Аннотация: На это произведение, которое я, к сожалению, не окончил, меня навела серия постов Рогдая Росомахи.
-Полковник Скалозуб. Прикажете принять?
Я еще у порога был, а уж до моих ушей доносилось:
-И слышать ничего не хочу! Под суд, говорю, под суд!
Но в ту же минуту Павел Афанасьевич, очевидно, душой возвратился к нашей бренной юдоли, потому что следующие слова его оказались вполне осмысленны:
-Скалозуб? Так что стоишь, Ванька? Принять его, позвать, просить! Скажи, что дома я, что очень рад Сергей Сергеича видеть; а ну, пошел!
-Вашбродь, барин велел передать, что дома они и вас очень рады видеть, в гостиную просят пожаловать...
-Сюда, Сергей Сергеич, сюда-с! Прошу покорно, у нас тут потеплее будет! - рассыпался передо мной Фамусов. В гостиной сидел красавец в форме Польского уланского полка - сидел, закинув ногу за ногу, выставляя напоказ проклепанные подошвы сапог со шпорами, а в руке, как видно, для пущего подчеркивания вольнодумной своей сущности, держал дымящуюся сигару. Сабля у него на боку была, кажется, из тех, что только молодечества ради носить и можно - эфес закрытый, для фехтования и не возьмешь толком.
-Мы сейчас и отдушничек отвернем, - продолжал суетиться Павел Афанасьевич, словно желал скрасить неловкость от поведения своего франтоватого гостя, который, между прочим, при моем появлении не привстал, не поклонился, слов приветствия не вымолвил.
-Зачем же вам самим лазить! - прохрипел я в ответ. Голос мой стал таким после Кацбаха, когда французы нас вытесняли из Силезии, и холодный проливной дождь заливал ружья наши, так что о стрельбе приходилось забыть, и, припоминая заветы славного Суворова, идти напролом в штыки... - Совестно, как честному офицеру...
-Сергей Сергеич вы мой дорогой! Да неужто мне для друзей шагу не сделать? Шляпу вот сюда кладите, шпагу сденьте, да на софе и раскиньтесь на покое! Мы же с вами, оказывается, родня, Сергей Сергеич! Вот сам не знал, а вы, небось, и подавно, хорошо, брат ваш двоюродный надоумил... Вам Настасья Николавна кем доводится?
-Не знаю-с, - оборвал я. -Мы с ней вместе не служили!
Вышло резковато, так что старик вздрогнул, будто осекшись. Ну что поделать, вот не люблю я таких разговоров.
-Да вы что, Сергей Сергеич, вы ли это! Не-ет, я перед родней в лепешку расшибусь, на дне морском и то разыщу! При мне вот один Молчалин не из родни служит, и то деловитости его ради! Как родному человечку не порадеть, когда к местечку или там к крестишку представлять станешь! Да ведь и братец ваш, поди, вами по службе тьму выгод получил.
-Так то мы с ним по службе в тринадцатом году отличились.
-Да, счастлив тот отец, у кого этакий сынок есть! У вас, кажется, и орденок в петлице имеется?
-А это мы третьего августа в траншею засели, - пошутил я. - Вот ему и дали орден с бантом, а мне на шею.
-Даа... Уж кого Господь взыщет, того вознесет!
-И посчастливее меня бывают... Вот у нас в пятнадцатой дивизии, к примеру, бригадный генерал...
Фамусов удивленно приподнял бровь:
-Помилуйте, чего ж вам недостает, голубчик? Разве вас чинами обходят?
-Обходить - не обходили, а все ж таки за полком два года поводил меня Ермолов.
-Ну, дай вам бог здоровья и чина генеральского, а там и о генеральше уж пора подумать, в Москве невесты год от года плодятся. Найдется ль где еще такая столица, как Москва.
-Дистанции огромного размера, - возразил я. -А что до Москвы, так по моему суждению, ей пожар многим к украшению способствовал.
-Уж у нас с тех пор, и дома, и тротуары, и все на новый лад, - подхватил старик.
-Дома новы, да предрассудки стары! - подал вдруг голос франт в польском мундире, до того гордо молчавший, сидя на табурете поодаль нас. - Их ни пожаром, ни временем не истребить.
-Друг любезный, я б тебя помолчать попросил, - вспетушился Фамусов, - чай, не велика услуга. Вот-с, батюшка, Андрея Ильича Чацкого, покойного, сынок, - запоздало представил он мне своего гостя, - служить пользы не находит, а голова светлая, пишет складно, переводит, опять же... И вот с таким то умом...
-Нельзя ль о ком-нибудь другом пожалеть, - ответствовал юнец, роняя пепел с сигары, - мне и похвалы ваши в досаду только!
-Помилуй, братец, тебе не только я, любой то же самое скажет.
-А судьи кто? Где те отечества отцы, которых нам принять за образцы? - Молодой Чацкий, кажется, на секунду смутился от невольной рифмы, но тут же продолжал:
-Грабительством богаты! Палаты каменные возводят, на свои пиры, на мотовство, на гувернеров французских и немецких тысячи бросают! Иной негодяй, в долгах погрязнув, готов самых верных слуг по одиночке распродать, хотя бы они ему в драках да в попойках жизнь и честь спасали! Для них мундир расшитый - слабодушия и нищего ума прикрытие! Как из гвардии кто на время приедет - жены и дочери и рады чепчики в воздух бросать!
В словах мальчишки, несмотря на оригинальную манеру выражать мысли, было, в сущности, так много верного, что Павел Афанасьевич, должно быть, поостерегся попасть со странным своим гостем в какую-нибудь беду, потому что он, нарочито повернувшись спиной к Чацкому, сказал мне:
-Сергей Сергеевич, я вас в кабинете буду ждать.
Оставшись наедине с сим карбонарием юным, я вздумал, так сказать, получше прощупать человека, и, в качестве пробного шара, сказал:
-То мне нравится, что вы московского предубеждения к гвардионцам искусно коснулись - иные золотому шитью, как солнцу, дивятся.
Неизвестно, что бы я услышал в ответ, если бы не громкий крик Софии Павловны Фамусовой, дочери почтенного старика, который в тот момент достиг нашего слуха:
-Ах, боже мой! Упал, убился!
"Уж не дал ли наш старик маху," - подумал я, бросаясь на помощь, в то время как господин Чацкий устремился к повалившейся без чувств барышне.
-То господин Молчалин на лошадь садился, ногу в стремя едва поставил, а она и на дыбы, он в землю головой и треснулся, - поведала нам горничная Лиза, уже хлопотавшая возле госпожи.
-Значит, поводья затянул слишком, - ответил я. - Ну и жалкий же ездок этот господин Молчалин! А все же, надо пойти взглянуть, сильно ли он расшибся.
Чацкий, по-видимому, этого соображения со мной не разделял, так как никуда не пошел, а остался подле Софии Павловны, а я вышел из дому и увидел молодого человека в темно-зеленом фраке с черным бархатным воротом, обшлагами и клапанами, при шпаге с гардой, украшенной изображением двуглавого орла, который с искаженным от боли лицом пытался прийти в себя после мучительного для него падения.
-Угораздило же вас, - заметил я, - надо бы повязку наложить, мы, люди военные, в таких вещах разбираемся.
Действительно, наложить повязку для меня оказалось делом плевым.
-Покорнейше благодарю, ваше высокопревосходительство, - с поклоном сказал мне Молчалин. Вот, казалось бы, в штатском из дома вышел, а все равно знают, что я полковник; впрочем, для человека, к Павлу Афанасьевичу в штат попавшему благодаря деловым качествам, такая осведомленность естественна.
-Не стоит, братец, а то уж иным от этого ирритация вышла... Ну пойдемте, пойдемте, успокоим кое-кого...
-Фальшивая, господа, тревога, - заявил я, обращаясь прямо к Софье Павловне, - воскрес и невредим господин Молчалин, руку вот только ушиб слегка.
-Перепугал я вас, простите ради бога, - от себя добавил Молчалин.
-Я уж теперь и сама вижу, что не для чего, а вся еще теперь дрожу, - отвечала Софья Павловна; лицо ее, обыкновенно румяное, сейчас побелело. - А я ведь не из робких; бывает, карета свалится, а как подымут, я в ней сызнова скакать готова, да вот с другими если что случится, хоть бы с незнакомыми - меня все пугает.
-Так бывает, - говорю я, - вот есть в Москве княгиня Ласова, наездница, вдова - на днях в пух расшиблась. Не до смерти, конечно, но ребро сломала, теперь вот мужа ищет.
-Ну, Софья Павловна, воскресил я вас, уж не знаю для кого, а теперь - прощайте! - с этими словами странный знакомец Павла Афанасьевича подхватил свою шляпу и поспешил избавить нас от своего присутствия.
-Сергей Сергеич, вы к нам вечером будете? - вопросила Софья Павловна, так, словно ничего не заметила.
Эк! Дорого мне обходится мое человеколюбие. Казалось бы, отдав долг вежливости Фамусову, мог располагать оставшийся день быть свободным как ветер, а теперь изволь начинать все по новой. Да не откажешь же барышне.
-Приду, Софья Павловна, приду, только вот к батюшке зайти обещался, засим - позвольте откланяться.
-Прощайте, Сергей Сергеич.
-Ваш слуга, - пожал я руку Молчалину, стараясь не потревожить ушибленное место; молодой человек снова рассыпался в благодарностях, и на том мы расстались.
* * *
Живет мой батюшка в трех верстах от Москвы по Ивановской дороге. Вообразите домик с белеными стенами, поставленный в укромном месте на берегу ручья, возле которого в редкий день не увидишь баб и мужиков с удочками, собирающими свою дань от водных щедрот - уж верно, читатель, по одному началу моему в твоей голове сам собой дорисовался образ поднимающегося к небесам из печной трубы дыма и резного кресла, приставленного к завалинке. Что поделаешь, не горазды мы, воинские люди, описывать красивыми словесами то, что видим, сельский пейзаж для нас - лишь удобный или неудобный плацдарм, а уж дом и вовсе, при случае, лишь груда досок, пригодных для наведения понтонного моста или еще чего-нибудь полезного.
Батюшка уже сдавать начал, да и нелегко ему, мелкопоместному дворянину с Полтавщины, привыкать к московскому быту, того ради предпочитал он жить в здешнем уединении, и только мои визиты, к сожалению, не такие частые, как мне бы хотелось, поддерживали его связь с заботами суетного света.
Когда он прижал меня к груди, в руках его, несмотря на годы, еще чувствовалась прежняя сила. Нам, молодым, порой второстепенными кажутся дела минувших времен. Деды брали Берлин, приводили к присяге жителей Восточной Пруссии, и те были бы верны, если бы сама Россия не выдала их Фридриху; отцы брали Очаков, навеки сделали русской землей Крым, и тогда им казалось - большего и желать нельзя, и никто еще не знал, что сделанное - лишь первые версты дороги, которая с роковой неизбежностью приведет русских солдат на мостовые Парижа, население которого, пресытившись безумствами, встретит нас цветами, готовое своими руками тащить на виселицу бывшего своего повелителя и кумира, и станет голос России из всех голосов - наиважнейшим.
-Здравствуй, сынку, - говорил мне отец, - добрых сыновей я взрастил. Кабы еше Микола, - Миколой отец именовал брата моего Nicolas, - службы не оставлял, поменьше бы книг читал, правил новых не набирался... - Трудно требовать от старика, чтобы он поснисходительнее смотрел на увлечения молодежи, тех, кто как сегодняшний господин Чацкий, ищет себе чего-то нового, не довольствуясь заветами старого времени.
Батюшка своими руками набил для меня трубку наилучшим табаком, и мы некоторое время наслаждались душистым дымом, приятно обволакивающим мозг, унося мысли подобно проплывающим над нами облакам. Из этого блаженного состояния вывел нас треск колесной оси проезжавшей мимо кибитки. Лошади, и без того свой долг исполнявшие с заметной прохладцой, теперь, разумеется, и вовсе стали посредине дороги, к предельному неудовольствию кучера; пока он суетился вокруг них, из кибитки вылез человек в форме обер-офицера Атаманского казачьего полка; балкарский бёрк на голове придавал ему сходство с разбойником большой дороги, но впечатление это было обманчивым, потому что был то Платон Михайлович Горич, добрейшей души человек, которого мне довелось узнать в кавказской кампании. Родом Платон Михайлович из тех Горичей, которые происходят от осетинских князей Бегидовых, о чем свидетельствовал, между прочим, родовой знак, украшавший оковку пороховницы из лосиного рога, который он по охотничьей привычке носил через плечо - открытая ладонь, символ щедрости и великодушия. При виде меня радушная улыбка появилась на губах Горича:
-Сергей Сергеич, брат! Вот уж не чаяла душа свидеться. С меня Шато Лафит по такому случаю!
Батюшку моего Платон прежде никогда не видел, впрочем, батюшка охотно простил бы ему невольную грубость, но прежде чем он или я успели ответить, следом за Платоном из кибитки появилась дама лет 25 на вид, которая немедленно пресекла надежды Горича на попойку со мной:
-Платон Михалыч, супруг мой любезный, можно ли вам о шампанском думать? Кабы были вы здоровьем покрепче, а то ведь замучат вас ревматизм, печень и боли головные.
-Наташенька! Ma chery... - едва не взвыл бравый наш обер-офицер. - Ужели не видишь, что я старого товарища встретил.
-Уж и мундир разстегнуть изволили, - не слушая его, продолжала Наташенька, - долго ль до простуды?
Платон головой поник, а мне сказал:
-Не тот я стал, что был раньше, уж не судьба мне теперь, как в былые времена, проскакать на лихом коне, ни на ветер, ни на дождь внимания не обращая. Прощай же, Сергей, не поминай лихом.
На том и окончилась нежданная встреча моя со старым боевым товарищем.
* * *
Хочешь не хочешь, а коли обещал явиться на бал, слова своего не переступить. Фамусов, едва заметил меня, тут же устремился навстречу:
-Сергей Сергеич, припозднились вы что-то! Уж мы вас так ждали-с...Вот и невестушка моя, которой я много о вас рассказывал.
"Невестушкой" его была 65-летняя старуха Хлестова, которая, сидя в кресле, поглядела на меня в лорнет и спросила:
-Вы, кажется, прежде здесь в полку были... в том самом... гренадерском...?
-В полку его высочества, хотите вы сказать? - отвечал я. - В Ново-землянском мушкетерском!
Хлестова заметно смутилась:
-Не мастерица я полки-та различать, - забормотала она.
-Да это проще простого, - сказал я, - есть для этого форменные отлички - выпушки там в мундирах, погончики, петлички всякие.
-Сергей Сергеич, уж я вас сейчас рассмешу, батюшка, - вмешался Фамусов, - пойдемте со мной, у нас там прекурьезнейший вист сложился. Князь, извольте за нами!
Последнее относилось к князю Тугоуховскому, чье семейство, состоящее из княгини и шести дочерей, сейчас оживленно болтало - не удивляйся, читатель, многозначительному совпадению, - с женою одолеваемого болезнями товарища моего, назойливая заботливость которой сегодня лишила нас возможности отметить нежданную встречу.
-Вот, Сергей Сергеич, позвольте представить, - прелюбопытнейшая личность. Антон Антонович Загорецкий.
Человек, о котором он говорил, услышав его слова, поклонился мне, не вынимая руки из-за отворота дорогого камлотового сюртука. Умные глаза его смотрели на меня внимательно и цепко, череп, совершенно лишенный растительности, в сочетании с крупными и угловатыми чертами лица, говорил о сильном характере. Чисто выбритый подбородок покоился в мягком узле кипельного шарфа.
-Если что достать надо - уж вся Москва, наверное, знает - Антон Антоныч завсегда найти сумеет, хоть арапку черную, хоть что. Давеча Соньке моей билет на спектакль понадобился - так он всех оббегал, и в контору театральную кидался, и к директору, который с ним приятельствовать изволит, наконец, нашел одного старика, да чуть не силой и отобрал у него. Пускай, говорит, дома в покое просидит.
Загорецкий небрежно-ловким движением перевернул карту - это была тройка треф. Рядом с ним я увидел человека с бледным и усталым лицом, облаченного в мундир - то был Репетилов, инженер корпуса путей сообщений. На длинных пальцах холеной руки его сверкали два драгоценных перстня.
Странное перешептывание вдруг охватило присутствующих; оглянувшись назад, я узнал причину ему - к нам приближался господин Чацкий.
-Мочи нет! Мильон терзаний, - через плечо говорил он кому-то, не очень заботясь, хорошо ли его понимают, - Нет, недоволен я Москвой!
-Москва, вишь, у него виновата, - зашептала старуха Хлестова, а Фамусов тем временем делал дочери своей выразительнейшие знаки, чтобы она глядела в другую сторону, но Софья Павловна, не замечая того, решительно обратилась к Чацкому:
-Что же вас гневит так, Александр Андреевич?
-Да все этот француз из Бордо! Собрал тут, понимаете ли, вече вокруг себя, и давай рассказывать, как он в Россию собирался будто к варварам! Приехал, а его тут как родного встречают. Он уж тут себя царьком чувствует! Он то рад, да мы не рады. Пускай уж меня старовером считают, а для меня наша Россия еще хуже стала из-за того, что все свои нравы на шутовство иноземное переменила! Сзади хвост, спереди выем какой-то чудный, движения скованы, лицу не краса...
Последними словами молодой человек совершенно уничтожил благотворное значение своей патриотической речи, ибо кто же не ведает, сколь удобен для верховой езды изобретенный одним премудрым англичанином фрак.
-Как есть с ума сошел, - встревожено шептал кто-то, Чацкий же, ни мало не тревожась производимым впечатлением, отошел от стола, продолжая говорить.
-Все от образования, - мрачно заметил Фамусов. -Была бы на то моя воля, я бы все книги собрал да и сжег!
-Книга, знаете ли, книге рознь-с, - заметил Загорецкий, - я, если б был цензором, непременно на басни бы обратил особое внимание. Все то в них львов да орлов высмеивают. Хотя и животные, а все ж таки цари, как никак.
Окончив играть, гости мало помалу расходились от стола; я отыскал Горича, который с удрученным видом коротал время у столика с закусками, на благоразумном расстоянии от открытого окна.
-Похвальный лист тебе, любезный Платон Михайлович, вижу, ведешь ты себя исправно, - обратился к нему я.
-Как видишь, брат; нынче я женат да при том житель московский.
-Платон, знаком ли тебе этот господин Чацкий?
-Как не знать; пять лет тому назад общим лагерем стояли. Неплохой человек, хотя и не нашего воинского замеса, к оружию не лежал душой, все больше Руссо почитывал.
-Чацкий ведь из рода Чача, ну тех, у которых свинка на гербе?
-Из тех самых; отец его в 15-м году дважды в члены Аглицкого клоба господином Сибилёвым выдвигался, да оба раза не прошел, а вскорости помер.
...На ступенях я застал Чацкого с Репетиловым, причем последний, при виде меня, на время оставил Александра Андреевича, чтобы устремиться навстречу вашему покорному слуге.
-Скалозуб, душа моя! Да куда же ты! Постой, сделай дружбу!
Он едва не удушил меня в своих дружеских объятиях, а Чацкий тем временем скрылся в швейцарской.
-А я слышал, ты в полк на службу отправился! - говорил мне Репетилов. -Вы с Чацким знакомы? - Оглянувшись, он поискал Чацкого глазами. - Ускакал, упрямец! Ну да нет нужды, коли я тебя отыскал! Поедем-ка со мной, да чтоб без отговорок! Нас сейчас у князя Григория тьма соберется, человек сорок! Сколько ума! Всю ночь напролет толкуют! Во-первых, шампанским тебя на убой напоим, а во-вторых, таким вещам научим, каких ты вовек не придумаешь!
-Брат Репетилов, а неугодно ль вам с князем Григорием нашего полкового фельдфебеля - в Вольтеры? Он вас мигом в три шеренги построит, - отвечал я, высвобождаясь, после чего Репетилов был принужден замолчать, и только провожал меня задумчивым взглядом.
* * *
Утром следующего дня я, проходя по улице, увидел двух человек, один из которых, немолодой уже, был одет в нечто среднее между долгополым сюртуком и кучерским кафтаном, под которым у него была ситцевая рубаха с косым воротом, и в суконные штаны, скрывающиеся в голенищах черных сапог. Наряд довершали зеленые перчатки и шляпа-цилиндр. Собеседник его походил на обыкновенного немца-мастерового, каких много есть на Руси.
До меня донеслись слова первого, потому что говорил он с воодушевлением, близким к пафосу
-Это почто же вы, немцы, в чудеса не веруете? Иисус рек: будут и еще чудеса, и даже более уже сотворенных...
Немец, похоже, не был расположен слушать богословские доводы старика:
-Это не тфоефо ума тело, - прошипел он в ответ, - ты мушшик, не тебе о бошестфенном рассушдать...