Аннотация: посвящается светлой памяти Левии Гофштейн, жизнь которой прервалась 23 октября 2005 года.
СЕМЕЙНЫЕ СВИТКИ
(История моей семьи)
Книга посвящается светлой памяти Левии Гофштейн, жизнь которой оборвалась 23 октября 2005 года.
Таинственные свитки семейной хроники не обнаружишь ни в каких пещерах. Семейные предания чаще всего передаются из поколения в поколение устно. По какому-то неведомому мне стечению обстоятельств в моей памяти, не хуже чем в пещерах Иудейской пустыни, были погребены древние семейные истории. Чтобы не дать им пропасть я записала их в виде семейных свитков.
Книга Левии
У Левии (в семье ее ласково звали Левусей), как и у многих выходцев из бывшего СССР, сохранился не искоренившийся за долгие годы жизни в Израиле русский акцент.
- Место рождения? - спрашивали ее порой в присутственных местах Израиля.
- Тель-Авив.
Услышав ответ, секретарши скептически поджимали губы и объясняли непонятливой женщине, что их не интересует место ее жительства, их интересует место ее рождения.
-Тель-Авив, - привычно повторяла Левуся, не вдаваясь в подробности.
А подробности того заслуживают.
Лето 1921 года. Студентка московского медико-педологического института Фейга Биберман проходит летнюю практику в детском санатории в Химках, под Москвой. Среди ее воспитанников - братья Шамай и Гилель. Мать малышей умерла в холодный и голодный 1920-й. Из Москвы навещать детей приезжает отец. А когда пятилетний Гилька заболел скарлатиной, считавшейся в те годы смертельно опасной болезнью, отец остался жить при санатории. Он был уверен, что его присутствие целительнее любых лекарств.
Отца мальчиков звали Давид Гофштейн. Совсем недавно, не более двух лет назад, Фейга впервые увидела это имя на сборнике стихов "У дорог". Имя автора сборника запомнилось, потому что полюбились его стихи. Общительный Давид вскоре подружился с воспитательницей своих сыновей. Спустя два года они поженились.
Ранней весной 1925 года из Триеста в Александрию вышел пароход, на борту которого находились туристы, плывущие в Палестину на открытие иерусалимского Еврейского университета. Фейга с мужем были среди пассажиров этого парохода. В Александрии они пересели на поезд.
В Иерусалим Фейга и Давид прибыли утром, как раз в день торжественного открытия университета. Фейга не предупредила родных, и на иерусалимском вокзале супругов встречали только теплое апрельское солнце да безоблачное неправдоподобно высокое небо. Араб с осликом органично вписались в этот пейзаж. Араб вызвался быть проводником. Погрузив на ослика чемоданы, новоприбывшие отправились в путь по кривым иерусалимским улочкам, где история легко уживалась с чудесами.
Первое же чудо с восторженными воплями бросилось к Давиду на шею в самом начале их путешествия. Можно было бы предположить, что этот незнакомец с огненным чубом принял Давида за кого-то другого, если бы не его восклицания: "Гофштейн! Гофштейн!" Никакой ошибки не было. Просто в тот день в Иерусалиме пересеклись пути двух еврейских поэтов: только что ступившего на Святую Землю Давида Гофштейна и уже полтора года живущего там Ури Цви Гринберга.
Такова, по-видимому, сила поэтического тяготения, усиленная магнетизмом земли предков. Никогда до этого не видевший Гофштейна Ури Цви Гринберг моментально узнал его. Недолгий обмен улыбками, восклицаниями, и у Давида с Фейгой появился замечательный проводник, с помощью которого все вместе довольно быстро добрались до дома братьев Фейги.
Замок на двери лаконично напомнил, в какой день Гофштейны приехали в Иерусалим. Братья Фейги - "халуцим" (первопроходцы), принимавшие активное участие в строительстве Иерусалимского Еврейского университета, конечно, были на горе Скопус, где проходила торжественная церемония открытия. Оставив Фейгу караулить чужой замок и собственные чемоданы, Давид с Ури Цви тут же исчезли.
Поздно вечером вернулся Давид в дом родственников. Чувства переполняли его. Часть из них он выразил в письме к Лесину, редактору нью-йоркского журнала "Ди Цукунфт":
"Я в стране Израиля. Одного этого для меня так много, что я готов повторять эти слова тысячу раз, других слов у меня нет, да я пока и не ищу их, чтобы выразить полностью мое потрясение..."
Страна Израиля. Эрец-Исраэль. Эрец шелану. Земля, чтобы пахать, чтобы строить, чтобы врастать в нее корнями...
Открытие иерусалимского Еврейского университета - веха в жизни еврейского народа. Но для Фейги и Давида 1925 год знаменателен и еще одним не менее важным событием. Вскоре после приезда в Палестину они прошли хупу - оформили "по закону Моисея и Израиля" зарегистрированный в Москве брак.
Произнеся эту заветную фразу, Давид надел на палец жены золотое колечко. То самое, которое Фейга получила в подарок от матери, дав слово, что когда-нибудь они с Давидом непременно скрепят свой союз под хупой.
Колечко было одно. Иногда Фейга уступала просьбам мужа, и кольцо переходило на палец Давида. Пока однажды рассеянный Давид не забыл кольцо в Тверии, в кибуце. Чтобы не огорчать жену пропажей бесценного материнского подарка, Давид уверил ее, что забыл кольцо на умывальнике в доме писателя Познанского, к которому зашел по дороге домой. В подтверждение своих слов ему ничего не оставалось, как бежать к Познанским за пропажей. Выдумка была не самой лучшей, ведь до Познанских было не больше 10 минут хода, причем в оба конца. А чтобы найти в продаже похожее кольцо, Давиду пришлось обегать много магазинов и лавочек Тель-Авива и Яффы. Фейга недоверчиво рассматривала вернувшееся к ней на палец колечко: и то, и вроде бы не то...
- Темнее? Так это оно от купания в Кинерете потемнело, - выкручивался как умел Давид.
- Толще? Ты просто забыла, как оно выглядит. Да и откуда у меня другое кольцо?!
Последний довод показался Фейге достаточно веским. Так что правду о пропаже она узнала только тогда, когда из кибуца прислали ее настоящее колечко, как выяснилось, забытое Давидом в кибуцной душевой. Теперь у Фейги и Давида было два обручальных кольца, но чаще всего оба лежали в киевском ломбарде, спасая семью в голодные 30-е годы. Процесс закладывания колец в ломбард, их выкуп и очередной заклад был таким обычным в семье Гофштейнов, что пятилетняя Левуся, обнаружив на пальце пришедшей к ним гостьи обручальное кольцо, спросила удивленно:
- Тетя Мери, почему вы не отнесете его в ломбард?
Но вернемся назад из голодной Совдепии в Израиль, где Давид Гофштейн прожил счастливый год своей жизни. Он увлеченно писал стихи на иврите, статьи о театре, о гражданской войне в России, о рано ушедшем еврейском поэте и своем двоюродном брате Ошере Шварцмане. Все это печаталось в прессе тех лет: "Гедим", "Давар", " hа-Арец ", "Кунтерс". Однако деньги на скромную жизнь приходилось добывать, подрабатывая в муниципалитете в отделе статистики.
В феврале 1926 года у Фейги и Давида родилась дочь, которую назвали гордым именем - Левия. Было много надежд и планов на будущее. Но реальная жизнь диктовала свои нелепые законы. Подходил срок окончания советской визы. Зашедшие к Гофштейнам Берл Каценельсон и Моше Бейлинсон уговаривали поэта не уезжать. Обещали обеспечить его работой. Да и сам Гофштейн чувствовал, что прикипел к этой земле душой. Но сердце рвалось к оставленным в России сыновьям. Решающую роль сыграло письмо отца Давида, у которого жили Шамай и Гилель. Он писал, что мальчики скучают и не понимают, почему в школе осуждающе говорят об уехавшем отце. Гофштейн принял трудное решение: возвращаться.
Неожиданно выяснилось, что родившаяся в Тель-Авиве шестинедельная Левия не имеет права на советский рай. Давид уехал, а Фейга с дочерью остались до улаживания формальностей и получения визы на ребенка. В день отъезда Давида им даже в голову не могло прийти, что они расстаются на долгих три года. И что потребуется обращение Фейги к тогдашнему министру иностранных дел Литвинову, чтобы разрубить этот гордиев узел.
Фейга вернулась в Киев весной голодного 1929 года: коллективизация, толпы обездоленных крестьян, брели вдоль российских убогих дорог в город за хлебом. И трупы отмучившихся, тех, кому уже не угрожали ни раскулачивание, ни ссылка, ни голод. Однажды утром, выглянув из окна, Фейга увидела труп молодой крестьянки. По мертвому телу матери полз ребенок. Беззвучно. На плач нужны были силы, которых у измученного голодом ребенка не было.
Продовольственные "пайки". Унылые очереди. Этот путь страна Советов будет еще не раз проходить в разные годы своего коммунистического развития.
Трехлетняя Левия с трудом переносила трудности "абсорбции". Привыкшая к тель-авивскому солнцу, она мерзла в Киеве даже летом. Дети не понимали ее иврит. И друг за другом два детских учреждения отказались принять ребенка, говорящего на иностранном языке.
"Я чувствую, что ты уже больше никогда не вернешься туда..." - в глазах девочки, обращенных к матери, стояли слезы.
Но Левуся ошиблась. Миновали еще более страшные годы и испытания, но в 1973 году она с матерью вновь поселилась в теплом Тель-Авиве. Вот только иврит был уже забыт. Пришлось учить его заново. Отсюда и акцент. Отсюда и недоверие секретарш всех мастей, уверенных, что уроженка Тель-Авива не может говорить на иврите с тяжелым русским акцентом.
С именем "Левуся" я была знакома всю свою жизнь. А вот познакомиться с человеком, носящим это ласковое имя, мне довелось только тут, в Израиле. Ее мама, Фейга, и мой дедушка Давид, отец моей мамы, - двоюродные. Если бы я могла перечислить только имена всех потомков их дедушки, Герша-Менделя Ройхеля, получилась бы еще одна книга Бытия. Но такой книги мне не написать. Многие имена навсегда так и останутся именами, истории жизни их обладателей стерты из памяти ластиком времени. От некоторых родственников не осталось даже имени. Но даже и так, безымянными, промелькнут они в моих семейных свитках.
Но прежде чем я погружусь в прошлое, скажу несколько слов о времени, которое все еще называют настоящим.
С теми немногими, кому удавалось выбраться из СССР в 70-х годах, прощались навсегда. В том далеком 1973-м, когда уезжали в Израиль Фейга и Левия, только самые наивные мечтатели могли надеяться, что когда-нибудь исчезнет государство-паук, и, разрывая липкую паутину, вырвется на свободу еврейский народ. В тот далекий год мне не могло даже присниться, что придет 1991-й, и я тоже засобираюсь в дорогу.
Незадолго до нашего отъезда в Израиль мне пришлось обратиться к Левусе с письмом. Я бы не стала тревожить своими проблемами малознакомого человека, но люди, уже попробовавшие к тому времени репатриантской похлебки, уверяли, что я в Израиле пропаду. Уж слишком ненадежным был мой тыл: полуслепая мама и 4-летний ребенок.
Но когда на мою голову стали с раздражающим постоянством капать устрашающие слухи о трудностях израильской абсорбции, я уже находилась в положении приготовившегося к прыжку пловца. Более того, я уже прошла тот угол наклона, за которым возврат в исходное положение невозможен. Оставалось, либо плюхаться в воду, отбивая пузо, либо войти в нее головой, воды не замутив.
Мне не хотелось мутить воду, и я попросила Левию нарисовать мне реальную картину израильской жизни. Левусе понадобилось три дня, чтобы собрать для меня необходимую информацию. Кроме радости по поводу нашего появления на ее горизонте в письме были голые факты и точные цифры. Я приняла их за свои исходные позиции. Я решила, что еду. Я решила, что я не пропаду.
Порой мне кажется, что Израиль мне в этом здорово подыгрывает.
Мой первый разговор с Левусей на израильской земле начался с выговора:
- Где вы? Куда вы пропали?! Мы волнуемся!!!
И в этом волнении, в этом напоре была вся Левия.
Она появилась на пороге нашего временного жилища на следующий день после того, как мы там "нашлись". Невысокая энергичная женщина с крупными чертами лица, твердым характером и душой, в которой не оставалось места для равнодушия.
Мы сразу же попали под ее опеку. Выдернулся случайно шнур нашего телефона - паника, что с нами приключилось?! Сынуля заболел - паника: "Чем ты его лечишь? Что за странная у тебя привычка не обращаться к врачу? Эвкалиптом? Ты с собой привезла сушеный эвкалипт? Выгляни в окно, дорогая, у нас всюду эти деревья растут". Малыш задыхается от полипов, мы оба измучены бессонными ночами, а отоларинголог лечит от насморка. "Как? Снова антибиотики?! - негодует Левуся. - Да, что же это за доктор такой?" И она находит частного специалиста, и сама оплачивает визит. Я даже не знаю, сколько он стоил, на время расчета она меня выставила из кабинета.
Спорить с ней - бесполезно. Это знают все, кто был знаком с характером Левии. У нее никогда не было своих детей, и всю нерастраченную материнскую любовь она отдавала детям своей племянницы и племянницы своего отца. Да и моему сыну немало перепало ее любви и подарков. Последний принесли уже после ее смерти.
Левусю не надо было просить о помощи. Она сама спешила на помощь, предвосхищая возможные просьбы. А вот ее последнюю просьбу я так и не исполнила. Пустяковую просьбу. Узнав, что я пишу историю нашей семьи, она очень просила показать ей рукопись. Я откладывала, боясь ее бескомпромиссного суда. Теперь уже бояться некого...