Когда до нашего двора доносились звуки похоронного марша все мои подружки, одержимые любопытством, бежали смотреть на похоронную процессию. Все, кроме меня. Я боялась. Но не сознавалась в своей трусости, малодушно уверяя, что мама не разрешает мне уходить со двора.
Но однажды мне невозможно было прибегнуть к своей уловке. Прибежавшая за мной Зойка, задыхаясь от быстрого бега и волнения, выпалила:
- Пойдем скорее смотреть, Люськиного брата привезли!
Еще вчера во дворе стало известно, что Шурка, младший Люськин брат, умер в больнице. И вот сегодня Зойке непременно хотелось посмотреть на него. А я не могла прибегнуть к своей спасительной уловке. Люська, хоть и жила в бараке, но их барак стоял посередине нашего двора.
Я боялась идти, но не могла признаться в своем страхе Зойке. Красавица Зойка ничего и никого не боялась и могла запросто вычеркнуть меня из своих подруг, а для нашего двора - это, считай, тебя вычеркнули из жизни.
В тесной, набитой вещами и людьми, комнатке, я стояла рядом с Зойкой, и не смела поднять глаза на Шурку, который и при жизни-то был некрасивым, косоватым, слабеньким мальчиком, вечно путавшемся у Люськи под ногами. Посмотреть, что сделала с ним смерть, я не решалась. Мои глаза не могли продвинуться дальше сидящей рядом с гробиком всхлипывающей Люськи, которая, поймав мой взгляд, вдруг перестала шмыгать носом, а победно мне улыбнулась. "Ага! - будто бы говорил ее взгляд и мелькнувшая на губах улыбка. - Ага!" И я поняла, что Люська очень гордится своим положением. Ведь обычно ни я, ни тем более Зойка, не жаловали ее особым вниманием. Нам, детям из "большого дома" не разрешалось бегать к бараку, где пьяные крики и помои с одинаковым бесстыдством выливались прямо перед жилищем.
Мы уже протискивались с Зойкой на выход, когда я услышала плач Люськиной мамы. Вернее - это был не плач, а какой-то странный речитатив. Она почти напевала свои горькие слова, и они входили в меня, как некое откровение о жизни. О жизни, в которой Шурка был любимым, единственным и красивым. И, завороженная ее словами, забыв о своем страхе, я подняла глаза на того, кто в эту минуту показался мне именно таким, каким видела его мать.
Поэтому я удивленно посмотрела на Зойку, весело передразнивавшую ожидавшим во дворе подружкам, плач осиротевшей матери.
- Прямо тки золотой и кудрявый он у нее был, - смеялась Зойка, - Это Шурка то? Да у него и волос-то на голове было - три соломки на четыре сторонки...
- Так значит, того, другого, красивого Шурку, видела только его мама? - Не понимала я. - Но ведь и я видела... А что я видела? - Мои мысли путались под звуки Зойкиного смеха.
Но новым потрясением для меня были перемены в лице самой Зойки. Я смотрела на нее и не могла понять, куда подевалась ее прежняя красота. А ведь Зойка была общепризнанной красавицей не только в нашем дворе, но и во всех четвертых классах...
Напуганная исчезновением Зойкиной красоты и под впечатлением плача Шуркиной мамы, я поплелась на пригорок к нашему дому, но у подъезда была остановлена тетей Адой, матерью маленькой Ритки, вечной моей соперницы за дружбу с Зойкой. Заметив мой, как она выразилась, "смурной" вид и, узнав о смерти Шурки, тетя Ада назидательно сказала:
- Нечего было туда шляться, это зрелище не для детей, - и добавила успокаивающе. - Подумаешь! Одним человеком на земле меньше стало! Два других родятся!
- Так значит, это было зрелище!... - пыталась я осмыслить происшедшее. - И преобразившийся облик Шурки, и исчезнувшая красота Зойки и это, последнее: "Два других родятся"... Но ведь другого Шурки уже не будет, - недоумевала я.
В разгар моих раздумий вдруг приехала Иришка со своей мамой. Еще недавно, до нашего переезда в "большой дом", мы жили с ними в одном дворе дальнего пролетарского района нашего города. И хотя теперь у нас была просторная квартира, где и газ, и вода, и еще тысяча удобств, но я скучала по своей подруге и каждый ее приезд был для меня праздником.
Так как наши мамы заняли своей болтовней кухню, а мой старший брат не желал, чтобы девчонки мешали ему в нашей детской комнате, то мы с Иришей разместились в родительской.
Я примостилась в ногах у папы, который по поводу выходного дня лежал на диване с газетой. А Иришка - напротив меня.
Обычно мы весело делились впечатлениями. Я рассказывала о своих новых продругах, она - о наших еще недавно общих одноклассниках. Но сегодня мне не болталось.
- Что с тобой? С Зойкой поссорилась? - допытывалась Иришка, бывшая в курсе всех моих дворовых интриг.
- У Люськи братишка умер, - попыталась я отвертеться от прямого ответа, не умея вытащить ту занозу, которая засела глубоко в душу.
Чувствуя, как в ответ на эти простые слова во мне поднимается что-то непонятное, жуткое, и, не желая дать этому неизвестному хода, я неожиданно для себя выпалила: "Подумаешь! Одним человеком на земле меньше стало!" - Я еще не успела добавить про тех двух, которые возможно уже родились взамен, как охнула от неожиданного толчка в бок.
Папа ничего больше не прибавил, а только подобрал под себя ногу, шумно вздохнул и углубился в газету.
А я, потирая ушибленный отцом бок, ощущала себя такой счастливой.