Догорел закат, навалилась тьма. Безлунная ночь, беззвездная. По небу неспешно плывут тяжелые тучи. Внизу, в долинах, льют долгожданные дожди, земля радостно пьет небесную влагу. А здесь, возле вершин Астурэ, промозглый холод да туманы по утрам, когда тучи задумчиво спускаются к самым крышам города, окутывают купола храмов, так что те становятся неразличимы в серой предрассветной мути.

Но до утра еще далеко, глухая ночь над городом, черная, как угли погребального костра, беспросветная, как горе родственников того, чье тело положили сегодня на сухие кедровые бревна, облили, как положено по обряду, благовонным маслом.

Старик видел много похорон. Видел, как бьются в рыданиях, рвутся к набирающему силу огню безутешные матери. Как молча прощаются с любимыми мужчины. Ведь мужчинам не положено плакать. Даже если на смолистое ложе опускают рядом молодую жену и не родившегося сына. Не сумевшего родиться, отторгнутого этим миром, да забравшего вместе с собой из жизни и ту, которая не успела еще стать матерью.

А сегодня хоронили сына раджи. Говорят, красив был юноша и воин прекрасный. Говорят, глядя на него, радовались люди, ведь обещал принц стать добрым и мудрым правителем. Но испугался чего-то молодой жеребец, впервые оседланный сыном раджи. Испугался, понес, не разбирая дороги. Не удержался юноша на бешеном скакуне, упал, да неудачно - головой о камень. Много камней на дорогах у подножия Астурэ.

Роскошными были похороны принца. Богато вышиты покрывала, на которые положили тело. Сухими и звонкими - специально для такого случая купленные у жрецов смолистее дрова. Высоким - огонь костра. Хорошие похороны, богатые...

Старик наконец чуть изменил позу и достал откуда-то из складок набедренной повязки кожаный мешочек. Что же, пора заняться тем, ради чего он остался возле погребального костра. Время пришло.

Несколько движений - и мешочек наполнился еще теплым пеплом. Много денег заплатят за эту серую пыль глупые маги. Тут этого добра - хоть кувшинами для зерна вывози. Большой город, много мертвых, чуть ни каждый третий день пылает огонь на берегу говорливой реки. Но страшное проклятье падает на того, кто касается погребального кострища в первую ночь после похорон. Именно в ту ночь, когда открыты еще врата миров...

Но старик знал, что делал. Не впервой... Затянул потуже мешочек, привязал к поясу. И исчез, словно растворился во мраке ночи. Был старик - и нет его.

Видели бы люди, кинулись бы поклоны бить тому месту, где сидел святой. Да кто отважится бродить безлунной ночью рядом с погребальным костром?

А старик, как сидел, поджав под себя ноги и зябко ежась от ночного ветра, в той же позе очутился на краю серой равнины. Странное это место. Странное и страшное. Ни дерева, ни травинки вокруг. Только черные, словно уголь, обломки скал, да серая, как пепел земля. Только ветер, несущий тонкую пыль, да смутные тени, скользящие над землей.

Живые тени стонут и жалуются, плачут от тоски безвременья, но нет им выхода из мертвого мира. Дорогу наверх, к свету, преграждает серокожий великан - мощный торс бугрится литыми пластинами мышц, ноги не уступают по толщине слоновьим. Сутулые плечи, слишком широкие даже для такого гиганта. Руки, точнее, одна рука, длинная, словно у горной обезьяны, с которой сойтись один на один не всегда отважится даже тигр. Вторая же заканчивается чуть выше локтя безобразным обрубком, из которого, словно продолжение обнаженной кости, торчит стальная рукоять хлыста.

Рядом со стражем старик кажется мошкой, мышкой или еще какой незначительной тварью, на которую наступи - и не заметишь, что чья-то жизнь кончилась.

- Опять ты, - недовольно бормочет великан. - И когда уж успокоишься?

- Опять я, - равнодушно отвечает старик. - Сам же знаешь: никогда. Нет мне успокоения даже в твоих владениях.

- Знаю. Потому и не мешаю тебе, наглец! - и серокожий разворачивается к старику спиной. - Ну, делай то, зачем пришел, а я буду делать вид, что ничего не вижу.

Старик звонко смеется, потом кричит что-то неразборчивое. Или нет, отдельные слоги слышны прекрасно, но язык настолько же древен, как эта серая земля. Если кто и понимает застывшего на краю равнины человечка, то лишь однорукий великан. Да, может, дальние горы знают, что означает этот речитатив. Но тени, словно их гонит ветром, мчатся к старику, воют, спешат, теснятся вокруг него, так что вскоре уже не видно хрупкой фигуры, все затягивает пульсирующим туманом, живой клубящейся мутью. Но миг - и тени, словно черные брызги, разлетаются в стороны.

- Сколько на этот раз? - поворачивается к старику гигант-охранник.

- Двое. Они достойны. Он и она...

- Я так и знал.

- Да, она дождалась своего принца.

- Что ж, прощай...

Не ответив, старик исчезает.

И появляется там, откуда пришел - возле погребального костра, на теплой земле, хранящей жар горевшего здесь пламени. Под мрачным, но уже начинающим светлеть небом.

Худой старик медленно встает, разминая затекшие от долгого сидения ноги, так же медленно оборачивается - и видит вдруг блестящие в зарослях кустарника глаза. Еще темно, но старику не привыкать, и мимолетный отблеск серого неба, проскользнувший среди листвы, говорит ему все, что нужно знать.

- Ну-ка, иди сюда! Хватит прятаться!

Из кустов выходит мальчишка - уже не ребенок, но еще и не юноша. Болезненно худой, грязный, одетый в рванину, не скрывающую свежих рубцов на спине. Тех рубцов, что остаются от тяжелой плети, для крепости вымоченной в растворе каменной соли.

- Ну-ка, иди сюда! - повторяет старик.

Мальчик покорно приближается, готовый в любой момент сорваться с места и убежать.

- Думал порыться в пепле и найти что-нибудь из даров, не доеденное пламенем? - старик не спрашивает, он уверен в ответе.

Мальчишка опускает глаза.

- А как же проклятия? Глупый! Ты еще не знаешь, что такое проклятие. Думаешь, хозяин один раз отходил плетью - и все, страшнее страдания не бывает?

Мальчишка вдруг яростно вскидывает голову:

- Мой отец - жрец! Я - не раб! Я... Я ищу...

Старик с сомнением качает головой, но, усмехнувшись, спрашивает:

- Тоже мне - рожденный в свете! Ну-ка, назови все сто восемь имен танцующего бога?

Мальчишка уверенно начинает речитатив, но старик вдруг прерывает его:

- Владыка Горячего Пепла, Проклятый, Тот, Кто Танцует В Пыли? Ты понимаешь, что это значит?

- Мне кажется, что да! Он не боится проклятий, потому что проклят изначально. Проклят самим собой, а страшнее нет проклятия. Он не может обрести покой, Он не может остановиться. То, чего боимся мы, для Него - тот же танец, что и танец о прекрасных цветах Высших миров.

- И ты искал дорогу Проклятого? - удивляется старик. - Обычно этот путь обретают, когда от души не остается ничего, кроме кровавых лохмотьев.

- Я искал Дорогу, - вновь опускает глаза мальчишка.

Старик делает к нему несколько шагов. Касается его иссеченной, гноящейся спины. Рубцы моментально исчезают, болячки и язвы, пятнавшие худое тело, отваливаются сухими струпьями.

- Ну что ж, пойдем. Сегодня мне предстоит несколько дел. Глупые маги готовы заплатить за то, что они считают Силой. Но это - не Сила, просто две души получат свой кусочек счастья и отблагодарят неразумных.

- А ты? - мальчишка искренне удивляется.

- Что - я? - переспрашивает старик. - На мне столько проклятий, что никто не способен мне помочь. Так что если ты ждешь покоя, то возвращайся к тому, кто так старательно украшал твою спину. С ним тебе будет лучше.

Но мальчишка упрямо мотает головой.

Двое проклятых уходят, исчезают в колючем кустарнике с темной, словно лакированной, листвой.

И, как всегда перед рассветом, с реки поднимается туман, укутывает остывшее кострище, высасывает из него последние крохи тепла.

Взойдет солнце - и люди смогут приблизиться к месту погребального огня. Днем здесь будет лишь утоптанная поляна, поросшая короткой жесткой травой, да выжженный круг посредине - как от любого костра, разведенного ради того, чтобы приготовить еду или согреться в холодную промозглую ночь.