Левин Леонид : другие произведения.

Последний Армагеддон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это - неотредактированная версия. Новые и отредактированные книги Леонида Левина на http://www.lulu.com/shop/search.ep?keyWords=%D0%9B%D0%B5%D0%BE%D0%BD%D0%B8%D0%B4+%D0%9B%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D0%BD&type= Если по ссылке не получится - сайт Lulu.com наберите в поисковике Леонид Левин
  
  Леонид Левин.
  
  
  
  
  Последний Армагеддон.
  
  
  
  
  
  
  
  
   All rights reserved to Leonid Levin. No part of this book may be reproduced, stored in a retrieval system or transmitted in any form or by any means electronic, mechanical, including photocopying, recording, or otherwise, without the prior permission of the author. Copyrights USA, 2004.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  От автора.
  
   Уважаемый читатель романа, имей, пожалуйста, в виду, что все события, происходящие на его страницах, равно как и действующие в них лица - есть вымысел автора. Ничего подобного в реальном мире не происходило и не происходит. Не правда, ли?... Впрочем, может и произойти, если терпение иссякнет...
  
   Некоторые из читателей, совершенно справедливо смею заметить, критикуют автора за излишнюю документальность. Другие - за то, что автор использует в своих романах только лишь "открытые" сведения, добытые им из газет, журналов, Интернета и прочих подобных несерьезных по их, читателей, мнению, источников. Последнее - чистая правда. Автор действительно не разглашает секреты правительств, специальных служб, и даже террористических организаций. Он их, к счастью, просто не знает. Впрочем, автору, как и любому здравомыслящему человеку, это и не требуется. В современном прозрачном мире секреты вообще недолговечны и очень скоро становятся достоянием всех желающих. Вспомним, что еще добрый, старый гестаповец "папаша Мюллер" говаривал устами актера Броневого, - "Что знают двое - знает свинья!".
  
   Можно скрыть решение лидера страны, но нельзя скрыть его нерешительность, выраженную в смене ориентировок, призывов, наименования операций. Можно никогда в глаза не видеть секретных документов Генерального штаба - но невозможно скрыть массовую переброску войск, завоз имущества, горючего, боеприпасов... Новостные агентства спешат сообщить об отстреле лидеров террористов или захвате заложников. То есть, результаты принятия решений становятся очень скоро общедоступны, а по ним можно вычислить и предшествующие им события. И, в конечном счете, провести обратную экстраполяцию во времени и пространстве. Следовательно, любое, самое секретное решение к моменту написания художественного произведения уже всего лишь достояние истории. Автору остается лишь домыслить детали, насадить утраченную плоть на скелет факта.
  
   Не часто, но случается, правда, и иная ситуация - когда автор в результате анализа предугадывает будущее развитие событий, предвосхищает их, экстраполируя судьбы вымышленных героев и прошедшие реальные события в будущее. Но и в этом случае он пользуется отнюдь не секретами разведслужб, а собственной интуицией, знанием психологии людей, их нравов, обычаев, пониманием подспудного содержания исторических процессов, а может быть и забытым, звериным, пятым, доставшимся в наследство от далеких предков, чувством ...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 1. Боевик Халид.
  
   В полночь над Вифлеемом зажглась одинокая звезда и, унижая неверных, заняла по милости Аллаха особое место в нарождающемся полумесяце, застрявшем на шпиле Церкви Рождества Христова. Мягкая тишина опустилась на древний город лежащий в зоне "А". Комендантский час никто не отменял, но с наступлением сумерек танки покинули перекрестки и словно сгустки тени уползли за "Зеленую линию". Следом потянулись бронированные джипы с солдатами в пуленепробиваемых жилетах и стальных шлемах.
  
   Дорожная пыль осела на листьях раскоряченных ветрами иссохших без хозяйского ухода оливковых деревьев. Выпущенные мальчишками днем из пращей камни, вечером мирно покоились на обочине среди закопченного стекла, осколков бутылок и стреляных гильз. Использованные металлические цилиндрики от русского и американского оружия не успевшие окислиться и потерять первозданную заводскую красоту, лежали россыпью и кучками там, куда их отшвырнули струи раскаленных газов, унесшие дальше в пространство и время смертоносных посланцев. Гильзы умерли, дав кратковременную жизнь пулям. Пули прожили наполненную безумной скоростью полета жизнь и закончили бытие, пронзив на огромной скорости воздух, тела людей, деревья. Пули просвистели немудреные песенки и умерли безвозвратно. Камни, в отличие от гильз и пуль, терпеливо дожидались утра, когда вновь наступит время собирать их. С восходом солнца мальчишки подберут обточенную древним морем гальку. Затем под шум гусениц и завывание моторов появятся солдаты. Немедленно от руководства Организации поступит команда, и юные метатели займутся единственно привычным делом, оплаченным активистами Интифады из расчета 20 шекелей в день. Суммой, обеспечивающей прожиточный минимум рядовой палестинской семьи.
  
   Первыми, словно тысячи лет назад, в бой выпустят ребятню с пращами. На град камней солдаты сначала будут лениво постреливать редкими резиновыми пулями. Потом за спинами мальчишек появятся парни постарше с бутылками зажигательной смеси. Наконец, бутылка, удачно разбившись об остатки асфальта возле солдатского ботинка, опалит жгуче кожу, сдирая ее с обугленного мяса. Тогда терпение солдат иссякнет. Даст по гадам очередь боевыми патронами, щедро, не жалея, от души, совсем по-русски, друг пострадавшего. Застрекочут в ответ "Калаши" активистов и боевиков различных "бригад", "организаций" и фронтов. Провернутся танковые башни и стволы качнуться в поисках снайперов, плюнут точно и горячо. Скорые помощи с красными полумесяцами на белых бортах под вой сирен увезут очередную порцию "мучеников" на радость истосковавшимся без поживы корреспондентам. День вольется в будничную, давно проторенную Интифадой колею.
  
   Но все это произойдет лишь завтра, а пока замерший город перешел во власть сил ночи. Избегая отблесков коптящего огня догорающих покрышек, прижимаясь к стенам, исписанными грозными лозунгами, скользят неслышно по одним только им ведомым тропам тени, скрывающие лица под личинами национальных черно-белых платков.
  
   Тот, кого в Организации знали под именем "Командир Халид", пробирался маршрутом, проложенным и отработанным специальной группой боевиков именно для подобных ситуаций. Скинув с головы национальный палестинский платок, мешавший ориентироваться в звуках и образах ночи, Халид бесшумно пробирался задворками домов, через заброшенные сады, обходил помойки и выгребные ямы старого квартала. Броневая техника сионистских врагов ушла, но это отнюдь не означало отсутствие угрозы. Опасность словно струилась в остывающем воздухе, и Халид кожей ощущал, как внезапно может она материализоваться в образе неуловимых и вездесущих, словно грозные призраки, солдат специальных подразделений "Дувдеван". Спецназ убивал исламистских боевиков безжалостно и молча. Бойцы еврейского спецназа одевались и говорили, словно прирожденные арабы, в бою действовали быстро и решительно. Халид поежился от неприятных мыслей, крепче сжал рукоятку автоматического пистолета и постарался не думать ни о возможной встрече со спецназовцами штурмового отряда "Калбия", ни об их страшных огромных собаках, перегрызших недавно горло его боевого друга Аделя.
  
   Настоящего имени Командира не знал никто, да сам он уже запутался в массе псевдонимов, фальшивых паспортов, удостоверений личности и удивлением обнаруживал, что стал забывать, как звала его в детстве мать. Именами многих живых и ушедших в мир иной людей пришлось пользоваться Халиду за короткую, по меркам обычных людей жизнь, но для него нескончаемую, словно ночной кошмар. Физически не долгое пребывание Халида на грешной земле успело вместить в себя столь много различных событий и переживаний, что сам себя он ощущал мудрым древним стариком, а потому смотрел на окружающих соответственно этому виртуальному возрасту.
  
   По другую сторону глинобитного забора раздался шорох, качнулась слегка веточка кустарника, промелькнули тени. Все стихло. Халид вжался в землю и затаил дыхание. Он не знал, и не старался угадать, кто оказался рядом. Может, это прошли скользящим шагом израильские командос. Возможно и не они, а люди из соперничающей группировки. Отряды, фронты и организации порой сотрудничали, но большей частью сражались друг с другом за влияние, за умы местного населения, за деньги богатых "спонсоров". Проще говоря, отбросив красивые слова и напыщенные лозунги, дрались за власть. Те запросто могли прирезать невзначай, мимоходом, списав потом гибель "мученика" на преступления сионистских оккупантов. В любом случае рисковать не имело смысла, и Халид решил переждать опасность в ближайшем убежище.
  
   По всему маршруту движения имелись тайные укрытия, созданные техническими работниками Организации. Одно из них оказалось совсем близко, и Халид ужом проскользнул туда через скрытый от посторонних глаз лаз в кустах. Убежище, словно нора лисы, имела три выхода. В случае обнаружения один из них выводил к свободе.
  
   Правда, если солдатам удавалось блокировать все выходы, в закоулках пещер боевиков находила смерть. Некоторые сдавались и, подняв руки, выползали на милость победителей. Проделывать эту унизительную процедуру полагалось быстро, еще до того как прозвучат первые выстрелы, напрочь отрезающие возможность спасения и более-менее комфортного отдыха в израильской тюрьме. Наиболее озлобленные и смелые бились до последнего вздоха, словно загнанные в капкан волки. Иногда им удавалось унести в объятиях ангела смерти и жизнь врага. Так случилось с Абу, совершившим несколько успешных операций в Израиле, называемых на языке неверных, "терактами". Спецназ сионистов загнал Абу в пещеру, обложил все входы и выходы. В конце концов, Абу обнаружили и выкурили, но живым не взяли. Прежде чем боевика пристрелили, он успел смертельно ранить лейтенанта командос. Ясно, что теперь командос пленных не берут. И Нашафар погиб в ловушке, убив отважного молодого сорвиголову - капитана морской пехоты врагов, попытавшегося взять пленника живьем.
  
   Халид вновь прислушался к шорохам в окружающем мире и, не обнаружив ничего подозрительного, устроился поудобнее. Придется пережидать опасность. Он проверил предохранитель пистолета, перевел его язычок с одиночного на автоматический огонь. Сдаваться он не собирался. Но, как говорится, береженого и Аллах бережет.
  
   Боевик сидел на плоском камне, откинувшись спиной на глинистую стену и, прикрыв набрякшими веками усталые глаза. Стараясь не спать, он постарался сосредоточиться и еще раз подробно продумать план предстоящей многоходовой и стратегически важной операции. Но вместо схем маршрутов отхода, временной разбивки, имен и псевдонимов предполагаемых исполнителей в голове вертелись совсем иные мысли.
  
   - Ладно, не стоит себя насиловать. Видимо мозг нуждается в отдыхе. - Халид посмотрел на часы. Запас времени имелся приличный. Собственные переходы и назначенные заранее встречи планировались с учетом непредвиденных обстоятельств.
  
   - Отдохну. - Решил Халид. Не ставя на предохранитель, опустил на колени пистолет, прикрыл глаза, доверился лишь слуху.
  
   В полудреме Халид попытался припомнить и не смог, откуда и почему возникла у него столь свирепая ненависть к евреям, к людям по крови являвшимися, как ни крути, еще с библейских времен прародителей, сводными братьями арабов. Он знал, что даже Пророк, да будет благословенно имя его, с уважением говорил о них как о "народе Книги". Впрочем, Пророк говорил о других евреях, о тех, что жили давным-давно. Халиду казалось, что дикое звериное чувство ненависти родилось вместе с ним, вошло в его плоть и кровь с первым криком, с первой каплей материнского молока. Халида это объяснение вполне устраивало. Он не собирался более глубоко анализировать причины возникновения довлеющего над его жизнью чувства. Теперь думал только о том, как выплеснуть жгущую сердце, раздирающую грудь ненависть на врагов и совершить это деяние с максимально возможным смертельным эффектом. Халид не морально и физически не мог, не желал жить с евреями на одной земле, вдыхать один воздух, делить воду и пищу.
  
   - Я их ненавижу, потому, что они существуют и плодятся на моей земле. Я ненавижу их религию и их флаг, ненавижу их женщин и их привычки, их искусство и их образ жизни. Палестинцы нищие и обездоленные - потому, что евреи богатые и счастливые. Мы верим в Истинного Бога, а они - неверные. Нам принадлежит все здесь, а им нет места на земле Палестины. Или они - или мы. Аллах Акбар!
  
   Слова эти, словно заклинание, Халид повторял ежедневно, как молитву. Вот почему политические игры руководства Автономии оказались для него абсолютно чуждыми, а лозунги и призывы Организации ясными и понятными. Он принял их всей душей и стал сначала рядовым членом, а теперь выбился в Командиры. Председателя и его "Движение" Халид воспринимал постольку поскольку. Да, они помогали в борьбе, обеспечивали в нужный момент передышку для перегруппировки, для пополнения запасов и личного состава Организации. Администрация Автономии, на первых порах, служила неким фиговым листком для внешнего, изумительно глупого и наивного мира западных цивилизаций. Теперь Халид понял, что Председатель далеко не так прост и однозначен, что хитрый лис, словно из-за ширмы руководит чужими, в том числе и самого Халида, поступками, планирует и подсказывает направление и место ударов. "Что же, это разумно". - Согласился Халид. - "Ведь именно так Пророк заключал и разрывал договора с неверными, следуя указаниям и повелениям Аллаха".
  
   Христиан-арабов Халид терпел, но не любил и презирал как иноверцев-предателей. Очередь вероотступников дойдет позже. Первоочередной целью является уничтожение сионистского образования. Поэтому приходилось мириться и с зажиревшими, политически корректными, до ужаса законопослушными, демократичными и миролюбивыми европейцами, наполненными спесью и нравоучениями. Более того, сегодня они вольно или невольно, но, скорее всего благодаря подспудной, многовековой нелюбви и бытовому недоверию к евреям, оказались практически союзниками. Сковываемые многомиллионными армиями натурализованных мусульман-избирателей, европейские правительства вносили посильный вклад в моральное и физическое разоружение врага, подтачивали его веру в победу, связывали придирками и поучениями по рукам и ногам. Больших идиотов, наивно полагавших себя знатоками ближневосточных дел, Халид не встречал. Более того, Халид презирал западную демократию, но в силу обстоятельств терпел, пока еще терпел, мягкотелых неверных с их всепрощающей религией. Сегодня они оказались полезны его делу, но завтра они обратятся в прах, когда придет время окончательного построения великого Халифата, управляемого учеными улемами по законам Шариата.
  
  
   Пока суд да дело, миротворцы всех мастей ломали волю сионистов к сражению, к борьбе, поднимали визг по каждому ничтожному поводу, называя борьбу с боевиками "внесудебными расправами с превышением необходимых мер самообороны". Халиду были смешны их рассуждения что правомерно, а что нет, в борьбе, происходящей не на их земле, вдали от их уютных мещанских столовых и теплых спаленок. Но, вслед за евреями, придет и их судный час. Тогда сегодняшние радетели на собственной мягкой шкурке познают, что законно, а что - нет по законам Шариата. А пока время еще не пришло и все вопли, все обличения достаются одним евреям. И это прекрасно!
  
   - Почему западные плутократы обличают евреев, дискутируют с евреями и взывают только к евреям? - Задумался, скрючившись в темной берлоге Халид. Не потому ли, что с нами на языке их демократии говорить бесполезно? Стоит ли требовать гармонии звуков от глухого? Соблюдения колеров световой гаммы от слепого? Бесполезно! Раз так, то и обращаться имеет смысл только к тем, кто понимает и, так или иначе, способен реагировать на произносимые слова. Проще давить на тех, кто поддается давлению, уговаривать того, кто внимает силе слов, силе вербальных аргументов, внушению вдолбленных с детства правил поведения и законов демократической цивилизации.
  
   Сам Халид не верил ни в слова, ни в демократию. Он стрелял, взрывал, принуждал, вербовал, таился в пещерных убежищах и понимал, что так будет продолжаться вплоть до построения идеального исламского общества. Туманные очертания исламского государства маячили в далеком будущем. Ну, а раз так, то в настоящем Халид позволял себе тайком нарушать законы Шариата. Вот и сейчас обстоятельства располагали к подобному действу. Халид глотнул из плоской фляжки душистого французского коньяка, испытанным способом снял нервное напряжение. Один глоток. Пока хватит и этого. А когда все перипетии тяжелого дня останутся позади, он сможет перед сном втянуть через стеклянную трубочку несколько полосок тайно доставляемого надежным человеком белоснежного, чарующего кокаина.
  
   Не брезговал Командир Халид и женским телом, резонно считая, что самоотверженная борьба с неверными зачтется и приведет в рай, а грехи будут прощены. Земных грехов Халид особенно не боялся. Ради сиюминутной выгоды он лгал соплеменникам и единоверцам. Если возникало желание - соблазнял женщин. Его жизнь не располагала к брачным узам, семейным утехам и обязанностям. Халиду нужны были женские тела, а не женские души. В передышках между боевыми операциями он менял надоевших любовниц, не задерживаясь ни с одной, словно коллекционировал, не оставлял в памяти их тела, губы, волосы. Женщины ненадолго приходили в его жизнь и исчезали безликой, бестелесной чередой.
  
   Теперь настала очередь исчезнуть очередной наивной дурочке. На этот раз девушке предстояло не просто испариться из памяти, но и закончить жизненный путь. В силу неожиданного физиологического ляпсуса, непростительной беременности и невозможности скрыть позор, Халид придумал и рассчитал интересную операцию. Реализация задуманного, позволит в один момент одновременно разрешить сразу несколько проблем личного и стратегического характера.
  
   Представляющие свод убежища камни, нагревшись за день, медленно и мягко отдавали тепло усталому телу Халида. Вставать не хотелось. Снаружи вновь прошуршали шаги. Значит, он опять оказался прав, забравшись в убежище. Враг его не обнаружил, но имеет смысл переждать еще немного.
  
   - Да, предстоящая операция, в случае удачи, решит многое. Но главный залог успеха - подготовка! Тут, как в театре, важна каждая, даже самая мелкая и незначительная, на первый взгляд, деталь. Все должно соответствовать сценарию, иначе не жди удачи. Учесть все детали, все идеологические и психологические аспекты и последствия акции, ее международный резонанс.
  
   Неумение быстро ориентироваться в меняющихся условиях борьбы, мгновенно учитывать новые обстоятельства, в первую очередь психологического характера, приводили единоверцев Халида к крупным поражениям. Винили всегда и во всем сионистского врага. Но, правда есть правда. Советские учителя, обучавшие боевиков военным премудростям в секретном Крымском институте, говорили по этому поводу: "Из песни слов не выкинешь". И предлагали честно признавать и анализировать собственные ошибки. В качестве примера приводили грандиозный провал, допущенный Главным Муфтием Иерусалима в деле Дер-Ясина. С точки зрения пропаганды, тогда операцию задумали отлично, но переборщили с описаниями ужасов резни арабов, якобы устроенной евреями. Ученые писаки навыдумывали и огласили такие страсти изнасилований и убийств, что, вместо волны гнева и жажды мести, получили на следующее утро массовое паническое бегство арабов из Палестины. Халид видел секретные кадры кинохроники, показавшие летящий пух от пакуемых впопыхах перин и подушек, кучи поломанной мебели и мятых кастрюль, толпы несущихся прочь повозок и пеших беженцев, искаженные страхом лица побросавших оружие мужчин и страшащихся позора бесчестия женщин. А ведь всего-то и случилась очередная неудачная для арабов партизанская стычка с боевой группой евреев. Несмотря на численное превосходство, палестинцы потерпели позорное поражение, ибо сражались в одиночку, каждый в своем дворе, не объединяясь, не приходя на помощь друг другу.
  
   Теперь иные времена и при планировании собственной операции Халид постарается не допускать досадных мелких просчетов. А на его боевом подобные счету оплошности имелись. Халид вспомнил, как лично выкрасил на манер репера, и соответственно подстриг, волосы мальчишке, решившему, под воздействием пропаганды и отсутствия взаимности у девушки, с горя стать шахидом. Согласно плану, тот прошел неопознанным в тенистый уголок парка, где сидя на зеленых садовых скамеечках, повадились играть в карты и шахматы выходцы из Советского Союза.
  
   Репатрианты олим наивно полагали, что находятся на земле предков в полной безопасности. Они не задумывались особо ни о чем, кроме игры, как думали только о фигурках и досках раньше, сидя на примерно таких же лавочках, в городах разбросанных от Черного до Балтийского морей. Во всех этих Киевах, Одессах, Ленинградах и Жмеринках. Халид насмотрелся на эту публику во время подготовительного обучения в одном украинском вузе. Курс, которого, впрочем, он так и не закончил. Частично потому, что откровенно скучал на лекциях и семинарах, но более из-за того, что время требовало не инженеров-строителей, но воинов. Вот он и оказался в закрытом военном заведении, где скучать уже не пришлось.
  
   Да, тот парень не показался евреям подозрительным или странным. Он скромно присел на край скамейки и люди, игравшие в шахматы, так ничего и не поняли, пока он не закричал тонким, ломающимся от ужаса и гордости юношеским дискантом "Аллах Акбар!".
  
   После взрыва на земле валялось то, что осталось от паренька. Нечто бесформенное, черное, обуглившееся, без рук и ног, но с так и не изменившими цвет, неестественно белыми, в траурных каемках сажи волосами. Тогда удалось убить всего двух врагов - очкастого пятнадцатилетнего мальчишку и семидесятилетнего пенсионера, ветерана войны. Казалось бы не велик урон, но психологический эффект во много раз превысил количественный.
  
   - После взрыва репатрианты надолго прекратили играть в бесовские игры, поняли, что нет им покоя на чужой земле, нет мира там, где идет Интифада. Мы показали, что не даром обращались с призывом убираться, откуда прибыли. Наши слова весомы, это - не пустопорожняя болтовня радетелей прав человека! - Гордясь проделанной работой, вспоминал Халид.
  
   Тогда он наблюдал происходящее из безопасного места, растворясь в толпе случайных зевак. Видел, как выносили останки бомбиста в черном пластиковом мешке, как эвакуировали стонущих от боли раненных. С дрожью радости слушал Халид, как неистово, по звериному кричала, сжав виски тонкими пальцами с побелевшими косточками суставов, еще молодая на вид женщина в легком светлом платье. Она стояла на коленях перед телом сына, лежащего на земле с зажатой в руке фигуркой и по-звериному выла, запрокинув к небу лицо с ничего не видящими, заплывшими слезами глазами.
  
   Халид вообще предпочитал вербовать шахидов среди мальчишек. Не испытав сладкого вкуса жизни, малолетки не понимали горечь смерти. Мальчишкам казалось, что они бессмертные. Точнее, смерть они воспринимали лишь как игру, как скорый и безболезненный переход из одного уровня компьютерной жизни на другой, более высокий. Прыщавые мальчишки, тайком мечтающие о греховном, мастурбирующие в укромных уголках, пытающиеся подсматривать за девчонками и взрослыми женщинами не многое понимали в жизни и смерти. Им, наивным девственникам, казалось, что проще взорвать себя и в один момент, без труда и страданий, завтра обрести в раю все недоступное и запретное сегодня на земле. Все и сразу! Словно из лампы Алладина появятся компьютеры, девственницы, сладости, музыкальные центры, достаточно одного мимолетного нажатия пальцем на рифленую головку тумблера.
  
   Обещанием семидесяти двух девственниц и сытой, полной яств жизни в раю, лично Халид увлек на подвиг шахида первого, полузабытого уже, четырнадцатилетнего мальчишку, что открыл список, взорвав начиненный взрывчаткой велосипед. Правда, в конце концов, щенок обмочился со страху и не доехал до солдат, убил только себя. Осколок велосипеда слегка поцарапал щеку резервисту, несшему службу на блокпосту. Ничего не поделаешь, пришлось поработать языками агитаторам Организации и теперь для всех непосвященных в тонкости дела погибший ссыкун предстает в образе героя и истинного шахида. Стоило правильно расписать яркими красками практически сорванную операцию, и получился прекрасный пример для подражания, на некоторое время даже занявший почетное первое место в шеренге мучеников Интифады.
  
   Случались и досадные промахи. Описавшийся шахид лучше, чем не состоявшийся. Халиду дорого обошелся позорный провал на блокпосту, когда паршивый мальчишка, получив деньги и благословение Организации, в последний момент не решился нажать на кнопку взрывного устройства. Тогда даром пропал труд инженеров-взрывников, создавших прекрасный жилет с кнопкой, пропали зря восемь килограммов качественной взрывчатки. Хуже всего, что весь мир смог наблюдать с телевизионных экранов рыдающего и размазывающего сопли парнишку, причитающего, что не хочет умирать и суетливо помогающего солдатам сионистов разоружить себя. Вот это и есть отрицательный пропагандистский эффект. За тот промах и Халид чуть не поплатился головой, Руководитель Организации, еле сдерживая гнев, блестя очками и тряся лопатой бороды, процедил сквозь сжатые зубы, что если подобное повторится, лично отправит Халида с поясом шахида на животе на прогулку за "Зеленую линию".
  
   После того случая тот уже не рисковал, а просил очередного мальчишку за обычную плату перенести через блокпост спортивную для родственников в Израиле. Под фальшивым дном и ворохом тряпок в сумке лежала взрывчатка с дистанционным взрывателем. Такой метод оказался дешевле и эффективнее. Подрывать заряд приноровились из укрытия. Так оно надежнее и спокойнее, а ребенок, ну, что ребенок, он, так или иначе, станет шахидом. Пусть даже и, не осознав собственного высокого предназначения. Экономия средств тоже пришлась по вкусу Организации, ведь за перенос груза через контроль блокпоста монополизировавшие этот бизнес мальчишки, просили порядка 10 - 20 шекелей, а шахиду, точнее его родственникам, приходиться выплачивать тысячи долларов и первое время оказывать иную материальную помощь семье. Впрочем, ушлые израильтяне вскоре разобрались в задумке Халида и поставили на блокпостах хитрые электронные устройства, вызывающие подрыв заряда на безопасном расстоянии. Пришлось поспешно свернуть так успешно начавшуюся операцию и придумывать новые методы борьбы.
  
   Сходу ничего нового предложить не удалось и Халид с тревогой ожидал приказа о походе за "Зеленую линию". Что поделаешь, пришлось бы и самому нацепить пояс шахида, но тут к счастью подоспело очередное обострение партизанской войны. Попытка демонстрации вооруженной силы окончилась для организации Халида неудачно. В древнем городе боевики Организации попытались вступить в прямое военное противостояние с солдатами, задержать их продвижение, отбросить назад за "Зеленую линию". Ничего из этой затеи не вышло. Убегая от преследователей, Халид вместе с подчиненными ему боевиками заскочил с перепугу в первые, попавшиеся не запертые на засов ворота, на его счастье оказавшиеся Вратами Покорности христианской церкви, едва ли не самой главнейшей святыни неверных. В притворе церкви, в ее нефе боевиков набилось более двух сотен... Халид вспомнил происходящее и невольно улыбнулся, что последнее время случалось в его жизни совсем не часто.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 2. Пилот-истребитель капитан А..
  
  
   Огромная серебристая машина мелькнула в радостном, ярко-синем небе, закрыла на мгновение диск желтого солнца и, подминая под себя черную бегущую тень, аккуратно притерлась сразу на все три точки в конце бетонки. Словно распушивший перья и грозно опустивший оснащенную тяжелым клювом лысую голову орел, самолет растопырил, гася скорость, всю механизацию крыльев, включил реверс двигателя и плавно покатился к отведенному капониру.
  
   Турбины смолкли. К F-15 подошли инженеры и техники наземного экипажа. Споро откинули лючки, подсоединили диагностические пульты, подтянули шланги, питающие стальное сердце машины горючим и маслами. Гидравлика подняла прозрачный купол кокпита, похожий на чудом задержавшуюся, на металле жемчужную каплю и по приставленной дюралевой лестнице на землю спустился летчик в белом с голубой полосой гермошлеме и компенсационном высотном костюме. Он ласково погладил еще подрагивающее от напряжения полета тело машины и, переговорив об особенностях поведения самолета с командиром наземного экипажа, попрощался со всеми. Пилот направился к домику пункта управления полетами (ППУ), а сержанты и офицеры служб технического обеспечения стали немедленно готовить самолет к новому вылету. Никто не знал, когда он совершится, но в любую минуту боевая машина должна быть в полной боевой готовности.
  
   Капитан А.. Именно так, по званию и первой букве имени он существовал теперь вне авиационного гарнизона. Удивительно, но и внутри бетонного периметра, ограничивающего территорию авиационной базы, к нему обращались тоже - "Капитан А.", причем даже те, кому отлично известно его настоящее имя.
  
   Приказом Министра Обороны Капитану А., как и другим летчикам было строжайше запрещено фотографироваться в форме. Только личное дело хранит подлинное имя и все фотографии от первых курсантских до последней капитанской. Ничего не попишешь, это традиция. Умная, выстраданная потерями, кровью и страданиями других. Традиция, предотвращающая, если и не полностью, то в достаточной степени, опознание и страшную месть в случае захвата летчика врагами в качестве военнопленного или заложника. Это не лукавое кокетство и не дань моде. Страна Капитана А. находится в состоянии войны, пусть официально не объявленной, но с завидной постоянностью напоминающей о себе новыми жертвами. Идет необъявленная, не признанная в мире, но оттого не менее жестокая и бескомпромиссная война с террором. Всякое может случиться. Анонимность летчика служит и определенного рода страховкой для его родственников. Члены семьи пилота тоже могут стать объектом мести или теракта. У летчиков Израиля более чем достаточно жестоких, свирепо ненавидящих их врагов.
  
   Капитан А. летает на одном из самых мощных и лучших самолетов в мире, на F-15. И заслуженно гордится этим. Он точно знает, что может выжать из машины, для победы в бою и что машина может ожидать от него. Он изучил все ее схемы и режимы. В полете это не металл, но продолжение его нервов, дающих команды выполнения пилотажа. Это продолжение его рук, обратившихся в широкие стальные крылья, изящно отброшенные назад под углами, рассчитанными наимощнейшими вычислительными машинами в мире. Это его мозг, сочлененный цепями боевых компьютеров с системами ведения огня.
  
   Он участвовал в боях над долиной Бекоа и имеет на своем счету заваленный в поединке сирийский МИГ-23. Он сражался над южным Ливаном с появившимися на вооружении Сирии истребителями МИГ-29 и вышел победителем. МИГ - хорошая, отличная машина, и ему было искренне жаль уничтожать ее. Но, что поделаешь, летательный аппарат попал в руки бездарного и трусоватого пилота. А может быть пилоту мешало победить сознание того, что ему нечего защищать в небе Ливана? Капитан А. прикрывал от бандитов из Хезболла свою страну, людей, а кого прикрывал с воздуха сириец? Ракетные установки и тренировочные лагеря Хезболлы? Араб не принял боя, не использовал все возможности прекрасной конструкции и неплохого вооружения своего самолета. Он поступил проще - дал форсаж и попытался скрыться, уйти под прикрытие сирийских зенитных батарей, а, обнаружив пущенную капитаном А. ракету, не стал маневрировать, просто рванул, от греха подальше, рычаг катапульты.
  
   Сирийский летчик не верил в победу. Капитан А. знал тактико-технические данные МИГа и потом, на земле, он проиграл воздушный бой, уже представив себя на месте противника. Нет, он бы не оставил машину, а попытался уйти от ракеты, использовав прекрасную аэродинамику, возможности системы противодействия, маневра двигателем, высотой, разворотом. Он бы запутал головку наведения и ушел. А. знал и верил в свои силы, умение, в свой профессионализм и опыт. И эта совокупность знаний человека, его воли к победе и качеств боевой техники дали ему уверенность, что в открытом бою арабам никогда не победить. Не победить даже египтянам на самых современных, полученных от американцев, самолетах, подобных тому, что пилотирует сам Капитан А..
  
   В тот полдень разбор тренировочного полета не занял много времени. Летный день закончился рано и офицеры направились к автобусам, доставляющим их с территории авиационной базы в гарнизонный городок.
  
   Авиационную базу в пустыне, на которой теперь проходил службу капитан, построили американцы в замен аналогичной, потерянной израильтянами на Синайском полуострове, когда тот был возвращен египтянам. Прошло уже много лет, и уютный гарнизонный городок утопал в зелени деревьев и газонов. Автобус, останавливаясь по просьбе летчиков возле их домов, катил по покрытым свежим ровным асфальтом тихим улочкам.
  
   Стандартные одноэтажные беленькие коттеджи офицерского состава и немногочисленного гражданского персонала скрывались в сочной зелени пальм, участок от участка отделялся подстриженными заборчиками из кустарников, а перед домами, ограждая их от дороги, располагались аккуратные, веселые зеленые газоны, на которых можно отлично загорать всей семьей в часы свободные от службы. Все пальмы, деревья, розовые кусты, трава поливались специальными устройствами, четко дозирующими воду, поступающую по трубам из артезианских колодцев. Здесь, в пустыне, как впрочем, и всюду в Израиле, вода ценилась дороже золота. Каждая капля доставалась определенному растению, и ни одна унция драгоценной живительной влаги не пропадала зря.
  
   Для любителей развлечений в гарнизоне функционировала библиотека, кинотеатр, имелось парочка уютных кафе и дискотек, а к услугам любителей спорта всегда доступны футбольные поля, баскетбольные площадки, открытый бассейн, корты и спортзалы с тренажерами. По утрам, если конечно не было тревоги или повышенной боевой готовности, любители бега совершали пробежки вдоль дорог. Детишки посещали детские сады, школы а их мамаши - магазины.
  
   Жизнь гарнизона протекала так же, как в обычном поселении, большом кибуце или небольшом городке. Но только на первый взгляд. О строгом, воинском предназначении городка в пустыне говорили не только короткие стрижки мужского населения, но и их мускулистые загорелые тела, способные выдержать многократные перегрузки воздушных боев. О военном, тревожном смысле жизни напоминали, привольно раскинувшиеся, упирающиеся одним концом в горы а другим в горизонт, взлетные и рулежные полосы аэродрома, гром авиационных двигателей и мелькающая на каждом шагу униформа.
  
   Сами самолеты оставались до момента вылета или посадки практически невидимыми, они отдыхали перед тяжким трудом воздушных бойцов, отлично замаскированные и укрытые в безопасных, глубоких бетонных капонирах, прикрытые от удара с неба совершенной системой противовоздушной обороны, а от нападения с земли постами часовых и секретами снайперов. Как же иначе? Ведь от границы государства городок и аэродром отделяли всего пять минут полетного времени современного истребителя-бомбардировщика, а такие теперь имелись на вооружении воинственных и весьма недружественно настроенных соседей.
  
   Капитан А. попрощался с оставшимися в автобусе офицерами, свободно развалившимися на полупустых в конце маршрута сидениях, кивнул солдату-водителю и выскочил возле предоставленного ему домика. Домик расположился почти на самом краю жилого поселка не случайно. Большую часть жизни из своих тридцати пяти лет Капитан А. прожил холостяком, а потому обходился сначала однокомнатной, а с повышением звания и должности - двухкомнатной квартирой в офицерской гостинице. Но ничто не вечно под луной, и полтора года тому назад его свободной холостяцкой жизни пришел конец, о чем, впрочем, он совсем не жалел.
  
   Холостым он жил весело и беззаботно, пользовался непременным успехом у женщин и девиц, числясь, и вполне заслуженно, завидным женихом, а с другой - обладал репутацией общительного и веселого человека. Он слыл душей компании, всегда желанным, способным одним своим присутствием оживить самое снулое, скучное сборище. Женившись, он неожиданно для всех, а, прежде всего для себя самого, стал домоседом, и теперь вытащить его в компанию могла только молодая жена, а вот она как раз и предпочитала проводить время дома, наедине, ей вполне хватало его общества.
  
   Капитан А., впрочем, он ведь не всю жизнь звался именно так, родился далеко от Земли Обетованной, в стране, не так давно еще располагавшейся на одной шестой части суши, а затем неожиданно и безвозвратно исчезнувшей с политической карты мира. Был он единственным и поздним ребенком у интеллигентной пары, проживавшей в маленькой квартире, расположенной на втором этаже старого трехэтажного дома в еще уцелевшей к тому времени части Арбата. При рождении его нарекли Андреем. Капитан еще смутно помнил зеленый московский дворик, друзей в ушанках зимой и кепках летом, сохнущее на веревках белье. Помнил сараи, полные загадочных и невероятно интересных вещей, пахнущие краской школьные парты. Он очень смутно припоминал некое важное тогда для него событие, когда детей принимали в общество под странным, врезавшемся в память названием "октябрята". Андрюша проучился в школе три года, а затем, вместе с родителями, покинул и дворик, и Москву, и Советский Союз.
  
   Расставание с привычной жизнью казалось ему тогда событием трагическим. По вечерам, таясь, приходили незнакомые люди, обсуждали на кухне, при занавешенных окнах и притушенном свете, вполголоса какие-то странные вопросы. Когда класс дружно вступал в пионеры, его одного не поставили в одну линейку вместе со всеми, а бывшие друзья обозвали вовсе нехорошим, ругательным словом "изменник". Он полез в драку, а учительница, обычно мгновенно прекращавшая одним строгим окриком подобное безобразие, равнодушно смотрела, как бывшие приятели дружно лупили его, а он пытался давать сдачи. На всех сдачи явно не хватило и его побили.
  
   Больше в школу Андрей не ходил, а родители, обычно выпихивавшие его на занятия даже с легким насморком или кашлем и пресекавшие всякие поползновения улизнуть от школы, теперь сами оставляли его дома. Затем из комнат стали исчезать привычные, до боли родные вещи, а вместо них появились неуклюжие деревянные ящики и жадно раскрывшие кожаные темные рты огромные чемоданы. В них складывали, по несколько раз вынимая и укладывая немного иначе, отобранные для жизни на новом месте, вещи и книги.
  
   По малости лет, Андрей тогда не понимал, чем вызван отъезд из столь прекрасного места, как город Москва в далекую неведомую страну. Только гораздо позже, уже из разговоров с отцом и матерью, он составил себе представление о подлинных причинах эмиграции. Его отец, Борис, приехал в Москву после окончания Одесского Политехнического института и, обладая невероятной способностью убеждать в собственной правоте совершенно незнакомых людей, пробился на прием к легендарному академику Бергеру. К человеку, пожалуй, единственному в то время, занимавшемуся под прикрытием собственного авторитета в МГУ вопросами кибернетики, называемой большинством законопослушных граждан на уроках политграмоты "продажной девкой империализма и лженаукой". Именно так определил её за одно с генетикой правивший в те годы великий языковед, Отец Народов и Большой Друг всех спортсменов, детей и ученых товарищ Сталин по фамилии Джугашвили. Товарищ Сталин считал себя большим ученым, а потому с ходу отвергал все те области науки, кои не мог постичь собственным гениальным разумом. Зная горячий кавказский характер товарища Сталина, можно понять, насколько непрочно и авантюрно, а точнее смертельно опасно, было предпринятое академиком Бергером. Работать с ним решались не очень многие. Вакансии оставались незаполненными, ибо многие из научных сотрудников справедливо считали, что лучше относительно свободная жизнь плюс совершенно неинтересная работа где-то в другой лаборатории, чем потрясающе увлекательные исследования у Бергера, имеющие в перспективе несчастное продолжение на свежем морозном воздухе колымского лагеря минус поражение в правах на последующие пять - десять лет. Если, конечно, удастся выжить.
  
   Берг внимательнейшим образом выслушал молодого инженера, покивал головой при особо эмоциональном изложении пары-тройки наиболее отчаянных идей и, в результате, принял на должность инженера в свою лабораторию. Он не ошибся, новый сотрудник оказался человеком незаурядного ума, но очень честолюбивым, переполненным научными, часто весьма спорными, парадоксальными проектами, с характером вспыльчивым и нетерпимым к серости, непрофессиональности и научной некомпетентности. В общем, с несвойственными простому советскому человеку амбициями.
  
   Пока лабораторией руководил сам Бергер, пока обстановка в стране отпугивала от лаборатории людей, отнюдь не фанатически преданных науке, эмоции Бориса и его характер особо никому в коллективе не мешали, да и проявлялись довольно редко. Все начало изменяться в конце шестидесятых годов и окончательно пошло наперекосяк со смертью руководителя лаборатории. Теплые места под московским небом, в престижных стенах МГУ, словно пчел на мед, а может как мух на дерьмо, тянули сынов и дочерей московской служилой, научной и прочей элиты. И не только столичной, ибо диссертации выпекались быстро и также споро защищались под эгидой всемирно признанной "фирменной" марки.
  
   Борис, высокомерно отказывавшийся в более благополучные времена от бюрократической возни с диссертацией в пользу "чистой" научной работы, все также оставался инженером, правда, уже старшим, но это давало всего лишь маленькую прибавку к небольшой, по московским меркам, зарплате. Его научные идеи теперь сходу отвергались, с ним все менее и менее считались, терпя в лаборатории только как некий реликт, историческую достопримечательность времен академика Бергера.
  
   Прошло некоторое время и единственным человеком, продолжавшим верить в научный гений Бориса, осталась его верная жена. Жена работала зубным врачом- ортодонтом и являлась фактически единственным в семье добытчиком материальных и прочих благ, от собственного, а не коммунального жилья, до черной и красной икры, вместо баклажанной, до свежих овощей, вместо осклизких сосисок в целлофане и слипшихся серых макарон. Именно она, а не Научный Совет, терпеливо выслушивала пылкие речи мужа о серости и никчемности, проводимых в лаборатории исследований, она одна послушно соглашалась с гениальностью, отвергнутых руководством предложений.
  
   Однажды Борис привнёс в дом идею эмиграции в Израиль, ибо там и только там ему дадут реализовать весь неистраченный научный потенциал. Розе было все равно где и кому лечить зубы, ставить мосты и коронки, а благо мужа и единственного сына перевесило все остальные сомнения. Основным доводом в пользу эмиграции, которым она не поделилась даже с Борисом, ибо все земное, приниженное, его не столь интересовало, сколь раздражало, явилась перспектива службы Андрея в Советской Армии. Ее бросало в дрожь и колотил озноб при одной только мысли, что ее единственный мальчик не сможет поступить в институт и останется без присмотра и опеки, загремит на два, а то целых три года в совершенно неведомую и чуждую ему среду, где будет оторван от нее, от ее заботы и ласки.
  
   Роза немного, весьма поверхностно, но знала правду армейской жизни, поскольку работала иногда в медицинских комиссиях военкоматов, общалась с офицерами, приезжающими из далеких военных округов за пополнениями новобранцев, слышала их разговоры между собой. В этих разговорах все чаще фигурировали две особенно волновавшие ее темы - неуставные отношения, а проще "дедовщина" и вооруженные конфликты с Китаем, ввод войск в Чехословакию, помнила она и Кубинский кризис. Роза с ужасом слушала о распоротых китайцами животах наших солдат, об отрезанных носах, об обстрелах и нападениях на заставы, о перспективе возможной войны с миллиардным фанатическим населением соседней страны. Она решила спасти своего ребенка, и именно это явилось той каплей, что перетянула чашу весов ее сомнений в пользу эмиграции. Это, а вовсе не ученые амбиции Бориса, о чем он так никогда и не узнал.
  
   В морозный зимний день, когда с голубого неба, несмотря на солнце и отсутствие облаков, медленно падали невесомые тонкие перышки мелкого снега и пуховыми подбойками оседали на голых ветках деревьев, родители велели Андрею одеться. Они присели на чемоданы перед долгой дорогой и помолчали немного. Мебель исчезла, и о прошедшей жизни напоминали только невыгоревшие следы на обоях. Потом отец и мать подхватили чемоданы, а он взял школьный портфельчик, где были аккуратно сложены его собственные вещи. Среди прочего там лежала и последняя из непрочитанных книг для внеклассного чтения, о летчике со странным именем Гастелло. Родители вначале пытались отговорить его брать с собой книгу, но Андрей уже начал читать, а к тому времени в его характере уже проявилась одна важная черта, он ничего не любил оставлять не завершенным, даже малого дела.
  
   - Ладно, Андрюшка, - сказал отец, - бери. В крайнем случае, будет, чем занять себя во время переезда, а точнее - перелета.
  
   Андрея посвятили в суть происходящего последним из членов семьи. Многое из сбивчивого рассказа отца, перемежаемого комментариями и поправками матери он не понял, но суть дела ухватил: "Они евреи и потому уезжают на историческую родину". Туда, где отца ждут великие открытия, и где никто не станет ему больше вставлять палки в колеса, а мама сможет спокойно жить и не бояться, что его, не принятого в институт, загребут в страшную и неведомую казарму, где удушливо воняет несвежими носками, где нет свежего воздуха и мамы.
  
   Их никто не провожал во дворе, только дворничиха Клава в валенках, платке, тулупе и белом фартуке очищающая от снега тротуар махнула прощально рукой и шепнула проходящей к такси матери: "Доброго пути вам и легкой жизни на новом месте". Никто не провожал их и в аэропорту. Собственно в этом не было ничего удивительного. Из всей родни после войн, эвакуаций, смертей и голодухи от некогда полнокровной родни остались только семья Андрея и семья двоюродного брата отца. Дядя и тетя проживали в маленьком провинциальном сибирском городке, где преподавали соответственно физику и английский в средней школе, а их сын, Сергей на десять лет старше Андрея, неожиданно для всех после окончания с медалью десятилетки год отслужил в армии, а потом поступил в воздушно-десантное училище. С родственниками Андрей виделся всего лишь один раз, когда они наведались в Москву встретиться с приехавшим в увольнение из Рязани, где располагалось его училище, сыном и, заодно, повидать Бориса и Розу.
  
   Все происходившее при таможенном досмотре Андрей помнил смутно, так как дело происходило ночью, и он то засыпал, то просыпался в жестком неуютном пластиковом кресле, среди других, то ли спящих, то ли притворяющихся спящими людей. Он слышал шепот и обрывки непонятных разговоров, новые для него наименования Израиль, Тель-Авив, Хайфа, Лод, Вена, Австрия... Поздно ночью, когда все остальные службы аэропорта объяла тишина, в отгороженную часть зала пришли, громко разговаривая, таможенники, зажегся свет, все вскочили с кресел, забегали, к открывшимся жестяным прилавкам поползли очереди из отъезжающих на постоянное место жительство за границу людей, то есть из эмигрантов.
  
   Как всегда в подобных ситуациях, Андрей с родителями оказались в самом хвосте самой длинной и медленно двигавшейся очереди людей с тележками заполненными чемоданами и сумками. Тележки останавливались возле обитых белой блестящей жестью прилавков вроде магазинных. На них вываливали из чемоданов сложенные там вещи, а люди в форме и в гражданской одежде перебирали их и иногда откладывали что-нибудь в сторону, а другие люди, стоявшие, как и он с родителями по другую сторону прилавков, уговаривали тех, просили о чем-то. Чаще всего таможенники только отрицательно качали головами и с некоторым, толи презрением, толи снисходительным пренебрежением смотрели мимо умоляющих их людей. Редко, но случалось, что после длительных уговоров и доводов злополучная вещь вновь занимала свое место в чемодане.
  
   Когда подошла их очередь, Андрей тоже раскрыл свой портфель. Молодая, но уже слишком полная женщина, запустила руки в дерматиновое брюшко и наскоро перерыла содержимое, нисколько незаботясь о том, чтобы восстановить порушенный порядок. Ничего не найдя она выудила лежавшую сверху книжку проложенную закладкой.
  
   - Патриотическая литература! Зачем она эмигрантам? Предателям социалистической Родины!
  
   - Оставь. Пусть парень читает. Это ведь о Гастелло, о войне. - Устало отмахнулся от нее сухощавый высокий парень с коротко, по-военному подстриженными волосами, переходящий от одной группы людей к другой. Видимо старший смены.
  
   - Ну, ты старший. Тебе виднее. Пропускаю под твою ответственность.
  
   - Пропускай.
  
   За неполных три часа полета самолет Аэрофлота ТУ-134 перенес семью Андрея в совершенно иной мир под названием "заграница". После недолгого пребывания в транзитном лагере, расположенном недалеко от Вены, их вместе с другими людьми вновь посадили на самолет, уже израильской авиационной компании "Аль-Ал" и, перелетев через мелькающее в разрывах облаков зеленовато-синее Средиземное море, они приземлились в аэропорту Лод. Времени скоротечной эмиграции ему как раз хватило, для того, чтобы прочитать взятую в дорогу книгу. Повесть о летчике Гастелло оказалось последней прочитанной на русском языке в его жизни. Может именно поэтому, она и запомнилась Капитану А.. Подспудно, помимо его воли и желания нашла повесть место где-то в подкорке головного мозга, а возможно в той неведомой его области, что зовется человеческой душой.
  
   Воцарение на Земле Обетованной не принесло семье столь ожидавшихся и столь радостно обсуждавшихся на московской кухне долгими зимними вечерами успехов и свершений. После акклиматизации, получения всех документов и пособий, настало время изучения иврита на специальных курсах. Люди талантливые и способные, они на удивление быстро освоили новый язык и вступили в следующий период жизни. Андрею перешагнуть из прошлого в будущее оказалось легче всех. Он пошел в школу и обзавелся друзьями по классу и двору. Отцу, на удивление многих, удалось подтвердить высокую квалификацию и устроиться на работу в Технический Университет, а матери - зубным врачом.
  
   На этом удача исчерпала свои отведенные Борису резервы и с печальным вздохом разочарования отвернулась к другим везунчикам. Словно в насмешку над розовыми московскими мечтаниями Борису предложили должность инженера в научно-исследовательской лаборатории, примерно аналогичную той, что он столько лет занимал в Москве. На новом месте перебирать харчами не приходилось, а вот выплачивать все данные в заем деньги было необходимо, и он вышел на работу, считая ее только первой, необходимой ступенькой в восходящей научной карьере. Увы, грубая реальность совершенно отказывалась соответствовать мечтам. Как и на старом месте в лаборатории имелись заранее, еще до прихода Бориса, составленные планы научных исследований, имелись свои лидеры и приоритеты. Имелись и местные "генераторы идей", не признавшие пришельца.
  
   Страшнее всего оказалось то, что практически все новое и прогрессивное в идеях Бориса, неисследованное и нереализованное в московских условиях, уже или не было новым, или оказалось давно проверенным и отвергнутым за ненадобностью в современной зарубежной науке, во многом закрытой и неизвестной за "железным занавесом". В МГУ Бориса знали и уважали настоящие ученые, остальные не зарились на ничтожную должность и терпели. В Тель-Авиве пришлось ломать характер и терпеть самому. Начинать все заново, вновь перелопачивать пласты литературы, ворохи научных данных, горы патентов и результатов исследований в поисках жемчужного зерна открытия, Борис уже не мог осилить. Да, честно говоря, и не желал. Он смирился, успокоился и до самой смерти работал в качестве сначала простого, а затем старшего инженера, безропотно выполняя указания других, обеспечивая их, а не собственные исследования и опыты. Он ценил "постоянство", дающее ему регулярный и весьма неплохой по московским меркам заработок, а все свободное время посвящал чтению классической русской и зарубежной литературы, ранее вовсе им не прочитанной и с презрением называемой "макулатурой" в отличие от ценимой и почитаемой литературы научной.
  
   Однажды, возвращаясь на автобусе с работы домой, он не встал на нужной остановке, а когда водитель обратил внимание на одиноко сидящего в салоне пассажира и вызвал Скорую Помощь, уже было поздно. Он умер, и жена с сыном похоронили его в сухой израильской земле, ставшей последним прибежищем бренного вместилища всех нереализованных идей и не состоявшихся свершений. Роза еще успела отпраздновать окончание сыном Технического Университета, с волнением и тревогой пережила срочную службу в ЦАХАЛ. Успела поспорить и попыталась даже отговорить от решения поступать в авиационное училище, от желания связать жизнь с военной авиацией и опасной профессией офицера ВВС. Уже будучи курсантом он похоронил ее рядом с отцом. Так Андрей стал Капитаном А., но остался совершенно одинок.
  
   Изредка, обычно при переездах связанных с прохождением службы, Капитан А. натыкался взглядом на русскую книгу, даже раскрывал ее, но прочесть вновь уже не мог. Впрочем, этого и не требовалось, почему-то он хорошо запомнил все, связанное с жизнью и последним боем давно погибшего советского пилота.
  
   Капитан захлопывал пожелтевшие, хрупкие страницы и вспоминал иногда двоюродного брата Сергея. Он помнил его курсантом в ладно сидящей на крепком теле парадной форме с голубыми погонами, опоясанными желтым кантом, со злотыми крылышками и парашютом на петлицах. Сергей заявился в их московскую квартиру вместе с провинциальными родственниками в самый разгар очередного обострения противостояния Бориса с учеными ретроградами. В момент, когда тот находился в далеко не лучшем расположении духа, на манер дикого кота шипел на окружающих, поносил во все тяжкие советскую науку, руководство страны и современные порядки.
  
   Родственники прибыли из малого сибирского городка, где обосновались и жили еще со времен институтского распределения. Им досталась скромная работа преподавателями в школе. Их уделом стала тихая размеренная жизнь, лишенная особых взлетов и падений, выдающихся достижений и больших радостей. Жизнь, наполненная мелкими семейными, человеческими, довольно редкими, а потому и весьма ценимыми простыми людьми приятными событиями, превращающими самые серые будни в праздник. Визит к московским родственникам, проживающим в столице, работающим в храме науки под названием Московский Университет как раз и явился для них таким событием.
  
   Илья и Лида, немного смущаясь, выкладывали из недр не модных, словно сошедших из экранов тридцатых годов, объемистых чемоданов и сумок банки и свертки с нехитрыми сибирскими деликатесами, самодельным вареньем, кедровыми орехами и прочей снедью. Они привезли столько подарков, что после того, как те перекочевали из чемоданов на стол и стулья, вместительные емкости практически опустели. Только в одном рюкзаке оставались гостинцы для Сергея и его друзей по училищу. В ответ Роза, жеманно поджав тонкие губки, вручила несколько купленных по случаю, а скорее всего просто подаренных кем-то из пациентов, московских сувениров, из тех, что попроще, а Борис - оттиск своей статьи в научном журнале МГУ с авторской подписью.
  
   Приезжие изначально благоговели перед Борисом, а то, что он публикуется в столь престижном издании, вообще подавило их. Они смотрели на него с нескрываемым уважением. А сам Борис, вальяжный, импозантный, одетый в неведомый в сибирской глубинке бежевый вельветовый костюм с кожаными заплатками на локтях, в красивую белую распахнутую на груди рубашку, с цветастым платком на шее вместо галстука, вещал им совершенно невозможные сентенции, от которых шла кругом бедная голова провинциальных интеллигентов. Гостям казалось, что сей ученый муж пребывает ежедневно в таких высоких научных и политических сферах, решает вопросы такой государственной важности, что каждая его минута, потраченная на гостей воистину бесценна, а каждое оброненное слово - воплощение абсолютной истинны.
  
   Немного позже, прямо с рязанского поезда, в квартире объявился и Сергей. Роза неодобрительно посмотрела на его военную форму и, вновь поджав губы, вскользь заметила, что никогда не позволила бы Андрюшке связать судьбу с военной службой. Что дело это годится лишь для людей простых, грубых и чуждых всего высокого и изящного. Эта реплика, конечно же, не осталась незамеченной и не прибавила теплоты в отношениях между родственниками. Илья и Люда, насупясь, промолчали, а Сергей с усмешкой заметил, что есть такая профессия - Родину защищать, в том числе и тех ее жителей, что не желают этого делать самолично.
  
   После подобного обмена любезностями наступила томительная пауза, плавно перетекшая во взаимное отчуждение. Визит явно не удался, и обе семьи выдержали совместное существование всего один день. За этот день Борис, взявший на работе отгул, и через каждые пять минут к месту и нет, напоминавший об этом гостям, успел добросовестно отработать программу под названием "Бедные провинциальные родственники в Москве". Он сводил их на Красную Площадь, в ГУМ и Третьяковскую Галерею, в подземном переходе купил случайно оказавшиеся в наличии билеты на вечернее представление в московский театр, а дома по телефону заказал билеты на утренний поезд до Рязани.
  
   Уже через час хождения по городу темы, представлявшие интерес для Бориса оказались исчерпаны, все обиды высказаны, сообщены все последние, так и не понятые родственниками столичные сплетни. Научный кругозор отца Сергея теперь вызывал у Бориса только легкое ироническое презрение, а его сомнения в правомерности некоторых высказанных теорий - приступ желчной язвительности.
  
   Присоединившаяся после обеденного перерыва Роза оживленно рассказывала о новинках московских прилавков, но совершенно не желала поддерживать разговор о новинках литературы, живописи и театра к чему так трепетно готовила себя перед поездкой мать Сергея. И на площади, и в музее Борис и Роза откровенно скучали, проклиная в душе попусту потраченное время. Заметив столь откровенную незаинтересованность в вечных культурных ценностях, Илья, наивно спросил. - Наверное, вы, ребята, ходите в музеи и на выставки каждый выходной, посещаете все премьеры в театрах? Это такое счастье жить и работать в Москве!
  
   Роза только презрительно дернула плечиком, а Борис процедил невнятно, что есть более важные дела в московской сложной жизни, а по театрам здесь бегают, как впрочем, и по музеям, не говоря уже о магазинах, в основном приезжие провинциалы. - Впрочем, - добавил он, - мы действительно посещаем событийные выставки и премьеры. Но, только те, что для "непростых людей".
  
   После этого они всю оставшуюся дорогу обменивались лишь подобающим приличным людям минимумом кратких реплик. В отличие от родителей, Андрей с удовольствием беседовал с братом, жадно слушал его рассказы о прыжках с парашютом, о стрельбах, вождении танков и других боевых машин, об уроках самообороны без оружия, кроссах и многом другом из армейской жизни.
  
   Утром родственники быстро собрались и, наскоро выпив чаю с баранками, отправились на вокзал. Попрощались вежливо, но совсем без того тепла и радушия которым была отмечена встреча. Многое уже забылось из давнего визита, но долго еще Андрей, по детски интуитивно ощущал какое-то подспудное чувство вины перед пропавшими из его жизни родственниками и, особенно, перед братом Сергеем.
  
  
  * * *
  
   Впрочем, это все были дела давно прошедших дней, а теперь книга стояла на полке в книжном шкафу вместе с другими русскими книгами, появившимися в доме капитана вместе с молодой женой по имени Аня.
  
   Мама Роза часто, особенно перед смертью, вздыхала и просила Капитана А. побыстрее обзаводиться семьей и детишками. Сын только отмахивался да отшучивался, не собираясь менять свободу хоть одинокого, но независимого существования на непонятные и казавшиеся ему тогда обременительными узы совместного проживания с совершенно недисциплинированным существом женского пола. А то, что подобные существа, имея массу весьма привлекательных особенностей, коими он успешно и с радостью пользовался, обладали еще и качествами, безусловно, отрицательными и для него неприемлемыми, Капитан А. знал не понаслышке. Например, ему ужасно не нравились разбросанные по стульям и полу предметы женского туалета, в которых так нелепо и опасно путаются по утрам босые ноги, особенно если вскакиваешь по тревоге и полусонным торопишься побыстрее натянуть комбинезон и бежать на автобус. Что тут хорошего, если под руки лезут не собственные форменные трусы, а женские трусики и не защитная майка, а полупрозрачная комбинашка. А кому может понравиться изменение в последнюю минуту планов выходного дня, когда заранее просчитана и распределена каждая минута свободного времени? Ну, а как реагирует настоящий мужчина, если, возвращаясь домой, обнаруживает, что вещи всю жизнь спокойно располагавшиеся в определенном порядке, удобном именно их владельцу и только ему одному, вдруг внезапно поменяли свои привычные места, а частично вообще исчезли в мусорном мешке? Все эти и множество других весьма уважительных причин и обстоятельств надежно оберегали личное спокойствие и полную независимость капитана. Но, как оказалось лишь до поры до времени.
  
   В Армии Обороны Израиля служат очень красивые молодые женщины. Вообще, походив по улицам и пляжам израильских городов, кажется, что именно на этой земле собрались все юные красавицы мира. Неясно только, куда они деваются по прошествии некоторого времени. Каким образом растворяются в толпе и почему среди женщин среднего возраста, не говоря уже о более пожилых дочерях Лолиты, относительный процент сохраняющих вечную молодость и неувядающую красоту, стремительно уменьшается, и наоборот, возрастает число "теток", то есть бывших молодых женщин переставших себя таковыми ощущать, опустившихся и "обабившихся"? Может быть, в этом большая доля вина мужчин, позволивших им стать именно такими, как они стали, не помогавшим им ощущать постоянное счастье любви и собственной красоты? Мужчин, прекративших повторять им каждое утро, при пробуждении, и ночью, при отходе ко сну, вечно юные слова о том, как они прекрасны и желанны? Возможно, это действительно одна из причин, но в ЦАХАЛ служат только красавицы.
  
   В бой военных женщин армия не пускает, но они обеспечивают боевые действия и без их, иногда незаметной, но важной работы, успех сражений сомнителен. В летной части, где служил в последнее время Капитан А., девушки обслуживали аппаратуру связи, входили в наземные расчеты радиолокационных станций, в технические экипажи, готовящие самолеты на земле к полетам в небе, их нежные умелые руки укладывали парашюты, проверяли высотные компенсирующие костюмы и гермошлемы. Со всеми военными девушками у капитана были ровные, товарищеские, как того и предписывали приказы и Дисциплинарные Уставы, отношения. Многие из его холостых друзей плевать хотели на подобные мелочи, некоторых отлавливали военные полицейские, другие удачливо пользовались благосклонным вниманием солдаток. Молодая любовь была, словно молодое вино. Любовь возбуждала, веселила, доставляла удовольствие, а на утро исчезала без похмелья, тяжелых воспоминаний и головной боли. Сам капитан выбирал приятельниц из дамочек и девиц, облаченных в гражданские платья или джинсы, ибо по возрасту был постарше своих более молодых и легкомысленных товарищей, а потому уже считал приказы не просто блажью начальства, усложняющей жизнь подчиненных, но некоей квинтэссенцией жизненного опыта, сформулированной на бумаге.
  
   В свободные от службы минуты молодежь собиралась покурить на лавочках, мгновенно превращавшихся в импровизированные дискуссионные клубы. Но споры враз смолкали, когда в курилку вваливался Капитан А. и начинал травить отменные анекдоты. Никто не знал, откуда он знает их великое множество и как пополняет неведомыми путями запас анекдотов, но факт оставался фактом капитан задавал тон в компании, переводя разговоры с политической на юмористическую тематику.
  
   Однажды, рассказывая очередной анекдот, капитан сделал логическую паузу и по привычке, дабы проверить реакцию, обвел глазами собравшихся вокруг слушателей и слушательниц. Многие из присутствовавших военных девушек улыбались ему, строили глазки, кокетничали, явно давая понять о возможности и даже желательности более плотного знакомства. Другие, уже обломавшие не одно оружие кокетства об "железного" Капитана А., были просто искренне рады его присутствию и улыбались чисто дружески. Он уже собрался произнести заключительную, парадоксальную, вызывающую смех слушателей заключительную фразу, но вдруг увидел новое лицо. Не веря себе он опрометчиво, заглянул в глаза и ... замер с открытым ртом. В тот раз он впервые в жизни забыл, что же такое забавное хотел произнести. Первый раз не окончил рассказ анекдота.
  
   Причиной необъяснимого фиаско "железного" капитана оказалась прибывшая для прохождения службы молодая девушка с бездонными, темно-синими, столь непривычными в этом краю Земли, глазами. Звали девушку Анна, Аня, Аннушка и она оказалась недавней репатрианткой из Советского Союза. В Израиле Аня окончила среднюю школу и, попав затем по призыву в ЦАХАЛ, курсы подготовки младших специалистов по парашютному делу. Теперь она служила укладчицей парашютов в подразделении, обслуживавшем эскадрилью в которой летал Капитан А.. До встречи в курилке им не приходилось близко встречаться. Он лишь пару раз видел ее издалека, то в строю, то спешащей по делам службы. Его самого, словно местную достопримечательность, показали Ане подружки, прокомментировав показ словами о бесперспективности заигрывания с "железным" капитаном, вечным холостяком, крутящим романы за пределами базы.
  
  
  
  
  Глава 3. Интифада.
  
  
  
   Да, Халиду было, что вспомнить и время в убежище проходило незаметно.
  
   Начиналась Интифада очень плохо. Разгромленные солдатами боевики бежали, стараясь избежать смерти или пленения. Казалось Халиду, что все пропало, но тут кто-то заметил неплотно притворенную дверь христианской церкви. Они заскочили вовнутрь и заперли дверь на засов. Он и его люди забрались в храм неверных, ища спасения от преследовавших их по пятам солдат сионистов, и пять недель сидели там, словно мыши, сбившись вдоль стен, разводя на плитах древнего пола костры, покрывая черной копотью святые для христиан стены и потолки. Впрочем, правоверным на это было глубоко наплевать, ибо и церковь эта, и сами христиане, и их религия здесь, на земле Палестины, были всего лишь нечто чуждое и временное.
  
   Но эти чувства пришлось скрывать, пока Халид и его боевики спали на древних плитах, подстелив вместо подстилок и одеял украденные в кельях монахов и монашек пледы и снятые с иконостасов золоченые ритуальные полотнища и покрывала. Нахождение в чужой молельне не мешало им самим пять раз в день молить Аллаха о спасении. Они молились, использовав христианские тряпки вместо молельных ковриков, молились обратив взоры на Восток, а над головами свисали паникадила и плащаницы, а со стен и иконостасов смотрели на них древние лики святителей. Божественные чудотворные иконы ничего не могли поделать с непрошеным вторжением иноверцев, и те топтались грязными подошвами по серебряной звезде, отметившей точное место рождения христианского Бога.
  
   Ночами Халид спокойно спал, сдвинув к стенам нефа, словно дополнительное прикрытие от пуль врага, деревянные шкафы с древними христианскими книгами. Днем, насытившись, он небрежно бросал обертки от благотворительной помощи на пол, а его люди готовили пищу в священных сосудах и пили из чаш, где некогда плескалась кровь Христа. Просыпаясь для проверки караула, он видел ободранные стены в отблесках огня от примуса, прислоненные к ним автоматы, спящих накрывшись с головой старинными полотнищами бойцов. Что же, ночи были холодные, а кроватей им не предоставили, вот они и спали под канделябрами между колонн. Некоторые были ранены, и вонь от гниющих ран смешивалась с запахами пищи и человеческих испражнений. Днем часовые стояли, прислонясь к колоннам, почесывались зудящей от грязного белья спиной о резное дерево алтаря четвертого века. Там, в алтаре, было самое безопасное место, куда евреи не стреляли, не могли стрелять, ибо не решались обидеть христианских братьев.
  
   Халид удивлялся подобной сентиментальности, что никоим образом не мешало ему пользовался ею. Он слушал по транзистору о событиях в мире, о том как разворачивается психологический прессинг на израильтян. Он довольно усмехался, когда слышал как иностранные репортеры называют его и его боевиков солдатами палестинской армии, как с умилением и слезой в голосе сообщают об их трудностях и тяготах, о холоде и недостатке питания и воды, о четырехчасовых сменах караула под прицелами врагов. О несгибаемой воле не евших целых три дня палестинских солдат, с минуты на минуту ждущих атаки сионистских головорезов.
  
   Халиду даже импонировало выглядеть невинной жертвой сионистских разбойников. Он не верил в чудеса, но чудо свершилось и вопли возмущенных европейцев остановили израильских солдат надежнее пуль, так и не вылетевших из стволов "Калашниковых". А на стенах, над головами палестинцев, склонялись лица неверных святых в золоченых тяжелых рамах. И смотрела на них с ужасом еврейская мать христианского Бога с младенцем на коленях, и сам распятый Бог с креста, и совсем нестрашно угрожал Архангел, потрясая копьем. Некогда, очень давно, он смог проткнуть острием похожего на ящерицу дракончика, корчившегося у ног коня, но победить палестинских террористов, вышвырнуть вон из святого места, Архангел оказался не в силах.
  
   Это радовало Халида. Значит их Бог вовсе слабак по сравнению с Аллахом. Некоторые из его людей украли ризы с окладов икон, распятия, но христианский Бог так их и не покарал. И те, кто побоялся и не взял себе ничего, потом, оказавшись на воле, считали себя глубоко обманутыми. Жившие в монастыре при церкви монахи боялись молиться, окруженные вооруженными боевиками, им было неуютно и боязно, а Халид, наоборот, истово молился и пятничная молитва Аллаху громко и радостно звучала под сводами обители Христа, в его Базилике.
  
   От первоначального испуга у многих из них случился понос. Все дружно боялись огня снайперов. Поэтому осажденные очень скоро загадили все туалеты. А загадив, не особо стесняясь стали справлять свои дела где придется, более всего в наиболее безопасных местах.
  
   - Память о нас, - подумал Халид, - еще надолго сохранится в запахах, въевшихся в стены, в иконы, в копоть стен.
  
   Развязка наступила довольно скоро. Израильтяне не выдержали напора мировой общественности. Сломались, пошли на попятный, поддались уговорам и прямому шантажу доброхотов из западных и восточных столиц. Они выпустили всех, даже убийц их офицеров и солдат. Халид ликовал - враги забыли святой закон кровной мести. Но сам он его помнил и не позволял себе забыть ни на мгновение.
  
   Наконец наступил день освобождения. По двору ходили монахи, одетые в черные до пят рясы, подпоясанные белыми веревками с узлами. Они скромно опускали долу умные глаза в тонких оправах дорогих очков, плавно поглаживали белыми холеными руками с нежной кожей мягкие, отлично подстриженные аккуратные бородки. Монахи были различны обликом, некоторые с короткими стрижками и бритыми тонзурами на непокрытых головах, другие - в смешных черных круглых шляпах с плоскими донцами, словно одетыми на голову кастрюлями. Но все они, не зависимо от конфессиональной принадлежности смиренно сопровождали боевиков, обеспечивая безопасность передачи властям Автономии. Монахам всех конфессий было глубоко наплевать на интересы Израиля, им более всего важно их собственное спокойствие. Боевики Халида гордо выходили через воротца в ограждениях, небрежно совали международным наблюдателям, зеленые бумажки пропусков и садились в комфортабельные автобусы, готовые доставить их в отличные отели средиземноморских стран для отдых и поправки здоровья.
  
   Автобусы развозили одних в комфортабельное средиземноморское изгнание. Других - в родные места, третьих - в Газу. Палестинские полицейские, сопровождающие направляемых якобы под арест боевиков, торжествуя, словно на свадьбе стреляли в воздух из американских винтовок, поставленных им израильтянами, а боевики махали руками и показывали окружающим растопыренные в знаке непокорности и победы пальцы. Конец осады оказался триумфом палестинцев. Они не пошли на уступки и победили. Израильтяне дрогнули, пошли на уступки и публично получили в морду все причитающиеся побежденным ушаты помоев.
  
   Он помнил, что от одежды гнусно воняло, тело нещадно зудело и чесалось, но Халид ехал по улицам Газы сквозь толпы радостных людей, словно триумфатор и все девушки готовы были принять его в свои объятия, омыть и ублажить словно гурии в раю.
  
   Вокруг суетились, щелкали фотоаппаратами и водили трубами телевизионных камер иностранные журналисты, обеспечивающие по всему миру свободу информации, в той интерпретации, что заказывают люди, эту самую "достоверную информацию" оплатившие. Халид точно не знал, но догадывался какие огромные суммы вложили Саудовские и другие мусульманские богачи в закупку ведущих средств массовой информации по всему миру. И теперь особенно ясно понимал, что деньги были потрачены не зря. Его Организация с одной стороны, нефтяные доллары с другой, а "мирники" и прочие "борцы за права человечков" изнутри, раньше или позже, но разорвут, уничтожат, скинут в море евреев и их государство.
  
   Сегодня эти презираемые им иноверцы, эти непрошеные борцы за его права, что сбежались со всей Европы и организовали живой щит, прикрывший Халида от пуль врагов жирными белыми телами, могли быть довольны. Одно знал Халид наверняка, то, что он их прикрывать от пуль и бед не собирается.
  
   Западные мудрецы выторговали у израильтян для Халида страшно "жестокое" наказание в виде изоляции от борьбы, от Организации, от палестинского народа в одной из средиземноморских стран.
  
   - Придет время и я не буду столь наивен, милостив и терпим к врагам. Я еще дождусь своего часа, когда все эти людишки попадут в мои руки.
  
   Он видел их насквозь, презренных вырожденцев, жалких неверных, болтливых червяков. Они ни к чему не годны в его борьбе, только к разложению сионистского врага. После выполнения этой задачи придет и их черед, и они будут, безусловно, и безжалостно раздавлены. Все это произойдет, но потом.
  
   - А пока пусть работают на нас. - Думал Халид. - Пусть орут на митингах, называют сионистов фашистами, прикрывают моих людей собственными телами, вытаскивают из совершенно, на первый взгляд, проигрышных ситуаций. Пусть заставляют врагов сдавать оплаченные кровью позиции. И отступать, отступать, отступать, до самого края, до самой последней береговой черты, отмеченной седой солью прибоя и гниющими водорослями.
  
   По прилете в Испанию Халиду выдали две тысячи долларов новенькими зеленоватыми хрустящими бумажками, оставляющими на пальце, если их потереть, легкий зеленоватый налет. А если принюхаться, то и источающими наилучший в мире аромат - запах денег. Потом полицейская машина, под звуки завывающей сирены, доставила их в маленький уютный дом, служивший раньше дачей диктатору Франко, а после его смерти - дачей сменявшимся после выборов демократическим премьер-министрам.
  
   Потекли спокойные, наполненный негой и ленью дни. Он отсыпался после бестолковой церковной осады, наслаждался полной безопасностью, проводил время в блаженном безделье перед большим экраном цветного телевизора, переключая его с Аль-Джазиры на другие арабские спутниковые каналы. Иногда Халид отвлекался от телевизора на звонки по мобильному телефону или же сам звонил по делам Организации.
  
   Некоторое разнообразие в его жизнь вносили визиты испанских парламентариев, которых он вежливо терпел. Когда появлялись журналисты, он оживлялся, вспоминая Председателя, колотил себя в грудь на его манер, причитал, что ему помешали стать шахидом-мучеником, умереть в бою. Приговаривал, скрежеща зубами и вращая белками глаз, что чем жить здесь в мире и спокойствии на всем готовом, лучше умереть за Палестину. Он грозился вернуться в Палестину, пусть даже под угрозой немедленного заключения в тюрьму, обречь себя на пытки сионистов. Визитеры пугались и после каждого их появления режим содержания Халида получал очередное послабление. Его начал посещать учитель испанского и он делал вид, что старается изо всех сил учить этот язык, хотя на самом деле вовсе и не собирался задерживаться на испанской земле ни секунды более самого необходимого минимума.
  
   Потом ему разрешили практически без охраны посещать торговые центры и самостоятельно делать покупки. Словно почетному гостю правительства, Халиду предлагали совершать верховые прогулки по респектабельным туристским маршрутам, а, в конце концов, оформили вид на жительство и разрешение на работу. Со слезою в голосе, пыжась от величия миссии благотворителя, чиновник правительства сообщил репортерам, что его страна даст Халиду так много, как необходимо для возвращения к нормальной жизни. И это в католической стране, после осквернения наиважнейших христианских святынь! Теперь Халид окончательно уверовал в победу дела Халифата и высокомерно отказался от предложенного.
  
   Его поступок оценили по достоинству. В гости зачастили ожидаемые и весьма неожиданные визитеры, в основном активисты различных миротворческих и просто про-палестинских организаций. От некоторых из них его просто тошнило, тем более, что в этой разноликой среде, как это не удивительно, встречались и евреи.
  
   Своим людям, единоверцам, он такого предательства никогда не простил, убил даже за меньшее прегрешение. С этими вел себя иначе. Он закрывал глаза и представлял, как пристрелит щебечущего разную демократическую чепуху гостя и подвесит затем вниз головой на столбе, под одобрительное улюлюканье и радостные возгласы толпы. Особо напрягать воображение Халиду не приходилось. Он сам не раз организовывал и участвовал в подобных представлениях. Ему даже не требовалось устанавливать истинную вину караемого. Всем и так становилось понятно откуда у человека появлялись деньги, а у его семьи еда, при условии, что ни он сам, ни члены его семьи не занимали посты в Организации. Для доказательства оказывалось достаточно доноса соседей. Получив донос, в семью изгоя приходили несколько исполнителей, с закутанными в национальные платки головами, выводили покорную жертву во двор, где под робкие всхлипывания жены и детей, экономным одиночным выстрелом в голову кончали у глиняного забора.
  
   Иногда человек цеплялся за свою подлую жизнь, пытался оспаривать неопровержимое, брыкался, мешал исполнителям. В этом случае ему, прежде чем убить, стреляли в живот, затем перебивали точными выстрелами ноги и руки, а потом, примотав брезентовую шлею, волокли по заплеванному асфальту улицы к позорному столбу, где подвешивали головой вниз. Делалось это, как правило, на вышках электропередачи или на стреле подъемного крана. Сбегался народ, объявлялся праздник и детям раздавали конфеты, предлагая надолго, на всю жизнь, запомнить урок расправы с отступником от великого дела. Дела угодного Аллаху, дела Джихада, дела Великого Халифата отныне навечно слитого со святым делом борьбы за Палестинское государство.
  
   Труп отступника оставался висеть под лучами солнца. Мухи облепляли его заплывшую кровью голову, обоссанные последним, непроизвольным сокращением мочевого пузыря штаны, нелепо изогнутую в сторону, простреленную босую ногу. Дети стояли внизу и, задрав голову, с удивлением смотрели на мерно покачивающееся тело. Дети посасывали подаренные активистами Организации конфеты и запоминали наглядный урок патриотизма. Халид всегда считал, что психологический эффект, полученный населением, гораздо выше военного или контрразведывательного эффекта. Жаль только, что после казни очередного шпиона точность попадания сионистских ракет не уменьшалась и, вероятно, вообще не зависела от наводок местных жителей.
  
   - Как хорошо, что удалось мирно разрешить противостояние, что оружие сдано и не будет больше никого убивать. - Радостно блеял, просительно заглядывая в глаза собеседника, очередной посетитель. Халид отводил глаза, прикрывал веками. Ибо боялся, что даже этот непроницательный человечек умудрится прочитать в них вовсе не то, что желал бы услышать в ответ, а, прочитав и поняв - ужаснется и сбежит.
  
   - Да, - думал Халид, - нас заставили сдать оружие. Но это не беда. Главное мы живы, а придет время и мы получим новое оружие, еще лучше конфискованного. Оно уже ждет нас, доставленное подземными ходами из Египта нашими братьями, оплаченное из денег благотворительных организаций Америки и Европы, от людей добровольно, и не совсем по своей воле, но дающих деньги на Джихад. Одни жертвовали истова, сознательно. Другие - откупались, платили за тишину и безопасность. Третьи - готовились сами встать в ряды бойцов. А он, Халид, обязательно вернется и продолжит войну на земле Палестины, пусть ранее чужой, но ставшей землей Ислама с того момента, как первые мусульмане ступили на нее и возвели первую мечеть.
  
   Самодовольный "мирник" все болтал свои благоглупости. Халид изредка машинально мотал головой, а сам вспоминал самый счастливый момент в своей жизни. Они, радостные и хмельные, не от вина а от чувства победы, ворвались в помещение гробницы, еще недавно находившееся под охраной израильских солдат, но переданное по договору с Председателем, под опеку палестинской полиции. Это случилось после того, как тот заключил очередное соглашение с очередным Премьер-министром. Израильские войска, потерпев очередное унижение, а значит и морально побежденные, убрались восвояси из Наблуса. Председатель тогда клялся и божился перед всеми иноземными визитерами оберегать святые места, но слова остались словами. Слова никогда и ничего не значили ни в мире Халида, ни в мире Председателя.
  
   Через своих людей Председатель дал негласное разрешение и потому полицейские не вмешались, когда люди Халида разгромили и расшвыряли все оставшиеся после евреев свитки их Торы, их старинные книги и прочий религиозный хлам. Перевернув все, что можно, и растоптав остальное, Халид вскочил с друзьями на верхушку купола могилы пророка Иосифа. Они обнимали и целовали друг друга, размахивали палестинским черно-бело-зеленым флагом с кровавым треугольником у древка. Да, потом, успокаивая удивленный мир, и это место, и могилу Рашели по приказу Председателя восстановили и реставрировали, но купола покрасили уже не голубой, а родной Халиду зеленой краской. Разорванные в клочья свитки и книги выкинули на помойку, заменив томами Корана, ибо отныне и вечно - это уже не могилы еврейских пророков, а могилы почитаемых мусульманских святых, куда вход иудеям строжайше запрещен.
  
   - Да, - вспоминал Халид, - разительно отличался второй арест от первого.
  
   Тогда, в первый раз, их взяли с поличным, с оружием. Солдаты перехватили боевиков на улице и гнали, пока те не забежали в отдельно стоящий дом. Он не был еще командиром и, подчиняясь приказу, занял позицию возле окна. Все до одного, во главе с тогдашним Командиром они поклялись умереть, но не сдаваться евреям. Они ждали штурма и распаляли себя клятвами, что в бою станут драться до последнего патрона, а затем примутся резать атакующих сионистов ножами. И Халиду верилось, что произойдет именно так, что он обагрит свои руки в еврейской крови и умрет шахидом, притащив за собой к ногам Аллаха несколько теплых трупов врагов.
  
   Но все произошло проще и позорнее. Атаки они так и не дождались. Послышался лязг гусениц и фырканье дизелей. К дому подошли бронированный бульдозер и прикрывающий его танк. Через мегафон жестяной бесцветный голос на правильном арабском сообщил, что если через три минуты они не сложат оружие и не выйдут с поднятыми руками, то танк ударит прямой наводкой, а то, что останется, разровняет своим стальным лезвием и толстенными гусеницами бульдозер. Никто не станет заниматься извлечением их трупов из развалин, да пожалуй, и извлекать будет нечего.
  
   Две с половиной минуты они орали друг на друга, обвиняя во всех грехах кого угодно, но только не себя. Ровно две с половиной минуты, ибо Халид, как и многие остальные бойцы, невольно смотрел на часы, следил расширенными от ужаса, словно привязанными зрачками за быстрым прерывистым бегом секундной стрелки. Затем один из них вытащил из кармана не первой свежести платок, привязал быстро к дулу бесполезного автомата и сначала робко, а после того как выстрелов со стороны израильтян не последовало, уже совсем не таясь, высунул сигнал капитуляции в окно и стал широко им размахивать.
  
   Их автоматы, подсумки с патронами, сумки с гранатами скинули под нож бульдозера, а их самих уложили рядком, мордами в грязь прямо под стволом танка, возле отполированных перетиранием земли гусениц. Там они все семеро и лежали, обхватив затылки сцепленными пальцами, уткнув лица в перепачканную известкой щебенку, вдыхая теплую, пахнущую отработанным горючим вонь дизельного двигателя. Потом израильтяне отводили их по одному в сторону. Обыскивали, выворачивали карманы, сверяли найденные документы со списками. Закончив с предварительным допросом, солдаты связывали запястья рук боевиков тонкой, пластиковой, режущей кожу удавкой, вроде тех, что используют водопроводчики и сантехники. Сковав их такими позорными импровизированными наручниками, вновь собрали всех семерых вместе и погнали под охраной двух солдат в касках и бронежилетах, вооруженными винтовками М-16 по шоссе, ведущему к Бер Шеве. Уходя, он обернулся и увидел как бульдозер всей своей многотонной тушей наполз на их совсем недавно смертоносное, а теперь жалко хрустящее вооружение.
  
   Это оружие сполна оплатила Организация и они им очень гордились. Бульдозерист об этом не ведал и начал разворачиваться на одной гусенице, тормозя второй, вминая в землю, корежа словно жалкие прутики автоматные стволы и плюща рожки полные патронов. Из-под гусеницы раздался хлопок гранаты, оказавшийся до того жалким и жалобным, что солдат на него не обратил даже внимания. Бульдозер, не останавливаясь, продолжил медленный, но уверенный и плотный танец уничтожения.
  
   Больше Халид не оборачивался назад. Он так и шел вместе с остальными, неся перед собой на весу постепенно отекающие, немеющие руки, а по сторонам шоссе расстилались бело-желтые холмы с зелеными вначале их движения кронами оливковых, а дальше от города - апельсиновых деревьев. Солнце светило по прежнему и когда они пересекали "зеленую линию" то никто на них не глазел и не оборачивался, словно они и не существовали вовсе. Он ожидал увидеть толпы распаленных гневом людей и собирался идти между ними с гордо поднятой головой, он ждал плевков и проклятий, а их просто проигнорировали. Гордо вздернутый подбородок и развернутые плечи не пригодились и он поплелся дальше шаркающей походкой, понурив голову.
  
   По первому разу следователи ШАБАКа посчитали его заурядным молодым безработным палестинцем, уговорами и посулами агитаторов Организации вовлеченным в Интифаду. К нему отнеслись снисходительно и он легко отсидел назначенный судом срок среди сотоварищей в комфортабельной, по палестинским меркам, и больше похожей на гостиницу, израильской тюрьме. В заключении он отлично питался, как никогда не питался до того. Он ждал от тюрьмы чего угодно, любой напасти, но только не того, что одних салатов тюремная кухня предлагала на выбор пять разновидностей. Его заставили заочно учиться. Халид запоем читал книги и занимался самообразованием, анализировал причины поражения, собственные промахи и недостатки, тактику действия вражеских войск. Время пролетело быстро и он, вышел из заключения обогащенный опытом и новыми знаниями, а главное - пониманием совершенных ошибок. Вышел на волю готовый к новым боям, злой за поражение, вовсе не раскаявшийся и не чувствовавший себя наказанным. Тюрьма пошла ему на пользу, он хорошо отдохнул в кондиционированном воздухе камеры, посвежел и поправился на регулярном добротном питании.
  
   Иногда его арестовывали и новые палестинские власти. Играя в нудную, заранее известную игру, власти Автономии прилюдно отрабатывали показное рвение, лицемерили перед западными странами. Теперь паясничали уже не столько перед европейцами, сколько перед еще более богатыми американцами. Следуя правилам нехитрой игры, Халида сажали на несколько дней. Очередные миллионы помощи переводились на счета Автономии и сидеть ему оставалось ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы деньги успели плотно осесть на счетах Председателя или его жены. В этом крылся глубокий смысл борьбы, ибо деньги ни в коем случае не должны были доходить до простых жителей. Мудрый Председатель ясно понимал, что сытое брюхо не расположено в борьбе, потому святое дело Интифады предполагало наличие в достаточном количестве злых, полуголодных и безработных кадров, готовых за лишние шекели и доллары для голодных детей на многое, даже на все.
  
   Готовых за шекели и доллары на многое хватает, к счастью, и среди врагов. - Ухмыльнулся своим мыслям Халид. - Даже подполковник их армии продался за белейший героин и нежно зеленеющие доллары, поделился с нами информацией, оружием и патронами, не думая о том, где и против кого мы все это применим. Были и другие, те торговали услугами, помогали проехать с оккупированных территорий на территорию Израиля, предоставляли транспорт. Главное для таких людей - деньги. И Халид платил им щедро, не жадничая и не жалея о потраченном. Все будет возмещено сторицей.
  
   Однажды, используя купленную форму и оружие противника, его бойцам, переодетым в форму сионистских солдат, им удалось легко подобраться к бронированному автобусу и взорвать бомбу. Когда пассажиры в панике начали выпрыгивать из безопасного салона на землю, их поразили гранатами и пулями. Думали ли те, кто торговал формой, оружием и взрывчаткой, те кто помог проехать через блокпосты о последствиях? Волновало их это? Нет, только количество денег и качество героина, добытого братьями по вере на горных маковых полях Афганистана. Предатели среди евреев боятся нас и надеяться, что в час победы мы не забудем о них. О, нет! Мы будем учитывать только то, кто ты есть для нас и забудем, что делал для нас. А те, услуги кого мы столь щедро оплачиваем сегодня, были и есть враги, смертельные уже по одному факту происхождения, следовательно, подлежащие уничтожению.
  
   Свежий ветер случайно занес в духоту убежища аромат ночных растений и Халид вдруг вспомнил о Шинаиз, наивной, безумно влюбленной в него дурочке Шинаиз. Любил ли он ее? Нет, он не знал такого чувства. Ему нравилось ее тело, но такое же, или даже лучше тело имелось у десятков и сотен других женщин воодушевленных, завороженных его ореолом героя.
  
   Но Шинаиз стояла особняком, ибо именно она, наивная Шинаиз, должна скоро стать первой женщиной шахидом, положить начало новой генерации мусульманских героинь-камикадзе. Халиду пришлось немного поспорить со стариками - ортодоксами, заматерелыми в своем замшелом понимании Корана и воли Аллаха. Старики уперлись, противодействовали новшеству Халида. Их волновало, что женщины-мусульманки не имеют права идти на совершения акта самопожертвования без сопровождающего их мужчины, обязательно родственника и обязательно соблюдая все предписания Корана.
  
   Это непонимание сути современной борьбы больше всего бесило Халида. Ну, ничего себе - отправиться взрываться под ручку с родичем, да еще закутанной с ног до головы в хаджиб! Старики даже фетву поспешили издать, да только зря! Кто ее будет соблюдать? Придется как издали, так и отменить.
  
   Уже решено, что на операцию Шинаиз поедет в одной машине с Халидом и его телохранителем, преданным и верным Джафаром. И одета она будет не в хаджиб и не бурку, а в форму израильской солдатки. Не в темном платке до глаз, а с непокрытой головой и беретом под погоном, с кокетливым модерновым рюкзачком за плечами. Будет именно так! И пусть трясущие бородами старикашки не пытаются путем богословского словоблудия ограничивать роль женщин в борьбе против сионистов, ничего у них не выйдет. Шинаиз не на показ мод пойдет, а на боевую операцию. Ну а то, что не совсем добровольно, то это уже дело двадцатое, касающееся только Халида и Шинаиз. Эта отправиться не добровольно, но за ней потянуться, следуя примеру, другие дурочки, найдутся восторженные идиотки, кто действительно пойдут взрываться совершенно добровольно. К мужчинам и мальчишкам сионистские солдаты уже присматриваются внимательно, те у них изначально на подозрении, потому и пришел черед женщин.
  
  
  
  Глава 4. Русская девушка.
  
  
  
   Подружки ошиблись. Капитан А. разом и навсегда влюбился в стройную русоволосую красавицу с волшебными глазами. Их любовный роман, начавшийся с того момента, когда Андрей утонул в васильковых глазах, развивался медленно и очень нетипично для южной страны. Сначала он лишь позволял себе зайти под малейшим надуманным предлогом в ангар парашютной службы и ненадолго задержаться возле ее поста. Потом никогда ранее не робевший капитан, а, наоборот, считавшийся грозой женщин, задавал очередной нелепый вопрос и обнаруживал по ходу дела, что голос внезапно сел. Он хрипел пересохшей от внутреннего, непонятного волнения глоткой, а истинная дочь Евы, уже сообразив, что к чему, отвечала, скромно потупив глазки и между делом невинно интересовалась его здоровьем. Предлагала провериться в санчасти. Уж не простудился ли бравый капитан? Не болит ли случаем горло? Может, стоит проверить гермошлем, на предмет дырочки, сквозняка? Если да, то у нее есть хорошая подружка в соответствующей службе, и она в миг вылечит неприступного капитана.
  
   - Нет, спасибо! - Хрипел капитан. - Со мной все в порядке и помощь подружки не требуется.
  
   Он краснел, и чуть не бегом покидал ангар, под смешки и понимающие улыбки укладчиц. Его репутация непреступного холостяка сначала поколебалась, а затем и вовсе рухнула. Случилось это событие после того, как он расстался с последней по счету подружкой, работавшей инструктором по плаванью в спортивном комплексе гарнизонного городка. Из его квартиры исчезли следы присутствия женщин, он позабыл если не все, то большую часть услышанных и придуманных им самим анекдотов и смешных историй, он даже немного похудел и осунулся. На очередном медосмотре врачи не обнаружили отклонений от нормы, но, являясь составной частью живого гарнизонного организма, понимающе переглянулись и поставили точный, но не регистрируемый в летной карточке диагноз: "Капитан всерьез влюбился!".
  
   Целый год Аня, не желая стать лишь очередной жертвой в списке любовных побед капитана А., отшивала его попытки поближе познакомиться и поговорить. Но капля и скалу точит. Капитан пользовался авторитетом у мужского населения базы и гарнизона, а потому вокруг Анечки, неожиданно для нее самой, оказался явный недостаток кавалеров, ибо все вокруг считали ее "девушкой Капитана А.". Второй год службы Ани и второй год ухаживания капитана А. прошли более успешно и насыщенно. Они встречались в увольнении, вне гарнизона и подолгу бродили по улицам то Иерусалима, то Тель-Авива. Потом пара стала выбираться на пляжи Средиземного моря и вместе загорала на песочке или плавала в ластах с масками и трубками под мягкими зеленоватыми пологими волнами.
  
   Когда солнце склонялось к горизонту, они собирали свои пляжные нехитрые пожитки и на его машине отправлялись в город, побродить по ночной улице Бен-Яхуда. Туда, где можно поесть, усевшись рядышком на скамейке, свежий, аппетитный фалафель, или хуммус с питой, кусая по очереди от одного куска, завернутого продавцом в блестящую фольгу. Немного утолив голод, они шли в толпе израильтян и туристов со всего света, рассматривали бесчисленные лотки с выставленными на продажу товарами, заходили иногда в магазинчики или на крохотные выставки художников, скульпторов, дизайнеров одежды. А когда уставали, усаживались за столиком одного из множества больших или совсем малых кафе, радушно приглашающих людей отдохнуть, посидеть, поговорить за круглыми покрытыми пластиком столиками, вынесенными прямо на улицу. Иногда они направлялись в Яффу и там, в маленьких приморских ресторанчиках, на простых деревянных столах покрытых бумажными скатерками, ели, облизывая пальцы, свежевыловленную рыбаками, жаренную в масле кефаль, нежные сардинки или прожаренных до хруста кальмаров.
  
   В последнее время к ним присоединился еще один человек, появление которого в Израиле оказалось напрямую связанным со знакомством капитана с девушкой Аней.
  
   Начав встречаться с капитаном, Аня, что вполне естественно, постаралась узнать побольше о нем самом и несказанно удивилась, когда в один из самых первых их вечеров, проведенных вне базы, отвечая на ее вопрос, новый друг попытался заговорить на русском языке. Сначала это давалось капитану с трудом, ведь после смерти родителей он по-русски ни с кем не разговаривал вообще, да и с родителями последнее время предпочитал общаться на более привычном для него иврите. Но тогда Андрею очень захотелось сделать маленький приятный сюрприз своей девушке и, мучительно вспоминая, подбирая полузабытые слова и выражения, попытался рассказать о том, что родом он из Москвы.
  
   - Ой! Из Москвы? А я считала, что ты сабра. Ну, а я родом из Харькова. Может, будем теперь говорить по очереди, немного на русском, немного на иврите? Я тебя подучу русскому, ты меня - ивриту. Идет?
  
   - Идет!
  
   Еще бы не пошло! Да он согласен был говорить с ней на любом языке планеты, только бы говорить, только бы глядеть в эти бездонные глаза, обладавшие потрясающей способностью менять оттенок в зависимости от настроения. Они становились то темными словно антрацит, то светлели, то наливались грозовой темнотой обиды или неприязни.
  
   - Расскажи мне о себе, о семье. Кто у тебя остался, там, в ... бывшем Союзе?
  
   - Что рассказывать? В Москве учился до третьего класса, отец работал инженером в МГУ, был полон планов, идей. Ходу ему особо не давали, продвижения по службе не имел. Дом тянула мать, работавшая зубным врачом. Мама очень боялась, что не поступлю в институт, и меня в армию заберут, а там "дедовщина", казарма и прочие радости. Вот и решились эмигрировать.
  
   - Так ты от армии сюда сбежал! - Залилась смехом Анечка. - Вот уж правду говорят, что не зарекайся от армии, тюрьмы и сумы.
  
   - Что такое сума? - Переспросил капитан, и подруга долго пыталась объяснить ему силлогизмы русского языка, используя вперемешку русские и еврейские фразы.
  
   - Ну и как теперь родители относятся к тому, что их сын кадровый капитан ВВС?
  
   - Теперь ... они умерли.
  
   - Извини, капитан. Прошу, ведь я совсем ничего про тебя не знала. А ведь я теперь тоже одна, мои разошлись перед отъездом. Теперь мать вышла замуж и уехала в Южную Африку. У нее свои проблемы, новая семья, новая любовь.
  
   - Жизнь есть жизнь. Что тут скажешь, дело житейское. ... Я у них единственный и поздний ребенок, вот и берегли, как могли.
  
   - А родственники, близкие остались там?
  
   - Родственников у нас особо не было, после войн и лагерей в живых осталась только семья дяди в Сибири. Но и они, наверное, уже умерли. Если живы - глубокие старики. Может, остался двоюродный брат... Он в армии служил, учился, если правильно помню, недалеко от Москвы в училище на офицера десантника.
  
   - Может в Рязани? Несколько девчонок из нашего двора выскочили замуж за выпускников Рязанского училища. После Афганистана оно популярным стало. Герои. Накачанные ребятки.
  
   - Вот, вот, именно Рязань. Он к нам из Рязани приезжал.
  
   - Ты пытался его разыскать? Офицерам теперь, после распада Союза, живется не сладко. Денег не платят, есть нечего, жить негде. Может, ему помощь нужна?
  
   - Честно говоря, только сегодня вспомнил об его существовании, впервые за многие годы. Может действительно стоит его разыскать, помочь, вызвать в Израиль. Это ведь мицва! Тогда он произвел на меня очень сильное впечатление, а вот родители мои, как теперь понимаю, вели себя не самым лучшим образом, свысока смотрели на провинциальных родственников. - Русских слов не хватало, и он большую часть фразы произнес на иврите.
  
   - Мицва? - Загорелась идеей спасения неведомого десантника Аннушка. - Почему бы и нет? Выручи парня. Хотя, он уже, наверное, давно не парень, а взрослый дядечка. Может с брюшком, с женой и кучей детишек.
  
   - Ну, тогда тем более имеет смысл перетащить родственника с его семьей сюда! По газетам видно, что в России жизнь паршивая, бедная, а Сергей действительно единственная родная душа в этом мире... Пока, одна. - Подумав секунду, добавил капитан и выразительно посмотрел на Аню.
  
   Та ничего не ответила. Если говорить честно, то к моменту разговора особого чувства к капитану, оказавшемуся Андрюшкой, она не испытывала. Наоборот, разница в возрасте заставляла задумываться о том, стоит ли вообще продолжать встречи и отношения с капитаном. По всем, легко различаемым женским чутьем признакам, капитан А. влюбился в нее самым серьезным образом и вел дело хоть медленно, но весьма основательно, к заключительному аккорду под хупой. К семейной жизни. Андрей ее, бесспорно, любил. Анна чувствовала это. Если бы не любил, то не изменил бы своего образа жизни столь радикально, не пожертвовал привычками и привязанностями, не ходил кругами почти год, до их первого настоящего свидания. Да и теперь не стал бы сдерживать себя. На его месте многие другие парни уже позволили бы себе распустить руки и требовать от девушки большего, чем простые разговоры. Видимо, Капитану А. очень нравилось ее общество, и интересовала она сама, как личность, как человек, с которым можно не только заниматься любовью, но и общаться, а в дальнейшем и построить семью. Вообще, его поведение казалось ей старомодным, словно списанным из рыцарских средневековых романов, совсем нетипичным для современной израильской жизни и тем самым весьма ей импонирующим. Но любила ли она его? На этот вопрос однозначного ответа у нее не было.
  
   Второстепенный, как ей казалось, вопрос с вызовом давно позабытого брата в Израиль отодвигал, а то и вовсе снимал с повестки дня, незримо витавший в воздухе и могущий быть заданным в любой момент серьезный вопрос об их будущей жизни. Вопрос к ответу, на который она просто-напросто еще не была готова и потому невольно боялась его услышать.
  
   Поиски Сергея заняли еще почти полгода, а потом еще несколько месяцев длилось оформление вызова. Оказалось, что двоюродный брат долго служил в армии, воевал в Афганистане, был ранен, потом служил в горячих точках, дослужился всего лишь до капитана, снова получил ранение и теперь оказался вышвырнутым из Армии, которой отдал много лет своей жизни. Семьей он, вопреки предположению Анны, так и не обзавелся, родители его умерли, и был капитан Сергей одинок как перст, и соответственно свободен в принятии решений. Братья послали друг другу несколько писем, поговорили по телефону. Сергей попросил немного времени на обдумывание окончательного решения, пропал на пару месяцев, а затем сообщил, что побывал у бывшего сослуживца в Америке, понял, что там ему делать нечего и готов приехать к Андрею в Израиль.
  
   В день приезда Сергея у капитана А. были полеты, и встречать его в Лот отправилась Анна, получившая краткосрочный отпуск. До окончания срока службы оставалось уже совсем немного и командование знало, что она выходит замуж за летчика их базы и, вероятнее всего, останется после этого служить сверхсрочную в том же подразделении, где ее ценили как опытного и надежного специалиста.
  
   К тому времени их отношения с капитаном перевалили некий Рубикон, она привыкла к нему, а привычка женщины очень часто именно и является первой ступенью к любви. Ей теперь нравилось в нем все - начиная от того, как ладно сидит на нем форма, как четко и красиво пилотирует он свою грозную машину, до того, как нежно с небольшим акцентом рассказывает ей на русском, лежа рядом, о своей любви к ней, о том, что никому никогда не говорил прежде. Ей нравилось лежать с ним на пляже, безбоязненной плыть, перебирая ластами под водой, ощущая спокойную уверенность оттого, что рядом, только протяни руку, его длинной, мускулистое, загорелое тело, готовое всегда прийти на помощь, спасти из любой ситуации. Ей нравилась его основательность, его способность доводить до логического конца любое начатое дело, нравилось, как уверенно он обращался с любыми приборами и инструментами, обустраивая полученный вместо квартиры коттедж в военном городке. И само то, что он получил коттедж и ее первой пригласил в новый дом, с ней одной отметил скромное новоселье, ее бесконечно радовало и немного волновало. И их первая ночь прошла в этом коттедже и она, хотя, так уж сложилась жизнь, уже не была девушкой в физиологическом смысле этого слова, но впервые ощутила себя в объятиях по-настоящему любящего и заботливого мужчины. Он ничего не сказал сам, и ни о чем не спросил ее. Просто его переполняло счастье. Переполняло настолько, что ничего и никого иного кроме Аннушки ему не требовалось. Именно тогда он предложил Аннушки руку и сердце. И она приняла предложение. Приняла и удивилась тому, что тянули они с этим простым и очевидным делом столь долго.
  
   В тот же день она встретила в Лоте своего нового родственника. Навстречу ей вышел не обрюзгший, потертый жизнью человек, образ которого она подспудно себе нарисовала, основываясь на собственном опыте наблюдения военных отставников, проводивших время за столом с водкой и домино в их дворе. Образ оказался полной противоположностью оригинала, навстречу шел подтянутый, мускулистый, среднего роста мужчина с небольшим чемоданом. О возрасте Сергея говорила только прореженная временем, словно сероватая от седых волос, по военному короткая прическа. Аннушка представилась невестой Андрея, помогла родичу с оформлением кучи документов, получаемых олим и, по завершению бюрократической процедуры, отвезла в заранее арендованную маленькую однокомнатную квартиру в "русском" районе Тель-Авива, где селились вновь прибывшие.
  
   Честно говоря, теперь, после окончательного и бесповоротного решения, связавшего ее судьбу с судьбой Капитана А., она не раз задумывалась о правильности вызова к ним нового родственника. Анна боялась, что приехавший человек может оказаться совсем не тем, кого молодой семье хотелось бы иметь рядом, с привычками и пристрастиями замшелого солдафона, проведшего жизнь по захолустным воинским гарнизонам бескрайней России. К счастью для всех, ее сомнения оказались безосновательными. Очень скоро выяснилось, что Сергей человек вполне самостоятельный, практически непьющий, поддерживающий себя в хорошей физической форме ежедневным выполнением комплекса специальных упражнений, ненавязчивый и легкий в компании. Он чем-то очень напоминал Анне самого капитана А. в холостяцкий период жизни. Очень скоро новообретенные родственники почувствовали некую духовную близость и всё чаще старались проводить свободное время вместе. Выпадало такое время нечасто, только когда молодая пара вырывалась в отпуск за территорию авиационной базы.
  
   Сергей оказался очень способен к языкам, прекрасно владел английским, быстро изучил иврит, приступил к поискам работы. На особенно престижную работу он не претендовал, вначале работал охранником, сопровождал грузы на оккупированных территориях, охранял строительство поселений и все время совершенствовался в языке. Между тем выяснилось, что помимо военного образования, полученного в Высшем Воздушно-десантном Училище, он окончил еще один институт и мог, по диплому и действительному знанию английского языка, работать преподавателем в школе. Работа учителя в Израиле не самое прибыльное и престижное дело, но для одинокого, необремененного семьей мужчины давала вполне достаточно средств для нормального существования. Эта работа предоставила Сергею возможность не только не задумываться о поиске средств для пропитания и оплаты жилища, но и тратить деньги на бензин для машины, купленной в кредит на льготных условиях предоставляемых олим.
  
  * * *
  
   ... Капитан А. отпер ключом дверь коттеджа и вошел в дом. Был полдень четверга, и впереди радостно переливались праздничными огнями два свободных от полетов дня, которые они с женой решили провести в Иерусалиме вместе с Сергеем. Они планировали побродить по городу, потанцевать, посидеть в кафе, поговорить, а самое главное, попробовать уговорить Сергея всерьез заняться устройством личной жизни. Аннушка даже хотела захватить с собой одну из холостых подружек, но Андрей отговорил ее, предложив вначале самим прозондировать почву. Вечер предстоял насыщенный, тем более что только сегодня утром, перед тем как они, попив утренний кофе, разбежались по служебным автобусам, Аннушка, немного смущаясь, сообщила одну весьма приятную для капитана новость. Шепнула на ухо, чмокнула в щеку и радостно рассмеялась, наблюдая его реакцию, переход от ошарашенного удивления к великому счастью, от удивленно поднятых в первую секунду бровей до широкой улыбки, словно солнечным лучом осветившей лицо.
  
   Весь летный день прошел у него сегодня "На ура!". Капитан А. и раньше слыл одним из лучших летчиков, но то, что он вытворял сегодня в учебном бою, какие фигуры высшего пилотажа и как лихо закладывал, летчики базы еще не видывали.
  
   - Слушай, капитан, женитьба явно пошла тебе на пользу. Не иначе как вы с молодой женой по ночам не любовью, а разбором полетов занимаетесь.
  
   - Она его квалификацию повышает. В ассы выводит! - Грубовато шутили коллеги.
  
   - Ладно, вам, парни. - Отбивался капитан А. - У меня сегодня такой день, такой особый день. Сердце поет!
  
   - Что за день?
  
   - Потом, все потом. Позже, не сейчас. - Отмахивался капитан. Крепко суеверный, как и все летчики мира, он не желал раньше времени раскрывать причину своего счастья даже боевым друзьям. Люди есть люди, вдруг кто-то плохо подумает, или расскажет кому-то, кто может сглазить. Нет, уж, перебьются. Вот все пройдет, как положено, тогда и узнают. Он плевал через плечо, плевал за пазуху. Даже, оглянувшись по сторонам, на всякий случай тайком крестил пальцы, вспомнив, как делали это американские пилоты, летавшие с ними на учениях. Что угодно, только отвести вольный или невольный сглаз...
  
   ... Еще раз, с удовольствием вспомнив все детали прощания с женой, капитан невольно глянул на себя в зеркало, висевшее в прихожей, и довольно ухмыльнулся. Пригладил короткие, слегка вьющиеся волосы, дурачась, показал сам себе язык, скинул форменные ботинки и обул домашние тапочки. Тапочки являлись еще одним из привнесенных в его жизнь супругой элементов женатой жизни. Равно как и хрусталь в серванте, цветы в горшочках, занавески на окнах, книжные полки, обои и множество других вещей, о необходимости которых он и не подозревал.
  
   Жена еще продолжала укладывать и проверять парашюты в своем ангаре, где командовала в звании старшего сержанта отделением молоденьких красавиц. Она сегодня готовит личный состав к сдаче зачетов, а потом заступит в ночное дежурство. Служба есть служба. Но завтра утром, сменившись и получив заранее обговоренный с начальством отпуск, Аннушка поедет на встречу с ними. Сядет на рейсовый автобус и поспит немного в дороге, откинувшись в удобном кресле. Он двинет в город на машине уже сегодня, сразу, после того как переоденется в гражданку. Что ему делать одному ночью в пустом доме? Лучше он встретиться с Сергеем, единственным человеком которому может безбоязненно рассказать радостную новость. Они выпьют на радостях, поговорят, он переночует у брата, а утром, когда тот пойдет к себе в школу, подъедет на ближайшую остановку и встретит жену.
  
   Этот план он обдумал во время поездки от дома до аэродрома, а в обеденный перерыв они встретились в офицерской столовой, где, став сверхсрочнослужащей, теперь тоже питалась Аннушка, и детально обсудили его задумку. Кроме всего прочего, уточнили когда и на какой именно остановке Капитан встретит Аню в городе. Она пересядет в их машину, а потом они до вечера будут носиться по магазинам, она станет примерять роскошные наряды и украшения, а он будет восхищаться своей юной женой и дарить ей подарки. Она у него хорошая девочка. Она вполне заслужила подарки... В конце рабочего дня встретят у школы Сергея, и все вместе поедут сначала обедать, а затем развлекаться, ибо скоро, очень скоро, с развлечениями, танцами и ночным, до утра гулянием по набережным придется надолго расстаться.
  
   - Равно как с сигаретами, вином и крепким кофе. - Назидательно добавил Капитан А.
  
   - Слушай, капитан, не становись брюзгой и занудой! А то я разлюблю тебя. - Аня шутливо ударила его по загорелой щеке и тут же погладила, ласково провела мягкой прохладной ладошкой по шлепнутому месту, а затем, не стесняясь присутствующих, перегнулась и поцеловала. У нее вдруг остро защемило сердце от неясного предчувствия чего-то очень-очень нехорошего. Одновременно с ощущением страха за будущее она вдруг остро до боли поняла, как любит этого человека, ставшего уже не только ее мужем и любовником, но и отцом их ребенка. Ему еще сегодня летать в зоне и выполнять учебные бои. Она не хотела, чтобы он видел смятение и испуг на ее лице. На ее счастье с соседних столиков донеслись одобрительные возгласы и хлопки аплодисментов.
  
   - Вот это настоящая военно-воздушная семья! С такой женой быть тебе капитан скоро майором! Еще раз, на бис, ребятки!
  
   - Ладно, вам! Смутили девушку, бесстыдники! - Воспользовавшись случаем, Анна быстро промокнула салфеткой, набухшие было слезами глаза, а затем уже спокойнее, губы. Она знала, что они у нее яркие, сочные, не требующие помады, нежные, словно розовые лепестки. Губы, которые он так нежно целовал еще утром, когда она только-только проснулась, и еще не открыв глаза, обдумывала, когда и как сообщить мужу проверенную вчера у врача новость.
  
   - Зачем его огорчать суматошными бабскими предчувствиями? У мужиков хватает своих забот. Просто я уже дую на воду. Пусть летает спокойно и будет счастлив, мой Капитан А. - Подумала, отгоняя видение, Анна. Она легко поднялась, одернула форменную юбку, поправила тужурку, проверила засунутый под погон берет, и, легко кивнув на прощание обедающим офицерам, быстрым шагом покинула столовую.
  
   Капитан А. смотрел ей вслед и пытался найти какие-либо новые линии, необычные изменения в ее стройной фигуре, но как он не присматривался, ничего заметить не удалось.
  
   - Может, Анюта ошиблась? - Подумал Андрей. - Нет, если женщины решаются сказать мужу подобную новость, то это точно. Просто еще очень рано.
  
  
  
  Глава 5. Время пошло.
  
  
   Шинаиз, сколько себя помнила, мечтала стать медиком, пусть даже не врачом, так хоть сестрой, спасать жизни людей, лечить детей, избавлять от боли стариков. В куклы играла с подругами, так лечила и кукол, и подруг. В школе отвечала за санитарное состояние класса. После окончания школы ей несказанно повезло - попала на курсы медицинских сестер. Не просто это было устроить, но, спасибо, помогли родственники. Все могло сложиться по иному в ее жизни, закончила бы курсы, поработала, а там и в медицинский колледж поступила, замуж вышла. Детей бы нарожала и жила бы спокойно, уважаемым и достойным человеком. Вышло же все иначе. ... Любовь захлестнула Шинаиз с головой, увлекла в омут безрассудства и лишила воли и разума.
  
   Шинаиз еще раз, уже самый последний, взглянула на себя в зеркало. Полированное стекло отразило по-прежнему пышные, темные, с чуть заметной рыжинкой волосы, четко очерченные, полные, чуть припухшие губы, тонко выщипанные брови, черные глаза. Все как всегда. Но кто сможет увидеть то терпкое, невыплаканное, неведомое внешнему миру горе, что затаилось, там, внутри за зрачками?
  
   Шинаиз в последний раз по сигналам точного времени, раздавшимся из динамиков стереосистемы, проверила часы. Теперь только эти тонкие золоченые стрелки на черном траурном циферблате будут безучастно отмерять и регулировать течение и ход отмеренной ей жизни. Вспомнила, как покупала эти часики, как смеялась и выбирала их в лавке часовщика вдвоем, вместе с любимым человеком. От воспоминаний на глаза набежали напрошенные слезы, но она только сглотнула соленый клубок и промокнула глаза платком. Что вспоминать прошлое, если осталось только настоящее? Подспудно она понимала, что человек, которого она так любила, которому доверила самое ценное, что имела в своей короткой девичьей жизни, подло предал, низко обманул ее. Но она по-прежнему любила его, и кроме этой горькой любви ничего более не оставалось в ее обездоленной душе. Она любила Халида, того, кто опустошил и уничтожил и ее саму, и ее мечту о будущем, и лишил ее смысла жизни. Не только её саму, но еще одну жизнь, ту, что тайно и противозаконно зародилась в ней.
  
   Теперь горевать было поздно. Она ласково попрощалась с родными, нежно обняла сестер и поцеловала младшего братишку. Они все считали, что Шинаиз отправляется на занятия, и пожелали ей хорошего дня и успехов в учебе. Подобрав подол длинного, почти до пят темного платья, приличествующего предстоящей церемонии, прикрыв лицо темным платком, Шинаиз прошмыгнула, стараясь оставаться незамеченной, по родным улицам. Она шла по узким тротуарам мимо тележек пригородных фермеров, запряженных невозмутимыми серыми осликами или понурыми лошадьми, меланхолично отгоняющими ударами хвоста надоедливых мух. Злые, кусачие мухи тучами носились вокруг, роились над прилавками со снедью, овощами, мясом и рыбой. Между тележками, осликами и лошадьми, лавируя и отчаянно сигналя, медленно двигались конкурирующие с гужевым транспортом автомобили, такси и разные иные частью новые, но больше побитые и проржавевшие легковые автомобили самых разных марок и годов изготовления.
  
   Поверхности стен домов на высоте человеческого роста заполняли, налезая один на другой, перемешиваясь, не оставляя ни сантиметра свободного пространства, лозунги и призывы различных политических партий и вооруженных групп. Чаще всего ФАТХа и ХАМАСа, реже Исламского Джихада и Хезболлы. Свежие, недавно повешенные листовки держались на штукатурке плотно. Старые, выцветшие и изодранные ветром в клочья листики уже невозможно было прочитать, и они трепетали на ветру, словно маленькие жалкие паруса затонувших корабликов. На тех и других просматривались флажки с палестинскими национальными цветами: красным, черным и зеленым. Арабская вязь текстов повествовала истории о героях прошедших боев с сионистами, о погибших мучениках. Особенно большие и яркие плакаты рассказывали о тех, кто взорвал себя и стал шахидом, унеся в могилу врагов, а сам отправился прямиком в сады Аллаха.
  
   - Скоро я буду среди них, меня станут прославлять, а родители, поплакав немного, смогут гордиться своей дочкой. - Неожиданно, забыв горести последних дней, с тихой радостью подумала Шинаиз. Это ее утешило, и она даже немного помечтала, какую именно листовку выпустит Организация любимого Халида в честь ее подвига.
  
   Раздумывая над этим немаловажным вопросом, она шла по знакомым с детства улочкам. По тем, которыми совсем, казалось, недавно пробегала со стайкой школьниц одетых, как и она, сама, в одинаковые, серо-голубые халатики с отложными белыми воротничками, в белые головных платках, открывающих посторонним взглядам только лица и несколько прядей кокетливо, наперекор законам Ислама, выпущенных волос. В те времена, когда она бегала в школу, улицы еще убирались, за чистотой рынков, исправностью водопровода и канализации присматривали израильтяне, и мухи не водились в таком огромном количестве. Сионистские оккупанты следили за этим строго, но теперь, после получения автономии, экономика почему-то пришла в упадок. Дороги, по которым пробиралась Шинаиз, оказались перерыты канавами, вырытыми некогда рабочими, но так никогда не завершенными, зияющими пустотой и медленно осыпающимися. Из разверстых траншей, проложенных для нового водопровода, торчали, словно жерла орудий, брошенные, как попало, ржавые трубы. Возле других ям кособочились огромные деревянные катушки из-под неведомо как исчезнувшего ночью телефонного кабеля. Местная мэрия начинала массу грандиозных проектов, но никогда не завершала, ибо отведенные деньги испарялись ранее, чем предусматривалось сметами.
  
   Старыми, выцветшими казались вывески лавок и магазинчиков, блеклой и заношенной выглядела одежда пешеходов и только призывы и граффити на стенах, сияли свежей, яркой краской. "Мы хотим стать мучениками!" - кричали граффити ХАМАСА. "Добро пожаловать в общину людей стремящихся умереть во имя победы!" - вторил хамасовцам слоган Бригад мучеников Аль-Якса. "Джихад и сопротивление - истина, все остальное есть ложь!" - утверждали Братья мусульмане.
  
   Целыми днями здесь, в скудной, словно изъеденной молью, тени стен играли сопливые и грязные уличные детишки, однообразно, изо дня в день, убивая израильтян из игрушечных автоматов. Шинаиз жадно впитывала в себя повседневную, такую привычную жизнь и вспоминала, как вместо уроков в школе их посылали на эти улицы. Она, вместе с другими детьми, забиралась на плоские крыши и жадно, с замирающим сердцем, смотрела сначала на извивающиеся внизу толпы распаленных, доведших себя почти до религиозного экстаза молодых и не очень мужчин, машущих руками, разевающих в неистовством крике черные провалы ртов. Потом под звуки сирен из переулков выскакивали военные джипы с солдатами и мужчины кидали в них камни, горящие шины и бутылки с "коктейлем Молотова". Солдаты выжидали некоторое время, крича через громкоговорители приказы с требованием разойтись по домам, но никто их не слушал. После словесных призывов раздавались негромкие шлепающие звуки, по земле стелились волны иногда серого, иногда зеленого дыма и, прикрывая рты платками и рубашками, кашляя и задыхаясь в клубах слезоточивого газа, мужчины бежали назад, выставляя позади себя, их, детей и женщин. Солдаты не воевали с детьми и прекращали огонь. Тогда на улицах появлялись телеоператоры западных и арабских информационных компаний в синих бронежилетах с белой надписью "Пресса" и снимали очередное зверство оккупантов. Их бесчинства по отношению к безоружным детям и женщинам.
  
   Дети и женщины тоже задыхались и кашляли от остатков газа в воздухе, но совсем не спешили покидать улицу. Они знали, что делали, отсекая солдат и джипы от полноценных бойцов сопротивления. Оккупанты вязли между визжащих теток в темных платках и платьях, среди цепляющихся за них малышей. Атака захлебывалась, а боевикам удавалось достичь безопасных переулков и затаиться. Иногда, после особенно удачного броска камня или горящей смеси, пули разъяренных солдат доставали мужских участников представления и тогда улицы заполняли, уже не митингующие толпы, а похоронные процессии. Впрочем, скорбная благостность похорон долго не выдерживалась. Под напором агитаторов Организации они очень скоро перерастали в яростные митинги и демонстрации.
  
   Именно на одном из подобных митингов Шинаиз впервые увидела своего избранника Халида и сразу, всем глупым маленьким сердечком, влюбилась в него. Влюбилась безумно и любовь поглотила ее безответно и полностью. Халида ей с гордостью показала подружка. Она похвасталась своей осведомленностью, ведь он был ответственным активистом Организации. Именно он руководил, отдавал приказания, а вокруг вертелись молодые ребята, выполнявшие их. Парни прислушивались к повелениям Халида, а затем исчезали в толпе, чтобы вынырнуть там, где сникал шквал проклятий, где уменьшался вал "священного" гнева. Там, где вертелись активисты, вновь, словно по мановению волшебной палочки вздымались в небо угрожающе сжатые кулаки, вновь люди широко разевали в крике черные рты, выплескивая проклятия, снова ярче блестели глаза и выше взмывали вопль арабской вязи лозунги транспарантов.
  
   Она с восторгом заметила, как Халид отдал немногословное приказание и в толпе взвился большой палестинский флаг. Еще одно указание и появились звездно-полосатый американский и бело-голубой израильский флаги размером поменьше их, палестинского. Сначала вспыхнул, заплясал в огне американский, заранее пропитанный горючей жидкостью, от него занялся израильский и пыхнул сразу, в центре, там, где помещался щит царя Давида. Все получилось очень красиво, прекрасно, волнительно. Она понимала, что обычная материя так быстро не загорится от простой зажигалки. Нет, нет, все происходящее было отлично режиссировано и организовано, а повелевал этими сотнями, тысячами людей вышедших на улицы их старого городка один человек - Халид. Ее избранник Халид.
  
   Люди, участвовавшие в митинге, казались, неестественно взвинчены, они дергались, кричали и откровенно нервничали. Только он, он один, словно повелитель правоверных, оставался, невозмутим со своей спокойной, мрачной ухмылкой красивых полных губ, покоящихся словно в обрамлении рамки ухоженной темной бородки и чуть более светлых усов, со скрещенными на груди сильными мускулистыми руками, хорошо выделяемыми короткими рукавами спортивной рубашки.
  
   В нужный момент Халид оказался перед боевиками, несущими невесть откуда появившийся гроб, обтянутый американским флагом, с портретом их очередного президента. Он резко взмахнул рукой с зажатым в кулаке черным автоматическим пистолетом и гроб, словно по мановению волшебной палочки, следом за флагами вспыхнул жарким пламенем. Лицо американца с широкой белозубой улыбкой сначала пожелтело от жара, затем сморщилось, пошло клочьями и сгорело без следа, исчезло в жадных языках пламени.
  
   Вокруг остались только лица митингующих людей, знакомые ей с детства. Это были лица мелких торговцев и соседей, родственников дальних и близких, безработных, проводящих дни в пустопорожних разговорах за столиками в маленьких кофейнях, ее вчерашних школьных товарищей и учителей, но теперь она не узнавала их. Лица вокруг нее, были совсем другие - распаленные, словно высвеченные изнутри адским красным жаром, потные, искаженные гримасами ненависти и страха. Ненависти к сионистам и страха перед их солдатами, которые могли появиться с минуты на минуту с дубинками и резиновыми пулями. Солдаты могли применить оружие, разогнать толпу, разметать ее, сейчас такую слитную и вдохновленную, на мелкие группки и кучки, разбегающихся в панике людей, полусогнутых, поспешно прячущихся за углы домов, петляющих словно зайцы, беспомощно прикрывающих руками лица и головы.
  
   Так, в конце концов, и произошло, но в тот раз Халид и часть молодых парней осталась прикрывать бегство местных жителей. В руках у них оказались невесть откуда появившиеся автоматы Калашникова, лица они завязали национальными бело-черными пестрыми платками, так, что оставались, видны лишь блестящие, бешеные глаза и белые, влажные от слюны, зубы. Они, пригнувшись, метались по опустевшей улице и, выскакивая на секунду из-за угла, выпускали одну-две короткие очереди в наступавших с противоположного стороны невидимых Шинаиз врагов. Сама она, потеряв в сутолоке подружку, спряталась, присев за металлическими мусорными баками. Иногда пули рикошетили от мостовой, и баки гудели в ответ низко, утробно. Случалось, пули попадали прямо в баки, и тогда их старое толстое железо недовольно откликалось коротким визгливым стоном. От этой какофонии звуков у нее подводило живот и закладывало уши.
  
   В том скоротечном бою ей особенно запомнился один из боевиков. Это был незнакомый ей парень, одетый в голубую, новую по виду рубашку, опоясанный зеленым брезентовым поясом с подсумками для магазинов. Шинаиз еще обратила внимание, что все его снаряжение было новенькое, словно только-только принесенное со склада и брезентовые концы патронташа неловко, смешно топорщились, как не обношенная одежда. Видимо это был первый для него бой и он, такой молодой, в азарте прыгал по середине улицы и, наверное, казался себе неуязвимым героем. Боевик был переполнен презрением к пулям евреев и горделиво поглядывал на своих, более осторожных, товарищей. Шинаиз даже показалось тогда, что ее чувство к Халиду уступает место нарождающейся любви к этому замечательному парню. Вдруг автомат вылетел из его рук, а сам он схватился за горло и повалился на спину, странно и коротко суча ногами в ботинках со сбитыми каблуками, выбивая ими странную чечетку в пыли и грязи мостовой. Скрюченными пальцами он словно пытался заткнуть невесть откуда появившуюся на горле, в районе кадыка, красную дырку, из которой толчками прорывалась через судорожно сжатые ладони темная кровь и сворачивалась под его головой неопрятной цепочкой грязных шариков.
  
   К упавшему стрелку подскочили трое других боевиков и, по указанию Халида, прихватили тело за руки и ноги, поволокли подальше от места сражения. Они бежали, оглядываясь назад, и во весь голос то гортанно проклинали врагов, то жалостно вызывали медиков.
  
   Место убитого стрелка занял Халид, подобравший автомат и прикрывший отход товарищей, но толи у него оставалось мало патронов, толи по какой иной причине, но стрелял он редко. Вскоре перестрелка стихла окончательно, но она продолжала сидеть за своими баками еще довольно долго, боясь выйти и вызвать огонь теперь уже на себя. Шинаиз видела, как ушли вверх по улице оставшиеся в живых боевики, оборачиваясь, иногда и выстреливая назад, вдоль улицы несколько пуль. Как потом прогромыхал мимо нее и остановился на следующем перекрестке танк, как, прикрываясь его броней, шли солдаты в одинаковой темно-зеленой униформе, бронежилетах и тяжелых касках, увешанные различной амуницией, гранатами, радиостанциями, флягами и еще многими непонятными ей, но вероятно очень ценными в военном деле вещами.
  
   Когда стрельба на улице окончательно прекратилась, она выползла на дрожащих ногах из-за баков, отряхнула платье, поправила платок и пошла в сторону своего дома. Она шла, а сердце сжималось от страха увидеть его стены изрытыми пулями или сожженными.
  
   Но сразу вернуться домой ей опять не удалось. На перекрестке, там, где теперь стоял танк, лежало тело убитого юноши. Его, видимо, бросили, не сумев донести до медиков. Он умер и лежал теперь неуклюжий, застывший, с широко открытыми, упершимися невидящим взором в небеса глазами, с красной, но уже не кровоточащей пулевой дыркой в кадыке. В залитой алым густым сиропом новой, темно-синей рубашке, одетой в честь первого и последнего боя. Лицо, еще недавно смуглое, уже посерело, и на нем отчетливо проступила черная щетина волос, совсем незаметная пока он был живым. С руки убитого кто-то пытался снять часы, даже расстегнул металлический браслет, но видимо убежал, вспугнутый солдатами, не любившими подобного мелкого мародерства. Никелированные, блестящие часы на металлическом браслете застряли между скрюченных пальцев, и казалось, что мертвец просто решил снять их, перед тем как заснуть последним сном. Шинаиз показалось, что она слышит мерное пощелкивание часового механизма и видит скачущий бег секундной стрелки.
  
   Потом солдаты пригнали на перекресток уже обезоруженных, без патронташей и оружия, человек десять боевиков и усадили на коленях перед стеной дома, заставив положить сцепленные руки за голову, обхватить шею пальцами и упереть лбы в кирпичную кладку. Она была счастлива, не обнаружив среди пленников дорогого Халида, и поняла, что ее герою удалось скрыться.
  
   Несколько солдат, один из которых нес медицинскую сумку, подошли к погибшему и, переговариваясь, встали над ним. Тот, что с сумкой, наклонился и попробовал нащупать пульс, но остальные засмеялись и Шинаиз, зная немного иврит, поняла, что стрелял "русский" снайпер, а "русские", прошедшие Афганистан и Чечню, с местными боевиками не церемонятся и бьют наверняка в горло или в лоб. Это их фирменная марка. Пленных "русские", как сказали солдаты, тоже не берут, зная, что тех, будут лечить, вылечат, посадят в тюрьму и выпустят, а потом те снова возьмут в руки оружие и их придется убивать заново. Так уж лучше "валить" с первого раза. "Молодцы эти русские ребята!", - Смеясь, заключили разговор солдаты. На Шинаиз они внимание не обращали, словно та была бестелесной тенью. А может быть, считали, что местная девчонка не понимает их языка.
  
   Солдаты разговаривали, потом курили, стоя над мертвецом, и их коричневые ботинки топтали пятна крови, запекшиеся на серо-коричневом песчанике тротуара. Через некоторое время приехал зеленый армейский автобус. Сначала в кузов закинули мертвеца, и его голова безвольно моталась на потерявшей упругость шее, выпячивая острый кадык с красной вишенкой пулевого ранения, а мутные глаза бессмысленно озирали покидаемый навеки мир. Шинаиз была вовсе не уверена тогда, что душа мученика отправилась в рай, уж больно некрасиво все происходящее выглядело. Следом за мертвым, связав руки белыми пластиковыми завязками, в автобус втолкнули живых пленных. Двигатель взревел, машина развернулась и уехала в сторону зеленой черты, за ней следом пошли солдаты и уполз танк. Жители не выходили на улицу, затаившись за запертыми дверями и зашторенными окнами. Шинаиз подошла к месту, где так и лежала ее школьная сумка с учебниками, подобрала ее и дошла, наконец, до своего дома, оставшегося к счастью совсем не поврежденным.
  
   Возле ступенек крыльца на нее накинулась невесть откуда появившаяся на их улочке заплаканная еврейская девушка из соседнего поселения, где сегодня хоронили трех убитых мальчиков, заблудившихся в окрестных пещерах. Местные жители знали, что их зарезали люди Организации. Тела мальчишек они отволокли в самую глубь пещер и завалили камнями, в надежде, что трупы нескоро отыщут даже с собаками. Через верных людей Халид настрого предупредил всех арабских жителей о необходимости соблюдать молчание и в случае расспросов израильтян отвечать, что они люди мирные и понятия не имеют ни о каких таких мальчишках. Но видимо ШАБАК или МОССАД имели среди местных людей свои глаза и уши, а потому ребят быстро нашли.
  
   По лицу еврейки, девушки примерно одного с Шинаиз возраста, текли злые слезы. Темное платье, похожее на её собственное, некрасиво распахнулось. Траурный платок слетел с головы, обнажив тяжелую копну волос цвета тягучего горного меда, стянутых на затылке в хвост. Шинаиз еще подумала, что вот и она сама так перехватывает волосы, оставшись дома. Да, именно так, двойной резинкой. Девушка накинулась на Шинаиз и начала неловко, открытой ладонью, бить ее. Шинаиз удалось увернуться, выхватить из висящей на руке сумки учебники и подставить их под удары, похожие теперь больше на шлепки, что награждала ее мать в детстве. Эту сцену увидел израильский солдат, шедший последним в цепочке своего подразделения в поисках ускользнувших боевиков. Сначала он просто оглянулся на шум, привычно вскинул винтовку и изготовился открыть огонь, но увидал драку и, закинув за спину оружие, кинулся разнимать девушек. Выставив перед собой руки, он кричал на них, приказывая разойтись, но это не помогло. Тогда он просто схватил соплеменницу в охапку и потащил ее, упирающуюся и рыдающую, вслед за ушедшими товарищами.
  
  
   Шинаиз поправила на голове сбившийся платок, вновь сложила многострадальные учебники в старую черную кожаную сумку и вошла в дом. Она заявилась домой последней из детей, когда родственники уже начали оплакивать пропавшую дочку. Конечно, ей досталось от отца и матери за то, что не убежала вовремя, вместе с остальными жителями, что ввязалась в не детское и совсем уж не женское дело. Но все колотушки отошли на второй план, а слезы обиды высохли сами собой, и безмерна была ее радость, когда обнаружила, что именно в их доме отсиживался сбежавший от солдат Халид. Живой и невредимый. Именно тогда она впервые поговорила с ним, своим избранником. Пусть всего лишь глазами, но язык взглядов иногда оказывается намного более емким и понятным сердцу, чем язык слов. Халид все правильно понял и запомнил её саму, но только позже, когда она уже стала студенткой медицинского училища, нашел время и возможность встретиться с ней наедине. На первом же свидании он овладел ею ... Она не ожидала этого и растерялась. Он был ласков, груб и настойчив одновременно и она не нашла в себе сил оказать сопротивление. Она была глупа и мало, что понимала в делах любви, о он не собирался беречь её. Так уж всё неудачно получилось и ничего теперь не исправишь.
  
  
   После этого они встречались еще несколько раз. В отличие от той, первой их встречи, Халид теперь был с ней очень мягок, нежен и неожиданно уступчив. Они вместе даже посетили вечеринку, устроенную его товарищами по Организации из города Хеброн, что на Западном Берегу. Шинаиз была несказанно горда тем, как уважительно Халид представил ее своим боевым товарищам, но не это оказалось главным в тот вечер событием. Главным сюрпризом вечера стал ребенок хозяев, прелестный карапуз в одежде террориста. Друзья нарядили своего меньшенького, нежного и светлого, словно ангел мальчонку в костюм шахида. На головке у него была зеленая повязка с красной арабской вязью, прославляющей Аллаха, через плечи перекинуты два патронташа полные игрушечных патронов, на животике закреплен муляж пояса шахида, состоящий из топорщащихся на детской фигурке, плотно прилаженных один к другому, муляжей тротиловых шашек, соединенных настоящими проводами в воображаемую электрическую сеть. Мальчонка весь вечер плотно сжимал губы, не издавал ни звука, серьезно и удивленно смотрел на всех широко открытыми глазенками, видимо проникшись важностью и ответственностью порученной ему роли.
  
   - Настоящий шахид! Наш парень! Борец за свободу Палестины! Пусть впитывает идею борьбы с сионистскими захватчиками с молоком матери! - Радостно провозглашали гости.
  
   Появление на вечеринке ребенка показалось Шинаиз радостным знамением, и она шепнула на ухо Халиду, что возможно и у них будет такой же замечательный малыш. Он внешне никак не прореагировал на ее замечание, только скулы на мгновение окаменели и чуть сузились, стали жестче, потемневшие глаза.
  
   - У нас много таких детей! - Гордо заявил Халид, являвшийся в силу его положения в Организации и прошлых боевых заслуг, наиболее уважаемым, почетным гостем, на вечеринке.
  
   - Палестинских детей - несущих смерть и погибель сионистским захватчикам. Они с самого рождения посвящены делу святого Джихада, нашей вечной борьбе с евреями и крестоносцами. Израильтяне могут уничтожить меня, других командиров Организации, но им не воспрепятствовать воле Аллаха, Великого, Всемогущего, да будет прославлено его имя. На смену нам придут они, и не будет конца священной войне, пока не утонет в море последний сионист и не будет установлен Великий халифат!
  
   - Да, да, брат Халид, ты прав, совершенно прав! - Подержал его отец малыша. -
  Наш малыш наверняка пойдет по твоему пути!
  
   Радовались, хвалились боевыми победами пришедшие гости и хозяева, а Шинаиз стало вдруг страшно.
  
   ... Сегодня, по дороге к месту последнего инструктажа, ей вновь стало по-настоящему страшно. Скорее всего даже не за себя. Она не могла представить, что вот теперь и ее ребенок окажется прямо под поясом шахида. Именно ему, маленькому и беззащитному придется принять на себя первый удар стальных, гвоздей, болтов и гаек, всей той адской шрапнели, которой любимый Халид щедро нашпиговал взрывчатку, выплавленную и уложенную по форме ее еще почти плоского, совсем девичьего живота. Именно там под пупком, под нежной шелковистой кожей, тихо и спокойно спит, не ведая будущего, зародившаяся жизнь. И она сама, своей собственной рукой, должна будет убить ее. Увы, это ее долг, ее страшный, но святой долг. Так говорят товарищи по борьбе. Так говорит Халид. Убить врагов и умереть - долг мусульманки, палестинки и женщины. Долги необходимо отдавать. У нее просто не остается иного выхода. Только обязанность ценой своей жизни и смерти спасти от позора семью, обеспечить ей некоторое время спокойную и сытую жизнь, достаток и уважение.
  
   Шинаиз присела передохнуть и вспомнила лицо Халида. Такое знакомое, родное, красивое и мужественное лицо, обрамленное шелковистой, аккуратно выстриженной бородкой с едва пробивающейся сединой. Его чуть более светлые усы, соединенные с бородкой. Она отчетливо помнила всё до мельчайших подробностей. Стоило закрыть глаза и перед ней возникало лицо любимого и единственного мужчины, возлюбленного, отца никогда не рожденного малыша. Так он склонялся на ней в короткие моменты любви и тогда она нежно целовала его волевой подбородок, прямой нос с резко прорезанными ноздрями, гладкие щеки с упругой кожей, плотно сжатые губы, прикрывающие ровные, крупные, словно у породистой лошади, зубы. В особо острые моменты наслаждения ей становилось немного неловко, и тогда она, смущаясь своего счастья, закрывала глаза, но даже сквозь малую щелочку неплотно прикрытых век видела глубоко запрятанные под нависающими, аккуратно подстриженными бровями, не мигающие, жестокие глаза, лоб, покрытый легкой капелью пота и мерно двигающиеся широкие плечи. Шинаиз понимала, что ее любимый страшен для врагов, но ведь в такие минуты близости сионисты оставались далеко-далеко, и рядом с ним была она одна. Почему же глаза смотрели по-прежнему жестко? Почему не расслаблялись, оставались каменно-твердыми руки и плечи? Неужели в его жизни не осталось места для нежности?
  
   Халид, приходил на свидания хорошо выбритым, надушенным хорошими мужским одеколоном. Стригся он только у лучших парикмахеров, заявляя, что образ вождя революции есть достояние Организации и потому он просто обязан тщательно беречь и поддерживать свой имидж. В эти редкие встречи, в эти счастливые три месяца они страстно ласкали и любили друг друга, и она надеялась, что рожденный от таких ласк ребенок будет похож на него и на нее, возьмет от родителей самое лучшее. ... Но что теперь думать о счастье? Оно прошло, растаяло, словно легкий утренний туман, встающий порой весной над старым вади...
  
   Под аккомпанемент подобных, весьма грустных, мыслей, Шинаиз добралась, наконец, до старого, заброшенного дома с плотно заколоченными окнами, где ей была назначена встреча. Она немного опоздала, и пришлось пробираться, осторожно ступая вдоль стены, к тому месту, где стояли несколько молодых женщин или девушек, так же как и она прикрывающих лица темными платками. Впрочем, судя по всему, она не запоздала к самому важному.
  
  
  Глава 6. Отставной капитан спецназа ГРУ Сергей.
  
  
   Сергей, брат Капитана А., закончил службу в Российской Армии с двумя не самыми главными советскими еще орденами, со стандартным набором медалей, с капитанскими погонами на которых было хоть и много звездочек, но мелких, с двумя ранениями и одной контузией. Его служебная карьера завершилась, во время прохождения комиссии, после последней по счету выписки из госпиталя. Туда он загремел после средней тяжести контузии, полученной при неудачном подрыве их БРДМ, во время разведывательного поиска в первой Чеченской компании. Впрочем, удачных подрывов в природе не существовало. Скорее, удачей было то, что ограничился всего-навсего контузией. Другим повезло меньше.
  
   В демократическом государстве коим, вопя на весь мир, объявила себя Россия, во главе бюрократии стоит Закон. Опираясь, толи на некий параграф этого пресловутого Закона, толи на один из бесчисленных Президентских Указов, гладкорожие, холеные штабные, хорошо подкормленные полковники в наглаженных, аккуратно подогнанных по фигуре мундирчиках споро выперли капитана Сергея из Армии. На его возражения, на пожелание продолжить службу в кадрах, вроде бы и вежливо, но с вполне ощутимой нотой безразличного презрения, сообщили, что по возрасту, он уже свое невысокое звание переходил, а так как капитан не маршал и не генерал, то и перезаключать контракт с ним никто здесь не собирается. Капитанов в российской Армии достаточно.
  
   - Голубчик, да ведь у Вас календарной выслуги почти столько, сколько и возраста! Ну, чего вы, ей Богу ерепенитесь. Идите на гражданку, вы спецназовец, боевой офицер, да вас с руками - ногами в охранники возьмут! Будете доллары зарабатывать. - Посоветовал, мило улыбаясь, первый полковник.
  
   - А не захочешь в охранники - можно в братки податься, там тоже тебе место найдется. - Хмуро зыркнул недобрым взглядом второй.
  
   - Вот так, брат, не выслужился в генералы или полковники, значит сам же и виноват. Не душманов и "чехов" нужно было мочить на никем не объявленных войнах, на тех войнах, что сегодня оплевали, зашикали, что считаются преступными и позорными, а в спокойном тылу усиленно жопу нужным людям лизать, не боясь стереть язык. - Сообщил свое мнение полковникам Сергей.
  
   После сказанного прощаться надобность отпала. Не поблагодарил Сергей добрых людей и за бесценные бесплатные советы. Просто повернулся и вышел. Забыл даже, что мог им напомнить, что все еще числиться за ГРУ, что умеет не только хорошо убивать, но и делать массу других специфических военных дел, что кроме всего прочего окончил Краснознаменный институт и прекрасно владеет английским языком и может работать переводчиком. А когда вспомнил, то понял, что те двое толстолобиков все не хуже его самого знали.
  
   Не напомнил, не попросил за себя капитан. Он вообще никогда никого за свою жизнь не просил "За себя". За других, да, бывало, за подчиненных, за друзей, а за себя - нет. Это стало одним из его принципов, заложенных еще в школьные времена родителями, интеллигентами старого советского закала, что практически все вымерли уже к середине девяностых. Может именно благодаря этому несовременному принципу, благодаря все еще почитаемому понятию офицерской чести и старомодному пониманию долга перед Родиной, он остался вечным капитаном и старым холостяком.
  
   Впервые Сергей оказался в Москве один, без дела и без жилья. Уезжать из столицы ему тоже вроде некуда, ибо в родном городе, где он не появлялся уже черт знает сколько лет, его никто не ждал. Квартира покойных родителей давно передана другим, а вещи бесследно исчезли, не дождавшись приезда законного наследника. Его собственное жилье, точнее та казенная комната в ДОСе, куда он приходил после службы, находилась в далеком забайкальском гарнизоне и не хранила ничего особо ценного, из-за чего стоило бы совершать дорогой теперь вояж через всю страну. С собой у него имелось только то, с чем ушел на последнюю войну и, что сохранили и передали ему друзья-сослуживцы после выписки из госпиталя. Они же снабдили его новым камуфляжем, в котором он теперь и гулял по улицам Москвы, не очень отличаясь от многочисленных молодых и не очень молодых людей в разнообразной военной и полувоенной форме заполнивших столицу.
  
   Деньги у Сергея пока имелись. Там, где он проходил службу, его еще знали, помнили и уважали, а потому рассчитали правильно, по уму, не скупясь и не лавируя в бюрократических завалах новых и старых законов. Кроме того, помогли друзья, еще в лучшие для службы времена, осевшие в Москве. Ребята они вообще-то совсем неплохие, но часто при вызове добровольцев на страшненькие дела делали шаг вперед на долю секунды после Сергея и ему подобных. Эту долю секунды высоко оценивали те, кто собирался вести группы в бой, и парни возвращались на свое место в строю. Все было в порядке, шаг сделан, выбор - тоже.
  
   В пост-советской Москве, бурлящей, словно котел со сборной солянкой из демократов, монархистов, анархистов, коммунистов и прочих радетелей свободы и демократии, эти парни шустро наверстали утерянные ранее доли секунд и оказались своими. Они быстро заняли предложенную временем и соответствующую их естеству социальную нишу общества. Большинство сняло погоны и начало собственный бизнес. В одних случаев ни истоки деятельности, ни ее цели, ни род предлагаемых на продажу услуг широко не афишировались, в других - фирмы определялись как исследовательские, маркетинговые или социологические. Но и в первом и во втором случае основой бизнеса являлись завязанные заблаговременно связи и информация, полученная за годы службы.
  
   С одним из владельцев подобных фирм Сергей служил в Афгане. Для парня то была первая и последняя командировка, надолго, если не навсегда, отбившая охоту к экстремальным играм в Рембо, увлекательным и безопасным только на широком экране. Будущий бизнесмен был тогда ранен в ногу и вытащен из огня Сергеем. Больше он уже в Афганистан не вернулся, хотя и ранение, по тем меркам считалось совсем пустяковое. Благодаря связям родителей жены, Валера доблестно нес службу в городе-герое Москве, а с первыми порывами ветра свободы и либеризации, покинул ряды Армии, в совсем неплохом для его лет чине подполковника, и, используя наработанные связи, ушел в бизнес.
  
   Сергея он не забыл и, случайно встретив в Управлении, когда тот ожидал назначение после Афгана в очередную "горячую" точку, пригласил к себе. Половину ночи под отличный коньячок и хорошую закуску они проговорили "за жизнь" и хотя из намеков хозяина Сергей мало что понял, тот четко уяснил жизненное кредо и суть гостя. "Деловых" предложений Сергею, поэтому, не последовало. Но из разговора хозяин узнал, что на руках у Сергея болтается изрядная сумма в деньгах и чеках, накопившаяся за время пребывания вне пределов Отчизны. Сумма, которой он, человек не практичный, не знал, как распорядиться. Валерий Иванович, сидел тогда в отделе учета личного состава, но собирался плюнуть на все и ринуться в коммерцию, благо повсюду, словно грибы после дождя, нарождались разнообразные кооперативы. Вот он и предложил Сергею, не таскать денежную массу мертвым грузом, а предоставить ему, Валере, на правах доверенного лица и управляющего.
  
   Сам Сергей собирался реализовать стандартную офицерскую мечту и купить кооперативную квартиру и "жигуленка", но, подумав, решил, что за время оставшееся до убытия к новому месту службы, он все равно ничего этого толком не успеет, а так - поможет парню еще раз. Он даже не взял с бывшего сослуживца расписки, ибо это противоречило его понятию о боевой дружбе, о тех часах, что тащил боевого товарища на спине, а, дотащив до вертушки и сдав в госпиталь, отстирывал его кровь со своего обмундирования. Сам Сергей нового кооперативного дела боялся больше чем огня душманов, но отговаривать Валеру не стал, заранее, впрочем без особого сожаления, распрощавшись с надеждой получить когда-либо деньги обратно.
  
   В жизни иногда имеется место и чудесам. Таким чудом было явление в госпиталь удачливого бизнесмена на новеньком черном "Мерседесе" с пакетами апельсинов и прочей снеди. В солидном деловом человеке, изрядно обросшем розовым, добротным, нежно просвечивающим сквозь кожу жирком, Сергей с трудом узнал того худого, мускулистого, опаленного афганским солнцем молодого лейтенанта, что утащил от душманской расправы. Этого боровка он, пожалуй, далеко на себе не упер, надорвался. Но, каково же было его удивление, когда оказалось, что деньги, вложенные, несколько лет назад в новое кооперативное дело, не только не пропали, но словно золотые червонцы, закопанные на поле Чудес в Стране Дураков, дали хороший урожай и ждали его, лежа на валютном счете в коммерческом банке.
  
   Перед ним вновь замаячила собственная квартира, "Жигули" и возможная непыльная работа в фирме Валерия Ивановича, но судьба распорядилась иначе.
  
   Сергей после комиссии успел только созвониться с секретаршей Валерия Ивановича и договориться о встрече, но разговора не состоялось, так как в тот же день самого хозяина взорвали возле дома, очень профессионально подложив взрывное устройство под днище беззаботно оставленного у подъезда пятисотого "Мерседеса". Он умер, а владельцем компании неожиданно для всех оказалось непонятно откуда выскочившее, но имевшее на руках нужные бумажки, лицо одной из гордых кавказских национальностей. Это лицо, что вполне естественно, Сергея знать не знало и знать не желало, и это оказалось более чем взаимно. Вопрос о работе на фирме отпал сам собой.
  
   Жил пока Сергей в ведомственном офицерском общежитии, где жил и раньше, оказываясь по делам службы в столице, болтался по Москве, присматривался к новому, неведомому миру, пытался его понять по мере сил, по мере надобности снимал небольшие суммы с банковского счета и, по въевшейся в него советской привычке, менял доллары на рубли.
  
   Ничего удивительного в этом не было. Он родился и вырос в семье учителей, заброшенных комиссией по распределению в далекий сибирский городок, где особо не присматривались к паспортам, однажды, впопыхах записав все необходимое в книги учета и личное дело. Родители Сергея честно проработали всю жизнь до самой смерти на одном месте, в скромной должности учителей. Их анкетными данными никто не интересовался. Главное - их уважали коллеги и руководство, любили дети, а большего в той жизни и не требовалось. В той, уходящей в небытие жизни, где самым большим и счастливым событием являлось получение подписки на очередного классика, где книги читались и обсуждались в кругу семьи, где всегда делились мыслями и делали выводы из прочитанного.
  
   Мама Сергея преподавала английский язык и старалась даже дома говорить с сыном по-английски. Все надеялись, что мальчик пойдет по стопам родителей и станет педагогом, но он, школьный заводила и дворовой вожак, любитель авантюрных путешествий по окрестным пещерам и рекам, азартный футболист и не менее страстный любитель волейбола, в старших классах увлекся вообще экзотическими видами спорта как парашют, подводное плаванье и стрельба. В итоге Сергей не оправдал надежд родителей. С шестнадцати лет он научился водить машину, в семнадцать получил первый разряд по боксу и после школы сразу ушел в армию. С его данными, слегка подпорченными "пятым" пунктом, забытым в провинциальном сибирском городке, он попросился и неведомой волей судеб попал в ВДВ, а точнее в расположенную в забайкальской Могоче гвардейскую воздушно-десантную бригаду спецназа ГРУ.
  
   Могоча весьма далека от Московского Военного округа. Наверное, именно поэтому там сперва за обычной, не несущей ничего специфически еврейского фамилией не разобрали, что это за редкая птица попала в места, о которых ласково шутили, что Господь Бог создал Крым и Сочи, а дьявол Читу и Могочу. А когда кадровики обнаружили, что в бригаде служит еврей, то Сергей уже считался хорошим, надежным солдатом. Тем более, Могоча она и есть Могоча. Сказать, что попал сюда еврей в поисках легкой жизни, не осмеливались даже такие борцы за чистоту анкет, как военные кадровики. А кроме того, в далекой, Богом позабытой, не престижной Могоче, кадровиками служили вообще-то весьма приличные люди. Оставили служить и Сергея. О том, что служба его в десантуре держалась на волоске узнал он много лет спустя от одного из штабистов. Выходящего уже в отставку. А тогда он ничего подобного не ведал. В отличие от многих других, Сергею понравилась армейская жизнь, и он остался в кадрах, поступил после года службы в Рязанское Воздушно-десантное училище. Потом вновь была служба в Могоче, откуда его дернули первый раз в Афганистан, после года среди гор и пустынь - курсы при Краснознаменном Институте, где он даже умудрился из-за хорошего знания английского языка, попасть на английское отделение. Там он получил старшего лейтенанта. К тому времени вовсю разгорелась афганская война, и вместо благодатным лужаек и газонов Англии он опять попал в горы Афганистана, в страну, где основным разговорным языком был совсем не английский.
  
   Видимо от матери Сергею передались некие гены, способствующие быстрому и легкому овладению иностранными языками, потому очень скоро он говорил на пуштунском, понимал фарси и знал немного таджикский и узбекский. Такой уникальный человек в базовом лагере долго не мог засиживаться. Он безотказно ходил на боевые операции, сидел в засадах, ловил караванщиков, перехватывал агентов душманов, допрашивал свеженьких, только из боя взятых в плен бородатых и безбородых душманов, честно заработал свои ордена и медали. Сергей оказался на войне востребован и регулярно, по просьбам командиров, а иногда и без оных, писал рапорты о продолжении службы в Афганистане и рапорты эти, также регулярно, удовлетворялись. С ним любили ходить в рейды коллеги спецназовцы и прикомандированные десантники. На караванных тропах, в засадах, в поисках языка, на зачистках, да и во всех остальных операциях он помогал командованию надежно ориентироваться в происходящем. На него, в отличие от местных толмачей, всегда можно было положиться. Да и в бою опытный спецназовец являлся активным штыком, а не обузой, вроде местного "бачи". Слишком часто в Афганистане успех или провал операции, жизнь или смерть разведгруппы зависела от местного человека, неизвестно, что и как переводящего, непонятно на кого работающего, а, кроме того трусящего, трясущегося от страха как перед душманами, так и перед своими из "ХАДа" или Царандоя и, конечно, перед непонятными, проклинаемыми муллами, русскими "шурави".
  
   Когда закончилась Афганская война, его вновь забрали на переподготовку в ведомственный Краснознаменный Институт и вновь на английское отделение, но тут подоспели абхазские, карабахские дела, и опять пригодился его боевой опыт, его безотказный характер. Завершилось его первое кавказское турне очередным ранением. Влепили ночью пулю из старого ППШ, украденного в Абхазии у бойца железнодорожной военизированной охраны. В результате распад Союза он встретил все в той же в Могоче, с теми же маленькими капитанскими звездочками, что нес на погонах при выходе из Афганистана. Кадровикам было явно не до него, армия сокращалась, вакансии не открывались, и продвигать по службе человека, за которого никто не замолвил "словечка" резона у них не было. Впрочем, он и не рвался в большие чины, вполне осознав изнутри всю суть армейской службы. Ему нравилось быть тем, кем он был, боевым офицером, знающим свое место в тяжелом огневом деле. Так бы он и досидел до увольнения в запас в комнате коммунальной ДОСовской квартиры, но подоспела первая Чеченская война. Обосравшееся в танковом наскоке бывшее кагэбэшное, а ныне ФСБшное командование запросило помощи у многострадальной изнасилованной армии. Армейское командование, в лице геройского Паши "Мерседеса" вновь вспомнило о старых надежных кадрах. Тех, что не испортят борозды. И, после провального новогоднего штурма Грозного, который Паша собирался взять одним десантным полком, Сергей, вместе с боевой группой, впопыхах сформированной из спецназовцев и десантников разных частей, снова отбыл на Кавказ. Затем последовали бои, контузия, госпиталь, Хасавьюртский "базар" и увольнение в запас.
  
   Вот и бродил Сергей один словно перст по Москве и, впервые за последние годы ощущал собственный возраст. Слишком много он видел вокруг молодых и совсем молоденьких девушек, вышедших на "панельный" промысел. Иногда, оплатив их незамысловатые услуги, он, отвалившись и насытившись покупной любовью, разговаривал с ночными путанами. Девки говорили вроде бы на одном с ним языке, но он уже перестал понимать их. И, отстегивая зеленые бумажки, с радостью осознавал, что не сделал ошибки, не связал свою жизнь с женщиной, которая, проводив его на войну, могла бы вот так, ради денег лечь с другим, первым, кто протянул ей зажатые в кулаке доллары.
  
   На его пути встречались много женщин, он любил веселых и жарких в любви медсестричек, сентиментальных продавщиц военторгов, одновременно наивных и начитанных учительниц младших классов, незамысловатых солдаток, поступивших в Армию после окончания школ или ПТУ, из глупого желания приключений и мужского внимания. Случалось, они ему даже нравились, но тогда, в советские времена, связывать с одной из них судьбу Сергей не решался, потому, как и сам в жизни своей военной и в будущем вовсе уверен не был, а плодить вдов и сирот не желал. После, в ельцинские времена, даже в случае счастливого поворота фортуны, чего можно было ожидать Гименею от его невеликого заработка, вообще невыплачиваемого месяцами? Один он мог прожить, отдав аттестат на солдатскую кухню и питаясь, на законных основаниях, из скудного и однообразного котлового довольствия. А предполагаемая семья? Достаточно он видел офицеров, сошедших с ума из-за невозможности прокормить родных, пошедших на должностные преступления или вообще покончивших счеты с жизнью.
  
   Покидая в последний раз Могочу и, словно предчувствуя, что уже никогда больше не вернется назад, он порвал и выкинул в открытую дверь тамбура плацкартного вагона, уносящего его на Запад эшелона, фотокарточку веселой девушки Шуры. Блондинки с пышными светлыми волосами, отличной фигурой, с темными и длинными словно виноградины, сосками красивой груди. Девушка Шура работала официанткой в ресторане их городка, по совместительству пела песни с оркестром, гоняла на старом трескучем Урале, в красном, потрескавшемся от старости, с облупившейся краской шлеме, была бойкой на язык и неутомимой в постели. Он ушел, разругавшись с Шурочкой из-за своего согласия отправляться на Кавказ. Сергей уходил в бой, а она желала иметь его в мужьях здесь, в своей маленькой двухкомнатной квартире. Она уже считала его своей законной женской добычей, а Сергей по-прежнему ощущал себя "государевым" человеком, офицером и патриотом. Теперь он понял, что права была она, а он, увы, заблуждался во всем, что касалось патриотизма и государственности. Он был готов согласиться с ней, но, ... "поезд уже ушел".
  
   Семьи не было, родители умерли и он только теперь, вырвавшись на пару день из Москвы, смог посетить их заросшие могилки с поржавевшими жестяными пирамидками, сооруженными на невеликие средства, собранными коллегами и бывшими учениками. Впрочем, все могилки в этом, тихо умирающем от безработицы и безденежья городе выглядели теперь примерно одинаково. Он прибрал как мог, подкрасил и оставил деньги кладбищенскому сторожу, вперед за несколько лет, оплатив уборку и подкраску могилы и памятника. После этого Сергей попытался разыскать хоть кого ни будь из родственников, даже тех, кто так нелюбезно принимал их в Москве, когда Сергей учился в Военном училище. Он вдруг почувствовал себя очень одиноким и захотел найти родного человека, с которым можно было бы поговорить, возможно, даже попросить совета. Ему впервые захотелось спокойной гавани, места, где можно бросить якорь и сойти на берег.
  
  
  Глава 7. Девушка Шинаиз. Подготовка.
  
  
   Не успела Шинаиз отдышаться, как в комнату ввели, даже не ввели, а скорее втащили еле стоявшую на ногах незнакомую женщину средних лет с выбившимися из-под черного платка волосами. На бледном лице выделялись беспокойно бегающие, с расширенными, бездонными зрачками, заплаканные глаза. Халид, сидевший во главе стола под палестинским флагом, встал и гневно заговорил. Он размахивал руками, подчеркивая резкими, непримиримыми жестами, произносимые страшные слова, плохо доходящие до сознания Шинаиз. Из всего сказанного, до нее дошло только то, что сейчас пройдет заседание военно-полевого суда над презренной предательницей палестинского народа, Аллаха и святого дела всех мусульман.
  
   Произнося речь, Халид принимал красивые позы, грозно блистал глазами. Ей же всё происходящее было вовсе неприятно и выглядело настолько неестественно и показным, что внушало отвращение и страх. Отвращение к происходящему и страх предстоящей операции. Она боялась этих двух чувств, ибо их присутствие в душе могло только её ослабить, но ничего не могло уже изменить.
  
   Выступление снимал на видеокамеру молодой вихлявый парень в пестрой рубашке и дорогих джинсах. Он, словно заправский телерепортер, то подходил ближе, то изменял ракурс, пытаясь захватить и обвинителя и преступницу.
  
   Женщина пыталась, что-то пролепетать в ответ на обвинения, оправдаться, но Халид злобно и грубо прерывал ее. Он закончил оглашение обвинения в шпионаже в пользу сионистов, а в конце спросил подсудимую, признается ли она.
  
   - Нет! О, нет! - Воскликнула женщина и стоящий рядом боец, с платком, закрывающим словно забрало лицо, поднял еще выше ее заломленную за спину руку. Он сделал это так резко, что Шинаиз услышала сухой хруст выходящего из сустава сухожилия. Странно, но именно такой, что случался иногда у нее самой, когда ломала пальцы, пощелкивала суставами после длительной школьной писанины. Мама всегда ее одергивала, ругалась и кричала, что Шинаиз, паршивка, испортит себе суставы, и они распухнут. Руки станут некрасивыми, и никто-никто ее уже не полюбит и не возьмет замуж. Шинаиз пугалась ее слов и начинала рыдать. Она заклиналась не делать так больше, но иногда пальцы сводило от писанины и тогда Шинаиз, таясь от всех, похрустывала ими.
  
   - Нет, о нет! Все - неправда! - Полный ужаса и страдания крик разнесся по заброшенному дому.
  
   - Выключи пока. - Приказал Халид оператору. Тот выключил камеру и опустил объективом вниз. Электрическая лампа, свисающая на шнуре и, словно глаз циклопа, освещающая сцену судилища, медленно потухла, и комнату теперь освещали только несколько зажженных охраной свечей.
  
   - Зачем врешь суду, зачем пытаешься спасти свою жалкую жизнь, неверная предательница? Мы все знаем, твое отродье уже во всем созналось! В отличие от матери, его не пришлось долго упрашивать! Введите сына суки!
  
   Через заднюю дверь в комнату, озаренную, словно преддверие ада качающимся пламенем горящих фитилей, втолкнули фигуру с головой замотанную в кусок черной ткани. Полотно сдернули, и Шинаиз увидела синее от запекшейся крови лицо подростка с расплющенными губами.
  
   - Ну, говори щенок!
  
   - Молчи, сынок, молчи, я все скажу сама! Все, что они хотят услышать!
  
   - Так чего же молчала раньше? Нет, уж теперь придется выслушать, своего пащенка!
  
   Паренек опустил голову и, не отрывая глаз от грязных, некогда белых кроссовок, забубнил о том, что именно она, его мать завербовала сына в сионистскую разведывательную группу и заставила сообщить врагу о тайном месте, где скрывался командир вооруженной группы Зайад. В результате сионистские солдаты выследили его и пристрелили.
  
   - Ну, что, будешь продолжать отпираться? Может, стоит еще поговорить с твоим сынком? Может, он не полностью раскололся, не выложил всю правду, не раскаялся в содеянном?
  
   - Нет ... Нет, все, правда! Только не бейте его больше! Все, все, что он сказал, правда, но сам он не виноват! Он даже не знал, зачем я спрашивала его о Зайяде! Отпустите его, пожалуйста!
  
   - Отпустить? Нет, так просто такое не прощается! Мы возьмем его в свои ряды и проверим искренность покаяния в бою. Только став шахидом, он искупит и твою, и свою вину. Но тебе, оправдания и милости нет, и не может быть!
  
   Халид выхватил из кармана пистолет и с искаженным злобой лицом, оскалив зубы, выстрелил. Он стрелял раз за разом в тело женщины, бьющейся между двух, по прежнему крепко державших ее за руки боевиков.
  
   Мальчишка попробовал прикрыть глаза ладонями, но руки безжалостно оторвали от лица и заставили смотреть, не отрываясь, как оседает в натекающую лужу крови мать. Ее губы еще шевелились, словно шепча что-то, благословляя или прося прощения и милости Аллаха, возможно даже не для себя, но для сына. Женщина понемногу оседала на пол, но ее цепенеющий взгляд не отрывался до последнего мгновения от бледного, словно мел лица подростка. Халид перехватил этот взгляд и выпустил последнюю в обойме пулю прямо в лицо женщины, в глаза. Удар откинул ее голову назад, забрызгал кровью охранников. Они, наконец, выпустили из рук труп, костяно стукнувшийся затылком о каменные плиты грязного пола. Затвор пистолета звонко клацнул и ствол застыл. Только струйка дыма еще мгновение выходила из отверстия дула.
  
   - Откуда восемнадцатилетний пацан мог знать тайное убежище Зайяда? Разве это суд? Без доказательств, без свидетелей? - Промелькнуло в голове Шинаиз. А, может, этот спектакль устроен для нее, дабы показать, что случается с отступниками и их близкими? Кровью оградить путь назад? Ведь, по сути дела, она такой же примерно доброволец, как и пацан. Деться ей некуда. В том, что и мальчишка предназначен на роль самоубийцы-шахида, у нее после всего увиденного, не оставалось ни малейшего сомнения.
  
  
   Шинаиз представила на мгновение собственную мать на месте преступницы. Если она откажется идти на задание или попробует сдаться сионистам, именно это и произойдет. Она теперь уже не понимала, кого ненавидит больше, израильтян или Халида, но путь назад бесповоротно отрезан, и ей придется совершить все предназначенной судьбой. Она сделает это. Всё, что от нее потребуют.
  
   Двое боевиков, оттерли песком и ветошью капли крови с одежды, брезгливо скривясь, подхватили труп под руки и рывком выкинули через дверной проем во внутренний дворик.
  
   - Утром вышвырните эту падаль на улицу в видном месте. Народ должен знать не только своих героев, но и своих предателей! Пусть запомнят этот урок.
  
   - Так мы расправляемся с отступников, моя милая. Тебе же предстоит сейчас участвовать, и узнать самой, как мы чествуем настоящих героев народа. - Халид ласково улыбнулся Шинаиз, той знакомой и родной до боли редкой улыбкой, от которой у нее растекался жар по всему телу, и слабели, подгибались сами собой ноги. А сердце начинало биться неровно и часто.
  
   Но улыбка очень быстро, словно сдернутая занавеской, исчезла с лица Халида. Он стал вновь очень серьезным, вобрал улыбку вовнутрь, словно змея вбирает в себя раздвоенный язык жала. Тон его голоса опять стал суровым, когда начал зачитывать собравшимся людям очередное решение Организации. Решение, как всегда негласно, одобренное Председателем, призывающее народ еще крепче укрепить единство, еще более крепить сплоченность, еще сильнее усилить противодействие сионистской оккупации и решительнее продолжить вооруженную борьбу на всех фронтах, не делая различия между военными и гражданскими сионистами.
  
   Халид на мгновение остановился, отложил напечатанный на тонкой бумаге текст призыва и взял со стола томик Корана в старинном переплете, украшенном золотым орнаментом.
  
   - В Святой Книге сказано: "Совершай молитву, делай добро и не делай зла. И не убивай человека, ибо так запрещает это Аллах!".
  
   - Да, все это великая истина и правильно от первой буквы до последнего знака! Но о ком говорит Аллах устами своего Пророка? О людях говорит Аллах! О тех, о ком сказано: "И если примете вы их в свои, они вам станут братья!".
  
   - Убивать грех! Но Организация призывает убивать не братьев, не людей, а врагов, чужаков, пришельцев! Никогда сионисты не станут нам братьями и сестрами! Не станут, значит и своими, а были и остаются презренными тварями, по недосмотру Аллаха, появившиеся в образах людей! Так можно ли убивать их, не взирая на пол и возраст? - Выхаркнул на одном дыхании ненависть Халид в толпу.
  
   - Можно, можно. Слава Аллаху! Аллах Акбар! - Дружно отозвалось собрание и так уже возбужденное и раскаленное до предела зрелищем позорной казни предательницы.
  
   - Джихад является выбором Бога! - Заорал Халид. - Мы обязаны продолжать его!
  
   - Бог велик! - Отозвалась толпа. - Джихад! Джихад, против неверных, против евреев и крестоносцев!
  
   - Иерусалим - наш! Храмовая гора - наша! Они принадлежат мусульманам - это "фетва" Великого муфтия и ни кто не может нарушить или ослушаться ее! Это наша святыня - мечеть аль-Шариф! И пусть безобразная старая жаба, их Премьер-министр, противно квакает в Кнессете - мусульмане не бояться его, как не боялись его предшественников, и не будут бояться следующих за ним. - Кидал в толпу Халид.
  
   И вновь толпа ответила слаженным воем, и вновь взметнулись под закопченный, с облезающей, свисающей безобразными лохмотьями побелкой, потолок, сжатые в кулаки руки.
  
   - Я уверен, что сионистское образование исчезнет с земли Палестины! Мы все скоро увидим конец Израиля! Пусть даже для этого придется ждать и бороться четверть века! Мы, арабы и нам некуда торопиться, даже если мы отомстим через сорок лет, то можем сказать, что поспешили! Так говорит наша пословица и в этом великая мудрость и сила нашего народа. Мы ничего не забываем и никогда ничего не прощаем. Всепрощение - это ханжество! Подставлять щеки под удары - это для иудеев и христиан. Мы убьем если не самого врага, то его детей, а если не детей - внуков, но построим на их выбеленных солнцем презренных костях Великий Исламский Халифат! Мы будем убивать евреев и крестоносцев везде, где только можно, на улицах и в ресторанах, в постелях их домов и офисах. Убивать старых и молодых, мужчин и женщин, детей и стариков, вооруженных солдат и безоружных гражданских. Убивать до тех пор, пока не победим. Мы взорвали пятьдесят смертников шахидов, а взорвем пять тысяч!
  
   Тут Халид прервал речь и приобнял за плечи, все еще стоящего рядом юношу.
  
   - Ну, не дрожи, герой! Твое время еще не пришло.
  
  
   После того как практически все участники митинга разошлись, оператор отложил видеокамеру и вытащил из-под стола сверток зеленой материи. Он развернул его, встряхнул, чтобы расправить слежавшиеся складки и приколол кнопками с разноцветными пластиковыми головками к стене за столом. Кнопки, как машинально отметила Шинаиз, были наподобие тех, что учителя использовали на уроках для крепления карт и различных учебных пособий по географии, зоологии, математики. Полотнище глубокого зеленого цвета, расписанное крупными, исполненными белой вязью арабскими письменами из Корана, предназначалось для иной цели. Снова заглянув под стол, парень достал другой сверток и покрыл стол зеленой скатертью с эмблемой Организации. Затем на минуту исчезли из комнаты боевики, а вернувшись, положили на стол трубу гранатомета. Самой Шинаиз Халид вручил автомат Калашникова. Она его неловко взяла и осторожно прижала к груди. Шинаиз никогда прежде не держала в руках боевого оружия и теперь, ощутив в руках его металлическую тяжесть, испугалась. Она боялась, что вдруг неловко нажмет какую-нибудь не ту детальку и холодная штуковина оживет, забьется частой дрожью в ее руках, выплюнет из черного, косо срезанного ствола, поток смертоносных пуль. Халид по выражению лица понял ее смятение и, мягко улыбнувшись, погладил жесткими пальцами по напряженному плечу.
  
  - Не волнуйся, милая, он не заряжен, да и, честно говоря, не исправен. Это оружие, не пригодное для боевых операций. Мы используем его только для операций пропагандистских, а они не менее опасны для врага. Видеозаписи обращений шахидов дают массу новых героев, вступающих в ряды Организации. Приводят в наши ряды новых шахидов и новых бойцов.
  
   На стол, за гранатометом, положили листок с крупно выведенным текстом обращения Шинаиз. Разместили так, так чтобы шпаргалка не попала в поле зрения видеокамеры, но оказалась перед глазами Шинаиз. Когда все было готово, лишние люди отошли от стола, и она осталась одна перед поблескивающим на плече оператора объективом и включенной на телекамере яркой лампой, свет которой неприятно резал глаза.
  
   Шинаиз назвала себя и кратко рассказала о своей короткой жизни, а затем, скосив глаза на стол, как когда-то в школе, начала читать шпаргалку. Она старательно произносила слова написанное за нее, но для нее. Только изредка отрывала Шинаиз взор от бумаги и переводила его на любимого Халида, ведь только из-за этого человека и ради него, она делала все. И Халид обязан был это понять и запомнить до конца своих дней.
  
   - Моя единственная мечта, - читала с выражением, как её научили в школе, Шинаиз, - всегда была только одна - превратить собственное тело в смертельную шрапнель, поражающую проклятых сионистских захватчиков. Только это позволит моей грешной душе отворить врата Рая, куда я гордо пройду, шагая по черепам сионистов. Я счастлива, встать в строй мучеников - женщин, детей и мужчин. И пусть части моего тела поражают врагов подобно пулям бойцов, когда я буду на пути в рай. Пускай Бог поможет моим родным и семье, и не оставит их своими заботами, и благодеяниями на земле. Стать мучениками - почетная и святая обязанность всех истинных мусульман во славу победы дела Аллаха на всей земле и очищению нашей страны от сионистских врагов. Мы не дадим спокойно жить на этой земле ни сионистам, ни американцам!
  
   - Прекрасно, Шинаиз, детка, моя дорогая, моя любовь! - Радостно заключил ее выступление Халид и, совсем по-товарищески, приобнял за плечи, тем же жестом как недавно обнимал мальчишку.
  
   - Очень выразительно и с искренним чувством сказала. От всей души! Мы обязательно передадим твое выступление по всем арабским телевизионным и радио каналам, а потом подарим копию твоей семье. Они будут бесконечно рады и безмерно горды за тебя.
  
   - Они станут тайком плакать и жалеть меня. ... И проклинать тебя! - Подумала Шинаиз, но в слух ничего не сказала, а только горько улыбнулась любимому мужчине.
  
   - Мы не оставим твою семью! Они получат деньги, получат бесплатную медицинскую помощь! - Продолжил Халид.
  
   - На эти деньги они не смогут восстановить наш старый дом, а его наверняка сравняют с землей тяжелые армейские бульдозеры евреев. - В свою очередь подумала Шинаиз. Но даже это теперь не волновало ее. Она словно раздвоилась и, хотя тело ее все еще было здесь, на земле, душа уже витала где-то далеко-далеко, вдали от всех земных дел, чувств и страданий.
  
  
  
  Глава 8. Чикаго, Чикаго!
  
  
   Поиски родственников дали практически нулевой результат. Единственным, кого удалось разыскать, оказался двоюродный брат Андрей, да и тот жил в чужой стране, в Израиле. Мальчишкой, его вывезли ныне покойные родители. Удивительно, но выяснилось, что и Андрей, также разыскивает в бывшем Союзе его, Сергея.
  
   В учреждении, ранее известном под пышным названием "Инюрколлегия", за небольшое вознаграждение Сергею сообщили по какому адресу можно связаться с братом. Его удивило, что на адресе брата не имелось ни названия улицы, ни номера дома, а только абонентский ящик и новые, чужие для него, фамилия и имя. Он даже усомнился, действительно ли это Андрей, но служащий успокоил его, сказав, что многие репатрианты меняют русские имена и фамилии на еврейские. Так легче жить. Легче искать работу. "Ну, что же, все течет, все изменяется", - Подумал Сергей. Он взял адрес и, не откладывая дело в долгий ящик, вернувшись в общежитие, написал короткое письмецо. Написал и отправил, в глубине души, ненадеясь на ответ. Что мог он ожидать от человека, которого смутно помнил мальчиком в коротких штанишках, благоговейно, снизу вверх, взиравшим на курсанта-десантника? Да и виделись они всего-навсего лишь один день, когда Сергей вместе с родителями жил у родителей Андрея в Москве.
  
   Брат ответил. Вскоре состоялся их первый телефонный разговор. Андрей говорил по-русски запинаясь, с очень сильным акцентом. Он, с трудом подбирая слова, сообщил, что собирается жениться на девушке из России, возможно, это произойдет через полгода, а может, раньше, а может и чуть позже. Говорил, что знает о тяжелом положении отставных военных в России и приглашал переехать на постоянное жительство в Израиль. Они перезванивались несколько раз, и Сергей уже почти решил для себя необходимость поездки к брату. Вначале он поедет по гостевой визе, а там видно будет.
  
   Сергей занялся оформлением документов, но тут обнаружился бывший сослуживец Олежка, с которым немало соли и прочего схарчили они вместе под Кандагаром. Сослуживец, невероятными путями умудрился выиграть в лотерею "Грин карт", эмигрировал в Америку, теперь зарабатывал на жизнь шофером тяжелого грузовика, сменив полунищенское прозябание военного отставника в России на достаток рабочей профессии в Америке. Впрочем, водить грузовик и работать "на дядю" ему уже надоело, и он прилетел в Москву из Чикаго, имея кое-какие мыслишки, насчет возможности открыть некий совместный бизнес.
  
   Они сидели в ресторане на Арбате, вспоминали прошлое, а в заключении друг сказал, что не черта ему переться в затерянный в пустыне провинциальный Израиль, когда есть отличный шанс вырваться в Штаты и попытаться приткнуться в Чикаго. Тем более что сам он уже "стоит" прочно и может помочь с работенкой. В считанные дни он оформил ему приглашение и похлопотал где-то насчет заграничного паспорта и визы.
  
   Предложение посетить Америку, страну, считавшуюся долгие годы "основным вероятным противником", язык и армию, которой он изучал, страну, поставлявшую оружие и снаряжение душманам, оказалось весьма заманчиво. Это был момент, когда отношения между бывшими смертельными врагами разделенными "железным занавесом" переживали пору "медового месяца", когда "друг Борис" сыпал анекдотами, "друг Билл" в ответ наигрывал на саксофоне, а въездные визы давали практически всем желающим, от "воров в законе", до депутатов Государственной Думы. Впрочем, друг от друга две эти категории по одежде, языку и повадкам не сильно и отличались. Дали гостевую визу и Сергею.
  
   Кандагарский приятель убеждал его не тратить лишние "бабки" и брать билет в одну сторону, но, положившись в очередной раз на интуицию, не раз и не два выручавшею его, Сергей приобрел билет до Чикаго и обратно с открытой датой. Он вылетел из Шереметьево-2 на самолете Аэрофлота после увольнения из армии, после госпиталя, еще не совсем остыв от чеченских дел, еще с короткой армейской стрижкой, ставшей, к сожалению, в последнее время фирменной маркой разного рода "братков" криминального и полу криминального отребья. Он сидел одетый в новые, еще сохранившие магазинные складки джинсы и короткую курточку, надетую на зеленую армейскую футболку.
  
   Теплым, солнечным днем Сергей впервые в жизни пересек границу страны где родился, вырос, которой служил не щадя крови и самой жизни.
  
   - Я служил так, как предписано служить воинской Присягой. Не моя вина, что временщики, правящие страной, решили, что уже им не нужен и вышвырнули вон, словно использованный гандон. Ну и пошли вы все ... - Решил Сергей, когда показывал загранпаспорт с гостевой визой свеженькому, наглаженному пограничнику с нежной розовой кожей, сидящему в стеклянной будке на той самой черте, что отделяла Россию от забугорья.
  
   После долгого, неспешного полета, проведенного, словно зародышем в кресле, зажатом в самом конце хвостового отсека металлического чрева аэрофлотовского Ил-86. После часов, прошедших под аккомпанемент гула турбин и вибрации корпуса, после посадки и взлета в Шенноне, Сергея выплеснуло в куче таких же, как он измятых и не выспавшихся пассажиров на международный терминал аэропорта О'Хара в городе Чикаго штата Иллинойс. Он прошел тусклый канцелярский отсек паспортного и таможенного контроля и очутился в светлом, высоком зале "прилета" на благословенной земле Америки.
  
   Олега, "афганец", "земеля", кореш с которым он почти год прожил в одном "кунге", встретил его на выходе из туннеля, и они пошли бесчисленными лестницами и переходами, пока не оказались на платформе монорельса, развозящего пассажиров по территории авиационного мегаполиса, где могли свободно разместиться несколько Шереметевых, с Домодедовом в придачу. Раньше московские аэропорты казались ему огромными и респектабельными предприятиями международного класса, и только в Чикаго он понял американский размах и провинциальную непритязательность старушки Москвы.
  
   Выйдя на втором или третьем по счету терминале, на этот раз уже внутренних авиационных линий, они снова пошли по лестницам, опускались вниз в преисподнюю, ехали на движущейся дорожке под ненавязчивую музыку невидимых динамиков и переливы искусственного освещения. Свое путешествие по О'Хара они закончили на платформе подземной станции электрички, развозящих пассажиров из аэропорта в даунтаун Чикаго и бегущей дальше к Университету, а потом в еще какие-то неведомые, черные районы юга города.
  
   Разговаривая ни о чем, они вдруг странно, практически одновременно, ощутили взаимное отчуждение, последовавшее за первой вспышкой тепла от встречи на чужой для них обоих земле. Отчуждение накатилось подобно апатии за эмоциональным взрывом. Замолчав, зажавшись в непроницаемые коконы, прошлые друзья сели в серебряный вагон. Поезд "Голубой" линии помчался, мягко покачиваясь, по искусственной дамбе, насыпанной в самом центре русла автомобильной реки, разделившей надвое автомобильный поток, мчащийся с обеих сторон поезда в двух противоположных направлениях. Машины шли практически без промежутков и, словно ручейки, в поток вливались все новые и новые разноцветные автомобили различных форм и фирм производителей. Когда, казалось, свободного места уже совсем нет и автомобилям остается только лезть друг другу на крышу, поток останавливался и стоял, дрожа от скрытого напряжения готовых рвануть вперед моторов. Люди в машинах, мимо которых, слегка покачиваясь, несся поезд, во время вынужденных остановок разговаривали по мобильным телефонам, красили губы, читали газеты или даже книги, пристроив их к рулю, а кое-кто и вовсе дремал, положив голову на скрещенные руки. Потом впереди, в неведомой утробе даунтауна автомобильная жвачка на время переваривалась, и металлическая река устремлялась дальше, догоняла вагон и некоторое время колыхалась рядом. Пассажиры входили и выходили на остановках, усаживались на свободные места или оставались стоять, большинство доставали газеты, журналы или книги и погружались в чтение, некоторые закрывали глаза и дремали. Все как в московском метро, если не глядеть в окно.
  
   Внезапно по сторонам вагона начали расти неопрятные бетонные стены с затертыми следами графити, и поезд нырнул в грязно-серый бетонный туннель, близко не похожий на относительно чистые и нарядные, даже во времена начального становления капитализма, метрополитены Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова, Новосибирска. В центре даунтауна, на относительно чистой и не особенно убогой по чикагским меркам станции, они пересели на электропоезд "Красной" линии, забитый совсем уже непритязательной публикой.
  
   Немного порыскав под землей, состав выскочил на эстакаду и полетел вдоль нелепо, углами срезанных старых кирпичных домов, бдительно сохранявших каждый квадратный дюйм бесценной, отвоеванной у администрации города земли. Дома стояли так близко к эстакаде, что иногда, особенно на изгибе трассы, Сергею казалось, что их вагон не удержится на рельсах и с разгону влетит в очередную стену красного кирпича, в окна, бесстыдно показывающие всем желающим жалкое убранство комнат и повседневную жизнь их обитателей. С верхотуры эстакады, Сергею были хорошо видны замусоренные и захламленные дворы, по своей консистенции и внешнему виду вполне достойные Одессы, Читы, Могочи или московских окраин. Так они доехали почти до края Чикаго и, после часу езды, вышли на вздернутой, вознесенной над землей на бетонных опорах, станции. Там бывшие боевые друзья спустились, наконец, на землю Америки и сели в пыхтящий автобус, в салоне которого оказались, словно шпроты в банке, зажаты среди разноязыко галдящей публики. Здесь преобладали пакистанцы и индусы, мексиканцы и арабы, но среди них слышалась и русская речь, сидели кучками молодящие старушенции и старички в бейсбольных шапочках, ярких курточках, в джинсах.
  
   Олег жил в апартаменте, откладывал каждую копейку то ли на покупку дома, то ли собственного трака, то ли на долю в бизнесе. На что он откладывал, еще окончательно не решил. Как пока не решил, стоит ли ему жениться на "гёрлфрэнд", живущей в Чикаго на птичьих правах и работавшей на кэш "бэйбиситером" при старичке, радостно мочившемся в детские подгузники. Они с Олегом то насмерть сорились, то со счастливыми слезами радости кидались друг другу в объятия. Пока не появился Сергей, Оксана при первой возможности смывалась от своего старичка и прибегала к Олегу "потрахаться по быстрому", так она определяла их сексуальные отношения. В отличие от партнера, обладавшего "Грин картой", ее статус оставался весьма шаток, и она всеми средствами стремилась узаконить собственное пребывание в Америке, то есть женить на себе Олега. Впрочем, это совсем не помешало ей, пока тот был в дальней поездке, пару раз предложить себя Сергею.
  
   Оксана была девка фигуристая, яркая, и при других обстоятельствах он не отказался, но с Олегом они лежали под пулями в "ущелье смерти", вдыхали вместо воздуха смрад разлагавшихся трупов и гарь сгоревшей брони, на их легких одинаково отлагалась копоть чадящей резины, а воды, когда их вытащили, во флягах не оставалось ни капли. Первый раз он просто сделал вид, что не понял намека, во второй - вежливо послал по известному адресу. Третьего не последовало, но пришлось искать жилье, так как шустрая Оксана, шепнула Олегу, что Сергей делал ей непристойные предложения. Больше они не виделись ни с Олегом, ни с Оксаной.
  
   На паях с бывшим капитаном зенитчиком, находившемся примерно в таком же, как и сам Сергей, взвешенном положении, они сняли у грека однокомнатный апартамент в подвале старого кирпичного билдинга возле небольшого парка в самом центре того, что некоторые называли "русской общиной". Хотя по календарю уже наступила весна, но неожиданно ударил мороз, посыпал снег, и в трубах парового отопления завыло и засопело. На пару часов комнаты наполнялась жаром, и они открывали фрамуги окон, но потом хозяин, посчитав свой долг перед жильцами исполненным, выключал газовый котел. Сквозь щели и тонкие перегородки в дом заползала стужа. Первое время Сергея будили и волновали непрекращающиеся даже ночью вопли сирен специальных автомобилей. Он считал, что это несутся в ночи, преследуя гангстеров, полицейские на мощных "Шевролетах", которых он видел в многочисленных американских боевиках, заполонивших московские кинотеатры и телевизионные экраны. Ему казалось, что он взаправду очутился в центре гангстерской столицы двадцатых - тридцатых годов. Действительность оказалась намного прозаичнее, девяносто процентов из сиренных воплей принадлежало машинам скорой помощи и пожарным автомобилям. Те и другие вызывались одним номером телефона и летели по вызову, обгоняя друг друга, ибо обязаны были поспеть на место не позже чем через три минуты после получения вызова. Кто-то упал в магазине, бездомный бомж загнулся возле теплой решетки, пацан в школе порезал руку. Ерунда по московским стандартам жизни, где "Скорую помощь" можно дожидаться часами. В Америке жизнь и здоровье человека могли обойтись виновнику в очень большую копеечку, и никто не собирался этой "копейкой" рисковать. Вот и летели под вой сирен и перелив мощных мигалок, мчались, то по центру улицы, то по правой, то по левой стороне, объезжали, мгновенно приткнувшиеся к бровке автомобили, парамедики на белых амбулансах и пожарники на красных мастодонтах.
  .
   Капитан-зенитчик Костя искал работу, но языка практически не знал. То ли не "схватил" его сам, то ли тот к нему "не пришел". По вечерам Костя ездил на полуразваленном Понтиаке "Фениксе" в городской колледж и мучительно борясь со сном, учил неправильные глаголы, грамматику и прочие премудрости, которые ну никак не лезли в капитанскую голову. Зато вспоминались и никак не покидали память, не освобождали место для глаголов и выражений, совершенно не нужные в данной обстановке таблицы стрельбы, установки приборов ведения огня, правила развертывания батарей и прочая, задолбленная еще с Одесского артиллерийского училища, чепуха. В борьбе старых уставов и новых американизмов пока побеждали уставы, и, потому, на все интервью Костя таскал с собой Сергея. Сергея после интервью принимали на работу и очень огорчались узнав, что у того нет ни номера социального страхования, ни даже "Белой карты", позволяющей работать. От услуг Кости, выслушав первые слова его приветствия, как правило сразу, отказывались. Другой бы озлобился, но Костя имел легкий характер и только посмеивался, что "Капля и камень точит". Точно, наступил день, и Костю приняли ночным охранником в службу безопасности, обслуживающую комплекс зданий в даунтауне Чикаго, аж на семь долларов час.
  
   Менеджером охранного предприятия, куда после долгих мытарств устроился на работу Костя, являлся капитан Картер. Он всем именно так и представлялся: "Капитан Картер". А в подтверждение данного факта носил на отворотах воротника белой форменной рубашки с эмблемой охранного агентства две позолоченные шпалы. На интервью Костя ляпнул, что он, мол, он служил в армии в чине капитана. У Картера аж глаза загорелись, - "В какой армии? В Советской?". Тот ответил утвердительно и был немедленно принят. Теперь, при каждом удобном случае, капитан Картер сообщал всем желающим, что под его "командованием" служит "русский капитан" в звании простого ночного секюрити. На большее, мол, русский офицер не способен. Да и вообще, русский капитан не дотягивает по его, капитана Картера мнению, по уровню боевой подготовки даже до американского сержанта Национальной гвардии штат Иллинойс. Коим в реальной жизни сам "капитан" Картер и являлся.
  
   Ладно, Костя. Тот по простоте душевной не понимал почти ничего из сказанного и потому охотно соглашался. В отличие от него Серега понимал все. Понимал, но молчал. Не хотел, чтобы, из-за разбитой морды "капитана" Картера друг потерял работу.
  
   Работа была, честно говоря, чистая синекура. По ночам, Костя, в паре с черным парнем по имени Данни, вооруженные парой наручников, фонариками, баллончиком с газом и крепкой деревянной дубинкой обходили дозором этажи одного из нескольких, отданных под присмотр Картера зданий на Стэйт стрит в даунтауне Чикаго. Сам капитан в это время уже видел если не второй, то наверняка первый сон в уютном домике на "Саус сайд". Учитывая данный факт, Данни пробежав один раз, да и то не всегда, доверенный ему маршрут, заваливался спать в комнате охраны, предоставив добросовестному Константину в гордом одиночестве коротать ночь в дозоре. Иногда тот приглашал "за компанию" подежурить и Серегу. Они вместе ходили по пустым этажам, ранее заполненным офисами различных компаний, а ныне пустым и пыльным. Сергей уже не удивлялся этой пустоте. Гуляя днем по улицам даунтауна, знакомясь с городом, он видел в основном праздничную мишуру нижних уровней, заполненных магазинами. Теперь он знал, что во многих зданиях больше половины этажей, расположенных выше первого, пустует, зарастает пылью и тихо приходит в упадок. Его просветили, что произошло это после того, как деловая жизнь переместилась, преследуемая ростом налогов, из города в пригороды. Там она впрочем, тоже долго не удержится и, судя по газетам, вовсе сбежит за пределы страны к улыбчивым азиатам, бедным черным, музыкальным латино, к кому угодно. Но только туда, где прибыли высоки, а налоги либо малы, либо вовсе отсутствуют. Капитан Картер любил разглагольствовать о сверхпатриотизме американцев, а Серега наблюдал практический патриотизм большого американского бизнеса в действии.
  
   Человек свободный в своем выборе, он обошел и объездил Чикаго, благо с английским языком, выученным сначала дома, а затем отшлифованным на языковых курсах спецназа, проблем не возникало. Сергей свободно и практически без акцента мог общаться с окружающими, читал любые газеты и книги без словаря. Только теперь он понял, что ему и его стране все-таки очень повезло, что знания английского вкупе с другими специфическими навыками, ему и его коллегам по службе не пришлось применять на практике. Бог с ними. С него достаточно выученных под пулями душманов пушту и фарси.
  
   Во время пеших прогулок и поездок на электричках, Сергей хорошо узнал Чикаго. Он полюбил его даунтаун, его парки, музеи, набережные. Он видел пригороды богатые и пригороды дрянные. Особняки и ничтожные, словно застиранное серое белье, вывешенное на заднем дворе окраины. Его умиляло отношение к инвалидам, опускающиеся для них рампы автобусов, специально сделанные съезды на тротуарах.
  
   Сергей не боялся ходить по улицам, знал, что в бою, пусть даже самом жестоком и бескомпромиссном, сможет одолеть несколько местных бандюков. Он шел спокойно и уверенно и эта уверенность, словно запах исходящей от него потенциальной угрозы, отпугивала хулиганов, мелких воришек и членов местных банд, а крупные "птицы" до пришельца просто не снисходили. Взять с него им было нечего. Возможно, что его принимали за переодетого полисмена. Так или иначе, но за все пребывание в Чикаго он ни разу не попал в неприятную историю.
  
   Улицы Чикаго оставались чужими для него, а сам он - посторонним созерцателем. Жизнь текла мимо, иногда сверкая белоснежными улыбками металлокерамических зубов, лаком боков автомашин, чисто вымытыми витринами магазинов в которых можно купить товары со всего мира, за исключением, пожалуй, произведенных в самой Америке. Иногда реальность преподносила ему такие картины бедности и разложения, что не уступали и самым ужасным, виданным Сергеем в Афганистане, Москве, Чите или могочинском "кильдыме". Там, за парадными кулисами города, шла подлая тайная жизнь со своим языком, собственной расхожей валютой в виде пакетиков и шприцев с наркотой, с продаваемыми и сдаваемыми на время женщинами, с протягиваемыми к прохожим пустыми бумажными стаканчиками из-под кофе, с нищими бомжами, спящими в подворотнях и под стенами домов.
  
   Это его тоже не волновало. Устав ходить пешком он нырял в угрюмые и неопрятные выходы станций подземки, раскрывающие на улицу свои жадные пасти, туда, где в строго отведенных местах и по утвержденному мэрией расписанию играли нищие музыканты. На одной из станций профессионально поставленным голосом пела под гитару не первой молодости русская женщина. Она была одета в сохранившую еще респектабельность, вязаную синюю шерстяную кофточку с жалко свисающими, ранее пышными, а теперь свалявшимися помпонами. Чуть охрипшим от сквозняков голосом, певица исполняла "Очи черные", "Калитку", "Шаль" и другие романсы, а люди спешно обтекали ее, иногда оставляя в поставленной у ног коробке "квотеры" или "даймы". Сергей положил все деньги, что оказались в кармане, и поспешно, с чувством непонятного стыда, отошел на другую сторону платформы. Ушел, избегая слов благодарности и странного, преданно-щенячьего взгляда ее грустных глаз, избегая продолжения знакомства, обязательного рассказа о злоключениях и о проклятой, так и не сложившейся жизни.
  
   В тот день Сергея чуть не стошнило от зрелища открыто целующихся взасос педиков. Здоровенные мужики с хвостиками волос и синими татуировками на жирных окороках рук, страстно обнимались, открыто залезая в джинсы и лапая оттопыренный зад партнера. Слезы расставания текли по их свисающим, сивым усам, по бороденкам и неестественно алым, аж растрескавшимся, губам, жадно ловящим усатый рот партнера.
  
   - Беда тому обществу, где извращение становится нормой, а норму объявляют извращением. - Четко решил для себя Сергей.
  
   Шагая по улицам, он отчетливо видел непонятные благополучным жителям города признаки иной, скрытой от них, жизни улиц, воспринимал их вибрацию напряженными нервами, ощущал "пятым" чувством, воспитанным долгой службой в спецназе. Странная жизнь бурлила незаметно для окружающих на пространствах, стянутых громадами небоскребов даунтауна, блестящих снаружи и обшарпанных изнутри. Она иногда выплескивала и на праздный фасад, но в основном, буйствовала на заполненных баками с гниющими отходами жизнедеятельности человека тесных и черных внутренних дворах. Его прогулки подтвердили ночные наблюдения, сделанными во время дежурств с Костей. Жизнь даунтауна постепенно замирала и во многих зданиях живыми оставались только несколько нижних этажей, а выше царило тихое царство пыли и оставленной ненужной офисной мебели. Там только изредка, по помещениям покинутым людьми, пробегали сторожкие крысы, да, подсвечивая себе фонариками, проходили настороженные секюрити. Здания умирали и грустно смотрели на мир затянутыми паутиной стеклами окон, перемежающимися с фрамугами, забитыми дерево стружечными плитами.
  
   Самое удивительно, что рядом с заброшенными, умирающими зданиями, расталкивая их локтями из стекла и бетона, возводились или уже высились совершенно новые. Они росли стремительно, бетонные этажи поднимались просто на глазах. Сергей восхищался ненатужной работой профессиональных строителей, их спокойной деловитостью, рациональной рабочей одеждой с поясами, заполненными удобными, добротными инструментами. Его поражали чистота и экономичность строительных площадок, где не валялось ничего лишнего, а было с вечера завезено только то, что требовалось в течение дня. На его глазах наращивал сам себя подъемный башенный кран, поднимая стрелой и затем втягивая домкратом секцию за секцией. На его глазах началась прямо с крыши постройка банковского здания и этот верхний сегмент, представлявший по сути дела выдвигающийся на домкрате огромный кессон, поглощал содержимое десятков беспрерывно сменявших один другого цементовозов, чтобы через неделю подняться выше, показать миру новый свежий серый этаж.
  
   Американцы, а тем более американки, ему остались непонятны. Они показались Сергею изрядными ханжами. Ему было неприятно видеть как, почувствовав его взгляд, молодые женщины, словно старые, перестоявшие в стойле коммунальной квартиры девы, презрительно отводят глаза, ханжески поджимают губы и, гордо дернув головой, дают понять мужчинам, как те нелепы. Женщины словно безмолвно кричали ему, что он им брезгливо противен сексуальной озабоченностью, что они и не женщины вовсе, а сексуальное меньшинство, а примитивный, политически некорректный взгляд мужчины им претит.
  
   Пусть так, но зачем и для кого тогда выпячены груди, оттопырены попки и оголены пупки? Для кого намазаны морды и подведены глаза? Для кого украшены всякой дребеденью уши и шеи? Чего ради рельефно обтягивать зады и промежности тонкой тканью до "последнего не могу"? На кого рассчитаны все эти уловки? И для чего? С другой стороны он и сам часто ощущал на себе жалкие, жадные, жаждущие, словно голодные и ждущие взгляды женщин. Взгляды, случайно перехваченные, вовсе непредназначенные для ответной реакции и мгновенно сменяющиеся холодной надменностью. В городской толпе всегда можно видеть и женщин, давно и прочно отказавших себе в женственности. Эти нечесаные и ненакрашеные, но полностью эмансипированные и политически корректные пуританки, бесполые создания в хламидах до пят, со школьными ранцами, с судорожно зажатыми под рукой толстенными книгами, казались вовсе лишенными признаков пола. Но налетел порыв ветра и бесстыже задрал одну такую хламиду, показав всем желающим не только отсутствие нижнего белья, но и гладко выбритый лобок тайной развратницы с вытатуированным сердечком. Дама стояла, не реагируя. Словно не замечая происходящее, а прохожие судорожно отводили глаза, боясь, что будут немедленно уличены в "политической некорректности".
  
   Не минул Сергея и убогий, с претензиями на шик и роскошь кич русского ресторана, пусть с хорошей певицей, но отвратительной, несвежей едой. Именно в этом ресторане ему сделали два деловых предложения, но ни в одном из предлагавшемся ему роде деятельности он не оказался заинтересован. Оба они были для него одинаково неприемлемы, отторгнуты еще живой армейской сущностью, сохранившимся понятием офицерской чести и верностью давней Присяге. Пусть это было глупо, но именно так оно и было. Сергей даже не ответил на предложение вступить в доблестные ряды "русской мафии" и выбивать деньги из русских же бизнесов, не во всем солидарных с местными законами. Ему предлагали на практике применить имеющиеся знания, припугивая несговорчивых деловых людей показательными взрывами на паркингах возле ресторанов, мебельных салонов или книжных магазинов.
  
   Другое предложение, которое он отклонил после недолгого раздумья, наоборот, касалось охраны этих же самых бизнесов от "русской" мафии и предотвращения взрывов. На резонный вопрос, почему нельзя просто обратиться в полицию или ФБР, человек вежливо разъяснил, что это не позволяют сделать некие весьма существенные разногласия владельцев с Законом Соединенных Штатов Америки. Оба предложения, с разрывом в десяток минут сделал один и тот же человек. И в первом и во втором случае ему обещали за профессиональные услуги весьма приличные деньги. Сергей отказался и вернулся в Россию.
  
   Ни Константин, ни Олег не поняли, почему Сергей не пустил здесь корни, ну ни самого маленького ростка, ведь в отличие от них обоих у него не было "языковой", самой болезненной, по их мнению, проблемы. Но, вот пойми человеческую природу, они прижились, а он - нет. Они прижились, хотя вне работы вращались, жили, по всё той же русской привычке и той части эмиграции, что покупала снедь в "русских" магазинах, слушала и "русское" радио, по прежнему верила "русским" газетам, по вечерам утыкалась в передачи "русского" телевидения и гордо именовала себя "Русской общиной". Другая часть "русских", нарочито забыла все русское, прекратила общаться на русском языке и с презрением отказывалась есть русскую еду. Сергей не понимал и не принимал ни тех, ни других. Он, стопроцентный еврей по маме и папе, сибиряк по рождению, советский офицер по воспитанию оказался и здесь один. Один словно перст.
  
   Да, ему многое нравилось в этой стране, с потрясающей мощью и вызовом создавшей себя руками прибывших со всех краев света в поисках лучшей доли людей на месте пустынь и прерий. Но он видел и много того, что не мог понять и принять. Он не мог понять преобладание одних людей перед другими по цвету полученной от родителей кожи, или по признакам пола, или по сексуальной ориентации. Он всегда считал, что людей нужно оценивать по уму, по их работе, по их добросовестному отношению к порученному делу. Ему претили нарочитые, показные, агитирующие за извращенный образ жизни парады "сексуальных меньшинств". Ибо считал нормальными только те отношения, что вели любовь к зачатию новой жизни. Он не понимал ни термина "политическая корректность", ни совершенно противоречивого, уже по одному своему наименованию принципа "АА-ЕЕО". Если справедливо первое, то как к нему можно прилепить второе?
  
   Он не нашел себя в Америке, и самолет, словно залежавшуюся икринку, вышвырнул его из своего брюха в Шереметьеве. Правда только для того, чтобы через некоторое время другая дюралевая рыба уволокла Сергея, словно Иова в своем чреве в Израиль.
  
   Убывая по вызову Андрея, он уложил в старый крепкий железный ящик остатки армейского вещевого довольствия и пару, крепких бутсов. Зачем он сделал это? С кем собрался воевать? Он не знал ответа. Помогавшая собираться горничная, с которой у него сложились весьма близкие, чуть не семейные отношения, весьма упрочившиеся за время частых остановок в общежитии, служившем ему перевалочным пунктом в перерывах между войнами, спросила: "Дурак, зачем берешь форму? Погляди на паспорт" Сколько тебе лет? Не пацан ведь уже, а всё не навоевался? Ты же не за войной, за миром едешь!". И, не дождавшись, ответила за него: "Мир там тебе нужен, понял? Мир и баба, чтоб успела детей нарожать!".
  
  
  
  Глава 9. Алия.
  
   По прибытии в аэропорт Лот, Сергея встретил не брат, а его девушка. Этот сюрприз вначале его немного удивил, озадачил и, странное дело, даже немного расстроил. Возможно, слишком большие надежды он, неожиданно для самого себя, возлагал на эту встречу. Но, Аня очень тактично разъяснила ему причину отсутствия Андрея и то, почему ему придется жить вдали от родственников. "Воинская служба", это понятие сразу все ставило на свои места. Брат и его невеста служили Родине. Это вызывало уважение у бывшего капитана.
  
   Сергей с Анной вышли через стеклянные двери аэропорта и направились к стоянке, где девушка оставила машину брата. Так началось восхождение, "Алия", нового израильтянина Сергея на Святой земле неведомых ему предков.
  
   Первая встреча с братом, прошла несколько сковано, возможно, из-за того, что они больше предавались воспоминаниям, а общим у них оказалась только одна, московская, не очень веселая встреча. Тень той давней, родительской еще, взаимной неприязни и отдаленности, невольно ложилась много лет спустя и на сынов. Но братья, слава Богу, сумели преодолеть, перерасти это прошлое и потом у них наступили иные, дружеские, долгие вечера, проведенные в беседах за бокалом вина, местной снедью и непременной сигаретой. Пришло время и Сергей на свадьбе капитана А. вел его невесту под Хупу, слушал раввина, танцевал Фрейлехес, пил за счастье молодых.
  
   Сергей лучше кого-либо другого понимал загруженность брата по службе, а потому применил и в Израиле свой давешний, исправно срабатывавший до сих пор, метод знакомства со страной. Сначала он засел за язык, изучая его одновременно на курсах, по учебникам и кассетам дома, в общении на улицах. Как и остальные, накопленные им языки, иврит дался сравнительно легко. И через три месяца после приезда он уже вполне свободно мог общаться на бытовом уровне, а через полгода свободно читал прессу и художественную литературу на иврите, предпочитая аналитические политические обзоры и прозу современных израильских авторов. После этого он отправился путешествовать, в результате чего за короткое время исходил и изъездил почти весь Израиль, безрассудно, по мнению соседей, тратя на это дело свои деньги, как оставшиеся после поездки за океан, так и полуученые в "корзине абсорбции".
  
   Он смотрел на кубистические, вылепленные словно гигантские белые соты поселения Рамота и на восстановленный Еврейский квартал Иерусалима, любовался безупречной линией старинной синагоги Гурва и современным Ковчегом, святой ракой Книги Торы. Сергей замирал возле Памятника павшим солдатам на Яд-Вашем и штык, пробивавший себе путь к небу, из глубин Святой земли, был сродни монументам российских военных захоронений бойцов Великой Отечественной. Он отдал честь, считая себя вполне вправе это сделать, на военном кладбище Моун Херцл, а потом вместе с веселящейся, радостной толпой праздновал День Независимости, наблюдая фейерверк над стеной Старого Города. Затем он покинул городские кварталы и повидал множество удивительных мест Святой земли, таких как таинственный грот и водопад Давида в заповеднике Ейн Геди, разноцветные песчаные скалы и ущелья пустыни Негев около Эйлата. Он брал в рент акваланг и опускался в воды Красного моря, где любовался рифами, покрытыми диковинными водорослями самых разнообразных цветов и оттенков, от нежно зеленых до кроваво алых. А потом его путь лежал к увенчанному королевскими пальмами оазису в Араве, представшему на фоне Иорданских холмов. Вместе с толпами разноязыких туристов он посетил Мосаду, берег Мертвого моря. Сидел в одиночестве, погруженный в тихие, спокойные раздумья на изрезанном бесчисленными бухточками, ноздреватом, прогретом солнцем берегу моря Средиземного, возле старинного финикийского порта Дор. Наблюдал за рыбаком-любителем, ловившим рыбу леской с длинным зеленым бамбуковым удилищем, совсем таким, какое было у него в детстве, когда ловил небольших хариусов на берегах таежной сибирской речки.
  
   И с каждым днем всё больше и больше нравилась Сергею эта земля. Ежесекундно он чувствовал ее дыхание, ее ласковое притяжение, некие таинственные токи, связавшие с ней. В сердце возрождались чувства сродни тем, что обитали в душе до развала Союза, в те времена, когда он знал четко и понимал ясно и однозначно, что есть для него Родина и где есть она. С распадом СССР эти чувства, эта гордость за принадлежность к единому народу Великой страны исчезли и ничто потом уже не могло занять эту святую, но опустевшую нишу. Абсолютно опустевшую, хотя, видит Бог, он честно старался понять и принять новое время. Иное время наступило и ниша сама собой стала заполняться.
  
   Больше всего Сергея интересовали люди Израиля. Люди страны где, и в этом уже не было сомнений, он пустил, наконец, корни, с которой связал настоящее и будущее. Люди этой страны здорово отличались от деловых, вечно занятых и спешащих американцев, но очень сильно напоминали ему людей прошлых лет, людей, мирную жизнь которых, согласно духу и букве воинской Присяги он защищал и оберегал.
  
   Особенно его поразили молодые израильтянки. В отличие от американок они не демонстрировали постоянную готовность к отражению шовинистической и "сексистской" атаки даже, если на них задерживал взгляд мужчина. Они не отводили глаза, не сжимали до хруста зубов челюсти, как делали это латышки во время его поездки в Ригу. И, конечно, они не напоминали мусульманок, коих повидал он от Кабула до Чечни, судорожно прикрывающих от посторонних взглядов лица, волосы, руки и ноги.
  
   Но израильтянки не вели себя и подобно современным российским девицам. Те в ответ на мужской, заинтересованный взгляд сразу и без лишних сантиментов оценивали нахала, определяли его стоимость в "баксах" и, в зависимости от результата, либо без околичностей и расфусоливаний, предлагали себя, или же обдавали таким холодным водопадом презрения и уничижения, что опозоренный мужичонка мигом сматывался с места преступления.
  
   В отличие от всех иных представительниц прекрасного пола, израильские девушки, юные создания с позолоченной солнцем кожей были раскрепощены и естественны. Девицы, даже упакованные в военную форму, казались нежны настолько, что их личики напоминали Сергею спелые абрикосы или налитые солнечным радостным соком персики. Девушки выглядели упругими, наполненными жизнью, с чистой кожей, через которую, казалось, просвечивает вскормившее их солнце. Гражданские девушки в основном носили одежды радостные, вольные, яркие. Облачались в то, совсем немногое, что допускалось местными приличиями. В ответ на удивленный, скорее восторженный взгляд его глаз эти прекрасные создания открыто, славно улыбались в ответ, словно говоря ему языком взглядов: "Да, я вот такая! Вот! Очень, очень красивая! И все у меня красивое! Да, да и там, куда ты смотришь, тоже все прекрасно, но это вовсе не означает ничего плохого. Просто мне радостно и хорошо от сознания красоты, молодости и силы. И эта красота - для всех. Но, только радость и красота, ничего больше, милый! Любуйся и ты! А достанется все это чудо, лишь избраннику, любимому человеку. Постарайся, докажи любовь, завоюй мое сердце и, может быть, им станешь именно ты!"
  
   Ладно, девушки. Бог с ними, хотя впервые за много лет он всерьез начал подумывать о женитьбе и семье, но одновременно происходило и другое, то, что сам Сергей пока еще плохо понимал. Всю жизнь он справедливо считал себя человеком абсолютно прагматичным и нерелигиозным. Эта прагматичность помогла выжить на войне, она могла помочь в России или в Америке, но оказалась совершенно неподходящей в жизни на земле Израиля. Он впервые с робостью духа и смешением чувств наблюдал истовую молитву евреев возле стены Плача в Иерусалиме. Молитву с шорохом губ, с воздеванием к небу рук, со светлыми слезами, непроизвольно текущими, ощущаемыми только по соленому привкусу губ. Раньше такая молитва вызвала бы у капитана спецназа только легкое презрение. Тогда казалось, что плакать он давно разучился, что вся предназначенная для этой цели влага давно испарилась из организма под солнцем Афганистана, на огненных улицах Грозного, заполненных одуряющим, тяжелым, трупным запахом от горящих вместе с экипажами броневых машин. ...
  
   Время шло и, когда деньги иссякли, Сергею удалось устроиться на работу охранником в частной фирме. Теперь, по службе, ему приходилось выезжать в поселения Западного Берега и Сектора Газы. Однажды он с арендованными строительными механизмами, что охраняла его фирма, прибыл на строительство нового поселения. Он видел строительство домов в России, наблюдал неспешную возню стройбатовцев в Могоче, восхищался профессионализмом строительных рабочих Чикаго. Но ничто не потрясло и не взволновало Сергея так, как зрелище рождения нового поселения, возводимого на голом, без малейших следов растительности, запустелом холме. Его сердце учащенно забилось, когда могучий кран поставил на вершине заросшего редкой жесткой травой холма первый светло-песочного цвета домик, типа советского вахтового вагончика или того "кунга", что заменял постоянное жилье в Афганистане.
  
   Кран поставил первый дом и возле него сразу появились люди, начали укреплять, проводить электричество, а рядом молодая мать семейства в длинном сарафане, загорелая, сухая, словно прирожденная жительница пустыни, качала младенца в голубенькой коляске с поднятым от солнца и ветра верхом. Ребенок, для которого это поселение станет родной землей, спал и не слышал как трещал и щелкал упруго налитый ветром бело-голубой флаг, как гулко, солидно вторил этим звукам дизель-генератор передвижной электростанции.
  
   Возле флагштока стоял крепкий, высокий поселенец в неизменной белой рубахе навыпуск, с автоматической винтовкой, перекинутой на ремне через спину дулом вниз. Стоял, казалось бы, беззаботно, но на самом деле так, чтобы в любой момент было сподручно перехватить оружие и открыть огнь. Впрочем, для открытия огня ему пришлось бы сначала опустить на землю рыженького, в кудряшках мальчонку с натянутой на кудри зеленой бейсбольной шапочке, прижавшегося к широкой груди отца, а, для подстраховки, зажавшего еще в крохотный кулачек белую ткань пропотевшей под мышками и на спине отцовской рубахи. Второй мальчонка, немного постарше, сидел на корточках возле основания флагштока и сосредоточенно складывал из камушков толи крепость, толи домик, а рядом лежал, опрокинутый школьный рюкзачок "бэк-пэк", нарядный, синий и красный, с Микки-Маусом и высунувшимися уголками ярких книжек.
  
   Когда стемнело, в окнах домика зажегся свет, стали видны занавески на окнах и герань на подоконнике, а в только намеченном колышками дворике уже светилось свежевыстиранное постельное белье, вывешенное для просушки.
  
   Через некоторое время Сергей вновь попал в этот поселок, уже начав работать преподавателем в школе. Он не узнал это место. Пустыня исчезла, уступив место молодому саду и юному городу. Поселок поселенцев спускался к шоссе, проходящему у подножия холма, каскадом белых уютных домиков и вилл, обрамленных зеленью деревьев, пальм, цветочных клумб и тщательно подстриженных газонов. Внизу, по другую сторону шоссе в пыльном мареве долины сонно маячили несколько арабских деревень, отделенных друг от друга клочками полей и оливковых рощ. Палестинские поселения, словно позиции противника, подковой охватывали, брали в окружение поселение евреев, впрочем, держась пока на приличном расстоянии.
  
   В отличие от поселка израильтян, арабские поселения не претерпели видимых изменений за прошедшее время. Все также вразброс стояли маленькие коричневые и серые домики, окруженные высокими глиняными заборами, открытые всем ветрам, с редкими, полузасохшими оливковыми деревьями, лишенными зелени, с ревущими в перекрытых жердями стойлах ослами. Жалкое подобие рукописной вывески качалось над щелястой дверью единственной лавки, в которой, впрочем, выбор товаров был вовсе не хуже чем во многих магазинчиках Тель-Авива, а цены гораздо ниже. Товары эти, почти стопроцентно контрабандные, доставлялись на территорию Автономии из сектора Газа по тем же туннелям, что и оружие боевикам. Все это знали и все, начиная от министров и заканчивая самими поселенцами, с этим привычно мирились.
  
   В школе поселения, еще находящейся во временных, низких, барачного типа сборных белых домиках, закончились занятия и на улицу высыпало молодое поколение колонистов. Бежали, размахивая ранцами, мальчишки в цветастых майках и шортах, в кроссовках и плетеных босоножках. Светлые, русые, совсем рыженькие и темноволосые, они демонстрировали полный набор еврейских мальчиков, смеющихся, орущих, шлепающих всех и всякого рюкзачками и сумками по спине. Самые отчаянные, прорывались вперед, чтобы первыми добежать к автобусу, сквозь ряды таких же как они сами сорванцов и девчонок, мало в чем отстающих от мальчишек, часто одетых в джинсы и шорты, а реже, облаченные в длинные, до пят темные юбки выходцев из ортодоксальных семейств.
  
   По дороге в поселение, Сергею пришлось проезжать и мимо новой палестинской школы, построенной на деньги ООН, только чудом, не застрявшие в ухватистых пальцах Председателя. Это было чистое, свежевыбеленное двухэтажное здание с открытой галереей по периметру, окруженное молодыми, недавно посаженными деревцами. Занятия у палестинцев заканчивались раньше чем в школе поселенцев. Из школы выбегали девочки в одинаковых серых, в мелкую синюю полосочку, платьицах с белоснежными полукруглыми отложными воротничками. За спинами у них, как и у поселенческих школьников, болтались разноцветные рюкзачки с прицепленными любимыми игрушками. Они тоже смеялись и гонялись друг за другом. И здесь среди темных головок мелькали русые, рыженькие и льняные, доставшиеся детишкам от мамаш, завезенных в Палестину со всей территории бывшего Союза, из городов, где обучались гражданским, а чаще военным премудростям, их палестинские отцы. От еврейских девочек они отличались тем, что у многих под платьями были надеты на советский еще, колхозный, манер, тренировочные брючки различных цветов и фасонов.
  
   Впрочем, видал Сергей и иную, тоже палестинскую школу, перешедшую под управление ХАМАСа. Сергею, во время работы охранником, пришлось сопровождать туда мебель, переданную в виде безвозмездного дара Министерством Просвещения. В старом, неопрятном бараке сидели за пластиковыми партами девочки, старательно склонив головы над раскрытыми страницами Корана. Все как одна школьницы были одеты в длинные серо-коричневые платья из тяжелой материи. Между партами ходила завернутая с головы до пят в черную накидку, закрывающую не только волосы, но и большую часть лица учительница. Руками в темных нитяных перчатках она тыкала тонким пальцем в строки Корана и высоким голосом диктовала суры. Почуяв незнакомцев, она резко обернулась и гневно закричала по-арабски, сверкая, словно пулеметными очередями, бликами стекол очков, блестевших из прямоугольника амбразуры, единственного места оставленной тканью на лице.
  
   Сергей, словно ошпаренный, выскочил из помещения на двор, предоставив старикам из школьной обслуги самим таскать привезенное добро внутрь школы. Его тогдашний напарник оказался умнее и опытнее. Он только смеялся, покуривая, развалясь с автоматом на коленях, в одном из привезенных кресел, выставленном прямо на солнечном припеке возле входа. Араб-служитель поставил рядом с ним маленький деревянный столик на резных ножках, зашел в здание и вернулся с круглым медным подносом, на котором стоял запотевший графин гранатового сока и стаканчики тяжелого зеленоватого стекла. Сергей хотел пить и потянулся налить сок, но напарник - сабра, выразительно покачал головой и прищелкнул языком.
  
   - Хорошо если просто грязь, а то еще какая ни будь заразная инфекция, или чего похуже. У них же водопровод и канализация в одних траншеях, чуть ли не в одних трубах проложены для экономии денег Председателя. - Сказал сабра на иврите.
  
   И добавил уже по-арабски, для старика сторожа. - Спасибо, но он не хочет пить.
  
   И снова. Сергею. - Потерпи, чуть попозже дам минералки. У меня в машине припасена.
  
   Потом они сидели, смотрели как местные жители сгружают и затаскивают во внутрь школьного здания мебель, как идет по улице, возвращаясь домой с какого-то своего, женского дела, группа палестинок, низко повязанных белыми платками, одетых в пестрые платья и блеклые шерстяных кофточки, в выглядывающих из-под подолов шальварах. Сергею вспомнились месяцы, проведенные на казахстанской целине в отдаленной Тургайской области. Там также заматывали головы белыми платками колхозницы, работавшие с зерном. Женщины даже похоже одевались, и лица у тех, и других выглядели одинаково смуглыми. Правда, у одних от природы, а у других от всюду проникающего жаркого казахстанского целинного солнца и тяжелого труда от зари до зари.
  
   Имея за плечами весьма специфическое военное образование, он по приезде рассчитывал, что его знаниями и опытом в той или иной форме заинтересуются государственные структуры. Если не ЦАХАЛ, то служба специальных операций, или ШАБАК или, по крайней мере, полиция. Но ни он, ни его знания, ни опыт оказались никому не нужными. Не востребованы настолько, что вначале было до слез обидно. Но только вначале, а потом боль притихла, и он смирился с тем, что надо мирно жить и искать гражданскую работу. Именно работу, а не подработку, которой перебивался развозя и охраняя школьную мебель. Вот тут неожиданно пригодилось его знание английского языка. Как это не удивительно, но в Израиле постоянно ощущается дефицит преподавателей иностранных языков, и в первую очередь английского. В ход пошел диплом Краснознаменного военного института им. Ю.В. Андропова, где, конспирации ради, указали гражданскую специальность переводчика и преподавателя.
  
   Правильно заметила одна русская женщина, встреченная им в Америке: "Хорошее образование - наилучшее вложение денег". Она сама, одна из немногих, сделала успешную профессиональную карьеру именно в той области, где работала до эмиграции. Вот и Сергей после переподготовки приступил к работе преподавателем английского языка в средней школе. Хлеб оказался не из легких, выплата долгов, оплата квартиры и купленной по случаю машины, покупка горючего. Все это съедало не очень высокую зарплату педагога. Но на жизнь в принципе хватало, семьи не было, и он терпел.
  
   Не доставало Сергею одного, казалось бы, и ненужного вовсе здесь, на земле Израиля - общения с себе подобными, с родным, привычным офицерским братством. Видимо правы те, кто говорил, что бывших офицеров не существует, как не существует бывших актеров, поэтов, художников, писателей и инженеров. Да, он честно трудился на новом рабочем месте, учил детей, проверял контрольные работы и домашние задания, заполнял журнал и табеля, но за стенами школы на Сергея порой наваливались одиночество и тоска, скрашиваемые редкими встречами с Андреем и его женой. Постепенно он начал набирать вес и терять мышечную массу, число выполненных ежедневно упражнений привычного физического комплекса под всякими благовидными причинами день ото дня сокращалось и не ясно, чем все бы это закончилось, но наступили иные, тревожные времена. Армия не вспомнила о нем, но жизнь заставила его вспомнить об армии.
  
  
   Началось все с того, что ему пришлось, уже как преподавателю вновь посетить то поселение, свидетелем рождения которого он невольно оказался. Во второе посещение Сергею настоятельно посоветовали не заезжать в арабские деревни. Даже не посоветовали, а прямым текстом запретили в офисе школьного округа, откуда его направили на замену заболевшего коллеги в поселенческую школу. Об опасном соседстве Сергею сразу же напомнил шедший навстречу пикапу патруль обеспечения безопасности поселения. Патруль составляли трое молодых, по виду шестнадцати - восемнадцатилетних, парней в темных брюках и белых рубашках навыпуск, из-под которых выглядывали смешные веревочки с узелочками - цицит. Все трое были с белыми маленькими кипами на головах. Все вооружены короткими автоматами "Узи", на перекинутых через плечо ремнях. В задних карманах брюк каждого моталось по одному запасному магазину. Ребята выглядели серьёзно, внимательно поглядывали по сторонам, особенно вниз, на арабские поселения, где в последнее время как знал Виктор, начали появляться оседавшие в Палестине семьи выгнанных российской армией из Чечни непримиримых боевиков.
  
   Оружие, белые рубахи и цицит слабо гармонировали друг с другом и эта дисгармония остро и печально рванула сердце Сергея. Взглядом кадрового офицера-десантника, не одну войну воевавшего под разными небесами, но всегда и всюду практически с одним и тем же противником, Сергей сразу определил все недостатки и тактические промахи патруля. Белые рубашки яркими пятнами выделялись на фоне зелени. Короткоствольные автоматы, прекрасное оружие ближнего боя, были совершенно бесполезным самообманом в бою на средних и больших дистанциях с вооруженными "Калашами" и снайперскими "Драгунками" террористами. Что скрывать, все в Израиле знали, что последнее время именно это оружие использовали боевики.
  
   Сергею на собственной шкуре было дано познать то, что оставалось неведомо парнишкам из патруля.
  
   - В подобного рода операциях бесполезно пешее патрулирование периметра, да еще такое демонстративное, с явным пренебрежением к врагу, с нарушением маскировки. Тут нужны хорошо замаскированные и обеспеченные бесперебойной скрытой связью дозоры или секреты.
  
   В такие дозоры и засады Сергей ходил в Афгане, в них сидел поджидая караваны душманов. В Чечне успех пришел именно после того, как войсковые операции заменили операциями групп профессионалов из спецназа, действовавших по четкому приказу "Найти и уничтожить".
  
   Здесь же были только мальчишки патрульные да ржавый, во многих местах поваленный и заросший деревьями забор. Только эти два слабеньких препятствия и являли собой преграду на пути террористов. Сергей с горечью подумал, что ему понадобилось бы совсем немного времени и усилий чтобы проникнуть в поселок и вырезать половину ничего не подозревающих жителей, беспечно доверившихся столь ненадежной службе безопасности. И только одной очереди нужно для того, чтобы положить навечно беспечно шедших компактной кучкой дозорных.
  
   Да, по мере вытеснения из Чечни все больше профессиональных боевиков оказывалось здесь, на выжженных солнцем холмах Палестины. Их влияние уже чувствовалось. Только чеченские боевики могли умудриться подорвать практически непоражаемый, один из лучших, если не самый лучший в мире танк "Меркава". Им удалось захватить врасплох целый взвод резервистов и перестрелять по одному до прихода подкрепления. Это они все чаще и чаще вступали на равных в бой с регулярной армией. А он, профессионал анти-террористической войны, вынужден был сначала возить и охранять мебель, а теперь учить в классе детишек английскому языку. Сам он жил в относительной безопасности, а вот другие ...
  
   Сергей только грустно вздохнул, вспомнив разговор в военном комиссариате, где предлагал услуги профессионала, где пытался втолковать улыбчивому сержанту, что он служил в войсках специального назначения более двадцати пяти лет с небольшими перерывами на госпиталя и учебу. Что он давно и навсегда стал профессионалом в военном деле, но готов вновь начинать с самого низа, с солдатской лямки резервиста. Только бы получить возможность держать в руках оружие и защищать эту землю, так неожиданно для него самого, ставшую родной и единственной.
  
   Сергею недолго пришлось поработать в поселении, но именно там у него впервые сладко и грустно заныло сердце, при виде местного праздничного шествия, посвященного помещению новой Торы в синагогу. Процессия двигалась сначала по улице соседней палестинской деревни, мимо домов исписанных арабскими лозунгами и призывами к уничтожению Израиля, мимо закрытых лавок и магазинчиков, а потом по улице поселения. Мужчины шли, обнявшись за плечи и громко распевая древние псалмы, они шли стройными шеренгами во всю ширину проезжей части, шли очень счастливые, загорелые, веселые, немного хмельные. Шли крепкие люди в белых рубашках и темных кипах. Перед колонной двое, тоже закинув руки друг другу на плечи, несли в свободных руках развивающиеся на ветру флаги Израиля. А впереди знаменосцев юноша нес священную Тору, крепко прижав к груди бархатный футляр с вышитой короной и древними письменами. С боков колонну охраняли вооруженные автоматами и винтовками поселенцы. Они посматривали по сторонам, готовые немедленно вступить в бой. Сзади, на всякий случай, то ли прикрывая колонну, то ли предупреждая возможные беспорядки и несанкционированное применение оружия, двигались на самой низкой передаче два бронетранспортера, поводя по сторонам стволами тяжелых пулеметов.
  
  
  Глава 10. Ерушалаим.
  
   Постепенно, день за днём, Сергей все лучше и глубже узнавал, постигал эту удивительную страну, ее людей. Он и сам порой удивлялся насколько естественнее, привычнее начинал думать об Израиле как о своей земле. Далеко осталась Россия. Да, его по прежнему остро волновали приходящие оттуда новости. Радовали успехи, возмущал бардак в армии и коррупция в руководстве, тревожили криминализация общества и развал производства, но неожиданно он вдруг осознавал, что чтение газет начинает уже не с российских как раньше, а с израильских новостей.
  
   Изъездив и исходив по приезде все более-менее примечательные места страны, Сергей теперь любил проводить свободные вечера в открытых кафе или ресторанчиках Иерусалима. Ему импонировали уютные, теплые, очень человечные отношения, складывающиеся между совершенно незнакомыми людьми, впервые встретившимися за столиком уличного кафе. Это были не только израильтяне, здесь встречались, знакомились, обменивались мнениями, спорили за чашечкой кофе и сигаретой, люди со всех концов света.
  
   Капитан А. и его жена, как правило, в споры не ввязывались, они только вежливо улыбаясь выступали в роли внимательных слушателей. А словесные баталии иногда разгорались нешуточные.
  
   В один из вечеров за столом уличного кафе собралось довольно своеобразное, пестрое общество. В разговор оказались вовлечены кроме Сергея приезжие туристы и священник местной православной церкви. Один из туристов был индусом по рождению, христианином протестантом по религии, республиканцем по политическим убеждениям и американцем по гражданству и месту обитания. В роли паломника он приехал посетить святые места где родился, жил и нашел смерть на кресте Иисус. С той же целью, но с другого побережья США прилетел ирландец, католик и демократ по убеждениям. Пестро одетый бывший русский еврей, а ныне преуспевающий торговец лекарствами и парфюмерией, постоянно живущий в Австралии, но предпочитающий вести бизнес в Германии, томно поглядывал то на индуса, то на ирландца. На Сергея он взглянул лишь единожды и скользнув взглядом по выглядывавшей из-под майки на предплечье синей десантной татуировке, сделанной в Афгане, жеманно поджал губки и потерял всякий интерес.
  
   Вначале шла ни к чему не обязывающая болтовня о красотах страны, естественная для впервые собравшихся за одним столом и, возможно, никогда более не имеющих шанса встретиться людей. Потом разговор перешел на фильм о последних страданиях Христа.
  
   - Мне удалось посмотреть отрывки из фильма. Теперь у меня нет сомнений, что это именно евреи убили нашего Христа. Я приехал сюда, для того, чтобы пройти его крестным путем по Виа Делароза. - Заявил индус. И добавил гордо. - Мои предки приняли христианство, когда миссионер рассказал историю Спасителя. Это их настолько сильно тронуло, что сменили буддизм на христианство.
  
   - Мне кажется, вы заблуждаетесь. - Заметил ирландец. - Ведь Папа Римский, глава нашей церкви и наместник Бога на земле, в своей Булле снял обвинение с иудеев. Да и по Писанию, ведь очевидно, что распяли и закололи Спасителя именно римляне, точнее римские легионеры. И письмо имеется в подвалах Дворца Петра, что осудил его на казнь Понтий Пилат, тоже ничего общего с иудеями не имевший. Впрочем, кто именно по рождению были эти легионеры, нам не ведомо узнать. Набирали их со всех концов Империи, преобладали в основном наемники, а Империя простиралась от Британии и Германии до Колхиды и Византии. Да и не это ведь важно, кто убил. Спаситель желал смерти во имя искупления человеческих грехов. Иисус сознательно шел на смерть, фактически призывал и ее, и все страшные страдания, для того чтобы искупить ими грехи людей и воскреснуть, смертью смерть поправ. ... Не было бы страдания и смерти, не состоялся бы и сам Иисус как Спаситель.
  
   - Нет! - Не согласился индус. - Евреи убили Христа! И именно за это их столько лет преследуют, презирают и убивают, столько лет они скитаются и не имеют родины.
  
   - Убивают и преследуют, а точнее убивали и преследовали евреев люди темные и глупые, не понимающие смысла религиозных заветов и сути священных писаний. - Спокойно возразил священник. - Во время еврейских погромов в России, один из патриархов церкви пытался остановить чернь, толпу погромщиков словами о том, что в каждом еврее течет частица той же крови, что терял в муках Богочеловек, что он рожден был евреем и по еврейскому закону обращен при рождении в еврейскую религию. А другой у него тогда и быть не могло.
  
   - Да, - поддержал его ирландец, - евреи страдали незаслуженно. Но теперь они забыли как сами были изгоями и в свою очередь страшно угнетают палестинцев. А ведь это и их родина, и их родная земля. Мое мнение. Как американца и христианина заключается в том, что евреи и арабы должны научиться мирно жить вместе, на одной земле, в одних городах и поселках.
  
   - Ну, пожалуй, для большинства из тех, кто называет себя палестинцами сегодня, эта земля вовсе не родная. - Вступил в спор Сергей. - Они сюда приехали во времена Оттоманской империи и даже позже. Многие именно для того, чтобы изгнать евреев. Как, например, сам Председатель Автономии. Бывший террорист и убийца, а сегодня уважаемый политический деятель.
  
   - Ну, как вы можете так говорить! - Вскипел индус. - Все в мире знают, что исход палестинцев начался с момента резни в Дер-Ясине, где евреи, во главе с будущим Премьер-министром страны вырезали все население!
  
   - Вы, уважаемый, плохо знаете историю. - Заметил Сергей. - В Дер-Ясине шел бой между партизанами еврейскими и партизанами арабскими. Но если евреи действовали организованно, слаженно то арабы - разрозненно. Каждый из них защищал только себя и свой дом, а на помощь соседу приходить вовсе не собирался. Погибли в том бою несколько десятков евреев и полторы сотни арабов. Когда эта весть дошла до тогдашнего Великого Муфтия Иерусалима, он решил использовать ее в пропагандистских целях и, приукрасив, выпустил в народ в виде газетных статей, листовок, радиопередач, призывов муэдзинов. Муфтий рассчитывал таким образом вызвать у соплеменников волну ярости, жажду кровной мести, поднять их на бой и воодушевить. Только перестарался паршивый старикашка. Он настолько красочно описал мнимые ужасы насилия над женщинами, придумал такие невероятные подробности страшной казни мужчин, столько выдумал всяческих страшилок, подробностей и событий, которые не имели и не могли иметь места в действительности, что попросту перестарался. На утро арабское население с воплями, в массовым порядком принялось паковать пожитки в телеги и дружно снялось с мест обитания, ударилось в бега. Я точно знаю, что во время арабо-израильских войн, специальные подразделения израильской армии, оснащенные грузовиками с громкоговорящими установками, ездили от деревни к деревни и убеждали жителей оставаться на местах.
  
   - Молодой человек! - Вновь вскипел индус. - Это образец израильской пропаганды! Международная общественность таким агиткам не верит!
  
   - Да, звучит слишком неправдоподобно. - Согласился ирландец.
  
   - Ну, если это и агитка, то советская. Зная отношение Советского Союза к Израилю во времена Брежнева и место где проходила лекция, на которой это я лично все слышал, то в правдивости данных фактов сомневаться не приходится. Приукрашивать реальность у лектора задания не было, он просто излагал факты. Ведь происходило это на занятиях в Институте Главного Разведывательного Управления Советской Армии, ГРУ. Кстати, лекция сопровождалась отрывками из американского фильма, очень наглядно иллюстрировавшими сказанное. Для мировой общественности это может быть и неприятный, но - факт. Если вы покопаетесь в документах того времени, то и сами наверняка найдете ему подтверждение. Само наличие в Израиле около двух миллионов граждан арабского происхождения свидетельствует именно об этом. Их никто не изгнал, а ведь сделать это было в прошлые времена очень просто. Они пользуются всеми правами и привилегиями, да и живут много лучше, чем их собратья, оказавшиеся сначала на земле Иордании, а потом на территориях.
  
   - Ладно, все это, возможно, так и было. Возможно. Я подчеркиваю! - Чуть не кричал индус. - Но зачем теперь солдаты убивают палестинских детей! Зачем Премьер спровоцировал Интифаду, взойдя на Холм к мусульманским святыням? Он, что не мог представить себе реакцию палестинцев? Он не знал, кем сам для них является? Все знал! Все предвидел! Значит, просто спровоцировал их! Они - несчастные жертвы, а его судить надо! Международным трибуналом!
  
   - Ну, это уже просто нелепость! Вот вы, вы лично поднимались на Холм?
  
   - Поднимался, а в чем дело?
  
   - Вы заплатили свои пять долларов и прошли, не смотря на то, что христианин с крестом на груди. И я поднимался. Хотя я и еврей. И люди различных религий платили деньги и шли спокойно. Это место - культурное достояние всего человечества. Следовательно, и Премьер имел полное право туда пойти. Это и есть демократия.
  
  
   - Но палестинцы страшно возмутились! Они не любят Премьер-министра!
  
   - А не кажется ли вам, что это уже их проблемы? Это вопрос их уровня культуры. Их уровня восприятия окружающего мира, их воспитания, характера политики их лидеров, наконец! Если бы их Председатель был нормальным политиком, а не террористом, то он в ответ посетил бы какую-нибудь еврейскую святыню. И инцидент был бы исчерпан. Вот тут, если бы евреи не пустили его, он действительно набрал бы очки перед лицом цивилизованного мира. Но он пошел привычным для него, единственно естественным, отработанным путем руководителя террористической организации. Но если не хватает аргументов голове, в дело идут руки.
  
   - Повод к Интифаде искали и нашли не евреи, не израильтяне, а палестинцы, точнее их Председатель. Мир ему точно петля на шею. Председатель выжидал первого подходящего повода для провокации и использовал его на все сто процентов. Его страшит настоящий мирный, реально демократический процесс ибо он понимает, что при таком раскладе у него просто нет ни малейшего шанса остаться у кормила власти. В мирное время, он мгновенно покажет свою неспособность и некомпетентность, будет заменен, а, следовательно, Власть, и сопутствующие ей потоки денег мгновенно уйдут от него. Вот это и только это и есть основной повод для Интифады, все остальное - второстепенно. Его стихия - вечная борьба с кем-либо и за что-либо, а не палестинский народ, который ему, во-первых, чужд как коренному египтянину, а во-вторых, просто до лампочки, палестинцы ему нужны только как расхожий материал, как дровишки для костра войны. Для него и его мафии главное деньги и власть.
  
   Услышав слово "мафия", оживился заскучавший было от политического спора русский еврей, приехавший из далекой Австралии.
  
   - Кстати о мафии, господа! Вы знаете, мафия - это не так страшно. Это иногда даже очень, очень полезная организация. Я отдыхал в Абхазии. Там русская мафия придавила этих противных абхазов. Просто взяла и забрала у них все, прибрала к рукам. Все их санатории, дома отдыха, рестораны. Навела жесткий порядок. Ах, эти противные, противные абхазы, эти совсем не интеллигентные люди все так запустили. А мафия пришла и наладила. Пригрозила им. Да, в самом деле, кто они такие, эти абхазы? Подумаешь, возомнили себя владельцами страны.
  
   - Кто такие абхазы? Абхазы, милейший, это древний народ, царство которого старше грузинского. Говорят, что именно абхазы населяли древнюю Колхиду и владели золотым руном. Так что, абхазы не люди, не народ? В один из последних мирных отпусков я жил в Абхазии недалеко от Пицунды, посещал старинный монастырь в тех краях. Бывал и там, где возводил последний, так и не достроенный, дворец единственный по счету Президент СССР. Абхазы! Да абхазы, люди не хуже и не лучше других. Люди! Это главное! Войны и начинаются с того момента, когда одни заявляет, что другие - не люди. Или не совсем стопроцентные люди. Но если уже пролилась кровь, если жить вместе невозможно, то остается только спокойно разойтись. Смогла же Грузия выйти из состава СССР. Словакия отделилась от Чехии. Это - цивилизованные примеры. А теперь та же Грузия силой тянет к себе Абхазию, пролив море крови. - Сказал неожиданно православный священник.
  
   - У абхазов высокая, древняя культура, пусть и отличная в чем-то западноевропейской. Да, они не понимают извращенной изысканности. - Долбанул в сердцах Сергей германо-австралийского человека. Распознав, наконец, природу его томных взглядов, женственных жестов. - Этих людей поймешь и полюбишь. ... Конечно, у них кровавая история. Спускаясь с гор к морю они несколько странно выглядят. Я помню, как и сам первый раз удивлялся садясь в электричку идущую из Адлера в Сухуми. В первый момент меня удивляли их гортанные выкрики, их взгляды, а потом они угощали меня фруктами и лица их расцветали улыбками. И я уже видел не горных абреков, а обычных уставших крестьян и крестьянок Я жил в домике у моря, а на причале, по ночам пел Вор "в законе". Пел старинные любовные песни для русской девушки, к которой робел подойти. .... - Он умолчал, что именно в Абхазии заполучил пулю в спину, завязшую в мышце. Получил неизвестно от кого и непонятно почему.
  
   Война ведь и началась с того, что грузины решили, что такого народа нет, что абхазы - не имеют право называться народом. А грузины - имеют. С того, что их свежеиспеченный Президент бодро объявил: "Только грузинский народ имеет право на государственность!", и ввел в Абхазию войска. А грузинские солдаты начали рвать паспорта если видели в графе национальность - "абхаз". Рвали и приговаривали: "Нет такого народа! Нет такой национальности!" Все абхазы встали против них. Ополченцы, это ведь простые люди, крестьяне, рабочие, служащие, учителя, рыбаки. Взяли оружие и доказали, что они есть. Они народ - и с ними стоит считаться. Но они не стали убивать мирных людей, с которыми жили бок о бок десятки лет. Не стали террористами. Это при вхождении грузин на воротах домов писали кто там живет, еврей, грузин, русский... палестинцы - будут такое писать, евреи - нет. В этом различие культур, различие национальных характеров, различие религий. Грузины вторглись в Абхазию, а не абхазы пришли в Грузию с оружием. Точно так и здесь - арабы начали войну против евреев и получили по зубам. То, что сегодня происходит - это результат арабской агрессии, начавшейся с первых минут существования Израиля. ... А мафия? Мафия всегда выплывает на поверхность там, где ослабевает государственность. И забивается в подполье с усилением роли органов правосудия и правопорядка. Это справедливо и для Абхазии, и для Америки, и для России и, что скрывать, для Израиля.
  
   - И всё равно, мы, демократы, считаем, что евреям и арабам нужно мирно жить и трудиться на этой земле вместе, в одном государстве, в одних городах, в одних поселках! - Упрямо, уже не в первый раз повторил свою идею-фикс ирландец.
  
   - Извините, а вы сами, только честно, живете в одном районе с черными людьми? - Спросил Сергей.
  
   - Ну, видите ли, - замялся демократ, - исторически так сложилось. Что мы ирландцы живем, так сказать, несколько обособленно. Но в нашем "нейборхуде", живут две или даже три черные семьи. Католики и очень приличные, образованные люди.
  
   - Я бывал в Америке, исходил пешком, объездил на трэйне Чикаго. Я видел районы, пришедшие в запустение и нищету, после того как их покинуло белое население. Они не захотели жить вместе с черными людьми. Или не смогли. Увы, но это горькая правда. Теперь состоятельные белые люди, в том числе и евреи, перебрались в пригороды, отгородились от людей черных высокими налогами на землю, налогами на недвижимость, на школы, на стоянки, на билеты. Чтобы оставаться политически корректными жители пригородов, как вы сами сказали, допускают к себе лучших, законопослушных, образованных людей иной расы, но той же самой культуры. Тех, от которых можно ожидать только прогнозируемого, в рамках установленных приличий, поведения. Тех, кто не станет крушить бейсбольными битами стекла их дорогих машин, кто не станет гадить и сорить на их ухоженных газонах, тех, кто не станет предлагать возле их школ их детям дешевых наркотиков. Почему же вы отказываете нам в праве жить раздельно? Мы не желаем слушать по пять раз в день воплей муэдзинов, не желаем грязи и антисемитских лозунгов на стенах наших домов! У вас, за океаном, достаточно земли для экспериментов, а здесь, в Израиле, у нас нет таких возможностей. Как нет и права на ошибку!
  
   Теперь заговорили все разом, наверняка не слушая друг друга. Пища застыла в тарелках, кофе давно остыло, забытые сигареты курились, превращаясь в столбики серого пепла, в пепельницах.
  
   - ... На этой святой земле нельзя жить не веря в Бога...
  
   - ... метания, в поисках истины! ...
  
   - ... Что есть Бог? Это ли эквивалент религии? ...
  
   - ... Евреи до сих пор избранный Богом народ? ...
  
   - ... Чьим Богом? ... Кем избранны? ... Выборы...
  
   - ... А что, у христиан и иудеев не один Бог? ... Голоса евреев на выборах ...
  
   - ... А Премьер-министр! ...
  
   - ... Но американский Президент! ...
  
   - ... Брал взятки? ...
  
   - ... Не брал взятки! ... Но подсчет голосов во Флориде! ... Да, пересчет голосов во Флориде! ...
  
   - ... Американский президент идет на все, только бы получить еврейские голоса. Но если арабы предложат больше голосов, он приимет голоса арабов! Главное на выборах - получить голоса! Чтобы получить голоса ...
  
   - ... Премьер спровоцировал Интифаду! Они сильнее! Они должны прощать!
  
   - ... До каких пор - "Прощать"? ... Прощать! Бог велел прощать! ...
  
   - ... а кого больше убили? ... А кого в сотни раз больше на этой земле?
  
   - Стойте, господа! Мы ведь спорим, но не сцепляемся в драке! Мы, несмотря на различие религий, взглядов, придерживаемся определенных рамок поведения, предписанных демократией. Мы можем соглашаться с оппонентом или не соглашаться, но не пойдем его взрывать, тем более жертвуя своей жизнью. Это же чепуха. Это нелепость уму не постижимая! ...
  
   - Господа, на днях мне удалось прочитать последнюю книгу одного из видных американских политологов, посвященную современному состоянию дел в мире. В уме ему не откажешь, а по способности анализировать ситуацию, по степени информированности, он пожалуй сегодня один из тех немногих к мнению которых прислушиваются. В этой работе он весьма оригинально дал определение терроризма как "особо жестокого приема устрашения, используемого группами, организациями или государствами". Определение правильно, а вот вывод делает обескураживающий - "война против терроризма бессмысленна ибо бессмысленно воевать с тактическим приемом"! И в доказательство приводит пример, что Вторую мировую войну нельзя определять как войну против "Блицкрига". Но ведь Советская Армия выиграла эту войну именно сломав зубья маховику блицкрига! С помощью союзников, естественно, сделавших своими воздушными налетами всё возможное для того, чтобы сломанный механизм не оказался отремонтирован или заменен новым, более современным. Гитлер проиграл войну в момент похорон блицкрига под Сталинградом. Дальше всё осталось делом техники. Что же это выходит? С терроризмом не стоит бороться? Нет, тут автор не прав. Я считаю, что если государство, общество, люди не борются с терроризмом - они его поддерживают, подпитывают.
  
   - И еще одно заблуждение. Корни исламского терроризма автор видит в социально-экономических проблемах исламского мира. Но ведь само название дает определение! Терроризм-то, исламский! И сами истоки тяжелого социально-экономического положения напрямую связаны с нынешней радикализацией Ислама! С его наступлением на светские государства! Как только та или иная страна объявляет себя Исламской республикой, как только заменяет светские, цивильные законы законами Шариата - прогресс в экономической, культурной, социальной сферах сменяется регрессией! А что происходит с правами человека и говорить не приходиться. Примеров тому не счесть, посмотрите во что превратился Иран после воцарения аятолл. Афганистан после падения правительства Наджибуллы. Судан, с его резней черного населения арабской милицией. Кстати населения тоже мусульманского. В этих странах воцаряются средневековые законы, которые ортодоксальные ревнители веры пытаются насильно втиснуть в иной век. А их поезд уже давным-давно ушел.
  
   А теперь я перехожу к самому для нас важному выводу автора. Корень всех бед в отношениях с миром ислама назван. Это, естественно, Израиль. Советов автор тактично не дает, да это и не нужно. Главное указать врага. А другие с ним разберутся. Раз вся проблема в Израиле - швырните его на жертвенный алтарь! Если Израиль дал толчок росту исламистских настроений, то что его жалеть? На заклание его! Откупиться как ритуальной жертвой! Только вряд ли это поможет. Ведь это уже раз было, господа. В Мюнхене. Тогда не сработало. Не выйдет и теперь. Иудины сребреники в любой валюте, в какой упаковке никому ещё счастья не принесли. И не принесут.
  
  
   - Да, господа, мы живем в очень тревожное, страшное время. Все мировые религии уже успели перекипеть страстями, пройти, перевалить через водораздел религиозных войн, приспособились к реалиям современной жизни и модернизировались. Все, кроме Ислама. Выдающимся богословам мусульманской религии пришло время серьезно задуматься и реформировать, причастить к современности старый Ислам, попробовать вызволить пусть не всех, но большую часть мусульман, из пут средневековых заветов, традиций, нелепиц, ограничений. Прежде всего освободить женщин от пережитков и предрассудков старины. Адаптировать религию и исповедующих её людей к реалиям и требованиям нашего века. Прежде всего, к главенству гражданского, конституционного закона, над религиозным, к превалированию истин демократии и равенства, терпимости и уважения личности над заветами Шариата, рожденными в средние века. Прежде всего отделить чистый, истинно религиозный, богоугодный Ислам от религиозного экстремизма, выросшего на бредовых идеях учения Ваххабизма. - Тихо, печальным голосом проговорил священник. - Сделать это необходимо уже сейчас, сегодня. Ибо завтра, боюсь, может быть слишком поздно.
  
   Сидевшие в тот вечер за столом люди не могли даже представить себе, что для быстрого разрешения любого спора достаточно обвязать живот взрывчаткой и, взывая к Господу, взорвать себе подобных. Это был удел совсем иных людей... Людей ли?
  
   Тогда спорщики разошлись хорошо заполночь, оставшись, по-видимому, каждый при своем мнении, но в душе довольные тем, что изложили в ходе свободной дискуссии своё понимание проблемы, довели его до других людей. Милых, интересных, своеобразных людей, случайно собравшихся за одним столиком в нежной прохладе Иерусалимской ночи.
  
   Сергей шел домой и всё никак не мог успокоиться. Он знал этого политолога как самого непримиримого врага сначала Советского Союза, а потом и России. Вот и теперь политолог угрожал, настоятельно "советовал", угрожал потерей Сибири и окончательным распадом России в случае отказа её руководства от беспрекословного послушания новым друзьям. Откуда в них эта дикая русофобия, застилающая глаза, лишающая способность объективно оценивать факты? Страшно то, что эти люди еще до сих пор при силе, при власти, еще дергают ниточки в театре политических марионеток. И им нет дела до того, что дернув сдуру не ту куклу в Афганистане, добившись победы душманов, вырвав победу у него, Сергея и его боевых друзей, они получили в виде благодарности, сначала взорванные посольства "страны Большого Сатаны", а потом рушащиеся под ударом живых крылатых ракет красавцы здания ВТЦ. Всемирного Торгового Центра крупнейшего города мира, центра западной цивилизации. А прикончи его спецназ Бин Ладена и его банду в Афгане ... Эх, о чем говорить. И сейчас продолжаются заигрывания с чеченцами, словно некто старается придержать эту язву на теле России открытой, незаживающей, кровоточащей. Чтобы в нужную минуту рассмотреть гангрену и пригрозить ампутацией. Во имя спасения пациента, естественно. Из самых лучших побуждений. Вот и идут в Чечню, как когда-то в Афганистан караваны с арабскими наемниками, западным оружием, американскими долларами, японскими радиостанциями, английскими и французскими лекарствами, с натовским новеньким камуфляжем.
  
   - Исламистская зараза покрепче большевистской. - Подумал Сергей. - Та за семьдесят лет выгнила, а эта гадость уже столетия словно вирус в теле живет. Как только попадёт в нестойкий организм - мгновенно пускает метастазы и плодится, плодится бессчетно.
  
   ... Приехав в Израиль, Сергей вначале не боялся выходить поздно ночью на улицы, покупать явно контрабандного происхождения сигареты в арабских лавках и магазинчиках, где они были дешевле, без опаски садился к арабам в такси и питался в арабских ресторанах. Во-первых, он был уверен в своих силах, а во- вторых, наслышан о русских подрядчиках, которые годами покупали строительные материалы только у арабов и предпочитали вести дела именно с ними.
  
   Но времена постепенно менялись не в лучшую сторону. Если вначале беззаботные русские бизнесмены только подсмеивались над опасениями близких, над предупреждениями полицейских, ловивших их за нарушение "Зеленой линии", то наступили события, разом прекратившие смешки. Смеяться перестали после того, как одного из весельчаков нашли с перерезанным горлом в канаве возле деревни, с которой он годами имел взаимовыгодные деловые отношения.
  
   Теперь и Сергей прекратил одиночные вылазки за "экзотикой" за пределами города, но он полюбил Иерусалим и по прежнему приезжал в свободные дни в Вечный город, бродил по его старым улочкам и вспоминал страницы Булгакова.
  
   Чаще всего над Городом Мира, сокровищницей трех мировых религий, стояло неправдоподобно голубое небо. В такие радостные дни, Сергей поднимался вверх по одной из многих безымянных улочек. Скорее даже не улочек, а пешеходных тропок, где немногие ровные пространства сменялись выщербленными временем известняковыми ступенями. Где дома, как и в старину, стоят спиной друг к другу и слепые стены шершавы и вычурны, выпиленные в каменоломнях Бог знает когда из поверхности древнего моря. Кажется, улочка безжизненна, словно катакомбы погруженного в сон заколдованного царства. Но иногда сквозь забранное вычурной узорчатой решеткой окно слышна арабская или еврейская речь, иногда - доноситься звук современного телевизионного шоу на английском или даже русском языке. Если повезет, пройдет навстречу, осторожно, бочком ступая по древним ступенькам модными туфельками на шпильках, молодая арабская девушка с залитыми в голубые джинсы стройными ногами, но закутанной в белый платок головой. Сверкнет и опустит долу глаза, махнет модной сумкой, из которой выглядывают учебники. Пройдет и исчезнет в невидимой дверке, таящейся в стене. И опять улочка пуста, словно декорация к сказкам "Тысячи и одной ночи" ночующая в пустом театре, покинутом актерами и зрителями.
  
   По той же улице, пройдя дальше всего несколько поворотов, он обнаружил стоящего у стены высокого молодого еврея, тоже в голубых, немного полинялых джинсах, в светлой футболке, с кудрявой шевелюрой из волос самых разнообразных оттенков от каштаново-огненного до антрацитного, угольно-черного, с начесанной мощной гривой плавно переходящей в аккуратно завитые пейсы и не разу не стриженую бороду. Парень стоял неподвижно, словно статуя, погруженный в глубокие размышления не иначе как о Вечном. Казалось, он полностью погружен в эти свои великие мысли, и реальная жизнь не отражалась ни в печальных бездонных глазах, ни в бесстрастном лице, словно отлитом из золоченной солнцем меди самого древнего, чеканного профиля с крупным прямым носом и рельефно очерченными чувственными губами. Но внешняя безучастность и отрешенность оказались обманчивы, страж общины следил за каждым движением неожиданного пешехода, пришедшего с арабской стороны квартала, а рука привычно застыла на автомате, висящем на плече дулом вниз. Крупные, сильные, но одновременно какие-то библейские, изящные, чуткие пальцы скрипача или виолончелиста словно гриф инструмента, нежно обхватывали шейку приклада, готовые в любой момент нажать на спуск и отбить у непрошеного гостя желание принести вред малой еврейской ортодоксальной общине, живущей здесь с незапамятных времен и нежелающей покидать палестинскую часть Старого Города.
  
   - Шалом!
  
   - Шалом и тебе, прохожий.
  
   И разошлись во времени и пространстве. Часовой остался на посту, а Сергей прошел дальше и через некоторое время оказался у Малой Стены Старого города с ее заросшим травой и кустарником каменистом внутренним двориком, с молящимися ортодоксальными евреями. Евреи усердно молились и лишь повели в его сторону мудрыми печальными глазами, а затем вновь склонили головы над толстенными книгами, лежащими на полированном столе с блестящими никелированными ножками. Предмете, таком чужеродном возле блоков серого от древности известняка. Евреи молились сохраняя в незапятнанной чистоте остатки того, что досталось народу в наследство от великого прошлого и плавно переходящего, передаваемого поколениями, из настоящего в великое будущее.
  
   О настоящем свидетельствовали пластиковые бутылки с кошерной Кока-колою. О прошлом, женщина вся в черном с головой в парике и белом платке, в ниспадающем на спину традиционном покрывале. О прошлом шептали плиты, пригнанные друг к другу без малейшего зазора древними умельцами и хранящие следы миллионов шагов.
  
   А по плитам этим, навстречу прошлому, шли после Хупы новобрачные, радостные и беззаботные. Она в белом, пышном от множества нижних накрахмаленных юбок, платье с пуфами, в белой кружевной фате, откинутой со еще своих, не остриженных наголо волос, с широкой счастливой улыбкой, озаряющей неземным светом счастья, обычное, заурядное лицо с длинным носом и широким ртом. И сам новобрачный, приземистый, полноватый, в белой кипе на голове, в обязательной черной паре и белой накрахмаленной рубашке без галстука, с зажатым в потном кулаке свадебным букетом белых роз, с тщательно расчесанной по такому случаю бородой.
  
   Мужчина ежеминутно оглядывался на молодую жену, словно еще не вполне веря своему счастью. А на ступеньках и приступках улицы сидели и стояли местные арабские жители. Молодым улыбались толстые, рано оплывшие и быстро состарившиеся семейные женщины в темных майках и пестрых шальварах, с неизменными косынками на головах, им смеялась малолетняя ребятня, открывшая щербатые рты от восхищения столь редким зрелищем. На них исподлобья, настороженно смотрели юнцы, а подростки девчонки оценивающе изучали наряд невесты. Семейные женщины провожали новобрачных разнообразными шутливыми пожеланиями и иногда весьма солеными шутками, от которых румянилось и хорошело бледное лицо новобрачной и наоборот бледнел, покрывался бисером пота лоб молодожена. Детишки галдели. Только парнишки, подрастающее поколение Интифады, угрюмо молчали, уже отравленные всепроницающим ядом пропаганды.
  
   Сергей прошел еще совсем немного и очутился в ином мире, в современном мире молодых парней и девчат, белозубых улыбок, коротких маек, открывающих пупки загорелых животиков с пирсингом, в мире сигарет и бутылок пива, мире музыки, бьющей по ушам из динамика, вделанного в древнюю стену кабачка под переливающейся аргоном и неоном рекламой "UNDERGROUND". В кабачке, спрессовавшись до крайней возможности, танцевали фанаты очередного хип-хопа, а возле, рассевшись на поставленные, на попа ящики и остатки древних стен, болтали девчонки и парни, курили и вновь трепались о чем-то своем, уже непонятном ему, старцу по их молодым, радостным меркам.
  
   Сергей шел дальше и попадал в район респектабельных кафе и ресторанов. Здесь, в те, относительно мирные "ословские", последние перед Интифадой дни, безбоязненно перемешивались интеллигенты еврейской, арабской и всех прочих кровей. Сюда приходили приятно провести время, поговорить, ненавязчиво поспорить, обменяться мнениями люди из разных частей единого вечного города, разделенного невидимыми тогда еще религиозными, расовыми и национальными границами.
  
   Здесь в тихий синий вечер он познакомился и разговорился с молодой женщиной - интеллектуалом из арабской семьи, живущей в Старом Городе. Ее родители - консервативные правоверные мусульмане всячески старались найти любой повод, чтобы отвадить дочку от посещения западной части города, оторвать от появившегося у нее ощущения социальной свободы и раскрепощенности, приведших к ослаблению религиозных пут. Она же любила приходить в этот ресторан, слушать современную музыку, иногда даже потанцевать с приглянувшимся молодым человеком, поговорить о новинках литературы и искусства, о театральных гастролях. Получив западное университетское образование, поняв и приняв современную мировую культуру во всем ее разнообразии, арабская женщина ощутила себя частью этого общества. Общества, двигающегося вперед с космической скоростью, определяемой Прогрессом. И она устремилась вперед в общем потоке, внося в него и частицу себя самой, своих знаний, умений, опыта, интеллекта и души. Но это всемирное движение, увы, пока никак не сказалось на жизни ее семьи, и она все более тяготилась этим невообразимо тяжелым моральным балластом.
  
   Почему она разделила свои печали и сомнения именно с Сергеем? Он не знал ответа на этот вопрос. Возможно, виной всему был тихий вечер, пряный привкус воздуха, разлитая в нем средиземноморская солоноватая сладость, вкус кофе и то, что они совершенно случайно оказались за одним столиком. Он внимательно слушал, не споря и не перебивая, а ей, видимо, просто захотелось излить душу нормальному человеку. Женщина сидела перед ним в строгой темной юбке и серой тонкой, мягкой шерсти, свитере-водолазке. Она мелкими глоточками отхлебывала кофе, затягиваясь в промежутках между глотками длинной сигаретой с темным, с золотой окаемкой, фильтром. На ее красиво очерченных губах лежал тонкий слой нежной розовой помады. Грустно смотрели на мир, чуть прищуренные из-за сигаретного дыма, карие глаза. Взгляд их словно проходил через Сергея, через танцующих и поглощающих еду людей, через стены ресторана и окружающих домов. Взгляд её устремлялся в недалекое будущее, где женщину ожидало легко прогнозируемое замужество по выбору родителей, прекращение научной деятельности, завершение карьеры, дети, молитвы пять раз в день, домашняя нудная работа, жизнь в четырех стенах, темные платья до пят и черный, закрывающий лицо и волосы, платок.
  
   Это виделось впереди, а пока, ее чуть рыжеватые, то ли от хны, то ли от природы, густые, шелковистые, блестящие волосы спадали на плечи, открывая гладкий матовый лоб, нежную кожу щек, аккуратные не тонкие, но и не широкие, чуть-чуть подщипанные стрелки бровей. Когда она смеялась, то встряхивала головой, словно непокорная, игристая арабская чистых кровей кобылка, и грива волос непокорно рассыпалась по плечам. Они проговорили пару часов. Сергей рассказывал ей о России, о ее снегах, об бескрайних просторах, о городе на Неве, о Москве, о музеях. Она о работе программиста в финансовой международной компании, о деловых поездках в Японию и Сингапур, в Кейптаун и Рим. О том, как тяжело возвращаться в старый домик с низкими потолками, с окнами, выходящими на внутренний дворик. В комнаты, где скученно живут несколько поколений ее родных и родственников, где практически нет, и никогда не было современных удобств, телевизора, видеомагнитофона, а радиоприемник передавал бесконечные молитвы мулл и традиционные песни, транслируемые из недалекого Египта. Вот и сегодня, ее ждало возвращение в семью, туда где ее никто не понимал и не старался понять, где искренне ненавидели все западное, все, не вписывающееся в старинные религиозные каноны и осознаваемое только как дьявольские козни против правоверных. Возвращаться туда, где ее ценили единственно за получаемую зарплату в твердой валюте. Туда где уже прикидывали возможные потери и предполагаемые выгоды от неминуемого замужества и ухода из семьи. Она, к сожалению, также не видела иной перспективы в жизни и, потому, старалась проводить как можно больше времени вне семьи и дома, ссылаясь на то на производственные необходимости, то на сверхурочную работу. Они расстались друзьями и договорились встретиться еще раз, но она больше не пришла, и Сергей зря прождал ее за тем же столиком, выкурив десяток сигарет и выпив несколько чашек кофе.
  
   - Встретились два одиночества. - Горько подумал он тогда. - Встретились и разошлись, как в море корабли.
  
   Но судьба неистощима на выдумки и сюрпризы. Вечер не прошел напрасно. Покинув ресторан, бесцельно прогуливаясь вдоль Бен-Яхуда, он разговорился с молодой солдаткой из Эфиопии, жившей ранее в нищем еврейском пригороде Аддис-Абебы. Девушка с детства мечтала посетить Иерусалим. Мечта сбылась, когда в рамках операции "Моисей", самолеты военно-воздушных сил перебросили ее вместе с родными и другими семьями феллашей в Израиль. Теперь ей было уже девятнадцать. Девушка носила зеленый берет пограничника, ходила в форме и, даже сидя за столиком в кафе, любовно оглаживала отливающий красным деревом полированный приклад старого знакомого Сергея - автомата Калашникова. Правда, прошедшего модернизацию и усовершенствованного на местный лад.
  
   В матовом свете фонарей Сергей хорошо разглядел гладкое, кофейного цвета лицо солдатки, ее большие, черные, словно немного удивленные, но радостно принимающие это счастливое открытие жизни, глаза. Её очень короткую, экзотическую африканскую прическу и, совсем не африканские, красивого абриса, немного припухшие, рельефные, нежные губы цвета кораллов. Губы, не нуждающиеся в помаде, словно созданные Богом ли, матерью Природой, для любви и горячих поцелуев. Сергей любовался ее высокими скулами, прямой линией гордой шеи, поднимающейся из распахнутого ворота форменной гимнастерки, высокой, не сдерживаемой тканью бюстгальтера грудью, гордо и грациозно рвущейся наружу, буквально пробивающей твердыми, крупными сосками зеленую ткань гимнастерки. Бесформенная, не предназначенная для украшения женского тела военная одежда, как не старалась, не могла скрыть тонкую талию и длинные стройные ноги, обутые в скромные форменные босоножки, с немного большими, на вкус Сергея, ступнями, но изящным аристократическим подъемом.
  
   Девушка носила библейское древнее имя Рахиль и не переставала рассказывать новому знакомому, какая чудесная страна Израиль, как прекрасно, что именно здесь, в этом древнем городе стояли священные для евреев Храмы, что Родина защитила, спасла ее саму и ее близких, из пекла гражданской войны, разрухи и голода. Теперь она патриот Израиля и начисто отвергает все требования палестинцев.
  
   - Нет, - говорила Рахиль, - они никогда не получат не то что малую часть, даже самый малюсенький кусочек Иерусалима! Это мой город! Я буду до последней капли крови защищать его. Они могут приходить, могут даже жить и молиться здесь, но все равно - это наша, это моя земля! Для этого я пошла в армию и взяла оружие.
  
   Сергей пошел провожать ее домой и она явно оказалась рада этому. Рахиль старалась идти с ним в ногу. По-армейски широко шагая, она внимательно слушала рассказы о пройденных войнах, о боях, о делах давно минувших дней. Изредка, перебивая спутника, девушка уточняла детали боевых столкновений, профессионально задавала вопросы. Обращаясь, она называла Сергея капитаном, по прежнему воинскому званию, всячески выказывала уважение к старшему по званию. По ходу повествования, Сергей рассказал где и как оплошал, неправильно выбрал позицию в бою, замедлил с броском и в итоге получил ранения. Молодая женщина, сострадая, ласково приложила розовую, неожиданно крепкую ладошку, к старому шраму, и он ощутил исходящий от девичьего тела жар.
  
   Сергей подумал, что между ними установилась некая близость, именно та, что позволяет нечто большее, чем военные рассказы. В уединенном месте, он набрался смелости и попробовал обнять ее, привлечь к себе и поцеловать столь волнующие молодой свежестью губы. Ему, стосковавшемуся по искренней, а не купленной, женской ласке, захотелось прижаться к груди девушки, найти её сладкий язык, укрытый между белоснежными зубами. Он попытался осуществить задуманное, но получил лишь весьма профессиональный и болезненный удар ниже пояса. Затем, после того как отдышался и пришел в себя, ему вдобавок было популярно объяснено, что одно, вовсе не вытекает из другого. Да, ей интересно и полезно провести с капитаном вечер. Она даже готова продлить их встречи, дающие ей столь много интересного и важного для службы материала. Но она - девушка, причем девушка во всех отношениях, воспитанная в строгих правилах еврейской религии и отдаст любовь только одному, единственному на всю жизнь избраннику. И случится это после того, как сполна отдаст воинский долг Родине, Израилю.
  
   Они встретились еще пару раз. Рахиль поведала о своей службе инструктора стрелкового дела, о том что она, девушка, учит мужчин стрельбе из всех видов стрелкового оружия. Явно польстив Сергею, доверительно сообщила, что очень любит доставшийся ей трофейный "Калашников", предпочитая его и американской М-16, и местной "Галиль". Вздохнув, пожалела, что служит инструктором, а в бой уходят ее ученики.
  
   - Такое отношение к женщинам несправедливо! - Возмущалась Рахиль. - Это же какое-то средневековье! Домострой! Феодализм! Пережитки прошлого! Моя подруга пошла на сверхсрочную, она - лучший водитель части, учит мужиков управлять танком "Меркава", но в бой её не пускают из-за глупых предрассудков. Американская армия уже преодолела постыдный мужской эгоизм, сексизм и шовинизм, а вот любимая израильская, все еще больна такой мерзкой болезнью.
  
   Сергей заметил, что жена его двоюродного брата познакомилась с будущим мужем во время прохождения службы. Она и сейчас служит в той части, где и муж.
  
   - Наверняка она тоже русская? - спросила Рахиль.
  
   - Да, русская. Относительно недавно приехала, ненамного старше тебя.
  
   - Все русские мужчины стараются жениться на русских. - Вздохнула Рахиль. - Потом они вместе сидят или на кухне, или на скамейке под окнами со своими русскими друзьями, пьют пиво или водку, заедают соленой рыбой, курят, спорят о политике и до утра поют песни о войне.
  
   - А черная еврейская девушка не любит песни о войне?
  
   - Черная еврейская девушка не любит запивать соленую рыбу "рыбец" водкой. - рассмеялась Рахиль
  
   Сергей смеялся вместе с ней, над точно подмеченной особенностью русской национальной культуры отдыха, перенесенной из необъятных просторов одной шестой части суши, на маленький клочок затерявшейся между пустынь Ближнего Востока земли Израиля. Потом девушка рассказывала о том, как пограничники ее части патрулируют границу, ловят нарушителей. Как палестинские мальчишки, пасущие коз, стараются поближе подходить к блокпостам и поселениям, выявляя по заданию старших систему укреплений, распорядок смены часовых, расположение заграждений и секретов. О том, как вместе с контрабандными сигаретами тащат по прорытым между сектором Газа и Египтом подземным туннелям ящики с оружием и взрывчаткой. Как солдаты с помощью специально обученных собак, под прикрытием снайперов, отыскивают и уничтожают взрывами эти подземные сооружения.
  
   Постепенно военные темы иссякли. Сергей исчерпал до дна весь, казалось бы, неистощимый запас армейских историй, былей и, в последние их встречи, откровенных баек и небылиц. Их встречи естественным образом прекратились. Что его влекло к ней? Возможно лишь экзотичность ее облика, а может. ... Но все, что лишь только могло быть, но не реализовалось, очень скоро перестаёт иметь для нас значение.
  
  
  Глава 11. Война или мир?
  
  
   Мира страстно желали все люди, живущие на полосе земли, протянувшейся от Красного до Средиземного морей. Мира требовали арабы, стреляющие в евреев, но одновременно желавшие продолжать работать в Израиле. За мир сражались израильские солдаты, отвечающие на огонь и камни арабов. Мир нужен был поселенцам, растящим детей, превращающим пустыни в цветущие поля и сады. Поселенцам, считающим, что они являются передовым укрепленным форпостом армии Израиля, охраняющим дальние подступы и безопасность всего Израиля. Самые отчаянные из них жили там, где до арабской резни тридцатых годов веками селились евреи, где сохранились еще старинные святые места и гробницы Пророков и Прародителей, неожиданно оказавшиеся общими с мусульманами. Мира желали и те, кто видел в поселенцах лишь экстремистов, провоцирующих арабов на Интифаду. В публично произносимых речах, в заклинаниях и воплях, призывал к миру Председатель. Заговорщики, составители и подписанты позорных "Ословских" договоров, тоже искали свой, "единственно верный" путь к миру. О мире до хрипоты спорили европейские интеллектуалы, желавшие, чтобы евреи и арабы дружно жили вместе под сенью закона и демократии. О мире, только о нем одном молил Аллаха, скрючившись в инвалидной коляске, руководитель и основатель ХАМАСА, посылая террористов-самоубийц взрывать детей на дискотеках. Но только наделенные властью и владевшие информацией люди по обе стороны "Зеленой черты", в отличие от миллионов других, наивных и доверчивых людей, понимали простую истину. Ту - что мира в этом уголке земли нынешнему поколению не видать, как своих ушей.
  
   ... Сергей устал от войн и тоже страстно желал мира. Он верил в мир, надеялся на мирное будущее, но жизнь преподнесла ему горькое разочарование....
  
   Гуляя по городу, в один из свободных от работы в школе дней, он попал на кривую улочку Старого города. Еще несколько минут назад многолюдная и оживленная она неожиданно опустела, словно затаившись перед чем-то страшным, неотвратимым, накатывавшимся словно цунами на океанский островок. Ставни маленьких окон средневековых домов захлопнулись. Но Сергей, своим проверенным афганским чутьем, ощутил за дверями и занавесками окон присутствие сотен людей, замерших в тревожном ожидании чего-то, что непременно обязано было произойти. Он собрался и шел вперед уже не вразвалочку, не прогуливаясь, как пять минут назад, а, подобравшись, мягкой кошачьей ходкой, как шел раньше в кишлаках и аулах Афгана. Он двигался сгруппировавшись, готовый к немедленному действию и жалел только о лишних, бесполезных, зря набранных килограммах тела.
  
   Воздух сгустился и пропитался тревогой, словно тучи насыщающиеся электричеством перед грозой. Сергей двигался, держась ближе к стенам домов и физически ощущал свою беспомощность. Впервые в Израиле ему стало не по себе без надежного "Калаша" в руках, первый раз он шел по Иерусалиму не прикрытый верными товарищами, шел, чувствуя на спине тяжелые чужие взгляды. Такое происходило с ним последний раз во время первой чеченской войны, когда прикрывать капитана оказалось просто некому, когда не нашлось в его распоряжении никого толкового, кроме нескольких сопливых молокососов-срочников. Детей, а не солдат, набранных, а точнее нащипанных, с бору по сосенке, из различных частей и подразделений. Ребятишек с цыпками на руках и худыми заросшими шейками, никогда до Чечни не выстреливших больше тех трех патронов из автомата, что кровь из носа положено стрельнуть перед принятием Присяги. Они испугано озирались по сторонам, вздрагивали от малейшего шороха и вначале были готовы с одинаковой вероятностью или умереть в бою, впав в истерический героизм, или удариться в такой же истеричный, неконтролируемый мозгом неудержимый драп. Со временем, те кто выжил, кого он успел выучить, стали настоящими бойцами, и он шел, уже не опасаясь за собственную спину.
  
   Но то было в Чечне. А в Иерусалиме на очередном изгибе улочка вывела его к площади, образовавшейся перед воротами, ведущим на Храмовую гору. На древней мостовой, в окружении не менее древних стен толпились, махали руками, гортанно переговаривались, закручивались воронками случайно образовавшихся группок, вновь распадались на маленькие кучки, сотни палестинских мужчин. В толпе то там, то тут выныривали фотокорреспонденты с табличками "Пресса". На секунду вспыхивала вспышка блица и фотокорреспондент вновь исчезал в толпе, чтобы через некоторое время "проявиться" в другом месте. Судя по пластмассовым биркам на куртках и жилетах с бесчисленным числом карманов, корреспонденты слетелись сюда из самых разных европейских, американских и арабских агентств, газет и журналов. Может как пчелы на цветы, но, скорее как мухи на дерьмо.
  
   Поперек площади, не давая толпе втянуться в ворота, ведущие к мечети, стояла шеренга израильских солдат пограничной стражи в зеленых беретах. Сергея давно уже перестало удивлять, что пограничники всего мира предпочитают всем остальным цветам спектра именно зеленый. В проходах улиц, пограничников поддерживали полицейские, смотревшиеся куда более мирно, в своей синей униформе. Сергей по самому краю обошел площадь, не вступая в разговоры, протискиваясь мимо спорящих. Он не собирался ввязываться в заварушку и решил тихо-мирно покинуть толпу, даже не вдаваясь в суть разгорающегося конфликта. Это ему почти удалось, и он относительно спокойно достиг передней шеренги солдат. Он уже собирался предъявить удостоверение и повернуть к Стене Плача, но его внимание привлекла колоритная сцена, развернувшаяся прямо перед глазами.
  
   Средних лет, отяжелевший уже, но еще мускулистый, высокий араб стоял, упершись кулаками в, прикрытую облегченным бронежилетом, грудь вышедшего перед солдатами молодого офицера. Глаза палестинца полыхали огнем ненависти, косточки пальцев побелели от сдерживаемого напряжения, жилы на шее вздулись. Налившийся дурной кровью, побагровевший лоб он почти уткнул в лицо израильтянина. Не слыша и не видя ничего вокруг, араб орал, брызгая слюной своему противнику что-то свое, непонятное Сереге. В свою очередь, офицер, сурово сдвинув черные, собольи брови и, не отводя взгляда нервно прищуренных глаз, впер собственный, не менее пылающий взор в чужие глаза наседавшего на него человека. Он также как и оппонент раздирал в крике рот, напрягал вены, надсаживал голосовые связки. Их позы повторялись, словно зеркальные изображения, но офицер орал на иврите, а мужик - на арабском. Подкрепляя слова действием, один тыкал кулаками в бронежилет, а другой - указывал вытянутой правой рукой куда-то назад, за спину противника, видимо приказывая отправляться восвояси. Почему-то Сергею наиболее подробно запомнилась именно эта, еще юношеская, но уже достаточно мускулистая, покрытая нежным загаром и молодым еще, нежным волосом, рука в рамке отглаженного и аккуратно подвернутого рукава зеленой форменной рубашки.
  
   - Ну, чего полицейские и солдаты привязались к людям? - Подумал Сергей. - Молодежи здесь почти нет, вот и пропустили бы на молитву. Впрочем, его дело сторона. Он свое уже оторал, отпихался и отвоевал.
  
   В тот день он собирался пройти на площадку перед Стеной плача, двигаясь тем же маршрутом, что проделали в шестьдесят седьмом году парашютисты Даяна. Когда он все же пришел к цели, то ему стало понятно происходившее на площади. Возле Стены он успел застать медиков, увозящих стариков и молодых ортодоксов с окровавленными пейсами, в залитых кровью пиджаках и белых рубашках. Площадка перед Стеной Плача оказалась усыпана булыжниками и обломками скалы, которые богомольные мусульмане кидали в молящихся внизу верующих иудеев.
  
   Сверху бросать удобно и, пока не появляется полиция и солдаты, вполне безопасно. Вот палестинцы и закидывают камнями евреев. Длится это развлечение ровно столько, пока снизу не раздадутся выстрелы винтовок "Галиль". После первых выстрелов отважные метальщики злобно взвывают на прощание и убираются крикливой, торопящейся, обгоняющей друг друга толпой подальше от пуль. Оказавшись в безопасности они радостно обмениваются похвальбой кто сколько разбил еврейских голов. Солдаты и полиция уходят в казармы и поле побоища остается за корреспондентам мировых агентств. Фотографии уже отсняты и им останется только красочно расписать ужасы народной Интифады, выделяя, естественно, только варварскую, жестокую стрельбу боевыми патронами, в ответ на безобидные, случайно оказавшиеся под рукой камни. В их изложении это уже и не камни даже, так, камушки.
  
   Один такой камень, еще дымящийся в свежей еврейской крови, валялся на прогретых щедрым солнцем плитах площади. Булыжник, прилетевший от исламской святыни к святыне иудейской, попал в защищенную лишь беретом и маленькой ермолкой голову солдата. Юноша лежал, распластавшись на спине, закатив глаза, а кровь медленно и густо стекала из рассеченного черепа и разбитой скулы. Рядом с раненным несуетно, профессионально делали свое дело вездесущие парамедики из ортодоксов. Это были в основном пожилые уже люди, одетые в традиционные, несовременные одеяния, казавшиеся Сергею ранее какими то смешными, вычурными, в черных кипах на библейских головах, в белых рубашках с длинными рукавами и нитками цицкас на поясе. Один из них, видимо врач, расстегнул форменную рубашку на груди солдата, приложил стетоскоп и прослушал сердце раненного, другой прижал к ране тампон с лекарствами, третий записал в блокнот указания врача и одновременно передал их по мобильному телефону в госпиталь. Люди гражданские, они делали работу военных медиков. Кровавую, но необходимую работу, будь то в Афганистане, Чечне или в мирном, святом для всех религий Иерусалиме...
  
   Возле Стены, все также мерно раскачиваясь и шепча молитвы, переворачивая тонкими, нервными пальцами страницы Книги, оставался, не замечая ни пуль, ни камней, длинный, худой юноша в черной шляпе с широкими полями, иссиня черными кудрями пейсов, свисающими по обе стороны одухотворенного, бледного, не тронутого солнцем лица. Его карие близорукие чуть выпуклые глаза, в тонких очках с сильными стеклами, словно не видели окружающего, казалось они были устремлены к Богу. Он молил Всевышнего о мире, испрашивал мира у наиболее древнего из Богов Иерусалима, он молился о мире и не замечал ни раненых, ни схватки полиции с палестинцами, ни камней, ни воплей машин скорой помощи. Он молил Бога о мире....
  
   Так жизнь преподала Сергею очередной урок из серии "Не верь глазам своим". Ибо ничего не осталось простого и ясного на Святой земле.
  
   С того дня - дня нежданных откровений, началась Интифада. Сущность этого явления Сергей четко осознал в момент, когда по телевизору показали расправу палестинцев над двумя резервистами, случайно попавшими безоружными в их деревню. Безоружных солдат завели в полицейский участок, видимо пытали, а вокруг тем временем собиралась толпа. Бурлила. Бесновалась. Зверела. Распаляла себя. Наступил момент, когда по сигналу невидимого дирижера, охранявшие вход полицейские, отодвинулись в стороны, освободив проход для толпы. Толпа немедленно этим воспользовалась, рванулась, проникла в здание. Прошла минута и прямо через стекло окна, разбивая его головами, выкинули во двор, в массу беснующихся арабов два избитых тела. Их выпихивали, а острые, словно ножи гильотины осколки стекла рубили, впивались в мясо, распарывали кожу и лохмотья одежды солдат, окрашивались в алый, веселый, пестрый, переливающийся на солнце цвет.
  
   Тела солдат утонули в бурлящем водовороте заполнивших двор особей. Там где они глухо ударились об утрамбованную полицейскими башмаками землю плаца, над толпой тут же взметнулись зажатые в кулаках сверкающие осколки. Ятаганы взвились и упали, а когда поднялись вновь то уже не блестели, а отливали красным, словно руки их державшие, заканчивались языками адского пламени. Руки людей? Нет, пожалуй. Когти озверевших, человекоподобных особей. Тех, что терзали мертвые тела, тех что демонстрировали омытые еврейской кровью лапы, можно было называть как угодно, но только не людьми.
  
   Позже, волею случая, Сергей и сам оказался невольным свидетелем взрыва в ресторане, точнее в пиццерии "Сборро". Той, что расположена возле гостиницы "Паладин" на улице Яффы в самом центре Иерусалима. Ему нравилась тамошняя пицца и он иногда, когда заводились лишние деньги, позволял себе, "молодому и неженатому", скоротать время в уютном ресторане. В одном из многих в торговой сети, раскинувшейся от берегов Америки по всему свету. Людям нравилась и сама пицца и выставленные на подогреваемых подносах маленькие ломтики поджаренного говяжьего бекона, и горки свежих маленьких сосисок, истекающих ароматным жирком.
  
   В тот злополучный день Сергей сошел с автобуса, не доехав одну остановку. Просто решил пройтись, нагулять аппетит перед едой, да и приятно погулять пешком по кишащей людьми улице. Ему оставалось перейти на противоположную сторону. Он стоял, ожидая, когда загорится разрешающий сигнал светофора, когда затормозит перед белой "зеброй" поток автомобилей, рычащий и фыркающий от нетерпения двигателями.
  
   На противоположной стороне бульвара собиралась перейти дорогу весьма странная парочка, минуту назад покинувшая ресторан. Слева стояла высокая стройная шатенка с красивой грудью, обтянутой красной ти-шорткой, приоткрывающей загорелый живот с впадинкой пупка. Стильные темно-голубые джинсы обтягивали стройные сильные ноги, приоткрывая, как ровно на половину, красивые туфли на высоком каблуке. На поясе девушки пристроился маленький сотовый телефон в чехольчике, через плечо переброшена фирменная сумка белой мягкой кожи. Длинные, распущенные, гладкие и блестящие волосы обрамляли тонкое, с правильными чертами лицо с матовой кожей, прямым носиком с чуть заметной пикантной горбинкой, с высокими скулами, с четко очерченными губками, видимо, лишь совсем недавно, сразу после еды слегка подкрашенными помадой.
  
   Справа от девушки, иногда прикрывая её от нескромных взглядов прохожих, поминутно оглядываясь по сторонам, словно боясь быть застигнутым знакомыми со столь экстравагантной спутницей, располагался приземистый, чуть даже ниже ее ростом, полноватый ортодоксальный еврей. Обычный такой ортодокс, с печальными глазами на бледном, обрамленном непременной курчавой бородой еврейском лице. Из-под черной, широкополой шляпы спускались небольшие, тщательно подвитые пейсы. Одет спутник красавицы был в черный шелковый длиннополый сюртук с пояском и в белую рубашку без галстука, обычную повседневную форму деловых религиозных евреев. Мужчина держал в левой руке раздувшийся от бумаг черный портфель, а на правой, явно нервничая, быстро покусывая, обгрызал ногти. Ему, видимо, очень хотелось как можно скорее перейти дорогу и укрыться вместе с девушкой в собственной машине.
  
   Девушка следила за страданиями спутника взглядом одновременно теплым и немного презрительным. Время от времени она задумчиво прикусывала мелкими белыми зубками нижнюю губку, словно сдерживала рвущийся наружу смех, вызванный его паническими телодвижениями и страхом разоблачения.
  
   За спиной парочки жил повседневной жизнью ресторан "Сборро", прикрытый сверху веселой зелено-бело-красной вывеской, объявляющей на английском и иврите, что это "Ваш действительно самый лучший выбор". Посетители, сидящие на небольшой открытой веранде или расположившиеся возле окон в зале, поглощали пиццу, смеялись, мирно беседовали.
  
   Около входа дежурила бело-синяя полицейская машина, возле нее стояли, видно беспечно болтая о разных разностях и лишь изредка поглядывая по сторонам, двое полицейских, парень и девушка. Полицейская девушка очень хорошенькая, машинально отметил Сергей, со смешливым смуглым личиком, с задорным хвостиком темных волос, пропущенным сзади через синюю бейсбольную шапочку с надписью "Полиция". На полицейской девушке несколько неуклюже сидел не по росту большой бронежилет, но видимо размеры в полиции не предусматривали несение службы подобными пигалицами. Полицейский, наоборот, был высок, красив, широкоплеч. Синий мундир сидел на нем как влитой, и белоснежный воротник форменной рубашки красиво оттенял загорелую сильную шею. Глаза супермена снисходительно взирали из-под козырька форменной фуражки на напарницу и на весь окружающий мир.
  
   Светило солнце, шелестели шины автомобилей, пересмеивались полицейские, толпа жила своей, отмеряемой секундами, словно в кадрах кинохроники, жизнью. Глазели по сторонам, набирались впечатлений, туристы. Спешили на ленч и с ленча служащие. Метались между столиками и кухней подавальщицы и официанты в ресторане, люди ели, смеялись, выпивали...
  
   Сергей заметил, как в ресторан прошел, обойдя стороной полицейскую машину, молодой парень арабской наружности лет так двадцати - двадцати пяти. Полицейские проводили его неодобрительным взглядом. Но не остановили. Видимо молодой палестинец не вызвал у них подозрения. Араб как араб, только застегнутая под самое горло спортивная куртка казалась не к месту, совсем не по сезону...
  
   Осмыслить возникшую и озадачившую его мысль Сергей не успел. Вместе с гулким ударом взрыва из "Сборро" вылетели клубы дыма. Посыпались стекла, рассыпающиеся в воздухе водопадом осколков. Полетели растерзанные части тел. Взлетели, вертясь и опрокидываясь на лету, столики, стулья. Медленно планировали пластиковые тарелки с остатками пиццы, вываливали в полете на асфальт содержимое женские сумочки. Висевшая над входом парадная вывеска рассыпалась разноцветными стекляшками, брызнула фейерверком искр короткого замыкания и косо провисла, чудом удержавшись на одном креплении. Красота исчезла, открыв неприглядную начинку из перепутанных проводов и остатков неоновых трубок. Веранда, еще мгновение назад веселая, беспечная и нарядная, напоминала сейчас закопченное поддувало дьявольского очага, а его основание словно сгоревшими угольями, оказалось усеяно неподвижными телами.
  
   Прошли секунды первого немого оцепенения, а затем воздух наполнился стонами и воплями ужаса, воем сирены опрокинутой полицейской машины. Медленно приходя в себя, закопошились, словно не веря выпавшей в лотереи жизни удаче, выжившие, еще находящиеся в шоке люди. Раненные пока не чувствовали боли и только удивлённо разглядывали непонятно откуда появившуюся на их телах кровь. Словно сломанные детские игрушки, лежали брошенными оловянными солдатиками возле жалобно орущей машины полицейские. Их лица еще сохраняли то выражение удивления и растерянности, что появилось в последние секунды перед взрывом.
  
   Все смешалось. Происходящее затем Сергей мог вспомнить только урывками, фрагментами. Он, прошедший кровавые войны, не раз, вытаскивавший на себе из боя раненных и убитых бойцов, ни разу не мог представить, что в мирном городе придется бегом тащить к "Амбулансу" хрупкие, залитые кровью тела девчонок-подростков. Девочек, еще недавно столь неумело и кокетливо разыгрывавших из себя взрослых, бывалых завсегдаев ресторана. Или толкать, объезжая обломки, каталку со стонущим, сжимающим ладонями окровавленные виски, оказавшимся вдруг по пояс голым полицейским. Протискиваться, неуклюже наклоняясь, под желтой полиэтиленовой лентой натянутой коллегами раненного и ограждающей место взрыва от посторонних.
  
   Вокруг звучали голоса на иврите, английском, русском и разных иных языках, которые Сергей не знал. Причитала, ища родственников, русская бабушка. Плакал и ругался на иврите молоденький солдатик, зажимал руками кровь, хлещущую из распоротой стеклом ноги. Азиатского вида женщина, японская или южно-корейская туристка, растерянно осматривала порванное и закопченное платье, пыталась аккуратно сложить то, что осталось от сумки. Группа французов, озираясь и переговариваясь, быстрым шагом дружно стремилась как можно быстрее покинуть место происшествия.
  
   Религиозный еврей, опустившись на колени, склонился над своей спутницей, той самой, которой он еще мгновение назад так откровенно стеснялся. Теперь мужчина выл в голос, ухватив себя за пейсы и раскачиваясь от горя, а слезы текли по его лицу и застревали в бороде. Потом к девушке подошли санитары в сине- желтых жилетах, склонились, что-то ободряющее сказали и ей, и спутнику, аккуратно подхватили под длинные ноги и бережно поддерживая под спину, положили на каталку. Уже оказавшейся на каталке девушке осторожно вложили в красивый, окровавленный носик ватку и повезли к "Амбулансу". Ортодокс, словно потерянный, еще минуту стоял на месте, а затем подхватил портфель и кинулся следом за спутницей.
  
   - Дай Бог, чтобы девушка выжила, чтобы у них все наладилось и пошло в будущем хорошо. - Подумал Сергей. Дольше оставаться на месте взрыва не имело смысла. Простым зевакой он быть не собирался. Свидетелей и кроме него имелось более чем достаточно. Сам он араба видел только мельком, в пол-оборота, и больше со спины. Сергей очистил, по мере возможности, одежду, поднырнул в последний раз под ленту и, уже собирался уходить, но подошел детектив и, представившись, попросил дать свидетельские показания.
  
   Сергей начал рассказ об увиденном на иврите, но, расслышав акцент, детектив остановил его.
  
   - Можете говорить по-русски. - Сказал детектив. - Я сам переведу, а вы только подпишите показания. Да, сообщите адрес, домашний телефон, место работы и рабочий телефон.
  
   Сергей указал требуемые координаты, а затем коротко и четко, по-военному в нескольких словах описал и происшедшее, и араба-самоубийцу.
  
   - Увы, детектив, это все. Как видите совсем немного. Вряд ли Вам поможет.
  
   - Ну, что же, из маленьких кусочков мы сложим полную картину происшедшего. - Сказал детектив. - Впрочем, через пару часов палестинцы сами растрезвонят на весь мир кто именно, как взорвался и к какой организации принадлежал. Тут уж каждая постарается застолбить приоритет. Только выбирай.
  
   Они распрощались, и Сергей двинулся домой. Он не мог успокоиться, его обуревали злые, горькие думы, бесило собственное бесполезное бездействие, неспособность занять подобающее место в том строю, где способен принести максимум пользы знаниями, опытом. То есть, всем тем, что не за партами в классах, не на лекциях в Академии, а в бою добыл потом и кровью. Он обладал отлично тренированным телом, мгновенной реакцией, владел различными приемами борьбы и всевозможными методами стрельбы. Но все это оказалось никому не нужно, и эта невостребованность вызывала гадливое чувство никчемности, ненужности. От горьких дум по ночам приходил мучительный сон, после которого, утром хотелось вновь заснуть, кануть в небытие, забыться, обхватить голову краями подушки. Но нужно было идти в школу, учить детей. Сергей превозмогал себя, вставал и уходил на работу разбитым и не отдохнувшим. Возвращаясь в пустую комнату, наскоро обедал, а потом вновь тянулись невыносимо длинные, наполненные пустотой часы жизни ...
  
   Взрывы и переговоры, гибель людей и выступления политиков, взаимные угрозы и обличения, подписание протоколов и отказ от декларированных ранее планов и договоренностей нудно сменяли друг друга. Под пустопорожнюю болтовню начались взрывы смертников и продолжались с пугающей регулярностью под аккомпанемент всем изрядно осточертевших рассуждений о необходимости мира. Как всегда в критические моменты истории оживились, воспрянули духом леваки и, как результат их демагогической говорильни, три сотни молодых израильтян разом выразили нежелание служить на территориях. Триста солдат и офицеров нарушили присягу, отказались выполнять воинский долг там, куда их направила истекающая кровью страна, оставили без защиты соплеменников.
  
   Сергей всегда, еще с советских времен, считал, что служба в Армии суть действительно почетная обязанность гражданина страны. Именно почетная, а не принудительная. Незачем тащить в армию тех, кто способен пустить струю в штаны при одной мысли о ночлеге в казарме, где не дай Бог придется спать на втором ярусе коек, да еще по приказу вскакивать не свет не заря, обходиться без пап, мам, бабок и нянек. Сергей считал, что Армия вполне может и даже обязана обходиться без подобных людей, равно как и без тех, кто всем своим естеством презирает и ненавидит воинскую службу, высмеивает сопутствующие ей ритуалы. Пусть эти люди, считающие себя элитой нации, остаются дома и поют песенки о том, что " ... мускулистая рука не посмеет тронуть их". Пусть им будет спокойно и радостно. Рано или поздно, но этим персонажам придется удостовериться, в том, что и сколько они потеряли в жизни. О потере навсегда и безвозвратно нечто более важного, чем домашний комфорт, семейный уют, чем служебная или научная карьера. Потеряли то, что нельзя купить за деньги - мужество мужчин.
  
   Для таких людей, каким был сам Сергей, Армия превратилась в судьбу, в семью, наполнила смысл жизни. Для тех, других, Армия, если они в нее всё же попадали, навеки становилась жестокой мачехой. Не стоило тянуть их на службу насильно. Пользы от них было ноль, а зла и себе и другим, эти несчастные творили, вольно или невольно, более чем достаточно.
  
   Израильтяне отказались служить, а Сергей чувствовал, что должен, обязан стать в строй, пусть рядовым, кем угодно, но только прикрыть собой ту брешь, что образовали отказники. Оказалось, что, таких как он не единицы и не десятки, а сотни и тысячи. Их отправляли домой с призывных участков и военкоматов, им вежливо отказывали на фирменных бланках Министерства Обороны и Канцелярии Премьер-министра.
  
   Тогда они собрались и организовали добровольческий батальон "Алия", а организовав, вышли на защиту поселений, не имея ни собственного оружия, ни бронежилетов. Они добирались до места несения службы и питались за собственный счет. Они несли службу в собственные выходные дни. Они шли защищать новую Родину в старом, хорошо обношенном, пропахшем порохом и землей разных "горячих точек" планеты, обмундировании. Вот и Сергей впервые со времени приезда снял с вешалки заботливо прикрытый газеткой камуфляж и отбил привычным жестом об колено выцветшую афганку.
  
   Андрей и его жена, выслушав во время очередной встречи новость о вступлении Сергея во вновь организованный добровольческий батальон, идею эту не одобрили. Анна была прямолинейна и в лоб заметила. - Ты, парень уже свое отвоевал. Вон, седина в волосах появилась, а все в солдатики хочется поиграть, с автоматом побегать. Угомонись.
  
   - Седина, Анечка у меня после "Сборро" полезла. А в солдатики не играю, защищаю Родину. И делаю это там и тогда, где велит мое сердце.
  
   - Но Анна совершенно права! Воевать с врагом обязана Армия Обороны. Наша армия самая сильная в регионе и одна из сильнейших в мире! - Кипятился Капитан А.. - Мы можем разбить палестинцев и всех прочих врагов одним движения мизинца! Наши генералы - самые способные в мире, а политики наиболее ответственные и приверженные идеям демократии. Всюду важна, прежде всего, дисциплина, а вы создаете какие-то полувоенные формирования! Возможно, вы не знаете, что для нас, ЦАХАЛа жизнь врагов также бесценна, как и жизнь наших солдат? Вы же, привыкли убивать всех и вся! Да среди вас могут оказаться и убийцы невинных людей в Афганистане и Чечне!
  
   - Братан, ты просто не понимаешь того, что происходит. Ты не был на месте взрыва и не видел того, что видел я своими глазами. И, слава Богу, иначе ты не мог бы уже спокойно летать в своих синих небесах. Не дай Бог, произойдет нечто, что откроет тебе глаза, низведет с высоких демократических небес до приземленного понимания реальности. Но не будем спорить. Я принял решение и не отступлю от него. А за наш личный состав пусть у тебя не болит голова. Все добровольцы проходят жесткий отбор и проверку в самом батальоне и в министерстве Обороны. Люди, создающие батальон не желают иметь в своих рядах тех, на воинской или гражданской репутации которых имеется хоть малейшее пятнышко.
  
   - Сергей, пойми, ведь невозможно слабо вооруженному, не входящему в состав Армии отряду, собранному из давно не бравших в руки оружие людей, выполнять армейские функции! - Горячился Капитан А., рассматривая ситуацию с точки зрения военного профессионала.
  
   - Невозможно на потолке спать! - Отрезал Сергей. - Одеяло спадает. А если ты воевал, то вся память у тебя уже в руках, в подкорке мозга, на уровне инстинктов. Тело само вспомнит, что и как делать. И с оружием разберемся, дело не хитрое.
  
   Тем более не хитрое, что знал Сергей все его типы не хуже чем родные "Калаши", "РПГ", "КПВ" и прочее советское добро.
  
   После подачи заявления в руссбат, Сергея, прежде всего, проверили по каналам армии и МВД. После принятия положительного решения он принял Присягу и стал рядовым резервистом ЦАХАЛа. Батальон возник как объединение людей, которым далеко не безразлична судьба новой Родины и народа. Батальон ответил самим фактом создания на ложь пацифистов, отказавшихся защищать рубежи Родины, служить на исторически принадлежавших евреям землях. Батальон принял на себя обязанность охранять и защищать поселенцев от разбойников и террористов. Места дезертиров, оказавшихся делать это святое дело, заняли в армейском строю вчерашние олим, добровольцы, не подлежащие призыву, но отказавшиеся от благ мирной жизни в пользу понятий чести и Присяги. В строю руссбатовцев стояли не только евреи, но и русские, украинцы, армяне, даже мусульмане из бывшего СССР, для которых земля жен и детей стала родной. В строю батальона стояли люди везде и всегда защищавшие мир от террористов и их пособников.
  
   Сначала русский батальон охранял отдельные удаленные поселения. Арабы сразу почувствовали присутствие профессионалов, быстро перекрывшим им все лазейки и проторенные дорожки. Лучшей оценкой действий "Алии" стали вопли и протесты арабов, их жалобы в ООН. Они даже обозвали ребят наемниками, хотя те первый год работали исключительно на голом энтузиазме и за собственные весьма скудные средства. Бойцы за свои деньги покупали служебных собак, приборы ночного видения, бронежилеты, заправляли автомобили бензином и приносили с собой термосы с кофе и бутерброды. Они донашивали, издирали в лохмотья оставшуюся от прошлых лет военную форму, помнящую еще зеленку Афганистана, предгорья Кавказа, а кое у кого даже джунгли Анголы и кубинские пальмы.
  
   Сергей прошел отбор и вступил в содружество добровольцев. Одним из первых он попал на дежурство в отдаленное поселение на Западном берегу. В ту ночь они тройками уходили в дозор, вооруженные полученными от поселенцев автоматами, в стареньких бронежилетах, с многократно ремонтированными, давно списанными приборами ночного видения и портативными рациями, хрипевшими и сипевшими точно также как и те зеленые металлические ящики, что надрывали им глотки и натирали плечи в горах Афганистана. На тропу войны вышли парни, отслужившие свое в морской пехоте, в десантуре, в спецназах различных ведомств. Вышли на бой настоящие мужчины с одинаково крепкими бойцовскими затылками и мощными, годными под самый неподъемный груз шеями, с выцветшими, расплывшимися от пота и времени голубыми наколками якорей и парашютов на предплечьях, со спокойным и прямым взглядом бывалых солдат. Сергей вновь оказался среди своих. Среди братьев по духу и делу.
  
   Первая ночь в дозоре прошла спокойно, если не считать доносившихся от палестинских поселков воплей и криков на арабском языке, смысл которых был весьма прозрачен и прост: "Если убьете наших мужей, мы убьем ваших жен и детей". А утром они услышали от поселенцев простые слова о том, что здесь их Родина. Родина многих поколений их предков от самых древних, библейских времен, и они её никому не отдадут. Что они не уйдут отсюда, не оставят созданный их руками рай палестинцам. И израильский флаг над холмом реял, словно алый флаг над форпостом в Джелалабаде, а ржавый проволочный забор, заросший кустарником и деревьями, представлялся колючкой, опоясывавшей блокпост под Грозным. Утром, отдежурившая ночью смена бойцов разъехалась по рабочим местам и по домам. Но и следующим вечером в темноте бормотала по-русски рация, слышались приглушенные команды на русском языке. Снова тихо, словно тени, уходили в ночной дозор сменные тройки бойцов в потертом обмундировании и молча лежали затаившись в ночи снайперские секреты со старыми привычными винтовками Драгунского. Они выбрали свой путь и стали в правильный строй. Алия - это восхождение. Для своего достижения цели эти парни выбрали не самый легкий маршрут.
  
   По дороге домой Сергей, впервые со времени теракта у ресторана, ощущал радость утра, синеву неба. Он чувствовал, что нашел, наконец, необходимые и веские аргументы для спора с Капитаном А. и его красавицей женой. Аргументы, что собирался выложить их при первой же встрече, уже заранее обговоренной и назначенной на ближайший выходной день.
  
  
  Глава 12. Время "Ч".
  
  
   Шинаиз уже ничего не волновало, душа ее онемела словно плоть от наркоза. Переодевшись в задней комнатке очередной конспиративной квартиры, она вышла под нескромные взгляды мужчин уже облаченная в форму солдатки ЦАХАЛ. Наиболее опытный подрывник закрепил прямо на теле, под защитного, зеленоватого цвета рубашкой, заряд, очень похожий на тот игрушечный, маскарадный, что украшал ребенка на вечеринке. Ловкие пальцы взрывника-специалиста подсоединили проводки сначала к батарейке и только после этого к тумблеру, поставив его предварительно на предохранитель.
  
   - Порядок! Настоящий шахид в боевом облачении обманутого врага. - Довольно потер руки Халид. - Можешь теперь посмотреть на себя в зеркало. Женский взгляд скорее обнаружит недостатки в одежде.
  
   В обрамленном рамой поверхности зеркала отразилась молодая, пригожая военная девушка. Шинаиз видела таких на улицах израильских городов, где они, весело смеясь, гуляли с парнями во время увольнений или отпусков. Она видела девушек-солдат сидящих в кафе, небрежно закинув автоматы на плечо. Или ждущих воскресным утром автобусов на остановках перед возвращением в часть. Шинаиз видела их во время досмотров на блокпостах и на пропускных пунктах, где, серьезные и собранные, они проверяли документы палестинок. Шинаиз тайком, боясь признаться в этом даже самой себе, всегда завидовала этим счастливым, полным внутреннего достоинства красавицам. Им не нужно носить бесформенные темные платья, прятать волосы и лица под платки. Девушкам-солдатам очень шла их военная форма. Кроме того, Шинаиз знала, что после службы они без проблем натянут обтягивающие джинсы, легкие радостные кофточки или красивые модные платья. Им дозволялось даже вообще для неё немыслимое - красить губы и применять косметику. Шинаиз тайком любовалась молодыми израильтянками, но и в тоже время открыто их проклинала. Одна часть её души им завидовала, другая - презирала и боялась. И вот теперь она, Шинаиз, стала, пусть на какое-то малое время, одной из них. Привычно ненавидя евреек, она всегда ощущала злость и зависть по отношению к этим женщинам и девушкам. Однако сейчас, облачившись в их форму, глянув на себя в зеркало, сама Шинаиз, стыдно сказать, вдруг, пусть недолго, на какое-то мгновение, но ощутила себя не палестинкой идущей на подвиг, а одной из этих гордых и красивых воительниц. Одной из тех израильских красавиц, что смели не опуская долу глаза, разговаривать с мужчинами, открыто пользовались косметикой, с одинаковым изяществом управляли пулеметом, пудреницей, автомобилем или танком.
  
   Впрочем, сегодня ей тоже позволили наложить макияж. В завершение, Халид собственноручно заправил под погон цветной берет. Вторую, более мощную бомбу замаскировали в кокетливом, изящном рюкзачке, который она наденет на спину. Второй заряд должен был детонировать после взрыва пояса шахида.
  
   Наконец подготовка закончилась и после короткой молитвы все участники операции вышли к заранее угнанной машине с синими израильскими номерами. Шинаиз и Халид сели на заднее сидение, а спереди расположились водитель и боевик, обеспечивающий прикрытие и охрану шахида, заранее облаченные в израильскую военную форму. Автомобиль тронулся и через распахнутые хозяевами ворота выкатил на дорогу, ведущую к "Зеленой линии". Они ехали в украденной у евреев машине, с фальшивыми израильскими номерными знаками, в купленной у других евреев израильской военной форме, с вражеским оружием, сжимаемым в потных ладонях, с поддельными еврейскими удостоверениями личности.
  
   Дорога вывела автомобиль боевиков на трассу, которой пользовались поселенцы, они подождали разрыва в потоке машин и, рванув на предельной скорости, въехали на вражескую территорию. Шинаиз находилась в каком-то заторможенном состоянии, и ей было уже совершенно безразлично, задержат их или пропустят благополучно. Если задержат, она взорвется сразу, и тогда ей не нужно будет совершать всего остального. Пусть уж скорее наступит благословенная смерть и она мгновенно окажется в райских кущах перед лицом Всевышнего. Но машина благополучно миновала старые и новые полицейские посты, выставленные на подъездах к Иерусалиму. Солдаты и полицейские проводили только выборочную проверку, а увидев знакомую форму и миловидное девичье лицо, только дружески улыбались, понимающе подмигивали и ... пропускали белую "Сабуру" без досмотра.
  
   Когда все посты остались позади, боевики въехали в логово врага, в город, который обе враждующие стороны считали своей столицей. Захваченный десантниками в 1967 году, город оставался яблоком раздора между правыми и левыми сионистами. Те могли спорить до посинения, но ни Халид, ни его Организация не собирались проводить различия между еврейскими "мирниками" и еврейскими "ястребами". Террористам было глубоко безразлично, что одни, споря с пеной у рта, предлагали палестинцам мирный раздел, другие - полное самоуправление, а третьи - твердили "... пусть отсохнет наша рука, если мы забудем об Иерусалиме!".
  
   Для Халида и его людей Иерусалим оставался неделим, они знали наверняка, что это только их город, и для неверных в нем места не оставалось. Боевики ехали молча, но мысли их были заняты именно этим. И от дум этих руки сильнее сжимали оружие. Словно в подтверждение видения победы, мелькнули на фоне синего неба силуэты минарета и купола мечетей Омара и Аль-Акса на Храмовой горе. Воздвигнуты эти мечети на развалинах древних еврейских храмов. Там, на горе, куполами своими мусульманские святыни попирали нечестивые развалины, а минаретами своими горда возносились, властвуя над остальным городом. А остатки стены иудейского Храма, возле которой рыдали и молились неверные, лежали внизу, распростершись у ног слуг Пророка. И не зря Аллах создал все именно так, считали боевики, а чтобы во время великих мусульманских праздников молодежь после молитвы кидала с проклятиями вниз камни в ненавистные кипы, пейсы, бороды, котелки и сюртуки. И это было естественно и удобно, гораздо сподручнее, чем кидать те же камни вверх.
  
   Евреи камни в ответ не кидали, они стреляли. Чаще всего поверх голов. Они боялись камней, но и боялись пролить кровь, боялись осквернить мусульманские святыни. Эта боязнь за жизнь врагов еще раз подтверждала выводы Халида о трусости и неуверенности сионистов. Ведь, захватив Город, они могли в одночасье решить все проблемы, взорвать мечети и изгнать вон всех правоверных. Да в те дни они и сами бы убежали. Но нет, в силу свойственной слабости и отсутствия строгой идеи евреи не только оставили арабам святыни, но и даже заставили солдат вновь поднять сорванный вначале зеленый флаг Ислама. Вот этого Халиду было уже никак не дано понять. Для него оставалось, естественно, лишь одно объяснение - неуверенность в своей правоте и трусость, слабость души евреев.
  
   - А если так, - Радостно подумал Халид, - так, что же еще хотят эти мерзкие душонки? Те, кто сами указали правоверным собственные слабости и бреши в обороне. Время пришло, и нечего теперь голосить и причитать, мы всем этим просчетам нашли достойное применение.
  
   Когда белая "Субару" остановилась на углу, не доехав примерно метров двадцать до автобусной остановки, Шинаиз в последний раз попрощалась с Халидом, мысленно обняла его красивую голову и поцеловала в яркие, сочные губы. В ответ он улыбнулся ей понимающе, прикрыл веками глаза, в которых, как ей показалось, стояли слезы, и истекала из которых великая горечь и нескрываемая боль. А, может быть, ей просто очень хотелось, чтобы это было действительно так?
  
   Шинаиз вышла из машины, осторожно надела на спину тяжелый рюкзачок со взрывчаткой, смешанной для увеличения поражающего действия, с металлическими шариками, гвоздями, болтами и прочей железной дрянью. Еще раз проверила, удобно ли расположился в кармане брюк тумблер электровзрывателя, и пошла напряженной походкой к остановке автобуса. Ей очень хотелось еще раз увидеть Халида, но сдержалась и не обернулась ни разу. Она медленно брела по гладкому, как повсюду в еврейских городах, асфальтовому тротуару, немного неуклюже ступала новыми, не разношенными, трущими ногу, желтыми армейскими ботинками. Мимо нее пробежала к пластиковому павильону остановки автобуса стайка опаздывающих в школу учащихся местной школы. Болтая о чем-то своем, они на бегу случайно задели Шинаиз и тут же извинились. Она не ответила, не решилась продемонстрировать свой слабый иврит. Только смущенно, заискивающе улыбнулась в ответ. Ей предстояло их убить, а делала она это впервые.
  
   Она шла навстречу выползающему из-за угла автобусу и шептала про себя слова, несколько раз повторенные ей в машине Халидом вместо прощания: "У нас есть право защищать себя! Своих лидеров. Своих женщин и детей, которых безжалостно убивают сионисты. Наша кровь стоит недешево и евреи за нее должны ответить. Не жалей никого, Шинаиз! Из их детей вырастут солдаты, их старики раньше служили солдатами, их женщины собираются рожать солдат или уже матери солдат, их девушки - сегодня служат в армии. А, главное, все они, до одного, евреи, а, следовательно, уже за одно это враги Ислама. Нет им пощады и прощения! Убей их, Шинаиз! Настало девочка время положить душу за Бога! Ты приимешь мученическую смерть и отомстишь евреям за все! Аллах Акбар!"
  
  
  
  Глава 13. Бремя печалей человеческих.
  
  
   ... Капитан А. бежал к автобусу и явно не успевал, а ему так хотелось встретить Анечку прямо у ступенек, подать ей руку, а она, радостно улыбнувшись, царственно красивая сойдет на землю. Спуститься со ступенек словно небожительница на грешную землю и, рассмеявшись радостно и нежно, погрузиться в его объятия. Пусть даже на глазах у все улицы.... Пусть завидуют! Пусть все завидуют ее красоте и молодости! Только он один знал великую тайну. Знал то, что внутри этого прекрасного тела уже зародилась еще одна жизнь, жизнь его ребенка. Такого же прекрасного, а он в этом ничуть не сомневался, как и мать.
  
   В остановившийся около остановки автобус, не давая выйти наружу собиравшимся сходить пассажирам, тесня их обратно в салон, как-то очень заторможено, угловато, дергаясь руками и телом, начала втискиваться молодая солдатка с заткнутым под погон беретом танкиста, с нашивкой инструктора по вождению танка, но в желтых ботинках десантника. Эти несоответствие новеньких ботинок остальной форме, буквально резануло капитана. Носить такую обувь имели право только десантники, но уж ни как не инструкторы по вождению танков. Не могла, не имела права и никогда не надела бы настоящая солдатка желтые ботинки. Будь она действительно той, за которую себя выдавала.
  
   Андрей бросился вперед, чтобы остановить ее, задержать, вышвырнуть вон из автобуса. Словно кадр в замедленном кино он даже увидал удивленное лицо Анны, ее широко распахнувшиеся глаза, ее руки, попытавшиеся или оттолкнуть от себя страшную незнакомку, или прикрыть в последнем усилии живот... Остальные люди или ничего не увидели или так ничего не успели понять.
  
   Медленно, словно время остановило свой ход в этом ожившем сне ужасов, крыша автобуса подскочила вверх, стекла вспучились и рассыпались серебреным водопадом, а через отверстые окна рванулась наружу ударная волна, вынося кровавые ошметки того, что еще несколько мгновений назад являло собой плоть людских тел.
  
   Плотным ударом спрессованного взрывом воздуха, словно гигантской подушкой, Андрея оттолкнуло назад, отбросило к стене дома и он на некоторое время потерял сознание. Когда возвратилась способность мыслить и ощущать, он в первый момент потряс онемевшей головой, словно стряхивая наваждение. Но наваждение не исчезло, только осколки стекла посыпались на землю из волос да вернулся утраченный было слух. Он с трудом, превозмогая себя, поднялся на подгибающихся ногах и огляделся вокруг. Напротив него сидела на корточках, внешне совсем не пострадавшая полная девушка в очках и обтягивающих бедра спортивных брючках. Глаза девушки были неестественно широко распахнуты. Она, отчаянно, захлебываясь слезами, кричала, теребила, дергала одной рукой за плечо лежащего перед ней ничком на земле пожилого мужчину с лысой обгорелой головой, с испещренным черными и красными пятнами лицом. Мужчина казалось крепко уснул и не желал реагировать на призывы девушки. Его глаза оставались плотно закрытыми, а губы жестко сжатыми в одну прямую линию на серьезном, слегка насупленном лице. Свободной рукой девушка отчаянно махала в воздухе, призывая на помощь окружающих, не замечая зажатого в кулаке обрывка ремешка от дамской сумки. На призывы мгновенно откликнулись двое солдат, видимо шедших выше по улице, а теперь прибежавших к месту взрыва. Они склонились над пострадавшим и один из них начал пытаться прощупать пульс. Другой солдат, обхватив ласковыми руками голову раненного, постарался освободить ему язык для облегчения дыхания... Они молча делали свое дело, а девушка все кричала и кричала, но крик ее был никому не понятен, ибо кричала она по-русски и повторяла только одну фразу: "Как же так, ведь мы с отцом впервые собрались поехать за покупками!" ...
  
   ... Капитан А. с трудом держался на ногах, опираясь на кирпичную кладку стены дома. Боли он не ощущал, но ноги оставались словно ватные и сквозь эту же вату и туман доходило до него все происходящее вокруг.
  
   Слабо, словно нехотя, коптящими язычками пламени горели обломки автобуса. Неожиданно появились пожарные и пенной смесью огнетушителей погасили пламя. Следом за пожарными остов автобуса окружили сотрудники полиции в форме и в гражданской одежде. Они натянули резиновые перчатки, на подобие хирургических, и начали разбирать части того, что раньше именовалось автобусом и его пассажирами, а теперь представляло мешанину частиц железа и человеческой плоти. Вскоре к ним присоединились ортодоксальные евреи и, под на скороговорку и причитания истово произносимых древних молитв, принялись старательно собирать в специальные мешочки каждую, даже мельчайшую частицу бывшую прежде телом еврея. Они делали это тяжкое горькое дело, следуя Закону и традиции, ибо необходимо предать плоть земле на упокой. Ибо нужна была вся плоть и кровь восставшим на последний суд мертвецам. Ибо по Торе, каждый еврей, безвинно погибший от рук безбожников становился мучеником, а пассажиры автобуса, несомненно, и являлись такими невинными жертвами. Погибший Мученик получал, независимо от жизни своей, отпущение грехов и мог надеяться на лучшую долю в Мире ином, откуда молитвами и просьбами перед лицом Бога, помогал оставшейся на земле близким людям в их бренном существовании на Святой земле Израиля.
  
   К Андрею подходили медики, но он отправлял их к автобусу, говоря, что с ним уже все в порядке, что он не нуждается в помощи и только слегка контужен взрывной волной. Он отсылал их к другим, действительно серьезно пострадавшим людям. А сам, сжав зубы, копил каплю за каплей силы, чтобы самому подняться и, преодолев страх перед неизбежным, подойти к этим жутким обломкам.
  
   Наконец руки и ноги вновь обрели упругость. Андрей поднялся и, нетвердо ступая по казавшейся раскаленной земле, прошел несколько самых мучительных в его жизни шагов. С самой первой минуты он четко осознал, что почти никому из пассажиров автобуса не удалось спастись от осколков приведенной в действии бомбы. Меньше всего было шансов выжить у тех, кто собирался выходить на остановке. И первой среди них стояла его жена. Больше шансов спастись имели те, кого прикрыли своими телами столпившиеся на выходе пассажиры, или те, кто сидел на дальних сидениях в конце салона. Возможно, что последние отделались ушибами, контузиями и легкими ранениями.
  
   ... Шинаиз, поспешила, взорвалась прямо возле двери автобуса. Видимо, что-то ее вспугнуло, думал, удирая с места взрыва на заднем сидении белого "Субару" Халид. Черт, ведь дурёха была проинструктирована, предупреждена, что теперь евреи стали гораздо осторожнее. Они научились выхватывать взглядом из толпы наших шахидов, какой бы образ те не принимали, то ли благочестивого ортодокса, то ли парня в облике репера или металлиста. Теперь сионистские враги, учуяв нечто подозрительное, мгновенно и без разговоров выталкивали не внушающего им доверия человека на улицу. Причем, толкали так сильно, что тот кубарем катился от автобуса. В таком неудобном положении шахид если и успевал привести в действие детонаторы, то взрыв приносил мало вреда врагам, скрытым за железом автобуса. "Взрывай заряд только в толпе, в гуще их тел!", - просил и приказывал Шинаиз Халид. Теперь он скрежетал зубами, вспоминая последние мгновения перед тем как водитель его машины дал газ, перед тем как произошел взрыв. Он успел увидеть как какая-то молодая израильтянка уперлась в грудь Шинаиз, не пуская ее вглубь салона. Он не знал, что судорожно нажать тумблер заставили Шинаиз глаза еврейской девушки. Они только на секунду встретились взглядами и Шинаиз поняла, что вся ее фальшивая маскировка сорвана и она обнаружена и разоблачена. Глаза в глаза. Доля секунды! Но этого хватило обоим молодым женщинам, чтобы передать противнику всю силу взаимной ненависти и полную чашу смертельно ядовитого презрения. Взгляд незнакомки, словно стальным поршнем, изгонял Дьявола, угнездившегося в теле Шинаиз, выталкивал с предназначенного Халидом пути. На секунду Шинаиз охватили сомнения в правильности выбора, но Дьявол победил и у той хватило сил лишь на одно судорожное, последнее в жизни движение пальца.
  
   ... Андрей, естественно, ничего этого не знал. Он машинально переставлял ноги и думал, что после взрыва прошли часы, но на самом деле счет всё еще шел на минуты и секунды, просто время растянулось словно резина и секунда казалась ему часом. Так или иначе, но он успел подойти к цели как раз в тот момент, когда спасатели, осторожно поддерживая тело, укладывали Анну на носилки. Она еще дышала. Но дыхание ее было непривычно коротко, тяжело и прерывисто. Словно что-то в груди мешало ей вобрать в легкие воздух. Она даже пыталась что-то важное сказать Андрею, когда тот склонился к ее лицу. Но звука не получилось, только кровь вырвалась из уголка рта. Он пытался как-то ее успокоить, просил помолчать, не напрягать силы. Она узнала его и легонько кивнула, губы дрогнули в улыбке, но вместо слов ещё более широкая струйка крови выползала из угла рта. Парамедики подняли носилки и, стараясь идти в ногу, не раскачивать, понесли к машине скорой помощи. Андрей шел рядом и нежно гладил ее враз потускневшие, пыльные, всклокоченные, слипшиеся от своей и чужой крови волосы.
  
   "Амбуланс", проревев сиреной, доставил жену капитана А. в ближайший госпиталь. В "Emergency room", куда вкатили тихо стонавшую, потерявшую сознание Анну, распоряжалась доктор-палестинка со взволнованным, напряженным лицом. То, что женщина не еврейка было заметно по ее внешности. Последние сомнения рассеялись, когда Капитан А. прочитал имя врача, отпечатанное на запаянной в пластик персональной карте, прикрепленной к отвороту зеленого хирургического костюма, запятнанного кровавыми пятнами. Пока очередного пострадавшего, получившего первую помощь, перекладывали с носилок на каталку, чтобы увезти в палату или операционную, она на секунду закрыла глаза и устало прислонилась к косяку двери. Анну ввезли и сразу переложили с каталки на операционный стол. Врач стряхнула с себя секундную слабость и вот уже в вену впивалась игла капельницы, заполняя сосуды израненного тела живительным раствором вместо потерянной крови. Включился и начал щелкать и мигать шкалами прибор "Hot Line", передавая на мониторы информацию об еще теплящейся в человеке жизни. Теперь к кровавой, но милосердной работе подключилась вся бригада. Врачи евреи и палестинка вместе боролись за жизнь раненной. Через стеклянную перегородку Андрей смотрел на их слаженные действия и ловил себя на том, что почти все время пристально следит в основном за руками арабки. Следит и очень боится заметить что-либо подозрительное. Наконец первичное обследование и обработка ран закончились, санитары бегом укатили его жену в стационарную операционную. Андрей до боли в суставах сжал кулаки, так сильно, как мог. Так, что ногти впились в мясо ладони, а он радовался боли, ибо эта физическая боль, давила немного иную, зарождающуюся в груди, сосущую, тревожную. Он молил Бога о чуде, хотя чудом уже было само то, что жена выжила буквально в эпицентре страшного взрыва.
  
   Пока Анну оперировали, Андрей вышел в коридор, где имелось отведенное для курения место. В затененной нише возле окна уже кто-то стоял и при жадных глубоких затяжках было видно, как вспыхивает раскаленный кончик сигареты и выстреливают, рассыпаются мелкие красные искорки. Он подошел ближе и узнал врача из приемного покоя. Некоторое время он молча курил, не понимая какие слова должен произнести и обязан ли вообще говорить с ней, представителем народа, иные дети которого только что изувечили его самого дорогого на земле человека. Но, с другой стороны, он видел как самоотверженно боролась эта женщина за жизнь его жены, как честно, с полной отдачей выполняла свой врачебный долг. В конце концов, Андрей решился и запинаясь, сковано поблагодарил врача за ее работу. Она ответила не сразу и, поначалу, ее речь казалась также пресна и косноязычна, как и его.
  
   - Ну, что вы, это мой долг. ... - Она помолчала и продолжила, опустив глаза, словно боясь посмотреть на мужа искалеченной ее соплеменниками женщины.
  
   Неожиданно врач сама ответила на тот немой вопрос, который Андрей так и не смог произнести. - Ваша жена в тяжелом, очень тяжелом состоянии, множественные проникающие, полостные ранения и кровотечения. Переломы... Это все, что я могу пока сообщить. ... Извините.
  
   - Я понимаю ваше замешательство, взгляды, которые вы бросали на меня. - И, после неловкого молчания, продолжила. - Вы не один такой. Увы, не первый и не последний. Возможно, для этого есть некие основания. Согласна, что их даже более чем достаточно. ... В наш госпиталь поступает множество раненных и пострадавших от взрывов. Их число больше, много больше чем в любом другом медицинском заведении города. Я уже много лет работаю здесь, рядом с еврейскими врачами и сестрами. Я полностью доверяю им во всем, а они - верят мне. Иначе нельзя, ведь мы бьемся за жизнь людей вместе, плечо к плечу. ... Во время операции здесь нет арабов, нет евреев, есть только врачи и пациенты. ... Мы не делаем различия. Но часто спрашиваем себя: "Как это могло произойти? Почему и зачем это происходит? Кому это нужно? Когда это все закончится?". Как видите, вопросы весьма заурядные, но ответов на них ни мы, ни вы, дать пока не можем. Все, что мне остается делать - это спасать людей.
  
   - И еще. ... Вам, пожалуй, я могу сказать то, что никогда не услышат мои единоверцы, а вы можете верить, можете не верить. Дело ваше. Я молю Аллаха за жизнь евреев точно так же, как и за жизнь мусульман и христиан. Мне кажется, что Бог настолько велик, что просто обязан оказывать равное милосердие всем. ... Да, и какая разница на каком языке и каким образом обращаться к Нему, если он один для всех? ... Я много думала над этим, но вслух выразила эту мысль впервые только теперь. Извините. - Она резким щелчком отправила в жестяную пепельницу окурок, поправила прическу и вышла.
  
   Андрей уходил курить и вновь возвращался к дверям операционного бокса хирургического отделения. Он сидел и ждал, а мимо шли пациенты на прием и возвращались от врачей, проходили через широкие стеклянные двери, миновали помещение полицейского поста. Люди двигались бесконечной чередой страданий и надежд. Вот прошла, покачивая бедрами, израильская арабка с запеленатой в платок головой, но в модном брючном костюме и в туфлях на высоком каблуке. Поддерживая с обеих сторон под руки, провели старика араба с залепленным пластырем глазом и сучковатой мореной палкой в руках. Он шел неверной походкой плохо видящего мир человека и видимо от этого на его исполосованном временем, морщинистом словно кора дерева, лице приклеена смущенная, недоверчивая улыбка. С одной стороны его вел мужчина в ковбойке с расстегнутым воротом, по виду рабочий, с другой, типичный крестьянин в национальной до пят одежде и платке. Навстречу им медленно, степенно вышагивал ортодоксальный еврей, примерно такого же возраста, с добрыми глазами и красными полными губами на толстом розовом лице, одетый в непременный черный костюм и в темную широкополую шляпу. Они поравнялись, обе стороны непроизвольно раскланялись и вежливо поздоровались, словно добрые старые знакомые и арабы вежливо поблагодарили, когда ортодокс, сделав шаг в сторону, уступил дорогу процессии.
  
   Время шло, Капитан А. все еще сидел в госпитале и по-прежнему молил Бога о чуде. Он не помнил ни о чем, а брат его Сергей, услышав о взрыве и прикинув расписание прибытия автобусов, сразу понял, что Андрей непременно будет встречать жену именно на этой остановке и в это время. Супруги сами пригласили его в ресторан, чтобы отметить по-семейному, в узком кругу, годовщину свадьбы и еще одно, пока остававшееся для него секретом, событие. Год назад свадьбы, как таковой тоже не было, они отпраздновали свое бракосочетание тихо, без массы гостей. Тогда только он и самая близкая подруга Анны были единственными свидетелями. Что поделаешь, ведь Аннушка, хоть и была ярой патриоткой Израиля, но имея русскую мать и татарского дедушку, не могла считаться полноправной еврейкой. Еврейкой была бабушка, с которой они репатриировались в Израиль, но она уже умерла. Вот и пришлось брак заключать на недалеком средиземноморском островке, давно и прочно облюбованном именно для такого рода бракосочетаний, производимых в обход доставшимся в наследство от прошлого, строгим религиозным законам.
  
   Услышав сообщение о взрыве, Сергей немедленно поймал такси и прямо от ресторана, где ждал родственников, примчался на место взрыва. Он выскочил из салона автомобиля под вой сирен последних разъезжающихся машин с красными щитами Давида на белых корпусах. Со звездами Давида, так официально и не принятыми в международном сообществе, допустившем в свои ряды Красный Крест и Красный Полумесяц, но вставшим насмерть перед Красным щитом легендарного иудейского царя.
  
   Сергей прошел немного вперед к полицейскому ограждению. Взорванный автобус все еще стоял у своей последней остановки и слегка дымился, но рядом с ним и внутри уже работали спасатели и медики в красных с желтым или в синих с желтым жилетах, надетых поверх белых комбинезонов. Спасатели бережно, на руках поднимали тела людей на складных дюралевых носилках с брезентом красного цвета, растянутым между ручек. Красного цвета для того, чтобы кровь жертв не так ярко выделялась и не смущала окружающих.
  
   Вглядевшись в металлический остов, Сергей вначале не поверил своим глазам. Ему показалось, что пожилой седовласый водитель заснул и мирно продолжает дремать на рабочем месте, слегка откинувшись в кресле, уронив голову на заросшую седыми волосами грудь, свесив, по шоферской привычке, левую руку в форточку окна, а правой крепко держась за рулевое колесо. Но уже в следующий момент он понял, что если водитель и заснул, то проснуться ему уже вряд ли суждено. Взрывной волной рубашку погибшего частично сорвало, а частично закинуло на затылок. Лысая голова в венчике седых волос была мелко забрызгана кровью, но лицо почти не тронуто осколками. Лицо осталось таким, каким было пока человек жил в этом мире. Спокойным добрым еврейским лицом трудового, не очень успешного в жизни, семейного, обремененного собственными проблемами, делами семей детей и подрастающих внуков.
  
   Террористы убили еще одного "врага", уничтожили усталого, пожилого человека, прошедшего жизненный путь честно, без конфликтов и скандалов. Человека, всю сознательную жизнь возившего людей этим маршрутом, делавшего тяжелое дело много лет и не имевшего замечаний и нареканий. Он возил евреев, возил арабов, возил детей и взрослых, но требовал только наличие проездных билетов. Он жил и был горд тем, что у него имеется "постоянство", есть приличная работа, что он член профсоюза, что имеет в банке пусть небольшой, но честно заработанный кредит и не имеет врагов и долгов.
  
   За что же его убили? Он не мог ответить на этот вопрос, а потому сидел среди обглоданного взрывом скелета автобуса и ждал неспешной очереди, пропустив вперед сначала живых, а потом и мертвых пассажиров своего рейса. В салоне его автобуса хозяйничали теперь посторонние люди, они выносили, вытаскивали, высвобождали от обломков железа и стекла пассажиров, определяя, кто еще жив, а кто может и подождать.
  
   Мог подождать и пассажир выброшенный взрывом из окна на мостовую, лежащий ничком в лохмотьях одежды, уткнувшись головой в расплывающееся возле головы неопрятное красное пятно, еще недавно бывшее сосредоточьем мыслей, чувств и знаний.
  
   Последней из пострадавших медики увезли женщину в темном платье с белыми узорами, обутую в летние кокетливые босоножки на рифленой подошве. Она ожидала автобуса на остановке и во время взрыва ей распороло кожу головы куском металла обшивки. Ранение оказалось не очень серьезное и ожидая своей очереди она терпеливо сидела, привалясь спиной к стене и тихо плакала. Ее круглое, в небольших конопушках лицо, обрамленное волнами черных вьющихся волос, выражало не столько страдание, сколько недоумение и непонимание всего происшедшего. - Что же это произошло, люди? - Повторяла женщина сквозь слезы. - Зачем? Почему? Объясните мне!
  
   Рядом с женщиной присел на корточки молодой парень в черной майке с университетской эмблемой на спине, в модных бежевых шортах со множеством карманов. Его лицо, лицо университетского еврейского студента, чем-то напомнило Сергею лицо Каспарова, а может просто являло собой одно из типично еврейских лиц умных и сильных израильских ребят, вызывающих любовь и уважением у одних и бессильный гнев, и всепожирающую ненависть у других. Парнишка успокаивал как мог раненную и его лицо мягко светилось сочувствием и сопереживанием. Он то подносил к губам женщины пластиковую бутылочку с водой, то легкими движениями прикладывая тампоны к ране и, подержав немного, менял на свежие, которые доставал из пакета первой помощи. Использованные, пропитанные кровью, скользкие, лоснящиеся алым он складывал на лежащий рядом полиэтилен.
  
   - Всё правильно, еврейская кровь не должна остаться без захоронения. - Подумал Сергей. - Но как же тогда быть в бою?
  
   Спасатели, занятые на первый взгляд суматошной, но в действительности четко организованной работой не смогли дать Сергею ответа о судьбе капитана А. и его возлюбленной. Никого в форме ВВС вроде бы среди пострадавших не было, крикнул на бегу русский парень, работавший санитаром. Но, собираясь в город, Андрей с женой, наверняка оделись в гражданское платье. И отсутствие среди пострадавших военнослужащих ничего толком не говорило. Тогда Сергей решил дождаться, пока из автобуса эвакуируют тела всех погибших.
  
   Последний Амбуланс под завывание сирены покинул место теракта и на смену медикам пришли полицейские, техники в оранжевых комбинезонах и ортодоксальные евреи, подбиравшие, под чтение молитв, в специальные мешочки частицы тел и крови погибших и раненных.
  
   Полицейскими командовал мощный, средних лет, кряжистый ортодокс в черной кипе, с окладистой каштановой бородой, закрывающую грудь, ниспадающей на голубую форменную рубашку, распираемую мощным животом любителя хорошо поесть и всласть выпить. Полицейский шеф занял удобную для обозрения позицию на тротуаре и уже не покидал её. Он стоял недвижимо словно памятник самому себе, уперев тяжелые мускулистые руки в крепкие бедра толстых ног и крепко вдавив в асфальт подошвы казенных ботинок. Не сходя с облюбованного места, он уверенно руководил полицейскими, отдавал команды трубным сочным голосом. Его лицо с насупленными бровями, с крупным, немного бугристым носом, толстыми губами и крепкими крупными зубами создавали вокруг атмосферу уверенности и надежности...
  
   - Хотя, впрочем, - мелькнула в голове Сергея мысль, - какая теперь к черту надежность?
  
   Раненных эвакуировали первыми. Тела убитых вытаскивали из кресел или поднимали с пола, а затем, положив на носилки, передавали через выбитые окна людям, стоящим на земле. Они принимали носилки на вытянутые руки и казалось, что очередное тело прикрытое белым покрывалом плывет в воздухе, отправляясь в последний путь.
  
   Наконец машины увезли всех, и мертвых, и живых. Наступили сумерки, но агенты ШАБАК продолжали работать при свете мощных переносных ламп, подсоединенных растянутыми по земле кабелями к трещащим движкам агрегатов питания.
  
   Закончив с трупами, полицейские теперь аккуратно доставали из недр бело-красного автобуса вещи пострадавших, складывали отдельно портфели и сумки, плащи и зонтики, складные детские коляски, велосипедики и ходунки. Жалкие обломочки, искалеченные, погнутые и изуродованные также безжалостно, как жизни и тела их маленьких владельцев. Синие и нежно голубые, розовые и оранжевые словно апельсин, простенькие и замысловатые, дешевые и те, что подороже, детские средства передвижения стояли приткнувшись к корпусу осевшего на сгоревших скатах автобуса. Еще недавно обладатели этих средств передвижения радостно озирали необъятный и восхитительный мир. Теперь скорбный ряд вызывал чувство стыда за совершенное и за собственную беспомощность, за то что пусть косвенно, но и ты, сам посмел допустить подобное злодеяние. Но сильнее скорби только чувство ненависти. И от этой ненависти сердце в груди Сергея билось бешено. Так, что готово было лопнуть, вырваться наружу, через неспособные более терпеть бег тяжелой черной крови артерии и сосуды.
  
   Он не заметил, как разошлись почти все, так или иначе имеющие отношение к происшедшему, но не вовлеченные в работу. Одни, в поисках живых в госпиталях и больницах, другие - мертвых в моргам. Кроме Сергея возле автобуса остались двое. Первый, русский мужчина лет пятидесяти, со сдвинутыми на лоб, бесполезными и не нужными уже солнцезащитными очками, в легкой ветровке зеленого цвета с фасонистыми белыми полосами, надетой впопыхах поверх майки, похожей на тельняшку десантника. Над бело-голубыми рядами полос моталась на тонкой золотой цепочке звезда Давида.
  
   Сергей пригляделся к лицу человека и оно показалось до боли знакомым. Такое толстое, доброе, заурядное лицо мастерового средней руки. Скорее всего, маляра, столяра или водопроводчика, этакого местечкового мастера на все руки с крепким носом, пухлыми щечками добряка, заводного любителя анекдотов и непременного участника политических дискуссий под рюмочку водочки. Одного из тех, что эмигрировали совсем недавно из маленьких, сонных, провинциальных то ли белорусских, то ли украинских городков.
  
   Сейчас, его лицо было сморщенно и страшно в своем невыплаканном горе. На лбу багровыми рубцами набухли жилы, глаза обратились в щелки, слезы текли по щекам, а в широкой мозолистой короткопалой ладони с обгрызенными крепкими ногтями, был беспомощно зажат сотовый телефон. Мужчина неуклюже тыкал в кнопки пальцем, набирал один номер за другим, дозвонившись, сначала принимался объяснять что-то на ломаном иврите, а затем, уже в полном расстройстве чувств, переходил на русский, но тоже толи с украинским, то ли белорусским акцентом. Он что-то требовал, что-то выяснял, но видимо никто не мог ему дать вразумительный ответ. Тогда он вновь принимался жать кнопочки дрожащим, толстыми, неуклюжими в таком тонком деле пальцем. Иногда он замирал и, будто озаряясь светом отчаянной надежды, набирал комбинацию цифр по которой никто ему не отвечал и, вероятно, уже никогда не сможет ответить. Послушав печальные гудки, мужчина в отчаянии простирал свободную руку вперед и вверх, словно апеллировал к высшему судье, но, не дождавшись помощи от Всевышнего, рука безвольно падала и секунду беспомощно висела, чтобы затем вновь подняться для набора очередного номера.
  
   Эта натруженная жизнью рука запомнилась Сергею, врезалась в память и так уже переполненную горьким настоем увиденного. Рука еврея-мастерового, некрасивая и корявая, заросшая волосами, с короткими, сильными пальцами. Рука мирного умельца и строителя со следами заросших шрамов и порезов, полученных на стройке, с отметинами намертво въевшихся в кожу следов красок и дегтя. Рука созидателя, беспомощная на фоне безумного разрушения.
  
   Сергей не мог ничем помочь ему в горе, какие-то слова утешения мотались в голове, но застревали в горле и не мог он протолкнуть их сквозь сухую гортань. Еврей рыдал уже не таясь, не зная куда еще позвонить, потеряв надежду. Он плакал, а рядом тихо и скорбно стоял еще один, очень старый еврей с седой бородой библейского пророка, сухим, спокойным, уже все в жизни видевшем и познавшем лицом мудреца, с прикрытыми пергаментными веками глазами. Старик, одетый в тяжелое, не по погоде черное пальто и черную ветхую шляпу с грустно опущенными полями. Старик молча ласково гладил мужчину по плечу тонкой невесомой рукой. Потом он начал тихо, почти беззвучно молиться и губы его шептали на древнем языке истовую молитву. Увы, не за здоровье, не за жизнь была та молитва. Молитва ты была поминальной, была молитвой по ушедшим в мир иной душам. Старик шептал, гладил, утешал страждущего, словно забирал на себя, но не мог вычерпать до дна неиссякаемый источник горя в чужой душе.
  
   Вдруг, непонятно почему, из глаз Сергея тоже полились неудержимые слезы. Полились впервые за всю его жизнь. Он неожиданно и совершенно ясно понял, что именно в эту секунду закончился земной путь Анны, что именно сейчас народилось в мире нечто новое, непознанное, что может изменить течение жизни не только его, Сергея, но и многих миллионов других, совершенно ему незнакомых людей.
  
  
  Глава 14. Поминальная молитва.
  
  
   Аннушку хоронили на военном кладбище в один день с несколькими другими военнослужащими, погибшими за Зеленой чертой. С каждой стороны гроба стали в почетный караул по три военнослужащих. Затем, солдаты, обутые в черные начищенные ботинки с крагами, с авиационными беретами на головах, подняли на плечи затянутый в бело-голубую материю гроб со щитом Давида в центре, и медленно, словно боясь потревожить убитую, понесли его, шагая в ногу, к открытой могиле.
  
   Гроб установили для последнего прощания и его обступили люди, знакомые Сергею и вовсе неизвестные. Они плакали, прикасались трепетными руками к крышке, словно по этим, чуть дрожащим пальцам, в вечное прибежище погибшей женщины перетекала незримыми биотоками их любовь и острое горе прощания. Люди вокруг смолкли. Только смуглые от израильского доброго солнца пальцы немного подрагивали на белом фоне флага. Лучшая подруга, та, что так и не дождалась их у ресторана, с которой вместе служили Анна и Андрей на авиационной базе, вдруг упала, закрыв голубую звезду гривой рыжих волос, и зарыдала нарушив молчание. Окружающие не мешали. Они молились. Проводить солдатку пришли и пожилые люди в темных, траурных рубашках, знавшие её бабушку, и молодые ребята в спортивных куртках, служившие вместе с ней срочную. Пришли те, кто только недавно приехал в Израиль из города, где родилась Аннушка, старожилы, знавшие ее ещё ребенком. Стояли женщины в накинутых на голову черных кружевных платках и простоволосые, молодые девушки в военной форме, служившие под ее началом на базе. Всех пришедших объединяло в тот день горе преждевременной смерти, убийство красоты.
  
   Капитан А. стоял рядом с женой и ощущал себя одним сплошным сгустком боли, он был словно под самое горло налит злым невыносимым полынным настоем, и боялся сделать резкое движение, ожидая каждую секунду, что неисчерпное это горе, вырвавшись из него, затопит весь окружающий мир. Он прошел свою Голгофу рядом с Сергеем, оцепеневший в немного помявшейся парадной форме, которую до этого практически никогда не одевал. Возле могилы он молча принял последние соболезнования и прослушал Кадиш военного раввина. Он не проронил не слезинки ни тогда, когда гроб, медленно опускаясь, исчез в разверстой земле, ни когда плита накрыла крышку, ни когда на месте разъятой раны вырос холмик, обложенный венками. Он словно замкнулся на себя, слушая собственные, внутренние голоса, и эта яростная, внутренняя жизнь превалировала над скорбной внешней.
  
   Последний раз прощаясь с женой и ребенком он коротко поцеловал ее холодные твердые губы и пообещал отомстить. Он прощался с ней так, как прощался с погибшими в бою с врагами друзьями летчиками. Капитан А. сделал еще одну зарубку на сердце и свободного места больше не осталось.
  
   Все закончилось. Люди потихоньку разошлись, оставив Капитана А. и Сергея одних. Сергей положил руку на плечо брату, но ощутил лишь каменную неподвижность напряженных мышц. Он подумал, что Андрею хочется побыть одному, решил не мешать и оставить его на некоторое время. Обойдя могилу, он пошел по дорожке между ухоженными, плотно стоящими надгробиями военного участка кладбища. Невысокие захоронения, выложенные из аккуратных кирпичиков или бережно вытесанных мраморных плиток, венчались белым мрамором памятных досок с надписями на иврите, со звездами Давида в правом верхнем углу, с непременным воинским номером и датами рождения и смерти.
  
   Израильское воинское кладбище отличалось от российских тихой скромностью. Здесь не было венков и цветов, монументов и помпезных обелисков, мраморных памятников и оград, деревьев с кустарниками вокруг могил. Тут не было и скамеечек, покрашенных серебрянкой с непременными ящиками, запирающимися на слабенькие жестяные замочки, где родственники хранят нехитрый инвентарь, да пару пустых бутылок, банку для цветов, веничек, засохшую с прошлого посещения кисть, ведерко для краски, лейку и пыльные тряпки. Здесь вдоль бетонных плит забора, но уже по ту, другую, живую его сторону, стояли в почетном карауле стройные кипарисы, одетые в одинаковую, защитную колера, униформу из мелких листьев.
  
   ... К одной из плит припала, приникла лицом, обхватила камень расплеснутыми руками, девушка солдатка в защитном берете, в новой, не обношенной еще форме, с тоненькой, белой бретелькой бюстгальтера, трогательно выглядывающей из распахнутого ворота. Она обнимала прохладный мрамор руками с детскими, пластиковыми, разноцветными дешевыми браслетиками. Но рядом с пластмассовыми украшениями, под тонкой рукой, привычно лежал и тяжелый автомат, естественный, словно дамская сумочка. Девушка склонилась над плитой так, что оружие уютно покоилось на коленях, выставив на свет Божий черный вороненый ствол с одной и немного потертый приклад другой стороны. Грубая брезентовая лямка перечеркивала трогательную, тонкую девичью спину. Сергей машинально отметил даты жизни и смерти погибшего. "Октябрь восьмидесятого и февраль две тысячи второго". Может под белым мрамором лежал её парень, которого девушка сменила в армейском строю, не дождавшись домой. Может быть, - старший брат или сестра, а может просто хорошая подруга. Здесь все версии имели равную вероятность. Ясно только, что родился человек в прошлом, полном горечи, страданий и войн столетии а погиб в этом, таком мирном, таком уважающем законы и права человека.
  
   В эти солнечные, ласковые дни смерть собирала обильное жертвоприношение с полей необъявленной войны. Кладбище не пустовало, от обычной для таких мест тишины не осталось и следа, а воздух, казалось, был до краёв заполнен стонами и плачем, страданием и неиссякаемой болью по безвременно и безвозвратно ушедшим молодым жизням, по изуродованному будущему, по перечеркнутым планам, по исковерканным судьбам и надеждам.
  
   Недалеко от забора толпилась группа совсем молодых солдат в одинаковых фиолетовых беретах. По виду совсем мальчишек и девчонок, проходящих службу в одной воинской части. Некоторые из ребят, засунув береты под погоны, в скорбном молчании сидели вокруг свежей могилы, печально опустив коротко стриженые головы в одинаковых маленьких черных кипах с серым орнаментом по краям, словно приклеенных к макушкам. Они молчали, устало сложив на коленях руки, прикрыв веками покрасневшие глаза, напрасно стараясь удержать под ресницами набегающие слезы. Другие стояли, положив друг другу на плечи руки, словно прикрывая и утешая стоявших рядом друзей.
  
   Присмотревшись, Сергей заметил несколько всхлипывающих девушек в форме, выделявшихся среди остальных солдат только более длинными волосами. Одна солдатка, чем-то неуловимо напоминающая ему Анну, крепко обняла, прижала к себе, словно боясь потерять, высокого парня, сидевшего рядом с ней. Солдат замер в ее объятиях, опасаясь пошевелиться, хотя по напряженной позе было заметно, что сидеть так, ему очень неудобно. Среди рыжеватых ашкенази мелькали смуглые сефарды и совсем черные лица фаллашей. У ног, обутых в солдатские ботинки, стоял открытый картонный ящик из-под поминального, скромного солдатского пайка и пластиковые бутылки из-под питья. А рядом, у другого могильного холмика, покрытого букетами в целлофане и белыми с голубым, в цвета флага, поминальными лентами, стояли и сидели на корточках такие же молодые солдаты в ярких красных беретах десантников и желтых ботинках. Здесь собрались люди покрепче. Не было слез и женщин. Прощались молча.
  
   Через ворота, ведущие внутрь кладбища, вошла очередная процессия, и снова шестеро солдат, на этот раз с черными беретами танкистов на головах, внесли свою лепту, своего боевого друга. Они прошли тот же, что и остальные скорбный путь и поставили, покрытый флагом гроб на подставку последнего прощания. Не успели отойти солдаты, а уже упала грудью на бело-голубой флаг, забилась в рыданиях молоденькая вдова в черных одеждах, с черным платком на голове, из-под которого выбивались, рассыпались волнами радостные, бесстыжие, требующие счастья, любви и солнца рыжеватые волосы. К женщине подошли, поддержали бережно, два средних лет офицера, с обветренными, сухими прокаленными солнцем лицами ветеранов. Словно ища у отцов-командиров ответа, помощи, поддержки она повернулась к ним. Ее лицо Мадонны вдруг сморщилось, расплылось, стало некрасивым. Что может быть прекрасного в покрасневшем носе, распухших веках, в жалко раскрытых в крике, распущенных губах? Что может быть привлекательного в лике горя? В лике смерти? Что осталось ей в жизни, молодой вдове, а вчера еще счастливой в любви молодой жене?
  
   - Зачем покинул ты меня, Авнер? - Кричала, билась в руках командиров Авнера его вдова. И голосила, и сжимала тонкой рукой позабытый в кулачке флакон от подаренных мужем любимых духов.
  
   Командиры молчали. Это горькая, самая тяжелая командирская доля - бремя молчать, не отвечать на вопросы вдов. Ибо ответить правду они никогда не могли раньше, не могут и сейчас. Ни здесь в Израиле, ни в Чечне, ни в Афганистане. Ибо не бывает однозначной правды, оправдывающей смерть подчиненных. Часть - не целое, а полуправда есть ложь. Пусть иногда и ложь во спасение.
  
   - Пусть будут вовек прокляты те, кто убил тебя, Авнер! Те, что погубили мою молодость, загубили мою жизнь! - Билось, вибрировало, стенало в замершем воздухе. И молчали скорбно капитан и майор. И поддерживали бережно мускулистые руки вдову их товарища-офицера, и смотрели сурово. Ничего не могли ответить вдове. И еще один рубец ложился на сердца, а не всякое сердце может эти рубцы вынести на себе. И снова задался вопросом Сергей, что произойдет, во что выльется горе, если не останется на солдатском сердце живого места? Чем это грозит врагу? Особенно тому врагу, что убивает не в честном бою, а подло, из-за угла? Кто бьет по самым беззащитным, легким целям, по детям, по женам, по старикам?
  
   Плакали, захлебываясь в рыданиях и крике, роняя из распухших глаз слезы совсем молоденькие солдатки. Юные, но уже познавшие страх и вкус смерти. И переплетались, словно встающее над головами грозовое облако, их разметанные ветром пышные волосы, когда утешая они прижимались друг к другу. Когда прикрывали подругу от неведомого врага, тонкими ручками с розовыми от маникюра ноготками. И слезы, набрав влагу в уголках глаз, текли по их щекам на распластанные от горя губы. Нежные девичьи губы, созданные Господом для счастья и поцелуев. На полные, нежные, медовые уста еврейских девушек.
  
   Странно, чужеродно смотрелся в солдатской толпе молодой ортодокс, с рыжеватой бородой, длинными растрепанными ветром пейсами, в длиннополом кафтане, с круглой черной припорошенной пылью пустыни шляпе с широкими полями, в белоснежной рубашке и черных брюках. На руках он держал годовалого сынишку со светлой головкой, покрытой льняными волосиками. Он был странен среди солдат, но он не был здесь чужим, ибо кроме младенца на руках он имел автоматическую винтовку, закинутую на широком ремне за спину. Он был поселенец, один из тех, кто охранял для армии предполье, кто принимал на себя первые террористические удары и пресекал разведывательные рейды врага.
  
  
  Глава 15. Премьер министр.
  
  
   Премьер не в первый и, судя по всему не в последний раз, оказался просто зажат в тиски между необходимостью выбора перед ответственностью за свой народ с одной стороны и невообразимым давлением мирового общественного мнения с другой. Тяжелое положение Премьера, необходимость изворачиваться, объясняться и с теми и с другими, усугублялось еще и тем, что паршивец Председатель успел в очередной раз ловко вывернуться, вильнул хвостом, отбрехался словно старый лис, перед истинными хозяевами положения. Так или иначе, но немедленно последовавшее за терактом выступление, если можно назвать выступлением жалкий писк, неуклюжие оправдания, лживые клятвы в непричастности, вперемешку с непременными требованиями уступок и мира, эта болтовня оказалась вновь благожелательно принята просвещенными лидерами демократических и не совсем демократических стран. Принято за чистую монету всей, так называемой международной общественностью. Аргументы Председателя оказались весомыми, достаточными для них. Да они от него ничего иного и не ожидали. Но формальности соблюдены и все остальное как нельзя лучше укладывалось в придуманные ими же правила игры.
  
   На долю Премьера и его народа остались лишь лицемерные соболезнования, двуличные, пресные словно пережеванная газета, да настоятельные, жесткие и однозначные "пожелания", а, точнее, наставления, требующие спокойствия и мудрости самого Премьера, его правительства и народа. Снесите оскорбления, убийства, молчите и не смейте помышлять о возмездии!
  
   Главы мировых правительств и организаций четко понимали, что с Председателя и его банды спрос невелик, требовать от них что-либо - бесполезно. Но политическая ситуация требовала прогресса в деле достижения мира, поэтому все дружно навалились на пострадавшую сторону, удерживая от решительных действий, хватая за руки, предупреждая возможные ответные удары со стороны жертв террора. И требуя новых, больших уступок, способных хоть на малое время задобрить, умилостивить убийц. Мюнхенцы остались мюнхенцами и через семьдесят с лишним лет после первого сговора, словно ничего не произошло, ничего их не научило.
  
   Председатель автономии свое отговорил, отбормотал, откричал, забрызгал слюной микрофон, гневно и злобно отсверкал из-под национального платка красными, гноящимися глазками. Мировое сообщество приняло к сведению и поощрительно похлопало.
  
   Теперь настала очередь Премьера. Но второму отвечать всегда труднее, тем более, что в отличие от первого, он не имел права на циничную ложь, на театральные эффекты. Ибо это был день его печали, день его скорби и не мог старый боевой генерал паясничать у микрофона на манер выряженного в шутовской мундир, увешанного побрякушками матерого террориста. Вот и приходилось Премьеру выжидать, собирать неопровержимые факты, чтобы хоть таким образом попытаться усовестить, перетянуть на свою сторону, хотя бы тех немногих из политической мировой элиты, кто еще был способен объективно понять и честно признать истинное положение дел.
  
   - Данный теракт совершила переодетая в форму ЦАХАЛ палестинская девушка, точнее, молодая женщина, жительница поселка Бейт-Хамсин. Террористка была на третьем месяце беременности. Известная нам Организация взяла ответственность за проведение и подготовку теракта. В распоряжении спецслужб уже несколько дней назад имелись данные о намерении палестинских радикальных организаций провести террористический акт. - Докладывал моложавый, щеголеватый, покрытый красивым ровным загаром полковник Генштаба в тщательно наглаженной форме и сияющих глянцем ботинках.
  
   - Но, - подчеркнул полковник, - полученная информация носила лишь общий, так сказать, информационно-исторический характер и не содержала конкретных данных. Из полученных для анализа источников не следовало ясно и однозначно где и когда произойдет теракт. Правда, мы, на всякий случай, предупредили пограничников и полицейских.
  
   - Что вы повторяете, словно механический граммофон: "Мы предупреждали! Мы предупреждали!". И так - после каждого совершенного нападения террористов! Не предупреждать надо, а предотвращать. - Еле сдерживаясь, прервал полковника Премьер.
  
   Полковник, тянулся, показывая выправку отличного строевика, что было вовсе не характерно для офицеров израильской армии. В нем самом и в его докладе Премьера раздражало все. Его подстриженные брови и слишком уж профессиональная, "военная" стрижка, и тщательно отглаженные стрелки на брюках, и менторский тон доклада, и пластиковая, несерьезная папка с документами. Сам Премьер, в прошлом боевой генерал, не жаловал паркетных стратегов из Генштаба, хотя и понимал, что в эту солидную организацию, брали по деловым качествам действительно самых лучших, наиболее подготовленных и образованных офицеров из боевых частей.
  
   - Можно продолжить? - Прервал затянувшееся молчание полковник.
  
   - Продолжайте! - Кивнул головой Премьер.
  
   - По данным наших спецслужб, полученных от источников и платных информаторов на оккупированных территориях, за "Зеленую линию" проникли и перебрались в Иерусалим еще три или четыре террориста. Мы посоветовали полиции выпустить в эфир предупреждение о возможной атаке. Подобные данные получили и наши американские друзья от спецслужб Египта и Саудовской Аравии. Следует отметить, что фактически это явилось предупреждением для нас, так как ни для кого не секрет, что правительство США немедленно поделится с нами подобной информацией. Правда, в Госдепартаменте, считают, что серия терактов меньше взаимосвязана с нашими внутренними проблемами и взаимоотношением с палестинцами, а больше приурочена к выступлению Президента США по вопросам урегулирования в здешнем регионе. Если это действительно так, то во всём происшедшем отчетливо просматривается рука Председателя Автономии. Это его "фирменный" стиль действий. Под шумок от взрыва он потребует больших уступок и от американцев, и от нас. Якобы для того, чтобы прекратить террор собственными силами Автономии. Не удивлюсь, если новые требования окажутся совершенно неприемлемыми для Израиля. Председатель всегда оставляет себе пространство для последующей торговли. ... Так или иначе, но Генеральный Штаб может теперь официально и с более весомой аргументацией подтвердить правильность Вашего решения по постройке разделительной защитной стены.
  
   Что мог сказать Премьер? Еще два дня назад он выступал перед членами Кабинета Министров и говорил о том, что затишье на Западном берегу и в Секторе Газа является временным, что, скорее всего это тактический прием, призванный скрыть перегруппировку вражеских сил. Что затишье предвещает подготовку нового, еще более страшного, чем предыдущее, преступления. Ему возразили с "левого" крыла, что затишье обусловлено международным давлением на Председателя.
  
   Теперь все стало на свои места. Как и предыдущие, последняя по счету передышка оказалась временной. Она могла быть объяснена чем угодно, но только не стратегическим решением палестинской стороны прекратив террор и насилие, вернуться к столу переговоров.
  
   Отпустив полковника, Премьер в который уже раз собрал внеочередное совещание "Узкого кабинета". Он даже приказал Министру Обороны поднять по тревоге армейские части и ввести их на оккупированные территории в помощь пограничникам и полиции. Кроме того, вновь объявлялся "режим полной изоляции" палестинских городов Западного берега. В кольцо блокады попали крупные города и мелкие поселки. Но кто мог гарантировать, что врагу на этот раз не удастся обмануть, ввести в заблуждение полицейских и солдат, вновь совершить свое кровавое дело?
  
   Необходимые распоряжения отданы. Перед заседанием Кабинета Премьер сидел в одиночестве за рабочим столом, вновь обдумывал сложившуюся ситуацию и предстоящее выступление.
  
   - Это страшный теракт. Он сведет на нет мирные переговоры и достигнутые на сегодняшний день, во многом неудобные, не устраивающие нас в полной мере, договоренности. С одной стороны, последнее даже неплохо. Мы выиграем время и постараемся убедить американских друзей в справедливости и абсолютной необходимости наших требований. Они, возможно, даже смогут блокировать напор общественного мнения. Давление ополоумевших от собственных проблем европейцев, разыгрывающих лишь собственные интересы. Прессинг патологически ненавидящих нас арабов. Отрешенность жаждущих дешевой нефти азиатов. Может быть, они даже робко попытаются призвать к порядку совсем уже распоясавшегося Председателя. Человека, стремящегося выглядеть политическим деятелем, но, по большему счету, являющимся главным террористом. Председатель - первый по счету, кого следовало пристрелить без лишнего шума. Но, увы, руки связаны и Премьер не может отдать этот логичный и ясный приказ.
  
   - Председатель изо всех сил старается показать свою непричастность к делам Организации. Но совершенно очевидно, что именно он координирует действия с террористами, скрытно направляет, фактически руководит их деятельностью. Именно Организация воспитывает в палестинцах животную ненависть к евреям, культивирует в их среде культ мучеников. Председатель ворует деньги Автономии, сознательно ухудшает и без того незавидное экономическое положение, доводит людей до грани отчаяния и безнадежности. Тут как тут появляются активисты Организации. Из обездоленных, потерявших надежду на лучшее людей, им гораздо легче вербовать самоубийц, мучеников, шахидов. Таким нечего терять. Чем жить в аду, уж лучше оказаться в раю и пировать с гуриями. Тем более, что и на земле не забудут, семье окажут почет и помощь, самого объявят героем. Плодя самоубийц, Председатель способствует нагнетанию ненависти в регионе, а, следовательно, именно он попустительствует террористам, является их духовным вдохновителем. Это именно так, как бы не пытался Председатель скрыть свою причастность к терактам, переложить ответственность на Организацию.
  
   - С другой стороны, Организация, судя по всему, отомстила нам за смерть своих активистов, убитых в последнем столкновении. Даже если это так, то, все равно произошло это с ведома и одобрения Председателя. Они без него ничего предпринимать не станут, побоятся. Председатель, человек крутой по отношению к тем, кто покушается на его личную власть. Он их, при первом же непослушании, сотрет в порошок. Для такого дела и силы, и оружие найдутся. Но, если он дал добро - жди новых терактов.
  
   - Итак, если происшедшее самовольная инициатива Организации, то среди ее командиров и активистов немедленно начнутся аресты и, по крайней мере, на время их упрячут в тюрьмы Автономии. Если же вдохновитель Председатель, то боевики будут спать спокойно и не разбегутся по щелям. Этот факт мы учтем.
  
   - Во всяком случае, сегодня. - Подумал Премьер. - Сегодня тысячи палестинцев в разных частях автономии прознав о теракте в автобусе, получили повод устроить радостное празднество и восхваление новой шахидки-мученицы. Они раздают детям конфеты, а боевики и местные полицейские из числа приспешников Председателя, развлекаются непременной пальбой из автоматов в небо. Ладно, пусть порезвятся, а мы пока подумаем, что серьезного сможем предложить убийцам.
  
   - Скорее всего, Государственный Департамент уже поторопился с обращением к моему Правительству с просьбой воздержаться от силовых мер, сделать это ради сохранения относительного мира в регионе. А на самом деле - для спокойного проведения собственных выборов. Разве так они сами реагировали на теракты против их граждан, их интересов, их земли? Всегда они мстили, беспощадно мстили в ответ. Мстили жестоко, а мы всегда поддерживали и помогли им в этом святом деле. Наши старшие партнеры пролили море крови и не особо считались при этом со спокойствием и миром в странах привечавших террористов. "Но, то что положено Юпитеру, не дозволено быку". Уже в который раз нам связывают руки и ноги, затыкают рот, а мы безвольно подчиняемся диктату. Хотя каждое такое подчинение, вид нашей согбенной спины, покорно наклоненной головы, внушает лишь большее презрение к нам со стороны врагов. И увеличивает силу и наглость их самих. Жаль, что мы не имеем права мстить им тем же оружием и в той же мере.
  
   - А ведь, черт возьми, по большому счету, обязаны! Должны, несмотря на писк и вой слева, уничтожать убийц евреев. И, в равной мере, тех, кто отдает приказы убивать наших граждан. И даже тех, кто инициирует, благословляет эти убийства молитвами, проповедями и призывами. Все эти нелюди обязательно должны исчезнуть с лица земли. Сегодня ответом на теракт станут точечные удары авиации, адресные рейды армии, операции специальных сил. И первые из них пройдут очень скоро. Но сделать это придется ограниченными силами, быстро. В общем, так, чтобы не разворошить мерзкий осиный рой местных и международных "миролюбов" и умиротворителей.
  
   Премьер откинулся в кресле и нажал кнопку вызова стенографистки.
  
   - Мы положим конец актам насилия. - Продиктовал Премьер. - И, тем самым, покажем всему миру, что именно Председатель является вдохновителем и руководителем террористических акций внутри Израиля. Тех кровавых убийств, что приводят к многочисленным жертвам и, тем самым, подрывают всякие попытки достичь соглашения о прекращения огня! Мы не возобновим переговоры до установления полного спокойствия!
  
   - То, что мы видим сегодня, эти обломки автобуса, эти лужи крови на асфальте, говорит за себя больше, чем любые слова. О каком палестинском государстве можно сегодня говорить? О каком? О террористическом? Страшная картина стоит перед моими глазами и эта картина и есть подлинное лицо палестинского террора. С этим террором мы обязаны бороться, обязаны воевать всеми доступными средствами. Вот именно это мы и будем делать! Наши войска будут занимать палестинские территории до тех пор, пока Палестинская автономия не прекратит террористическую войну. Теперь мы имеем право разрушать дома членов семей террористов-смертников, конфисковать их имущество, включая деньги получаемые от иностранных правительств и Организации за совершаемые членами семьи теракты, и даже высылать всех их родственников за пределы Автономии.
  
   После окончания заседания Кабинета, Премьер остался один на один с Министром Обороны.
  
   - Начинайте комбинированную операцию сегодня же вечером. Мы найдем и уничтожим каждого, омывшего руки в еврейской крови! И наши сограждане должны знать - ни одно преступление не останется безнаказанным. - Эти слова он произнес вслух, а про себя добавил нечто крамольное, что никогда не сможет публично произнести.
  
   - Плохо то, что практически любой из арабов может завтра оказаться на месте самоубийц. Разница только в том, что одни это уже совершили, а другие, если подвернется случай, сделают позже.
  
   - Ночью мы, несомненно, захватим конкретных виновников. Дай Бог, чтобы они оказали сопротивление! Тогда мы их убьем. Но если они поднимут руки и сдадутся, своевременно сложат оружие, то получат шанс выжить и избегут многократно заслуженной кары, а жертвы останутся без отмщения. Но, увы, это бремя Демократии и Закона. Двух мифических призраков, разрушить которые я не властен.
  
  
  Глава 16. Председатель.
  
  
   По другую сторону "Зеленой линии", засев в укрепленной резиденции, Председатель пощипывал в волнении дрожащими пальцами редкую седенькую бороденку. Одновременно с пощипыванием, стимулирующим работу мысли, он диктовал личному секретарю очередное послание взывающее к миру, еще одно Заявление, обращенное к правительствам и народам. Никак не меньше. Председатель заметно волновался. После первого, произнесенного по горячим следам, Заявления, вышедшего в эфир когда еще дымился непотушенный остов автобуса, надменные американцы негласно отчитали его за теракт. Оказывается, эти наивные простаки, которых, как ему казалось, так легко водить за нос, знали многое из того, что сам Председатель предпочитал бы держать от всех в большом секрете. Как и где произошла утечка информации Председатель еще не выяснил, но ему довольно резко напомнили, что кредит доверия исчерпан и он обязан принять решительные меры для предотвращения террора против мирных жителей. А в подтверждение сказанному, мимоходом назвали номера счетов в банках. Личных, его собственных счетов и счетов жены! Он понял намек. Понял и то, что обязан подобающим образом отреагировать. Вот Председатель и диктовал, перемежая излюбленными и избитыми лозунгами слова о категорической приверженности курсу на мирные переговоры и прекращение огня.
  
   Мимоходом он жаловался на своеволие отдельных полевых командиров из радикальных организаций, переваливая на них ответственность за происшедшее. В конце заявления он не удержался и, как не пытался сдерживать себя, вновь употребил очень пришедшееся ему по вкусу выражение: "Сионистский враг понимает только язык силы и сам провоцирует палестинский народ на решительные действия". Вот почему взрыв самоубийцы, что он, Председатель, лично и категорически не одобряет, прошел под лозунгом борьбы за освобождение оккупированных земель. Сам он, Председатель, очень сожалеет о невинных жертвах, но "американские друзья должны понять и оценить его непростое положение. Его позицию может не разделить народ, и это следует принять во внимание".
  
   - Нет, фразу про сионистов вычеркни! - С сожалением прервал поток мысли и слов Председатель.
  
   - Моя Администрация, несомненно, и однозначно, осуждает теракт и заявляет, что делает, будет делать все то, что в наших скромных силах, чтобы прекратить совершение подобных терактов и актов насилия вообще против израильских мирных жителей. Но, одновременно, Администрация Автономии обвиняет Правительство и Премьера Государства Израиль в усилении напряженности, в провокациях, нападениях и, конечно же, преднамеренных убийствах наших мирных жителей.
  
   - Так, пожалуй, лучше на сегодняшний день. А теперь, сынок. - Обратился он к секретарю, представителю молодого, на западный манер образованного и компьютеризированного поколения палестинцев. - Добавь по своему вкусу немного елея о нашем соболезновании семьям погибших и раненных, ну и что там еще полагается по их этикету. На твой выбор. У меня с этим не очень получается. Я прикладной дипломатии обучался с пулеметом в руках, а вот тебе привычнее компьютер. Да, не забудь помянуть стену, они видимо начнут ее строить. Пусть! Вбухают 360 миллионов, по одному за каждый километр, а мы так или иначе, заставим ее потом разрушить. Сами заставим, или с помощью наших демократических свободолюбивых друзей. Во всяком случае, упомяни, что возведение стены - это акт расизма и апартеида. Мировая общественность от этих слов в обморок падает. Так и напиши, а уж пусть европейцы и американцы сами разбирается, что бы это означало.
  
   - Мы утопим Израиль в крови евреев! - Неожиданно вырвалось у Председателя.
  
   - Только вот это писать не стоит. Эти слова, дорогой, запомни для Истории. Именно для Истории, а пока, пока храни их в своей душе! - Патетично провозгласил Председатель.
  
   - Да, мы используем детей и женщин как живые бомбы. Мы посылаем убийц в их дома, убиваем спящих и нет для нас различия ко это - беременная женщина, старик или младенец. Но это - грубая реальность, от которой официально мы вполне удачно уклоняемся. Во всеуслышание мы заявляем, что не выбираем своими целями детей, стариков и женщин, не совершаем взрывы школ, синагог и больниц. Наш девиз, предназначенный для внешнего мира, лежащего за пределами Палестины приятен всем: "Мы не воюем против евреев только потому, что они евреи. Мы воюем с евреями потому, что они сионисты и оккупируют наши земли! Мы боремся с ними не из-за их религии, а потому, что они лишили нас исторической Родины!". Вот это и есть наша официальная позиция, ну а все происходящее - результат войны. Что тут поделаешь, на войне гибнут и невинные.
  
   - Так, с болтовней мы закончили. Теперь перейдем к делу. Не забудь повысить цены на оружие. Особенно то, что идет организациям, формально не находящимся под нашим руководством. Положим теперь долларов этак по 5,000 за М-16, а за каждый патрон к ней - 1.5 доллара, за Калашникова возьмем поменьше - 2,000.00, но вот за патрон к нему - 4.00. Пусть раскошеливаются, деньги им дают саудиты, а они люди богатые.
  
   Председатель прикрыл глаза веками и расслабил немедленно отвисшую нижнюю губу. Наступило священное время отдыха.
  
   Секретарь подобострастно улыбнулся и, попятившись, вышел из кабинета. Оказавшись за дверями он усмехнулся. Автомат ему был также привычен, как и компьютер. И владел он им еще получше Председателя. Но, если честно, то все же предпочитал компьютер, а потому стремился всегда выказать прилежание, незаменимость и работоспособность, дабы действительно не оказаться где-нибудь возле "Зеленой линии" с автоматом в руках. Или, что совсем не входило в его расчеты, с набитым взрывчаткой поясом шахида на груди в израильском автобусе.
  
   Выпроводив секретаря, Председатель остался дремать в деревянном египетском кресле с высокой резной спинкой. Он сидел, свесив голову на грудь, отдыхал после напряженной работы мысли. Рассеянный взгляд его случайно остановился на безвольно лежащих, на подлокотниках кистях собственных рук, на пальцах. За последнее время они стали еще более холеными, с аккуратно подрезанными, а не обгрызенными как раньше ногтями. Он никогда не зарабатывал себе на жизнь физическим трудом, не имел на руках мозолей и ладони всегда были гладкими, чистыми. Единственно дело, которое он по прежнему не перепоручал никому, это уходом за оружием, за личным пистолетом и любимым, надежным автоматом. Автомат Калашникова Председатель любовно называл пулеметом и грозился умереть, сжимая оружие в руках, если сионисты попробуют его арестовать или даже просто посмеют вторгнуться в пределы штаб-квартиры.
  
   Раньше, давно, он собственноручно писал тексты выступлений, потом лишь делал основные наметки, теперь же единственным делом, которое требовало применения ручки, оставалось поставить подпись на чеках и особо важных документах, связанных с деньгами. Все остальное он доверял секретарю, имевшему на этот случай штамп с оттиском его имени.
  
   Став политическим деятелем, Председатель ясно понял, что слово, является таким же важным оружием борьбы, как пулемет или пояс шахида. Особо действенным оружием, если правильно и к месту применять слово в сочетании с уже проверенным оружием из металла. Он первым из террористов интуитивно нашел верную стратегию поведения на переговорах, где доводил неуступчивостью и болтовней остальных переговорщиков до последней стадии нервного истощения. Затем начиналась тонкая игра. Председатель вроде бы соглашался на согласованное решение, но в ночь перед окончательным подписанием бумаг начинал капризничать, бился в истерике и от всего отказывался. На глазах у восхищенных соратников, он в клочья разрывал сто раз перепроверенный текст и требовал новых, еще больших уступок. Часто это срабатывало. Партнеры и противники шли на попятную, забывали о собственных интересах, интересах своих стран и народов, только лишь умиротворить капризного Председателя и подписать широко анонсированный публике очередной Договор. Тогда и он, рыдая и проклиная собственную мягкотелость, его подписывал. Вытирал слезы, улыбался журналистам, пускал слюну и лез лобызаться со смертельными врагами. Он делал это целенаправленно и продуманно. Лобызание врагов входило в его арсенал наряду с кинжалом и удавкой. Он лез целоваться, ибо с радостью наблюдал на лицах людей, которых презирал и ненавидел, ужас от подобного действа, отвращение и презрение. Но его лицедейство послушно сносили, терпели и никто еще не посмел увильнуть и открутиться от его широко раскинутых рук, от слюнявых поцелуев и удушающих объятий.
  
   Договора подписывались, а дальше все шло выверенным Председателем порядком. Соглашения соблюдался только до тех пор, пока это было выгодно лично ему, пока доходы от бумажки превышали моральные и физические расходы. Когда же наступал подходящий момент, Председатель, не особо сомневаясь, решал, что уже не связан никакими договорами. Он разрывал все взятые на себя обязательства, но зорко следил за соблюдением их всеми остальными. Сам же только изредка упоминал отвергнутое в речах, демонстрируя внешнее миролюбие и, одновременно, рассказывая о звериной воинственности и жестокости вчерашних партнеров. Он прекрасно понимал - никто из сильных мира сего не разбирался и не собирается разбираться кто и почему первым нарушил записанное в очередной бумажонке. Фокус заключался в ином. Так как разговаривать и аргументировать к совести Председателя было явно бесполезно (и все это прекрасно осознавали, хотя и не произносили вслух), то виновными всегда оказывались те, другие, имевшие несчастье сесть с ним за стол переговоров. Только на них и имело смысл отыгрываться, только они могли слушать. Только из них и можно было что-то выдавить. Сам же Председатель ни оправдываться, ни выслушивать чужие аргументы не желал. И не собирался это проделывать в дальнейшем.
  
   Он всегда вел только свою политическую игру. Вёл по собственным правилам. Если кто-то не желал понимать и принимать эти, далеко не общепринятые, правила, то это уже не имело для Председателя никакого значения. Это не являлось его проблемой.
  
   - В чем дело, господа? - Прикрыв глаза размышлял Председатель. - Значит, мы играем на одном поле, но в две разные игры! Только и всего. Я в одну, вы все - в другую. И если я выигрываю, то проигрываете вы. По крайней мере, в глазах моего народа, в глазах всех тех миллионов и миллионов мусульман, что знать не знают и знать не желают ваших правил вашей игры. Правил далеких и необъяснимых для моих людей примерно так, как правила квантовой механики безразличны и нелепы для кочующих бедуинов или афганских производителей опийного мака. Зато все эти люди прекрасно понимают и знают мою игру, мои правила, могут оценить и восхитится тонкостями моих ходов, а большего для меня и не требуется.
  
   - Договора с врагом, как проповедует Пророк, допустимы и полезны правоверным. Во всяком случае, любое перемирие можно всегда с пользой для дела использовать для переформирования потрепанных отрядов, пополнения арсеналов оружия и запасов взрывчатых веществ для атак шахидов-самоубийц.
  
   - Теперь поставим себя на место Премьера. Он - прежде всего солдат. А солдату не понять логику и тактику партизана-боевика. А я, боевик, старый, опытный боевик. Они называют меня террористом? Да, я - террорист! И я смогу предположить ход его размышлений и предугадать его действия. У террориста миллион вариантов, тысячи путей достижения цели. У солдата охотящегося на него - один-единственный. И шансов перехватить меня у Премьера практически нет!
  
   Итак, размышляя логически, можно с уверенностью предположить - Премьер справедливо считает и уверен, что именно я тайно контролирую Организацию. Во всяком случае, координирую их боевые действия. Он знает, что если я скажу "Да!", операция утверждена. Если я скажу "Нет!", а операция все же произойдет, то виновники будут наказаны. Я действительно сказал "Да!" и Организация не ожидает подвоха. Но, чтобы показать миру, что я сказал "Нет!", остаётся только послать полицейских демонстративно арестовать несколько второстепенных активистов засветившейся Организации. Пусть те и другие, покричат перед камерами телеоператоров, пусть под вопли возмущенной толпы офицеры закроют и опечатают несколько офисов. В организации люди умные и сразу поймут, почему арестованы второстепенные деятели. В свою очередь, Премьер, клюнет на эту наживку. Он, несомненно, нанесет ответный удар, но придется этот удар, прежде всего по Организации, а я и мои люди, если и понесем некоторые потери, то минимальные. Ибо не мы станем главной мишенью. Это хорошо и полезно. Мировое сообщество убедится в нашем миролюбии и жестокости врага. Одновременно произойдет ослабление Организации, что облегчит контроль над ее деятельностью. В доме должен быть только один сильный хозяин.
  
  
  
  
  
  
  Глава 17. Ночной рейд.
  
  
  
   Оперативный штаб операции "Неугомонный отпор" расположился в сборном бараке передовой базы. База принадлежала воинской части, солдаты которой составляли основной костяк задействованных в деле подразделений. Вокруг раскладного стола с разложенной картой предстоящих действий расположились офицеры, назначенные представителями от всех частей включенных в состав оперативной группы. Операция предстояла широкомасштабная, комплексная. Её, впервые после ухода из Ливана, можно было хоть и с большой натяжкой, но отнести к разряду если не стратегических, то, по крайней мере, оперативно-тактических. Стратеги из Генерального Штаба, разделили предстоящее сражение на три отдельные, но логически связанные тактические фазы, в каждой из которых оказались задействованы различные подразделения, силы и средства усиления, включая бронетанковые и авиационные части, выполняющие задачи, свойственные именно этим родам войск.
  
   - Первыми уйдут на задание парни из специальных сил, те, кого по привычке еще зовут Sayrot, хотя теперь это наименование и не рекомендуется употреблять. Но, ведь здесь, надеюсь, только свои? - Привычно улыбнулся старой, успевшей уже завязнуть у всех в зубах, шутке полковник, представляющий разработчиков операции.
  
   - Свои, свои, чужие здесь не ходят. - Так же привычно отозвались строевые офицеры, улыбнулись стандартными, обязательными в общении со старшими по званию, а тем более генштабистами улыбками.
  
   Впрочем, доля истины в старой шутке оставалась - большинство офицеров в любой армии мира, не очень жаловало "мирников", леваков и прочих деятелей, по рукам и ногам вяжущих людей делающих дело под огнем врага. Дело, кратко именующееся, "Защита Отечества". Высокое и святое, но иногда требующее камуфляжей вместо белоснежных манишек, автомата взамен бесполезно болтающихся за спиной ангельских крыльев и стального шлема на голове, защищающего от пуль и осколков получше нимба. Военное дело изначально не стерильное, наоборот кровавое и грязное, но спасающее и страну и тех же "мирников" от разрушения и смерти. "Мирники" по базе действительно не бродили.
  
   - Ребятам, переодетым арабами, предстоит захватить на квартире некоего Халида, крупную шишку в Организации. По разведывательным данным именно он ответственен за проведение последнего теракта в автобусе, за гибель детей, стариков и женщин.
  
   - Особо отмечу, что при этом террорист имел наглость вырядиться в украденное военное обмундирование, нарядить в униформу Армии Обороны свою любовницу и хладнокровно отправить ее на смерть. Кстати, находившуюся на третьем месяце беременности. Это нечто новое в их тактике. Здесь чувствуется явный чеченский след. Переодевание в форму противника, использование собственных любовниц и даже невест, характерно для чеченских банд-формирований. Мы внимательно следим за происходящим на Кавказе и стараемся перенимать полезный опыт российской армии. Тем более, что теперь у нас служат многие бывшие российские военнослужащие, имеющие за плечами афганский и чеченский опыт. Часть из них влилась в ряды ЦАХАЛ как отдельный русский батальон "Алия". Ребята из него также приимут участие в операции совместно с резервистами.
  
   - Где и как бандиты раздобыли столько комплектов формы и оружия?
  
   - Где террористы раздобыли форму? Это отдельный вопрос и им занимается контрразведка. Наше дело - попытаться взять в плен Халида и его сообщников. Если возьмем живыми, то они нам сами расскажут и покажут. Но если он посмеет оказать сопротивление, или даже потянуться за оружием, то ... Вы, надеюсь, меня понимаете? Зачем государству лишние расходы, а нам головная боль при следующей операции по его захвату? Ведь то, что его выпустят или обменяют через некоторое время весьма вероятно. Так, что ... Если нет вопросов по первому пункту, продолжу.
  
   - Вторыми выйдут ребята из разведывательного отряда бригады Nahal, самой активной контртеррористической группы нашей армии. Их задача - нейтрализовать или захватить в плен головку террористической ячейки Организации. Эти бандиты всегда настороже и ежедневно меняют место дневок и ночевок. Сегодня они решили остановиться в плотно заселенном жилом доме. Это усложняет дело, но взять их необходимо и сделать это придется прежде, чем всполошится весь поселок. Для подстраховки периметр будет окружен частями резервистов, которые начнут, прочесывая улицы, неуклонно стягиваться к площади. Именно на площадь должны одновременно с резервистами выйти разведчики. Когда, после выполнения задания, разведчики организованно отойдут к площади вместе с пленными или их трупами, то погрузятся в пришедшие туда бронетранспортеры и покинут территорию под прикрытием резервистов. Их собственная техника останется подстраховывать в точке выброса и, если все пройдет удачно, выйдет за "Зеленую черту" самостоятельно.
  
   - Третье. Вошедшие в город подразделения резервистов проведут массовый обыск и аресты второстепенных участников террористической Организации, захваченных с оружием в руках. Вместе с солдатами пойдут саперы с собаками-ищейками для выявления тайных схронов, туннелей, складов оружия и боеприпасов, а также фабрик по изготовлению взрывчатки и ракет, минометов и прочей гадости.
  .
   - Четвертое. Вертолет "Аппач" в половину третьего утра выпустит ракету по квартире, где ночует Руководитель Организации. Нам разрешено использовать одну ракету. Повторяю, только одну ракету! Поэтому пилоту, - полковник строго посмотрел на подполковника Р., асса и командира эскадрильи, - придется применить все доступное экипажу мастерство и умение. Ошибки быть не должно, как не должно быть и потерь среди мирного населения или родственников Руководителя. Нам доподлинно известно, что последнее время он много работает и ночует один в кабинете на тахте. План комнаты и фото фасада дома с его окном вам выданы, маршрут проложен. Надеюсь, что задачу экипаж выполнит.
  
   Полковник помолчал, словно стараясь вспомнить не упустил ли чего-то важного. Нет, не упустил. Операция спланирована четко и должна принести пусть временный, пусть оперативно-тактический, но успех.. - У меня все. Сверим часы.
  
   Офицеры по традиции сверили часы, хотя теперь этим делом занималась электроника и часы у всех шли, ориентируясь на сверхточное атомное время, центрально армейского компьютера Генерального Штаба ЦАХАЛ. Вопросов не оказалось, все детали операции согласованы. Офицеры разошлись по машинам, разъехались по боевым частям и подразделениям.
  
   Полковник и командир базы покинули барак и, пройдя мимо часового, поднялись в кабину передвижного мобильного пункта управления, замаскированного под обычный армейский автобус. Внутри мягко гудел кондиционер, поддерживающий нормальную температуру и очищающий воздух, светились приборы и дисплеи компьютеров. Перед основным прямоугольным цветным дисплеем с отраженной на нем тактической обстановкой, сидел молодой лейтенант-инженер в белом шлеме с вмонтированными наушниками и качающимся на стебельке перед губами микрофоном. Отрешенный от внешнего мира, он наблюдал выход войск и сосредоточение на исходных позициях. Экран показывал подъем по тревоге группы коммандос.
  
   Пока все шло по намеченному плану, экипаж мобильного тактического центра работал слаженно и вмешиваться в их действия не имело смысла. Полковник, чтобы не сглазить удачу, сплюнул на всякий случай от этаких мыслей через левое плечо, отошел в угол автобуса и заварил на электрической плитке крепкий черный кофе в медной турке с деревянной ручкой. Это, конечно, было против правил, но малое послабление только доказывало силу основных законов воинской дисциплины. В ЦАХАЛ никто не придирался к отданию чести, неуставной варке кофе и вольному обращению к старшим по званию, эта традиция зародилась еще во времена Войны за независимость и считались устоявшейся боевой данью воинскому братству скрепленному кровью.
  
  * * *
  
   ... Для пятерых парней из группы коммандос Sayarot, операция началась с наведения маскарадного камуфляжа, включающего в себя переодевание в потертые голубые джинсы, натягивание старых дырявых маек разных цветов с потеками пота и кляксами засохшей краски и следами копоти. Затем ребята гримировались, накладывали крем, делавший их лица, кисти рук и прочие открытые взгляду посторонних места более темными, похожими на кожу арабских рабочих. Они приклеивали фальшивые усы и бороденки, вошедшие в последнее время в моду среди боевиков Организации. Через некоторое время никто даже при внимательном осмотре не смог бы отличить их от возвращающихся после неудачной попытки заполучить работу в Израиле палестинских рабочих-поденщиков.
  
   Перед выходом они еще раз придирчиво проверили оружие, затем сели и минуту молча посидели, сосредоточившись на предстоящем деле. За эту минуту они еще раз вспомнили последовательность действий, расписанные заранее роли в ночном спектакле. Не оставили без внимания и наставления старшего группы: "Халида или захватить, или уничтожить. Остальные нас попросту не интересуют. Хотя отпускать их гулять, не стоит. ... Все понятно? Сунул араб руку в карман - стреляйте без предупреждения. Хватит с нас и одного Амира".
  
   Всем всё вполне ясно. Еще недавно с ними смеялся и готовился к рейду сержант Амир, твердивший словно присказку: "Мы не убийцы. Поэтому я буду стараться брать этих подонков в плен". Теперь вместо него в рейд шел другой сержант. В прошлом месяце Амира застрелил террорист, когда Амир попытался заставить его сложить оружие и мирно сдаться в плен. После этого случая, все ребята, даже прислушивавшиеся прежде к Амиру, начали думать немного иначе. И, как бы не надрывались газеты и прочие средства массовой информации, разведчики понимали: "С тем, что мы делаем, у нас не должно быть проблем. Мы уничтожаем убийц, убиваем в равном единоборстве. Иногда при численном превосходстве последних, только за счет собственной выучки. За счет превосходства в умении владеть телом и оружием, в дисциплине, в силе воли и духа. Но если бы нам действительно разрешили, развязали руки. Если бы все шло именно так, как визгливо лгут левые газетенки, то вся территория автономии оказалась бы очень скоро завалена телами дохлых боевиков. Только три дня! И, так или иначе, но порядок и безопасность страны были бы восстановлены. Увы, это не так. Никто нам эти дни не даст. Никто не развяжет руки."
  
   Невзрачный, дребезжащий автобус с зашторенными окнами вывез их в небольшую рощу на границе с Автономией. Пересев затем в такси с палестинским номером, потрепанное с виду, но с мощным форсированным двигателем, они, уже не таясь, поехали в наступающих сумерках по территории врага. Иногда разведчики гортанно, по-арабски отвечали на приветствия встречных жителей, не подозревающих, что за люди проезжают сейчас мимо них.
  
   Когда бойцы достигли цели, уже стемнело. Разведчики беспрепятственно остановили такси на противоположной стороне улицы, напротив маленького домика со светящимися сквозь опущенные шторы окнами. Водитель остался на своем месте, приглядывая за пустой, слабо освещенной улицей, а остальные, не торопясь, словно гости на вечеринку, прошли к дому, прикрывая полами курток штурмовые винтовки и автоматы Узи. Двое встали около входа, а двое, тенями скользнув вдоль стен, обошли дом с тыла. - Приготовились! ... Готовы? ... Двинули! - Выдохнул в микрофон, закрепленный на отвороте куртки, командир. Повинуясь голосу в крохотном, запрятанном в ушной раковине телефону, бойцы мощными ударами вышибли дверь и ворвались в комнату.
  
   Увы, Халид, верный своему правилу, никогда не ночевал больше одного раза в одном месте. Трезво рассчитав шансы на выживание, он решил, что именно столько времени потребуется информатору израильтян на передачу сведений и самим израильтянам на организацию охоты за ним. К этому времени Халид превратился уже в опытного, битого лиса и не собирался легко попадаться в капканы, расставленные на него охотниками. Вот и теперь, он сидел в примерно таком же домике, но на противоположной стороне улицы. Халид остался вдвоем со своим самым верным телохранителем, резонно посчитав, что лучше один безгранично верный человек, чем десяток сомнительных. Закутав головы платками, сжав в руках пистолеты со спущенными предохранителями, они стояли теперь по обе стороны окна и сквозь щель в темной шторе наблюдали за происходящим.
  
   Еще минуту назад Халид уже собирался лечь спать на постеленном на полу тощем цветастом матрасе, но услышал сначала стихнувший у их фальшивого логова звук мотора, а затем гулкий удар о землю сорванной с петель двери и разочарованные голоса нескольких людей.
  
   - Что поделаешь, не повезло. Птичка улетела. - Сказал один голос.
  
   - Ничего. Деться ему некуда, возьмем в другой раз. - Ответил второй.
  
   Люди говорили между собой по-арабски, но это ничего не означало. Халид знал, что враг в совершенстве владеет его языком, как впрочем, и сам он свободно разговаривал на иврите. Враг переодевался в одежду его людей, но и он в последней операции носил на себе, словно чужую шкуру, униформу захватчиков. Голоса за окном смолкли, а затем снова заработал мотор и машина уехала. Поселок вновь погрузился во тьму и настороженный чуткий сон.
  
   - Они больше не появятся. - Сказал Халид телохранителю. - Я ложусь спать, но ты сторожи. И не думай много о происшедшем. Однажды мы с ними встретимся и только Аллах знает, кто останется жив, а кому предстоит умереть.
  
   Халид снова лег на тощий матрас, но, прежде чем он позволил себе уснуть, в голову пришла странная мысль, с недавних пор довольно часто посещающая его перед сном. - А зачем все это нужно? Что произойдет если они окончательно победят? Вдруг война закончится, никто не захочет больше взрываться, евреи согласятся со всеми предложениями Председателя, даже самыми бредовыми и Организации придется сворачивать боевые операции. Что тогда будет с ним? Чем он сможет заняться? Что делать? Кому он тогда будет нужен? Ответов на вопросы он не знал, но веки слипались, усталость и напряжение брали свое, и боевик заснул.
  
   Первая фаза операции закончилась ничем, но разведчики из бригады "Нагал" этого не знали. Они лежали на передовой базе Бейт-Лите в своих койках, затянутых защитного цвета простынями и одеялами. Время близилось к полуночи, но солдаты не спали, точнее не спали все кроме одного. Этот один, увалень со стальными нервами, мог есть и спать в любом положении и в любой обстановке, только бы его не трогали. Во всем остальном он был нормальный солдат и мгновенно сбрасывал маску увальня-сибарита, не раз и не два доказав это в бою. Часть солдат просто лежала с открытыми глазами, заложив руки под голову, уставясь в потолок. Некоторые курили. Сержант Дан еще раз проверял легкий пулемет, и ему помогал в этом штатный пулеметчик. Помогал небрежно, покуривая сигарету и показывая всем своим видом, что учить ученого - только портить. Но сержант был кадровым военным и исповедовал простую истину: "В бою доверять можно всем бойцам, но верить - только себе. Своим собственным глазам. Собственному опыту".
  
   - Ладно, - в свою очередь думал пулеметчик. - Сержант, он и есть сержант. Пусть развлекается. Должность у него такая.
  
   Двое бойцов сидели на постели уже в брюках и зашнурованных ботинках, но все еще в майках и проверяли заряды к подствольному гранатомету. Третий зачем-то заново укладывал рюкзак.
  
   Приказ на операцию прозвучал ровно в полночь и, хотя его ждали, но как всегда он ударил по ушам резко и неожиданно, отозвавшись секундным сбоем в сердце. Сердце лишь на мгновение замерло, сжалось, но потом вновь заработало в прежнем ритме. Что поделаешь, человек он и есть человек. Все начали по тревоге собираться. Хотя всё уже было заранее собрано, оружие проверено и боеприпасы уложены, осталось только специальной краской для ночной работы зачернить лица и кисти рук.
  
   На последнем инструктаже командир еще раз коротко объяснил суть операции и уточнил некоторые новые детали. Эти уточнения как всегда в последнюю минуту передали из вышестоящего штаба. Дополнения оказались мелочны и несущественны, но дергали, нервировали всех, уже настроившихся на боевую работу. Радиограмма исходила от полковника, отправившего её из мобильного пункта тактического управления операцией. К счастью, основные детали плана остались прежними. Затем из другого штаба еще раз уточнили состав подразделения для определения размеров возможных выплат и страховых премий. Всё это раздражало и командир постарался свести последний инструктаж до минимума, поскорее покинуть зону излишнего штабного внимания и опеки.
  
   - В жилом доме, изображенном на планшете аэрофотосъемки, собрались боевики. Под утро они попытаются провести террористическую операцию против поселенцев, рассчитывая на то, что именно с рассветом ослабевает бдительность. Это действительно так, в последние часы и минуты дежурства, часовые уже не так внимательны, а только и ждут рассвета и окончания смены, чтобы можно было забраться в койку и отоспаться за разорванную дежурством ночь. Террористы решили повеселиться на еврейской крови, но мы им испортим праздник.
  
   - Сверим часы. Сейчас ровно два часа ночи. - Скомандовал высокий крепкий лейтенант с волевым лицом и короткой, американского армейского фасона стрижкой - командир разведывательной группы. - Идем, парни, быстро, тихо и незаметно. Так, чтобы опередить их и ударить первыми, захватить врасплох прежде, чем враги соберутся выступать. Иначе будет поздно и нам их не перехватить. По последним, уточненным оперативным сведениям, поступившим из штаба, среди них возможно находятся чеченцы. Это опасно. Чеченцы обладают большим боевым опытом борьбы с воинскими подразделениями. Если мы опоздаем или провороним этих паршивцев, завтра они атакуют поселение.
  
   - Не волнуйся, лейтенант, мы сделаем все как надо. - Немного патетично заявил рядовой Ури и похлопал командира по твердому, словно каменному, бугристому от мышц плечу.
  
   - Ладно, ладно, парень. Не рвись спасать весь мир, не забывай о сохранности собственной задницы. - Отозвался лейтенант.
  
   А сам подумал, что рейд разведчиков это, конечно же, хорошо, но еще лучше было бы массированным налетом за одну ночь уничтожить всю инфраструктуру террора. И здесь, и на оккупированных территориях, и в сопредельных странах. Ну, убьют его парни пару-тройку боевиков, захватят в плен несколько человек. Так им очень скоро найдется замена и все пойдет по прежнему. И налет на поселенцев они подготовят заново, и, кто знает, возможно, даже сумеют его осуществить. Взамен конфискованного и уничтоженного оружия по подземным туннелям с отданного политиками Синайского полуострова для террористов переправят новое, еще в заводской смазке, оружие и боеприпасы.
  
   Что говорить, его ребята сами знали, что произойдет если террористам удастся незамеченными прокрасться в поселение. Все солдаты, если не лично, то по телевизору видели расстрелянных в постели матерей с детьми, стариков и молодых мужчин. Видели поселенцев, не успевших проснуться и взять в руки оружие. Видели часовых с перерезанными глотками. Видели прорезанные в проволочных оборонительных заборах дыры, белые стены зданий со следами пуль и осколков гранат. И кровь, еврейскую родную кровь, на этих стенах, на земле. На скомканных простынях и подушках.
  
   ... За три мили от поселка солдаты покинули бронетранспортеры и замаскировались среди кустов и деревьев, выставив в ночь пулеметные стволы и оптику приборов ночного видения.
  
   Прошло немного времени, заработала рация, и следом раздалась тихая команда лейтенанта. Солдаты подтянули ремни касок и бронежилетов, попрыгали, чтобы убедиться в отсутствии посторонних звуков и цепочкой растаяли в ночи. На шлеме у каждого из разведчиков закреплен инфракрасный прибор ночного видения. Тела защищены облегченными бронежилетами. Замыкал цепочку расчет пулемета, изготовившийся для немедленного открытия огня на поражение. Пулеметчики пристегнули походный круглый диск и отпустили сошки.
  
   Инструкция предполагала производить первые выстрелы в воздух и прокричать устный приказ сложить оружие. Видимо, все это выдумали люди ни разу в жизни не выбиравшиеся ночью из пуховых постелей, не выходивших в рейды для уничтожения опасного и бесстрашного врага. Этих люди не вышли в рейд и сегодня. Вместо них здесь бесшумно двигались парни-добровольцы двадцати с небольшим лет, именно те, кому предназначались нелепые инструкции. Ребята делали свое дело раньше, сделают его теперь, будут делать еще ровно столько раз, сколько нужно для безопасности страны и людей. В том числе и вальяжных, самовлюбленных, презирающих армию политиков, авторов всевозможных ограничений и идиотских инструкций.
  
   Разведчики один за другим исчезали в темноте ночи, и только легкий шум в наушниках связывал теперь группу с бронетранспортерами и командным пунктом на оперативной базе. Не доходя до поселка, группа разделилась на боевые "тройки" и "двойки", каждая из которых имела собственную задачу, составляющую, словно отдельный мазок художника, общую картину второй фазы ночной операции.
  
   Группы солдат растворились в закоулках ночных улиц, словно крупинки песка исчезнувшие в бездонном колодце темной воды. Они передвигались бесшумно и грациозно, так что казались со стороны лишь сгустками ночной тени. Двигались, выполняя точно, до мельчайших деталей, отработанный на макете маршрут. Все группы одновременно вышли на подступы к объекту атаки. И тут в прекрасно отработанный план вмешались те случайности, от которых не застрахована любая, самая талантливая боевая операция.
  
   Никто не мог предположить, что одному из боевиков приспичит выскочить по малой нужде именно в тот момент и в том месте где находился разведчик. Боевик не поленился взять с собой автомат и даже поставил его на боевой взвод. Разведчик, в свою очередь, принял ссыкуна за часового, охраняющего стоянку боевиков, а потому решил тихо снять. Но положение тела противника начавшего расстегивать штаны, оказалось очень неудобно для того, чтобы захватить голову и, отогнув ее слегка назад, полоснуть по горлу ножом, зажимая при этом свободной рукой рот. Поза часового разительно отличается от позы человека справляющего малую нужду. Поэтому разведчик, на ходу изменив движение руки, ударил ножом под ребро. Клинок вошел в тело неправильно, совсем не так, как учили инструкторы. Пока металл двигался к упругому комку сердечной мышцы, та еще успела совершить несколько судорожных движений и подать до предела насыщенную адреналином кровь к мышцам рук, сжимающим автомат.
  
   Прозвучал один единственный выстрел, но его оказалось достаточно, чтобы дозорные прозрели и различили в серой тьме темные фигурки нападавших. Проспавшие разведчиков патрульные, засевшие на крышах соседних домов, открыли суматошную стрельбу. Спавшие в доме боевики повыскакивали со своих матрасов. Разведывательной группе пришлось принимать бой в абсолютно невыгодных условиях. Спасало лишь то, что враг не имел приборов ночного видения. Огонь боевиков, в отличие от скупых очередей солдат, был обильным, но беспорядочным. Боевики били не жалея патронов, вслепую заливая дворы и улицу потоками свинца. Профессионалы разведчики маневрировали, ловко уходили от беспорядочных выстрелов и отвечали точными, короткими очередями. Иногда они стреляли одиночными выстрелами, после которых с крыши валился сначала автомат, а потом и его владелец. Или выпадал из окна заспанный, бородатый боевик, отправлялся, так до конца и не проснувшись, в сады своего любимого Аллаха.
  
   Постепенно боевики приходили в себя от первоначальной неожиданности. Очереди Калашниковых становились точнее. К месту боя подтягивались новые подкрепления. Сюда спешили сдернутые с постелей вооруженные люди других организаций, бежали, на ходу застегивая форменные рубашки, бывшие боевики ставшие теперь полицейскими, вооруженные и обученные на деньги Израиля. В общем, стекались все те, кто никак не мог упустить возможность засадить очередь в израильского солдата. Особенно, если численное преимущество оставалось на их стороне, что давало известный шанс остаться в живых и похваляться победами перед благодарными зрителями и слушателями.
  
   Лейтенант понял, что операция провалена. Но основная миссия разведчиками все же выполнена, нападение боевиков сорвано, а сами террористы в ходе огневого контакта понесли значительные потери. В свою очередь группа потеряла основное преимущество - внезапность нападения, численное же перешло на сторону противника. Лейтенант вздохнул и приказал отходить к бронетехнике по запасному варианту, разработанному именно для подобного случая.
  
   Оторваться от преследователей разведчикам удалось с трудом, а запрошенные вертолеты огневой поддержки так и не появились. Хорошо еще, что бронетранспортеры поддержки, получив условный сигнал, выдвинулись навстречу группе и дружным огнем тяжелых пулеметов отсекли боевиков. Пулеметчик, шедший с группой получил ранение еще в начале боя, но огня не прекратил. Бронебойная пуля, выпущенная из автомата Калашникова, пробила металлокерамическую пластину бронежилета и, потеряв убойную силу, засела в мышцах. Ощущение не из приятных, но пулеметчик терпел, не желая передавать оружие в руки сержанта.
  
   Больше в группе потерь не было, если не считать того, что не повезло псу, взятому для обнаружения тайников со взрывчаткой. Как не берег его проводник, шальная пуля подбила лапу. Кость к счастью осталась цела и собака поскуливая самостоятельно похромала к бронетранспортеру. Там проводник бережно поднял своего друга, перевязал и уложил под скамейку.
  
   Остерегаясь огня пулеметов, боевики, прячась за деревьями, наугад выпустили по машинам несколько гранат из РПГ, пролетевших мимо. В ответ разведчики ответили залпом из подствольных гранатометов. После прощального обмена любезностями группа, наконец, оторвалась от преследователей. С первыми лучами солнца колонна подъехала к базовому лагерю. Раненного бойца эвакуировали в госпиталь, а собаку - в ветеринарную лечебницу. Лейтенант пошел докладывать начальству, а солдаты, вычистив оружие и сложив амуницию, завалились спать.
  
  
  * * *
  
   ... Этой же ночью Сергей, одетый в не обношенный зеленый комбинезон резервиста, не ставший пока еще привычным ему словно вторая кожа, со стальным шлемом на голове, готовился вступить в качестве рядового бойца батальона "Алия" в свой первый на израильской земле бой. Недавно официально принятый в ряды ЦАХАЛ батальон друзья ласково именовали "Руссбатом", враги - "русскими головорезами".
  
   Первое время к ним присматривались, сначала их испытывали в деле. Теперь испытательный срок закончился и солдаты "Алии" впервые образовали единое подразделение в составе ЦАХАЛ. Впервые, со времени Войны за Независимость в Армии Обороны заговорили на русском языке. Конечно, говорящие на русском языке люди и раньше несли службу в рядах армии, авиации и флота, участвовали во всех войнах, но они были разбросаны по различным частям и соединениям. Теперь бывшие русские и советские офицеры воевали вместе, передавая свои боевые знания и опыт, накопленные в войне против исламистского террора, остальным частям армии Израиля.
  
   - Что же, все не так уж и плохо. - Подумал Сергей. - По крайней мере, если в России я был, пожалуй, самым старым капитаном российской армии, здесь, я все же не самый старый резервист.
  
   Сергей вновь оказался среди своих, близких по духу людей, в строю солдат, защищающих Родину. В его сердце еще билось эхо взрыва у "Сборро", еще звучали слова поминальной молитвы, что читал военный рэбе над женой капитана А..
  
  * * *
  
   - Не обращай внимания на вопли палестинцев о помощи, просто считай, что это тебя не касается. Мы уже научены, знаем. - Нервно покуривая в кулак говорил и говорил Илья, основной снайпер группы, паренек из Одессы, дослуживающий уже срочную службу в ЦАХАЛ. - Однажды патруль нашего батальона услышал вопли о помощи из покинутого дома, ну парни решили посмотреть, что там творится, может помочь раненному. Увидали, стоит ржавый джип, а в нем сидит палестинец и причитает, плачет. Решили, что ранен. Один остался прикрывать, а двое подошли. Только открыли дверку джип и рванул взрыв. Такой был взрыв! От араба не нашли и клочка для идентификации, а от ребят - только каски с мозгами и кровью, да пару рукавов на двоих. Двое погибли сразу. А третьего обстреляли и ранили из засады. Он парень был бывалый, не побежал, залег и отбивался пока не пришла помощь. Те гады даже по нашим медикам стреляли. Ну, ты понимаешь, пленных в том бою мы не брали. А имя этого подонка, что завлек ребят в засаду, потом муллы кричали через громкоговорители на минаретах. Героем называли. Наши ребята - вот кто настоящие герои, а самоубийца - обычный накурившийся напоследок анаши сучий сын.
  
   - Я подобных историй могу, Илюша, рассказать вагон и маленькую тележку. И про Чечню и про Афганистан. - Откликнулся Сергей.
  
   Помолчали. Мимо, поддерживаемый медиком прошел молодой солдат с перевязанной защитным бинтом, мертво висящей на лямке рукой. Он неуверенно ступал, прикрывая здоровой ладонью глаза, а из-под пальцев предательски падали на запыленную ткань гимнастерки капли и оставляли редкие, словно посеченные дробью, темные пятнышки. Парень матерился вперемешку то по-русски, то на иврите. Слова смешиваясь, невнятной вязью вылетали сквозь стиснутые зубы. Ребята проводили солдата глазами и вздохнули.
  
   - Война, бля. Она и в Израиле война. Наш паренек, русский.... Ох, как не любят арабы наших ребят - русских эмигрантов. Считают, что за жирным куском сюда подались, за тихой спокойной жизнью. Вот и стараются во всю показать, что ни покоя, ни самой жизни у нашего брата здесь не будет. Но это они зря. Тут еще дохлая бабка надвое гадала. Вот и понимай почему среди приехавших олим все как один настроены против арабов, все "правые", все - консерваторы. Они нам кричат по-русски, выучили мы их в свое время на наши головы, мол, езжайте домой, в Россию. А мы им - "Наш дом теперь тут и другого уже не будет". Среди наших, особенно живущих в поселениях, больше патриотов, чем среди сабр, коренных евреев. Те еще могут себе позволить побаловаться в либерализм и демократию, мы - нет. Мы теперь часть этой земли, мы - как панфиловцы под Москвой, отступать нам некуда. Назад мы не вернемся. Оружия не дадут - грызть им глотки будем зубами. Рвать ногтями. Биться до последнего вздоха, последней капли крови. - Он сплюнул и перевел дыхание. - Вот, уже четвертый год дослуживаю. Мне в армии нравится.
  
   Сергей многое мог рассказать Илье. То, что отдал сначала Советской, а потом Российской армии большую часть жизни, а с учетом боевых, число его календарных армейских лет почти сравнялось с возрастом, отмеренным годами астрономическими. Все рассказанное Ильей для него уже давно дело прошлое, изученное и оплаченное дырками в чужой и своей шкуре, чужой и своей кровью. И одно из усвоенных правил гласило, что перед боем стоит меньше болтать, а лучше еще раз проиграть поставленную задачу.
  
   Впрочем, Сергей прекрасно понимал состояние Ильи, он прежде не раз имел дело с людьми такого склада. Они взволнованы и красноречивы перед началом операции, но у большинства это проходит вместе с первой же командой. Окурок затоптан, рот закрыт и ничего уже не отвлечет и не заставит расслабиться до самого последнего боевого мгновения. У него не раз бывали в подчинении такие солдаты и ничего, все прекрасно справлялись. Дело в другом, некоторые опасения вызывали профессиональные качества Ильи как снайпера. Например, его слова, что снайперская подготовка заняла всего несколько месяцев, его рассказ об одной, самой удачной, с точки зрения Ильи, операции. Сергей четко понимал и знал наверняка, что настоящего снайпера нужно готовить не пару месяцев, а, по меньшей мере, год, а потом еще полгода водить на боевые в качестве помощника. Но, как говорится, в чужой монастырь, тьфу, синагогу, со своим уставом не лезут.
  
   Поступил приказ и снайперскую группу, состоящую из Ильи и Сергея, отделили от основного состава батальона и придали группе, состоящей из взвода израильтян резервистов, посаженных на три старенькие бронетранспортера М-113. Броники - старички американского производства, начавшие ратную службу еще со времен вьетнамской войны, представляли собой легкобронированные коробки на гусеницах, вооруженные одним тяжелым и одним легким пулеметом, установленными на плоской, непривычной русскому глазу крыше. Сергей с интересом рассматривал изученные ранее по плакатам, вертикальные борта из легкого сплава, пуленепробиваемого по идее опровергнутой еще Вьетконгом. Сейчас листы брони были обвешаны для повышения этой самой непробиваемости канистрами с водой, огнетушителями, лопатами и даже вещмешками экипажа. Штатный снайпер подразделения в последний момент попал в госпиталь с вульгарным приступом почечных колик, а его помощник в настоящее время мог только числится снайпером, так как действительную службу проходил много лет назад, с тех пор он стал носить очки, нарастил на животе изрядную трудовую мозоль и дохаживал в резервистах последний, самый длинный год.
  
   Перебросившись несколькими словами с новыми сослуживцами и выяснив, что русских среди них нет, Илья и Сергей залезли в металлическое нутро. Астматически взревел ветеранский двигатель, помнящий, видимо, не только вьетнамские джунгли, но и, наверняка, обе последние израильские войны. Броник прочихался и шустро пополз сначала по шоссе, а потом загромыхал гусеницами по вывороченным камням и колдобинам палестинского городка. Здесь о броню начинали звякать и рикошетировать с противным стоном, пули автоматных очередей, стучать и щелкать выпущенные из пращи камни. То ли броню модернизировали, то ли навешанное добро помогало, то ли выстрелы производились с большого расстояния и поли уже оказывались на излете, но в любом случае стены машины выдержали огонь врага. Да и все солдаты имели пусть не новые, не последних образцов, но надежные бронежилеты и каски. Каски самих Ильи и Сергея были видимо недавно извлечены из армейских складов. Старого образца, тяжелые, стальные, чисто покрашенные, без царапин и вмятин, даже без маскировочных сеток.
  
   Транспортер, звякнул в последний раз гусеницей и замер, уткнувшись носом в завал, перегородивший улицу палестинского поселка. Старший лейтенант, командир взвода, гортанно скомандовал на иврите, а потом добавил на всякий случай на ломанном русском: "Давай, давай! Выметаемся!".
  
   Парни переглянулись. Ну точно, русский стал уже вторым государственным языком Израиля. Они не заставили повторять приглашение дважды и вымелись вслед за отделением, сразу заняв позицию и изготовившись к стрельбе. Такая оперативность понравилась взводному, он одобрительно кивнул и показал большой палец. В транспортерах теперь остались только штатные экипажи. Машины рассредоточились вдоль домов и замерли, прикрывая друг друга, поводя дулами пулеметов вдоль молчащей улицы. По этой улице должен выдвинуться к указанной командованием позиции на площади взвод резервистов на транспортерах, но путь оказался перекрыт завалом.
  
   - Дальше, пешком. Транспортеры через завал не пройдут, целый дом рухнул. А дальше еще один. Тут бульдозер нужен, а времени ждать у нас нет. - Скомандовал взводный и ладонью указал направление движения.
  
   - Первое отделение, как наиболее укомплектованное, продвигается двумя колоннами по обеим сторонам улицы, прикрывая друг друга. Второе - движется справа по параллельной улице в боевом охранении. По ходу движения прочесывайте подозрительные дома, но особо не увлекайтесь. Главная ваша задача - прикрыть взвод от возможной засады с фланга.
  
   - У вас, сержант, люди с хорошим боевым опытом. - Обратился взводный к командиру отделения. - В случае огневого контакта - немедленно вызывайте воздушное прикрытие и ведите огонь из укрытия. С вами, на всякий случай, пойдет один транспортер. Если, конечно, улица проходима.
  
   - Группа тяжелого оружия, медики и приданные снайперы идут со мной по левой стороне. Связь - каждые пять минут, или чаще - по необходимости. Один мой радист на приеме. Остальные два транспортера блокируют улицу и обеспечивают огневую поддержку на всем протяжении прицельного огня. Все, удачи. Пошли.
  
   В обычной жизни, вне службы, старший лейтенант уже давно являлся средней руки государственным служащим. В свое время, молодым пареньком, он участвовал в боевых действиях армии в Ливане, немного повоевал и на Голанских высотах. Но то были "полевые" войны, войны с более-менее организованными, в какой-то мере регулярными армиями противника, а вот опыта действия против засевших в городе вооруженных террористов, у него не было. Он страшно волновался, стараясь как можно глубже запрятать неуверенность, не показать растерянности бойцам. Успокаивая себя, он мысленно повторял, что все обойдется, все хорошо закончится и на этот раз.
  
   - Так, вы парни идете головным дозором. - Указал он на двух среднего возраста рядовых, вооруженных штурмовыми винтовками с подствольными гранатометами. За вами, на расстоянии десяти - пятнадцати метров, двигаюсь я с пулеметчиками, радистами и медиками. Прикрывают всех - снайперы. Вы, русские, двигайтесь за основной группой в метрах пяти - десяти. Следите за окнами и крышами.
  
   - Так, вроде пока все правильно, кажется, никаких серьезных ошибок я не допустил. - Подумал лейтенант.
  
   - Командир нервничает, не уверен в себе. - Отметил Сергей, но вслух ничего не сказал. Не в его правилах обсуждать действия старших в бою. Тем более, что ему и самому не понравилось тактически слишком правильно взорванное здание, отсекшее их от брони и тяжелых пулеметов прикрытия. Вряд ли это случайность.
  
   Снайперы, не покидая выбранной позиции, выждали пока в проломе стены исчезли бойцы головного дозора. За ними, скользя тяжелыми черными башмаками по щебню и обломкам перекрытий, пригибаясь двинулись люди из основной группы. Исчезли спины медиков с объемистыми брезентовыми мешками, зеленая плоская металлическая коробка рации с покачивающимся прутиком антенны. Выждав пару минут и ребята двинулись следом, стараясь поскорее выйти из развалин, где их возможности сводились практически к нулю.
  
   ... Второе отделение погрузилось в транспортер и тот, чихнув дымом, начал пятиться до ближайшего перекрестка, а затем повернул на параллельную улицу, где вновь высадил солдат и медленно пополз вслед за ними по середине мостовой.
  
   Солдаты двинулись, растянувшись двумя редкими цепочками вдоль стен домов, чутко прислушиваясь к доносящимся звукам, отмечая признаки чужой, затаившейся жизни. Они шли, прикрываясь выступами и колоннами с отбитой на углах штукатуркой, красным кружевом крошащихся кирпичей.
  
   В смутном утреннем свете, все вокруг казалось заполнено сонмами мятущихся теней, неясных шорохов, отдаленных звуков команд и лязгом затворов, изготавливаемого к бою оружия. Но минута шла за минутой, а ничего страшного не происходило. Постепенно острота восприятия притуплялась, появлялось обманчивое чувство превосходства над врагом и уверенность в успешном завершении операции. Солдаты уже предвкушали, что скоро они выйдут на площадь и вызовут оставшиеся транспортеры. Потом, вместе с рассветом и солнцем, подойдет бронированный автобус с завтраком и термосами горячего крепкого черного кофе. Взойдет солнце, исчезнут тени и им останется только ждать приказа сматывать удочки и возвращаться на базу. Этим обычно и завершались подобные операции резервистов.
  
   Много раз воинские подразделения входили в арабские населенные пункты. Они прикрывали саперов, сносивших дома террористов, блокировали передвижение местного населения, во всех случаях - вызывали на себя град камней и бутылок с коктейлем Молотова. Но проходило время и, постояв, постреляв немного резиновыми пулями, канистрами со слезоточивым газом, а иногда боевыми патронами, резервисты вновь возвращались туда, откуда пришли. Солдаты уходили, оставляя территорию в распоряжении палестинцев. Те, в отсутствии солдат, казнили без суда и следствия нескольких "выявленных предателей", жгли старые покрышки, размалевывали стены призывами, проклятиями и лозунгами различных партий, орали, митинговали и вообще резвились на полную катушку. Это занимало население до следующего выдвижения армии, следовавшего за очередным терактом. Игры в тяни-толкай, похоже устраивали обе стороны, продолжалось это давно, и рядовым участникам с обоих конфликтующих сторон казалось, что такое положение дел будет нудно и тупо тянуться до бесконечности.
  
   Светало, обрывки предрассветного тумана рассеивались под стенами и арками старых домов, замерших то ли во сне, то ли в ожидании неких тревожных событий. Резервисты двигались на расстоянии в пять-шесть шагов друг от друга. Те что шли по правой стороне, внимательно следили за домами на левой, их товарищи на противоположной стороне улицы, также внимательно осматривали окна, крыши и вообще все подозрительные места правой стороны. Черные стволы автоматических винтовок колеблясь, словно тростник в вязком от одиночества воздухе, синхронно следовали поворотам голов в тяжелых зеленых шлемах.
  
   Подходя к открытым, а чаще закрытым дверям домов, солдаты напрягались, стволы автоматов упирались в источающую опасность черноту проемов. Если дверь оказывалась заперта, ее выбивали привычным уже за много лет ударом крепкого армейского башмака с толстой надежной подошвой. Если же створки добровольно открывались после первого, легкого толчка, то один из солдат быстро осматривал помещение, а другой подстраховывал его стоя в дверном проеме. Далеко в подъезды солдаты не заходили, не поднимались они и по крутым скрипучим деревянным лестницам, выкрашенным масляной краской. Точно такие лестницы, словно вышедшие из-под руки одного, не очень талантливого и умелого мастера, видел Сергей и в домах забайкальской Борзи, и в поселках Средней Азии, и городках средней полосы России, и в саклях чеченских аулов. Двери палестинского городка ничем не отличались от других подобных им бесчисленных дверей, разве что на некоторых из них, тех что побогаче, вились причудливые и диковинные латунные или медные чеканные узоры орнамента. По стенам некоторых домов, прикрывая облезлую шершавую бедность и пятна сырости, тянулись к небу зеленые плотные заросли дикого винограда, или хмеля, огибая окна со ставнями, обвивая нежно и плотно ржавые водосточные трубы, разных колеров и оттенков.
  
   ... Командир второго отделения двигался примерно в середине цепочки бойцов. Он помнил, что вскоре улица плавно повернет и, немного сузившись, выведет их на площадь. Там улица, по которой они шли, практически сольется с другой, которая изначально, по плану, предназначалась для проведения операции. На площади все три группы соединятся и останутся на этом рубеже в ожидании дальнейших приказаний. Скорее всего, им прикажут блокировать возможный прорыв или отход боевиков из тех частей города, где в операции участвовали бойцы разведбата и парашютисты. Там действительно могло случиться горячее дело, а на долю резервистов всегда выпадали дела второстепенные и рутинные. Они к этому привыкли и, честно говоря, не слишком переживали, ибо дослуживали армейский срок, отдавая по одному месяцу в году Армии Обороны Израиля.
  
   ... Ожидая команды к началу движения, солдаты первого отделения стояли и сидели прислонившись к стенам. Некоторые резервисты задумчиво ковыряли носками ботинок камушки у стены, один потихоньку курил, пряча сигарету в кулаке. Старшина, командир отделения, неодобрительно покосился в его сторону и многозначительно показал кулак. Сигарета зашипела, погасла и заплеванный окурок полетел на землю. Отделенный в очередной раз наклонился к дыре в стоявшей вертикально бетонной плите с остатками кафеля, которая некоторое время назад вполне могла являться полом в ванной или кухне. Теперь пробитая в плите круглая дыра, служила старшине бойницей для автомата, хотя раньше пропускала через себя мирную трубу водопровода или канализации. Наконец рация за спиной радиста ожила и обе двигающиеся по параллельным улицам группы сообщили, что все чисто и можно начинать движение к площади.
  
   Последовала команда, и тринадцать бойцов, двумя редкими цепочками втянулись в ущелье разрушенной улочки, чтобы никогда уже больше не выти из него. Они успели пройти свой маршрут почти до конца. Бойцы уже видели между крайними домами площадь, когда с обеих сторон раздались мощные взрывы. Несколько десятков килограмм взрывчатки подняли на воздух оставленные жителями дома. Груды камней и обломки бетонных плит накрыли, изломали тела мужчин, разметали пластины бронежилетов, оторвали ремешки касок, рассекли артерии, порвали мышцы и связки, выплеснули наружу сокровищницы чувств и нежность сердец. Все произошло так быстро, что ни радист, ни отделенный не успели подать сигнала бедствия. Только чудом уцелевшая рация включенная на прием все запрашивала полным тревоги и ужаса голосом лейтенанта о происшедшем...
  
   Зазвучавшие со всех сторон выстрелы из Калашниковых и застучавшие вокруг его людей пули, мгновенно пояснили лейтенанту смысл молчания центральной группы. С окружающих домов вели огонь боевики, затаившиеся до поры до времени в глубине жилых квартир. К счастью для оставшихся от взвода солдат, основная масса автоматчиков поливала огнем уже мертвых или умирающих под грудами камней бойцов первого отделения. В первые минуты боя, только несколько, наиболее сообразительных боевиков, перебежав по плоским крышам на противоположную сторону улицы, стреляли по солдатам.
  
   Справа в трескотню автоматных выстрелов немедленно включился тяжелый пулемет с бронетранспортера, его дружно поддержали автоматические винтовки солдат второго отделения. Сначала сержант приказал ускоренно продвигаться вперед и постараться броском достичь площади, но огонь автоматов стал плотнее, солдатам приходилось отвечать на выстрелы, а стрелять снизу вверх, поражать бегающих по крышам врагов всегда неудобно. Группа все же изготовилась к броску, но тут получил ранение командир отделения. Потеряв тактическое преимущество в скорости движения и огневой мощи солдатам пришлось отойти. Подхватив под руки раненного отделенного, солдаты перебежками двинулись под прикрытие броника, проделав вновь, уже в обратном направлении и гораздо быстрее, путь от почти достигнутой площади до медленно двигавшегося навстречу транспортера. Экипаж распахнул двери десантного отсека и забрал отделение. Наступление захлебнулось и М-113 попятился на исходную позицию.
  
  
   Только группа управления и тяжелого оружия в которой находились Илья и Сергей оказалась в наиболее невыгодном положении. Как и командир правой группы, лейтенант принял решение достичь площади одним мощным броском. Ему показалось, что таким маневром он решит сразу две задачи. Во-первых, выведет солдат из-под огня и, во-вторых, достигнет назначенного рубежа. Он вполне резонно просчитал, что к площади должны выдвинуться и остальные два отделения и ему вновь удастся собрать в один кулак все огневые средства. То, что произошло с первым отделением оставалось для него загадкой. Потерю связи он посчитал результатом технической неполадки. Ведь ничего подобного сегодняшнему подрыву фугасов, боевики раньше не предпринимали.
  
   Он надеялся, что как обычно большинство солдаты первого отделения сохранило боеспособность и продолжают выполнять поставленную перед группой задачу даже при отсутствии связи. То же, по его представлениям, делало и второе отделение. В этом его убедило последнее посланное старшиной сообщение. Взводный не знал, что следом за сеансом связи старшину ранило, а его помощнику во время бегства к бронетранспортеру оказалось не до переговоров.
  
   Основываясь на неполной и неверной информации, лейтенант сделал резонный вывод, что двигаться нужно только вперед, что на площади у него появится больше возможности для маневра. Если потребуется он сможет даже вызвать вертолеты огневой поддержки. Летчикам легче работать на более-менее открытом пространстве, чем выискивать точечные цели в лабиринте средневековых улиц, где высока вероятность подстрелить какого-нибудь мирного араба или, не дай Бог, женщину с ребёнком.
  
   Когда группа солдат во главе с командиром взвода бешеным рывком выскочила из расщелины улицы на площадь по ней немедленно открыл огонь, словно только и ждал их появления, пулеметчик, засевший в административном здании, расположенном на противоположной стороне площади. Над серой, двухэтажной, бетонной коробкой, возведенной, видимо, в недавние времена, развевался палестинский флаг, а прямо у основания флага, за невысоким бордюрчиком, расположилось пулеметное гнездо. К счастью группы, на линии огня, оказались старенький микроавтобус и железный, в потеках ржавчины, мусорный контейнер на колесах. Первые пули прошили автобус, раскрошили в труху стекла и, попав в бензобак, вызвали воспламенение, а затем, и взрыв горючего. Корпус подпрыгнул, завалился на одну сторону, освободил сектор обстрела, но гарь и копоть по прежнему мешали пулеметчикам вести прицельный огонь. Всё было бы прекрасно, но это же препятствие лишило Илью возможности сшибить пулеметчика. Ситуация сложилась патовая. Постепенно все приткнулись за мусорным контейнером, утробно гудящим при попадании очередной пули. Заговорила рация и встревоженный голос капрала, принявшего на себя командование отделением, сообщил первые по счету паршивые новости: "Старшина ранен и они отходят на исходную позицию".
  
   - Мы одни тут долго не протянем. - Оценил положение Сергей. - Те боевики, что на крышах, очень быстро сообразят, что к чему, разберутся и мы попадем под перекрестный огонь.
  
   - Ладно, стратег, ты только помощник снайпера, помалкивай! - Зло прикрикнул лейтенант. Он растерялся окончательно и не представлял себе, что следует предпринять в первую очередь. То ли выяснять судьбу потерянного отделения, так и не появившегося из устья улицы, выходящего на площадь, то ли выводить оставшуюся под его началом группу из-под огня, то ли отступать, плюнув на все, к транспортерам. Впрочем, в последнем случае, им пришлось бы вновь преодолеть всё протяжение улицы, причем на этот раз под огнем с крыш, а это было смертельно опасно. Наконец на связь снова вышло второе отделение и сообщило, что командир ранен в ногу, но не серьёзно. Первая помощь ему уже оказана. Остальные солдаты благополучно достигли транспортера и под прикрытием его пулемета отошли к исходному рубежу. Идти вперед под броней они не рискнули, так как у врага вполне могла найтись парочка РПГ, а в тесноте улиц подбить одиночный транспортер не представляло никакого труда. И, наконец, последнее сообщение гласило, что перестрелка в месте примерного нахождения основной группы, прекратилась, там слышны лишь ликующие крики палестинцев.
  
   Воодушевленные тем, что одну группу солдат они уничтожили, вторую заставили отступить с поля боя, боевики начали концентрировать усилия на третьей, последней группе резервистов вошедших утром в их район. Пули, пока еще первых, суматошных и неприцельных очередей с крыш соседних домов завизжали, рикошетируя о камни площади вокруг контейнера. Сергей понял, что если сейчас не возьмет ответственность на себя, не выведет бойцов из-под огня, то все они очень скоро умрут. Офицер растерян и на его сообразительность рассчитывать не приходиться.
  
   - Слушай мою команду! Под прикрытием дыма, предельно быстро, направление административное здание, вперед! - Сергей впервые в своей жизни отдавал команду на иврите, чужом, в общем-то, для него языке. Возможно, формулировки не отличались точностью и уставной формой, но люди поняли, что у них появился лидер, человек взявший на себя ответственность в тяжелейший момент и способный выручить их из беды. В любом случае, командир взвода промолчал и выбора у них больше не оставалось.
  
   По одному, пригнувшись, на предельной скорости евреи выскочили из-за бака и стремглав пересекли площадь. Растерявшийся от такой наглости араб пулеметчик не успел положить солдат на открытом пространстве, в те немногие мгновения пока силуэты, словно тени на секунды возникали в прорехах дыма. Когда же он пришел в себя и приловчился, оказалось слишком поздно, вся группа оказалась, как и рассчитал Сергей, в мертвом пространстве, среди чахлых, недавно посаженных вокруг здания деревьев.
  
   Интуиция не подвела и в этот раз. По ним никто не стрелял из окон первых этажей. Оценивая ситуацию он сразу понял, что если там засели автоматчики, то они открыли бы огонь одновременно с пулеметчиком и обнаружили своё расположение. Сергей знал характер арабов, они вряд ли бы удержались от соблазна подстрелить парочку евреев и хвалиться этим подвигом всю оставшуюся жизнь.
  
   - Ладно, первый этап позади. Черт, возьми, а ведь и дыхалка не подвела!
  
   Рядом с ним, тяжело, запалено дыша, присел командир, так и не проронивший ни одного слова, не опротестовавший самовольства Сергея. - А ведь удалось! Давай, давай, стратег, действуй!
  
   Ещё один, короткий, стремительный рывок, и вся группа собралась около запертых дверей центрального входа. Теперь они окончательно вышли из зоны прицельного огня. От автоматчиков на противоположной стороне площади их теперь прикрывал дым микроавтобуса, а пулеметчик просто не мог их видеть и стрелять по ним. Но задерживаться в столь ненадежном месте неразумно. Сергей, приказал Илье следить за площадью и вышибить мозги любому, кто отважиться приблизиться с той стороны к зданию. Сам Сергей, прихватив покрепче свою М-16, всадил несколько пуль в замок, а затем, привычным еще с Афгана и Чечни ударом тяжелого солдатского ботинка вышиб дверь к чертовой матери. Для подстраховки он выпустил внутрь вестибюля короткую очередь и следом запрыгнул сам. Остальных не пришлось долго уговаривать. Последним пятясь, не прекращая наблюдения через прицел за площадью, готовый немедленно открыть огонь, прошел в здание Илья со снайперской винтовкой.
  
   - Так, дело сделано, но здесь тоже оставаться опасно. Над головами у нас бродят негостеприимные хозяева. Бегом на крышу, кончаем пулеметчиков, а потом занимаем угловые комнаты верхнего этажа. Гранатометчики прикрывают коридор, мы следим за площадью, командир и медики - за боковыми улицами, радист обеспечивает связь и докладывает обстановку в штаб батальона. Пулеметчик со вторым номером остается на крыше. Стена вроде бетонная, позиция - идеальная, а свято место не должно пустовать. Порядок? Порядок! Это не дом, а крепость, парни. Повезло нам!
  
   Солдаты, отойдя немного от пережитого на площади страха, вопросительно поглядели на командира взвода.
  
   - Все правильно, ребята, в такую минуту командование принимает более опытный. Какое у тебя было звание, стратег? Сколько воевал?
  
   - Капитан спецназа ГРУ. Афганистан и Чечня, воевал почти столько, сколько и жил.
  
   - Действуйте, капитан. Приказывайте. Я в вашем распоряжении.
  
   - Вот я и снова капитан. - Подумал Сергей. А вслух произнес. - Я - впереди, меня прикрывают гранатометчики, потом лейтенант, за ним остальная группа. Ты Илья, пока с пулеметчиками на первом этаже. Ты - старший.
  
   Капитан Сергей рванул по лестнице на второй этаж, решив, что если никто не помешал им ворваться в здание в первые минуты, то первый этаж или пуст, или на нем нет вооруженного и способного оказать сопротивление врага. А, а если это действительно так, то не стоит распылять и без того незначительные наличные силы.
  
   Они выскочили на площадку второго этажа и буквально нос к носу столкнулись с людьми в зеленой форме палестинской полиции, с белыми платками на головах.
  
   - Стоять! Руки вверх! - Заорал на иврите Сергей. Его либо не поняли, либо не захотели понять и руки полицейских потянулись не вверх, а вниз, к рукояткам пистолетов, торчавших из болтавшихся на поясах новеньких кожаных кобур. Один Бог ведал, почему они шастали по зданию во время боя не приведя в боевою готовность личное оружие, но это роковое движение очень дорого обошлось растяпам. Спецназ ГРУ тренирован открывать огонь на поражение из любого положения и не тратить больше одной пули на цель. Пистолеты полицейских остались в кобурах, а сами они тряпичными куклами повалились на покрытый линолеумом пол и затихли в карикатурно вальяжных позах. Смерть расположила, одних ничком, кто-то раскинул в последнем объятии безвольные руки с раскрывшимися пустыми ладонями, третьи просто безвольно сползли вниз по стене. После того как тела замерли на свежевыкрашенной бежевой краской стене за их спинами проявились кровавые всплески и мазки в местах где пули, прошив плоть погибших, вышли наружу и остановились, задержанные бетоном.
  
   - О, черт! - Промычал, лейтенант. - Мы не дали предупредительных выстрелов!
  
   - Я приказал им поднять руки, остальное - их проблемы. Но теперь те, на крыше, предупреждены. А предупредительные выстрелы... - Он отведя ствол в сторону пустого коридора дал три одиночных выстрела. - Трех предупредительных выстрелов тебе, лейтенант, хватит для отчета?
  
   Лейтенант ничего не ответил, промолчали и остальные.
  
   - Крутой ты парень, капитан, но с тобой спокойно. - Сказал, наконец, взводный. - Для отчета - хватит. Всем понятно? Запомните и зазубрите на всю жизнь, было произведено три предупредительных выстрела!
  
   - Так, теперь рассредоточились. Гранатометчики контролируют этот этаж, а мы ищем дальний люк на крышу. Ближний наверняка под прицелом.
  
   Второй люк обнаружили в противоположном конце коридора. Как и к первому, к нему вела железная, неопрятно покрашенная прямо по ржавчине, сварная лестница. У первого люка, дверь на крышу была видимо просто прикрыта. У дальнего - заперта на небольшой зеленый замочек, типа тех, которыми в России рачительные хозяева запирают почтовые ящики, в бессильной попытке защитить их от молодых варваров.
  
   Сергей подковырнул замок острым концом штык-ножа и никелированная дужка жалобно звякнув отскочила в сторону. Тихо, стараясь не шуметь, они поднялись на плоскую крышу. В центре бетонного покрытия возвышалась каменная будочка с тарелкой спутниковой антенны и несколькими штыревыми антеннами. Приказав прикрывать его, Сергей, не надеясь ни на кого более чем на самого себя, пересек на одном дыхании пространство до будки. Так и есть. Возле невысокого бетонного бордюра, почти свесившись вниз вместе с пулеметом, пытался разглядеть что-то у входа пулеметчик. Второй номер придерживал коллегу за ноги и тоже, по-гусиному вытянув кадыкастую шею, глазел вниз. Оба они, кстати, оказались одетыми в зеленую полицейскую форму с кобурами на поясах. Еще двое, тоже в форме, но замотанные по самые глаза в палестинские платки, стояли изготовившись к стрельбе у первого выхода на крышу. Они не сводили напряженных глаз с крышки люка, а пальцы застыли на спусковых крючках коротких израильских автоматов Узи с откинутыми металлическими прикладами.
  
   Спокойно, словно на стрельбище в Краснознаменном Институте, Сергей поразил чуть поведя стволом сначала этих двух, а затем второго номера, почуявшего неладное и начавшего разворачиваться всем корпусом. Араб дернулся, выпустил ноги пулеметчика и тот с коротким испуганным воплем мгновенно исчез за обрезом крыши вместе с пулеметом, с перекосившейся в приемнике, потянувшейся следом лентой и патронной коробкой. Второй номер неохотно умирая, несколько секунд побалансировал на крае крыши, словно раздумывал о дальнейшем направлении движения. А может он рассчитывал взмыть с крыши ангелом прямо в сады Аллаха? Напрасно. Полетел он вниз, следом за командиром расчета, нелепо взбрыкнул напоследок ногами в неуставных белых кроссовках.
  
   Живых врагов в здании не осталось. Во всяком случае, вступать в бой с израильтянами никто не спешил, а у тех не доставало людей, сил и возможностей прочесать оду за другой все многочисленные комнаты административного здания. Дальше держать пост у входа не имело смысла, так как со второго этажа обзор открывался гораздо лучше, а распылять маленький отряд Сергей не собирался. Он повторил людям дислокацию, выставил к окнам наблюдателей, послал одного медика за Ильей, а сам присел у стены, чтобы прикинуть как вести бой дальше.
  
   Илья вернулся и притащил на плече палестинский пулемет с патронами, внешне не пострадавший от полета. Тот свалился буквально словно подарок ему на голову следом за владельцем, а за пулеметом и пулеметчиком рядом шмякнулся и второй номер расчета. Илья отчаянно чертыхался, всё еще никак не придя в себя после столь неожиданного и весьма своеобразного появления дохлых боевиков.
  
   Продумав сложившуюся тактическую обстановку, Сергей принял решение одну группу солдат оставить при себе, а вторую выделить под команду лейтенанта, уже в должной мере успокоившегося.
  
   Штурмовать наглецов боевики не осмеливались, побаивались, наблюдая со своих крыш, словно из театральных лож, за представлением, разыгравшимся на их глазах в административном здании и закончившемся бесславным полетом пулеметчиков. Тем временем радист установил связь и лейтенант, опустив некоторые второстепенные детали, доложил о происшедших событиях. Главное он сообщил о захвате здания и контроле над площадью. Командование приказало подготовить здание к обороне и ждать подхода подкрепления. До тех пор самим никаких активных действий не предпринимать, так как операция, частью которой являлся их рейд, уже практически закончилась.
  
   Через открытые двери комнаты Сергей прекрасно слышал переговоры. Неожиданно он отметил, что чертовски приятно услышать от лейтенанта правдивое и точное изложение роли Сергея в бою и спасении людей. В ЦАХАЛ принято сообщать командованию правду и только правду, пусть даже горькую. Лейтенант не пытался обелить себя или присвоить хоть малую долю из сделанного Сергеем. В такой армии, где ценится правда и честь, где превыше всего товарищеские и открытые отношения между бойцами и командирами всех рангов, естественно высок и боевой дух.
  
   - Да, бляха-муха, этого частенько нам не хватало в Союзе. - Устало смежив глаза, подумал Сергей.
  
   Заступившие на дежурство солдаты, прячась за стенами, замерли у окон комнаты и скрытно наблюдали за поведением противника, готовые к немедленному открытию огня. Один из гранатометчиков приспособил для стрельбы трофейный пулемет, укрепил его сошки в переплете оконной рамы, упер приклад в плечо. Он стоял, прочно расставив ноги и вольно положив левую руку на ремень, обложенный прежним хозяином поролоном и обмотанный поверх серой широкой изоляционной лентой. Погибший пулеметчик видимо предпочитал комфорт и не любил набивать себе мозоль на плече при переноске тяжелого оружия.
  
   - Странно, - отметил Сергей, - так же поступали и "духи" в Афгане, и "чехи" в Чечне . Мои ребята быстренько перенимали эту дурацкую привычку, мотали на ремень ленту и в Афгане, и в Чечне. И, вот теперь мотают палестинцы. Снова все повторяется.
  
   Илья, присевший у второго, углового окна, завозился, подкрутил винт регулировки прицела и снова замер. - Ему не хватает выдержки, чтобы стать хорошим снайпером. - Машинально подумал Илья. - Наши ребята если замирали на позиции, то и "духи" не могли отличить их от камня или выступа скалы. Впрочем, "духи" были, надо отдать им должное, опытными, отважными и умелыми воинами с многовековыми воинскими традициями. Они бы не допустили ляпов, вроде тех, что позволили ему выжить и свести сегодняшний бой если не к победе, то и не к поражению. Ох, черт, не стоит так даже думать, день еще не закончился. - Он таясь от солдат суеверно сплюнул себе за пазуху. Перенял эту странную привычку от кого-то удачливого, еще в первый афганский год.
  
   О том, что день еще не закончился, что можно попытаться прикончить группу израильтян, засевших в их собственном административном здании, решили и в руководстве Организации. Там быстро смирились с гибелью полицейского гарнизона, подчиненного Председателю, но не с потерей здания.
  
   Примерно в полдень, предварительно распалив себя воплями "Аллах Акбар!", "Фалестын! Фалестын!" и "Смерть Сионистам!", боевики сразу с трех направлений выскочили на площадь и бросились на штурм. Впрочем, боевого запала хватило примерно до середины открытого пространства. Автобус уже благополучно догорел и им не удалось прикрыться дымом. Немного помог мусорный контейнер. Толкая его перед собой наподобие щита, три палестинца попытались приблизиться к осажденным. Но их пыл быстренько охладил гранатометчик, метнув маленький, но злой снаряд из подствольного гранатомета, так, что наружная стенка контейнера превратилась в изящное кружево. Экипаж мусорного ящика не выдержал и на карачках кинулся обратно под прикрытие домов. Остальные, пробежав не более половины расстояния и потеряв несколько человек раненными, кинулись врассыпную. То, что при штурме не оказалось убитых, объяснялось несколькими специфическими причинами.
  
   Во-первых, в ЦАХАЛ действовало гуманное правило, гласящее, что жизнь противника так же дорога и священна как жизнь собственного бойца. Многие считают это правило большой глупостью, но пока оно не отменено - существует, и ему приказано следовать. Солдаты следуют. ... По мере возможности и желания.
  
   Во-вторых, нападавшие, в большинстве своем молодые ребята, одетые в джинсы и рубашки, формально считались мирными жителями. О гибели любого из них, а тем более от пули армейского образца, сейчас же начнут писать во всех газетах мира, изображая террориста невинной жертвой репрессий ЦАХАЛ. Помня о строгом приказе, отраженном в пункте первом, лейтенант, вновь принявший на себя командование, приказал по мере возможности не убивать врагов, а только припугнуть, в крайнем случае, подшибить руку или ногу.
  
   Пугнули, впрочем, настолько хорошо, что атака палестинцев захлебнулась, практически так и не начавшись. Но боевики не расходились, толпились в проемах выходящих на площадь улиц, грозили оружием, стреляли по окнам. Особенно отличался один, явно активист Организации. В отличие от остальных, этот был одет в некое подобие униформы, в камуфляжные брюки десантного образца, в защитную куртку с карманами на груди, поверх куртки грудь предохранял облегченный бронежилет советского еще образца. "Спецназовская, однако, жилетка", с удивлением отметил Сергей. Довершала экипировку брезентовая афганская майка с засунутыми в гнезда магазинами к автомату Калашникова. Сам автомат тоже более современный, чем у остальных - АКС с металлическим откинутым прикладом и примотанным валетом вторым магазином. Боевик, то агитировал среди массы вооруженных палестинцев, то смело выскакивал на площадь и профессионально, отработанным движением вскидывал к плечу автомат, вёл прицельный огонь по окнам комнат, где засели солдаты.
  
   Стрелял этот парень весьма прилично. Пули, залетали в комнату, выбивали в штукатурке гнезда рядом с касками солдат. Те отвечали, целя по ногам, но боевику, до поры до времени, везло и он, короткими перебежками, возвращался к своим товарищам целым и невредимым. Бравадой, презрением к смерти он словно демонстрировал истину, что врага не стоит бояться, что можно и нужно дружно напасть на евреев, а победа сама упадет к ногам воинов Ислама. Это продолжалось до тех пор, пока одна из залетевших в окно пуль не попала, рикошетом от стены, в ногу медика. Тот застонал и осел на пол. Ранение оказалось слепое, поля осталась в ране. Крови вытекло немного, но его товарищу пришлось наложить тугую повязку, вколоть сыворотку и болеутоляющее.
  
   Лейтенант вышел проверить другие посты. Сергей воспользовался отлучкой и решил прекратить танцы на площади. А то, глядишь, задира распалит местный народец и те решатся на повторную атаку. Ответственность Сергей решил взять на себя, потому попросил у Ильи винтовку и через прицел немного понаблюдал за боевиком. Сухим, смуглым лицом с прямым носом, сверкающими ненавистью глазами, черными, жесткими на вид, выбивающимися из-под зеленой головной повязки волосами, сизой словно специально отпущенной, недельной щетиной, поджарой фигурой горца-воина, всем обликом и манерой держаться боевик напоминал скорее не палестинца, а чеченца. Сергею даже показалось, что слышит, доносящиеся через площадь, гортанные крики на чеченском, а не арабском языке. Казалось, что призывы и вопли, перемежаются с отборными русскими ругательствами и оскорблениями. Сергей смог разобрать, что боевик от души поливал грязью равно и собственных нерешительных товарищей, и "грязных, еврейских, трусливых свиней", засевших за прочными бетонными стенами и не желающими выходить на открытый бой с воинами Ислама.
  
   - Так, Илюша. Пришло время подтвердить Вам квалификацию. - Тихо сказал Сергей по-русски, возвращая снайперскую винтовку. - Сыграйте соло на этом прекрасном инструменте, но учтите, что клиент в бронежилете. Это - приказ.
  
   - Ладно, капитан, учтем. - Илья припал к прицелу, слился с прикладом и стволом в единое целое, замер на секунду и плавно спустил курок. Одиночный выстрел остался практически неслышен на той стороне площади, но боевик нелепо подпрыгнул, выронил из рук автомат, схватился скрюченными пальцами за горло и завалился ничком на асфальт улицы, безвольно раскинув руки с разжавшимися ладонями.
  
   Сергей вновь, жестом попросил винтовку и через прицел увидел красную точку на шее трупа, чуть выше края броника. О том, что дело сделано, засвидетельствовал закатившийся под верхнее веко нелепо застывший зрачок открытого глаза. Озираясь и явно труся, к упавшему кинулись сразу трое боевиков. Один подхватил за ремень автомат и сразу кинулся обратно, а двое оставшихся прихватили труп один за ногу, а другой за руку и потащили бегом назад, к подавшейся в глубь улицы вмиг поредевшей толпе.
  
   - Не любят "чехи" русских снайперов, ох не любят. Но уважают!
  
   - Чехи? - Переспросил Илья. - Причем здесь чехи?
  
   - Чеченец он. Сто процентов! По-русски матом крыл и нас, и своих, да и по виду - чеченец. Я их насмотрелся. "Чехами" их наши ребята звали, а почему, не спрашивай, не знаю.
  
   После смерти чеченца толпа утихомирилась и больше не предпринимала попыток к штурму. Солдаты тоже не открывали огня, и время до прибытия подкрепления прошло спокойно. Ребята перекурили и даже по очереди поели из сухого пайка, запивая остывшим, но сладким и бодрящим черным кофе из фляг.
  
   Подошедшие сразу по всем трем улицам танки "Меркава" расположились полукругом на площади вокруг здания, выставили пушки вдоль опустевших улиц. Остатки взвода погрузились в причапавший вслед за танками транспортер и по маршруту, уже раз пройденному ночью, поехали обратно на базу. Теперь Сергей подробно рассмотрел насколько жалки и ободраны улицы палестинского городка. Ночью он не обращал внимания на побитое покрытие дорог, на мусор возле домов, на убогие навесы над покосившимися входными дверями лавок, закрытыми ржавыми металлическими жалюзи. Он не видел редкие витрины лавчонок с неуклюже написанными простенькими вывесками на арабском, без картинок и иллюминации, со стенами завешанными пожелтевшими и выгоревшими плакатами.
  
   Во время рейда было не до "красот" окружающего пейзажа, да и темнота скрывала от солдат убожество здешних мест, облупившиеся стены, исписанные самодельными арабскими лозунгами, напыленными на манер американских графити из баллончиков с краской. Теперь всё стало видимым и очевидным, а из лозунгов Сергею особенно запомнился один, на английском языке, намалеванный зеленой краской: "We never forget and forgive the blood of heroes and other our peoples killed!".
  
   - Они - никогда, мы - никогда. ... Эта война, наверное, вечная. - Грустно подумал усталый Сергей, отдирая от свербящего тела пропотевшее, заскорузлое уже белье и жесткую ткань комбинезона, успевшего складкой натереть рубец.
  
   Возвращение на базу прошло можно считать спокойно, без происшествий. Если конечно не считать за таковое резкую остановку, когда броник аж пошел юзом по шоссе. Двигавшийся следом за ними транспортер пытаясь избежать столкновения выкатился на встречную полосу и изготовился к бою. Солдаты, еще немного одуревшие от клонящей в сон равномерной качки, выскочили на нагретый солнцем асфальт, изготовились к открытию огня, но, не обнаружив целей, начали удивленно крутить круглыми от шлемов головами, озираясь по сторонам в поисках причины остановки.
  
   - Тут мы сглупили, на ровном шоссе нас можно перестрелять словно уток на посадке. - Подумал Сергей.
  
   Засады не оказалось, и выстрелы не прозвучали. Всё объяснилось гораздо проще. На середине шоссе стоял подняв вверх руки нарушитель - пожилой пузатый араб в длинном до пят бурнусе и саудовском белом платке, прихваченном на голове бедуинским плетеным обручем. Он яростно спорил с маленьким понурым серым осликом загруженным хворостом. Хвороста было столько, что ослик спокойно мог сойти за ломовою лошадь. Араб нарушил правила движения, решив сократить дорогу и перейти через шоссе в неположенном месте. Все было бы хорошо, но его транспортное средство отказалось двигаться как раз на разделительной полосе.
  
   Солдаты проверили ослика и его ношу, но ничего подозрительного кроме хвоста не обнаружили. Лейтенант скомандовал арабу, тот вначале не понял, но потом засмеялся, оскалив прятавшиеся до этого под черными щетками усов крепкие белые, покрупнее чем у осла зубы, и задрал выше пояса бурнус, обнажив волохатую грудь, тугой пивной живот и белые спортивные футбольные трусы с красными шлеями. Он предложил лейтенанту опустить трусы, показать все без утайки, но усталые за день солдаты быстро забрались в прогретое нутро транспортера и тот, фыркнув недовольно за незапланированную остановку, побежал дальше, оставив за кормой мотающего от бензиновой вони головой ослика и скалящего зубы араба со все еще задранным бурнусом.
  
   - Ни в Афгане, ни в Чечне мы никогда в боевом отсеке не ездили, только верхом на броне... - Сказал Илье Сергей.
  
   - То там, а это - тут. Пока подрывов не было. А без мин, спокойней под броней.
  
   - Что, правда, то, правда. Чудной араб... Чего ржал?
  
   - Издевался, сволочь.
  
   - Вроде он не палестинец, бедуин.
  
   - Кто их теперь разберет. Все перемешалось. Раньше наши, израильские, арабы были тихие, законопослушные, предсказуемые, да и вообще ценили много лучшую чем у диких собратьев жизнь, а теперь, почуяли слабину. ... Вот и этот, сегодняшний, сейчас с хворостом, завтра с хворостом, а с чем послезавтра пожалует, когда мы привыкнем к его хворосту?
  
   Остатки взвода вернулись в барак на передовой базе, скинули амуницию и вооружение, потом неспешно, без аппетита поковыряли в еде, выпили огненно горячего и крепкого черного кофе. Покончив с едой солдаты прошли в комнату военной синагоги. Там, под охраной военного полицейского хранился в зеленом сейфе, на манер того, что непременно присутствовал в кабинете начальника штаба во всех частях где доводилось служить Сергею, свиток Торы, укутанный в темный бархат, с двумя парами отполированных солдатскими ладонями деревянных ручек. Военный раввин, в такой же, как и у остальных, форме, со знаками различия капитана, прочел молитву по погибшим и восславил Бога, сохранившего жизнь вернувшимся с победой.
  
   Резервисты почистили оружие, привели в порядок снаряжение и завалились спать. Они отдыхали, а прибывшие в городок им на смену саперы, под охраной уже других солдат, бульдозерами и кранами расчистили завал, отыскали и погрузили в бронированный медицинский автобус останки бойцов погибшего отделения. Приходилось торопиться, так как ребят нужно было успеть похоронить по еврейскому обычаю.
  
   Возникшие после прекращения огня, словно джины из воздуха, палестинские официальные лица тоже забрали из административного здания тела своих полицейских. Мусульманский обычай тоже требовал хоронить тела погибших до заката.
  
   Деятель из руководства Автономии, попытался было обвинить солдат в нарушении каких-то там инструкций и законов, превышении правил и прочей юридической казуистике, но военный юрист, прибывший с подкреплением израильтян, мгновенно и начисто отмел все злостные наветы и домыслы, наглядно восстановил шаг за шагом все происшедшее. В частности указал на то обстоятельство, что первыми по солдатам открыли стрельбу пулеметчики с крыши. Мэр городка сгоряча попробовал заикнуться, что пулеметчики не являлись кадровыми полицейскими, не подчинялись администрации Председателя. Впрочем, он вовремя заткнулся, сообразив, что в таком случае не сможет ответить на наивный вопрос: "Что же они тогда делали на крыше в полицейской форме? Почему их охраняли настоящие полицейские, отказавшиеся в такой двусмысленной ситуации сложить оружие, поднять руки вверх? Не отреагировавшие даже на три предупредительных, как-то и положено по закону, выстрела в воздух".
  
   Пистолеты полицейских, хоть из них и не стреляли, оказались на половину вытащенными из кобур, и это тоже свидетельствовало не в их пользу.
  
   - Ладно, Аллах знает правду. - Заключил палестинец, и тела защитников административного здания, упакованные в зеленые покрывала, убыли на завывающих машинах Скорой Помощи в сторону, противоположную той, куда увезли в защитного цвета пластиковых мешках, застегнутых на металлические змейки, тела тринадцати еврейских парней. Вызванные лейтенантом в разгар боя вертолеты огневой поддержки так и не прилетели ибо город решили не подвергать воздушному налету. По политическим соображениям избегая ненужных жертв и еще более ненужных дипломатических осложнений. К счастью, огневая поддержка с воздуха и не понадобилась.
  
  
  * * *
  
   ... Но один из вертолетов той ночью подготовили к полету. Многотонная махина зеленого Аппача АН-64 с голубой звездой Давида в белом круге на тонком изящном хвосте одиноко серела в сумерках аэродрома. Механики провели последнюю предполетную проверку и поставили на места съемные панели композитной брони, способной выдержать прямое попадание 23-мм зенитного снаряда. Машина, сконструированная как оружие поля боя, отличалась простотой в обслуживании и ремонте. Мощные турбинные двигатели фирмы General Electric позволяли ударному вертолету подниматься почти также высоко, как его ближайшему сопернику МИ-28 и лететь с практически такой же скоростью. Разница состояла в вооружении и электронной начинке. Апппач летал практически в любых погодных условиях, а бортовое оружие управлялось сложнейшей кибернетической системой, смонтированной прямо в шлемах пилота и оператора. В боевых условиях машина могла обрушить на врага поток огня и смерти, но ... .
  
   - Но в сегодняшней операции большая часть умного оружия останется привлекательной бутафорией. - Подумал подходя к машине подполковник Р. Рядом с ним шагал молодой пилот-оператор оружия лейтенант И.. Лейтенант находился еще в том счастливом возрасте, когда молодые пилоты просто и искренне радуются любому, а тем более боевому вылету и особо не задумываются над подспудным содержанием и политическим смыслом полученных приказов.
  
   - Одна ракета! Ты понял? Только одна, второй не должно быть. Второй залп запрещен командованием. И это серьезно.
  
   - Не стоит волноваться, командир! Одной ракеты хватит для этого бастарда. Я влеплю её прямо в арабскую задницу, так что яйца повиснут на люстре.
  
   - Все шутишь. - Буркнул подполковник. - Ладно, раз уверен это хорошо. Только не волнуйся и не спеши.
  
   - А чего я должен волноваться? Автоматика отлажена, прицел выверен, где стоит диван известно.
  
   Лейтенант надел шлем, подключенный специальным кабелем к приборам управления оружием. Проверил настройки, пошевелив носовой 30-мм пушкой, словно оса жалом и поднял кверху большой палец. Во второй, расположенной сзади и чуть выше кабине, его действия повторил и проконтролировал подполковник, а затем начал последовательность операций запуска двигателя. Людям, остающимся на земле, прозрачное бронестекло казалось бесконечно черным, а действия экипажа не заметны. Создавалось впечатление, что машина сама по себе все быстрее раскрутила заточенные, острые, немного скошенные назад на концах лопасти ротора, прокатилась по рулежной дорожке и привскочив на амортизаторах, словно потеряв враз часть многотонного веса, исчезла в темноте.
  
   Полет не занял много времени и проходил в полной тишине, словно летчики боялись разговорами спугнуть почивающего в объятиях Морфея врага. Система спутниковой навигации точно вывела вертолет в точку пуска и он, благодаря специальной конструкции винтов, завис практически бесшумно над крышами спящих домов, разворачивая носовые сенсорные системы TADSD/PNVS и телевизионную камеру оптического прицела в сторону дома, ничем ни отличающегося от других домов района. Нужный балкон серел в ночи открытой по летнему времени дверью, затянутой лишь пологом от мух и прочей летающей и жалящей твари.
  
   - Пуск! - Скомандовал подполковник в момент, когда инфракрасный детектор зафиксировал присутствие в квартире источника тепла размером со взрослого человека.
  
   - Есть, пуск! Первая пошла, командир!
  
   Управляемая ракета, начиненная взрывчатым веществом и поражающими элементами, сорвалась с направляющей консоли, преодолела расстояние до дома и исчезла внутри дверного проема. Практически мгновенно из дверей и окон вылетели красно-багровые перья и бессильно опали, не долетев до вертолета, уходящего в развороте от пораженной цели. В нескольких местах с крыш домов вдогонку машине ударили суматошные автоматные очереди, которые пилоты просто проигнорировали.
  
   - Цель поражена. Расход боеприпасов - одна управляемая ракета.
  
   - Твои слова да Богу в уши. Вот утром узнаем наверняка, поражена или не поражена цель Может там спала его жена или любовница, а может брат или сват.
  
   - Ну, это вы зря заранее волнуетесь, подполковник. Хотя, для полной уверенности, стоило дать полновесный залп бортовым оружием и снести пару этажей.
  
   - Ты слышал приказ?
  
   Атака вертолета была выполнена идеально точно, ракета разнесла диван Руководителя в мелкую труху, но.... Но буквально за секунду до взрыва он, придерживая рукой сползающие пижамные брюки, вышел в туалет, побуждаемый выпитым в огромных количествах кофе. Взрыв достал его уже в коридоре, прикрытым относительно прочной конструкцией несущей бетонной стенки.
  
   Взрывная волна подхватила Руководителя и, словно тряпичную куклу или кусок сырого мяса, шмякнула о стену. Но, прежде чем потерять сознание, Руководитель еще успел увидеть в пространстве, образовавшемся вместо торцевой наружной стены и балконной двери, удаляющийся силуэт вертолета. Потом в глазах вспыхнул нестерпимо яркий свет, тело оказалось невесомым и чужим. Осколки железа горячими жадными осами впились в мясо и он потерял сознание.
  
   Очнулся Руководитель уже на носилках. Он смотрел вверх и видел, качающееся красно-серое предрасветное небо над головой, дым, выползающий черным косматым завитком из бывшего его кабинета. Его тащили десятки рук, он слышал вой пожарных машин, ощущал толчки и бестолковую суету телохранителей, добровольных помощников и просто зевак, толпившихся вокруг со своими советами. До него доносились их соболезнующие причитания и проклятия сионистам. Носилки невольно толкали, тела и ран касались жадные руки, стремящиеся омочить края платков в его крови, ставшей в одночасье священной реликвией. Раны резали, пекли, отчаянно болели, но он сжав зубы терпел, потому, что Руководитель не мог вести себя иначе перед окружавшими скорбное ложе потенциальными шахидами. Он понял, что остался жив, что не потерял способность мыслить, слышать и видеть, что владел ногами и руками. Значит, боль имело смысл перетерпеть, ибо никто не смел видеть стонущего и плачущего Руководителя, иначе на утро в Организации появится новый Руководитель.
  
  * * *
   ... Операция ЦАХАЛ закончилась. Вновь офицеры собрались в штабной комнате обсудить далеко не блестящие результаты. Враг постепенно учился грамотно воевать, война становилась все более и более тяжелой, а потери увеличивались. Конечно, тяжелые потери нес и противник, но если арабов насчитывались сотни миллионов и они могли позволить себе терять людей, то евреи - нет. Офицеры задавали полковнику вопросы, в которых ключевым являлось совсем уже не военное слово - "почему"? Почему не применялась авиация? Почему не появились вертолеты огневой поддержки? Почему резервисты двигались без прикрытия танков и вертолетов? Почему не была проведена инженерная разведка маршрута?
  
   В ответ они не услышали ничего нового и внятного. Ответом оказалась привычное уже, завязшее в мозгах, блеяние о цивилизованных нормах, о том, что "нас не поймут на Западе", пространные рассуждения о несимметричном и симметричном ответе, о минимальной адекватности, об ООН и прочая подобная требухня...
  
   - Почему раньше мы могли бить врага так, что нас боялись и уважали? - Спрашивали офицеры.
  
   - Почему мы могли наносить удар там, где считали нужным и не задумывались о том, кто и что по этому поводу скажет?
  
   Полковник не выдержал и сорвался.
  
   - Потому, что тогда мы были необходимы Западу, для того чтобы противостоять СССР, а теперь Союза нет и мы больше уже не нужны. Нас использовали на все сто процентов, а теперь мы оплачиваем чужие долги.... Те лихие молодые генералы, что вели войска в бой сорок лет назад, теперь превратились в респектабельных политиков различных партий и наживают геморрой в креслах. Да, формально, нами правят те же генералы, что бесстрашно вели когда-то в бой войска, но только теперь они на сорок лет старше.... И над каждым из них висят, собранный исподволь за много лет, мешок вонючего дерьма под названием "компромат". Жизнь есть жизнь, и стоит только владеющему веревочкой отпустить ее, тебя или затаскают по судам, или обваляют в грязи так, что и внукам вони хватит. ...
  
   Он замолк, словно поперхнулся на полуслове.
  
   - Впрочем, я ничего подобного не говорил, а вы, господа офицеры, естественно, не слышали.
  
  
  Глава 18. Обратный отсчет.
  
  
   Пилот F-15 Eagle капитан А. впервые за последнее время остался один. Один словно перст. Один во всем доме, теперь не только пустом, но и абсолютно тихом, словно погруженном в слой звукоизолирующего материала, отсекшего все происходящее вне его стен, всё то, что именовалось жизнью. Андрей провел ночь без сна. Возвратясь после похорон жены домой, он бесстрастно ответил на вопросы друзей и командиров, - Я в полном порядке!
  
   А они честно, но наивно переспрашивали его: "Это точно? С тобой действительно все в порядке, парень? Может, стоит пожить у кого-то из нас? Или нам пожить с тобой?".
  
   "Да, это правда, я в полном порядке". - Честно отвечал Андрей.
  
   - Он действительно сделан из стали, этот капитан А. Потрясающее самообладание! - Решили коллеги и оставили его в покое.
  
   Действительно, физиологически его организм функционировал по-прежнему безупречно. Сердце, равномерно сокращалось, распределяя кровь по артериям и венам, доводя поток по сосудам до самых мельчайших капилляров. Давление - в пределах нормы. Частота ударов - в пределах нормы. Температура - нормальная. Зрение - превосходное. Почки, печень и прочие железы, чисты от камней и трудятся, как положено. Мозг - готов с предельно высокой скоростью анализировать информацию и посылать нужные команды мышцам. Если рассматривать Капитана А., как единый функциональный организм, был готов выполнить любое порученное задание. Капитан А. действительно пребывал в полном порядке. Проблемы случились у Андрея. Проблемы с душой, с тем эфемерным "нечто", что таилось в неведомой нише тела, недоступной ни для ланцетов хирургов, ни для точнейших электронных приборов кардиологов и невропатологов.
  
   Капитан А. возможно бы пережил, смирился с потерей жены, но Андрей - нет. Андрей вместе с гибелью Аннушки, потерял все. Андрей вдруг совершенно ясно понял, что лишился стержня, основы жизни.
  
   ... Выворачивала наизнанку душу пустая кровать, застеленная Анной перед уходом. Вытягивала жилы и аккуратно заправленное покрывало, и чистота свежего пола. Сводил с ума ровный ряд тарелок и чашек на кухне. Барабаном смерти гремел под черепной коробкой тихо урчащий в углу кухни холодильник. В доме всё жило, всё сохраняло тепло её рук, свежесть и чистоту её дыхания. А её самой уже не было. Её нет, и уже никогда не будет. Ни ее, ни ребенка. Первенца. Их обоих жестоко и бессмысленно погубили. Его родных людей, основу его жизни убили враги. А он - мужчина, летчик, офицер, боец - вынужден смолчать, вернуться в пустой дом, лечь на холодную кровать... Уснуть ... Словно ничего не произошло? Забыть? Простить? Жить по-прежнему? Рассказывать анекдоты?
  
   Они ушли из жизни не отомщенными. Он их не защитил! Хорошо, он не успел прикрыть их собой во время взрыва, но теперь, почему он должен допустить, чтобы убийцы продолжали жить? Капитан А. - израильтянин. Андрей - выходец из России. И желал он того, или нет, но в его генетическом ряду, в его душе всё еще жили те образы, те обрывки мыслей и чувств, что свойственны русскому, советскому человеку. Ещё жило то, что он впитал во время единственной смены, проведенной в пионерском лагере, что видел в кино, где смотрел фильмы про войну, про Брестскую крепость, что вычитал из книги про летчика Гастелло.
  
   Капитан А. подошел к книжной полке, достал потрепанный томик, включил торшер и сел в кресло. Читалось с трудом, он уже давно не держал в руках русский текст, но навыки постепенно возвращались, вытаскивались из подкорки, из глубины памяти. Давно погибший летчик в защитной гимнастерке с голубыми петлицами и рубиновой шпалой подобно самому Андрею, мечтал о небе, об авиации, как и Андрей, имел семью. Капитан Гастелло не знал, удалось ли его жене и ребенку убежать из-под бомб захватчиков, не имел о них сведений. Единственное, что он мог сделать для них, чем мог помочь, возможно даже спасти, - это задержать железный, неукротимый бег врага. Остановить, придержать, безжалостный фашистский каток, подминавший под себя отступающую российскую пехоту, слабосильные танки, мелкие, наспех откопанные окопы, равно как беззащитные города и селения. Застопорить, сорвать непобедимый вал немецкого "Блицкрига", набравшего мощь и скорость на покоренном западе Европы, сравнивающий с землей, обращающий в испепеленную пустыню поля и сады. Молох войны, оставляющий после себя не погребенные трупы и свежие могилы. Когда наступил момент истины, момент выбора - Капитан Гастелло выбрал месть. Он предпочел умереть, унеся вместе с собой как можно больше врагов. Ужаснул их своим поступком, заставил оккупантов хоть на малое мгновение прозреть и увидеть ужасное будущее их самих, их близких и их родной немецкой земли.
  
   Может, капитан Гастелло стал простым камикадзе? Обычным камикадзе, каких было сотни, если не тысячи в японской армии, авиации и флоте? Нет, капитан Гастелло не самоубийца-камикадзе. Камикадзе готовили себя к смерти. Они жили на земле всего лишь мертвецами, получившими временную отсрочку. Они готовили себя к смерти во имя извращенно понятого самурайского долга. Они жили только ради смерти и отлично понимали это. Смерть стала их призванием. Их ремеслом. В отличие от самураев-смертников, капитан Гастелло готовил себя к жизни, к сражениям, к любви, к победам, но пришло время, и он выбрал смерть как единственное оружие священной мести.
  
   За окнами дома рождалось из вод Средиземного моря, омытое и чистое солнце. Капитан А. дочитал книгу, захлопнул и поставил на полку. Выключил торшер. Он мог оставаться дома и не выходить на службу еще три дня. Но в этих стенах у него дел не оставалось. Все возможное и невозможное уже обдумано и решение принято.
  
   - Те мерзавцы, кто хладнокровно, подло, убили моих любимых людей - варвары. Они имеют наглость говорить с нами на том, единственном языке который им доступен и понятен. На языке угроз и террора. Они только посмеются над словами, сказанными на языке уважения к правам человека, на языке демократии. Этот высокий язык - им недоступен. Они до него просто ещё не дожили, не постигли его смысла, не достигли необходимого для этого уровня прогресса и развития. Следовательно, они поймут только ответ, произнесенный на варварском языке. На их языке. Другого языка им понять не дано. Может быть это лишь временно, только на данном этапе их цивилизации, возможно они перерастут своё варварство, но у меня нет ни времени, ни желания ждать пока они образумятся. И нет малейшей уверенности, что это знаменательное событие произойдет в обозримом будущем. Сегодня, сейчас цивилизованным доводам они не внимают и не желают их понимать, принимая за проявление слабости.
  
   Что они оставили мне? Разбитое сердце, отсутствие смысла и желания жить? Что мне дано в утешение? Искреннее, но совершенно беспомощное сочувствие, Сергея, друзей, командиров. Плюс пустые обещания и такие же беспомощные угрозы Премьера? О чем можно говорить, если убийц и, что еще важнее их вдохновителей, не карают смертью! Если нет жестокого, адекватного содеянному, наказания для террористов и бандитов! Взамен есть лишь понимание того, что всё перенесено в жертву грязных политических игрищ и шантажа, что вся страна сегодня только мелкая разменная карта в большой жульнической игре. Так кого и что мне ждать?
  
   - Театр абсурда ежедневно ставит спектакль на этой несчастной земле. - Рассуждал Андрей.
  
   - Я, профессиональный военный, прослушавший множество лекций ведущих военных специалистов, я - не могу понять и принять происходящего в этом мире. Мы предоставили противнику наслаждаться триумфом, созерцая позорное, нет даже не отступление, не отход, а бегство нашей армии из Ливана. Именно бегство. В специальных военных фильмах, демонстрирующиеся на курсах повышения квалификации я видел как выходили советские войска из Афганистана, слышал высокие оценки этой непростой военной операции, данные ведущими военными теоретиками. Советская Армия выходила в идеальном порядке, солдаты бодрые, подтянутые, части шли со всей штатной со всей техникой, усыпанные цветами. Их встречали как победителей и героев. И они действительно были героями. Военные люди остались непобеждены врагом, наоборот - они его победили. Не их вина, что войну с исламистами проиграли слабовольные политики. Даже после вывода Советской Армии, оставленное в одиночестве правительство Наджибуллы несколько лет оказывало бандам исламистов весьма успешное сопротивление. А то, что там воевали именно исламисты, теперь не вызывало ни у кого ни какого сомнения. Мир узнал это когда опала завеса таинственности и на фоне обломков Всемирного торгового центра встала зловещая фигура Бин Ладена. Об этом же рассказывал и Сергей в их многочасовых беседах.
  
   - В отличие от советской, моя родная израильская армия, просто-напросто сбежала из Ливана, где воевала с исламистами двадцать лет. Убралась восвояси за три ночных часа, тайком от покинутых союзников, которые те же двадцать лет плечом к плечу с евреями охраняли границы Израиля в "Зоне безопасности". Убежала, позорно бросив технику и снаряжение, отдав в плен, на погибель и муки тысячи доверившихся им солдат-христиан и членов их семей.
  
   - Бегство Армии Обороны показало всему арабскому миру ненадежность дружбы с евреями, отторгнувшими и обманувшими поверивших им арабам. А ведь таких и было очень-очень мало. Кроме того, арабский мир понял - "Евреи бегут от нас! Значит, евреи боятся нас! Следовательно, мы сильны и пришло время расплаты. Время переговоров кончилось - настало время крови". ... Ждали мира - началась Интифада!
  
   - А как можно понять вялое, словно через силу отмщение за взрывы в дискотеках, когда были уничтожены и искалечены десятки и десятки еврейских детишек? Тех ребят, что приехали в Израиль, спасаясь от преследования всё тех же мусульманских экстремистов из стран разваленного СССР. Выходит -их обманули, их - не защитили! А ведь они доверились нам, ЦАХАЛу, мне, капитану А. лично! И Анна доверилась мне, и мой нерожденный ребенок. А мы, а я, пусть даже чужими руками, - уничтожил их. Да, да! Это я убил их! Убил - потому, что не уничтожил, не отрубил вовремя голову террору, не вырвал с корнями эти проклятые щупальца.
  
   - Вместо мести мы вступили с ними в позорнейший торг, обменяли наркоторговца и три трупа на четыре с половиной сотни отъевшихся и отдохнувших в израильских тюрьмах террористов. Полнокровный батальон разъяренных, готовых с еще большим ожесточением драться за уничтожение Израиля опытных бойцов отдали за троих погибших! Это не смешно - это страшно. И арабы поняли все правильно. Они буквально на следующий день расстреляли ребят, разминировавших установленные арабами мины, затем. Чтобы ни у кого не оставалось сомнений, совершили дикий взрыв автобуса, который убил во мне любовь и жизнь.
  
   - Почему теперь, после всего я должен прощать? Почему обязан сносить эти ухмылки и плевки? Почему ребят из сухопутных войск заставляют рисковать жизнями, захватывая этих подонков в плен? Почему не выносятся и не приводятся в исполнения смертные приговоры через повешение? Неужели не ясно, что договариваться о мире не о чем и не с кем. Как можно договариваться с людьми, открыто заявляющими, что их главная задача - уничтожение Израиля, уничтожение моей страны и моего народа? Почему Правительство не защищает нас, почему наоборот укрепляет врага в мысли о нашей слабости и беспомощности? В их уверенность, что мы выродились, что мы слабы духом, жалки и трусливы? А именно такими они и привыкли считать евреев.
  
   - Враги сосредоточили внутри и вне Зеленой линии сотни и тысячи обученных бойцов, горы оружия, они оттачивают опыт в успешно проведенных операциях. Они готовят специалистов по взрывному делу и проверяют их умения на практике. Они готовят оружейников и проводят обстрелы наших поселений ракетами. Они учат своих коммандос и те нападают на наших солдат из засад. И плоды обучения приносят успех - если раньше террористы гибли много чаще солдат, то теперь стрелка весов часто склоняется в противоположную сторону. Как больно слышать, что погибают наши ребята. Враги нагло и демонстративно возводят военные базы, склады и тренировочные лагеря в соседних странах, а мы, сдерживаемые ложными понятиями справедливости и демократии, не атакуем их, хотя и знаем до метра все места дислокации. Одним массированным налетом могли покончить со змеиными гнёздами за один боевой вылет.
  
   - Что толку, если ценой жизни солдаты убьют или захватят в плен несколько подонков, персонально ответственных за убийства? На их места в воплями "Аллах Акбар!" устремятся новые. Это не выход из положения, это не ответ на варварство.
  
   - Враги наши должны получить ответ, не в виде полицейской или ограниченной армейской операции. Ну, погибнет еще один бандит, ну окажутся за решеткой на сытных казенных харчах еще два десятка негодяев. В первом случае павшего объявят мучеником, шахидом и по его стопам спустят на нас еще десяток злобных псов. Во втором, через некоторое время, отъевшись и озлившись, вчерашние пленники вернутся к прежнему занятию с еще большим рвением.
  
   Почему наше Правительство так бездарно отдает в руки врага все козыри, оплаченные еврейской кровью и слезами? Почему допускает праздничные шествия и триумфы вражеского населения в дни нашей скорби? Вот и завтра они вновь будут праздновать на улицах своих грязных, заваленных мусором и дрянью городков и поселков смерть моих близких, смерть еще многих евреев. Опять начнут веселиться, радуясь нашей скорби и пролитой крови. Вновь толпы палестинцев, накаленных до предела активистами различных организаций, будут радостно орать и палить в воздух из автоматов, раздавать детям сладости и конфеты, воспитывать новые поколения террористов. У меня завтра день Скорби - так пусть же и их праздник не закончится торжеством, пусть обратиться и для них в день великой скорби, страшной скорби. Пусть навсегда запомниться и останется черным днем в памяти их поколений.
  
  
  
   Завтра нанесу удар я. Мой удар окажется весомым, жестоким, беспощадным, равным по мученичеству всем их ударам. Даже не равным, а во много раз превосходящим, все их бесчисленные, подлые удары. Таким, чтобы они, наконец, поняли - счет пошел уже по-другому. Кровь за кровь. Жизнь за жизнь. Вы живете по закону кровной мести? Отлично! И мы, тоже. Вы говорите на языке смерти? Мы в совершенстве владеем этим языком. Вы готовы на самопожертвование и муки во имя победы? И мы готовы, но наши возможности и готовность совершить деяние в миллион раз превосходят ваши.
  
   Только при таком положении дел заговорит в них инстинкт выживания рода, спасения их городов и сел. Только тогда их старейшие и лучшие люди еще не потерявшие разум, потянутся к оливковой ветви, вспомнят забытый язык мира. Не мы, а они сами. Собственными руками заставят подлых отщепенцев забыть наконец проклятый язык войны. А тех, кто не захочет или не сможет остановиться, своими - уничтожат.
  
  
  Глава 19. Последний день Шинаиз.
  
  
   И наступил ее последний день на земле. Шинаиз про это правда не знала и уже ничего не могла рассказать окружавшим ее людям о том, как страшно и больно умирать. Об острых красных кинжалах взрыва, разорвавших на части ее молодое, такое красивое и ладное тело с нежной, шелковистой, смуглой кожей, с набухающими грудями, с темными сосками, с лоном, совсем недолго познавшим радости любви и уже никогда не познающем сладких мук материнства. С так и не рожденной жизнью, зарождённой в ее животике, остававшимся до самого последнего мгновения по-прежнему плоским, с маленькой впадинкой пупка. Люди ничего не узнают ни об ее последних секундах жизни, ни о первых секундах смерти, а она так никогда и не услышит ответов на мучавшие ее в эту последнюю, самую долгую в жизни секунду, вопросов. Сама Шинаиз так и не смогла ответить ни на один из них. "Кого, мальчика или девочку, убила я в своем чреве? Попаду, или не попаду в рай? Скоро ли встречу там моего суженого Халида? ... Нужно ли было ли все то страшное, что я совершила? ... Кто была та девушка, что буквально опалила меня взглядом, не пустила во внутрь автобуса?".
  
   Израильтяне, верные своему правилу не мстить мертвым, следуя законам и обычаям демократических стран, не стали тайно хоронить Шинаиз. После того как детективы определили её личность, останки шахидки поместили в холодильник. Места они заняли немного. Остались практически нетронутыми только голова, части рук и ног. Евреи, в отличие от террористов, не стали припрятывать эти несчастные куски мяса с целью последующей торговли с палестинцами, например для обмена на солдат или гражданских лиц. Наоборот, они немедленно сообщили убитым горем родителям о происшедшем. Прошло несколько дней, необходимых для выполнения бюрократических формальностей, страсти, бушевавшие с обоих сторон, немного улеглись и Шинаиз без лишней волокиты возвратили в родной поселок.
  
  * * *
  
   ... Мать Шинаиз одетая в траурные одежды, судорожно сжимала в холодеющих пальцах старинные агатовые четки. Она то вздымала руки и грозила кому-то невидимому, то - проклинала, то - хватала себя за голову, рвала волосы и захлебывалась в крике, в слезах, непрерывно стекающих по серым щекам. Отец затих обессиленный в руках сдерживающих его мужчин-родственников. Он намертво сцепил искрошенные, некрасивые, редкие зубы, зажмурил обесцветившиеся от слез глаза, исплаканные по красавице дочке. Зажмурил так сильно, что оставались видными только концы слипшихся, мелких ресниц. Поддерживавшие родственники, все как один с серьезными, напряженными, немного испуганными лицами, пытались успокоить его, гладили по каменно напряженной, сутулой спине, шептали на ухо обязательные в таких случаях слова, всплывшие в крестьянской, забитой иными делами памяти обрывки сур из Корана. Всё это в вперемешку с лозунгами и призывами, вдолбленными день за днём в головы крестьян активистами Организации более крепко чем суры муллой за время недолгой учебы в школе.
  
   В палестинском городке все замерло в преддверии траурной церемонии. Обычно так проходят здесь похороны шахидов. Занимает подобное представление примерно два часа. На это время прекращают работу все учреждения, школы, закрываются магазины и кафе. Жизнь затихает, чтобы через положенное время забурлить снова. Через два отведенных на беснование часа все воскресает, словно не было погребальных молитв муллы, митинга с воплями активистов, стрельбы из автоматов, шествия по улице, в котором принимали участие если не все, то подавляющее большинство жителей. ... Попробовали они отказаться!
  
   Тело Шинаиз, по возможности, сложили, обмыли, то, что осталось, даже попробовали завернуть в ее самое любимое платье, а поверх обмотали в принесенное активистами Организации зеленное погребальное покрывало, испещрённое цитатами из Корана. Они же вручили отцу конверт и потребовали расписаться на квитанции о получении денег. Организация помогла с организацией похорон, со сбором в мечети самых уважаемых и почетных гостей. Потом тело шахидки на руках пронесли от морга больницы к мечети. Там, в прохладной тишине белоснежного молельного зала, зеленый кокон встречали мужчины. Уже это, само по себе явилось нарушением традиции. Мужчины стояли в трех шеренгах перед лежащей на ковровой дорожке, завернутой в зеленое покрывало девушкой. Сквозь зеленую ткань они видели оставшееся навек удивленным, словно обескураженное чем-то, неведомым живым людям, белое лицо Шинаиз. Сверху саван усыпали цветными фотографиями, предоставленными Организацией. На фотографиях Шинаиз то неуклюже прижимала к груди тяжелый автомат, то растерянно смотрела в объектив, то напряженно, скосив глаза куда-то вниз, произносила слова прощального обращения.
  
   Мужчины молились. Они воздевая руки к небу, проводили ими по груди и бороде. Они молили небо о коротком и безмятежном пути мученицы в райские кущи. Они повторяли за стоящим впереди шеренги муллой слова молитв, но некоторые из молодых, нет-нет да ловили себя на крамольной мысли о том, сколько девственных мужчин полит в раю эта удачливая Шинаиз, а, возможно, уже даже получила и вовсю развлекается с ними, пока сами они на грешной земле вынуждены молиться Аллаху перед ее бренными останками.
  
   Не допущенные в общий зал женщины в темных, длинных, траурных одеждах, в повязанных под самые глаза белыми платках, толпились в отведенном для них месте. Вместо самой Шинаиз они рассматривали листы цветных плакатов с ее фотографиями и описанием подвига.
  
   Молитва закончилась, и спокойное, молчаливое вначале траурное шествие, постепенно подогреваемое вездесущими активистами, очень быстро переросло в демонстрацию ненависти к сионистам. Люди скандировали, завывали обычные в таких случаях религиозные и политические причитания и лозунги.
  
   Под руководством привычных дирижеров участники процессии дружно вскидывали вверх руки и орали: "Нет Бога кроме Аллаха!", или "Аллах воистину велик!", "Израиль - враг мусульман и враг Аллаха!", "Смерть Израилю!". В толпе находились боевики Халида в полувоенной форме с замотанными платками лицами. Они наблюдали за поддержанием нужного накала страстей, за соблюдением порядка и, время от времени, постреливали в воздух из автоматов Калашникова, придавая должное звуковое оформление угрозам и воплям. Если возгласы толпы хоть на мгновение теряли в своем грозном звучании, то по команде боевиков вновь немедленно раззевались в рёве рты, до предела отваливались нижние челюсти, собирались складками щеки и переносицы, от напряжения взбухали дурной кровью жилы на шее и лбу. Глаза орущих снова превращались в узенькие щелки, из глоток с удвоенной силой рвались лозунги и проклятия. В воздух летел поток пуль, не превышая впрочем, лимита, отпущенного для подобных целей Председателем. Вверх вскидывались указующие персты рук, именно так, как указывал на бесчисленных плакатах шейх Усама, официально не признанный в Автономии, а неофициально - всеобщий герой и образец для подражания для подавляющего большинства местных жителей.
  
   Толпа вывалила на площадь, где провели подобающий случаю митинг. К этому времени, напряжение уже достигло своего апогея. Сотни людей пытались протиснуться к телу и хотя бы кончиками пальцев коснуться новой святыни. Боевики грубо отталкивали их, оттесняли прикладами автоматов и трубами гранатометов. Но сотни рук вновь и вновь умоляюще тянулись сквозь эту непреодолимую преграду к святыне. Именно так происходило на другой стороне Средиземного моря в средние века, когда всяк норовил утащить с площади кусочек веревки повешенного или щепотку пепла, оставшегося от сожженного грешника. Прошли сотни лет и традиция возродилась вместе с сопутствующей ей религиозной ненавистью, жестокостью, фанатизмом.
  
   После митинга толпа запрудила улицу и двинулась в сторону кладбища.
  
   Над миром повис безоблачный полог жаркого дня с чуть дрожащим в густом полуденном мареве диском солнца.
  
   Кладбище располагалось на вершине холма и откуда хорошо просматривалась дорога, ведущая к городку, сам посёлок со всеми его пыльными, лишенными зелени улицами, со стенами домов, исписанными проклятиями Шарону, Бушу и Израилю. С домами более богатыми и домами очень бедными, со щербатыми улицами, приземистым, похожим на военный барак, зданием школы, с мечетью, одновременно поддерживающей небесный свод свежеокрашенным зеленым куполом и протыкающей голубое небо шпилем минарета. Но если повернуть голову чуть вправо, то взгляд упирался в зеленые деревья и белые праздничные стены домов недалекого еврейского поселения. В красные черепичные крыши, в плантации с правильными рядами аккуратно подстриженных кустарников и деревьев. Оттуда безучастно наблюдали за происходящим столпотворением солдаты, охраняющие поселок.
  
   Если бы не солдаты, не проволочное, невидимое, замаскированное зеленью, заграждение, не минное поле, то боевики наверняка устроили в перерыве после похорон и перед поминками кровавую баню поселенцам. Но близок локоть, а не укусишь! Печальный опыт предыдущих вылазок заставил террористов отказаться от столь интересной задумки. Предприятие теряло прелесть безнаказанности еще и потому, что на охрану поселенцев заступили солдаты из русского батальона. Эти крутые парни демократических шуточек не понимали. К делу относились серьезно. Били сразу насмерть. Пленных предпочитали не брать, совершенно справедливо полагая, что в случае пленения имели реальный шанс вновь встретить боевика на поле боя, выпущенного по суду или обмененного на очередного заложника.
  
   На кладбище, возле отрытой в кремнистой бесплодной земле пустыни могилы, мирно переговаривались боевик и, стоящий уже по грудь в земле, старик могильщик в прихваченном булавкой на голове платке, с лопатой в мозолистых, таких же широких и крепких, как его лопата, ладонях. Боевик являлся лицом официальным и отвечал за подготовку могилы. Он был одет в темный комбинезон, с зеленой повязкой шахида на лбу и вооружен автоматом, перекинутым за спину. Старик могильщик был человеком подневольным, наёмным и, как обычно, выполнял привычную работу - копал очередную могилу.
  
   Работа оказалась закончена своевременно и качественно. Претензий к могильщику со стороны Организации никогда не было. Теперь оба отдыхали, мирно болтали о том, что погода держится по прежнему жаркая, что урожай оливков, судя по всему, будет хорош, но денег у народа оказывается меньше. Поговорили и о том, что работать за Зеленую черту пускают все реже, а теперь, после Шинаиз и вовсе жителей городка могут не пустить. Что Председатель мудр и выторгует у неверных сионистов массу новых уступок. Он продолжит переговоры, а Организация, тем временем, проведет акции устрашения...
  
   Они мирно беседовали, когда послышался нарастающий и с каждой секундой всё более мощный звук авиационных турбин. В небе появился израильский самолет, низко идущий на небольшой скорости со стороны территории врага. Он шел словно присматриваясь, хищно склонив к земле точеный острый нос, угрожающе выставив из-под брюха грозные когти многочисленных контейнеров с оружием и жала ракет.
  
   Боевик презрительно сплюнул на землю. - Прилетел проверить, как мы хороним героев, не мало ли вышло народу на улицы, не испугались ли мы.
  
   - Сейчас я тебе покажу! - Передернул затвор, припал на колено и начал поливать воздушную цель из автомата. Но самолет уже прошел над кладбищем в сторону митинга и с досадой сплюнув, боевик сменил израсходованный рожок.
  
   - Наверное, попал. - Польстил ему старик.
  
   - Может и попал. - Согласился боевик. Передернул затвор, дослал патрон в патронник и поставил автомат на предохранитель. Возле могилы теперь кисло пахло порохом и валялись стрелянные, еще горячие зеленые гильзы.
  
   - Эй, старик, ты не сиди без дела! Подбери! Скоро придет процессия. - Приказал боевик могильщику. Тот положил лопату поперек могилы, подтянулся и, неожиданно легко для своих лет, выпрыгнул из ямы на поверхность.
  
   - Ну, старик, ты как молодой!
  
   - Покопай с мое. Привычка. - Нехотя отозвался старик и, опустившись на колени, начал подбирать в платок гильзы.
  
  
  Глава 20. Судный день.
  
  
   Аэродром провожал Андрея в первый после трагедии полет.
  
   Лётчики, технари наземного экипажа, девушки из медицинского пункта и командного пункта управления полетами, все его давние и новые друзья, заглядывали Капитану А. в глаза, пытаясь прочесть сокровенное, запрятанное от внешнего мира. Но глаза были безучастны, словно закрыты предохранительными нейтральными шторками. Тогда люди молча, без слов выказывали своё сочувствие, не пытались говорить вслух, дабы не растравить свежей, не затянувшейся ещё раны.
  
   Постепенно все решили, что капитану А. нужно, просто необходимо летать, ибо полеты для него лучшее лекарство, а небо - именно то место где летчик окажется ближе всего к жене.
  
   Принимая решение на вылет, командир эскадрильи пристально посмотрел Капитану А. в глаза, но глаза лишь плотно зашторивали от постороннего вторжения душу Андрея. Глаза смотрели на подполковника спокойно, прямо, совсем обычно, согласно Уставу. Капитану А. разрешили намеченный на сегодня учебно-боевой вылет.
  
   Врач измерил давление, пульс, состав крови. Врач не нашел отклонений от нормы и допустил Капитана А. к полетам.
  
   Командир наземного экипажа услышал ровный, не изменившийся с прошлого раза голос, отдавший приказ подготовить машину. Самолет Капитана А. был полностью заправлен, вооружен и подготовлен к выполнению очередного упражнения. Капитан А. получил в пункте управления полетами полетный лист. Карту и последнюю метеосводку. Пожал руки технарям и по приставной дюралевой лесенке поднялся в кабину. Ему предстоял обычный рутинный тренировочный полет.
  
   Самолет Капитана А. был отлично подготовлен к рутинному, давно запланированному учебно-боевому вылету.
  
   Уже восседая в вознесенном над землёй кокпите, Андрей заметил то как странно смотрит на него старшина-сверхсрочник. Только он один понял, только в этих глазах Андрей прочел молчаливое одобрение предстоящего Капитану А. дела.
  
   Андрей любил свой F-15. Пусть и не самый современный самолет на земле, но вполне надежный и приятный в управлении, что доказал во многих боях с сирийскими летчиками. Те выходили на поединки на советских машинах последних моделей, и ему всегда было жалко наблюдать, как под ударами его ракет эти прекрасные аэропланы, попавшие в робкие и неумелые руки врагов, превращаются в жалкие обгорелые и скомканные обломками, валяющиеся среди библейских холмов и предгорий Сирии и Ливана. Но пусть лучше погибают враги, горят вражеские самолеты. Его самолет в шутку, за солидные размеры, называли иногда "летающим полем для гольфа". Но он никогда себе не позволял подобной вольности. Равно, как и другие летчики, что летали на этих машинах, оснащенных мощным вооружением и прекрасными двигателями. Самолет выделялся среди других аэропланов широкими, распластанными в полете крыльями, двойным, гордым оперением стабилизаторов, немного опущенный к земле, хищным носом и аккуратной каплей остекления пилотской кабины. Расположившейся на центроплане между прожорливыми прямоугольниками воздухозаборников турбин.
  
   Короткий мощный разбег, знаменитый "фирменный" разбег Капитана А. и "Игл" лег на курс. Ничто не предвещало неожиданностей и девушки-диспетчеры КПУ очень удивились, когда обнаружили, что локаторная проводка указывает на то, что самолет Капитана А. отклонился в сторону от намеченного курса. Затем локатор бесстрастно засек боевой разворот, маневрирование и показал, что летчик выполняет атаку наземной цели вдали от полигона с его игрушечными мишенями. Сначала радист, а за ним сам командир Базы пытались связаться с F-15 Капитана А.. Он не пожелал ответить и у оставшихся на земле исчезли последние сомнения.
  
  * * *
   Самолет точно вышел на городок из которого ушла на черное дело террористка Шинаиз. На место, куда она вернулась со своего задания. Туда, где её собирались торжественно похоронить. Где её праху надлежало покоиться в тишине и мире до окончания веков.
  
  
   Выйдя на боевой курс, пилот выпустил закрылки и решетки воздушных тормозов, снизил до последнего возможного предела обороты турбин. Этот нештатный режим губил машину, но был совершенно необходимо для того, чтобы не проскочить на огромной скорости мимо цели.
  
   Гигантская стальная птица прошелестела в воздухе, грозно склонив к земле клюв, распластав крылья с подвешенным под плоскостями набором оружия.
  
   Наконец, в прицеле появилась улица, заполненная беззвучно орущими фигурками людей. Игрушечные людишки, словно крупные муравьи, вздымали над головами кулачки с зелеными тряпицами, автоматами, плакатами. Подробностей пилот не мог разглядеть, но он и так знал, что происходит внизу, какие новые беды пророчат его соплеменникам крохотные рты, какие старые проклятия изрыгают надрываясь и дребезжа мегафоны, какие замыслы роятся под зелеными повязками с белыми кривыми каракулями.
  
   В центре муравейника, мураши-воины тащили на руках замотанную в зеленое куколку. Сейчас она была неподвижна и казалась совсем не опасной, но Андрей понимал, что зеленая куколка только претворяется мертвой, а на самом деле распаляет, рассыпает, распускает вокруг невидимые споры смертельной заразы, прельщает собственным примером множество молодых, неразумных, черных муравьев. Те пока еще живы и активны. Они и сами по себе полны ненависти к людям дорогим для Капитана А., и сами желают превратиться в такую вот куколку, движущуюся прямиком в рай на плечах воинственных собратьев. Им не хватает лишь малого толчка, образца поведения, заразительного примера. Куколка даёт им всё недостающее.
  
   Перекрестье прицела совместилось с воинственными мурашами, тянущими куколку к месту последнего успокоения. Туда, где станет она предметом восхваления, поклонения и подражания.
  
   Если он, Андрей допустит это, тогда через некоторое время рядом появятся новые холмики с десятками новых куколок, упрятанных под слоем земли и камней. А на другой стороне "Зеленой линии", той невидимой границы, что делит два мира, появятся сотни могил с камушками, положенными на надгробные плиты. И сотни людей, так же как и он, потеряют навеки цель и смысл жизни, потеряют самое дорогое и нежно любимое, окажутся одни в пустых холодных комнатах ...
  
   Летчик откинул предохранитель с красной кнопки и 20-мм многоствольный "Вулкан" изверг из себя торжествующую песнь мщения, соединил полосой трассеров землю и небо. Куколка задергалась, запрыгала, словно оживая, будто исполняя волшебный танец жизни после смерти, а затем разлетелась в прах, вместе с частями тел тех особей, что тащили ее на своих спинах.
  
   Наиболее стойкие муравьи попробовали сопротивляться, устремили в небо коротенькие стволы автоматов, оканчивавшихся яркими вспышками и цепочками повисающих вокруг самолета трассеров. Андрей ощутил даже несколько пулевых ударов в фюзеляж и по крыльям. Раньше он обязательно развернул бы машину, и противозенитным маневром вывел самолет из-под огня противника, но теперь ему было все равно.
  
   F-15 вошел в вираж и завершил маневр снова вышел на цель, словно завязав в небе опрокинутую восьмерку бесконечности. Самолёт гонялся за остатками процессии, добивал из пушки скрывающихся за заборами и прячущихся под автомобилями. И автомобильчики на земле нелепо подпрыгивали, распадались на составные части, вспыхивали, проглотив порцию красивых, элегантных в своем совершенстве снарядов. Когда снаряды в контейнерах закончились в дело пошли полторы тысячи фунтов начиненного взрывчаткой железа, подвешенного под крыльями. Последнюю ракету он послал в черного жука, в ползущего по дороге автомобилю какого-то местного начальника, решившего освятить личным нечистым присутствием празднество похорон очередного самоубийцы.
  
   Под ногами Андрея растекалось, пожирало улицу за улицей море огня перемешанного с черными струями копоти и серыми хлопьями дыма. Под крыльями оставалось теперь только оружие, предназначенное для воздушного боя. В шлемофоне орал и бесновался, полный страха и откровенной ненависти голос командира. Голос призывал остановиться, прекратить несанкционированное применение оружия, немедленно вернуться на базу.
  
   Назад у Капитана А. пути уже не было, возвращаться на базу не собирался. В баках самолета оставались сотни килограмм высокооктанового топлива. Под крыльями - ракеты. В сердце до дна выкипела злоба на лежащий внизу поселок, в мозгу барабаном била в виски мысль, что начатое необходимо довести до конца.
  
   ... И стоял перед глазами образ из далекого прошлого, туманный силуэт молодого летчика в защитой гимнастерке, с одинокой рубиновой шпалой на голубых как небо петлицах.
  
   Из оперативных разведывательным данных, зачитываемых на проводившихся с удручающим однообразием в штабе совещаниях летного состава, пилот знал, что в уединенном, словно позабытым всеми, заброшенном, старом доме находится штаб тех, кто посылает убийц на его землю. В этом укромном месте они проводили свои совещания, там готовили и хранили оружие, там вынашивали планы убийств. Люди из этого здания сами никогда не превращались в тихие зеленые куколки, их никогда не тащили на плечах в последний путь среди беснующейся толпы, их дети никому не показывали с гордостью траурные портреты пап и мам. Они только организовывали теракты, они всего лишь посылали на смерть других. Вот и теперь он видел, как несколько уцелевших от его удара муравьев спешили к домику, как во дворе выкатывали из-под навеса спаренную зенитную установку, как кто-то бегом, торопясь, тащил на плече зеленую трубу зенитного ракетного комплекса.
  
   - Пусть ярость благородная ... - Возникли из какого-то дальнего далека в мозгу Андрея мощные аккорды. Дальше ни слов ни музыки он не помнил.
  
   Капитан А. в последний раз усмехнулся и направил самолет в цель... а губы сами собой шептали, пели. Пели начальные строчки, всплывшие из глубин памяти детства, пели на почти уже забытом языке, не отдавая себе отчет в том, что дальше шло уже своё. Новое, сказанное на иврите. - Моя страна и мой народ, вставай на смертный бой!
  
   Он так и не успел допеть. ... Земля вздохнула печально, приняла и его самого, и его самолет. Поглотила в свою твердь, но только для того, чтобы через секунду взметнуть все это обратно ввысь огненным фейерверком. Соединить взрывную ярость, накопленную в самолете Андрея с хранимой в арсеналах Организации.
  
   Перемешанные дикой силой взрыва витали в облаках, смешивались и сталкивались, образовывали одно огромное, бесформенное, раскаленное облако, частицы тел Шинаиз и Капитана Андрея. А кроме них там бестолково витали еще множество распыленных, обращенных в прах, виновных и невинных, злодеев и добродетельных, нищих и богатых, образованных и малограмотных, старика могильщика и боевика с кладбища.
  
   Большинство из летящих так и не поняли, что же это с ними произошло и за что? И никогда уже не поймут.
  
   Шинаиз вообще давно ничего не чувствовала и не понимала.
  
   Капитан А. в последний момент возможно всё понял и пел про Священную Войну.
  
   Могильщик все видел до самого конца, но ничего не понял.
  
   Боевик все понял и стрелял до последнего мгновения упиваясь смертельной яростью. Ему всё равно ничего большего не оставалось, а так он хоть занял привычным бесполезным делом отведённые ему несколько мгновений жизни.
  
   Руководитель Организации, которого везли в машине на торжественное мероприятие, всё видел и всё понял, но ничего не мог предпринять. Ибо сидел в инвалидном кресле, пристроенном в джипе. Он не имел ни малейшего шанса спастись. Сопровождавший его Халид оказался более удачливым и на удивление прытким. На ходу, выбив телом дверку, вывалился он из движущейся автомашины, прокатился по дороге и на четвереньках пробежал, словно гигантский тарантул в замедленной съемке, к заветному кювету и кубарем скатился в него. Вдогонку ему летел из двери джипа истошный вопль. - Ты обязан запомнить, что наш ответ Израилю будет твердым и кровавым. Мы разошлем щахидов всюду, где только есть сионисты!
  
   - Проклятые сионисты сошли с ума? Что же это такое? Кто им позволил? - Привыкший к безнаказанности, во время ставших уже ритуальными похорон шахидов, Халид с ужасом и недоумением вглядывался из спасительной канавы в картину явного нарушения написанных законов, не позволяющих сионистским захватчикам мстить за теракт прямо во время похорон.
  
   Когда самолет клюнул носом и рванулся к земле. Халиду показалось, что он пикирует прямо на него, на заполненную вонючей гадостью канаву. Он еще успел увидеть сорвавшуюся с направляющей конструкции контейнера ракету. Это зрелище наполнило его сердце таким неописуемым ужасом, что он вскочил и побежал по канаве прочь. Он бежал то тех пор, пока тяжелый толчок воздуха в спину не повалил его лицом в мерзкую вонючую жижу, годами скапливавшуюся на дне.
  
   Через мгновение огненный шар взмыл над местом, которое еще недавно имело название, где, до этого момента, жили и умирали различные люди. Потом, шар расплылся и исчез бес следа в небе.
  
   Ударная волна ещё раз тряхнула Халида и до него, опешившего, замершего в мерзкой жиже, донесся звук второго мощного взрыва. Теперь над землей, закручиваясь, лез вверх столб серо-бурого неопрятного кустистого дыма. В этот огромный столб вплетались, вбирались тянущиеся со всех сторон более мелкие дымы и он расползался по синему небосводу, пачкая его, затмевая солнце, ложась серой тенью на поля и перелески, на рощи и холмы, на возделанные плантации и окружающие их пустоши, на аккуратные белые домики поселенцев и серые развалюхи палестинцев.
  
   Гул и грохот смолкли, но поверхность земли еще некоторое время упруго вибрировала, тяжело ходила, выгибалась, вспучивала асфальтовый саван дороги. Дрожь земли отдавалась в суставах, в голове Халида, заставляла одинаково тонко и противно-противно звенеть натянутые струны нервов и остатки оконных стекол в выхлестнутых наружу рамах.
  
   Поверхность земной тверди колыхалась, словно упругий живот роженицы, в муках освобождающейся от плода. В схватках надсадных, невозможно тяжелых, непереносимо болезненных, но абсолютно необходимых для продолжения жизни.
  
   Халид оглох, обхватил руками, готовую расколоться голову. Но внезапно мир заполнился небывалой, мертвой тишиной, словно и не гудели еще секунду назад барабаны смерти. Затем тишина оборвалась так же неожиданно, как и наступила. Новый мир родился вокруг Халида, ставшего теперь лидером Организации, и заполнился воплями и стонами уцелевших, треском пожирающего добычу огня, грохотом обваливающихся стен.
  
   Халид бросился к оставленному на дороге джипу. Крышу корпуса взрывом согнуло наподобие полукруглой арки, дверки вырвало с корнем и отшвырнуло на обочины. От стекол осталась только мелкая пыль, радостная и чистая в переливах солнечного света, в ней маленькими радугами переливалось вновь невозмутимое небо. Вместо капота и двигателя чернело обугленное скопище обгорелых проводов и сплавившегося пластика, а бензобак силой взрыва паров бензина наоборот, развернуло красивым анодированным металлическим цветком. Среди скрученных взрывом обломков рамы и корпуса, среди посеченных осколками шрапнели сидений Халид обнаружил оторванную кисть руки Руководителя.... Тот, посылавший на смерть множество других, неожиданно для себя самого стал шахидом.
  
   Ветер тащил мимо по асфальту черный пластиковый пакет. Халид подхватил его, засунул внутрь кровоточащий кусок мяса и шатаясь, неуверенной походкой пошел назад, туда, откуда прибыл.
  
  
  Глава 21. Истерика.
  
  
   Под окнами резиденции Премьера бурлила толпа демонстрантов, раскачивались лозунги и транспаранты. Лозунги и транспаранты были новые, с еще не полностью высохшей свежей краской. Лозунги и транспаранты служили фоном для несущихся из рупоров криков приветствующих произошедшее, восхваляющих героя, требующих от властей воспользоваться замешательством в стане врагов и немедленно начать боевые действия, направленные против экстремистов и террористов, против автономии как таковой, кики требующие убить, наконец, Председателя и вышвырнуть вон арабов. "Дайте армии победить!", "Смерть Председателю!", "Смерть арабам!", - орали демонстранты.
  
   На другой стороне улицы, являя собой наглядный пример действующей в стране демократии, демонстрировали левые, мирники, зеленые, голубые и розовые всех оттенков и мастей. В их разноцветные ряды радостно и дружно влились коммунисты и все прочие радетели прав человечков. Эта разношерстая толпа махала оливковыми ветвями, трясли старенькими, порядком, выцветшими транспарантами с надписями "Мир сегодня"", "Позор убийцам!". Правда, как всегда лозунги не уточняли кого конкретно они имели в виду. Лозунги оказались настолько универсальными, что подходили под все ситуации непростой израильской действительности. В любом случае их не приходилось переписывать. "Немедленно начать переговоры!", - орали громкоговорители левого тротуара.
  
   - А о чем теперь говорить? И с кем переговариваться? - Печально прикрыв глаза тяжелыми веками подумал Премьер.
  
   Левые по численности и эмоциональному напору мало чем уступали правым. Но их оказалось меньше и теперь они боязливо поглядывали на противоположную сторону улицы, откуда неслись в их сторону проклятия и угрозы. Впрочем и тех и других разделяла синяя полоса полиции и все чувствовали себя в безопасности. Орать никто не мешал. К полудню усталость и жара пересилили желание митинговать. Обе группировки поспешно свернули плакаты, сложили в пикапы транспаранты и мирно растворились в лабиринтах улиц. Растаяли без следа в городской толпе. Словно тучки в небе под лучами солнца.
  
   Но улицы не опустели и толпа не покинула их. Улица не организованная в стройные партийные ряды бурлила, обсуждала происшедшее событие, обменивалась мнениями за столиками кофе, на остановках, в салонах автобусов. Улица читала на ходу газеты, слушала, воткнув в ухо наушник, сообщения радиостанций, прилипала к витринам магазинов бытовой электроники, где на экранах выставленных телевизоров по всем каналам безостановочно шли сообщения и комментарии с места событий. Уличная толпа, имя которой в любой стране есть "народ" пока пребывала в шоке и не сложила еще однозначного мнения ни о поступке Капитана А., ни и о его последствиях для народа и государства Израиль.
  
   Премьер-министр, один из немногих, кто к этому времени владел полной информацией и прекрасно понимал происходящее. Он увидел и услышал две крайние, скоропалительные, экстремальные, а потому абсолютно никчемные в силу своей неисполнимости и неприемлемости точки зрения различных партий. Народ пока безмолвствовал.
  
   - Что могу предложить я своему народу? Мы одолели врагов находясь практически в одиночестве, нам отказывали в современном оружии, но мы овладевали трофейным. Мы побеждали сильнейшего по вооружению и превосходящего нас многократно численностью врага, когда весь мир либо игнорировал нас и наши чаяния, либо открыто помогал противнику.
  
   - Потом времена изменились и, как казалось, в лучшую сторону. Нам предложила помощь и дружбу сильнейшая демократия мира. Но, что сегодня мы имеем в итоге? Выясняется, что мы нужны лишь пока являемся единственным непотопляемым авианосцем с мужественной и бесстрашной командой расположенном по несчастью в богатом нефтью стратегическом регионе, пока надежно и верно служим передовым форпостом в борьбе с Советами. Теперь Советы исчезли и у наших покровителей руки оказались развязаны. Мы стали для них не более чем разменной монеткой в сложной политической игре с жуликоватыми местными хозяевами, в старой как мир борьбе за господство в регионе, за влияние, за нефть. Правда, и за мировое спокойствие, в конечном счете.
  
   Все это понятно и объяснимо. До судьбы моего народа, по большому счету, у главных игроков не остается ни времени, ни желания, ни интереса. Нефти и газа у нас нет. Мы теперь не представляем из себя форпост. Наш авианосец перед списанием в утиль ставят на консервацию, а его команду просто отдают на заклание врагам. Правда, совершают это подлое дело по демократически нежно, не перерезая горло в одну минуту, а отрезая кусок за куском и вежливо интересуясь о самочувствии казнимого. Нас расчленяют, заставляют отдавать по частям исторически принадлежащее нам и только нам, отвоеванное кровью, возвращенное в победоносном бою. Возвращать не чужое, а свое, то, что по закону Божьему и человеческому, по праву историческому и юридическому, всегда принадлежало с самых первых часов мировой истории, моему народу.
  
   Что же я, старый человек, прошедший войны от рядового до генерала, могу теперь выложить на стол торговли с врагами? Да, я - генерал, я - политик, но не карточный шулер и нет у меня в рукаве четырех лишних тузов. Есть только один, козырный, но и его предъявить открыто не имею морального права. Одно утешает - враги мои тоже о нем знают и трепещут от осознания этой великой мощи. Это единственное, что их пока сдерживает. Но - только пока. Вот и приходится мне с умным видом блефовать, отступая тянуть время, соглашаться с уговорами старших "друзей", а точнее делать вид, что соглашаюсь. Жертвовать меньшим, для спасения остального, более ценного. Враг умен и коварен, враг все видит и всё понимает. Понимание моего одиночества придает ему силы. Враг давит и давит. Давит ежеминутно, ежечасно, предъявляет новые и новые требования, накапливает больше и больше современного оружия. Враг захватывает заложников и убивает невинных во все более злодейских терактах.
  
   Периодически враг разрешает уговорить себя на переговоры, но делает это только для того, чтобы использовать полученное время для передышки, для пополнения рядов, переформирования и отдыха своих сил. Отдохнув и пополнив выбитые нами ряды за счет бесчисленной когорты добровольцев-фанатиков, он вновь нарушает договоренности. Он снова переходит в наступление, выставляет заведомо неприемлемые для нас условия, а когда я с болью и горечью в сердце уступаю, он тут же отказывается от согласованного и требует большего. Эта нехитрая игра или непонятна, или же безразлична ведущим западным странам, нашим "друзьям и покровителям". Нам, живущим на этой узкой полоске земли, игра абсолютно понятна и предельно ясна. Цель наших врагов остаётся неизменна на протяжении всех лет существования Израиля - сбросить нас в море, уничтожить государство, растоптать наши святыни и водрузить над обломками наших жилищ и храмов зеленое знамя Ислама. Это страшно. Беда в том, что те, за океаном, не понимают всей опасности последующего после нашего поражения для них самих. Они не ведают, что творят, а враг уже внедрился и на их землю.
  
   Премьер, а в недавнем прошлом боевой генерал, устал от всего происходящего, от свалившихся на него событий. Устал от попыток осмыслить факты. Теперь о просто устало сидел в тяжелом кресле с высокой спинкой, бросив на колени, налившиеся свинцом кисти рук, и обдумывал самое простое - как публично интерпретировать происшедшее с Капитаном А..
  
   Первым делом на ум приходила версия внезапной болезни пилота. Однако, это самое простое и самое невыгодное решение. Его уже не раз пытались использовать в мировой практике. Так говорили о Пауэрсе захваченном после того как сбили У-2 под Свердловском, говорили об экипаже корейского Боинга, сбитого над Тихим Океаном, итальянского самолета, погибшего над Средиземном морем. Вновь открыто объявить подобное, означало прилюдно поставить себя в положение соучастника, даже инициатора происшедшего.
  
   В глубине души, он четко понимал, что произошло. А случилось именно то, чего он с болью ожидал и боялся уже давно. У людей в форме впервые сорвало предохранитель, казалось крепко занайтованный канатами и цепями дисциплины, уставов и законов демократической страны. Он давно предвидел нечто подобное и боялся своего предвидения. Боялся настолько, что даже не имел мужества признаться в этом себе самому, просто гнал по утрам прочь навязчивые мысли. Но терпение народа иссякло, и Капитан А. лишь первая ласточка.
  
   - Точнее не ласточка, "Орел". - Печально усмехнулся Премьер. Отважный орёл, грудью ударивший смертельного врага и погибший. Смертью смерть поправший. Все это так, но этого он никогда и никому не скажет, не произнесет вслух. Он, Премьер, просто не имеет права на эти слова.
  
   Премьер весь день не отходил от телефона. Что толку? Всё равно придется возвращаться вновь и вновь, снова брать трубку и отвечать, отвечать без конца жестяными пустыми фразами на звонки глав правительств и прочих деятелей. На звонки людей, считавших своим долгом позвонить ему и выразить истинный или показной гнев. Наигранное или реальное возмущение. Продиктовать, воспользовавшись подходящим случаем, условия капитуляции. Наконец, угрожать ему лично, его стране, его народу. За себя он давно уже не волновался. Но у него имелись дети, пусть взрослые, но дети. По возрасту они могли бы за себя постоять. Но в последнем он как раз не был полностью уверен. Как не был уверен и в том, что могли бы с честью умереть. Сам он мог. Смерть не раз смотрела ему в глаза, а он не раз отвечал ей тем же. Не отводил взора раньше - не отведет и теперь. Он был волен распоряжаться собственной жизнью и смертью, но не их. И это слабое место, прореха в его броне.
  
   Главные звонки, основные испытания еще впереди. Готовясь к предстоящему бою, он, как и на фронте, перед ракетой, зовущей в атаку, успел вынуть старомодную расческу и причесать волосы, уложенные утром в короткую, седую прическу. Премьер почти не изменился с тех пор, как его заставили снять мундир, только стал еще более грузен, еще более подобен гранитной глыбе. Правда больше морщин появилось на лбу, увеличились мешки под запрятанными в тяжелых веках пристальными серыми глазами, с по-прежнему твердым взглядом старого солдата.
  
   - Мы находимся ежедневно в состоянии войны. - Ответил Премьер на звонок из-за океана. - Это ужасно, это чудовищная война и то, что произошло, вполне логично и прогнозируемо. Просто я не решался ранее высказать такое мнение вслух, надеялся, что подобное произойдет не во время моего пребывания у власти. Люди могли сорваться в любую минуту. Вот, наконец, это произошло. В конце концов, страна имеет право на самооборону, но нельзя же обороняться со связанными руками и спутанными ногами, а именно в таком положении мы и находимся, с момента отказа от ударов возмездия по Ираку, когда нас расстреливали ракетами, словно беспомощного жертвенного тельца.
  
   - Естественно Вы, имеете право на самооборону, господин Премьер Министр. - Возразили ему - Но именно Вы, как руководитель страны и отвечаете за то, что бы это право реализовалось только государством и лишь в цивилизованных рамках, а не отдельными гражданами в образе то ли японских камикадзе, то ли арабских боевиков-террористов..
  
   - Народ устал от нашей беспомощности, от невнятных заклинаний, а потому взял дело обороны и мести в свои руки. Народ начал говорить с террористами на единственно доступном им языке. Вы ведь никого не спрашиваете, когда наносите удары по ... - Тут его прервали. Не дали провести недозволенное еще со времен быка и Юпитера сравнение. Опять затараторили о демократии и свободе. Премьер слушал, а сам вспоминал, как сошла на нет первая по счету Интифада. Тогда солдаты без лишних разговоров отлавливали очередного бунтовщика и, положив правую руку между двумя подходящими камнями, прикладами винтовок ломали кости.
  
   - Нет, мы обсуждаем! ... Мы выносим приговор! Наши люди действуют в рамках законодательно оформленной военной политики! Не проводите немыслимых и недостойных параллелей, господин Премьер! - Заключительным аккордом прозвучало в трубке.
  
   - Да! - Печально подумал Премьер, - Какие уж тут могут быть параллели? Наша политика последних лет, есть нечто символическое. Слова никогда не подкреплялись стопроцентными военными усилиями, а те половинчатые меры, что все же осуществлялись, только убеждали врагов в правильности их неуступчивости, их выбора тактики и стратегии. Наши заокеанские друзья никогда даже не пытались снизойти с высоты собственного неприкасаемого положения и понять насколько менталитет людей Ближнего Востока отличен от менталитета профессоров ""Плющевой лиги" или клерков Госдепа.
  
   Здесь, на Ближнем Востоке, никогда не играли в политические игры по демократическим правилам, а только по древним законам багдадского или каирского базаров. Поэтому лидеры врагов прекрасно понимают, что своими действиями мы словно говорим им, - "Мы можем вас уничтожить, но мы не способны на это сегодня, мы не имеем на это силы воли, мы не можем вести собственную войну, по собственным планам и волей-неволей следуем указаниям извне".
  
   Мы вовлечены в беспощадную войну с жестоким, коварным, жаждущим нашей крови врагом и все мы, а я, прежде всего, не имеем права поддаться и сдаться, отступить или сломаться. Только победив их мы сможем жить с ними в мире на этой земле. По древней традиции, они презирают и уничтожают побежденных, поэтому победителями обязаны стать именно мы, ибо мы, в отличие от них, можем позволить себе великодушие к побежденным и не жаждать их крови. Мы и вы, господа европейцы, уже давно пережили собственное средневековье, а они только в него вступили.
  
   В цивилизованных странах начался рабочий день, клерки уселись за свои столы и в кабинете Премьера началась телефонная вакханалия. Казалось все главы всех стран мира, все действующие и отставные политические деятели, их потенциальные соперники и преемники, наперегонки стремятся высказать самое нелестное, что накопилось у них в темных, закрытых на замки политической корректности, закутках души.
  
   - Нет, нет и еще раз нет! - Чуть не орал в трубку очередной радетель. - Вы, господин Премьер Министр, обязаны сделать все возможное и невозможное для того, чтобы покарать виновных. Да, да, знаю, что он мертв! Но надо найти ответственных за произошедшее на земле и строжайшим образом покарать по всей строгости закона. У меня на носу выборы! Понимаете вы это или нет, черт вас всех побери? Вы должны сменить атмосферу и сесть за стол переговоров! Вы должны, вы обязаны пойти на уступки! Меня не волнуют ваши обязательства перед поселенцами, как, черт их побери, и сами переселенцы, как и все вы, там... - Шипел собеседник в телефонную трубку в трубку на классическом, не испорченном кокни оксфордском английском. Он не смущаясь произносил сегодня вслух и то, что еще вчера мог произносить только в уме. - Но, естественно, решение должно исходить от Вас, господин Премьер. Соглашайтесь на все сами, иначе мы приимем решение о вводе миротворцев!
  
   - Вы знаете наше отрицательное отношение к проводимой Вашей страной, господин Премьер, компании по уничтожению людей! Мы не давали Вам санкцию на проведение подобных операций! Только Вы, лично Вы, ответственны за действия отдельных граждан и починенных вам офицеров вооруженных сил. Вы должны принимать во внимание все возможные последствия происшедшего. В тоже время, мы как вы знаете, всегда на вашей стороне, когда дело заходит о борьбе с международным терроризмом. - Вежливо, но однозначно сурово бичевал его следующий звонивший, говорящий с тяжелым тевтонским акцентом.
  
  - Да, да палестинцы должны покончить с террором, но это не снимает с Вас ответственности за действия ваших людей. Это прискорбное событие можно расценить только как незаконное убийство, отнюдь не способствующее миру на Ближнем востоке. Ваша страна, несомненно, имеет право на существование и оборону, но только не таким варварским способом. Только через диалог, а не насилие, может быть, достигнут мир. - Поучал по-восточному вежливый, но по-западному воспитанный дипломат.
  
   Следующим на проводе оказался конкурент одного действующего лидера, кандидат в президенты из оппозиционной партии, не желавшего отставать ни в чем, от идущего в предвыборной гонке голова к голове соперника. Активный и резвый, наступающий на пятки, прижимающий к бровке фактами действующее первое лицо государства.
  
   - Происшедшее, порождает серьезные вопросы и сомнения в том, действительно ли Вы собираетесь продолжать мирный процесс. И как именно планируете это делать. Вам необходимо приложить максимум усилий для наведения порядка. Прежде всего, среди своих сограждан. Где же демократическая дисциплина у людей? Откуда этот анархизм? Вы не получите нашей помощи, в случае моей, абсолютно прогнозируемой, победы на выборах. Не получите до тех пор, пока не будет достигнут реальный прогресс в деле демократии и соблюдения прав человека. Тщательно взвесьте и проанализируйте последствия совершенного!
  
   - Нет, нет такие действия являются неприемлемыми для мирового сообщества и они ничем не оправданны! Это противоречит мировому праву и законодательству о войне. Это попрание всех юридических норм! Это непродуктивное и незаконное применение оружия! Вам необходимо войти в прямой переговорный процесс, вывести войска из всех их городов и убрать поселения, признать палестинское государство! Это необходимые и вполне достижимые, по нашему мнению, условия. Мы их ставим теперь жестко и не примем никаких уверток и толкований! - Частил глубокий, хорошо поставленный голос с французским акцентом.
  
   Безлики осуждающие голоса скандинавских чиновников.
  
   Бьётся в истерике Организация "Международная амнистия". Вопит, что Израиль в очередной раз предпочел нарушить нормы международного права.
  
   Премьер, брезгливо поморщившись, отодвинул трубку от уха, будто брызжущие из уст человека капли слюны и яда могли выплеснуться ему в лицо, преодолев тысячи километров где - по проводам, где - через космическое пространство.
  
   - Им не доказать, что это личное решение пилота, решение человека, доведенного до последнего края, через который не всякий может переступить. Но капитан - смог, он - переступил. - Уйдя в себя, не слыша истошного бормотание собеседника, думал Премьер. - И, следовательно, ничего никому не стоит доказывать!
  
   Им не понять, что здесь, в наших краях, не действуют ни кодекс Наполеона, ни другие системы, основанные на иудейско-христианских принципах. Воюющие с нами негодяи живут по своим, иным, не принимаемым нами законам. Они исповедуют совершенно иные духовные и моральные ценности. Для них и Бин Ладен, и Шейх Ясин, и Саддам Хусейн, и Басаев с Хаттабами - лишь герои-мученики, а не преступники и террористы. На этой земле понятия "добро" и "зло", "справедливость" и "беззаконие" утратили свой исходный, первоначальный смысл. По разные стороны "Зеленой линии" у каждого своя, абсолютная правда, свои особенные понятия краеугольных истин.
  
   - Поймите, господин Премьер! Такие акции лишь замыкают порочный круг насилия. Они озлобляют людей, выталкивают в руководство экстремистских организаций все более и более радикальных деятелей. Они оправдывают и инициируют террористические акты против всего западного мира, а не только против вашей страны! Я обязан заботиться прежде всего о безопасности своей страны и своих граждан! - Заклинал очередной лидер.
  
   - Еще одно такое преступление, и вы пойдете в тюрьму как военный преступник! Ваше место на одних нарах с Милошевичем! И не ссылайтесь на погибшего самоубийцу! - Ревела дама. - Это вы, именно вы своей дурацкой политикой поощрили его на сей поступок! Это наибольшее военное преступление в истории свободного мира! Вы и ваша партия, опозорили страну и должны немедленной подать в отставку! Вы - мерзкий взяточник и убийца невинных! Но теперь никакие усилия Вашингтона и твоих дружков не спасут тебя от суда и тюремной камеры!
  
   В выступлениях "друзей" все было предельно четко расставлено по удобным местам. Они - осуждали. Осуждать легко, разобраться - трудно.
  
   Начали поступать и сообщения от очевидных врагов. Эти, не таясь и не прикрываясь флером демократической риторики, открытым текстом проклинали и Премьера и его страну. Враги жаждали крови, жаждали мщения. Они призывали мировое сообщество противостоять жестокой политике Израиля, будто действительно верили, что Правительство имело хоть какое ни будь отношение к происшедшему.
  
   Впрочем, в том, что не имело, они и сами не сомневались. Но вслух высказать подобное не позволяла многолетняя злоба и ненависть, хотя именно эти чувства и привели, в конечном счете, к происшедшей трагедии. Они же говорили иное, именно то, что Премьер привык слышать от врагов: "Совершенный террористический акт направлен против народа Палестины. Против мусульман всего мира! Он является прямым свидетельством продолжения преступной политики сионистского режима, политики которая направлена на массовые убийства палестинского народа, в том числе и его политических и духовных лидеров".
  
   Не преминули позвонить и вежливые, такие улыбчивые азиаты. Эти, мило скалили зубы, но поучали жестоко, словно глядя самурайским, стальным взглядом в переносицу. Словно примеривались, куда бы получше нанести удар мечем. - Это - безрассудное убийство мирных граждан. Это - несправедливый акт, который мы не можем оправдать никакими обстоятельствами.
  
   - Да, - Думал Премьер, - а за вами тянуться выпотрошенные животы жительниц прибрежных городов, дикие расправы над жителями, эксперименты с биологическим оружием над пленниками, которых вы мило и изящно именовали "бревнами", марш смерти военнопленных солдат, отрубленные на спор мечами головы. Плюс, заживо сожженные в паровозных топках партизаны, горы просто повешенных, расстрелянных, зарезанных. Это что же, не в счет? Это вам уже давно прощено и списано? Кто вам дал право нас судить? Почему? По какому праву судят всегда только нас? Почему, что бы ни произошло в мире, виноваты непременно мы? За что такая горькая доля моему народу?
  
   Теперь, когда произошёл взрыв, когда терпение иссякло и негодование и месть свирепо выплеснулись из котла души, доведенной до кипения, когда камни устали молча кричать, вы снова обвиняете только нас! Но не мы захватывали чужие земли, не травили их обитателей в газовых камерах, не сжигали в крематориях, не расстреливали спящих, не изгоняли племена в голые безжизненные скалы, все это проделывали вы и ваши предки. И с моим народом в том числе. Мы же отобрали назад только свое, законное. Данное и завещанное нам Богом. Богом, который и для вас - Бог.
  
   Дольше всех держалась Россия, пожалуй единственная страна в этом сошедшем с ума мире, понимающая то, что на самом деле произошло. Но, под вечер раздался одинокий звонок и бесцветный голос Президента, уставшего от нападок либеральствующей прессы, скомкано прочитал по бумажке, подсунутой спичрайтером, дежурные блеклые строки.
  
   Премьер понимал Президента. Понимал его положение и какое дикое давление вынудило его сказать то, что было сказано. Но то - как все было заявлено, полное отсутствие в голосе эмоций и интонаций, сказали Премьеру многое, гораздо больше, чем сам пустой текст формального осуждения.
  
   Теперь, выслушав "чужих", можно и нужно было серьёзно поговорить со "своими". Премьер собрал заседание "узкого кабинета" и принял решение об ограничении специальных операций. О том, что для выполнения учебных и тренировочных полетов отныне и до принятия иного решения, в полеты будут выпускаться только самолеты без боеприпасов. Фактически именно это являлось главным условием Государственного Департамента. И позорное требование пришлось принять без заминки и обсуждения.
  
  
  Глава 22. Змеиное гнездо.
  
   Маленький человечек, сопливый, скрюченный, обиженный судьбой, но незаслуженно возвеличенный людьми, урод с вечно мокрыми вывороченными губами, удачно и очень достоверно изображал в юные годы городского сумасшедшего. Только благодаря этому искусству ему однажды удалось избежать ареста и справедливого возмездия. Если бы подлеца поймали и вовремя пристрелили, возможно, но вовсе не обязательно, история пошла совсем по иному пути. Жаль, конечно. Нынешнего Председателя с репутацией отъявленного террориста в те благословенные времена просто-напросто не довели бы до полицейского участка. Теперь времена разительно изменились в лучшую для председателей всех мастей сторону. Вероятно поэтому, человечек с лицом городского придурка взобрался на пост Председателя, стал полноправным и единовластным хозяином Палестинской автономии. Он быстро оброс счетами в иностранных банках, обзавелся женой блондинкой, обвешался значками неведомых премий и наград, нацепив их лацкан защитного френчика. Теперь террорист окончательно превратился в легитимного политического деятеля.
  
   После всего происшедшего Председатель был невероятно взбешен. Он плевался тягучей желтой слюной, он орал в микрофон системы спутниковой связи, ибо остальную связь перерезали солдаты израильской армии, практически наглухо заперли его, пока еще живого, в резиденции Рамаллы. Он раздавал интервью и диктовал послания.
  
   - Ответственность израильтян окажется очень, очень тяжелой и сионистские враги должны понять, что им придется заплатить за происшедшее высокую, очень высокую цену! - Вещал Председатель, а бесстрастные радиоволны, преодолев тысячи километров до спутников связи и обратно к ретрансляторам, разносили вопли по бесчисленным информационным агентствам, по миллионам радиоприемников на всех континентах Земли, настроенных на частоты арабских станций.
  
   - Сионисты в очередной раз совершили преступление против моего народа и моей страны!
  
   Он по привычке врал. Сам он родом из Египта, а его народа пока как такового не существовало, ибо по самым оптимистичным научным теориям сия общность арабов разных племен и родов, сбежавшихся на благодатные берега Средиземного моря, всё еще находилась в процессе формирования и процессу этому не видно было ни конца, ни края.
  
   Председатель еще не отошел от воспоминания о позорном бегстве, об испуге, пережитом им и чиновниками его канцелярии, когда все дружно в панике покидали рабочие места и разбегались. Необычайной силы взрыв, снесший с лица земли соседний городишко, достал его компаунд тугой взрывной волной. И хотя волна не обладала уже исходной могучей силой, но даже дошедшей до Рамаллы части, этого последнего привета от Капитана А., оказалось достаточно, чтобы бесцеремонно вытряхнуть Председателя из постели, лишив привычного полуденного отдыха. Поднявшись с пола и с трудом разлепив выпученные рачьи глазенки, он перебирал дрожащими пальцами куски штукатурки и стекла на покрывале постели. Не успело еще стихнуть эхо, а офис Администрации оказался пуст, потому, что его чиновники проявили завидную прыть и в дальнейшем наблюдали за происходящим с безопасных позиций. Они, как впрочем и сам Председатель, в первые минуты не сомневались, что взрыв - только прелюдия к операции ЦАХАЛа по изгнанию или изничтожению Председателя и его логова. Поэтому страх оказался столь велик, а гнев, пришедший на место страха - истеричен и дик.
  
   Через некоторое время обнаружилось, что персоной Председателя никто не интересуется. Потом пришла первая информация о взрыве в соседнем поселке, уничтоженном падением самолета сионистов. Сначала у Председателя мелькнула мысль, что в этом случае израильтяне сыграли совершенно не по правилам, нарушили многолетние законы тонкой и искусно сплетенной игры.
  
   Теперь он пребывал в бешенстве, в полнейшем отчаянии. Горько осознавать открывшийся факт, что личная судьба Председателя столь сильно зависит от евреев, от их воли и желания мстить. Неужели теперь не он, Председатель, а они решают, как и где наносить удары возмездия? Неужели теперь он будет метаться в неведении и гадать, куда придётся следующий удар карающего меча? Неужели победа ускользнула из его рук! Неужели придется соглашаться на мир? Самому идти на уступки?
  
   Уже одно это чувство оказалось настолько ужасно, что заставило Председателя прекратить истерику и взять себя в руки. Постепенно он даже успокоился и обрел способность рассуждать более-менее взвешенно и логично.
  
   - Нет, этого не произойдёт! Я не выпущу из рук инициативу! Партия ещё не проиграна!
  
   - Что меня особо волнует в происшедшем? - Задал он себе вопрос и попытался его осмыслить и проанализировать.
  
   - До этого момента всё, в основном, развивалось нормально. Да, я не предвидел подобный ход развития событий, не предугадывал возможные шаги моих врагов. Но, весь вопрос в том, чья это инициатива? Одно дело, если это тайный сговор врагов и их покровителей. Тогда - шансов на продолжения моей собственной игры практически не остается. Другое дело, если это выходка одного еврея. Тогда на Премьера наброситься весь "демократический мир" во главе с его главными покровителями. А вот эту ситуацию я предвидел! Предвидел еще в те несчастные дни, когда без денег и практически без власти сидел в изгнании. Предвидел, когда подписывал в далекой северной стране соглашения, так неожиданно спасшие меня самого и все выпестованные мною Организации от забвения и разгрома.
  
   - В те дни мне несказанно повезло. Видимо евреи окончательно помешались на своей демократии, тронулись, слава Аллаху, разумом. Чем еще объяснить то, что они сами разыскали меня в позорном изгнании, вытащили можно сказать из помойного ведра истории, из безденежья, где прозябал брошенный всеми?
  
   - Да, я ошибся, неудачно поставил на Хусейна. Поверил в его болтовню о тайной договоренности с американцами. А они его, дурака, подставили! Подставили по полной программе, а меня вышвырнули. Пинком под зад, словно паршивого кота, залезшего в чужую сметану. Всё было ужасно. Но случилось чудо! Не иначе как по воле Аллаха, израильские правители обмыли, подчистили, обновили мой поблекший имидж политического деятеля, помогли сменить фасад Организации. Подкрасили его на современный, демократический манер.
  
   - Что самое удивительное, сделали это всё лишь в обмен на подпись, поставленную в бумажке. Подпись на бумажке! Закарлючка, ничего не значащая для человека Востока, для истинного представителя арабского мира. Неужели они до сих пор верят бумажкам? Ладно, это их дело. А тогда я получил и деньги, и оружие, и амуницию и, самое главное, возможность победителем вернуться в Палестину во главе своих вооруженных формирований.
  
   - Именно мои враги навязали и меня самого, и возглавляемую мною Организацию на шею местным арабам, совсем уже смирившимся с оккупацией, начавшим наращивать непозволительный мирный жирок под благословенной для них сенью бело-голубого флага.
  
   - Руководители евреев рассчитывали на мою признательность, на благодарность, на то, что отработаю полученное в качестве главы марионеточной Администрации. Но не на того напали! Идиоты! Они опомнились, но дело уже сделано! Они, а не я связаны по рука и ногам моей подписью на бумажке, которой невозможно даже без риска для кожи подтереть задницу.
  
   - Да, я именно тот, за кого меня принимают. - Думал Председатель. - Я, действительно, старый террорист, боевик и революционер. Но я, прежде всего, мусульманин, следующий по стопам Пророка. И если Пророк мог разрывать договоры и соглашения с неверными, то для меня подобное просто святая обязанность.
  
   Этим выводом Председатель покончил с настоящим и прошлым. Что же касательно будущего, то он четко понимал и трезво осознавал собственную непригодность, ненужность в мирном строительстве. Ему самому, его боевикам, бойцам близких по духу Организаций, мир ничего хорошего не сулил. Им всем просто не найдётся места в мирном обществе. По крайней мере, всем Руководителям не видать более того положения, которое они силой оружия и волей к борьбе захватили сегодня.
  
   - О мирном обществе можно до бесконечности говорить, но его реальное воцарение означает конец моей политической карьеры, истощение моего дохода.
  
   Ни того, ни другого Председатель не мог представить даже в дурном сне. Его окружение также абсолютно не подходило для мирного строительства. За прошедшие годы все они стали прекрасными бойцами, искусными взрывниками, меткими снайперами, активными организаторами массовых беспорядков, профессорами похищений людей и захватов заложников, но строители, экономисты, инженеры, бухгалтеры и врачи из них получатся никудышные. Если жизнь вынудит его пойти на подписание действенного мирного соглашения, то велик шанс, что сами вчерашние соратники уничтожат Председателя, не дав просохнуть чернилам на подписи. Этот финал политической карьеры его не прельщал. Председатель слишком любил себя, свой лихой бизнес, свои счета, свою жену и дочку. И ради этого, был готов не задумавшись ни на минуту принести в жертву всё остальное. Ибо на это остальное ему, по большому счету, было глубоко наплевать.
  
   Самоубийство израильского летчика, снесшее с лица земли поселок и живших там людей, явно являлось актом отмщением. Самое ужасное для Председателя заключалось в самом факте первого случая кровной мести арабам со стороны всегда таких предсказуемых и законопослушных евреев. Мести жестокой, но, надо признать, героической и мученической.
  
   - Этот факт страшен сам по себе и лучше всего его не афишировать. - Твердо решил Председатель. - Его необходимо скрыть ото всех. Прежде всего, от своих и, по возможности, от чужих. От своих, потому, что понимание происшедшего внесет смятение в умы моих поданных, понизит волю к сопротивлению, способность к борьбе, вызовет боязнь за неминуемое возмездие. До сих пор право мстить имели только мы сами, палестинцы. Теперь наши враги позволили себе заговорить нашим языком. Это не допустимо! Хорошо то, что и противнику не выгодно афишировать истину, если, конечно, он смог правильно понять реакцию Премьера. А, собственно говоря, что есть Истина?
  
   - Это в старину задавались дурацкими вопросами. Сегодня Истина есть то, что провозглашу я. Истину прокричу я, на пределе сдерживаемой истерики в микрофоны корреспондентов. А они её поддержат.
  
   Несомненно поддержат! - Усмехнулся пониманию сокровенных политических тайн Председатель. - Они подхватят нашу игру. У них просто нет иного выхода!
  
   - Это выгодно всем, но мне более чем кому-либо другому. - Окончательно успокоился Председатель. - Объявим, что наши доблестные ракетчики сбили вражеский самолет. Ну, а то, что он упал на поселок и похоронную процессию - это всего лишь прискорбная случайность и, естественно, происки врага, этот самолет пославшего! Аллах Акбар!
  
   Председатель на одном дыхании, не останавливаясь, продиктовал текст сообщения и, мелко хихикая, потер потные ладошки.
  
   - Всё прекрасно! Я благодарен Аллаху, за то, что он вовремя послал в деревеньку едва очухавшегося после ракетного удара Руководителя Организации. Последнее время покойник возомнил о себе непозволительно много. Начал даже подумывать, что ведет собственную политическую игру. Вот и теперь по привычке выскочил вперед, не стал отмалчиваться и успел перед гибелью гордо заявить всему миру, обращаясь к западным и арабским корреспондентами из инвалидной коляски: "Да, это мои люди совершили очередной подвиг!". Очень своевременно и очень удачно ляпнул. А я скажу - "Его люди совершили теракт!".
  
   Моя версия проста и элегантна. - "Сионисты рассвирепели и в отместку на теракт Организации направили самолет. Зенитчики Председателя отразили удар и сбили его. Самолет захватчиков неудачно упал и снес к чертям городок с жителями. Председатель и его администрация здесь абсолютно непричастны и невиновны. Они, как и возглавляемый ими народ Палестины, всего лишь жертвы оккупантов!"
  
   Сам Председатель ни грана не сомневался в своём праве грабить и расстреливать людей. Он собирался проделывать подобное до последнего вздоха, но не намерен был выпускать власть из своих рук или делить её с кем-либо ещё. Председатель любил много и красиво говорить о смерти, о самопожертвовании за родину, за народ, но предпочитал посылать на смерть других, тех, кого не знал и знать, вообще-то, не желал. По крайней мере пока они оставались живы. Погибнув - становились героями. Мертвых героев оказывалось всегда гораздо меньше, чем живых обывателей. В отличие от обывателей мертвые герои не просили вывозить мусор, ремонтировать водопровод и канализацию, чинить дома и дороги, открывать новые рабочие места, распределять поступающую из-за границы помощь. С мертвецами иметь дело оказывалось гораздо проще.
  
   А, посему, окончательно определившись с возникшей ситуацией, Председатель немедленно оправдал новые, ответные удары возмездия и, повздыхав, выделил на них внеочередные десятки тысячей шекелей, сняв со своего личного счета. На святом деле экономить не приходилось. Как никак деньги шли на приобретение нужного и необходимого - оружия, поясов шахидов и взрывчатки.
  
   Интифада стоит больших денег. - Вздыхал Председатель, оплакивая каждый доллар, снимаемый со счетов. Он оплакивал деньги, как никогда не оплакивал людей, погибающих на улицах и в домах, ни своих, ни, тем более, чужих.
  
   Председатель еще раз пробежал глазами расчеты, понял, что сократить расходы не удастся и, еще раз горестно вздохнув, утвердил смету.
  
   Листок с текстом на английском и арабском, с эмблемой Бригад мучеников Аль-Акса в заголовке не предназначался для чужих глаз. В нем четко расписано, что на печать плакатов выделено 417 долларов. На объявления, призывы и соболезнования семьям мучеников - 260 долларов и еще 280 на портреты новых мучеников.
  
   - На празднование поминальных церемоний - дадим 1250.00 долларов. Тут не стоит скупиться. Пусть люди веселятся от души.
  
   На бомбы, детонаторы и электровзрыватели, расходуемых за месяц - 4.167 долларов. Тоже святое дело. Расход патронов к автоматам Калашникова - 4.687 долларов. Патроны к американским винтовкам М-16 - 12.500.00
  
   - Дорого, но, что поделаешь? Придется платить. М-16 - официальное оружие моей милиции, дань западным политикам. Взрывчатка типа пластид - 5,000.00. Болты и гвозди для начинки поясов шахидов найдут на свалках. На этом можно сэкономить немного. - Он на минуту задумался.
  
   - Придется платить. - Повторил Председатель, пожевав с горя губу. - Пожалуй все. Он размашисто расписался, утверждая смету.
  
   Почтительно замерший у дверей секретарь в полупоклоне, словно перед шахом, принял бумагу на открытые ладони и, пятясь задом к двери, напомнил о предстоящем выступлении по телевидению. Едва он скрылся, вошел личный охранник и помог Председателю привести в порядок одежду. Предстояло давать интервью телевидению одной весьма демократической страны.
  
  
  
  * * *
  
  
   Халид, вместе с уцелевшими членами Организации, сидел в помещении конспиративной квартиры и слушал выступление Председателя. Хотя Председатель официально не являлся его прямым начальником и Организация внешне старательно демонстрировала самостоятельность и независимость, даже, случалось, поступала вопреки широковещательным заявлениям Администрации, но это всего лишь тонкая политическая игра. Игра ясная лишь посвященным и ничем не объяснимая рядовому жителю автономии. Игра всегда остающаяся лишь игрой. Они с Председателем делали одно общее дело и, по правилам игры Председателю доставалось последнее слово ибо за ним стояла сила, у него на счетах лежали деньги, на его стороне международные связи и ресурсы. Пока победа не пришла на их землю, всем прочим приходилось избегать вступления в кровавую междоусобную битву за передел власти. То время еще не пришло. - Размышлял Халид, следя за Председателем. - Победим, а там видно будет, кто окажется у власти. Болтуны-говоруны или боевые командиры.
  
   Боевики Халида, сжимая в руках автоматы, сидели полукругом перед экраном небольшого японского телевизора. Там, на фоне палестинского флага, махал рукой и стучал кулаком по столу Председатель в национальном платке и непременном зеленом френче. Из-под зеленого воротника Председателя выглядывал косым углом край белоснежной, отглаженной рубахи.
  
   - Да, в нём теперь поровну всего и от политика, и нашего брата, революционера. - Поморщившись сказал старший из боевиков, помнивший Председателя в боевые семидесятые годы. Остальные воспринимали лишь сиюминутную реальность, им трудно и не с чем было сравнивать, потому промолчали.
  
   На стене за телевизором распят боевой флаг Организации, окруженный цветными листовками с фотографиями и описанием подвигов отбывших в рай шахидов-мучеников, пришпиленными канцелярскими кнопками. Некоторые листики успели пожухнуть и концы их заворачивались в хрупкие трубочки. Другие не успели выцвести, лица на них смотрелись четко, а взгляд глаз погибших казался мужественным и непреклонным, как того и добивался профессионал фотограф.
  
   Самым свежим выглядел потрет Шинаиз. Он висел отдельно, в обрамлении зеленых стягов и выполненных арабской вязью изречений из Корана. На портрете девушка Шинаиз выглядела старше своих лет. Она казалась немного уставшей, ее пухлые, такие сладкие и страстные в любви, губы, всегда готовые к нежным поцелуям, плотно сжаты. Тонкая полоска губ надежно скрывала белоснежные, словно сахарные зубы и алый веселый язычок. Волосы Шинаиз на фото забраны под хиджаб, как того требует Коран, а руки по требованию Халида сжимали автомат. Ох эти руки...
  
   Грешные мысли и воспоминания закружили голову Халида. Дурочки Шинаиз ему какое-то время будет не хватать. А потом. ... Потом она забудется, как забылись, стерлись из его памяти множество других, подобных ей дурочек-мотыльков, попадавшихся на мужском пути.
  
   Халид на несколько минут забыл, где и зачем находится, а когда очнулся, то Председатель, как ни в чем ни бывало, продолжал все так же яростно и вдохновенно трепаться с экрана. Впрочем, это не удивляло знавших его людей, если Председателя вовремя не останавливали, то сев на любимого конька сионистской опасности, тот мог вещать часами, пока не падал от полного физического изнеможения.
  
   - Мы объявляем боевую и гражданскую готовность во всех подразделениях наших вооруженных сил и полиции. - Гордо напыжась, брызгал слюной Председатель, возложив одну старческую руку на Коран, а другую - на пояс с неизменной кобурой большого черного пистолета, из которого он, по весьма достоверным слухам, любил лично карать отступников.
  
   - Мы совершим за их преступный акт сто.... Нет, тысячу! Тысячу, не меньше, кровавых возмездий, которые потрясут основы преступного общества сионистов! Мы устроим им землетрясение!
  
   - Это нападение с воздуха является продолжением террористической войны оккупационной армией Израиля, применяющей самые современные виды оружия против наших невинных людей. Но мои отважные зенитчики сшибли с неба этого дьявола! Мы уверяем Премьера, равно как и Президента Америки, что это преступление не сойдет вам легко и безнаказанно. Будут ответные атаки. Такие, что земля задрожит у вас под ногами!
  
   - Мы будем преследовать сионистских преступников до тех пор, пока не прогоним их с палестинской земли. Да, именно так! Для американцев и европейцев палестинская земля это одно, а для нас и остальных мусульман - совсем другое понятие. Вы подразумеваете под этим жалкий клочок Автономии, мы - всю Священную землю Палестины. На нашей земле места для сионистского образования нет и не будет. Аллах Акбар!
  
   Экран потух, а когда засветился вновь на нем вместо Председателя пела патриотическую песню местная дива. Но слушать её боевикам не пришлось. Теперь настала очередь Халида.
  
   - Врагам удалось уничтожить или захватить в плен несколько наших ведущих инженеров и минеров. Они надеются, что теперь мир и спокойствие придут на оккупированные ими земли. Но нет! Не будет этого! Не бывать этому! Братья, ставшие мучениками и ушедшие в сады Рая, оставили нам, живым, пленку с записями и объяснениями как готовить смертельные снаряды для уничтожения сионистского врага. - Халид вставил в видеомагнитофон кассету.
  
   Экран на минуту потемнел, а затем ожил вновь и на нем вместо певицы появился инструктор взрывник в темной маске с прорезями для глаз и камуфляже с закатанными по локоть рукавами. Спокойными уверенными движениями он сначала продемонстрировал составные части взрывного устройства, затем приборы с помощью которых нужно отрегулировать электрический взрыватель, показал как подсоединить белый японский вольтметр, проверить исправность цепей и контактов, надежность батареи питания. Затем он соединил все в единое целое. Вновь разъединил и показал уже медленно и подробно весь процесс сборки еще раз. Боевики смотрели, не отрываясь от экрана. Жадно ловили каждое слово, каждое движение рук умершего человека. Казалось, он незримо сошел с райских сияющих высот, оставил пиршество и гурий, для того чтобы научить их, наставить на путь истинного шахида.
  
   Халид не смотрел на экран, поскольку сам мог кого угодно научить сборке мин и поясов шахидов. Он вспоминал этого инструктора, прибывшего из Чечни, успевшего повоевать не только на Кавказе и в Палестине, но в Афганистане и в Югославии. Там он проходил под руководством шейха Усамы премудрость борьбы с неверными, осваивал науки в тренировочных лагерях Аль-Каиды. Когда прибывший в Организацию чеченец впервые остался наедине с Халидом, они долго беседовали. В памяти Халида до сих пор звучали слова покойника.
  
   "Настоящим бойцом может стать только верующий мусульманин, не признающий ни государственных идолов Запада, ни божеств международного права, ни золотых тельцов научно-технического прогресса и рыночной экономики.
  
   Пример настоящего воина Аллаха - это чеченский боец. Это - ханиф, который придерживается фундаментальных, естественных и простых, заповеданных Пророком Аллаха основ бытия. А именно - уз кровного и брачного родства, извечных принципов кровного возмездия и других заповедей Единобожия. Настоящий боец мусульманского сопротивления - это националист, ненавидящий евреев и крестоносцев. Это - анархист, презирающий западные ценности и законы. Это - варвар в первозданном, сакральном смысле этого слова. Только мы смогли разбить русских в наших горах а американцев в Афганистане. Только мы поразили в самое сердце взрывами и Москву и Нью-Йорк!"
  
   Халид согласно кивал головой, но и сам имел, что возразить на эту похвальбу. Если бы все обстояло именно так, то инструктор не занимался бы сборкой радиоуправляемых взрывных устройств в тайном убежище Организации на земле Палестины, а сидел бы среди жен в собственной сакле в горах Кавказа. Однако сейчас на Кавказе хозяйничали русские, в Афганистане - американцы. Те и другие проводили жесткие зачистки оставшихся в живых боевиков, подрывали тайные схроны и склады с боевыми запасами и пропагандистской литературой. Ну, а на счет ударов по врагу, то и его Организации вполне есть чем похвалиться, хотя они и не отвергают золотого тельца и достижений цивилизации.
  
   Теперь, как общий ответ на совершенно возмутительное, не укладывающееся в привычные рамки, самоубийство израильского летчика, повлекшее огромные материальные, человеческие, а, главное, моральные издержки, всеми борцами принято согласованное решение продолжить борьбу.
  
   План и степень участия всех заинтересованных сторон четко расписаны и каждому придется заниматься привычными делами. Председатель начал первым и громогласно объявил самоубийственный акт мести обычным падением сбитого самолета. Это правильно, у него есть все возможности и средства заткнуть рты оставшимся в живых свидетелям. Он будет орать и дергаться словно припадочный эпилептик на всех международных сборищах. Это его вотчина. Вольно или невольно, но подобного толкования происшедшего, заявленного Председателем, станут придерживаться и власти Израиля. Им, по причинам политической корректности и нетленных западных ценностей, это даже очень выгодно. Ну, а Организация, во главе которой стал теперь Халид, нанесет очередной удар привычными и естественными для нее средствами. Первый шахид для этого уже готов и снаряжен.
  
  
  
  Глава 23. Шахид.
  
  
  
   Хуссан, не по возрасту мелкорослый мальчишка с темными жесткими волосами, с черными бровями над вечно удивленными глазами, с пухлыми, немного вывороченными губами, с заедами в уголках рта на худом личике, хотел жить и не собирался умирать. Хуссан любил маму и маленьких сестренок. Любил, лежа спиной на теплой земле, бездумно смотреть в небо. Любил бездельничать и мечтать. Простенькие эти мечты сводились к доступным убогому разуму вещам. Прежде всего о вкусной еде. Еще он начинал иногда мечтать о девушке. Он не знал конкретно о какой, лишь смутно видел ее образ. Ему плохо давались уроки в школе и он с радостью, под любыми предлогами, сбегал с них. Мальчишка рос физически слабым от постоянного недоедания и сверстники, пользуясь этой слабостью, регулярно измывались над ним, били и унижали. Они считали его недоделанным глупцом. Поэтому он не любил одноклассников. Не любил и боялся.
  
   Иногда Хуссан участвовал в Интифаде и за небольшие деньги размахивал палестинским флагом перед катящими в джипе солдатами, кидал в них камни и однажды даже получил дополнительно несколько шекелей за то, что удачно кинул обратно солдатам канистру со слезоточивым газом. Вместе с другими мальчишками он гонял коз пастись около границы. Таким образом они проверяли надежность охраны поселений. Но на этом поприще ему не удалось снискать славы. Его всегда замечали и прогоняли назад, снабдив на дорогу приличной порцией ругательств и тумаков.
  
   Но пришел день и его заметили и выделили из среды остальных подростков. Недавно у него появился друг. Взрослый друг. Красивый и умный. Он разговаривал с Хуссамом как с равным и даже спрашивал его мнение об Интифаде, о сионистских захватчиках. Хуссан не любил сионистских захватчиков, хотя, кидая в них камни, ему удавалось иногда подзаработать десяток-другой шекелей, большую часть из которых он отдавал маме, а немного оставлял себе и тратил на разные вкусные вещи. Если конечно деньги не отбирал более сильный чем Хуссам мальчишка. Хуссан все честно рассказал новому другу и даже поделился с ним заветной мечтой о девушке. Друг не только не посмеялся, но и одобрил, поддержал Хуссама, даже сказал, что скорее всего он обретет девушку своей мечты только среди тех семидесяти двух гурий, что положены шахиду в раю. Кроме того, незнакомец предложил подзаработать немного и для земной жизни семьи. Хуссан понял к чему тот клонит, подумал немного, почесал для солидности затылок и согласился. Уж больно надоела эта нудная земная голодная жизнь с постоянными насмешками и побоями, с осточертевшей школой, где кроме него, Хуссама, все всё понимали на уроках, где к нему презрительно относились мальчишками и были недоступны девчонки.
  
   - Ничего не говори матери. - Попросил новый друг. - Просто приходи утром к старому дому, тому, что возле первого от блокпоста сионистов перекрестка, и мы все устроим. Дело простое, только нажмешь кнопку, зажмуришь глаза, а откроешь их уже в раю. И первое, что уведешь - девственницы с полными блюдами разных вкусных лакомств.
  
   - И мороженным? - Поинтересовался Хуссам.
  
   - Обязательно! Шоколадным в глазури и фруктовым! - Ответственно, со знанием дела заверил незнакомец.
  
   Девственницы и мороженное - это хорошо, а, с другой стороны, Хуссам вспомнил как совсем недавно глазел на казнь отступника, молодого парня, что по одним слухам предавал боевиков неверным, а по другим - просто отказался в нужный момент стать шахидом. Зрелище одновременно и страшное, и захватывающее. С парня сорвали еще вполне чистую и даже понравившеюся Хуссаму рубашку, и коротким, без замаха, тычком воткнули в центр живота, чуть повыше пупка, длинный тонкий мясницкий нож. Парень кричал и заваливался, но бойцы крепко держали его за локти и не давали ни вытащить нож, ни повалиться на землю. Затем, еще дергающегося и орущего, связали веревкой и перекинули ее свободный конец через металлическую вышку с дорожными указателями. Потянули дружно, со смехом, закрепили узлом за перекладину. Хуссам смотрел как казнимый немного еще подергался всем телом прежде чем окончательно умереть. Ручка ножа тоже дергалась в такт его движениям и кровь от этих дерганей сползала по животу, скатывалась не ровными ручейками, а некрасивыми потеками. А еще ему запомнился красивый пояс, что поддерживал брюки казненного. Белые брюки из хорошей, добротной плотной парусины. Но их портило противное желтое пятно в паху, привлекающее мух. Нет, уж лучше мороженное и девственницы, чем болтаться на столбе. Тем более, что и рубашка у него не новая, и пояс дрянной, и брюки рваные, старенькие, с пузырями на коленях.
  
   Хуссам хоть и ходил в дураках, но понятия о шахидстве имел. Потому с вечера он помылся, подстриг волосы, тщательно почистил зубы, надел чистые трусы и майку, чтобы предстать в раю перед гуриями в лучшем виде. Проделав всё положенное, он спокойно заснул и как всегда спал без лишних сновидений. Утром вместо школы он пришел к заброшенному, пользовавшемуся дурной репутацией дому, где незнакомые люди попросили Хуссама снять курточку и надели прямо на майку неуклюжий и тяжелый брезентовый жилет с режущими плечи жесткими лямками. Курточку надели поверх пояса шахида и тщательно застегнули на все пуговицы.
  
   - Хороший мальчик, настоящий шахид! - Сказал еще один незнакомый друг, одернув полы курточки, чтобы не топорщились над зарядом взрывчатки. - Герой! Ну да ладно, не будем терять времени. Твоя задача, парень, подойти как можно ближе к сионистским солдатам и нажать кнопку.
  
   Черную пластмассовую коробочку с выпуклой кнопкой, вроде тех, что болтаются на шнурах торшеров в магазине электротоваров кривого Абдуллы соединили проводками с какой-то штуковиной, вшитой в брезент, и положили в карман курточки.
  
   - Смотри, жми плавно, сильно, до самого упора! - В последний раз проинструктировал друг. - Ну, до встречи в раю! Иди и будь героем во имя Палестины и Аллаха! Мы сообщим всем, что воин Аллаха Хуссам совершил подвиг от имени исламской нации и достойно ответил сионистским оккупантам за их действия против палестинского народа.
  
   На пропускном пункте, толпились палестинцы, собирающиеся за "Зеленую линию" на работу, или в гости к родственникам, а некоторые и по торговым делам. Люди стояли в ожидании досмотра автомашин, а солдаты в тяжелых стальных касках и бронежилетах, с автоматами или винтовками, взятыми на изготовку, тщательно проверяли документы, осматривали салоны и кузова автомобилей. Некоторых людей, видимо вызывавших подозрение, отводили в комнату для допроса и личного досмотра. У отдельных автомобилей проверяли не только багажники, но открывали капоты, сверяли номера двигателей и кузовов со списком угнанного у евреев автотранспорта.
  
   Очередь шла медленно. Лямки все сильнее врезались в тело, хотелось пить и одновременно почему-то захотелось писять. Хуссам сжал колени, подтянул живот и на какое-то время это помогло. Но, через несколько минут, позыв повторился вновь и даже еще сильнее чем прежде. Ждать стало невмоготу и Хуссан, запустив руку в карман курточки, начал потихоньку, шаг за шагом подходить к КПП. Неожиданно, словно что-то щелкнуло в его голове и он ясно понял, что произойдет дальше, после того, как его палец вдавит выпуклую кнопочку. Его просто не станет! Он умрет, как умирали многие до него, те, кого уносили на кладбище, кого оплакивали родственники. Он очень не хотел, чтобы завтра оплакивали его, Хуссаму стало жалко себя, маму и сестричек. Хуссам почувствовал, что начал от всех этих мыслей здорово потеть и острый запах вони наверное донесся до носов всех окружающих его людей.
  
   Ладонь тоже вспотела и кнопочка сама собой вывалилась на дно кармашка. Ноги стали заплетаться, шаг сбился и Хуссан поспешно оглянулся в поисках незнакомого друга. Пусть даже не его самого, но хотя бы кого ни будь из тех людей, что готовили его к подвигу шахида. Но их не было видно поблизости. Солдат-бедуин из пограничной стражи обратил внимание на неуверенное поведение мальчишки, гортанно прокричал приказ остановиться на арабском, повторил на иврите и взял его на мушку автомата. Ожидавшие пропуска люди шарахнулись в сторону и Хуссан неожиданно понял, что остался совершенно один на площадке под прицелом не меньше чем пяти винтовок и автоматов. "Сейчас меня застрелят!" - с ужасом подумал Хуссан и медленно поднял руки вверх.
  
   Мочевой пузырь разрывался острой болью и сжимать его мышцами живота не оставалось никаких сил. Хуссан не смог больше терпеть и с облегчением понял, что описался, когда, снимая внутреннее напряжение, теплая жидкость поплыла вниз по ляжкам.
  
   Солдаты прокричали, чтобы он снял курточку и он послушно выполнил приказ, обнажив пояс шахида. Затем ему приказали осторожно снять пояс и положить на землю. Хуссан проделал и это. Он стоял полуголый, мокрый и плакал. Теперь ему придется долго ждать девственниц и мороженное, но, возможно, его скоро отпустят домой к маме.
  
   - Проклятие! - Прохрипел Халид, наблюдавший из кустов в бинокль происходящее на пропускном пункте. - Нужно было не надеяться на этого идиота, а потратиться на дистанционный взрыватель! Взорвали бы и его и солдат к чертовой матери. Тут ему пришла, правда слишком поздно, на память пословица, что не раз слышал от преподавателя на крымских курсах, где осваивал теорию и практику партизанской борьбы: "С дешевой рыбки получается только дешевая юшка!". "Юшка - уха", - терпеливо пояснял своим арабским курсантам преподаватель, - "Уха - это рыбный суп. А смысл пословицы - не снимайте с дерьма пенки и не экономьте при изготовлении взрывных устройств".
  
  
  Глава 24. Часы запущены вновь.
  
  
  
   Неудача с мальчишкой Хуссамом не обескуражила Халида. Ему временами казалось, что все вновь стало на свои места и идет также плавно, накатанной чередой, как до страшного взрыва этого чертового еврея-самоубийцы. Халиду и Организации удалось опять подчинить людей, заставить повиноваться, переломить возникшее вначале настроение неуверенности и страха, возбудить в них новую волну ненависти к врагу и желания уничтожать евреев. Правда меньше нашлось желающих стать добровольцами-шахидами. Мужчины и женщины начали понемногу задумываться о возможных последствиях терактов для собственных родных и близких, о неизбежной мести. Но Халиду всё еще удавалось найти людей в чем-то ущербных, надломленных, которых уже не связывали нити жизни с окружающим миром. Из них и из воинственных, неуёмных, фанатичных иностранных добровольцев он сформировал новое подразделение шахидов.
  
  * * *
  
   Лилиат предчувствовала, что-то радостное и счастливое в то утро. Она готовилась стать женой красивого и достойного человека, богатого духовно и материально, а кроме того, что вовсе не маловажно, отличного любовника. Утро начиналось как обычно, с нежного рассвета, когда прохлада ночи еще держалась в мраморных плитках пола по которым она пробежала в ванную. Девушка скинула пижаму, встала под душ и вода серебряными ручейками потекла по ложбинке груди и ниже на живот, на лоно.
  
   Она готовилась провести этот день, совершая покупки в торговом центре, там где магазины, где радость, где звучат небольшие оркестры, где поют певцы и демонстрирую гибкость тел акробаты. Кроме всего прочего в таких торговых центрах всегда выше уровень безопасности, а значит и меньше риска. Цены правда более высокие, чем в других магазинах, но это и есть добавочная плата за страх, точнее за его отсутствие.
  
   Не стоит подвергать свою жизнь лишней опасности. Довольно! Она уже отслужила свое в армии, теперь учиться в престижном университете и готовиться под хупой связать жизнь с любимым человеком, в котором ей нравилось все. К концу дня они договорились встретиться в ресторане и в последний раз обсудить свадьбу, все те, немного волнующие, а иногда просто утомляющие, но милые моменты радостного события, связанные с наплывом гостей, с обрядом. В общем то, что отделяло их пока от сладостного волшебного медового месяца на островах. Да, да, потом их ждал полный, настоящий медовый месяц на уединенном острове в Средиземном море, вдали от взрывов, террористов, крови...
  
   Если бы не эта необходимость последних покупок, она оставалась бы дома, читала книгу, смотрела видео или переговариваясь по телефону с армейскими и университетскими подружками.
  
   Лилиат натянула брючки, плотно обтягивающие ее стройные длинные ноги и тугие бедра, короткую, открывающую пупок и обтягивающую грудь майку. На этот раз она не надела ни трусиков, ни лифчика, собираясь сделать подарок своему возлюбленному. О какой это будет подарок! Она любила наблюдать, как он смешно смущается, краснеет, как дрожат его пальцы, пробегая по её телу, словно стараясь ощутить и запомнить наизусть каждую укромную ложбинку, каждую выпуклость и впадинку. Он просто млел и сходил с ума от неё, ему нравилась в ней всё и всё доставляло удовольствие. А ведь не мальчик. И ясно, давно не девственник. До неё в его объятиях наверняка побывали многие женщины. Но она - лучшая. Она - несравненная. И именно поэтому он сделал ее, Лилиат, своей избранницей. Вот и сегодня он сразу поймет, что под одеждой ничего нет, он возбудится, у него пропадет аппетит, станет не до еды, начнёт торопиться побыстрее покончить с едой, а она, наоборот, предстанет в образе этакой кокетливой жеманницы. Примется смаковать еду, распаляя его желание. ... А потом. ... Потом, он отвезет ее к себе домой. Нет, уже не к себе. К ним домой! На их виллу, выходящую окнами на море, с пляжем раскинувшимся прямо у ног.
  
   Радостные, светлые мечты и мысли переплетались у неё в голове с мутными струями, рожденными повседневной реальностью. Прежде, до начала очередной волны Интифады, она везде чувствовала себя в безопасности и никогда не задумывалась о том за какой столик они сядут, за тот, что в центре, или за крайний. Где меньше шансов попасть под ливень болтов, гаек и прочей металлической мерзости, что накладывают в пояса эти придурки самоубийцы? Чего им не хватает этим идиотам? Зачем они идут на смерть? Ведь и Тора и Библия запрещают самоубийства, как, впрочем, насколько ей было известно и Коран. А жизнь так коротка и прекрасна!
  
   Ведь гораздо проще жить в мире и помогать друг другу. У евреев можно многому научиться, и они бы щедро делились со своими арабскими соседями. Так всегда учил её отец, голосовавший за Аводу, идейно примыкавший к социал-демократам, сочувствовавший их идеям и проклинавший Ликуд за консерватизм и реакционность. А теперь отец по десять раз на день звонит ей на мобильный телефон, беспокоясь и предлагая сидеть лучше дома. Во всяком случае, быть предельно внимательной и не пользоваться, по возможности, автобусами, избегать открытых многолюдных мест. Но Лилиат не желала терять времени скоротечно бегущей молодости и продолжала, хоть и с противным чувством мерзкого, сковывающего, подспудно сосущего сердце страха, посещать с подружками дискотеки, гулять с женихом нежными средиземноморскими вечерами по прекрасному приморскому бульвару. Она не желала умирать, но и не желала сменить образ жизни, ведь именно этого ждали от нее враги в закрывающих лицо черно-белых личинах арабских платков - куфиях.
  
   Жизнь, со своей стороны, вносила в повседневный быт свои коррективы. Ее лучшая подружка, с которой сначала делили тяготы армейской жизни, а потом вместе поступили в Университет, оказалась тяжело ранена во время взрыва в кафе, унесшего жизни одиннадцати других людей. Ефе повезло, она осталась жива, но шрапнель перебила ногу, разорвала артерию, а болт пробил голову. Лилиат помнила, как та лежала, запрокинувшись на носилках, в кровавых брызгах своей и чужой крови, со спутанными в кровавый ком волосами и неестественно подвернутой ногой.
  
   Ефа перенесла десять операций и теперь должна была каждые три дня проводить время в госпитале, восстанавливая работоспособность мышц. Это было тяжело и она несколько раз собиралась плюнуть на все и забросить терапию, но Лилиат уговорила ее продолжать и вот дело, слава Богу, пошло на поправку. Подружка уже ходит без костыля и палочки, только слегка прихрамывает на ходу, но доктора обещают, что и это пройдет, останутся только шрамы на ноге и на голове. На голове, под отросшими волосами, их совсем не видно, а на ноге хирург косметолог сделал все, что мог и если надевать телесного цвета колготки то и их совсем, совсем не видно, разве чуть-чуть. Со временем шрам окончательно рассосется, загорит и все станет прекрасно. Ефа, конечно же, будет на их свадьбе одной из подружек. Жаль только, что теперь Ефа никогда уже не пойдет ни на дискотеку ни в бар, даже после полного выздоровления. "Эти гады украли мою молодость, мою жизнь и раны мои болят, и в сердце печет горечь, и страх поселился в мыслях моих. И жизнь моя из легкой девичьей стала тяжелой. И горько мне", - Говорит теперь Ефа прежде такая радостная, легкая и озорная.
  
   Но, прочь грустное! Сегодня у меня день радости и любви!
  
   Она созвонилась переговорила по телефону с Шломо и договорилась, что будет ждать его в приморском ресторане, куда он приедет прямо из офиса своей компании. Вечер и ночь они проведут вместе, а потом, уже рано утром, он отправиться как резервист военно-воздушных сил на положенные ему раз в неделю учебные сборы, последние перед отпуском по случаю свадьбы и медового месяца. Один день им придется побыть в разлуке, пока на базе авиационной эскадрильи к которой Шломо приписан, он будет в течение дня проходить службу, сначала слушая лекции офицеров по тактике и применению оружия, по воздушному маневрированию и ведению боя, а затем, сдавая зачеты на земле и в воздухе. Шломо говорил, что таким образом не успеваешь отвыкать от надежного "Кфира", не теряешь навыки управления истребителем-бомбардировщиком. Он гордился тем, что имел налет больше, чем многие летчики-испытатели в странах бывшего СССР, о чем с гордостью сообщил офицер военной разведки резервистам на одной из лекций.
  
   Seafood ресторан, пользовался заслуженной популярностью отменными и не дорогими блюдами из свежих, доставляемых прямо рыбаками, даров моря. Кроме того, он был чист и уютен и, что много значило теперь, в этом страшном неустойчивом, потерявшем былую безопасность и надежность мире, его владельцами уже в течение многих лет, была семья израильских арабов, ведущая бизнес в течение нескольких поколений. А это означало меньший риск оказаться взорванным очередным сумасшедшим палестинским самоубийцей.
  
   Как и обычно ресторан оказался заполнен посетителями. В основном за столиками развлекалась и болтала молодежь, собирающаяся сюда перед дискотеками утолить голод и устремиться затем на освещенные мелькающими пятнами и полосами разноцветного света танцплощадки, нырнуть под бьющую по ушам тугую музыку и современные ритмы.
  
  * * *
  
   ... В тот день Халид решил за посетителей ресторана каково окажется продолжение дня.
  
   С трудом, за большие деньги ему удалось еще раз купить полный комплект вражеской формы и нанять такси с шофером, приученным не задавать лишние вопросы, а лишь тщательно пересчитывать полученные шекели и доллары. Уже несколько недель прошло без взрывов и убийств, контроль на блокпостах в соответствии со средиземноморским, неспешным менталитетом постепенно ослаб, бдительность солдат притупилась.
  
   Такси с одетым в форму парашютиста, вооруженным винтовкой М-16 террористом, прибывшим из далекого туманного Альбиона, спокойно переместилось в самое сердце Эрец Израиль. То, что оно остановилось вблизи принадлежавшего арабам ресторана не явилось простым делом случая. Как не было случайно и то, что террористом на этот раз оказался гражданин весьма демократичной страны. Правда, благодаря этой хвалёной демократии парень наслушался до полного умопомрачения проповедей полусумасшедшего муллы, ветерана Афганистана с железными крючками вместо кистей рук. Полуслепой мулла, малограмотно, но вдохновенно врущий, оказался способен заворожить, загипнотизировать не очень образованных и не блистающих умом молодых слушателей. Тоже не шибко грамотных, большей частью безработных, безденежных, озлобленных париев и отщепенцев общества всеобщего благосостояния.
  
   Войдя в зал ресторана, англичанин по рождению, араб по происхождению, неудачник по жизни и мусульманин по вероисповеданию сорвал с головы ненавистный красный берет и стряхнув с плеча трофейную М-16 открыл огонь. Он считал себя истинным мусульманским революционером, а потому остальному оружию предпочитал надежный автомат Калашников - признанное оружие сынов Арафата, Че, и Фиделя. Вначале он презирал американскую винтовку, но сняв её с предохранителя, ощутив приятную тяжесть и четкий толчок первой отдачи - возлюбил и её. Стрелял словно в тире. Тщательно прицеливался, вел огонь по окаменевшим за столиками посетителям, словно стрелял по привычным грудным мишеням в афганском лагере Аль-Каиды.
  
   В силу своей ущербной натуры, террорист выбирал наиболее красивых женщин и наиболее мужественных и молодых мужчин. Не прекращая огонь, только немного снизив тем и точность, он одной рукой вытащил из кармана куртки гранату и попытался выдернуть зубами кольцо запала взрывателя. Ему показалось, что это удалось и он швырнул металлическое яйцо в остолбеневший, замерший на половине звука оркестр, метя прямо в певицу, в её белую, открытую глубоким вырезом декольте грудь. В эту грешную, но такую искушающую женскую плоть, нагло выпяченную напоказ всем в безуспешной попытке унизить его любимого Аллаха.
  
   Пули, не нашедшие свои жертвы, не винтившиеся в мягкую, податливую человеческую плоть, дырявили, обрушивали блестящими водопадами, стекла дверей и окон. Через пустые глазницы в зал ворвались истошные вопли как обычно запоздавших полицейских машин, сирены, прибывающих как раз к моменту развязки машин Скорой помощи.
  
   Люди за столиками кричали, пытались прятаться. Некоторые успевали и лежали затаив дыхание на полу, прикрыв голову жалким житом ладоней. Другие - не успевали. Пули, силой удара, опрокидывали замешкавшихся на пол вместе со стульями, выбивали алые цветы из тел жертв. При удачных попаданиях араб радостно вскрикивал, а на белоснежные скатерти, на красные панцири лобстеров и крабов, на зелень и желтизну рыбных блюд, рассыпались бурые всплески того, что содержалось ранее раньше в сердцах, артериях и венах.
  
   Сидевший за столиком Шломо остался в эту минуту офицером. Он раньше других опомнился, выхватил пистолет. Вначале он не мог стрелять, боясь попасть в находившихся между ним и террористом людей, в сидящую перед ним Лилиан. Он забыв обо всём на свете пытался посадить на мушку дергающуюся между силуэтов людей фигуру убийцы. Неожиданно он обнаружил, что уже никто не заслоняет от него врага и несколько раз подряд нажал на спусковую скобу.
  
   Боковым зрением террорист успел почувствовать опасное движение за крайним, уже раз обстрелянным им столиком и начал разворачивать корпус, не снимая палец со спускового крючка, продолжая пусть не такой прицельный, но пугающий, парализующий возможное сопротивление огонь.
  
   Что-то огромное, огненное и горячее взбухло и с грохотом разорвалось в голове террориста. Спинной мозг ещё не верил в собственную смерть, еще пытался, чисто рефлекторно, стрелять, приказывал мертвым пальцам нажимать на спуск винтовки. Но непреодолимая тяжесть потянула тело к полу, ствол рвануло вниз и последние оставшиеся в магазине патроны услали пули одна за другой мимо теплых, таких привлекательных в трепещущей жажде выжить еврейских целей. Пули выбивали крошки мрамора, рикошетили, разбили уцелевшие стекла окон и, обретя свободу, унеслись в небо.
  
   Тело террориста ещё подергалось на полу зала, но уже не чувствовало впивающихся одна за другой пуль полицейских, заскочивших наконец в ресторан.
  
   Граната не взорвалась, пояс шахида не детонировал. Даже губы не смогли прошептать заветное "Аллах Акбар!". Затухающий проблеск злобной мысли с сожалением отметил, что ему и здесь не повезло, как никогда не везло до этого в жизни.
  
   Из кармана трупа, одетого в форму израильского солдата, детектив достал удостоверение на английском языке и, вдобавок к нему, оранжевую карточку удостоверения личности, что носят палестинцы Сектора Газа или Западного Берега. Полицейский вслух прочитал название населенного пункта, где карточка была зарегистрирована. Наличие у боевика и оранжевого клочка бумаги и иноземного пластика оказались роковым просчетом Халида. Он специально оставил боевику-самоубийце иностранное удостоверение личности, провоцируя свару и раздор в стане врагов. Выданное на территории автономии удостоверение точно и однозначно указывало исходный пункт операции и сводило на нет все прочие ухищрения.
  
   Шломо устало опустил руку с пистолетом и посмотрел на то, что еще секунду назад было его любимой женщиной. Той, которой он принес обручальное кольцо, которую вот уже пол часа безуспешно пытался увести отсюда, посадить в свой спортивный Порше и увезти в уютный дом над золотым пляжем.
  
   Шломо находился в странном состоянии, словно в ступоре и спасатели, делавшие свое тяжелое кровавое, но необходимое дело, просто обходили его стороной. Словно во сне он увидел сначала медиков, оказывавших первую помощь раненным, а затем уносящих или уводящих их к ревущим сиренами машинам Скорой помощи. Затем настала очередь полицейским в форме и детективов в штатском. Медики не трогали его Лилиат, но один полицейский приподнял безжизненно лежащую на мраморе пола нежную руку со свежим маникюром на тонких длинных пальцах и одним отработанным движением продел кисть в пластиковую белую петлю с черной биркой на которой четко выделялась белая пятерка.
  
  
  Глава 25. Последний Армагеддон.
  
  
   Где шепотом, где полунамеками, но истина о происшедшем с Капитаном А. распространялась среди людей. Она находила слушателей с обоих сторон "Зеленой линии". О происшедшем, не смотря на запреты и кары Председателя, шептались в палестинских поселках и деревнях, в лагерях беженцев, даже в секретных, тайных тренировочных лагерях подготовки боевиков. Об этом говорили в кибуцах, в поселениях, на заводах и в научно-исследовательских институтах, в кафе и ресторанах. Эту версию высмеивали с экранов телевизоров и со страниц газет официальные лица в изданиях обоих противостоящих политических лагерей. Её опровергали на иврите и на арабском, умные очкастые комментаторы, нанятые за хорошие деньги. Ей противостояли муллы в мечетях и раввины в синагогах, но правда сочилась, пробивалась к сознанию людей, словно вода засыпанного глыбами и щебенкой источника находит путь к солнцу и небу.
  
   Теперь самолеты непобедимых израильских ВВС не имели права взмывать в воздух, неся под крыльями смертоносное оружие. Боевые, находящиеся на дежурстве машины оставались полностью снаряженными для боя, но те, что уходили в тренировочные полеты несли под крыльями практически бесполезные и безопасные болванки. Но, слава Богу, тренировки продолжались с прежней интенсивностью их никто не запретил и не отменил.
  
   Не пропустил своего дня боевой подготовки и Щломо. Он летел на вертолете к базе, но мысленно оставался на земле, на кладбище, куда вместо Хупы отнесли его девушку. Он думал и тренированный мозг успешного еврейского адвоката не мог освободиться от гнетущих, терзающих мыслей.
  
   - Наш враг давно определен, он неистов, фанатичен и коварен. Враг обманом, посулами, казуистикой, ложным толкованием святых книг, постоянными ссылками на Бога и Пророка, вовлекает в свои ряды миллионы людей, объединенных по религиозному признаку. Имя этого врага - радикальный исламский фундаментализм, взявший за идеологическую базу учение ваххабизма. С этим врагом идет бескомпромиссная и безжалостная война на выживание. В этой войне нет четко очерченных группировок, географических рамок, тыла и фронта. Сражения идут по всему земному шару и речь идет не о вопросе жизни и смерти меня самого, моих друзей, знакомых, наконец всего моего народа, но всей нашей общей современной цивилизации, построенной на законах демократии и уважения свободы выбора человека. Против нас, словно в библейском Армагеддоне, встали несчетные полчища сил зла и тьмы. Если мы не остановим их сейчас, здесь, на земле Израиля, если россияне не уничтожат их в горах Кавказа и на пространствах Средней Азии, а американцы не задавят в Афганистане, Судане, Ираке и прочих змеиных гнездах. Если мы все вместе не разберемся с их апологетами, проповедниками и приверженцами на порогах собственных домов, то нашей цивилизации наступит конец и мир погрузиться в пучину жуткого средневекового мракобесия. Так, как погрузилась в могильную темень моя светлая любовь Лилиат.
  
   Нет, теперь я уже не успешный и удачливый предприниматель и адвокат Шломо, а старший лейтенант Ш. резерва Военно-воздушных сил. Я обязан продолжить дело, начатое Капитаном А.. Кажется, я всё понял и познал истину. Это знание не из легких. Это - страшно! Страшно, но я офицер и у меня за плечами страна. Нет, поправил себя Шломо, не страна - весь мир.
  
   В ожидании разрешения на учебный полет лейтенант Ш. в последний раз поудобнее поправил на голове белый с голубой полосой летный шлем. Он сидел в кабине старичка "Кфира", удобно устроившись в ложементе катапультного сидения. Шломо всю жизнь прожил как сибарит и не собирался отказывать себе в маленьких удовольствиях последних минут.
  
   Машинально прислушиваясь к потрескиванию в наушниках, Шломо расправил на плечах и поясе ремни привязной системы парашюта. Сделал это совершенно интуитивно, ибо парашют ему сегодня абсолютно без надобности. Наконец, механики закрыли все лючки и отодвинули к стене капонира приборы наземной подготовки самолета. Они вынули колодки из-под колес, улыбнулись напоследок, показали большой палец.
  
   - Готов! - Он тоже улыбнулся в ответ своей обычной мягкой улыбкой и тоже выставил большой палец за резиновое обрамление его маленького мирка. Прозрачный колпак мягко опустился на резиновые уплотнители и плотно закрыл кокпит истребителя-бомбардировщика, навечно отделив Шломо от остального мира. Он остался один на один со своим "Кфиром", истребителем изрядно устаревшим, но своим, родным, созданным и изготовленным именно на этой земле, этим народом, для которых и самолет и его пилот готовились сослужить сегодня последнюю службу.
  
   Лейтенант Ш. Глянул на бесполезный, мертвый электронный прицел бортового оружия, на беспомощную шкалу радара, где не высвечивались индикаторы готовности ракет, на нулевые указатели наличия снарядов к скорострельной пушке. Этого можно и не замечать, но он проводил проверку, строго следуя многолетней привычке, вбитой годами тренировок и кипами инструкций и наставлений. Он четко повторял заведенную последовательность проверки систем самолёта и голос его оставался по-прежнему твёрдым, а ответы точными.
  
   Шломо закончил отвечать на все прозвучавшие в шлемофоне вопросы руководителя учебных полетов, а потом крепче сжал правой рукой в перчатке ручку управления и протестировал элероны и другие механизмы крыльев, киля и рулей высоты. Все оказалось в порядке. Получив "Добро" на вылет, Шломо левой рукой плавно увеличил обороты турбины двигателя. Качнулся и пополз голубой словно земля глобус авиагоризонта. Машина после короткого разбега уставилась острым носом в голубое небо и резко оторвала усталые шины колес от бетонной полосы аэродрома, исчерканной паленой резиной взлетов и посадок.
  
  * * *
  
   На земле продолжалась воинская рутинная ежедневная жизнь. Уходили на очередное задание бойцы русского батальона "Алия". Шли, растянувшись усталой цепочкой, защитники Родины - снайперы, спецназовцы, танкисты и мотострелки, морпехи и пограничники. Кто-то осмелился бы добавить слово "бывшие". Но они себя бывшими не считали. Настоящий воин, а все они таковыми являлись, остаётся им до самого последнего мгновения. Где бы оно, это мгновение не заставало. Шли бойцы, прикрывать живым щитом селения, людей, землю Израиля. Шли, переживая в душе последнюю передачу русскоязычного телевидения, где их в очередной раз оплевали и опаскудили наемники бывшего стукача, выбившейся в "люди" на отданные в откуп деньги партии и воровских общаков. Они переживали, но не показывали виду, спокойно и сноровисто делали почетное доброе дело - очищали землю от нечисти. Они делали это в Афганистане, делали в Чечне и сделают все, что смогут сделать, на Святой земле Израиля. Шел в общем боевом строю и Сергей.
  
   Над ними, словно прощаясь, покачал крыльями и исчез за облаком серебряный самолет. Сергею на мгновение показалось, что это летел на своем "Орле" друг его и брат Андрей, Капитан А.. Но капитана уже не было в живых и Сергей лишь поправил на ходу снаряжение пехотинца да сказал мысленно: "Вечная память тебе, Андрюша".
  
  * * *
  
   Клочья паров инверсии, словно перья из крыльев ангела, срывались со стальных плоскостей "Кфира" когда летчик, заложив, невероятный, крутой вираж ввинтил серебряную машину в высоту голубого неба. Самолет на мгновение завис в невидимой точке перелома и рухнул вниз, звеня напряженными турбинами, выбрав до последнего оборота весь возможный и невозможный запас мощности. Сгусток нервов и металла рухнул в отвесном пике. Невероятная перегрузка, лишь отчасти компенсированная полетным костюмом, обрушилась на Шломо.
  
   По стеклу гермошлема проплыло из конца в конец небо, солнце и набежал наконец вражеский, ненавистный поселок. Всплыл в перекрестии мертвого прицела, возник волнами крыш, стенами домов, блеском жалобно вибрирующих от зова предвестных труб оконных стекол. Увеличился, заполнил весь мир Шломо. Нашел глазами бензоколонку, расположившуюся в самом центре, рядом с домом, на флагштоке которого развевался личный штандарт Председателя и не отпускал ее больше с перекрестия оптического визира. В последний момент невыносимая тяжесть словно спала с его усталой спины, земное тяготение в последнюю секунду отпустило пилота и самолет. Шломо еще успел ощутить несравнимое ни с чем счастье победы и почти космическую невесомость. Он успел даже ощутить суеверный страх от совершаемого им деяния, по сути своей и по значению достойного имени Всевышнего. Но рука даже в эту последнюю секунду не дрогнула на ручке управления, не вывела самолет из пикирования. Только губы до последнего мгновения шептали поминальную молитву Кадиш по себе самому.
  
   Легким, невесомым, словно ангел мщения Гавриил, пилот перешел в небытие, распавшись на неисчислимое множество мельчайших молекул и атомов, бывших в недалеком прошлом мозгом, нервами, плотью, а теперь перемешанных в первозданном беспорядке с не менее мелкими частицами микросхем, стали, высокооктанового топлива и отборных масел гидравлических систем.
  
   Двадцать пять тон мертвого металла, топлива и восемьдесят килограмм человеческого мяса, ускоренные тягой двух прекрасной турбин, изготовленных профессионалами заводов Дженерал Электрик, тягой в восемь тысяч тонн на скорости более двухсот пятидесяти метров в секунду вонзились огненным копьем в прикрытое бетонной коркой хранилище топлива. Тяжелый ком пламени и сжатого воздуха обрушились на окружающий мир. Мир задохнулся и сжался, опаленный и уничтоженный то ли священным огнем праведного гнева и возмездия, то ли адским пламенем мести и ненависти. Люди задыхались в домах и вспыхивали сальными свечами не успевая выбежать на улицу, глаза их лопались от жара, а легкие, обожженные раскаленными парами бензина, наоборот, сморщивались и слипались в грудной клетке. Все они умирали молча, ибо крик не находил нужной капли влаги в гортани, а язык, заполняя рот, не мог произнести ни последнего "прости", ни последнего проклятия. Умирали невинные и умирали закоренелые преступники. И не было различия между праведниками и грешниками.
  
   С земли наблюдали за Армагеддоном, забыв про опасность, поднявшиеся из засады руссбатовцы. А из кустов, что на соседнем холме, окаменев от ужаса, следили террористы Халида за тем, как огонь пожирает их жилища и близких. Боевики вскочили и бежали. Бежали в ужасе и печали, а солдаты остались. Солдаты скинули шлемы и стояли, запрокинув головы к солнцу и небу, словно те солдаты, что много лет назад взяли с боем Иерусалим и застыли, онемев от счастья, у Стены Храма. Солдаты, мужчины плакали, но в этот раз они не стыдились слез.
  
  
  
  Глава 26. Доступный всем язык.
  
  
   С большим трудом удалось Халиду собрать остатки бандитского воинства. Многие плюнули и ушли в селения, оставив ему автоматы, патроны и взрывчатку. Других, насильно забрали жены, увели отцы и матери. Вот и вышло, что в последний рейд за "Зеленую линию" пришлось таки идти ему самому и нескольким ближайшим, оставшимся с ним людям. Которых впрочем и людьми назвать уже было затруднительно, столько крови они пролили, столько горя принесли и своим и чужим. Кровь не забывается на Востоке. И у тех, кого, пользуясь безнаказанностью, казнили, повесили, расстреляли люди Организации, остались родственники и друзья. Вначале они затаили свои чувства, но теперь ... теперь пришло их время мстить. Потому и оставался Халиду и его боевикам один свободный еще путь, хотя и вел он за "Зеленую линию" и безопасным его назвать нельзя было никак. Но все же эта дорога давала хоть малый шанс вернуть всё назад, повернуть ход событий в свою сторону. Мирной дороги назад им не было. Стояли на той, обратной дороге, молчаливые кровные мстители со старинными, кривыми ножами.
  
   Боевики пошли глубокой ночью, надеясь вырезать маленькое удаленное поселение, охраняемый лишь престарелыми резервистами и неумелыми наемными сторожами. Они прошли бы, но на выходе из городка, группу Халида перехватили словно сгустившиеся из мрака ночи тени в таких же, как и у самих террористов кафирах на головах. Блеснули в неверном свете выглянувшего на мгновение полумесяца, покровителя правоверных мусульман, длинные тонкие лезвия ножей. Тех крестьянских, источенных многолетней правкой на точильном круге ножей, что режут глотки баранам. Захлебнулись в дурной черной крови Халид и последние его приспешники, но еще успели услышать на послед такое для них привычное: "Да сбудется воля Аллаха! Аллах Акбар!".
  
   Все стало на круги свои. Снова опустилась тишина на холмы Палестины и спокойствие ночи предвестило наступление непременного рассвета и приход вечно следующего за ним дня.
  
   Судный день настал и завершился. Интифада закончилась. А вместе с ней закончился и Армагеддон. Настало время говорить, и по обе стороны "Зеленой линии" отложили люди в сторону оружие и заговорили. И нашли они Общий язык, понятный теперь обоим сторонам без перевода, и никому уже не нужны стали толмачи и доброхоты посредники, так любящие греть руки над чужим огнем, пусть даже сложенным из обломков жилищ.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Несколько слов от автора.
  
  
   Тебе страшно, Читатель?
  
   Страшно.
  
   Поверь, мне тоже очень страшно.
  
   Ты скажешь, что всё прочитанное лишь игра больного воображения, плод досужего вымысла, и ничего подобного, слава Богу, не было. Ты прав. Точнее, почти прав. Пока такого ещё не было. Но кто в наше время может быть застрахован от подобного?
  
   Так может быть не стоит искушать судьбу? Не стоит доводить до Армагеддона? Вовремя остановиться? Найти общий язык, старейших, лучших, самых уважаемых людей с двух сторон. Не тех, из заплеванной колоды, замасленной от слишком долгого употребления. Других, не связанных по рукам и ногам невидимыми путами политических игрищ, взяток, жажды власти, религиозного фанатизма? Просто умных и честных стариков? Если такие еще остались на этой земле? Доверить судить им? Пусть определят истину, разделят окончательно и по справедливости, закончат войну камней, плавно переросшую уже в войну ракет.
  
   Рассудят и останутся тогда живы Аннушка и Шинаиз с их детишками, Шломо и Андрей, старик могильщик и население двух поселков, пассажиры автобусов и посетители ресторанов, полицейские и пулеметчики попавшиеся под горячую руку Сергея. И даже паршивцы боевики возможно вновь превратятся в простых феллахов, хоть в последнее верится с трудом.
  
   Люди! Остановитесь! Опомнитесь! Слишком часто, словно стадо перевозбуждённых баранов неслись мы, выставив рога над тупыми лбами за маразматическими вожаками, размахивающими коричневыми, красными, зелеными, белыми и прочими тряпками. В спектре семь основных и бесчисленное множество иных колеров... Может - хватит бегать?
  
  
  
  Конец.
  
  Чикаго, 5 июля 2004 г.
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"