. В глазах искры; танкетки дымятся. А я уже при последнем издыханьи. Ага... при смерти. Так и застыл в благодарном пред ней - пардоне, прося пощады и избавления от мук земных. Ну, не заслужил я оного, по отношению к себе, изуверства.
А Равиля сражена, она напугана, ибо состояние моё угасающее. Хотел я подружке высказать своё: 'Я'... и сердечный протест, но на моё удивление, не выговаривал самых простых буковок: 'с'... 'т'... 'е'... 'р'... Не мог произнести и ещё шестнадцать... очень распространённых среди русского люда звуков.
- Однако, зачем... - думаю. - Коль бросила вальсировать и ходить по кругу, вмиг примчавшись по мою, угасающую в одиночестве, душу, таки... значит, чуточку полюбливает! - думал я, матерясь на кошачьем языке, перебирая в уме все нецензурные словеса, которые пытался вспомнить на тот момент.
Увы...
А ведь сколь я их знавал - не на одну дочь степей хватило бы тех смысловых выражений. И они могли убить и испепелить, задержавшуюся на танцульках, подружку, но раз наличествуют взаимные симпатии, то к чему тогда эти изливания гнева, что могло всё меж нами разрушить.
А хлопотунья мило смеётся... в голос, обнимая и поглаживая моё, кровью истекающее, тело. А что ей не радоваться. А хрен ли: не быть довольной, коль эксперимент удался - я остался жив. А это, видимо, было для неё главным.
И вот, танцовщица, вибрируя рядом красивым телом, решает измерить у меня давление. Достаёт она тонометр и начинает действа.
Видя расширение её убийственных глазниц, мне совсем становится невыносимо тяжко до такой степени, что ресницы, покинув привычное своё положение, лезли всё выше... выше... на лоб.
И далее... далее... на маковку.
- Что происходит, что творится с тобой! - уже не спрашивает, а кричит на меня, гулёна, морща лобик и становясь очень задумчивой. Испуганной. - У тебя давление - нуль! Ноль, - говорю, - что же ты лежишь! Вставай, иди! - уже кричит она на меня.
В голос.
А как можно идти... ползком.
- Может он не работает! - вопрошаю, содрогаясь от ужаса, сконфузившись... и замирая, ибо, и взаправду, стало страшно. Жутко.
Измеряет давление себе... но оно соответствует постоянной его величине. Меряет себе... повторно. Оно стабильно.
Я делаю глубокие вдохи и резкие выдохи, ибо меня пугает уже само её поведение. Сердце на секунду замирает, а потом бьётся в бешеном ритме. Измеряет давление мне повторно - опять нуль. Снова ноль. Себе меряет - стабильно нормальное. Вижу, что глаза у моей очаровашки, как два спелых яблока, лезут уже выше лба. Она бежит к бабкам-соседкам. Повитухам.
Те меняют батарейки и, раскорячившись, кондыляют вместе, с моей лебёдушкою, и уже втроём измеряют мне артериальное давление.
- Царица Небесная! В норме. От души и сердца у всех сразу отлегло.
А ведь... что, граждане, значит: стресс, страх, паника в нашей жизни.
Это опосля осознаёшь, что не могло быть давление нулевым, ибо я не мог жить без него, но это только потом уясняешь. А когда смотришь на мимику своего недалёкого лекаря, как та закатывает глазницы и молвит: 'Нуль', то понимаешь, что тебе хана или уже приходит конец. И пора ставить тапки в угол, вытягиваясь в струну на лавке.
Ну, будучи тогда человеком семейным и закалённый жизнью, я вынес все свалившиеся, тем годом, на меня неприятности и невзгоды и, только благодаря той неугомонной, чёрт бы её побрал, Чингисханше.
Только тогда я понял, чего всегда боится русский народ, к примеру - на Анисью Желудочницу. Не к добру и вам, граждане, принимать какие-либо подарки и слушать, в сей праздник, чужие советы, которые передает незнакомый вам человече. Навела ведь, та стерва, беду, что я испытал такие мучения и истязания.