Ли Че : другие произведения.

Неокандид, или опять же Оптимизм

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод на язык современности труда великого насмешника XVIII века

  
  
  Неокандид, или опять же Оптимизм.
  
   Перевод на язык современности труда великого
  насмешника XVIII века Франсуа Мари Аруэ,
  сделанный никому не известным доктором.
  
  
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  
  Как был воспитан на прекрасной госдаче
  Чист и как был оттуда изгнан
  
  В пригороде одной из столиц, на прекрасной госдаче партократа Куница жил юноша, которого природа наделила добрым нравом. Вся душа его отражалась в его милом лице. Он судил обо всем здраво и простосердечно, поэтому не зря и фамилию имел Чист. Обслуга госдачи подозревала, что он - сын покойной сестры партократа и одного доброго и честного человека, за которого она так и не вышла замуж, так как он был беспартийным.
  Партократ был одним из выдающихся лидеров своей страны, и оттого на его госдаче было множество комнат, коридоров, лестниц, террас и был даже актовый зал с массивными люстрами и шелковыми до пола оконными драпировками. Обслуга партократа выполняла все его прихоти и содержала для него конюшню и псарню, необходимые ему для охоты. Все называли партократа товарищем и от души смеялись над слабостью его к охотничьим рассказам.
  Супруга партократа весила центнер и не допускала снижения этого веса даже на грамм; этим она вызывала величайшее к себе уважение. Она исполняла обязанности хозяйки госдачи с достоинством, которое еще больше увеличивало это уважение. Ее дочь, прекрасная Куня, была свежа и прекрасна, как все воспитанные во всеобщем обожании и необычайном достатке девицы, и очень ощущала свою исключительность. Сын партократа также был во всем достоин своего отца и ждал только возраста, чтоб вступить в партию.
  Идеологическим наставником семьи был мыслитель Платонич. Он преподавал в Университете диамат и истмат, и всякому умел доказать, что следствием несоответствия развивающихся производительных сил недоразвитым производственным отношениям является смена одной общественно-экономической формации на другую. Существующий же в его стране строй он полагал лучшим из возможных, потому что власть в ней принадлежала блюдущей интересы всех трудящихся партии; Куница он считал одним из самых преданных ее сынов, а жену его - одной из самых преданных его подруг.
  - Доказано, - говорил он, - что наш строй - самый гуманный, разумный и неколебимый из всех возможных строев. И когда-нибудь в результате неминуемой мировой революции все страны станут такими же социально благополучными, как наша страна. Потому что все поймут, что для того, чтоб у людей было все необходимое нужно вводить плановое производство. И хотя современное производство пока таково, что всласть ест пока только одна партократия, но когда-нибудь оно станет таким плановым, что не только есть, но и одеваться и даже жить люди будут гораздо лучше. Но пока, - говорил он, - пусть все идет к лучшему.
  Чист слушал все это внимательно и верил во все простодушно. Он находил Куню прекраснейшей их всех девиц, хотя еще не осмеливался говорить ей об этом. Он полагал, что, после счастья стать верховным партократом, вторая степень счастья - это быть Куней, третья - видеть ее и четвертая - слушать Платонича, большого мыслителя, знающего про все достоверно.
  Однажды Куня, гуляя по обширному лесопарку госдачи, увидела в кустах мыслителя Платонича, который давал одной хорошенькой и покладистой горничной, обслуживавшей дачу, урок любви отнюдь не к чему-то абстрактному, а к очень даже конкретному. Так как у Куни была склонность к наблюдениям за людьми, то она пронаблюдала весь этот урок до самого конца. С урока она ушла взволнованная и задумчивая, но преисполненная решимости познать все таинства любви до самого конца; а так как предметом ее мечтаний давно был юноша Чист, то ей подумалось, что нет причин не сделать его и предметом своего любовного опыта.
  Возвращаясь на дачу, она встретила Чиста и покраснела; Чист покраснел тоже. Она поздоровалась с ним в крайнем смущении. Он попытался с ней поздороваться тоже, но сам не понял, что пробормотал. На другой день после сытного ужина, когда все вышли из гостиной, Куня и Чист оказались одни. Куня уронила платок, Чист его поднял. Когда она протянула руку взять свой платок, юноша поцеловал ее руку со страстью и нежностью. Их глаза загорелись, их губы встретились, и их колени подгибались, а руки блуждали. Партократ Куниц случайно проходил мимо них и, не став утруждать себя раздумьями ни о чем, тринадцатью пинками вышвырнул Чиста с госдачи. Куня упала в обморок; как только она очнулась, подоспевшая мать надавала ей пощечин; и все принимавшие участие в этой сцене были в большом смятении.
  
  ГЛАВА ВТОРАЯ
  
  Что произошло с Чистом в армии
  
  Чист, изгнанный из земного рая, долгое время шел, сам не зная куда, плача, возводя глаза к небу и часто обращая их в сторону прекрасной госдачи, где осталась его милая Куня. Он лег спать без ужина посреди колхозного поля, зарывшись в охапку соломы, на которую стал падать большими хлопьями снег. На другой день Чист, весь иззябшийся, без денег, умирая от голода и усталости, дотащился до города, который назывался Новые Мытки. Он печально остановился возле какого-то казенного учреждения. Там его тут же заметили двое военных в офицерских, защитного цвета мундирах.
  - А знаешь, - сказал один другому, - вот этот молодой человек довольно упитан и вполне подойдет для службы.
  Они подошли к Чисту и очень вежливо пригласили его к себе в учреждение.
  - Товарищи офицеры, - сказал им скромно Чист, - вы оказываете мне большую честь, но едва ли я тот, кто вам нужен.
  - Ну нет, вы достаточно хорошо сложены и упитаны, для того, чтоб держать в руках автомат, - сказал один из офицеров.
  - Да, подержать его в руках я могу, - согласился с ним Чист с поклоном, - но стрелять из него я совсем не имею охоты.
  - Перед тем, как вы его возьмете, мы вас покормим и приоденем. Люди должны помогать друг другу сделаться лучше.
  - Верно, - согласился Чист, - это мне и мыслитель один говорил, что все идет к лучшему.
  После этого Чисту выдали солдатскую форму и накормили в солдатской столовой.
  - Вы, конечно же, горячо любите?.. - спросил его после того офицер.
  - О да, - ответил он, - я горячо люблю Куню.
  - Нет, - строго сказал офицер, - я вас спрашиваю, горячо ли вы любите нашего главнокомандующего?
  - Вовсе его не люблю, - ответил Чист. - Я его никогда не видел.
  - Как! Он - доблестнейший из всех военачальников, и ему мы все обязаны подчиняться. - С этими словами офицер поднес к носу Чиста крепко сжатый кулак.
  Чист внимательно его осмотрел.
  - Довольно болтать, - сказал ему офицер, - теперь вы опора и защита страны. Ваша судьба решена и слава вам обеспечена.
  После того Чиста под конвоем усадили в вагон и доставили в крайне удаленную от столицы воинскую часть, где ему надлежало служить. Каждый день его там заставляли маршировать, бегать, отжиматься от земли и ползать по ней, вымазывая в ней обмундирование, а обещанный автомат Чисту выдавали не столько для стрельбы, сколько для того, чтоб он без конца его разбирал, чистил и собирал. К тому же сослуживцы Чиста, приобщившиеся к службе до него, требовали от него уборки казармы, заправки их кроватей и приведения в порядок их амуниции, отчего ему не всегда случалось высыпаться. Но, несмотря на его усердие, за малейшую провинность сослуживцы ежедневно выдавали Чисту такое количество тумаков, что вскоре он сделался весь синий. Его можно было объявить представителем новой синей расы, для поминания той, как самой никчемной. В один прекрасный весенний день Чист надумал прогуляться из части и, выйдя из ее ворот, пошел, куда глаза глядят, полагая, что пользоваться ногами в свое удовольствие - неотъемлемое право людей. Разглядывая красоты природы, о существовании которых совершенно за время службы забыл, он прошагал несколько десятков километров, прежде чем заскучавшие по нему сослуживцы настигли его. Его спросили, строго следуя судебной процедуре, что он предпочитает: чтоб его отправили в дисбат и убили там сразу или он остается в части, где с ним каждый будет вытворять, что пожелает, чем обречет себя на медленную смерть. Как ни уверял Чист, что не желает ни того, ни другого - пришлось сделать выбор. В части было несколько тысяч военнослужащих, большая часть которых при случае пыталась доказать ему, что воля коллектива способна сокрушить индивида. Так что очень скоро, кроме синяков, на коже Чиста появились места, где та просто отсутствовала, и он нередко просил сослуживцев просто его пристрелить, так как сам обессилил до того, что не мог уже поднимать автомат. В это время в часть прибыл очень большой военачальник, и Чиста прибрали на время в медсанчасть. Пожелавшему зачем-то ознакомиться с работой медсанчасти военачальнику объяснили, что рядового Чиста на одном из учений проутюжил танк. Отзывчивый военачальник немедленно отдал распоряжение начать лечить героя и присвоить ему очередное воинское звание. Целый месяц военные лекари смазывали кожу Чиста смягчающими средствами, и, когда та почти зажила и он научился без посторонней помощи ходить, соседнему государству, политический строй которой оставлял желать лучшего, была объявлена война.
  
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  
  Как Чист воевал на войне, как попал в плен к
  моджахедам, потом был отправлен в Соединенные
  Штаты, а потом вернулся на родину
  
  Что может быть великолепнее и слаженнее, чем две воюющие армии! Строчащие автоматы и пулеметы, грохочущие зенитные установки и артиллерийские орудия, свистящие и оглушающие бомбы, сбрасываемые с самолетов, создавали гармоническую музыку сражений, которую исполнять полагалось бы скорее в аду. Все это отправляло на тот свет тысячи воюющих бездельников, как с одной, так и с другой стороны. Первое время Чист дрожал от страха и, как истинный гуманист, старался не принимать в происходившей бойне никакого участия. Однако довольно скоро уяснил, что если не будет при всяком нападении, как все, не мешкая, выскакивать из своего грузовика и поливать из автомата то и дело нападавших на них моджахедов, то навряд ли уцелеет в этой войне.
  Наконец правители противоборствующих государств приказали сделать "Отбой" каждый своей воюющей стороне. Чист был рад покинуть театр боевых действий, чтоб рассуждать о причинах и следствиях увиденных варварств в некотором от них отдалении. По страшным Афганским дорогам дивизия, в которой служил Чист, двинулась к Таджикской границе. Чисту и его другу Анаеву, за время войны сменившим не один грузовик и привыкшим пополам делить все невзгоды, то и дело приходилось объезжать навалы покореженной подбитой техники. Двигаясь от одного разрушенного войною Афганской селенья к другому, они натыкались на неприбранных мертвых, повсюду им встречались изувеченные войной люди, беспомощные старики и замученные героями женщины, прижимавшие к себе напуганных детей. Многие из этих несчастных прямо на их глазах испускали последние вздохи. И хоть во время их продвиженья на родину провианта и даже питьевой воды всегда было в обрез, Чист не сомневался, что, как только покинет поле сражения, все снова пойдет к лучшему. Он рассчитывал, что очень скоро окажется рядом с Куней. Ведь все время разлуки с ней он вспоминал о ней ежечасно.
  Однажды, ведя свой грузовик, Чист услышал грохот пальбы и крики. Сидевший рядом друг Анаев, раненный в оба плеча, стал сползать с сидения вниз. Едва Чист вытащил его из кабины грузовика, как тот взорвался. Чист увидел пред собой яркую вспышку, и неведомая сила подбросила его, как куклу, вверх.
  Очнулся Чист в грузовике со связанными крепко руками, рядом сидели бородатые моджахеды. Его другу сидевшему рядом не связали рук, потому что он был ранен в оба плеча. От боли он не мог шевелиться и только стонал. Все время, что грузовик петлял по горным дорогам, моджахеды колотили пленников ногами по ребрам, убежденные, что избиение всех неверных чрезвычайно угодно аллаху. Через день они прибыли в горный лагерь, и обоих пленников посадили в яму в пещере. Через неделю их вынули из ямы. Анина, раны которого нагноились и который уже не мог стоять на ногах, моджахеды сначала избили, а потом застрелили. "Меня, конечно, тоже убьют, - решил Чист, сквозь слезы глядя на убитого друга, - и ни одна душа, и даже моя любимая Куня ничего и не узнает про то". Чиста тоже избили, но не застрелили.
  Моджахеды заставляли с утра до вечера выполнять Чиста самую грязную работу. По ночам в своей яме он плакал, вспоминая убитого друга и раздумывая о бессилии человека перед абсурдностью мира. Чист выполнял в лагере любую грязную работу, но наотрез отказывался чинить заклиненные автоматы и пулеметы, из-за чего его продолжали бить по ребрам. Оттого, что его кормили одной лепешкой в день, он сильно исхудал и едва передвигал ноги. Иногда ему предлагали принять ислам.
  - Если ты примешь ислам, мы будем кормить тебя лучше и дадим тебе за это жену, и ты будешь таким же как мы, - пообещал ему главный моджахед.
  - У меня есть невеста на родине, и я отвергаю всякую веру, пригодную для оправдания злодеяний, - ответил ему Чист. - И, по правде сказать, мне, вряд ли, удастся уверовать в то, во что не верю совсем.
  После таких его слов кое-кто из моджахедов был не прочь отрезать Чисту голову. Однако большинство из них все же сходились во мнении, что с этим, несомненно, весьма угодным аллаху деянием, пока Чист может работать, следует повременить.
  Все это время Чист только и думал о том, как ему убежать из плена. Из-за скудного рациона даже ходить Чисту становилось все трудней. Однажды его попросили починить грузовик и дали за это целых три лепешки. Чист чинил его до времени совершения вечернего намаза. Когда все моджахеды сняли обувь, расстелили коврики и, опустившись на колени, принялись отбивать многочисленные поклоны, Чист сел в кабину грузовика и нажал на газ. Моджахеды не сразу поняли, что он от них сбегает, они вскочили и стали стрелять ему вслед. У всех имевшихся в лагере машин, которые могли за ним пуститься в погоню, Чист предусмотрительно проколол шины. Он гнал свою машину, пока не кончился бензин, потом он продолжал спускаться с гор, пока не свалился без сил на дне какого-то ущелья. Очнулся Чист в кабине джипа и удивился, что люди в нем не имели бород и говорили не на пушту, а на английском. Один из этих людей оказался агентом Народно-Трудового Союза, этот человек переправил Чиста сначала в Пакистан, а потом на самолете - в Соединенные Штаты. Человек, принявший участие в судьбе Чиста, работал на ЦРУ. Так Чист оказался в Нью-Йорке, где его с несколькими соотечественниками, тоже вызволенными из Афганского плена, поселили в одном из многочисленных небоскребов Манхаттана. Все это время Чиста хорошо кормили и военные лекари лечили его поломанные моджахедами ребра. От Чиста требовали, чтоб он как можно больше гнусностей говорил о своих командирах. Но всем интервьюирующим его Чист заявлял, что все в это войне было одной сплошной гнусностью и выделять чьей-то отдельной не желает. Все это время Чист просил опекавших его агентов НТСа отправить его на родину.
  - На вашей родине вас скорей всего расстреляют или, в лучшем случае, посадят в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, - заверил его агент.
  Чист не сомневался, что на родине с ним поступят именно так, но был согласен на все, потому что думал, что в том и в другом случае ему дадут свидеться с Куней. Пока решался вопрос о возвращении Чиста на родину, он устроился работать в один Нью-йоркский супермаркет грузчиком. В свободное от работы время Чист бродил по затененным небоскребами и запруженным толпами людей улицам Нью-Йорка, убеждаясь только в том, что не нужен здесь никому. Ему прошлось довольно долго так бродить по улицам и таскать в супермаркете грузы, прежде чем все опекавшие его в этой стране совершенно утратили к нему интерес и разрешили ему улететь на родину.
  
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  
  Как Чист вернулся на родину, встретил
  доброго человека, Иакова, а потом своего прежнего
  учителя, мыслителя Платонича, и что из того вышло
  
  В родной столице, в одном суровом армейском учреждении, Чист несколько дней рассказывал обо всем, что с ним случилось в плену. После того Чиста не стали ни стрелять, ни сажать, а отправили на все четыре стороны. Радуясь, что ему удалось избежать наказания, Чист направился на госдачу Куница, но туда его не пустила стоявшая у ворот охрана, заверившая его, что никакого Куница и его семьи здесь нет. Жить Чисту было негде и не на что, но он опасался теперь просить подаяний у казенных учреждений и даже у частных лиц, которые могли за попрошайничество поместить его в какое-нибудь казенное учреждение, откуда нет свободного выхода.
  Чист попытался попросить пригреть его хоть на время одного священнослужителя, потому что он так красиво умел говорить о милосердии.
  - Есть ли какая причина, что вы стали бомжем? - поинтересовался он.
  - О да, то, что я бомж, это следствие, а причина тому имеются, - скромно ответил Чист. - За один невинный поцелуй я был изгнан из прекрасного дома и разлучен с Куней, после чего меня зачем-то колотили в воинской части все, кому было не лень, и потом зачем-то отправили на войну, до которой мне не было ни малейшего дела, а уж что со мной вытворяли в плену я даже не хочу вспоминать. Мне и самому ужасно неловко выпрашивать у людей подаяния, ведь я совсем не прочь зарабатывать себе на хлеб сам.
  - Мой друг, - сказал ему священнослужитель, - вам надо уверовать в Иисуса нашего Христа и положиться на его милосердие.
  - Об исторической личности Христа я что-то слышал, - ответил Чист, - но поверить в то, что он станет меня кормить и поить, мне теперь еще сложнее, чем снова уверовать в диамат и истмат.
  - Как ты можешь всуе поминать имя Христа! - воскликнул священнослужитель. - Убирайся, бездельник, убирайся, проклятый, и не приближайся больше к моему приходу.
  Жена священнослужителя, слышавшая все это, не поленилась сбегать за помойным ведром, и выбросила его содержимое на голову усомнившегося в милосердии Иисуса человека, едва он шагнул за порог ее дома, продемонстрировав - до каких крайностей доводит женщин набожность.
  Человек по имени Иаков, который никогда не посещал церквей, потому что не имел причин просить у Всевышнего ни прощений, ни подаяний, ибо не грешил и добывал все необходимое сам, видел, как жестоко и постыдно обошлись с одним из его братьев; он пригласил Чиста к себе в дом, отмыл от помоев, накормил, напоил, подарил сто рублей и хотел даже устроить его в свою торгующую барахлом палатку.
  Чиста так тронуло такое неожиданное к нему великодушие, что он опять стал считать, что на родине у него все пойдет к лучшему, несмотря на грубость священнослужителя и его супруги.
  Вскоре Чист решил навестить своего учителя Платонича, но когда пришел к тому домой, то увидел там незнакомого покрытого гнойными язвами старика с потускневшими глазами, искривленным ртом, провалившимся носом, гнилыми зубами. Старика мучили жестокие приступы кашля, во время которых он выплевывал по зубу.
  Чист, чувствуя больше сострадание, чем отвращение, дал этому похожему на приведение старику те сто рублей, которые получил от доброго атеиста Иакова. Старик пристально посмотрел на Чиста и со слезами бросился к нему на шею. Чист в испуге отступил.
  - Увы! - сказал несчастный другому несчастному, - вы не узнаете вашего учителя Платонича.
  - Что я слышу? Вы, мой дорогой учитель, вы в таком ужасном состоянии! Какое же несчастье вас постигло? Почему вы не на госдаче? Что с моей Куней, несравненным ни с чем твореньем природы?
   - У меня нет сил говорить, - еле прохрипел Платонич.
  Тотчас же Чист приволок его в дом атеиста, накормил, напоил и, когда Платонич немного пришел в себя, снова спросил:
  - Что с Куней?
  - Она умерла, - ответил тот.
  - Чист упал в обморок от этих слов; другу атеисту пришлось отыскать нашатырь, чтоб привести Чиста в чувство. Он открыл глаза.
  - Куня умерла! Ах, белый свет померк теперь для меня! Но отчего же она умерла, уж не оттого ли что я был изгнан ее отцом?
  - Нет, не от того - ответил Платонич. - Она была замучена бандитами у себя на даче. Отцу, партократу, который вступился тогда за нее, они пустили пулю в лоб. Жену его они прошили автоматною очередью. Так же они прикончили и моего воспитанника, ее сына. А что же касается самой дачи, то от нее остался только фундамент. А от псарни и конюшни не осталось и того. Даже многие деревья на обширной территории госдачи выдернуты с корнем. Но возмездие, однако, постигло эту банду, она полностью уничтожена другой враждующей с ней бандитской группировкой.
  Во время этого повествования Чисту еще несколько раз был нужен нашатырь; однако, придя в себя, он все же осведомился, как могла случиться такая страшная, погубившая семью беда, ведь не бывает следствия без причины.
  - О, причина тому, разумеется, была, - ответил Платонич. - Когда вследствие несоответствия производительных сил производственным отношениям произошла смена одной формации на другую и партократов стали презирать совершенно открыто, Куниц не уронил себя и в новой формации; навыки организационной работы пригодились ему, чтобы скупать и приватизировать все богатства и недра страны. Для того Куницу пришлось окружить себя состоявшей из одних бандитов охраной. Такие богатеющие банды в этой новой формации плодились совершенно как тараканы, и одна из них, явившаяся на дележ социалистических яств несколько позднее и не поделившая какие-то богатства и недра страны с бандою Куница, устроила этот на его дачу налет.
  - О, как непредсказуема эта смена формаций, и надо ж мне было в нее угодить! - воскликнул Чист. - Но, как же, дорогой учитель, вы, человек некорыстный и разумный, попали в такое бедственное положение? Ведь тому была тоже причина?
  - Увы, - сказал тот, - сему причина любовь - продлительница рода человеческого.
  - О, я знал любовь, - сказал Чист, - овладев моею душой, она подарила мне всего один поцелуй и дюжину пинков, к тому ж чертову. Как же столь прекрасная причина привела вас к такому бедственному следствию?
  - О, Чист, мой друг, - стал так отвечать ему мыслитель. - Вы, верно, знали обслуживавшую госдачу хорошенькую горничную Полину, в объятиях которой я вкушал наслаждения, и они породили те адские муки, которые я терплю сейчас. Она была больна СПИДом и, возможно, уже отошла в мир иной. Она обслуживала на многих госдачах всевозможных партократов, привозивших из заграницы не только импортное барахло, но и дрянные болезни. Что же касается меня, я не передам ее никому, ибо умираю.
  - О, учитель, - воскликнул Чист, - дьявол сотворил эту напасть!
  - Отнюдь нет, - возразил учитель, - в создании и распространении ее гораздо более повинны рабы божьи, люди, не умеющие победить в себе склонность к порокам. Эта дрянная хворь распространяется среди нас так стремительно, что никто не может предсказать, каковы будут ее последствия.
  - Каковы бы ни были эти последствия, - сказал Чист, - вас все равно надо лечить.
  - Но что же можно сделать? - возразил Платонич. - У меня ни гроша, мой друг, а есть ли где сейчас хоть какая лечебница, где тебе поставят градусник или клизму, если не заплатишь сам или за тебя не заплатят другие.
  Услышав это, Чист тут же бросился в ноги к доброму атеисту Иакову и так трогательно изобразил ему состояние своего учителя, что добряк, не колеблясь, приютил мыслителя Платонича и стал лечить его, как мог. Он перестал кашлять, после того как откашлял последний зуб, и вставил зубные протезы. У мыслителя Платонича, кроме философских способностей, нашлись еще и деловые, и атеист взял его к себе в палатку торговцем. Когда через несколько месяцев Иакову понадобилось поехать в Турцию по торговым делам, он взял с собой и мыслителя, и его ученика. Платонич счел при этом, что все опять идет к лучшему. Иаков совсем не разделял этого мнения.
  - Конечно, - объяснял он свою точку зрения, - люди не родятся злодеями, чтоб уничтожать себе подобных, но становятся ими, опасаясь друг друга. Для того они мастерят всевозможные убивающие друг друга устройства, создают бессчетные враждующие группировки и всячески стремятся урвать у других, что есть самое лучшее.
  - То, разумеется, неизбежно, - соглашался с ним отчасти мыслитель, - однако именно эти цепи событий, создающие социальные неравенства людей и приводят к социальным революциям и возникновению новых прогрессивных формаций.
  Пока они так рассуждали, сидя в салоне самолета, летящего в Турцию, с места вскочил один из пассажиров, в руках которого была бомба, он приказал всем замереть на своих местах, и потребовал большую денежную сумму за то, что не взорвет прямо сейчас свою бомбу, чем непременно лишит жизни всех находящихся на борту самолета.
  
  ГЛАВА ПЯТАЯ
  
  
  Как террорист обошелся с атеистом Иаковом,
  приземление самолета, землетрясение, и что
  случилось с Чистом и мыслителем Платоничем
  
  Все пассажиры замерли в своих креслах в невыразимой тоске и ужаснейшей за свою судьбу тревоге. Одни пассажиры принимались иногда громко стенать, другие предпочитали тихо молиться. Команда самолета делала все, чтоб террорист не взорвал самолет до приземления, и постоянно передавала диспетчерам на землю становившиеся все наглее и несуразнее требования террориста.
  Добрый Иаков привстал со своего места и протянул террористу все имевшиеся у него в наличие деньги, чем так напугал взвинченного донельзя террориста, что тот ударил Иакова бомбой в висок, отчего тот осел на место и испустил дух, когда самолет наконец приземлился.
  Спецслужбы Турции действовали так решительно и стремительно, что целыми и невредимыми из полыхающего, окутанного дымом самолета удалось выбраться только Платоничу, его ученику и самому террористу, которого штурмовавшие самолет упустили.
  Едва учитель и ученик вошли в Стамбул, оплакивая смерть своего благодетеля, как вдруг почувствовали, что земля дрожит под их ногами. Дома вокруг стали шататься, их стены рассыпались и крыши падали на землю с ужасающим грохотом. Десятки тысяч людей обоего пола и всех возрастов гибли под развалинами прямо на их глазах, приводя учителя и ученика в смятение. Террориста же это тревожило мало, он только отметил себе:
  - Сейчас будет чем поживиться.
  - Хотел бы я знать истинную причину такого бедствия! - вскричал мыслитель.
  - Безумье природы вторит безумству людей! - воскликнул Чист.
  Террорист, бросая вызов смерти, бегал по шатким развалинам, чтоб добыть так нужных ему денег. Когда он набрал некоторую их сумму, он тут же купил себе выпивку и первую попавшуюся ему на глаза девицу, ничуть не смущаясь тем, что вокруг него сплошные развалины и неприбранные тела погибших.
  - То, что вы творите - безумие, - потрясенно промолвил Платонич. - Вы сумасшедший!
  - Все сумасшедшие! - ответил тот. - Я родился и вырос в одной Азиатской столице, в ее бедном квартале, походившем больше всего на сумасшедший дом, там меня, случалось, пугали понятиями о добродетелях и святости. Объездив полмира я так и не нашел пределов сумасшедшего дома, и ни одного добродетельного или святого, который предложил бы мне что-то разумное, так что слушать осуждение своего безумия я не намерен.
  Чист и Платонич не сочли ничего лучшего, как пойти копаться в руинах, дабы отыскать и спасти хоть одну человеческую душу. Но едва они приблизились к руинам, как повторный толчок дорушил возле них стену уже разрушенного дома, и пара камней свалилась на голову Чиста.
   - Что-то случилась с моей головой! - воскликнул он. - Я умру, если мне не сделают обезболивающего укола.
  - Ну, нет, - возразил Платонич, - Последние землетрясения, которые случались в Японии, Мексике, Греции и России, показали, что с такими небольшими ушибами люди довольно долго могли находиться под завалами без всякой помощи и их удавалось извлечь оттуда живыми или мертвыми.
  - Вполне вероятно, - сказал Чист, - но я-то точно умру, если мне не дадут хотя бы таблетку от головной боли.
  - Как "вероятно"? Это же вполне проверено.
  Чист потерял сознание, и Платоничу пришлось привести его в чувства обычной водой, которую он добыл в каком-то колодце.
  На следующий день они начали работать на завалах, помогая несчастным, оставшимся в живых туркам извлекать оттуда по большей части уже безжизненные тела. Ночью, когда работать было невозможно, учитель и ученик делили со всеми их невеселую трапезу.
  Платонич утешал оставшихся без крова рассуждениями о том, что все могло бы быть иначе, если б они догадались в такой сейсмически опасной местности строить дома попрочней, ибо то, как строить такие дома, уже давно известно. Но люди зачастую сами решают, оградить ли себя от беды или вверить свою судьбу воле случая. В этом все люди абсолютно свободны.
  Во время таких рассуждений Платонича к нему подошли несколько полицейских. Самый маленький из них и самый чернявый, но бывший у них, судя по нашивкам на мундире, самым главным слушал все это внимательней всех.
   - Не думаю, что все люди во всем должны быть свободны, - заметил он, - ибо помыслы и дела многих из них греховны.
  - Но прошу вас покорно заметить, - учтиво отвечал ему Платонич, - что греховность и связана с отнятием у них свободы действий.
  - Так, стало быть, если лишить вас свободы действий, вы станете греховным?
  - Я - нет, - гордо ответил мыслитель, - ибо я свободен всегда и во всем.
  - Придется это проверить, - проговорил спокойно чернявый и сделал знак своим подчиненным. Те тут же схватили мыслителя и его ученика и потащили неизвестно куда.
  
  ГЛАВА ШЕСТАЯ
  
  Как был избит Чист и как было
  подготовлено прекрасное аутодафе,
  чтоб позабыть о землетрясении
  
  После землетрясения, разрушившего большую часть города, отцы его не нашли лучше способа отвлечь людей от скорби и унынья, чем устроить публичные казни. Ведь многие психоаналитики сходятся во мнении, чтобы покончить с одной бедой, нужно переключить внимание людей на другую беду.
  Во время ликвидаций последствий землетрясений было схвачено и покалечено немало мародеров. И в Чиста, когда его конвоировали полицейские, попала дюжина камней, брошенных людьми решившими, что ведут мародера. Когда они прибыли в очень мрачного вида учреждение, учителя и ученика порознь посадили в помещения, обитателей которых никогда не беспокоил дневной свет, но чрезвычайно выматывала ночная прохлада. Обоим узникам выдали полосатую одежду, в которой их должны были казнить после торжественного вынесения приговора. В этом приговоре оба они обвинялись в подстрекательских речах, в мародерствах, во взрыве злополучного самолета, в укрывательстве террориста и разве что не в провоцировании подземных толчков.
  "Если этот тот мир, в котором все идет к лучшему, - думал Чист, когда его и его учителя в новой полосатой одежде повели к месту казни, - то каков же может быть мир, где все к тому не идет. Мало того, что меня колотили все кому не лень в моей стране, после чего делали тоже самое в другой воюющей стране, когда я был плену, но и теперь в мирной стране со мной поступили не лучше, да еще собираются меня казнить вместе с любимым учителем, в учения которого я теперь не верю совсем. О, добрейший атеист Иаков, лучший из людей, которому тоже не посчастливилось задержаться в этом улучшающемся непрерывно мире! О, моя Куня, прелестнейшая из девиц, доставшаяся не мне, а бандитам!"
  Весь дрожа от ужаса и еле перебирая от него ногами, Чист, лишь благодаря пинкам конвоиров, добрался до места казни, притом тогда, когда учитель его уже был казнен. Тут земля под ним затряслась, раздался ужасающий грохот, и все обратилось в одну сплошную дымовую завесу. Испуганный, ошеломленный и окровавленный Чист выбрался из-под руин; чувствуя, что силы оставляют его, он уже собирался свалиться без чувств, как к нему подошла старуха и сказала:
   - Сын мой, возьмите себя в руки и идите за мной.
  
  ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  
  Как старуха позаботилась о Чисте и
  как тот встретил ту, что любил
  
  Чист не очень ободрился словами старухи, но за ней все же пошел. Она привела его в какой-то ветхий домишко. Там она дала ему горшок мази, чтоб смазать все его ушибы и раны, принесла есть, пить и уложила на маленькую, довольно чистую кровать. Подле кровати лежала явно предназначенная ему одежда.
  - Ешьте, пейте, спите, - сказала она ему, - да сохранит вас Николай Угодник, покровитель всех невезучих, и святой Пантелеймон, исцеляющий покалеченных людскою глупостью. Я вернусь завтра.
  Потрясенный всем пережитым и изумленный милосердием старухи Чист хотел поцеловать ей руку.
  - Целовать мою руку никому нет ни малейшего смысла, - одернула его старуха. - Я уйду и приду сюда завтра. Не забывайте смазывать свои болячки мазью.
  Чист последовал ее совету. Так несколько дней старуха приносила ему еду, осматривала его болячки и смазывала их мазью, где он не мог достать их сам.
  - Кто вы? - непрестанно спрашивал ее он. - Почему так добры ко мне? Чем я могу вас отблагодарить?
  Старуха ничего не отвечала на его вопросы и однажды не принесла ему еды.
  - Вы должны идти со мной и не произносить ни слова, - проговорила она и, взяв Чиста под руку, повела его из города. Пройдя так без единого слова почти час, они очутились на утопавшей в зелени роскошной вилле. Проведя своего спутника по тенистой стороне галереи, огибавшей здание виллы, старуха ввела его в дом через малозаметную дверку. Они миновали несколько коридоров и лестниц и очутились в шикарно обставленной спальне. В ней вся мебель, включая с парчовым балдахином кровать, была так красива и изящна, благовонные запахи были так тонки и приятны, а тихая доносившаяся откуда-то музыка так благозвучна и нежна, что Чисту показалось, что он видит сон.
  - Раздвиньте балдахин, - сказала ему старуха.
  Он несмело сдвинул парчовый полог. Конечно, это был сон! Он видел перед собой свою Куню! Она придвинулась к нему на кровати. Они смотрели друг на друга не в силах вымолвить ни звука и стали так бледны, что старухе пришлось надавать им пощечин, чтоб с ними не случилось обмороков.
  - Ах, это ты! Это ты! Жива! Жив! - только и могли восклицать они сначала. Старуха попросила их восклицать как можно тише и оставила их одних.
  - Это ты? - не мог надивиться своему счастью Чист. - Ты отыскала меня в этой странной стране. Значит, бандиты тебя не замучили до смерти, как уверял меня Платонич.
  - Ну, помучили они меня предостаточно, - возразила на это Куня, - но все же не до смерти.
  - Но твой отец и твоя мать убиты?
  - Увы, это так, - отерла Куня набежавшую слезу.
  - А твой брат?
  - Мой брат убит тоже.
  - Но почему ты в Турции? Как узнала, что я здесь? И как тебе удалось привести меня сюда?
  - Я тебе все расскажу, - сказала она, - но сначала это сделаешь ты. Что ты делал после того, как тебя прогнали от меня пинками за один невинный поцелуй?
  Чист принялся чистосердечно рассказывать ей обо всех своих злоключениях. Дважды в тех местах, где поведал о смерти друга Анаева, доброго Иакова и учителя Платонича, он прерывал рассказ, чтоб утереть Куне слезы. Потом она начала рассказывать о пережитом, делая паузы там, где и он не мог справиться с чувствами.
  
  ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  
  История Куни
  
  - Я крепко спала на нашей прекрасной госдаче, которую отец не преминул сделать своей, когда на нее напали бандиты. Проснувшись от страшной пальбы и криков, я увидела вбегавшего ко мне отца, который вознамерился защитить меня от бандитов, но прямо на моих глазах один бандит всадил ему в лоб пулю. После этого бандит набросился на меня и стал меня раздевать, пока я боролась с ним, пытаясь сбросить его с себя, подоспел еще бандит, который велел ему от меня отстать, так как я должна была принадлежать сначала ему. Тогда раздевавший меня бандит со зла саданул мне ножом в бок, отчего я тут же залилась кровью.
  - Надеюсь, мне удастся ему отомстить! - воскликнул Чист.
   - Это не удастся уже никому, потому что второй бандит, придя в ярость, пристрелил его прямо на мне, он был того бандита главней и не мог перенести несоблюдения субординации. Потом он залепил мне пластырем рану, оказавшуюся, к счастью, не глубокой, и увез к себе. Он посчитал, что я такая хорошенькая и непорочная, что вполне могу стать ему прислугой и любовницей. Мне приходилось стряпать ему и стирать, то есть делать то, чего я не делала никогда даже себе. И хоть он был внешне не таким уж прям страшилищем, каким обычно рисуют всех этих новоиспеченных бандитов, но воспитание его оставляло желать лучшего. В его речах было такое количество ненормативной и бандитской лексики, что мне не всегда было понятно, о чем он говорит и что от меня вообще хочет. Однажды он что-то не поделил со свою бандитской братвой и мне пришлось пуститься с ним в бега, то есть приехать сюда, но братва настигла его и здесь и пристрелила прямо на моих глазах, мне чудом удалось уйти живой с места разборки. Я оказалась в чужой стране без денег и документов, кроме ювелирных украшений, что были на мне, ничего другого у меня не имелось. Украшения эти были весьма дорогие, и мне посчастливилось их продать одному ювелиру-еврею, который, разглядев, что я хорошенькая, поинтересовался - не продам ли я ему заодно и себя. Положение мое было так не завидно, что я сказала, что мне надо подумать. Для этих раздумий он поселил меня здесь и, оказывая мне всевозможные знаки внимания, добивается моей благосклонности. Однажды, когда я, так раздумывая, гуляла возле виллы, меня заметил начальник местной полиции, который очень скоро выяснил, кто я и что. Он стал пугать еврея судебной ответственностью за то, что тот приютил у себя не имеющую вида на жительство в стране и вообще никаких документов. Еврею пришлось ему заплатить, к тому же еще и разрешить начальнику полиции меня навещать, в надежде своими знаками внимания также заполучить мою благосклонность.
  Пока мне удается избегать оказывать ее им обоим. Но, сколько это может еще продолжаться, я не знаю, они так ненавидят друг друга. Однажды в информационной передаче по телевизору я увидела, как ведут в тюрьму двух человек, обвиненных во всех возможных грехах, в них я узнала тебя и Платонича. После этого я не отходила от телевизора и пришла просто в ужас, узнав, что вас обоих собираются казнить. Я совершенно не верила, что вы могли и помышлять о приписываемых вам злодеяниях, потому что знаю, как ты, мой дорогой, - чист, а мыслитель Платонич - мудр. Правда, он жестоко обманывал нас, утверждая, что все у нас в стране идет лучшему, хотя, возможно, и верил, что наш строй самый лучший, и уж конечно не предполагал, что этот, столь незыблемый, строй так быстро уступит место предшествующему, казалось бы, загнивающему и погибающему.
  Неделю назад я пребывала в совершенном отчаянии, не зная, как тебя спасти, а теперь готова уверовать в бога, как только получу доказательства, что тот имеет хоть какое-то отношение к твоему спасению. Ведь я послала старуху, чтоб она выпросила твое тело, никому не нужное после того, как тебя казнят. Но проведение явило ей тебя живого, хотя и не совсем невредимого. Однако хватит о грустном. Давай я тебя все-таки покормлю.
  Куня усадила спасенного Чиста в кресло возле столика, уставленного всевозможными яствами, и уселась к возлюбленному на колени. Едва она наполнила бокалы шипучим напитком, как к ним наведался явившийся за благосклонностью еврей.
  
  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  
  О том, что случилось с Куней, с Чистом,
   с евреем и с начальником полиции и как
  несчастливо влюбленные со старухой
   отправились к берегам Америки
  
  Этот еврей-ювелир не был ортодоксальным злодеем, он был просто обычным блюдущим во всем свои интересы евреем.
  - Ага, - вскричал он, - русская дрянь, тебе мало похоти полицейского идиота. Тебе нужен еще и этого уголовник, ушедший от возмездия.
  Говоря так, он вытащил небольшой пистолет, который, как ювелир, всегда имел при себе, и направил его на Чиста. На коленях его продолжала сидеть его Куня, что заставило Чиста вмиг вскочить и броситься на еврея с такой звериной прытью, которой тот никак не ждал. Чист выхватил у него пистолет и выстрелил. Несчастный еврей замертво свалился на пол.
  - О боже, да возможно ль в тебя уверовать! - вскричала Куня. - На выстрел сейчас прибежит живущий по соседству начальник полиции. Нас найдут, мы погибли.
  - Если бы мыслителя Платонича не казнили, он бы наверняка отыскал, что нам лучше делать теперь, - сказал Чист. - Но поскольку его нет, спросим об этом старуху.
  Не успели незадачливые влюбленные, позвав старуху, воспользоваться ее благоразумием, как к ним ворвался начальник полиции. Вид бездыханного и окровавленного на полу еврея, Чиста с пистолетом в руке, перепуганной Куни и сохранявшей невозмутимость старухи его озадачил.
  "Если этот человек кликнет сюда своих подчиненных, те меня схватят и уж теперь-то точно казнят, а уж то, что этот блюститель порядка сделает с Куней, быть может, будет и казни похуже, он давно домогается Куни. Так что стрелять в него мне надлежит, не колеблясь", - разрешил сомнения Чист.
  Чист выстрелил, не дав начальнику полиции опомниться, и тот свалился рядом с несчастным евреем.
  - Поздравляю! - воскликнула Куня. - Теперь нас уж точно ничто не спасет. И вот-вот настигнет расплата. Как это тебя, такого всегда кроткого, угораздило в пять мину укокошить еврея и турка?
  - Милая, только опасаясь за тебя, я впал в такое изуверство.
  Тут в их препирательства вмешалась благоразумная старуха:
  - В гараже на вилле стоит машина, пусть молодой человек выводит его из гаража. А барышне надлежит побыстрей собрать все, какие в доме найдет, деньги и драгоценности. Конечно, я уже стара для таких путешествий, но никому из нас теперь не выбирать, и всем надлежит уносить отсюда ноги, как можно быстрее.
  Чист тут же усадил в машину Куню и старуху и повел машину так быстро, как только мог. Как раз тогда, когда их машина уже приблизилась к Босфору, над турком и евреем свершались ритуалы погребения их вер, а Чист и его возлюбленная были объявлены Интерполом в международный розыск.
  Так как ни у кого из них не было никаких документов, то, по совету старухи, Чист уговорил в гавани Золотой рог одного капитана взять их на свой сухогрузный корабль, направлявшийся к берегам Америки. Наличных денег у беглецов было все ничего, так что они предложили капитану еще и машину из гаража еврея. Однако капитан сухогруза, заподозрив, что дело тут не чисто, потребовал сверх того денег еще. И Чист отдал ему часть имевшихся у них драгоценностей.
  После нескольких дней морского путешествия, когда судно, миновав Средиземного море, уже выходило в Атлантику, Куня обнаружила пропажу всех взятых ею из дома ювелира драгоценностей.
  - Теперь мы остались без всякой надежды продать наши драгоценности и обрести столь долгожданную свободу в Новом свете, куда так стремились когда-то все уставшие от притеснений наши соотечественники. Кто только столь жестоко нас обокрал?
  - Увы, - сказала старуха, - я сильно подозреваю, что это сделал сам капитан, он догадался, что, кроме отданных ему драгоценностей, у нас имеются еще. Не зря он так часто отсылал нас на палубу дышать морским воздухом.
  - Мыслитель Платонич при жизни всегда нам толковал, что наступит такой день, когда деньги не будут иметь никакого практического смысла и люди станут друг другу во всем помогать и делиться всеми благами, которых будет не счесть. Но теперь, когда мои соотечественники, вследствие столь внезапного развившегося коллапса экономики, политики и нравственности, отказались во все это верить, я, конечно ж, тоже не верю, что кто-нибудь станет нас укрывать просто так. Неужели у нас совсем ничего не осталось?
  - Ни единого крохотного брильянтика, ни единого цента, - подтвердила Куня. - И надо же тому случиться именно сейчас, когда я наконец поняла, что деньги и свобода - абсолютные синонимы.
  - Но ведь мы едим в свободную страну, страну таких возможностей, о которых мы в своей, столь закрытой, стране даже и не подозревали. И, быть может, именно там, где все, действительно, идет к лучшему, нам удастся обрести наше счастье, ведь мы столько претерпели, чтоб быть вдвоем и любить друг друга.
  - Разумеется, мы любим друг друга, но обретем ли мы после таких испытаний свое счастье - еще вопрос, - тревожилась Куня. - Ведь все наши соотечественники, которые всякими правдами и неправдами добирались до этой свободной страны, после утверждали, что именно там обрели то, что искали, и настаивали на этом так упорно и так горячо, что возникало подозрение, что они блефуют. Ах, ну почему нам выпало испытать столько невзгод. И совершенно не ясно, сколько тех еще впереди!
  - Ах, как вы оба еще неразумны, - проворчала старуха. - Ибо думаете, что горче ваших испытаний не испытал никто. И отчего все люди так устроены, что подозревают в своих невзгодах и утратах нечто исключительное.
  - Но ведь мы и были с ним воспитаны исключительно для одного только счастья, - указала Куня старухе на своего возлюбленного. - И в результате несчастья надо ж мне было попасть сначала в игрушки к бандиту, которой он бог весть сколько собирался играть, а потом избегать притязаний еврея и турка, которые тоже невесть сколь долго еще могли то сносить. От всех их похотей меня просто мутило. А ведь все мои предки были заслуженные сыны нашей партии, и вряд ли кто сделал больше их, чтоб все в стране шло к одному только лучшему.
  - Ах, барышня, как вы еще наивны, - покачала на это головою старуха, - если думаете, что перед вами неразумная старуха, дожившая до своей старости в череде покойных событий. У меня нет ни единого органа, который имеет всякая женщина, нет даже грудей, и выгляжу я на тот самый возраст, в котором была бы моя мать, будь та жива. А ведь мои предки сделали для той же самой страны ничуть не меньше, чем ваши. И один из них, мой прадед, стоял у истоков создания той самой партии. А уж вам ли не знать, как честолюбива партийная плоть.
  Эта неожиданное откровение старухи заставило влюбленных переглянуться и упросить ее рассказать о пережитых злоключеньях.
  
  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  
  История, рассказанная старухой
  
  - Не всегда я была такой невзрачной старухой, отличной от других старух только пущей невзрачностью, и не всегда я была прислугой. Я дочь одного выдающегося партократа одной из Среднеазиатских республик. До семнадцати лет я воспитывалась в таком дворце, которому госдача, на которой воспитывали вас обоих и про которую мне рассказывала барышня, не сгодилась бы даже в качестве конюшни. Она была отделана по восточному роскошно и вся утопала в коврах, перед которыми все прочие ковры, которые я после видела, казались мне половыми тряпками. Все жители этой среднеазиатской республики хоть и числились независимыми гражданами республики и им были декларированы всевозможные права, но по сути своей были подданными моего отца. Для него они работали на полях и в садах, выращивая хлопок и фрукты, ткали ковры и пасли скот, рыли оросительные каналы и строили красивые казенные здания. Отец следил только за созданием видимости счастливого процветания республики, впрочем, процветание других республиках было точно таким же, хотя те, случалось, и хвастались друг перед другом какими-то непонятными никому достижениями. Как меня одевали и украшали, описывать и смысла нет, ибо такую роскошь и изящество можно только увидеть. Живое воплощение честолюбивых чаяний своих родителей, красивая и грациозная, я росла окруженная одними удовольствиями и поклонениями. Моя красота внушала женщинам такую зависть, что они дурно спали ночами, после того, как видели меня. Впрочем, и видевшие меня мужчины по совсем другой, правда, причине спали женщин не лучше. Мои глаза блистали так ярко, что их блеск был виден в абсолютнейшей темноте. Мои телесные формы были так совершенны, что стоявшая во дворце отца Венера Медицейская из цельного куска розового мрамора, при виде меня, прикрывала глаза. Во всяком случае, кто-то все это видел.
  Я была обручена с сыном такого же ранга партократа соседней республики. Этот приятный юноша блистал не только одной красотой, но еще и умом, и пылал ко мне любовною страстью. Я тоже самозабвенно любила его. Все было уже приготовлено к торжественному нашему бракосочетанию. Подготовлялись многодневные увеселения, галоконцерты, конные состязания. Уже близился миг моего счастья, когда отца моего послали с каким-то деликатным поручением в одну азиатскую страну, в которой назревал нужный кому-то политический переворот. И надо же так случиться, что мой отец попал туда именно в этот момент. Наше посольское представительство в этой стране подверглось осаде, и сведенья из этой страны практически перестали поступать в нашу страну. Не зная, что с отцом, мы с матерью пребывали в страшной тревоге, проистекавшей от совершенной неопределенности и невозможности что-либо предпринять. Разумеется, мою свадьбу на время пришлось отложить.
  За тот год, что мы пребывали в неведении, нас переселили в апартаменты много наших скромней, потому что место отца занял очередной видный политический деятель республики. Наконец до нас дошли сведенья, что мой отец то ли ранен, то ли убит, одно из двух. Тогда я и мать решили ехать в страну, где находился отец. Многие отговаривали нас от этой поездки, зная, сколь непредсказуемо поведение людей в странах, затеявших перевороты.
  Всеми правдами и неправдами нам удалось приобрести билеты на самолет в эту страну. С собой мы уговорили поехать троих мужчин, особо приближенных к отцу и трех женщин, бывших у нас в услужении.
  Прилетев на аэродром этой мятежной столицы, мы взяли какой-то допотопный автобус, на котором все вместе и направились в столицу к зданию нашего посольского представительства. На одной столичной улице дорогу нам преградила огромная толпа, находившаяся в состоянии неистовства. Кто видел восточный переворот хоть раз, второй переворот едва ли захочет увидеть. Однако мы попали в самый его эпицентр. Нечего и говорить, что наш автобус тут же был остановлен, нас заставили выйти. Люди в чалмах и грязных одеждах окружили нас. Они тут же распознали в нас иностранцев, то есть людей, понятия не имеющих об их фанатической вере. И потому все мы значили для них не больше, чем пыль на дороге. Все трое наших мужчин были зарезаны сразу. Из-за женщин у этих фанатов веры разгорелась борьба. Мою мать и всех трех наших женщин растерзали прямо у меня на глазах; тянувшие их за руки и за ноги мужчины, напоминали безумных детей, деливших куклы. Мне удалось спастись лишь потому, что один из этих дикарей впихнул меня в наш же автобус; и все, кто в него уселся, сочли своим долгом сразу заняться со мною тем, что до сих пор вызывает во мне единственное желание закатать их всех живьем под асфальт, до этого я не очень задумывалась, почему такое практиковалось у меня на родине. Вся столица была охвачена безумием враждовавших между собой сторонников победившего режима и сторонников свергнутого. Одни из этих сторонников обстреляли и подожгли наш автобус. Я уже задыхалась в дыму, когда кто-то стал вытаскивать меня из груды окровавленных трупов в автобусе. Очнулась я в какой-то глинобитной хижине; передо мной сидел человек, кажется, он был единственный во всем автобусе, которому не нужна была моя плоть. Он удивил меня тем, что заговорил со мной на языке моего отечества. Я стала плакать, а он - меня утешать, потом накормил скверной, грубой едой, которой питался всегда. Потом я рассказала ему свою историю, а он мне - свою.
  - Моя жизнь в свободной Среднеазиатской республике была так убога и примитивна, что кроме хлопковых полей вокруг себя я почти ничего не видал, - начал он мне свой рассказ. - Но, как и все мои соотечественники, я очень любил комфорт и женщин, для чего мне приходилось частенько переходить государственную границу с набитыми маковой соломкой мешками. Во время одной из таких сделок кто-то набил один мой мешок обычной соломой, и в плутовстве заподозрили почему-то меня. Разумеется, я тут же был лишен обоих яичек. Так что мне очень жаль, что я не могу воспользоваться, как раньше, твоей красотой, однако использовать ее я все же могу.
  Я не сразу поняла, что он имел тогда в виду. Я стала упрашивать его помочь мне вернуться в свою страну, но он уверял меня, что это уже никак не возможно после того, что случилось со мной. Он стал моим сутенером, то есть отдавал меня мужчинам на ночь, а вырученные за это деньги тратил на опиум, который курил день и ночь, несколько раз я пыталась от него сбежать, но всякий раз он меня возвращал и нещадно избивал. Он одевал меня в какие-то лохмотья и кормил одними объедками. Как все наркоманы, он не имел сострадания ни к чему в этом мире, который ненавидел, и приятного забвения искал в совершенно ином. Когда ему, наконец, надоело со мною возиться, он продал меня в один турецкий бордель, где кроме меня еще были женщины. Там меня кормили и одевали получше, так как требовалось, чтобы меня любило, как можно больше мужчин. Разумеется, в этом борделе я была примой и пользовалась таким у мужчин успехом, что нередко мне приходилось пользоваться бритвой, которой я резала себе лоб и щеки, чтоб иметь передых от их ненасытной любви. Не дай бог никакой женщине попадаться в руки этих перегретых солнцем и изнывающих от безделья мужчин. Разумеется, все вокруг нас презирали нас за это ремесло, и особенно - женщины, предполагавшие, что мы получаем что-то от этой, так называемой любви. Не существует такой женщины, которая после занятий такою "любовью", захочет ею заняться хоть с кем, хотя и немного найдется женщин, которые найдут в себе мужество поменять свое непристойное ремесло на любое другое. Но нет нужды рассказывать обо всех пережитых мной там униженьях и дурных плюс к ним болезнях. Последней моей там болезнью стала какая-то местная лихорадка, возбудитель которой не известен и по сей день и которую очень редко кому удавалось пережить. Меня, как только поняли, чем я больна, выбросили из борделя и отнесли на свалку на какой-то простыне, которая, несомненно, стала бы моим саваном, если б меня случайно не увидел один мужчина, который совершенно не интересовался бордельными женщинами, но мог оказать помощь любой из них, попавшей в беду. Он не побоялся моих гнойных язв, которыми я была покрыта с головы до пят, и отнес меня в лечебницу. Он заплатил даже денег, чтоб меня там лечили. Какие-то начинающие медики, не столько из сострадания, сколько из академического интереса кормили меня такими ядреными лекарствами, что лакомившиеся содержимым моих гнойных язв мухи дохли прямо на мне, правда, перед этим лечением медикам пришлось удалить мне обе молочные железы и матку, ставшие сплошными гнойниками. То, что я выжила, удивило меня, но еще больше - моих лекарей. После такого странного лечения за пару лет я состарилась на целых двадцать и не могла уже представлять для мужчин ни малейшего интереса. Чтоб не умирать с голоду, мне приходилось постоянно скитаться и наниматься кому-нибудь в услужение. Сколько раз я собиралась покончить с собой, но всегда меня останавливало одно раздумье: ведь зачем-то я объявилась в этом отнюдь не лучшем из возможных миров. И, несмотря на то, что именно он приобщил меня к своей скорби, мне все же нравилось его созерцать. Кончила я тем, что поступила в услужение к еврею-ювелиру, очень верно рассудившему, что его богатствами я не прельщусь никогда. Когда в доме появились вы, барышня, мне пришлось начать ухаживать и за вами, - так окончила свою историю старуха. - Так что не воображайте теперь, что несчастней вас нет. И если вы найдете на этом судне хоть одного человека, который бы не считал свои несчастья самыми значимыми из всех, то утопите меня в океане.
  
  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  
  Как Чист был принужден разлучиться
  с Куней и со старухой и направиться
  с новым приятелем к берегам Испании
  
  После этого рассказа молодые люди стали оказывать старухе больше знаков внимания. Так, рассказывая подробности своих злоключений, Чист, его возлюбленная и старуха миновали Атлантику и приплыли в большой Венесуэльский порт неподалеку от Каракаса. Тут только все они уразумели, что их сухогруз направлялся совсем не в Северную Америку, а в Южную, но им было не выбирать. Не дав никому из них сойти на берег, капитан, обокравший их, запер всех троих у себя в каюте и объявил, что прекрасно знает, кого привез в свою страну, что ему ничего не стоит Чиста и Куню, разыскиваемых Интерполом, сдать властям.
  - Если узнают, что я привез сюда убийцу и его пособницу, мне не быть уже капитаном. Правда, девушку я еще могу приютить у себя.
  За время путешествия капитан вполне разглядел все прелести Куни и очень рассчитывал, избавившись от ее возлюбленного, сделать Куню своею любовницей, ибо не меньше материальных благ обожал красивых женщин. Чист и Куня были совершенно растерянны, так как, обретя наконец друг друга, совсем не собирались разлучаться уже никогда.
  - Барышня, у вас и у вашего молодого человека в голове только бредовые грезы и ни гроша за душой. А этот, обокравший нас жулик, даст вам кров и комфорт, - сказала старуха. - Несчастья дают людям права поступать сообразно обстоятельствам. Так что оговорите с капитаном, чтоб он позволил молодому человеку укрыться в каком-нибудь безопасном месте. А мы с вами пока останемся в неведомой нам Венесуэле.
  Как ни не хотелось Чисту вновь расставаться с Куней, но капитан пригрозил ему, что вызовет на корабль полицию; и домысливать, что тогда ждет его ненаглядную Куню и его самого, ему не хотелось совсем. Капитану было известно, что служивший когда-то в Советской Армии Чист неплохо владел автоматом, и, чтобы вернее избавиться от Чиста, капитан свел его с одним солдатом удачи, по имени Эфейшем. Он был потомком автохтонов трех пересекавших экватор материков, и он был очень неглуп.
  - Как я обойдусь без тебя, моя Куня? Как же ты будешь здесь без меня? И когда же мы свидимся? - вопрошал на прощание Чист.
  - Мы свидимся, хотя и, предчувствую, очень не скоро, - сказала Куня. - И хоть ты и направляешься в страну, которая сейчас ни с кем не воюет, но помни, все мужчины заражены безумьем насилия. Но тебя, мой милый, то безумье коснуться уже не должно.
  Со своим новым другом Эфейшемом Чист отправился в Испанию на небольшом, но весьма маневренном и быстроходном судне, служившем одному дельцу для перебрасывания по миру оружия, наркотиков и живого товара.
  - Мы направляемся в Испанию к одному нуворишу, - вводил Чиста в курс дела его новый друг Эфейшем. - На сколько мне известно, он ужасно богат, у него гора грязных денег, которую он намеревается отмыть. Само собой, ему нужна надежная охрана. Эти странные господа совершенно не страшатся, что, нахапав за очень небольшой промежуток времени гору денег, всю последующую жизнь будут жить в страхе, что ту кто-то отнимет, вместе с их, само собой, животом. Им кажется, что только им и надлежит жить как-то необычайно красиво, потому что они - это они. Им невдомек, что красивые бабочки порхают много меньше невзрачных.
  - Да, это, к сожалению, именно так, - согласился с ним Чист. - Люди так еще не разумны, что без устали ищут доказательств своего превосходства перед другими людьми. Люди одной расы, считают цвет своей кожи гораздо красивее прочих расовых цветов; люди одних этносов отыскивают постоянно доказательства превосходства своего этноса над прочими; мужчины презирают женщин за слабость, женщины презирают тех за грубую животную силу; представители одних конфессий не переносят на дух представителей других, хотя про их веры верующие иначе ни сном ни духом не могли и прознать; богатые презирают бедных, за их невозможность вести шикарную, беззаботную жизнь, бедные же конечно подозревают, что жизнь богатых бесчестна; красивые женщины игнорируют некрасивых, а те находят, что красивые непременно безмозглы; гетеросексуалы высмеивают гомосексуалов, а те потешаются над упертыми в прелести разнополой любви; люди, занимающиеся умственным трудом, считают тех, кто занимается физическим трудом, тупицами, а те, разумеется, этих умников считают просто бездельниками, любой направивший на тебя пистолет полагает, что может тебя презирать и лишить даже жизни, и сменит свое презренье на ужас только тогда, когда ты, отнимешь у него пистолет и направишь его в обратную сторону, - заключил свои наблюдения Чист.
  - Все так и есть, - тоже согласился с ним Эфейшем, - и потому мы должны быть мудрее или хотя бы хитрее всех чванящихся превосходством болванов.
  
  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  
  Как были приняты нуворишем Чист и
  Эфейшем, и кого они встретили на этом приеме
  
  Когда их судно приблизилось к находившемуся вблизи Испании острову, оно не стало заходить в его гавань и, после того как Эфейшем и Чист спрыгнули за борт и оказались в воде, тут же повернуло назад и вскоре пропало из виду. Едва Чист с новым другом добрались вплавь до берега, на них набросилось такое количество людей в бронежилетах и касках, что могло показаться, что они попали в эпицентр военных маневров, происходивших на острове.
  - Боже, храни частную собственность, доставшуюся хоть самым неисповедимым путем, - торжественно сказал Эфейшем, и это был пароль.
  После этого большинство людей в бронежилетах от них отошли, и несколько людей из охраны очень тщательно обыскали приплывших, но не нашли у тех даже носового платка. Потом им устроили столь же тщательный допрос, после чего приказали оставаться на месте и ждать. Старший охранник проворно побежал доложить нуворишу о прибывших, ибо тот, не доверяя никому, всегда лично набирал себе охрану.
   Столь же проворно, как убежал, он прибежал к ним только через сутки. К концу которых и Чист и Эфейшем стали поглядывать на пришвартованную невдалеке от них роскошную яхту.
  - Сеньор вас примет, - сказал он, - он лично расспросит вас, кто вы и откуда.
  - А нельзя ли нас перед этим расспросом накормить или хотя бы напоить? - попросил Эфейшем. - Ведь мы не ели, не пили целые сутки.
  - Нет, - ответил охранник, - сеньор решит это сам.
  Их повели вдоль берега, при этом оба пленника постоянно жмурились от наведенных на них перископов. Наконец их ввели в просторную беседку, высокие колонны которой были из светлого мрамора. Между колоннами располагались вольеры, в которых летали экзотические, отловленные во всех частях света, бабочки. Каждую колонну подпирал дюжий охранник. Посреди террасы стоял с всевозможными яствами стол и на полукруглом вдоль всего периметра беседки диване возлежал молодой человек, почти ровесник Чиста. Он был белокур и упитан, правда, его щеки и губы были бледны, и контрастировали с алой на его голой шее косынкой, завязанной на манер пионерского галстука. Одет молодой человек был в бархатный бордовый халат, вышитый золотыми скрещенными серпами и молотами. По-видимому, это и был сам нувориш, нового непонятного образца.
  - Итак, вы - русский? - обратился он только к Чисту.
  - Да, сеньор, - скромно ответил тот.
  - Россия большая, откуда вы родом конкретно? - снова спросил нувориш, приподнимаясь с дивана и вглядываясь в Чиста все пристальней.
  - Я родился и вырос в нескольких километрах от ее главной столицы, - ответил Чист, также разглядывая нувориша: что-то в нем показался ему как будто знакомым.
  - О небо! Возможно ли? - воскликнул тот. - Чист, я Куниц, ты меня не признал.
  - Какое чудо! - воскликнул Чист. - Но как ты переменился.
  - А ты почти - нет!
  - Ах, Куниц, неужели это ты? Это невероятно!
  После таких восклицаний нувориш и Чист бросились друг другу в объятья, и оба прослезились.
  - Как ты стал нуворишем? Ведь тебя, брата моей возлюбленной Куни, как сообщил мне Платонич, убили бандиты. Ты, Куниц, сын виднейшего политического деятеля нашей страны, ты - нувориш! Это так удивительно. О Платонич, как бы он был рад, если б был только жив, узнать, что тебя не убили бандиты.
  - Не говори мне ничего про этого лжеца, - попросил Куниц.
  - Но почему, он же был нашим учителем?
  - Он был обычным старым развратником, не пропускавшим ни одной женской юбки на даче отца, и забивал наши мозги отборным бредом про какой-то необходимый всем тупик социализма - коммунизм, в который сам же, конечно, не верил.
  - Но нет, я видел его в его последние дни, он оставался до конца неколебим в своих убеждениях, - возразил Чист.
  - Эти партийные зомби всегда умирают со словами "Да здравствует партия", забывая добавлять "наша кормушка".
  Куниц тут же приказал своим охранникам уйти и стал усердно поить и кормить своих гостей. Чист и Куниц принялись хлопать по плечу друг друга, вспоминать свое детство и юность и рассказывать, что с ними случилось потом.
  - Ты будешь удивлен, я думаю, что и сестра твоя тоже спаслась от бандитов, - сообщил Чист. - Она благополучно здравствует.
  - Где она?
  - Я оставил ее у одного капитана в Венесуэле. А прибыл к тебе, потому что меня разыскивает Интерпол и у меня нет ни денег, ни документов, и, только став твоим охранником, я мог обходиться без них.
  Все, что они рассказывали друг другу во время этой беседы, несказанно удивляло их. Потчуя друга отменными яствами, молодой Куниц не забывал наливать себе и другу детства русскую водку.
  
  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  
  История рассказанная Куницем младшим и
  Как в него стрелял Чист, после чего ему и
  Эфейшему пришлось уносить оттуда ноги
  
  - Всю жизнь я буду помнить ужасный день, когда на нашу дачу напали бандиты, - начал свой рассказ Куниц. - Когда началась пальба, я подумал, что развлекаются охранявшие нас бандиты, любившие пострелять, и нередко приканчивавшие друг друга. Правда, нас они охраняли на совесть, потому что обожали нас, как собаки хорошо их кормивших хозяев. Когда пальба началась в самой даче, я вскочил и бросился к матери. Я увидел, как какой-то бандит прошил ее автоматною очередью, потом он обратил дуло автомата ко мне, я бросился бежать, но он настиг меня, и я почувствовал, как грудь мою обжигает свинец, и свалился без чувств. Очнулся я уже на столе судмедэксперта, когда тот вспарывал мне живот. Увидев, что я заорал и открыл глаза, он не стал брать греха на душу и отвез меня к лекарям. Из всех доставленных с нашей дачи к тому эксперту трупов, только мне бандиты забыли сделать контрольный выстрел в висок. Набравшись сил, я тут же отрыл все мне известные тайники отца, в которых долларов и золота в слитках было больше, чем в государственной казне. Переправить их за границу оказалось проще простого. Когда наши лидеры называют, сколько денег и золотых запасов утекло за кордон, мне становится просто смешно. Они не знают даже порядков этих сумм.
  - Ах, Куниц, как ты мог так ограбить страну, которая тебя взрастила? - воскликнул Чист.
  - Не ерунди, - сказал Куниц, - Той страны уже нет, я теперь понял, что мне нечего больше ждать от страны, превратившейся в банку пожирающих друг друга пауков. Я порвал с ней навсегда. Я бросил всех своих женщин. Те пожелали, чтоб мне было пусто, и бросили прижитых от меня детей, которые обитают теперь на помойках. У меня есть все, а у них ничего. Но иногда мне бывает так пусто, что не мил весь белый свет. Кроме героина, ничто никогда не развеет внутри меня пустоту. - Куниц вынул из кармана халата шприц и жгут и уколол себя в вену.
  - Но ты себя так можешь убить, - сказал Чист.
  - Меня убили на родине, и здесь мне не воскреснуть. Не обманывать себя и вообще никого это самая большая роскошь, которую только может позволить себе человек. Я порвал окончательно с прошлым. Я перенес несколько пластических операций, и не скажи я тебе - кто я, ты б меня не узнал, но меня не узнали бы даже мать и отец, будь они живы. И едва ли узнает и Куня, которую ты зачем-то оставил у какого-то латиноса.
  - Я надеюсь, ты мне теперь поможешь ее забрать у него, - сказал Чист, - и я наконец женюсь на ней, что есть вершина моих желаний.
  - А ты нахал! - ответил Куниц. - Как у тебя хватает наглости об этом даже мечтать. Ты забываешь, что ты всего лишь безродный совок, а кто был мой отец и все мои партийные предки!
  Чист был совершенно ошеломлен такими словами молодого Куница.
   - Но ведь разве не я вырвал твою сестру из рук еврея и турка и увез в безопасное место, она и сама не прочь вступить со мной в брак. Да и учитель Платонич нам говорил, что социальных неравенств быть не должно, все люди братья друг другу и абсолютно равны. И, конечно, я женюсь на ней.
  - Это мы посмотрим, совок! - воскликнул Куниц и, отбив о край стола у водочной бутылки дно, полоснул ею перед самым носом Чиста, тот вмиг схватил другую бутылку, также отбил дно у нее и заехал Куницу в шею. Тот свалился без чувств и алый галстук на шее его потемнел.
  - О, боже мой! - сказал Чист и заплакал. - Я убил сына партократа Куница - брата своей возлюбленной. Я не злой человек и, тем не менее, уже убил столько людей из страха, что те убьют меня.
  Тут к нему подошел Эфейшем, наблюдавший эту сцену у входа в беседку, чтобы не мешать беседе бывших друзей.
  - В беседку вот-вот войдут его люди, и в лучшем случае нас просто пристрелят на месте. Так что нам некогда оплакивать его.
  Эфейшем, который побывал во множестве переделок, соображал, как выжить, всегда очень быстро. Он тут же снял с распростертого Куница его бордовый атласный халат, надел его на Чиста и подтолкнул его к выходу из беседки.
  - Живее, приятель. Вся находящаяся поблизости охрана должна будет принимать тебя за синьора, пока ты с такою же белою кожей, как у него, в его халат будет маячить на той вон яхте. Мы должны уйти за горизонт моря, прежде чем за нами погонятся.
  
  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  
  Что произошло с двумя путешественниками,
  с девушкой, ее любимым тигром и людьми,
   прозывающимися африканскими арабами
  
  Чист и его приятель успели скрыться за горизонт, прежде чем кто-то прознал о произошедшем в беседке. Прекрасно умевший управлять яхтой Эфейшем, обнаружил, что та отлично оснащена, в холодильнике ее оказалось вдоволь вкусной еды, и там нашелся заряженный автомат.
  - Я был во многих горящих точках мира, и видел много всякого сброда, но то, что вытворяет сейчас повсюду сброд из России, трудно даже придумать, - говорил Эфейшем, уничтожая запасы холодильника. - Он непредсказуем до ужаса.
  - Да, это так, но в их головах так долго варилась такая каша, что когда она доварилась, оказалось что расхлебать ее невозможно, - ответил Чист. - Ты вот ешь с таким аппетитом, а я даже не знаю, смогу ли есть, после того, как убил брата своей возлюбленной Куни. И даже не знаю теперь, как скоро увижу ее.
  Проговорив все это, Чист все же принудил себя присоединиться к трапезе приятеля.
  Когда солнце стало садиться, путешественники приблизились к небольшому острову в океане. Но не успели они на нем высадиться, как до них донеслись женские крики. Полные тревоги в этой незнакомой местности, они притаились в прибрежной растительности и увидели совершенно голую женщину, которая стремительно бежала от преследующего ее тигра. Чисту стало жаль женщину; не раздумывая, он схватил имевшийся на яхте автомат и метко, как научился в армии, сразил тигра.
  - Если я совершил грех, убив брата возлюбленной, то это, быть может, для того, чтобы спасти жизнь этой женщине, - сказал Чист, но далее не проговорил ничего, потому что увидел, как женщина, подбежав к убитому зверю, принялась нежно гладить его шкуру и тяжко стенать.
  - Надо же какая чувствительная у нее душа, - сказал Чист, - она скорбит по едва не растерзавшему ее зверю.
  - Славное дело ты сделал, стрелок, - возразил ему Эфейшем, - ты убил ее любовника.
  - Ее любовника! Возможно ли это? Ты смеешься надо мною. Разве может женщина иметь любовником такого страшного зверя?
  - Тело самца любого млекопитающего не так уж отлично от мужского, - отвечал Эфейшем. - Почему тебе кажется таким странным, что, разочаровавшись в мужских достоинствах, многие богатые дамы обращаются к зверью.
  - Хотел бы я знать, что же мужчины вытворяли с такими дамами, что они не бояться быть съеденными даже тигром, - заметил Чист. - К тому же, смысл такой любви мне совсем не понятен; генетикой вполне доказано, что все рожденные от подобных отклонений фавны, кентавры, русалки обитают только в мифологиях.
  - Возможно, - согласился Эфейшем, - однако посмотри на забегавших по острову прислужников этой дамы, как бы они не наделали нам хлопот.
  После этого двое путешественников поспешили на всех парусах подальше от этого острова. К вечеру следующего дня они, усталые, высадились на пустынный берег южного побережья Африки и, проклиная все свои приключения, тут же уснули. Проснувшись, они почувствовали, что не могут пошевелиться, потому что крепко связаны веревками по рукам и ногам и окружены полусотней людей в чалмах, у некоторых из них были ружья, у некоторых только ножи. Невдалеке от пленников эти люди разводили большой костер и кричали что-то на непонятном Чисту языке, однако чаще всего слышалось "янки, янки, янки".
  - Нас, скорей всего, изжарят на этом костре и съедят, - печально сказал Чист приятелю по несчастью. - Ах, избежать столько раз смерти, чтоб быть в итоге съеденными этими каннибалами. Уж не знаю, посмел ли бы мой учитель заметить мне сейчас, что все идет к лучшему.
  - Не отчаивайся, - сказал опечаленному Эфейшем, - я немного понимаю язык этих африканских арабов и попробую с ними договориться.
  - Братья, - сказал им Эфейшем, - с чего вы взяли, что мы обязательно янки? Я потомок не самых светлокожих рас трех материков, что и видно по мне, да и вообще по возможности избегаю так называемых цивилизованных стран, мой же приятель, - Эфейшем указал на Чиста, - едва ли осмелится сейчас ступить на землю этих янки, так как те с удовольствием усадили бы его на электрический стул, не будь они членами каких-то провозглашающих гуманизм организаций, что, впрочем, не мешает этим янки ощущать себя хозяевами жизней и судеб всех неянки.
  Арабы нашли, что речь Эфейшема разумна, и поверили ему вполне. Они развязали своих пленников, стали с ними необычайно учтивы и даже угостили тех верблюжьим мясом, которое изжарили на разведенном костре.
  - Вы не янки! Вы не янки! - весело махали они, прощаясь с Чистом и Эфейшемом, уплывавшим от них на яхте.
  - Какой удивительный народ, - говорил Чист, еще не веря своему внезапному избавлению, - конечно же, они вправе не жаловать бомбящих их янки, при всяком удобном случае желающих продемонстрировать свою силу. А та, насколько известно, не есть еще доказательство большого ума. По сути своей эти люди и те, кого они так ненавидят, есть наивные дети, но дети, увы, способные друг друга убивать. И те, и другие демонстрирую друг другу свое превосходство, подобно дворовым мальчишкам. Хотя эти арабы очень даже могут искренне полюбить того, кого сочтут своими друзьями. Они оказали нам столько любезностей, едва лишь узнали, что мы не янки.
  
  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  
  Как Чист с приятелем попали в шторм а потом
  - в страну Эльдорадо, и что их там потрясло
  
  - Самое лучшее, что нам сейчас стоит сделать, так это затеряться в какой-нибудь арабской стране, потому что я не уверен, что после того, как ты убил бывшего друга, Интерпол не захочет разыскать и меня, чтобы припомнить мне все мои прежние проделки, - сказал Эфейшем. - И вообще нам бы следовало войти в устье какой-нибудь реки, которая приведет к обитаемому месту, потому что у нас не осталось провизии. И вообще, чем быстрее мы доберемся до берега, тем будет лучше, потому что море становится неспокойным, а в баке нашей яхты ни капли горючего.
  С этими словами Эфейшем стал вглядываться в стремительно надвигавшуюся на них черную тучу. Едва они завидели берег, как начался шторм, принявшийся нещадно разламывать яхту. Шторм унес их в море и таскал по нему целую ночь, испытывая физические и душевные силы друзей по несчастью. Только на утро они обнаружили себя на крохотном коралловом острове, на который море выбросило только доски разбитой о рифы яхты. На третий день над их островом закружил вертолет. И как ни опасались Чист и Эфейшем, что в нем могут оказаться те, кто отдаст их в руки правосудия, но им обоим так надоели морская вода, мелкие невкусные рыбешки и нещадно палившее солнце, что они были согласны променять среду обитания на любую другую. По веревочной лестнице Чист и Эфейшем взобрались на борт вертолета, в котором оказался только один водитель. Перекрикивая шум мотора, он сообщил друзьям, что направляется в одну Индийскую общину, где их приютят и накормят. Друзьям было не выбирать. Они долго летели над водными гладями, над горными вершинами, над песчаными пустынями, над зелеными равнинами, прежде чем вертолет, пролетев над чередой неприступных скал, приземлился на простиравшиеся, куда видел глаз, равнине.
  Вся она являла собой прекрасно ухоженный сад, в котором повсюду благоухали редкой красоты цветы, созревали на кустах и деревьях плоды, разгуливали тучные коровы и щебетали райские птицы. Все люди, попадавшиеся на пути прибывшим, были одеты в шелковые, радужных цветов наряды и встречали их радостными улыбками. А дети в знак приветствия поднимали вверх руки. Все здания на равнине, отделанные мрамором и золотым декором, равно сочетали в себе роскошь дворцов и величие храмов, и возле них имелись с чистейшей пресной водой бассейны, которые были тоже отделаны мрамором и золотом. Как только путники искупались в одном таком бассейне, подошедшие к ним девушки подали Чисту и Эфейшему нарядные шелковые одежды и сандалии, после того их обоих повели в один из дворцов и усадили за общий стол. Их накормили превосходным рагу с мясом и овощами, им подали восхитительный салат из множества фруктов с ароматнейшим чаем. При этом все угощавшие их были необычайно скромны и учтивы. Когда трапеза была окончена, Чист и Эфейшем невольно вспомнили, что им нечем заплатить за такое божественное угощение. Это вызвало у угощавших приступ веселья.
  - Извините нас за этот невольный смех, - сказал один из них, - вы, конечно же, прибыли сюда из другого мира и не имеете ни малейшего представления, как мы живем. Никто здесь не жаждет материальных награждений ни за что.
  Друзья выслушали это с не переходящим ни во что удивлением.
  - Что же, однако, это за страна, живущая не по законам всего прочего мира? - вопросил Чист. - Неужели здесь люди живут без всяких корыстей? И, может быть, не обманывал меня когда-то учитель Платонич, говоря, что все может идти к лучшему. И я как раз в одной такой, отдельно взятой стране, наконец, очутился.
  Услышав такие рассуждения, ухаживавшие за гостями юноши и девушки не нашли ничего лучше, чем проводить гостей к своему старцу, который лучше всех разбирался в философии бытия.
  Дом старца оказался изумительным просторным дворцом, внутри которого все было отделано дорогими породами деревьев и светилось необычайной чистотой. Единственным украшением всех комнат там были отмытые до невидимости стекла окон, в которых картины дивной природы сияли своей меняющейся постоянно красотой. Старец принял двух иностранцев, сидя в низеньком кресле, возле которого стоял столик с раскрытым на нем ноутбуком.
  - Мне столько лет, что я стараюсь не называть своего возраста, чтоб не прослыть лжецом. Да и, по правде сказать, мне надоело считать свои годы. Чтоб жить долго и счастливо, то ни к чему, надо просто не нарушать законы этого мира и соблюдать все гигиенические предписания. Хотя, чтоб выбрать из них самые разумные, сейчас, воистину, сломать можно голову. Наша община это отдельное государство, созданное волей людей, не столько не пожелавших разделять несчастья других государств, сколько поверивших в возможность жить в мифологической стране Эльдорадо. На ее благоустройство были потрачены богатства великих моголов и инков и одного толстосума новейших времен. По возможности мы сочетаем здесь здравую простоту древнего быта с нужными благами цивилизации, - старец указал на сад за окном, потом - на электрическую люстру и свой ноутбук. - Чтобы поддерживать свой оазис в божьем виде, мы вынуждены избегать большого наплыва сюда корыстолюбивых гостей. И хоть такие искусственные оазисы счастья иногда создаются везде и могут благоденствовать довольно долго, но, насколько я знаю, туда всегда является дьявол, чтоб положить тому счастью конец. Моя же задача - не пускать его сюда как можно дольше.
  Потом старец стал рассказывать гостям об устройстве своего оазиса, в котором не было ни насилия, ни тюрем, ни судов и уж конечно никаких презренных домов. Каждый в его стране занимался тем, к чему имел склонность.
  Наконец Чист, имевший склонность теперь к метафизике, много большую чем к диалектике, спросил, какую же религию исповедует счастливые люди в их стране. Услышав это, старец прикрыл на минуту глаза, точно услышал наивный до неприличия вопрос, на который надобно отвечать все же серьезно.
  - В вашем вопросе слышится сомнение в нашей добропорядочности, если мы не исповедуем никакую религию, - сказал он. - Но мы, действительно, стараемся себя не связывать никакими религиозными догматами и канонами. Ибо любое вероисповедание означает попытку прогуляться по прекрасному саду жизни, привязав себя к какому-нибудь одному, пусть даже наипрекраснейшему древу. Мы принимаем этот мир, согласно одному древнейшему, но выплывшему на свет не так давно учению, как бесконечную тайну, которую вряд ли разгадаем, и потому все мы, люди, значим в этом мире не больше всего прочего и должны с огромным уважением относиться к таинственному миру вокруг нас и уж, конечно, друг к другу. Мы так завязаны друг с другом и со всем в этом мире, что, только созидая, а не разрушая его, сможем отстоять свет своего солнца. Мрак, который мы, люди, способны нагнать, не интересен из нас никому.
  - Так у вас, выходит, нет ни священнослужителей, ни монахов, ни множества канонизирующих себя самих при жизни святош, которые всех поучают и вечно спорят - чьи догматы веры верней! - воскликнул Чист в восхищении.
  - Смею надеяться, таких сумасшедших среди нас нет, - заверил его старец. - У нас нет ни священнослужителей, потому что духовные няньки нам не нужны, ни молящихся, потому что нет богов, у которых надо выпрашивать прощенья и благ, само собой, нет и храмов для общения с богом, ибо те мы строим только для самих людей, которые должны их созидать и украшать.
  От этих слов Чист пришел в восторг. Он вырос в такой умственной несвободе, в которой полагалось верить только малопонятным постулатам имевших власть партийных старичков, для чего ему и не только ему нередко приходилось в буквальном смысле поступаться разумом. "Теперь я совершенно свободен от всего, что мне внушал партократ Куниц и мыслитель Платонич, - решил он себе. - Вот как полезны иногда даже рискованные путешествия!"
  - Мы живем здесь в довольно замкнутом мире, не покушаясь на просторы земли и вселенной, - добавил на прощание старец, - но многие из нас отправляются в глубь себя, что заведомо требует отваги, упорства и знаний. И, кто знает, быть может, узнав, что так долго скрывалось в глубинах нашего сознания, мы обретем много больше, чем усердствуя в научных познаньях.
  После посещения мудрого старца Чиста и его друга проводили к главе этой прекрасной страны, осуществлявшему в основном сношения с другими странами. Перед встречей с ним Чист спросил, как ему следует выразить свою признательность за такой необычайно теплый прием в этой прекрасной стране. Чисту объяснили, что здесь принято выражать свою признательность просто улыбкой. Глава страны объяснил ему много интересного об устройстве их страны. Оказалось, что в ней отсутствовали не только такие классическое государственные институты как церковь, суд, тюрьма, но и - семья. Мужчины и женщины вправе были заниматься любовью с кем хотели, и этом промискуитете не было ничего первобытного или развратного, потому что всякий считал великой радостью пестовать всех появлявшихся на свет детей, не отдавая предпочтение собственным детям, ибо каждый ребенок был прекрасен сам по себе, и сделать его детство светлым, счастливым каждый почитал за великую честь.
  
  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  
  Как Чист и Эфейшем, покинув Эльдорадо,
   попали в Африку а потом разъехались и
   как Чист встретился с ученым Тайэдом
  
  В этой прекрасной стране, напоминавшей земной рай, друзья провели почти год, прежде чем Чист вспомнил о том, что ему не хватает Куни.
  - Воистину, мой друг, то место, где я провел свое детство, кажется мне теперь просто тюрьмой, - сказал однажды Чист. - Однако даже рай без Куни для меня не рай, да и ты, я думаю, соскучился по своим подружкам в Венесуэле.
  - Да, если мы поселимся здесь, мы утратим вкус к приключениям, - сказал Эфейшем. Он любил блуждать по свету. Правда, в отличие от многих, никогда не похвалялся тем, что видел и слышал во время этих блужданий.
  Оба счастливца решили покинуть страну счастья и попросили им помочь это сделать главу страны.
  - Не много найдется людей, отказавшихся здесь поселиться навечно, - сказал тот друзьям. - Но я знаю, что есть ностальгия, многих она обрекает возвращаться туда, где их когда-то любили, и к тем, кого они когда-то любили. Такое возвращенье невозможно. Вы поступаете неразумно, и мне хотелось бы вас удержать, но тирания противна нашим обычаем, я помогу вам покинуть страну и снабжу, чем смогу.
  Тут глава страны открыл большой почти до потолка шкаф, набитый пачками долларов.
  - Берите, сколько унесете, - сказал он, - деньги нашей стране нужны только для закупки растений и животных в различных частях света, все остальное нам нравится делать самим.
  От этого предложения на друзей напал столбняк, но, выйдя из него, они все же уложили в свои карманы вполне приличное количество денег. После этого глава широко улыбнулся и проводил друзей до самолета, направлявшегося в Африку за какими-то нужными его стране растениями. И все жители страны, завидя их самолет, улыбнулись и помахали им на прощание.
  - У нас теперь есть много денег, - сказал Чист Эфейшему, когда они приземлились в столице Сомали, Могадишо. - Я смогу вернуть мою Куню, подарить ей все мои деньги и сделать ее свободной. Как неожиданно к нам иногда приходит богатство, правда, еще неожиданней оно может от нас и уйти.
  - Я думаю, что для того, чтоб хоть что-то мы могли предпринять, нам следует обзавестись хоть какими-нибудь документами, в противном случае нам придется скитаться только по безлюдным местам, - сказал ему Эфейшем.
  Поскольку у них не было документов, друзья предпочли не снимать номер в гостинице, а остановиться в хижине одного несчастного негра, у которого не было правой руки и левой ноги. Из-за этого негр вынужден был передвигаться в основном ползком по земле.
  - О боже! - воскликнул Чист. - Можно ли как помочь вам. И отчего вы лишились конечностей?
  - Как и вы оба, я был не так давно солдатом удачи. Теперь-то я уяснил, что меньше всего такие солдаты приносят удачи себе. Однажды, когда я с такими же, как я, солдатами шагал через минное поле, по разминированной полосе, мне захотелось справить нужду, и, сделав неверный шаг в сторону, я подорвался на мине. Никакая летящая в спину пуля не может быть подлее калечащей на всю жизнь мины. Теперь я калека и умираю, не нужный никому. Будь я хотя б не цветным, а белым, я мог бы отыскать сострадающих своим собратьям белых людей, чтоб выпросить у тех протезы. Но для тех я хуже собаки, покалеченная обезьяна. Они и знать не желают, что согласно последним научным открытиям, все предки белых людей были черны, как я.
  - О, Платонич! - воскликнул Чист. - Неужели, увидев как гнусно обходятся с людьми повсюду, ты продолжал бы твердить мне про свой оптимизм.
  - Что такое оптимизм? - спросил Эфейшем.
  - Увы, - сказал Чист, - это страсть утверждать, что все прекрасно, когда в действительности это все абсолютно иначе.
  Чист отвалил негру целую пачку стодолларовых купюр.
  - Нет, я поостерегусь ехать в Венесуэлу за Куней вместе с тобой, - сказал Эфейшем Чисту, - тебя там ищут, и если я буду с тобой, мне припомнят и мои грешки. Я поеду туда за ней один и привезу ее тебе. Ты же ожидай нас в какой-нибудь игрушечной стране, например, в Монако, где тебя вряд ли будут искать, там все увлечены игрой в казино, и больше интересуются тем, сколько у тебя денег, чем - откуда они у тебя.
  - Да, ты прав, тебе лучше съездить за Куней без меня, и заплатить этому жуликоватому капитану столько денег за ее приют, сколько тот запросит. И не забудь про добрую старуху, которая ходит за Куней.
  Друзья так привыкли за это время делить пополам все невзгоды, что еле расстались, когда наконец Эфейшем оформил им фальшивые документы и купил два билета на самолет, один в Каракас для себя, другой - в Рим для друга. На фальшивые документы и билеты ушла еще пачка купюр. На прощание друзья обзавелись мобильными телефонами и уговорились регулярно оповещать друг друга обо всем.
  В предвкушении встречи с Куней Чист шептал ее имя ежеминутно и, добравшись из Рима в Монако тут же, не торгуясь, купил для своей возлюбленной самое красивое, какое нашлось в ювелирном магазине, с брильянтом кольцо, за которое, не торгуясь, отдал очередную пачку купюр. В Монако Чист поселился в дорогой гостинице Монте-Карло возле всемирно известного казино. Однажды, когда он играл там на рулетке, ему позвонил Эфейшем и сообщил, что он прибыл в Каракас и узнал, что возлюбленная Чиста, Куня, сбежала в неизвестном направлении из дома капитана, потому что ей надоело быть любовницей этого наглого и грубого мошенника. Чист сказал, что хочет немедленно прибыть к другу, чтоб начать поиски возлюбленной, но Эфейшем сообщил, что уже нанял трех частных детективов, которые как будто напали на след Куни в Штатах и он постарается отыскать ее там сам. От этого известия Чист пришел в такое удручение, что тут же стал делать неразумные ставки и сразу проиграл целых две пачки стодолларовых купюр. Какой-то человек потянул Чиста за руку и вывел его из казино.
  - Вы, я вижу, совсем не в себе и вам следует остановиться. За раз вы проиграли такую сумму, которой бы мне хватило, чтоб с комфортом дожить свою жизнь и не шляться сюда больше, чтоб играть по маленькой в надежде что-то выиграть.
  Этого не молодого уже человека звали Тайэд. Большую половину своей жизни он проработал продавцом в книжном магазине Амстердама и прочитал за свою жизнь гору книг. Несмотря на такую ученость, он был человеком разочарованным и несчастным, к тому же испытывал отвращение к жизни, потому что его выгнала из дома нашедшая другого мужа жена, и от него отвернулись сын и дочь, которых занимали лишь бытовые проблемы и раздражал философский склад ума отца. Чист решил, что этот ученый и незлой человек разгонит его тоску. В ожидании новых известий от Эфейшема Чист стал проводить время с ученым, делясь своими мыслями и сомнениями, и нередко они предпринимали путешествия по Италии и Франции.
  - В вашем возрасте, - сказал Тайэд, - я тоже был оптимистом. Сначала я искал истину в религиозных догматах и, пытаясь соединить христианство с восточною мистикой, сделался чуть ли не манихеем, но, запутавшись в религиозных концепциях, углубился в философские и, как и большинство честных ученых, постиг наконец, что бог умер. Я решил углубиться в эстетику жизни и стал писать романы, но ни один мой роман не покинул полки книжного магазина. И к тому же вдруг я узнал, что все, что можно было написать, уже написано и автор умер. Я решил просто жить, но понял вдруг, что состарился и стал никому не интересен; мир, в котором я родился, где были книги, а не компьютеры, мелодическая музыка, а не барабанный бой, добрые милые девушки, а не расчетливые стильные дамы, тоже умер.
  - По-вашему, бог умер, автор умер, мир умер. Ах, да стоит ли поселять себя при жизни на кладбище? - воскликнул Чист. - Хоть я и не разделяю оптимизма своего учителя вполне, но ваш пессимизм принять мне тоже сложно. Ведь я так жду встречи с моей возлюбленной Куней.
  - Вы надеетесь, что встреча будет счастливой, но мне надеяться не на что, - сказал Тайэд. - Если я даже поверю в добро, зло вокруг меня заставит меня эту веру утратить. - Только кажется, что люди в этих цивилизованных городах наслаждаются какими-то благами науки, просвещенья искусства, на самом же деле они хранят в себе свои тайные печали, и те убивают их точно так же как и общественные бедствия. Посмотрите, мы были в Ницце, Марселе, Тулузе, Бордо, города отличаются местами расположения, но в них, как и везде: слабые ненавидят сильных, богатые бедных, бедные богатых, сосед соседа, жена мужа, муж жену. И людям только кажется, что они живут в отдалении от театра войны, где одни головорезы зверски убивают друг друга за право пользоваться земными благами. На самом деле война, она, везде, где делятся земные блага. Вспомните, как нас осматривают и обыскивают при пересечении всякой границы, потому что везде террористы взрывают свои бомбы и везде есть разбойники. Припомните, как двое из них вчера на вокзале потребовали у нас денег, и вам пришлось отдать содержимое вашего бумажника, благо в моем не оказалось ничего. Хорошо еще, что я догадался уговорить вас перевести большую часть сбережений в кредитные карты. Но все равно вам пришлось расстаться с пачкой купюр. И к тому же нам следует уносить отсюда ноги и побыстрее, потому что мы в центре очередной разборки полиции с антиглобалистами.
  Чист и Тайэд действительно очутились неожиданно в толпе, где все кричали, а многие кидали в полицейских бутылки и камни и били окна "Макдональдса" и стекла покинутых владельцами машин.
  - То, что вытворяют эти люди, есть, разумеется, безумье, но их гнев можно понять: негоже кучке денежных мешков распоряжаться всеми мирскими благами, тем более что сейчас самые большие богатства делаются на страданиях людей: торговле наркотиками, оружием и живыми людьми, - заметил Тайэд, когда им пару раз ударенными дубинками и перепачканными чьею-то кровью удалось покинуть толпу.
  Так они спорили месяц, продолжая оставаться каждый при своем пессимизме и оптимизме.
  
  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
  
  Как Чист и Тайэд в рассуждениях проводили
  время в Париже, и как Чист сделал то,
  чего не хотел, и как его провели мошенники
  
  - Раз уж мы во Франции, почему бы нам не посетить ее столицу - Париж. Ведь же не даром говорится, что, увидев его можно и умереть, - сказал Тайэд.
  Оттого, что мобильная связь с Эфейшемом совершенно внезапно прервалась и звонивший ему по десяти раз на дню Чист не слышал ничего, кроме гудков, его стали мучить дурные предчувствия. И он бы непременно сам отправился разыскивать друга Эфейшема и Куню, если б только знал в какую сторону ему устремиться. Так что Чисту ничего не оставалось, как направиться в Париж.
  - Я живал в Париже, - сказал Тайэд. - Он ничем не отличается от прочих столиц. Одна половина жителей его безумна, другая - хитра. Если кто-то и добродушен, то непременно туповат, а если попадется остряк, то обязательно дурак. Основные занятия здесь - любовь, злословие и болтовня. Здесь всякий приезжий ищет удовольствий и почти никто не находит. Поговаривают, что есть здесь и порядочные люди; хотелось бы этому верить.
  - Ах, ну отчего же все люди по вашему непременно плуты, лжецы, негодяи, изменники, разбойники, клеветники, развратники, злодеи, изменники, лицемеры и глупцы? - спросил Чист. - Разве нельзя прожить жизнь, не приобретая ни одного из этих качеств?
  - Не думаю, - ответил Тайэд, - люди борются за место под солнцем, как им сподручней. И вообще на свете развелось слишком много людей. Люди произошли от хищников. А вы видели ли хищников, не охотящихся ни на кого?
  - Нет, не видел, - ответил Чист. - Но я видел страну Эльдорадо, где никто никого не пытался хоть как подавить.
  - Я не видел и не представляю этой страны, да и вообще мало верю во что, - сказал Тайэд.
  - Но ведь верите все же во что-то, ну хотя бы в то, что причиной рождения Вселенной явился Большой взрыв.
  - Ну, вот в него я не верю совершенно, этого взрыва не видел никто.
  - Но это же было так давно.
  - Возможно. Хотя, разумеется, в свое время я с интересом прочитал обо всех этапах гипотетических последствий этого взрыва. Но сам лично я имел несчастье наблюдать всего один взрыв на вокзале в Париже, устроенный террористами. Это было ужасно. Столько ни в чем не повинных людей в один миг стали окровавленною грудой тел. Хотя, когда был молод, как вы, я трепетно относился к научным открытиям, пока не понял, что все они нужны только тем, кому хоть как принесут власть, богатство, успех. Оттого, что на моем веку машины стали ездить много быстрее и в корне обновились информационные технологии, ни человечество в целом, ни сам я лично не стали счастливее. А уж привычка каждого европейца обзаводиться своей собственной жизненной доктриной, нередко кончается тем, что всем приходится смиряться с одной, весьма примитивной, но не терпящей прочих, доктриной. За мою жизнь ученые столько раз поменяли взгляды на природу вещей, что у меня не осталось сомнений, что много больше раз их поменяют еще.
  - Но ведь именно сменой взглядов и существует наука, - заметил Чист.
  - Я думаю, что наука, а с ней и философия, и искусство существуют только затем, чтоб отвлечь человека от подлинной жизни.
  - Но ведь благодаря науке человек живет и комфортней, и дольше, философия же дарит ему надежду все сущее когда-нибудь разгадать, а искусство так ведь прекрасно, - возразил на то Чист. - И неужели ваш взор не ласкает великолепие картин, а дивная музыка - слух?
  - Ну, нет, - не согласился с ним Тайэд. - Раздражать свою чувственность творениями искусства - только привычка, а философские теории - всего лишь ничто не разъясняющие мудрствования о сути бытия. То заведомо не разгадать никогда, никому. К тому же я не верю, что научный прогресс для человечества благо, да и на что человеку так долго жить, преумножая печаль. Не исключу, что первобытный человек был много счастливей, ощущая вокруг себя девственный мир.
  - Должен сознаться, что подобные мысли и меня посещали в минуты унынья, - сознался неожиданно для самого себя Чист. - Но мне бы все же хотелось верить в научный прогресс. И не ждать от жизни чудес - я пока что не в силах.
  Чтоб избавиться от своих невеселых раздумий, Чист и ученый стали ходить в парижские театры, кинозалы и на гастролирующих певцов, но Тайэд редко высиживал эти зрелища до конца.
  - Ах, как скучно на все это смотреть, - зевал он на все.
  - Но неужели же из тысячи представлений ни одно не тронет вас ни за что?
  - В каждой тысячи, разумеется, есть пять стоящих, но обозреть ставшее таким огромным пространство искусства теперь совершенно нельзя, и появись в нем что-то даже и гениальное, оно исчезнет в потоке бездарности тотчас.
  - Ах, мне так понравилось последнее выступление той эстрадной звезды, с которого вы убежали, едва она раскрыла рот, - сознался Чист.
  - Ах, я испугался оглохнуть от ее фонограммы, и потом в той фонограмме пел только звукооператор, но не сама певица.
  - Однако ей так хлопали, - сказал Чист. - И она так похожа на мою любимую Куню. Ах, чего бы я ни дал, чтоб побыть с ней хоть недолго вдвоем.
  - Нет ничего проще, я свяжусь с ее импресарио, и тот устроит вашу встречу, - сказал Тайэд.
  - Но разве возможно, что она захочет общаться со мной, она ведь звезда, - изумился Чист.
  - Звезды, позвольте мне вам заметить, находятся на небе, а то о чем вы говорите земной абсолютно товар. Всему, что может ей заплатить, она будет продавать себя бесконечно, ибо не хочет в старости остаться один на один с нищетой и забвением.
  - Но разве то, что так восхитило хоть раз, можно забыть? - удивился Чист.
  - Восхищаться тем, что потеряло товарный вид, не дано никому, - заметил Тайэд.
   Как только Чист дал ему пачку денег, Тайэд уговорил импресарио эстрадной звезды свести ее и Чиста. Импресарио звезды, которую звали Эклер, снял второй этаж фешенебельного ресторана "Ализье" и заказал превосходный ужин. Чист в продолжение всего ужина принудил себя проглотить только одну пикантную обжаренную в печи улитку и пригубить бокал дорогого коллекционного вина. Звезда съела несколько больше, однако импресарио отдал дань всем яствам и особенно винам, после чего оставил звезду с Чистом наедине в изысканно убранной в стиле Людовика XVI зале.
  - Итак, скажите же что-нибудь, - попросила его звезда.
  - Ах, вы так похожи на мою возлюбленную Куню, которую я никак не могу отыскать.
  - Хорошее начало, - заметила звезда. - Сразу видно, что вы не француз. Тот бы непременно сказал: ах, вы прекраснее той, которую я когда-то любил. Однако расскажите мне про нее.
  Чист исполнил тотчас волю Эклер и рассказал, с каким нетерпением ожидает встречи с возлюбленной, за которой послал верного друга Эфейшема.
  - Надеюсь, это кольцо предназначено вашей возлюбленной? - указала Эклер на купленное Чистом кольцо с бриллиантом, которое он всегда носил на мизинце.
  Надев на себя кольцо с брильянтом, Эклер мгновенно усадила Чиста на имевшуюся в кабинете кушетку и нежно его обняла.
  Чист, терзаясь угрызениями совести, возвратился в свою гостиницу очень поздно, без дорогого кольца. Он совершенно не знал, как расскажет о своей измене Куни и сможет ли выпросить у нее за это прощенье.
  Через несколько дней к нему в номер гостиницы пришло письмо такого содержания:
  "Дорогой возлюбленный! Я узнала от Эфейшема, где ты, и прилетела наконец к тебе. В самолете от волнения у меня случился сердечный приступ, и после приземленья в "Орли" меня немедленно доставили в клинику. У меня нет ни гроша, чтоб заплатить за дорогое лечение, так что, если твое сердце принадлежит еще мне, навести меня. Я жду тебя". К письму прилагался адрес клиники недалеко от Парижа.
  Это неожиданное письмо привело Чиста в необычайное волнение. Конечно, он готов был лететь к ней тотчас, но ее болезнь, не позволяла радоваться столь долгожданной встрече.
  Взяв такси, Чист немедленно двинулся по указанному адресу. Такси привезло его к небольшому дому, на котором висела табличка клиники. Едва Чист вошел в дом, как увидел мужчину и женщину в белых халатах и масках. Они сообщили ему, что он не сможет увидеть возлюбленную, так как состояние ее резко ухудшилось и ее нельзя волновать перед предстоящей операцией на сердце. Однако на нее нужны немалые деньги. Дрожащими от страха за жизнь возлюбленной руками Чист отдал пачку купюр. Когда на другой день Чист пришел узнать, как прошла операция, на доме не оказалось никакой таблички и двери его были плотно закрыты. Чист позвал полицейских, призывая тех разобраться, как же могло случиться такое, но в полиции ему объяснили, что этот дом является частным владением одного почтеннейшего господина и никакой клиники там не было и нет. За шум и возмущение, которое Чист произвел в местной полиции, его прилично еще и оштрафовали и пригрозили даже тюрьмой. Только тут Чист наконец осознал, кто были те мошенники, которые его провели. Знать о том, что он так ждет свою возлюбленную, могли только Эклер и ее импресарио.
  - Скажите мне, зачем, с какою целью создан этот мир? - спросил он Тайэда, рассказав тому, как его обчистили мошенники.
  - Чтобы постоянно всех нас бесить, - ответил тот.
  
  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  
  Как Чист и Тайэд пребывали в Венеции,
  Как побывали в гостях у богатого венецианца
  и как встретили Полину и ее приятеля
  
  После всего случившегося Чисту расхотелось изучать нравы Парижа, и, по совету Тайэда, они уехали в Италию, потому что тому захотелось посмотреть на открывшееся Венецианское биенале. Чист продолжал делать ежедневные звонки Эфейшему, но ему отвечали только гудки. Это приводило Чиста в отчаяние.
  - Поистине, вы очень простодушны, если верите, что человек весьма сомнительного происхождения, имея в кармане такие деньги, будет разыскивать вашу возлюбленную и захочет привести ее вам, - сказал Тайэд. - Он возьмет ее себе, если найдет. Советую вам забыть возлюбленную и этого солдата удачи.
  От таких слов Чист впадал иногда в меланхолию, полагая, что зря покинул Эльдорадо. Даже ежедневные походы на Венецианское биенале не могли развеять сумрачное настроение Чиста.
  - Современное искусство напрочь лишено божественной искры, - сказал ему Тайэд. - Я не могу любоваться художественным полотном, над которым надо раздумывать: рисовал ли его младенец, которому в первый раз дали краски, хвост животного или просто машина. Сейчас восхваляют художников, вообще не умеющих рисовать, певцов, не имеющих голоса, писателей ничего не читавших и, уж конечно, сочиняющих один только вздор. Сейчас художники норовят всех сразить новизной эпатажа, пусть самого мерзкого.
   Однажды, когда Чист и Тайэд, коротая вместе тоску, проплывали в гондоле по узеньким улицам Венеции, их случайно увидел из окна один благородный венецианец, когда-то учившийся в одном европейском университете с Тайэдом. Он зазвал обоих тоскующих в свой особняк. Внутренняя отделка особняка не оставляла желать лучшего, стены его были украшены мрамором, залы и лестницы - античными скульптурами, повсюду весели картины великих мастеров прошлого.
  - Какие прекрасные картины! - невольно восхитился Чист.
  - Те, на которые вы показываете в настоящий момент, кисти Рафаэля, - сказал хозяин, - все эти подлинники я когда-то приобрел из одного только тщеславия, отдав за них кучи денег. Теперь же привыкнув к подлинной красоте, я не могу созерцать ничего не подлинного и, в отличие от вас, не могу посещать никакие биенале. Я избегаю всяких новых творений, чтоб не испортить свой вкус.
  Чист, которого приучили не иметь своего мнения о художественных творениях, если те ими хоть кем-то признаны, был удивлен разумностью речи этого богатого венецианца.
  Тот провел своих гостей в свою просторную библиотеку, где хранились древние рукописи, старинные фолианты и множество томов всемирной классики. Кроме книг, в библиотеке имелась дюжина никогда не выключавшихся телевизоров и столько же компьютеров.
  - О, похоже, что вы держите руку на пульсе всей планеты! - воскликнул Чист.
  - О, нет, по телевизору я смотрю только рекламу, чтоб знать, чем сейчас чистят зубы, а по интернету я заказываю себе барахло и еду.
  - Ну, по крайней мере, читаете все эти книги, - сказал Чист.
  - Давно ничего не читаю, - ответил венецианец. - Все старое я прочитал, или хотя бы просмотрел.
  - А разве нового интересного написать ничего невозможно?
  - Возможно, если писать, что думаешь, а не о том, что же такое, доводящее до шока, надобно изобразить, чтоб получить побольше за то гонорар.
  - И даже философские труды не занимают ваш ум? - спросил Чист.
  - Философские труды, избави бог, все они - сплошные отвлеченности, до которых нормальным людям нет ни малейшего дела, те живут одними корыстными заботами, и это их единственный способ выжить. Головная боль в виде изучения философских трудов есть нездоровая страсть. Ну представьте, что я прочту какую-нибудь "Теодицею" Лейбница, и что, должен буду поверить, что живу в лучшем из миров, где все идет к лучшему.
  - О мой учитель Платонич именно тому меня и учил! - воскликнул Чист.
  - И где он теперь, ваш учитель?
  - Увы, его казнили турки, при том совершенно не понятно за что, - сказал Чист.
  - Вот видите, - многозначительно сказал венецианец.
  После осмотра библиотеки венецианец провел гостей в гостиную, где две девушки подавали им кофе и фрукты. Обе они были так безупречно красивы, что Чист опасался на них даже смотреть. Он учтиво осведомился у хозяина, не следует ли усадить красавиц за стол.
  - Не стоит, они гораздо лучше в постели, чем за столом.
  - О, какой необыкновенный человек! - проговорил Чист Тайэду, когда они вышли от скептически настроенного венецианца. - Он постиг столько прекрасного и разумного, что не желает знать ничего неразумного и созерцать ничего и не столь же прекрасного.
  - Он это еще и может позволить себе, ибо страшно богат, - заметил Тайэд, - Я же принужден теперь быть привязанным к вам, потому что проигрался в казино и не имею ни гроша за душою. Ему все опротивело много больше, чем мне. Иначе сказать его счастье заключается в том, что он не рассчитывает его испытать.
  - Однако я ужасно рассчитываю только на счастье, когда вновь обрету свою Куню.
  - Надежда украшает жизнь, - улыбнулся Тайэд.
  Рассуждая так обо всем, Чист и Тайэд вышли на площадь Сан Марко. Посредине ее стояли, обнявшись, стройный юноша и хорошенькая девушка, они не сводили друг с друга влюбленных глаз и время от времени награждали друг друга жаркими поцелуями, не обращая внимания ни на что вокруг.
  - Согласитесь, - сказал Чист Тайэду, - что, если все действительно так плохо, как утверждает этот венецианец, то нам остается верить только в любовь, только она может сделать человека счастливым.
  - А где вы видели эту любовь?
  - Готов биться об заклад, что эта девушка и юноша любят друг друга и счастливы.
  - А я бьюсь об заклад, что - нет.
  После этих слов Тайэд пригласил удивленных влюбленных в небольшое венецианское кафе.
  - Ах, Чист, сколько ты будешь так странно смотреть на меня? - проговорила девушка на чистом русском языке, едва все уселись за столик. - Неужели ты не узнаешь Полины?
  Только тут занятый своими раздумьями Чист разглядел, что перед ним хорошенькая, обслуживавшая когда-то госдачу горничная.
  - Неужели это ты? Платонич уверял меня, что ты так больна, что протянешь на этом свете не долго.
  - Ну нет, это он вбил себе в голову, что от меня у него СПИД, хотя на самом-то деле у меня всего-то была банальная гонорея, которую вылечить не составило никакого труда. Однако эта болезнь спасла нам жизнь обоим, из-за нее нас погнали с дачи Куница, на которой бандиты убили почти всех, кто там был.
  - Да, я слышал про это несчастье, - сказал Чист.
  - После того, как меня прогнали из горничных, я уже не могла найти работу на родине и меня завербовали на работу в эту страну. Сюда меня везли, как живой товар на каком-то передвигавшемся лишь по ночам без опознавательных знаков судне, на одном из таких суден, за которым погнались карабинеры, утопили всех девушек, что были на его борту. Если бы нашему судну не удалось уйти от них, меня бы тоже бросили в море. И кто б знал, как мне надоело ласкать без разбору всех этих опостылевших мне до черта мужчин, постоянно терпя от них одни униженья. Да еще случается, что то, что тебе заплатит один, другой отберет, да еще и побьет.
  - Надеюсь, я выиграл пари? - спросил Тайэд, не понимавший языка, на котором говорили Полина и Чист. - Любовные ласки свидетельствуют чаще об игре гормонов, чем о счастье обретенной любви.
  - Увы, в данном случае это так, - согласился с ним тот.
  Пока Полина сообщала Чисту свою историю, юноша поведал Тайэду свою.
  Оказалось, что больше всего юноша в жизни ценил наслаждения, и вовсю предавался опасным порокам, множил свои вредные привычки и следил, чтоб все, что вытворяет, смотрелось непристойным. За такие проделки благопристойные родители спровадили сына в один доминиканский монастырь.
  - В этой божественной обители я встретил то же, что и в миру, - раздоры, злобу и зависть. Первый месяц в монастыре я провел в мечтаньях утопить в морской пучине всю монастырскую братию, во второй месяц пребывания там я боролся с искушением поджечь монастырь, на третий же месяц, чтоб не разбить себе голову о каменные стены монастыря, я почел за благо удрать из него. Теперь больше всего меня удручает, что все свои сбереженья я уже спустил на девчонок, выпивку и травку.
  На прощанье с Полиной и ее приятелем Чист не преминул отвалить им денег, что сделал, по мнению Тайэда, абсолютно напрасно.
  - Эти двое, как вы их посчитали сначала, счастливцев из той категории людей, которые распоряжаются деньгами исключительно себе во вред.
  
  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  
  Как Чист и Тайэд проводили время на
  Венецианском карнавале и как отправились
  В Амстердам и получили наконец известия от Эфейшема
  
  Однажды, когда пребывавший все в той же неопределенности Чист и определившийся в качестве делившего с ним его деньги и кров наставника Тайэд, гуляли по улочкам Венеции в самый разгар карнавала, их окружила толпа масок, принявшаяся забрасывать их конфетти и оглушать боем барабанов и треском трещоток. Человек в мышиной длинноносой маске, одетый в серые мышиные лохмотья, отделанными золотыми нитями, принялся так упорно трясти перед ними протянутой рукой, что Чист, почел за благо дать ему сколько-то денег. Человек отвесил ему за то глубокий поклон, отчего его маска свалилась. Тут же подняв ее и одев, человек мгновенно отбежал от них и затерялся в шумной карнавальной толпе.
  - А знаете ли вы, кому только что подали милостыню? - спросил Тайэд. - Это бывший диктатор одной азиатской страны, каждый житель которой мечтает казнить его лично. Маска не такая уж и легкомысленная вещь. Когда-то все жители Венеции знали друг друга в лицо и, чтоб развлекаться без всяких последствий, придумали маски. Это нехитрое изобретение любителей сладкой жизни позднее позаимствовали воры и убийцы. Маска не только скрывает лицо, но и освобождает от моральных принципов.
  - Но неужели этот диктатор так бедствует, что вынужден просить милостыню? - спросил Чист.
  - Бедствующих бывших диктаторов не бывает, как только они дорываются до власти в стране, они тут же начинают все ее богатства переводить на личные счета в банки благополучных стран, потому что очень чувствуют свою исключительность и понимают, что чувствовать то же другие долго не будут. За поддержку своих персон у власти они платят гражданам своей страны только призывами соблюдать суровый во всем аскетизм. И только после низверженья диктаторов все узнают, что - живи тот аскетом - могли бы сибаритствовать. И вообще все рвущиеся к власти почему-то устроены так, что им милее богатства материальные, нежели духовные.
  - Это так, но все эти люди заведомо несчастны. Я знал одного такого несчастливца, который ограбил мою страну и которого я имел несчастье убить.
  - Да, я помню, вы мне что-то про него рассказывали, - сказал Тайэд. -Но имею подозрения, что вы его не убили.
  С этими словами он достал из кармана газету и указал на фотографию человека, в котором Чист узнал брата своей возлюбленной, Куница. Под фотографией была заметка, в которой рассказывалось о том, что тот находится в Амстердамской тюрьме, и ему предъявлены обвинения в отмывании грязных денег, получаемых торговлей наркотиками.
  - Ах, какое счастье, что я его не убил! - воскликнул Чист. - Однако я обязан его попытаться спасти от тюрьмы. И зачем ему только понадобилось заниматься торговлей наркотиками, ведь он столько вывез денег и золота из несчастной, вечно разворовываемой кем угодно России, что ему бы тех хватило не на одну роскошную жизнь.
  - Увы, - сказал Тайэд, - как угодно выигрывать у других как можно больше денег - любимая игра подавляющего большинства людей. Эта игра им дарит не только комфорт, но и забвенье. Игра в деньги сколь азартна, столь и глупа, из-за нее очень мало кому удается отыскать то свое, для чего именно стоило жить.
  - Я немедленно выезжаю с Амстердам, ведь ему грозит пожизненное заключение, - сказал Чист.
  - Честно говоря, я не имею особой охоты возвращаться в свой родной город, в этот вертеп, где потворство наркоманам и разврат возведены в ранг государственного статуса. И не представляю, что же надобно такое на моей родине сделать, чтоб тебя пожелали упрятать за решетку навечно. Но, поскольку я уж так к вам привязался и вы любезно предоставляете мне возможность жить за ваш счет, я буду вас сопровождать, - сказал Тайэд.
  К вечеру того же дня, после полуторачасового перелета Чист и Тайэд могли уже констатировать воочию, что голландская архитектура с ее жмущимися друг к другу сказочными домиками ничуть не менее привлекательна для взора, чем венецианская. И той же ночью Чист пошел прогуляться по кривым улочкам города, неизменно выходившим к водным каналам. Тайэд остался в гостинице и с ним не пошел, так как считал, что ночные прогулки по городу такой беспредельной свободы могут окончиться тем, что очнешься на улице без штанов и бумажника. Пройдя вдоль одного такого канала, Чист очутился в районе, где в подсвеченных красными фонарями витринах красовался живой товар, и несколько типов опекавших его внимательно следили за Чистом, готовые продать ему не продававшееся в обычных магазинах. На одной узкой улице, на которой двое едва могли разойтись, какой-то смуглый человек преградил Чисту путь и положил на плечо его руку. Не сомневаясь, что прямо сейчас придется расстаться, как минимум, с бумажником, Чист вгляделся в лицо человека и узнал Эфейшема. Большую радость Чист мог бы испытать лишь при виде Куни. Он бросился обнимать своего дорогого друга.
  - Ты нашел мою Куню? Где она? Ты поведешь меня к ней?
  - Куня не здесь, - сказал Эфейшем. - Она в России. Как только я нашел ее и дал ей денег, она тут же почла за благо уехать на родину.
  - О небо! Да будь она даже в Антарктиде, я поеду к ней!
  - Мы вместе отправимся туда, как только ты закончишь свои дела здесь, - сказал Эфейшем. - Все эти годы я не подавал тебе никаких известий, ибо угодил в тюрьму за старые грехи. Но и теперь я от них не свободен. Я нахожусь здесь инкогнито. Больше я ничего тебе не скажу. Я отыщу тебя сам и укажу, где твоя Куня.
  Эфейшем тут же отступил от Чиста и слился с темнотой узенькой улочки города.
  Чист колебался между радостью и печалью. Он был рад, что увидел друга и появилась возможность встречи с Куней. Однако он должен был еще вызволить из тюрьмы ее брата, перед которым чувствовал все же вину.
  
  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
  
  Как Чист вызволил из тюрьмы Куница,
  встретил Платонича и как все
  объявились в России
  
  Тайэду удалось наладить связь с судопроизводителями, занимавшимися делом Куница. Для того чтоб выпустить его до суда под залог Чисту пришлось отдать почти все остававшиеся у него деньги - пятьдесят тысяч евро.
  - Так вот кто внес за меня залог, - сказал Куниц, когда вышел из заключения и увидел Чиста, Куниц поблагодарил его легким кивком и пообещал возвратить эти деньги при случае.
   - Я думал, что залог внес Платонич, который приехал меня защищать в суде, и никак не мог понять, где он добыл такую сумму.
  - Но Платонича же казнили в Турции, - сказал Чист.
  - Вот он, - кивнул Куниц на пожилого человека, подходившего к ним, в котором Чист признал все же Платонича. Он приехал сюда, чтоб защищать меня на суде.
  - Итак, я снова вижу тебя, мой дорогой Чист! - воскликнул Платонич.
  Они обнимались и говорили оба сразу.
  - Неужели это ты, Чист?
  - Неужели это вы, мой учитель, и вас не казнили?
  - Турки не растерзали меня тогда потому, что случился очередной толчок землетрясения, и они разбежались, оставив меня одного.
  - Не сон ли это? - сказал Чист. - Неужели предо мною и ты Куниц, которого я чуть не убил.
  - Да что нам всем будет? - уныло вопросил Куниц.
  - Хочу попросить у тебя прощения, что чуть не убил тебя битой бутылкой.
  - Не будем говорить об этом, - сказал Куниц, - Я тоже тогда погорячился отчасти. Однако мне пора уносить ноги из этой страны, потому что я совсем не уверен, что меня не осудят пожизненно. Черт меня дернул заняться сбытом наркотиков. Сначала я делал ставку на легкие наркотики, они здесь разрешены, но доход от настоящих наркотиков, конечно же, привлекал меня много больше. Мне удавалось сбывать их под видом прелестных голландских тюльпанов, пока полиции не удалось разнюхать их дурной аромат.
  - Но как же ты сумеешь покинуть страну, тебя ведь из нее не выпустят? - возразил ему Чист.
  - О, я покину ее! - воскликнул Куниц. - Даже если мне придется перенести еще десять пластических операций и сменить даже пол. Такого дискомфорта, который мне пришлось сносить в заключении, мне не доводилось испытывать никогда. Лучше лечь на дно в какой-нибудь Российской дыре и проводить все время, играя в тупые компьютерные игры, чем сидеть в одной камере с отребьем, пытающимся тебя опустить.
  - Я не буду возражать, если нам всем удастся вернуться на родину. А вы, мой дорогой учитель, после всего того, что вам довелось испытать, продолжаете считать, что все опять у нас пойдет к лучшему? - спросил он у Платонича.
  - Мне не пристало отказываться от своих взглядов. Но я все же мыслитель и теперь вполне могу понять заблуждения, в которые нас ввели Маркс, Энгельс и Ленин, и вообще много симпатичнее тех мне всегда были философы античности, их здравое простое разумение. Впрочем, мне нравились и академические раздумья позитивистов и много больше даже тех обращенные наконец к человеку идеи экзистенциалистов. После того как я заболел и меня лишили моего привычного комфорта бытия, я постоянно пребываю в так называемой "пограничной ситуации", и сути вещей в их истинном, не замутненном никакими посторонними установками, виде является мне временами вполне, правда я совершенно не знаю, что делать с таким количеством сутей.
  Не прекращая таких рассуждений, учитель и ученик и его постоянный спутник Тайэд купили билеты на самолет и полетели в Россию. Весь полет они провели в споре о сути свободы. Тайэд считал, что человек скорее свободен сотворить, что заблагорассудится, чем свободно хоть о чем помыслить. Платонич же утверждал, что человек свободен мыслить, о чем пожелает, но свобода действий его весьма ограничена. И та несвобода, политическая, материальная, умственная, в которой держали сами себя его соотечественники столь долгое время, лишает их возможности обрести столь долгожданную свободу. Чист же доказывал, что свобода мыслить индивидуально и дает возможность действий, уничтожающих всякую несвободу.
  Они спорили так громко, что перекрывали гул летящего самолета, и это, однако, совсем не мешало сидящему напротив них смуглому мужчине читать газету, а женщине в темных очках крепко спать. Когда все прилетевшие прошли таможенный контроль, Чист наконец увидел сложившего свою газету мужчину и узнал в нем Эфейшема, а после того, как женщина в очках сняла очки и парик, признал в ней Куница, которому для вылета из Голландии не потребовалось менять даже пол.
  - Ах, Эфейшем, мне не верится, что я опять увижу свою Куню, - сказал Чист. - Надеюсь, она все такое же чудо красоты и любит меня.
  - Печальнее всего, что Куня утратила свою красоту и стала довольно уродлива, - сказал Эфейшем. - Женская красота не терпит большого количество мужских рук, а мужчин ей приходилось в Штатах ласкать без разбору, да еще и работать во всяких забегаловках, где торгуют быстрой едой, от которой она растолстела.
  - Хороша она теперь или дурна, - сказал Чист, погрустнев, - но я человек порядочный, и мой долг - быть с ней до гроба. Хотя денег у меня почти не осталось.
  - У меня их не осталось совсем, полицейские, схватившие меня и посадившие в тюрьму, почли за благо освободить меня от лишних баксов, - сказал Эфейшем.
  Так, разговаривая обо всем на свете, вся компания прибыла в старинный город Торжок и оттуда на небольшом моторном катере поплыла по притоку Волги к ближайшему от города поселку. Первые, кого они увидели на берегу, были Куня и старуха, те развешивали на веревках белье и полотенца. Куниц, увидев сестру так сильно изменившейся, подурневшей и растолстевшей, опешил. Приблизившийся к ней Чист даже попятился, увидев, что стало с его прекрасною Куней, однако движимый состраданием все ж обнял ее, а потом и - старуху. Старуха предложила, пока вся компании не подыщет себе жилье, поселиться той в их доме.
  Куня не понимала насколько она подурнела и тут же сказала Чисту, что теперь нет препятствий официально оформить их отношения. Чист не посмел сказать ничего против того и сообщил Куницу, что намерен женится на его сестре.
  - Этого позора я не потерплю, - сказал Куниц. - Не тебе, бездельнику, быть моей сестры мужем.
  - Пусть я столько лет был бездельником, - сказал ему Чист, - но ведь так я привез на родину Куню и спас тебя от пожизненного тюремного заключения.
  - Пока я жив, ты не женишься на моей сестре, - сказал Куниц, приходя в бешенство.
  Куня попыталась урезонить брата, но тот был неумолим.
  
  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
  
  Заключение
  
  В глубине души Чист уже не испытывал охоты жениться на Куне, но чрезвычайное презрение к нему Куница, подстрекало его вступить с нею в брак. Чист просил всех присутствовавших убедить Куница.
  Платонич произнес длиннейший монолог, в котором доказывал Куницу, что современный институт брака настолько либерален и демократичен, что не существует никаких ограничений для вступления в брак, что теперь не смутят никого ни браки однополые, ни заключаемые не двумя, а более лицами, ни фиктивные, ни по расчету, но понятие "морганатический брак" теперь ни что иное, как анахронизм. Тайэд считал, что спесивого Куница лучше бы выдать Амстердамским властям, Эфейшем склонялся к тому, что следует Куница еще разок огреть хорошенько битой бутылкой.
  В рассуждения вмешалась старуха, она поднесла большой кухонный нож к подбородку Куница и сказала, что если тот не уберется от них тотчас, то исполнять угрозы Эфейшема и Тайэда будет излишне. Куниц почел за благо последовать совету старухи, потому что ему давно надо было достать себе героин, без которого его все приводило в бешенство.
  После женитьбы Чиста на Куне все продолжали жить в большом старом доме на берегу реки; и, так как ни у кого из них не было денег, им приходилось нелегко. Ведение домашнего хозяйства раздражало Куню, она предавалась обжорству и все больше походила на свою толстую мать. К тому ж она стала сварлива и часто ругала их всех; старуха же напротив худела и при случае не хуже Куни выказывала свой характер. Эфейшем выращивал в огороде овощи и ездил на катере продавать их в Торжок, вырученных денег от того он получал совсем немного, отчего нередко проклинал свою жизнь. Платонич был в отчаянии, что не преподает, как когда-то, в столичном Университете, потому что у него накопилось много чего, о чем он жаждал поведать всему человечеству, к тому же он очень пристрастился к паршивой местной водке. Тайэд же, не делавший почти ничего, находил, что жить везде одинаково скверно. От безделья все по полдня смотрели на экран телевизора, который ведал им обо всем творившемся в мире и вполне подтверждал мнение Тайэда.
  Однажды к ним приехала Полина со своим обожавшим лишь пороки приятелем. Разумеется, все подаренные им Чистом деньги они спустили давно, и им приспичило узнать, не подарит ли он им денег еще.
  - Из-за этой блудливой девчонки я столько страдал, полагал ее без времени почившей и жил, считая себя обреченным вот-вот умереть, но вот я не умер, а она все так же блудит.
  Появление Полины вызвало у него желание начать духовную жизнь. Неподалеку от них жил один монах-отшельник, к которому все верующие и только желавшие уверовать приходили за советом. Отшельничал монах после того, как его прогнали из православного монастыря за то, что благочестивую частную жизнь он поставил выше всех религиозных организаций, догматов, канонов и все культовые отправления полагал трудом абсолютно напрасным.
  - Святой отец, - наведался к нему Платонич, - скажите, как жить, чтоб все шло только к лучшему?
  - Ну прежде всего не задавать таких идиотских вопросов, - злобно глянул на него монах и захлопнул пред его носом дверь с такой силой, что на нем появилась большая припухлость.
  Отчаявшись получить на свой вопрос ответ, Платонич повел всех к другому старику, жившему также по соседству от них. Тому вот-вот должно было исполниться сто лет.
  - Вы живете так долго, что верно уже решили для себя, что на свете главенствует - добро или зло и все ли идет к лучшему в этом единственном данном нам мире? - спросил Платонич.
  - Я никогда не ломал себе головы такими вопросами. Я появился на свет при Александре Третьем, при Николае Втором меня забрили в солдаты, при Ленине я дезертировал из армии, при Рыкове меня ограбили советы, что делали со мною при Сталине, я даже вспоминать не хочу, при Маленкове ничто не изменилось, при Хрущеве я боролся с кукурузой, при Брежневе я тоже, как мог, старался, чтоб мой труд не шел коту под хвост, при Андропове и Черненко было не понятно как жить совсем, при Горбачеве приходилось просто таки выживать, при Ельцине временами буквально охватывал ужас. Но при всем том я всегда строил свой дом, сажал в саду деревья и растил своих сыновей.
  Сказав это, старик предложил всем войти в его недавно отстроенный кирпичный дом, два сына старика и две его невестки угостили всех парным молоком и сладкими яблоками и грушами.
  - Должно быть, у вас большая ферма и много земли? - спросил Чист старика.
  - У меня всего пятьсот соток земли, - ответил старик. - Я их возделываю сам с моими детьми; работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду.
   - Судьба этого старца завиднее всех, кто когда-то на самом верху решал его судьбу, - сказал Чист, возвратившись к себе. - И ни для кого не секрет, что разуменья у "делающих" историю не всегда больше, чем у тех, кто стойко претерпевает ее напасти.
  Платонич много рассуждал об опустении сакрального пространства, и даже считал, что просто обязан помочь человечеству заполнить его. Для того, он полагал, можно было б использовать весь банк данных обо всех, какие только есть и были верованья, с помощью компьютера можно было бы те свести к конкретным общеприемлемым универсальным догматам веры. Тайэд считал такую среднеарифметическую веру бредом чистой воды. Чист же пытался всем доказать, что вера и духовность вещи абсолютно различные, и никакие истязания себя разучиванием догматов веры и пребывания в ритуальных молебнах, постах и прочих усмиряющих плоть аскезах не способно сделать человека добросердечным и честным. Нередко Тайэд склонялся даже к тому, что все философские концепции существуют только в головах прознавших о них людей и по сути своей есть игра слов, никак не влияющая на человеческие судьбы, ибо за этой игрой, потенциально, ничто не стоит. Когда они так спорили, воцарялась такая невыносимая скука, что как-то старуха решила положить ей конец.
  - Хотела бы я знать, - сказала она, - что хуже - пройти еще раз то, через что мы все прошли, через все эти унижения, нищету, побои, насилия, или прозябать здесь, пребывая в скуке и безделии?
  - Это большой вопрос, - сказал Чист.
  Слова старухи породили новые споры. Тайэд стал доказывать, что человек обречен жить то в судорогах беспокойств, то в летаргии скуки. Платонич же удостоверил всех, что, усвоив однажды, что все должно идти к лучшему, пребывает в тревоге, если все к тому заведомо не идет.
  - Работать без рассуждений - это единственное средство сделать жизнь сносной, - сказал Эфейшем.
  Все маленькое общество прониклось этим похвальным намерением; каждый начал изощрять свои способности. Эфейшем весь день возился в земле. Небольшой участок земли стал приносить много плодов, потому что Чист купил компьютер и благодаря интернету был в курсе всех новейших сельскохозяйственных технологий. Куня научилась неплохо готовить, отчего совершенно не могла похудеть. Старуха чинила и стирала белье. Полина научилась шить, а ее приятель, утратив вкус к порокам, выучился столярному ремеслу. Даже Платонич и Тайэд могли иной раз сгодиться перебрать для варки крупу, это занятие совсем не мешало их философским спорам.
  - Вы все хорошо говорите, - сказал однажды им Чист, - однако все это только слова - мир бесконечно сложнее всего, что можно нафантазировать при помощи слов. Все мы хотим убедить друг друга в своих личных истинах, но слепое следование даже самым из них универсальным безнравственно. И хотя я совсем не против посадить сад, построить дом и вырастить сына, но того больше мне хотелось бы открыть свою истину, ради которой стоило снести все удары судьбы, и только то, что я ее отыщу, вселяет в меня оптимизм.
  
  
   Примечание.
  
  Замысел перевести труд Вольтера на язык современности возник у переводчика не столько из внутренней потребности пересмотреть оптимистические взгляды на жизнь, бытовавшие у его соотечественников до распада Советского союза, сколько из желания высмеять мрачные настроения тех после развала Союза. Однако перевод затронул и многие другие волнующие переводчика проблемы. Написан был "Неокандид" в Москве зимой и весной 2002 года, без особой надежды, что тот выйдет в печать.
  
  
  XXI век н.э.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"