Москва будет всегда истинною столицей России. Там средоточие царства, всех движений торговли, промышленности, ума гражданского... Москва непосредственно дает губерниям и товары, и моды, и образ мыслей. Ее полуазиатская физиономия, смесь пышности с неопрятностью, огромного с мелким, древнего с новым, образования с грубостию и представляет глазам наблюдателя нечто любопытное, особенное, характерное. Кто был в Москве, знает Россию.
Н. М. Карамзин
ОСЕНЬ
60-е.
Вокзал. Пять утра. Высоко под своды залов ожидания поднимается, точно в соборах, гул шорохов и шагов. Дремлющие на жестких лавках и креслах транзитные пассажиры, позевывающих очнувшихся еще немного.
Хныкнул, примолк, и снова захныкал, побудив мать, годовалый малыш.
- Тише, тише, ш-ш-ш.
Зашел в зал потоптаться милиционер. Застонала и перевернулась во сне прикрытая стареньким пальто женщина. Вернул на место упавшую кепку парень, сидя дремлющий на брошенной на пол телогрейке. Открыл в соломенной копне волос испуганные глаза подросток, увидал над собой огромную люстру - где я?- разглядел над ней лепной потолок, припомнил - где, - и снова прикрыл глаза.
Водит неторопливым изумленным взором по разрисованным высоким потолкам и стенам только один проснувшийся черноглазый мальчик-таджик, усевшийся на тюках по-турецки. Как интересно, столько вокруг людей, и сколько еще интересного здесь, наверное, есть. Ничуть не тревожит мальчика даже храп тучного, в халате и тюбетейке, отца, то и дело будящий смуглую, худенькую, в поддетых под халат шароварах, мать.
Безлюдные, плохо проглядываемые в предрассветной мгле привокзальные площади, с мигающими на подступах к ним светофорами. Замершие на путях, электрички. Пустые перроны и за ними сплетающиеся и расплетающиеся, уходящие вдаль рельсы, в которых еще не слышно, как колотят, скрежещут спешащие сюда составы со скатывающими свои постели и сонно вглядывающимися в пейзажи темных окон пассажирами.
Нет-нет да повеет зябко осеннею сыростью. Столько дней дожди да дожди, и снова небо в тучевых разводах. Светать-то будет ли?
О! Мигнула звездочка пики на Ленинградском вокзале, дрогнула стрелка часов с золочеными фигурками на Казанском, и пристальнее вгляделись в полумрак вдали два каменных фонарщика на Киевском. Хрипнули, потревожив спящих, вокзальные микрофоны и гулко разнесли весть о первых прибывающих в столицу поездах. Выкатили тележки носильщики и устремились к перронам.
В самом деле, вон, уже видно, подъезжает, подходит, замедляя ход. Тормозя, полязгал железками и встал пропахший смазками и вагонными печками поезд. Выглянули из вагонов в черных шинелях, с обалдевшими лицами проводницы и первыми соскочили с подножек. Закряхтел, вытаскивая из вагонов чемоданы, ящики, сумки, тюки, рюкзаки, прибывший народ и, балансируя ими, растянулся по перрону. А встречающие?
Вон тот, топчущийся с чахлым осенним букетиком, мешающий выходящим из вагона. Но вот растерянность на лице его сменила счастливая улыбка.
- Цветы. Ну, зачем? - застеснялась улыбкою в модненькой фетровой шляпке, с двумя чемоданами женщина.
- Приехала! - светясь радостью, подхватил он ее чемоданы.
На других же приезжих лицах ни оживления, ни радости. Может, просто устали от поездной суматохи и тряски. Да и кто его знает: как оно все обернется в столице? Больше половины - немосквичи, и на многих лицах откровенная по поводу прибытия сюда тревога. Главное сейчас - не задерживаться.
Поправил лямки видавшего виды рюкзака, глянул по сторонам, потом зачем-то на небо последним выходящий из вагона, вдохнул мокрый асфальтовый дух, чему-то вдруг улыбнулся и шагнул на перрон: ' Ну, здравствуй, Москва!'
Недолго стоят опустевшие поезда, постоят и откатят, уступая места поездам прибывающим.
Что это за странный прибывший на дальнюю платформу состав? С нерусскими табличками. Э-э, да это же из заграницы. Иностранная речь. Без сутолоки выходящие из вагонов, изумленно озирающиеся люди; на время убравшие свою бесшабашность, аккуратно складывающие чемоданы носильщики.
Что за страна? Бог ее знает. Варвары-не варвары. Чего про них только не говорят. Страшного, вроде, пока ничего. Так же, как во всех странах, спешат кто куда, тянут за руки своих варварят. Но, быть может, за иностранцами даже следят! Следят-не следят?
Проводил взглядом вновь прибывших с пистолетом в кобуре милиционер, и откровенно уставились на них приехавшие в столицу на экскурсию, в красных галстуках, пионеры.
В чем же дело? Да очень просто. Речь чужая, одежда взору непривычная, ни костюмов, ни чемоданов, ни шляп у нас таких не продают. А так, все ничего.
Ой, дождик что ли? Нет, просто по-осеннему заморосило. Промокнуть так сразу не промокнешь, но все ж лучше пройти в вокзал.
Проснулись залы ожидания, заработали киоски, буфеты. Зашевелились, принялись разворачивать свертки с бутербродами проголодавшиеся; заморгали, завздыхали, не зная, что делать, еще не обзаведшиеся аппетитом. Спускается в норы камер хранения транзитный народ. Не задерживаясь, движутся к выходу приехавшие в столицу. Куда идти?
Справочная. Огромное табло с перечислением названий далеких городов. Здесь же карта-схема: как проехать по Европе. Но, потолкавшись и разобравшись с вещами, отправляются в основном к стоянкам такси и метро.
Небо посветлело немного. Быстро растет на стоянках такси очередь вся в чемоданах, ящиках, сумках. Стоит, с надеждой встречая каждое подлетающее к ней такси. Но в раздумьях чего-то медлят таксисты, иные из них, посадив одного-двух пассажиров, выискивают им попутчиков.
- Да чего тут, мать, ехать? Тут идти пять минут, - не сажает с десятипудовой поклажей невыгодную 'мать' таксист.
- Поговори у меня! - подлетел к нему вредный с красною повязкой распределитель.
- Уже везу. Чего ты?
Обремененные небольшим грузом предпочитают метро. Оно только открылось. Защелкали набитые пятаками автоматы. Прытко забегал по эскалаторам и лестницам переходов привычный к сутолоке столичный народ. Мало-помалу растворяется в ней и не столь расторопный народ приезжий.
- Не скажите, как до Фили проехать?
- 'Фили'? Фили, Фили... Ой, не знаю... Ну, так что, что в Москве живу, отродясь там не был.
- До Фили, говорите... Значит, так: в эту сторону до Арбатской езжайте, там переход и - до Филей.
Хорошо сказать 'переход', а если никогда не переходил.
- Сп-пасибо.
В граните и мраморе залы с рядами колонн, мозаичные панно, скульптуры, бронзовые светильники, подсвеченные витражи, лепные узоры, декоративные решетки, в которых эмблемы легионеров Древнего Рима перемешались с пятиконечными звездами, серпом и молотом, дубовыми листьями, колосьями и гербами и... не обращающие внимания на великолепие убранств подземных станций перемешивающиеся потоки спешащих по делам и на работу людей.
Утреннее метро. Езда в нем требует определенной сноровки: проскакать, никого не задев, по эскалатору, суметь увернуться от бегущих навстречу, вовремя успеть проскочить между смыкающихся створок дверей и не сесть кому-нибудь на колени в тронувшемся с места вагоне.
Одни, кому повезло с местом в вагоне, не прочь и поспать, включив в мозгу до нужной станции будильник, другие разворачивают газеты, книги, журналы, учебные тетради и даже ученые труды. В утренние часы плотность людей в вагонах необычайная, и дверкам с наивным 'не прислоняться' случается испытывать на центральных станциях ого какой напор. Но при том нельзя сказать, чтоб все здесь были взаимно равнодушны. Не погрузившиеся в чтение и дрему осторожно друг друга разглядывают, встретившись взглядами, отводят их в стороны и снова принимаются ими блуждать, отыскивая объект полюбопытней. Много можно здесь разглядеть: кто как выглядит, как держится, во что одет, новые фасоны одежды, а то и просто чем-то интересное лицо. Встречаются и мало привлекающие внимание субъекты, одетые небрежно, во что попроще, по утрам хмурые. Но в центре внимания, конечно же, столичные модники.
Вон два со взбитыми чубами молодых человека в остроносых башмаках и узеньких брючках. Переглянулись лукаво и тут же опустили взор, чтоб не терзать его вошедшей старушкой. Напротив них тоже в беретике модница, с замысловато повязанным газовым шарфиком. Подняла от книжечки взгляд и тут же привстала с виноватым 'Садитесь, пожалуйста'.
Особенно-то здесь не расчитаешься, не разоспишься. Пора пробираться к дверям.
- На следующей выходите?
- Выходим-выходим.
Вышли.
Центр. Неповторяющегося облика улицы, площади, бульвары, переулки, по большей части без прямо-широких проезжих частей. Проехать по центру не просто: то и дело повороты, развороты, светофоры, запреты на проезд и туда, и сюда. Встречаются и откровенные улочково-переулочные лабиринты, в которых неискушенному водителю хоть плачь. И здесь, в самом центре, ни одного похожего на другой рядом дома, домика, здания. Они всех стилей, всех времен. Обветшавшие, с барельефами, скульптурами, колоннами, пилонами, старинные зданиях приятней взору, чем безликие современные дома-коробки, на фоне их не столь убоги даже не бог весть какой архитектуры дома довоенной постройки.
Впрочем, снующий по центру народ домов просто так не разглядывает.
- Что?.. Где ГУМ? Да вот же он.
И сколько желающих в него попасть. Шажком, шажком, глядишь, и засосет внутрь просторной с высоченным застекленным потолком галереи.
Да тут же кислорода нет. Зато чего здесь только нету: отделы галантерейные, канцелярские, спортивные с плотностью товара необычайной; отделы радиотоваров с крутящимися пластинками; отделы обувные, почти неподступные; отделы гастрономические, потрясающие обилием свежих деликатесов и самих москвичей; отделы сувенирные с грудами поделок для захламления квартир; отделы второго этажа с уходящими вдаль рядами плотно навешенных курток, плащей, платьев, пальто, ко всем которым подошла бы стандартная бирка 'для бедных', кабы не цены.
Проталкивается, протискивается, норовя разглядеть нужный товар, покупатель. Удивительно все ж крепкий у нас, прикативший сюда со всего Союза народ: многие обходящие ГУМ, быть может, уже после Пассажа и ЦУМа, побегут и дальше приглядывать, примерять, покупать приглянувшийся, наконец-то, товар. Пристально вглядывается в иную вещь покупатель: не сойдет ли как за иностранную? Крутит ее и эдак и сяк. Но нет - никак не сойдет. Наша вещь, она, и есть - наша вещь.
Покупок, не так и много, больше поискового энтузиазма и борьбы.
Очередь длиннющая. Куда стоит - не поймешь: и начала ее не видать.
- Чего давать-то будут?
- Да кто знает?.. Ждем.
Чего-то, видать, про себя все ж знают, нечто просто так будешь стоять в такой духоте.
Фонтан в центре ГУМа обдает моросящей прохладой. Еще бы хоть ненадолго пригасить стоящий здесь гул.
- Внимание! Найден кошелек! Потерявшего кошелек просим подойти в отделение милиции.
- Внимание! Если вы потерялись в нашем универмаге, встречайтесь в центре зала ГУМа, у фонтана.
Морожнеца, что ли, поесть?.. Вкусно... Уж заодно и газировки с сиропом попить... Холодненькая, в нос вдарила. Чего б еще тут приглядеть? 'Ювелирные изделия'. Ладно, допьем - зайдем.
Серебряные вазочки, подстаканники, позолоченные ложечки, рюмочки. На черном бархате серьги, кольца, браслеты, колье. А брильянты блестят как! Ух! Только минуточку... и это на ценниках все рубли, без... копеек!? Сколько ж надо на такое работать? Даже если не есть, не пить, не спать, а только работать. Нет, этакого блеска не осилить. Пошли отсюда быстрее.
70-е.
Повернем сейчас за угол и выйдем на широкую площадь, мощенную волнами булыжных камней. Да, вот она, Красная площадь, всегда почему-то нежданно предстающая взору. Красная площадь! Она! мгновенно узнаваемая по краснокирпичным, увенчанным звездами башням и соединяющей башни с м-образными зубцами стеной. Правда, сегодня над ней не столь высокое и голубое, как на открытках, небо. Но, все равно, бродящих по площади всегда не счесть. Кому же не охота, дождавшись торжественного боя часов на Спасской башне, увидеть смену почетного караула у Мавзолея? Кто только по площади этой не хаживал: со всего света цари, короли, императоры и прочие правители. А уж сколько ее перетоптало простого-то люда! Чего только спокон веку здесь не случалось: и кровавые битвы, и лютые казни, и торжественные парады, и помпезные похороны.
Движется к Боровицким воротам народ, надумавший поглядеть кремлевские древности: музейные диковины Оружейной палаты, Царь-колокол и Царь-пушку - все то, что стащили на алтарь государства русского древние мужики. Глянули б они на творящееся здесь сейчас - то-то б диву дались.
- Грандиозное строительство Кремля конца пятнадцатого - начала шестнадцатого века имело цель создать совершенно новый архитектурный облик Москвы, привести его в соответствие со значением города - столицы русских земель, - заученно торопко повествует возле Успенского собора экскурсовод приоткрывшей рот группе из далекой провинции. - Строительство велось при участии зодчих из других русских городов, а также итальянцев, приглашенных великим князем московским Иваном III, при котором завершилось формирование единого русского государства. Выдвинутые перед ними задачи не имели прецедента в русской истории. В художественном образе столицы должна была воплотиться владевшая в то время умами идея Москвы - 'третьего Рима', преемницы великих Римской и Византийской империй.
- Кремлевские стены соединяют двадцать башен. Очертания стен Кремля, подобно четырем своим предшественникам, имеют форму неправильного треугольника, напоминающего сердце, - сердито взирает другой экскурсовод на группу школьников, предпринимающих попытку Царь-колокол добить.
За разнокупольным собором Василия Блаженного аквариумы туристических автобусов, привезших сюда дисциплинированно озирающихся добротно одетых иностранцев с фотоаппаратами на изготовку.
- Мадам, месье, - собирает внимание французской группы женщина-экскурсовод. Скользнула взглядом по кремлевской стене и на минуту задумалась.
За полчаса им надо рассказать про Русь Петра, из нищеты начавшую преобразовывать себя в великую державу, про всю в дымах, безлюдную Москву двенадцатого года и про то, зачем над куполом Кремля развевается флаг, что алел и над Марсовым полем Парижа. Неужели ж, навертевши головами по сторонам и накупивши резных деревяшек и водки, только и уяснят себе, что побывали в большой, богатой стране, живущей за странную идею счастья в изоляции от всех цивилизованных стран и жутком дискомфорте?
Внимают, однако, прилежно, в глазах изумление. Ох, уж это вечно изумленный взгляд заезжих людей. Впрочем, пусть глядят как хотят и на что хотят.
Там набережная Москвы-реки и Большой Москворецкий мост, а туда немного подальше - Большой Каменный. Если где-то здесь, перепрыгивая Москву-реку, подвзлететь, то можно попасть в самую любимую операторскую точку на Кремль. И по сей день апофеоз редкого, преисполненного высокого пафоса, фильма обходится без чарующей панорамы отсюда. Откуда уж их операторы снимают? Забираются со своими камерами на крыши домов или взлетают на вертолетах?
Башни стен, увенчанные рубиновыми звездами, белоснежные соборы, горящие золотом и в непогоду на них купола. Как пелось про это радостно и просто: 'Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля'. Правда, время утренних поэтов с их простыми красками ликованья прошло.
Всему свое время. Вот и совсем позабытые кинематографическим оком, недавно так любимые им объекты. Уходящие вдаль величавые гранитные набережные и возвышающиеся над ними мосты, по которым бродили когда-то с песнями и первыми несмелыми надеждами экранные влюбленные.
Всегда немноголюдны изгибистые набережные с бесконечной вдоль них чередой дымящих заводов и фабрик и нескончаемой катящей вереницей покрытых грязью грузовиков, легковушек, пикапов. Задвигалась, запыхтела дымами столица. Заработали и бессчетные на первых этажах магазины, почты, ателье, сберкассы, а также то и дело перемежающиеся с ними всевозможные стройреммонтажи, союзучетхозтресты, машснабсбыты. К зданиям с архитектурой поприличней при черной табличке - министерство или НИИ - тоже потянулся служащий народ. Не существует проблемы, которую бы не взялась исследовать и разрешать столица. Занимающихся бумаготворчеством учреждений не счесть, и занимаемые ими площади не уступят территориям заводских гигантов, простирающихся по городу на километры и овевающих его денно и нощно ядовитыми дымами. В центре, надо сказать, воздух и без заводских гигантов не больно хорош: нет-нет, да вытряхнет из себя бензиновую гарь грузовичок или обкурит целый квартал едким дымком фабричка; хотя изредка можно учуять в каком-нибудь переулке и ласковый запах пекарни.
80-е.
Едва перевалило за полдень, как высунулись из столовок хвосты очередей. Обеденный перерыв. С кефиром и булками прошли через чугунные ворота в платках и запачканной одежде низкорослые женщины, уселись на доски перед церквушкой с темными без рам окнами и приступили к нехитрой трапезе.
Судя по говору, не москвички. Разучилась столица выполнять простые работы, вот и зазывает к себе работать лимитчиков за не бог весть какое жилье.
Чего они тут штукатурят?
- Что здесь будет?
- А шут его знает.
Ясно - только тачку проклятую катите.
Много в центре с луковичными куполами церквушек, уцелевших лишь потому, что в них стройматериалы можно было хранить. Теперь их взялись реставрировать, чего-то в них разглядев трогательное и совсем незловредное.
Как темно и сыро внутри, на улице и то, пожалуй, уютнее. Невысокие овальные своды, аляповатая по потемневшему камню резьба и кучи мусора на земляном полу. Под потолком тусклая лампа. Кто-то возится там на лесах.
- Эй, привет, борода. Чегой-то туда забрался? Реставрируешь?.. У, злой какой. Не сердись, не буду мешать, посмотрю только.
Так вот и будет по сантиметрику - тюк-тюк - весь день тюкать. Н-да, работка. Так вот, кто здесь храм божий зрит.
- Прощай...
- А-ай, а-й.
Надо же - эхо. Стихая, оживило отзвуки таящихся под куполами шепотов. Шепотов страстных молитв.
Немало трогательной старины хранит еще центр столицы. И здесь, как нигде, много улиц с уцелевшими старинными названьями, правда, не самых больших: Полянка, Ордынка, Волхонка, Солянка. Улицы побольше давно вековечат вождей имена. Хотя нежданно-негаданно явились из забвения Остоженка и Пречистенка - иссякает в сердцах людей любовь к почившим вождям, да и живые-то стали грозиться всем этим Краснопролетарским и Сталетрубопрокатным старые мирные их названья вернуть, что и кстати, ведь читающим про древнюю столицу очень может показаться, что та в другом государстве была.
Уже и потемнело не больно посветлевшее за день небо. Седьмой час. С гордым 'В парк' пролетают по улицам, разбрызгивая лужи, такси.
- Лишнего билетика нет?
- Какого еще билетика? Неужели не видно - одет-то как и с авоськой, - что в булочную иду.
Да по-всякому в театры сейчас стали ходить.
Виновато поглядывая, опасаясь преграждающий путь безбилетной толпы, пробираются к театральным дверям входящие по одному, галантно подводят к ним своих дам всех возрастов кавалеры.
- Все! Все! Товарищи! Товарищи! Да нет же у меня больше лишних билетов, - умоляет отпустить его продавший лишний билет, пытаясь броситься вслед за счастливцем. - Как это? Как это сдачи не надо!?
Ну вот, те, кому повезло, прошли, и вот оно, театральное начало, - вешалка.
- Пожалуйста, ваш номерок. Бинокль брать будете?
- Нет, спасибо, не надо... А программку? Программку дайте, пожалуйста.
У зеркал фойе поправляют свои прически дамы, подтягивают узлы своих галстуков мужчины. Заполняются залы. Из оркестровых ям послышалась ласкающая слух увертюра настройки.
Уныло потолкавшись у театральных подъездов, расходятся не доставшие лишнего билетика театралы.
Ну и куда теперь? Еще не поздно.
90-е.
Можно просто прогуляться по центру: по прошествии десяти лет его не узнать. Подновленные фасады старинных помпезных зданий, бережно отреставрированные старые особнячки, шикарно отделанные магазины, бары, кафе, рестораны, и даже небольшие магазинчики и ларьки не без претензий на некий дизайн.
Ларьков в иных местах как в чаще деревьев, буквально не дающих пешеходу пройти. Но больше всего дивят здесь пестрящие повсюду вывески, одна иностранней другой, и даже, что ни обычный троллейбус, автобус, трамвай, то с непременными 'Volvo, 'Topic', 'Kit-Kаt' и 'Pall Mall'. Но радуют, однако, возвращенные множеству улиц их старинные названия: Тверская, Никольская, Маросейка, Ильинка, Варварка, Воздвиженка. Явились из забвения Мясницкие и Красные Ворота и Патриаршие пруды. Но много заметнее новых табличек с названьями улиц, вывески магазинов, ресторанов, кафе, и, если встретится таковая на русском, то непременно 'Садос', 'Салита', 'Эрлан' и 'Эдем'. Да знает ли это ларек, почему он 'Эдем'?
- Скажите, почему вы 'Эдем'?
- Не знаю, извините. Что хотите?
- Ах да, 'сникерс' и 'нескафе', пожалуйста.
Уж скорей бы 'Эдемом' мог назваться Петровский пассаж. Кущи продаваемых в кадках деревьев, веющая откуда-то прохлада и среди блистающих бутиковых красот прелестные порхающие продавщицы-девы. И в нем есть все-все: желаемое, мыслимое и немыслимое тоже, от чего буквально помутиться может разум. Правда, для нахождения желаемого нужно еще разобраться в этих 'Nina Ricсi','Bali', 'Rivoli'. Их пустынные салоны простой люд посещать опасается, уж больно кусачи здесь цены после латинских с палочкой эсок.
Гулкие шаги через зал. Открыв дверь салона, сменила гамму запахов дорогого парфюма стильно одетая пара. Во взгляде холодное, без наигрыша презренье ко всякому, чей доход уступил ее доходу хоть доллар. У обладателей такого взгляда доходы значительны, и к некоему к прочим презрению просто обязывают, что и понятно; но вот, как вычисляется при встрече взглядов этот единственный доллар, то - таинство таинств.
Учуяв покупателей, вспорхнули стрекозами феи-продавщицы. Затрепетали в их с яркими ноготками пальчиках дивные амбры.
- Вот это из новейшей коллекции, даме должно понравиться обязательно.
- Нравится? - подал той надушенный тампон кавалер.
Та, понюхав, смолчала.
- А это? - поднес он ей еще один благоухающий тампон.
- Нет!! - взревев, рванулась к выходу дама.
- Как знаешь, - выходя за ней, ледяно обронил кавалер.
Обычная ссора ничего не видящих вокруг себя богатых и сытых. Видно, шли что-то купить, да поругались дорогой.
Вмиг приуныли, приземлились парфюмные феи, косо взглянули на так себе одетого пузатика, ввалившего в салон.
- Духов мужских?.. И женских еще?.. Ну вот, если хотите понюхать... Это цены в доиче марках, а это вот в долларах.
- Заверните эти и эти. Только быстрее, некогда нюхать, - спешу.
- Да-да, - проворно заработали красочные пальчики. - Заходите к нам еще. Будем очень рады.
Может, стоит зайти в магазинчик рядом - попроще. Правда, товар в нем не поймешь от кого; так, на ту тему все больше фантазии. Но много товару, и навешан плотно. Это костюмчики, это блузочки, это юбочки. Вот эту, разве, снять посмотреть.
- У-й! Как ты меня напугал!
Уселся тут в кофточки, юбочки, здоровенный какой, в пятнистой форме, чертов секьюрити. Ух, этот засевший на охране барахла десант.
Нет, пошли отсюда. Уж скорей бы снова в моду вошла чисто духовная жизнь.
А на улице...Ну и погодка. И зонты в такую не к чему: то сверху, то сбоку, то снизу обдаст холодной изморосью ветер. Пусты на Бульварном кольце промокшие скамейки; в поредевшей листве потемневшие от дождей кусты и деревья; редкие, втягивающие головы в поднятые воротники и высматривающие под ногами лужи, прохожие. Мокнут в сумерках два каменных столичных Гоголя, один в глубоком раздумье, другой - совершенно ушедший в печаль. И только малыши, в комбинезончиках и шапочках цветов недавнего осеннего багрянца, скрипят-раскачивают на бульварах качели, не замечая никакой непогоды.
ЗИМА
60-е.
Зима. Шесть утра. Внутри колодцев домов, мешая слабонервным спать, мерно скребут снег лопаты. Нет-нет, да зажжется на темной стене дома еще один квадратик окна, появится из дверей подъезда еще один спешащий на работу, торопясь, случится, не заметит припорошенной ночным снежком накатанной дорожки, поскользнется, чертыхнется, поднимется и, отряхиваясь на ходу, еще быстрей припустит к остановке.
Притормозив, перевел на перекрестке стрелку и подошел к остановке трамвай. В молчащем полумраке заполняются вагоны трамваев. Крепясь не нарушить утренней тишины, покашливает и сморкается привычный к зимними простудами народ. Бывает, так зайдется кашлем в салоне вагона простуженный пассажир; лишь съежатся да тихо вздохнут рядом попутчики. Все заморские инфекции первыми принимают на себя москвичи.
- За проезд, кто вошел, передавайте. А то топчетесь там на выходе, - нет-нет да нарушит кондуктор простуженное трамвайное молчание.
И в самом деле истолкались там, опасаясь на нужной остановке не выйти.
- Да пройдите ж в середину! - взовет не без труда влезающий в вагон.
- Тебе надо - ты и проходи, - буркнет ему выходящий.
- Это еще что!? - рванулась и массивным телом растолкала всех у вагонной двери кондуктор. - Я тебе!! - показала она кулак пристроившемуся на трамвайной подножке снаружи студентику. Едва затормозил трамвай, соскочил с нее бесплатно прокатившийся студентик и побежал в свой институт.
Заспешили и школьники, прокладывая к школам дорожки в снегу. Остановился, огляделся с портфелем мальчишка и свернул к проезжей дороге, перебежал ее, отыскал в заборе между раздвинутых прутьев дыру и забарахтался в сугробе, пробираясь вглубь Измайловского лесопарка.
Чистый-пречистый, куда ни глянь, снег. Все в инее ветки деревьев. И тихо так вдали от улиц... И никого.
Только чего это? Птички маленькие с красными грудками. Снегири! И много их. На дереве, как нарисованные на картинке, сидят, почти что не шевелятся.
'Ух, ты! Какие хорошие!' - уронив в снег портфель, потянул к ним руки мальчишка.
Видно замерзли, к нам прилетели, у себя на севере им холодней. Надо ж, такое в белых покоях мороза, будто из сказки, виденье.
А за оградою парка как обычно катят, гудят, грязнят снег машины. Едут впритык, едва не касаясь боками, при том умудряются как-то друг друга еще обгонять. Притормозят неохотно на красный свет светофора, став, задрожат от нетерпенья моторами и по одному еще только предчувствию зеленого огонька ринутся дальше. Горе замешкавшемуся на переходе пешеходу, замечется туда-сюда между машин; не выдержит - крякнет на него гудком грузовик и выпустит, притормозив, из страшной ловушки.
Сколько ни крутись по спланированной паучьей сеткой столице, выберешься на Садовое кольцо. Троллейбус 'Б'. Букашка.
- Четыре копейки есть?.. Влезаем. Поехали.
Места освободились. Можно присесть.
Отбрасывающие почерневший снег к тротуарам потоки машин, и останавливающиеся только у переходов спешащие пешеходы. По обеим сторонам дороги солидные с нависшими карнизами серые здания, украшенные барельефами, колоннами, портиками, башенками. Советский ампир.
О! Солнышко показалось из расступившихся беленьких облачков. Часок-другой посияет, ослепляя снежным покровом дворов, тротуаров и крыш. Вон как оно заиграло в окнах высоток, упершихся ввысь шпилями башен. У подножия зданий широкие лестницы, ведущие к высоким массивным дверям, за ними отделанные гранитом и мрамором, просторные вестибюли и холлы, большие с дубовыми паркетами квартиры. Какие живут здесь счастливцы. Да ничего, глядишь, и все так заживем. Много таких домов понастроим. Да еще не такое построим!
70-е.
А любопытно разглядывать помпезные фасады высоток. На барельефах тяжелые звезды, знамена, серпы и молоты, связки колосьев, корзины с дарами садов и полей; на крышах скульптуры людей с гордой осанкой, сделавших труд делом чести. А где такие, в самом деле, люди?
Снует возле зданий суетная, точно заводная, толпа. Кто и взглянет наверх, едва ли задумается: зачем навырезали там на камнях прославляющие государство, труд и изобилье барельефы, для чего понаставили на верхотуры скульптуры людей и понатыкали туда еще башен те, кто эти дома возводил, не ведая об архитектурных излишествах.
Хотя некоторые тех времен здания, случается, привлекают пристальное внимание прохожих - возле них небезопасно ходить. Отремонтировать их - то ли всем недосуг, то ли на это нет средств; и над опасными местами развешены защитные решетки.
Решительно снимают с себя все украшения построенные недавно дома-коробки, хоть ходить возле них не опасно, и разглядывать их придет в голову разве что отыскивающему нужный дом или проезжающему мимо, глядящему от делать нечего в вагонное окно.
Солнца как не бывало, все небо в набежавших белых облачках. Фу, сколько можно в этом несмолкаемом гуле, минуя площади, переезжая мосты, ныряя в тоннели, пережидая светофоры, кружить по Садовому кольцу. А, кстати, где мы?
Подъезжаем к проспекту Калинина - новоявленной архитектурной гордости столицы и даже страны. Здесь и сойдем.
Высоченная, заметная издалека, череда железобетонных жилых книг-домов, предваряемая почему-то уцелевшей с 17-того века умильной церквушкой Сименона Столпника на одной стороне проспекта, и на другой стороне его - череда магазинов за одной невысокой, но непрерывной стеклобетонной стеной. Шагающие от магазина к магазину люди. Каждый третий шагающий здесь - немосквич, с тугим кошельком и решимостью купить то, чего в его провинции нет. Однако не все на Калининском по одной торговой надобности, есть и спешащие в его удаленный от магазинов конец, к окруженному высокими квадратными колоннами и каскадами ступеней зданию с барельефною вдоль фасада лентой и множеством на крыше скульптур. Если миновавшему все столбы, все ступени удастся открыть одну из самых тугих в столице дверей, он очутится в святая святых - в книжных покоях 'Ленинки'.
Невольный трепет охватывает поднимающегося по высокой широкой, лестнице, застеленной красным ковром. Просторные залы, холлы, коридоры, мраморные стены, колоны, балюстрады, массивные люстры перемещают читателя в измерение, где нет суеты и мелких проблем. И хоть куда ни глянь - всюду копошатся читатели, здесь как-то тихо, покойно. Отыскивают что-то нужное роющиеся в бессчетных ящичках картотек; томятся ожидающие книг, движимых к ним транспортерами из книжных недр, шелестят страницами, скрипят перьями усевшиеся под зелеными абажурами за старые все в инвентарных номерах столы.
Ого, сколько книг тот сутуленький набрал и библиотекарше шепчет:
- Извините, ради бога, я в заказе еще сороковой том поминал. Удастся ли сегодня его получить?
- За ними, профессор, через полчасика подойдите, пожалуйста.
- Премного буду вам благодарен.
Ему тома еще одного не хватает!! Что набрал - снесет ли? Нет, ничего, таки-дотащил до стола, сложил аккуратненько в стопочки. Из потертого футлярчика очечки извлек, платочком протер их, напялил на нос и сразу три книги на нужном месте открыл. Да тут таких, как он, много. А ведь вроде б доказано, что 'многознание уму не научает'. Ан нет, не верят такой они истине. Вон все идут и идут, шагают по старым, стертым ступеням, иные уж прямо кряхтя и шатаясь, опираясь на палки.
Однако начитавшимся книг до рези в глазах пора передохнуть, да и перекусить не мешало бы.
80-е.
Забрести, разве, на Старый Арбат, он теперь непроезжий.
Любопытное место для любопытных. Сплошной во всю улицу мощенный камнем тротуар, бережно отреставрированные старинные дома и домики, на нижних их этажах магазины, магазинчики, рестораны, бары, кафе. Посредине улиц торговые лотки, скамейки, тумбы для цветов (зимой для снега), стилизованные под старину фонарные столбы.
Но в антикварных, здесь же, лавках и настоящей старины... Сколько ж ее! Подумать только, столько лет все это хранилось в тесных московских квартирках в пыльных углах, шкафах, сундуках, и вот теперь ожидает здесь новых хозяев-хранителей. В патинах и вмятинах из меди самовары; из бронзы статуэтки, канделябры, часы; в серебряных окладах иконы, из стали сабли, кортики, мушкеты; всех времен и народов монеты, и еще много всего, сработанного когда-то со вкусом, преотменным. Чего совсем нельзя сказать про то вон, что на лотках на улице, свежерасписанное, ярко-матрешечное, на что б не смотрели глаза.
Зато вдоль стен домов настоящая картинная галерея, и прелюбопытная. Картины всякие: от легоньких, размером с ладошку, до тяжелых, в массивных рамах. На написанных пастелью и маслом картинах роскошнотелые Венеры, абстрактные цветные размытости и черно-белые кубы, на натюрмортах горящие свечи, атрибуты древности и человеческие черепа; просто прилепленные к холстам куски железа, пучки соломы, бабочки, тряпочки и прочее, прочее; но... преобладает все же родной, мирный пейзаж. Дежурный на нем сюжет - лесок, опушка, церквушка. Видать, на такое есть спрос.
Какие миленькие акварельки. Вот только закружившие над ними снежинки. Не попортили б их. У-у, да их же несколько чемоданов. Артель ли их рисует, или одна вот эта худенькая в потертой кроличьей шубе художница, что решила от снега кое-что в чемоданы прибрать.
- Купите, девушка, пейзаж. Недорого ведь.
- Денег нет.
- И у меня .
Печальные, однако, признанья.
А это что? Икона! А рядом... Рублевская троица??.. Она!!
- Сколько стоит?
- Пятьдесят - эта, и эта - пятьдесят. Обе будете брать - червонец уступлю, - обещает в добротной дубленке дюжий 'Рублев'. А уж, какая на нем собачья ушанка, того гляди гавкнет.
Лучше, наверно, бесплатно на стенах домов стихи почитать. Ого, сколько стихов. Уж не те ли самые, что в шестидесятых читывали на площади по ночам Маяковскому? Да нет, штампы учреждения на них - лояльные.
'О! мысли страсть, В башке кипящая зычно, Не утолить ее архаичьям, Не осмыслить ее иноязычьем'.
Н-да, без знания всемирной словесности поди разбери - про что это. Вероятно, воспринимать стихи теперь без понимания надо. Усложнилось искусство.
- В последнее время жизнь ваша складывалась так, что вы искали душевного отдохновения, и в то же время как бы сами его избегали, - тихо, серьезно вещает молодой человек, углубившись в изучение ладошки томной дамы в котиковом полупальто.
У кого ж жизнь складывалась в последнее время иначе? Но все равно интересно послушать. Не получится: заметив внимание, сдвигает в сторонку свою подопечную гадала.
- Нарисоваться не хотите? - дует себе в кулак с карандашом художник, стоящий у мольберта.
Чтоб выйти с таким же красным носом, как эти, что, нахохлившись, позируют на холоде притопывающим возле мольбертов художникам.
- Не хочу.
Собравшиеся в плотный кружок любопытствующие - что в нем? Прямо на заснеженном тротуаре дощечка, на ней три наперстка. Над ними засучивший рукава пальто играла.
- Так! Внимательно. Все смотрят внимательно. - Этот? - приподняв наперсток, показывает он крохотный шарик. - Выиграли! Поздравляю, но не от души, - демонстративно преподносит он двадцатипятирублевку здоровенному парню. - Рискуйте, товарищи, рискуйте. Кто сейчас не рискует?
- Эх! Сколько дашь? - передернув плечами, отделяется от любопытствующих бойкая на вид женщина. - Золотое. Сама двести платила.
- О! Я гляжу, вы рисковая дама, - крутит в руках ее колечко играла. - Похвально. Но больше сотни дать не могу, сам рискую.
- Давай. Проиграешь - сотня с тебя, - отмахивает рукой все сомнения 'рисковая дама'.
Перекусить все ж надо. Запах уж больно аппетитный из недавно открывшихся кооперативных ларьков. Съедение кооперативных кушаний зачастую так и проходит под обсуждение, во сколько раз стоимость блюда превышает его себестоимость. И на самих новоявленных кооператоров еще смотреть непривычно, здоровые, сильные. Однако как аккуратненько, осторожненько разливают по крохотным чашечкам кофе, нанизывают на бокалы кружочки лимона, украшают ягодками шарики мороженого. Облик у большинства из них южный и выговор... Если наводнение этими людьми столицы будет продолжаться, то лет через десять в новой грамматике числительные пять, шесть, семь и т.п., свои мягкие знаки утратят.
О! Музыка. Духовая.
- 'Бес-ссамэ, бес-ссаме мучо...'
Окружившие музыкантов люди, на снегу кружка для мелочи. Чуть поодаль еще двое, требующих к себе внимания. Декламируют стихи: один - Маяковского, другой - себя или кого-то еще - но поэта революции революционней.
Снежок посильней припустил. Едва перевалит за полдень, часок-другой посветится небо и начинает темнеть. Пакуют свои картины продавцы-художники. Настал других муз черед. Вынул из чехла паренек гитару и, отбивая по струнам, запел. В трех шагах не слыхать. У! А там - вот это голос! Как вдохновенно и верно выводит старинный русский романс. И лицо у мужчины простое, открытое. Такому б и бросить, но рядом ни кружки, ни кепки. Поет просто так. А побаивались, что все здесь одни рок-поп-металлисто-неформалы оккупируют. Ан, нет!
О, легки на помине! Заскорузлые, все в заклепках кожанки, порезанные и заплатанные джинсы, выбившиеся из-под банданчиков чубчики, косички, ленточки. Аж холодно на такое смотреть. Монмартр-то здесь, он, конечно, Монмартр, но ведь на другой совсем широте. Но ничего не поделаешь - фасон надо держать. Да и в глазах такая решимость жить скоро, недолго и, главное, - не как все.
Брякнув металлом доспехов, уселся на тумбу со снегом парнишка, тряхнул шапкой кудрей и в ухе серьгой, с вызывающей дерзостью сплюнул - загляденье и только. Э, только чего ты, ' загляденье', все плюешь и плюешь?
- Будешь столько плевать - всего себя выплюнешь.
- Плевать. Не это главное.
- Пожалуй... Эй, а главное что?
Не ответил. С места сорвался. Дела. Деловой.
- Все-все, мадам, проиграли. Как говорится: теперь в любви вам... - заслышав негромкий свист, встрепенулся играла, не доутешив 'рисковую' в совершенном отчаянье 'даму', сгреб наперстки и шарик в карман, откинул дощечку и дал стрекача.
Поглядывая по сторонам, шагают в валенках милиционеры. Остановились, всмотрелись в темный переулок. А впрямь кто-то топчется там в подворотне. Да не один, их там много, не желающих выйти на свет.
Поднес милиционер к губам захрипевшую рацию: 'Они здесь'.
Сильнее завьюжило, и до срока померк и так не долгий зимний день. И подморозило как будто. В тесных вечерних троллейбусах и автобусах, кроме взрослых, с бледненькими личиками дети, возвращающиеся из дополнительных школ, секций, бассейнов, кружков. Хлопают сонно глазами, усевшись на одно сиденье вдвоем. Окна залепленные узорами мороза, ничего через них не видать. Сложив губы трубочкой, подышал, подышал мальчик на морозный узор, глянул в оттаявший глазок; 'Смотри-ка', - толкнул уснувшего рядом приятеля, но, сонно хмыкнув, тот глаза не открыл, и снова прильнул к глазку мальчик.
Мелькают калейдоскопом в темноте огни машин, светофоров, домов. Показались вдали огни Университета и подсвеченный прожекторами над его центральною башнею шпиль.
Седьмой час, но не опустели университетские аудитории и коридоры.
- На лекцию идешь?
- Иду-иду. Пошли быстрей.
Эх, пораньше б придти - опоздали. Огромная аудитория, но яблоку некуда падать: плечом к плечу стоящие в проходах люди, сидят - пришедшие за час, за два. Напрасно приподнимаются на цыпочки вновь подходящие к дверям: ничего не видать, не слыхать. А послушать хотелось бы. Долго-долго молчавший историк будет наконец говорить.
Все - начал лекцию. Двери прикрыли - совсем ничего не слышно. Но не расходятся оставшиеся в холле: обещали - подключат трансляцию. Рассаживаются на кресла, на батареи, даже на пол.
Подключили. Наконец-то.
- Итак, закончив с теорией непересекаемости мирской и духовной плоскостей в русском сознании, я бы хотел отметить... э-э... еще одну, быть может, чисто русскую особенность бытия указанной эпохи, - с расстановками набирая в фразы слова, замямлил из динамиков историк.- Русские, вообще, на мой взгляд, склонны к разбеганию на огромные пространства, всегда убегая от несвободы, притеснений и несправедливостей. Таким образом, ими завоевываются значительные территории, которые потом ( Ну что с ними... э-э... делать?) отдаются, дарятся, присоединяются к тому самому государству, от которого они когда-то сбежали. Тенденция отдавать все лучшее, диковинное, наипрекрасное в ведение центральной власти сохраняется, по-видимому, и в последующие эпохи. В России и до последнего периода, на мой взгляд, как и во всяком самодержавном государстве, всегда как бы существовал этот центр самодержавия, некий город (ну, Петербург или, скажем, теперешняя столица), который один имел право решать, как жить другим городам и селеньям провинции. Самостоятельной политической жизни провинция никогда не имела. Повинно в столь презренном отношении к периферийной жизни, на мой взгляд, не столько тираническое влияние этого самого центра, сколько... э-э... доходящая до детскости фантастическая вера в праведность этого самого центра. Аналогичные процессы имели, очевидно, место и в другие эпохи в других тиранических государствах. В какой-то степени иллюстрацией сказанного мною мог бы явиться роман Франца Кафки 'Замок'. Там, если помните, на некоей горе стоит замок, в котором, собственно, и сосредоточена центральная власть. Что происходит внутри замка, никто точно...э-э... не знает, но время от времени оттуда наезжают какие-то чиновники (бюрократический аппарат огромен и страшен - ибо в его руках карающая власть), действия и предписания этих чиновников совершенно неясны и зачастую лишены... э-э... какого-либо здравого смысла. И жизнь простых людей, не принадлежащих замку, тоже теряет смысл, доходя до абсурда. Человек не знает, надо ли сеять хлеб, строить дома, любить... э-э... жену, детей, то есть делать то, что веками делало его существом созидающим, красивым. Главным смыслом жизни людей становится преклонение перед высшей замковой властью, которой доказать даже лояльность тем же людям вовсе не просто: игра предписаний бюрократической машины совершенно... э-э... непредсказуема...
Строчат, записывая слова историка, в свои тетради и блокноты, студенты. Те, кто не пишет, внимают недвижно. Какие разные с бродящими по ним тенями раздумий лица у собравшихся здесь, единенных как будто готовностью прослушать немыслимое число теорий, суждений, идей, чтоб те отвергнуть, принять, а то и узнать в них свои.
В университетских парках неясный в кружащем снегу свет фонарей, на проложенных в снегу дорожках аллей направляющиеся домой студенты и преподаватели, для бесед все больше парами, о чем-то, жестикулируя, рассуждают и спорят.
Эти-то все парами. А как там те, теориями неотягощенные, что в темном переулке стаями?
Загасив свет, прильнули к окнам жители арбатского переулка. Две группы парней в телогрейках и куртках. Ого, какие угрозы друг другу кричат. И вот, пошли на сближение: группа на группу.
Ярко вдруг все осветив, влетел в переулок милицейский автобус, затормозил, распахивая двери, один за другим повыскакивали из него с дубинками в касках блюстители.
- Всем разойтись!! Быстро всем разойтись!! Расходитесь давайте! - заорал в рупор блюститель.
- Менты вы легавые! - отступая, набычились парни. - Кого защищаете!? Они в Москве не живут! Пусть катят в свою деревню вонючую - им здесь нечего делать!
- Ну, ты!! - схватил орущего в каске блюститель-богатырь.
- Пусти! Отпусти! - бросились отнимать у него дружка парни.
Легко их пошвыряв, поднял богатырь оброненные парнями железные прутья и откинул подальше в сугроб.
Нет, сегодня не получится драки.
- Ща бы Сталина сюда, он бы им мозги быстро вправил, - потрясая дубинкой, заметил один блюститель другому.
- Да на кой он им, первобытный. Учить их надо, чертей, - хладнокровно не согласился с ним тот.
Да, а как там те, которые учатся? Два часа идет лекция, все так же жадно слушают лектора, кто сидя, кто стоят. В холе, правда, кое-кто отошел. Едва опустеет сидячее место - тут же займет его сидящий на полу. Но и на его напольное место усядется сбегавший ненадолго за пирожками в буфет.
- А теперь, с вашего... э-э... позволенья, отвечу на ваши записки. 'Как вы относитесь к существующей ныне власти? Ответьте, по возможности, не лу... не... лу..., - вчитывается историк в записочку,- лукавя, по-видимому.' Видите ли, мне довольно трудно сейчас сфантазировать, что бы могло быть вместо власти сейчас существующей... и... э-э... что касается моих по этому поводу лукавств... Не знаю, знает ли кто, что большую часть своей жизни я провел в местах, называемых почему-то не столь отдаленными, так что потерять что-либо в теперешнем моем положении, лукавя или не лукавя, мне, полагаю, едва ли удаст...- гаснет в смехе ответ историка.
- 'Что вы думаете по поводу несовместимости психологии русской души с менталитетами других народов?' Ну, существуют теории наличия национальных психологий, быть может, есть и национальные души. Я не склонен разделять существующих по этому вопросу крайних суждений. Но что касается несовместимости... то, наверное, для того, чтобы совмещать несовместимое и существует....э-э... любовь...- взорвал аплодисментами аудиторию историк. Очки даже снял, изумленно ее оглядел. Что ж такого сказал? - вроде бы, только... 'э-э'... очевидное.