Лиманов А. Ю. : другие произведения.

Ловушка для давийяти

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Еше борьба, еще стремленье...

   Л.Г.
  
  
  
   ЛОВУШКА ДЛЯ ДАВИЙЯТИ
  
  
  Часть I
  
  ДОКТОР
  
  
  Сказать, написать открытым текстом? В качестве объявленной давеча агнихотры? Ну-ну, попробуй...
  
   Шишики-шишики,
   Прилетели мышики.
   Сели на елку,
   Съели перепелку.
  
  
  Послушай, Доктор, как бы вот так угадать - в который раз ты перечеркиваешь все, сделанное последними годами? И что это за странная, почти физиологическая нелюбовь к черновикам и старым письмам.
  Теряются записные книжки - уже дюжина? за последние двадцать лет, - а с ними люди. Память с легкостью освобождается от любых сведений и фактов, необязательных для применения прям-тут, прям-щас... А неугомонный организм с той же легкостью готов освоить очередную, неведомую досель деятельность. Поистине, достойная восхищения приспособляемость.
  Тот, кто выжил после всех этих мутаций, черт бы меня взял, я опять не знаю, кто? А он уже напрочь забыл, зачем прожит именно так и именно этот виток. Меня всякий раз остается так мало, что я вечно теряюсь в догадках - ради кого начинается следующая vita nuova.
  Как эт'там, у классиков?
  
  ...Чтоб кровь моя остынуть не успела,
  Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
  Я отделил от собственного тела!
  
  Все чушь. Умирает самое лучшее - остается наиболее склонный к компромиссу ублюдок. И что забавно, никто ничего не выигрывает. Тот талантливый хитрец, практически необъяснимый, но обворожительный, который собственно и вызывал жгучий интерес общества и тебя лично, снова убег. А вы с обществом есть счастливые обладатели самого заурядного, а потому на хрен вам не нужного персонажа.
  Кроме вялой рекомендации трудиться и соблюдать, по возможности, дисциплину, ничем помочь не могу. Ну не верю я в твои перерождения, сколько их ни есть, увы.
  
  Так черт с тобой, дохни! Только постарайся уж как-нибудь поискреннее и повеселее это исполнить.
  Форвертс! Пошел!
  
  Хорошо на даче, когда дождь. Сидишь на веранде, закутавшись в одеяло, папиросу одну за одной тянешь, да чаек попиваешь. Абажур, опять же. Чудным-чудное, дивным-дивное, тихое и безбедное человечье житье русско-советское. Такого ведь нигде больше нету. Только у нас, на дачах подмосковных. Или - подпитерских. Там, наверное, то же самое.
  И мысли какие-то странные. Как упыри, нежить. Им уж лет десять назад пора бы исчезнуть, забыться навек. А они вдруг так вот - шасть! и появляются.
  Слушай, Боцман, а как же в 91-ом получилось, что мы попались? Я ведь тогда орал, помнишь? - ловушка, д'Артаньян! скачи, пришпоривай! Да и позже: все же вроде бы все понимали, а вот как-то вляпались.
  А в 92-ом, когда денег было море? жили - не тужили, а ведь ничего не делалось, я даже толком не написал ни строчки, а вы-то, вы-то, тоже хороши!
  Тогда потерялась какая-то внутренняя наша идеология, стало незачем с боями прорываться через собственную дурь к мерцающим пространствам знания. А прежде-то - зачем прорывались?
  А сейчас, спрашивается, на хрена я все это ворошу? Вот затем и прорывались, за этим и ворошу - я это уже говорил когда-то:
  
  Пока живу - хочу себя любить.
  А там, глядишь, решусь не умирать.
  
  - Почему бы и не умереть, а, Док? - усмехнулся Боцман. - Смерть - наша сотрудница. Только не надо ее постоянно поминать. А то ты прям как не русский. Как тупой евроамериканский. Либо жизнь - вау! Либо смерть - упс...
  - Еще шаман называешься, - добавил Аввакум. - Этого никогда нельзя забывать, кретин. Только ты забываешь - как устроены боги, так и они забывают, что с тобой можно было беседовать. И ты становишься худшим среди бессловесных, рядом с которыми ходишь. Они-то хоть не мучаются, что пару колов времени назад - знали.
  - Не слушай их, Доктор, - улыбнулась Тантра и уселась ему на колени, - я все равно тебя люблю. Ты рассказывай, рассказывай...
  Ладно.
  
  Ветер подул. Раз - и дождя нет. Все тучи стремглав на юг улетели. Через дырки в соснах солнце светит, а на солнце брызги сверкают - ветер деревья тряханет, с них вода сыплется. И на душе как-то полегче стало.
  То ли о покое просить, то ли о забытьи... Знаешь же сам - не допросишься. Да и кого?
  
  А панацея все ж зовется дисциплиной...
  
  И дисциплины нет, и опять все просишь, просишь чего-то без толку. Урод. А сам пустой-пустой, даже боязно временами делается.
  Господи, как же я устал!.. Ну что ж у тебя все так сложно и тяжело? Ничего же такого, немыслимого, и не делаешь, вообще ничего... Так, живешь. И помирать жаль - столько сил потрачено.
  
  Победить! Победить! Победить!
  Выжечь окаменевшие внутренности!
  Скормить воронам.
  (И видимо - псам.
  Короче - всякому, распознающему эфемерность Этого.)
  Раздать, развеять, сгноить
  Называвшееся Добром.
  Собрать обветшавший доспех
  И упрямо ходить
  По великим путям Исполнения.
  
  - Если бы я мог, - сказал Коммодор, - я бы тебя сам убил. И попробовал бы начать все заново. Увы. Ты испортил и загадил все, что только можно было. У нас практически не осталось чистого, нетронутого пространства. Теперь любая деятельность должна начинаться с расчистки дерьма и реставрации начальных установок. А так можно до самой старости проваландаться. И ни хрена не успеть. Если б ты хоть к чему-нибудь был в натуре устремлен!..
  
  Устремлен... Я - устремлен? А ведь можно сказать, что да. Смысл этих устремлений то ли весьма туманен, то ли совершенно прост. Я хочу Домой. К покою и воле, снабженными многими размышлениями и многими же деятельностями.
  Познавать мир - значит защищаться от мира. Кто составляет дефиниции - свободен от рабских оков реальности. Так-то оно так, да вот только черта с два!
  Теоретик обязан реализовывать свои построения, и не о всяких там физиках-математиках я говорю, чтоб им попередохнуть не родившись и ничего не попостраивая - кому на хрен сдался этот ум, ума не задевающий, - плевать, я про аналитику толкую, ва-а-аще, которая должна быть направлена на самое себя, у-нутрь. А так - только сущности до Луны множить.
  Ладно, чего это я вдруг. Давно все известно. Что в буддизме, что у святых отцов об сем изрядно сказано. А вот как ты освободишься от пут привязанности, когда хорошо известно, что это требование можно обойти. И даже технология разработана. А обойти не получается. Хитро, а?
  Уж куда. Так закрутил, что только и остается благодарить да кланяться: верно, во всем этом сумбуре твоем жизненном какой-то нравоучительный резон присутствует. В назидание, так сказать.
  
  Ангел мой, Богиня моя! Ты разрываешь мне душу, сжигаешь мое дыхание. Я создавал тебя - поцелуями, движениями губ, пальцев - из песка и глины, из травы и моря, я выкормил тебя собой, прорастил в себе так, что не могу отделаться от чувства нашего вечного и абсолютного родства.
  Как мне выговорить это - все, что живет во мне, есть лишь потому, что есть ты. Мое сердце сжимается от нежности и умиления, когда я вижу тебя, но... Я поэт, черт бы меня драл, я маг и шаман. И всякий раз, когда я пою - я умираю. Я сам уничтожаю себя, а потом создаю заново. Но ведь и ты живешь во мне, а значит, всякий раз я должен... Это невыносимо. А отказаться от этого - еще худшая мука, потому что тогда я откажусь и от себя, а значит...
  Вот оттого, наверное...
  
  На север!.. На север! Дахин, дахин, ебена мать! Почему, чертово семя, деревья такие большие, вверх тянутся, мухи, комары вьются, ветерок душный, теплый... что со мной? Послушай, ты же знаешь, я южный человек, какого лешего мне в севере, с чего, спрашивается, тянет, влечет, да просто - волочит туда, хоть на карачках - а ползи...
  И вправду, чуть не кишки сворачиваются от неутолимости желания, как будто бы даже вполне эротического.
  А я ведь был там счастлив. Теперь это совсем уж очевидно. Меня интересует: как. Как мы попадаем туда, где бываем счастливы, и как уходим оттуда. За каким, спрашивается, бесом.
  Я когда пошел в первый раз за водой - там, в глубине здоровенной пустоши, где моя развалюха стоит, - там, на самой опушке леса колодец. Над ним - сруб. Так вообще на Севере часто делают: зимы долгие, холодные, промозглые. Ветры сильные. Вот колодцы и прикрывают. Этот сруб ссыльные клали, так что, по словам музейщиков, которые трепетно к всякой мистике относятся, тягостная вокруг этого колодца энергетика. Местные вроде соглашаются, а про себя - поплевывают. Я и вовсе ничего не чувствовал.
  Пошел я к колодцу, ведро полное набрал, назад иду. И как глянул на закат, на дом чернеющий, лесок дальний, моря кусок, за ним большой остров темнеет, а завтра и сегодня - да просто, во все стороны времени - ничто меня не душит, не неволит, никому я не должен, живи-поживай, пиши, рисуй, дыши, как сможешь, как хочешь. Воля, короче, и покой. Вот тут-то я и заплакал. Иду, воду несу, а сам плачу как дурак. От счастья. Не думал, что доживу до этого. И до того мне жалко себя стало - ведь изверился совсем, такими уж страхами смертными, подлостью и унижениями до этого счастья добирался, - что я еще пуще зарыдал.
  Иду, плачу и радуюсь. Не оттого, что слезу из себя достал: ежели попривыкнуть, так можно и по любому поводу рыдать приучиться, - а тому радуюсь, что нет вокруг меня никого. И радость эта моя сама для себя, в чистой своей чистоте есть.
  Воду в дом занес и опять вышел. Стою, смотрю - ведь ни души, в самом деле. Головой покачал, осознал вроде. И успокоился. Вот, дожил. Не сдох, не пропал. Один я теперь. Сам.
  Что распереживался-то? Ведь было уж так, и не раз. Сколько, да когда - не скажу, а что вспомню - совру с удовольствием.
  
  
  Чюдо о лютом звере
  
  Никодимыч скинул Края на сопку сильно загодя.
  - Ты давай, хошь медленно суетись, хошь в темпе престо, а завтра ввечеру чтоб чики-чики все. С пскопскими за пару дней отстреляемся, денек перекурить будет, потом гродненские приедут, а там и Снетков пожаловать может.
  Короче, дней десять ему здесь загорать всяко. Два КШУ, да и Война, пожалуй, уж если Сам на горизонте маячит.
  Край хмыкнул, отмахнулся от Никодимыча и разлегся на тощей брусничке.
  - Ладно, Никодимыч, ты вот Лютому скажи - пусть кухню потрясет, заварки подкинет и гречки с тушенкой. А то ведь знаешь, не пожрешь - не попашешь, порядок быть должен. Да и сам заскакивай, только уж пехом, тебя спьяну-то вечно на высший пилотаж тянет.
  - Попизди мне еще, салага! - Никодимыч криво усмехнулся, махнул Краю и, резко взявшись, свалился по крутому склону, потом подровнялся и мелкой змейкой впритирочку пошел между сопками.
  Ушел. И слава Богу. Тишина временно объявляется. Вот только... Край закурил беломорину и шмальнул три раза в белый свет. Салют. Я прибыл.
  Уже к файв'о'клоку жилище свое Край вчерне обустроил. 2х2х1 и длинный извилистый ход прям к березнячку дотянул. Завтра НП выкопать, прикрыться чем ни есть и спи, отдыхай. А сегодня - шабаш. Пора и об душе подумать.
  Сопочки, лесочки - березняки да ельники, солнце на закат пошло, а все одно, до полуночи светить будет, а потом - белая ночь, луна опять же, белесая, фиолетовая, хрен и разглядишь-то. Красота. И Край вместе с ней. Законно и полноправно. А кто поперек чего вякнет - в зубы или на хуй. Эт'теперь запросто, на втором-то году. Пошли, по лесу поболтаемся.
  Я тогда не понимал всего счастья одиночества в лесу. А с другой стороны, тот я тоже чего-то там себе мыслил и к одиночеству не первую пятилетку стремился. Может, так, как я сейчас это могу понять, тогда не понимал. Ну да и Бог с ним. Мне еще в институте Крыса предсказывала неизбежное к отшельничеству устремление. Вот не помню только, реализуемое ли? Впрочем, сейчас и не важно.
  В лесу тихо, покойно, птички поют. Тут недели две Войны не было, они и налетели. А когда сезон, эти леса полигонные словно вымирают. Зона. Тишь прям жуткая. Не живая.
  Хохмы ради Край поставил на некоторых тропках растяжки - ниточка, детонатор и хлопушка, вроде тех, которыми в кино взрывы имитируют. Вдруг проверяющие пойдут или "норвеги" десант выбросят - вроде будильника получается. А когда последнюю ставил, перед ручейком, чтоб объект через него уже перебрался и пока бодренько так в горку чешет - рраз! и салют мальчишу, - так вот у самого ручья - след. До Дерсу Узалы Краю как до неба (почему, кстати, считается, что до неба семь верст говном, не припомнишь?), но медведя и он угадал. А угадав - занервничал. С мишкой шутки плохи, даже если у тебя АКМ на плече болтается и в брошенную бутылку ты первой же пулей садишь. Мишка - он тут живет, а ты так, поссать зашел, он с лесом одинаковый - а ты нет, ему тебя сразу видать, а тебе его чуть погодя. А это, несмотря на твой АКМ, не гандикап получается, а кошки-мышки...
  Огляделся Край и скоренько отступил. Дернул, значитца, на заранее подготовленные позиции. Добежал до своего бункера, успокоился. Главное теперь - по лесу с опасением перемещаться, а там - авось. Уж он-то еще ни разу вроде не подводил.
  На следующий день к вечеру поднялась суета. Псковские вознамерились вдруг устроить ночные стрельбы. Лютый раз пять извлекал Края из объятий Морфея и требовал уточнить координаты.
  На шестой Край взвыл в голос, в микрофон то-иссь:
  - Да товарищ же майор, да черта ли в ступе им нужно - куды уточнять, уж уточнили - дальше ехать некуда, они с первого залпа, что ли, все накрыть хотят? Прием!
  - Отставить! твою мать... солдат! твою мать... прием! твою мать...
  Лютый бесновался, потому как, видимо, не один был. Край догадался и решил на Лютого не обижаться.
  А еще, поразмыслив, решил по последней прикидке чуть сдвинуться, на глазок, и так утвердить. Все равно по целям никто не угадает. А кто и попадет - те по любому попадут, это не от координат, а от Бога. Там, у псковичей, человек пять попадальщиков-то. Край по учениям уже с полгода мотался и почти всех толковых артиллеристов в округе знал - а что ж их не знать, их всего сотня, меньше.
  Лютый обещал на завтра тишь до полудня и дозволил почивать. А Край и так дрых, только в последнем усилии аккумулятор из рации выкинул, чтоб не тревожили попусту.
  Утром рябчика изничтожил. Пошел на ручей, умыться, калашников на боку, от неожиданности и пальнул. Рябчик, бедолага, метра на полтора только от земли оторвался и - осыпался вниз. В виде перышек. Погоревал Край и плюнул. Нечего сдуру под АКМ бросаться.
  - Артиллеристы, Сталин дал приказ!
  Артиллеристы, зовет отчизна нас!.. - грянул Край так, на всякий случай, от неожиданностей. Строевая песня на живность не хуже лесного пожара действует. Да и на человеков, кстати, тоже. Одни комары игнорируют.
  Днем постреляли чуток, потом Никодимыч прилетел, тушенку с чаем сбросил, пить не стал, только сказал, что Лютый ноги поотрывает, ежели от рации в нужное время отлучится, и свалил сразу. Ввечеру опять тишина наступила. Пьют, небось, пскопские, с радости, как-никак четыре цели из двенадцати накрыли. И наши с ними жбанят. Окинул Край невидящим взором природу и прикемарил. Аккумулятор, как положено - долой. Режим консервации.
  Ночь северная, хоть и белая, а тихая, спит Край, блаженствует. Только вдруг слышит - над самым ухом: гррых-гррых, гррых-гррых, часто так и тяжело, словно колобок многопудовый катится.
  "Он, - подумал суеверный Край, - мишка. За рябчика посчитаться пришел. Сейчас нору мою отыщет и все, каюк".
  Край нервно глотнул из фляжки и потянул тихонечко из-за головы АКМ. Давай, косолапый, топай, я готов. А может, сразу, в потолок садануть? Но мишка с краевой захоронки тут же ушел. Ну что бы тебе и вовсе убраться отсюда, раз ты такой умный, а? Я тогда хорошо-хорошо служить буду, за самогоном в деревню больше не пойду, молодых не трону, а, Миша?
  Отошел медведь подальше, Край песок с башки стряхнул, расслабился. А потом слышит - гррых-гррых снова близится. И, похоже, аккурат со стороны березнячка, куда ход тянется. Нашел, скотина, мою дорожку, все, теперь не свернет.
  Уперся Край спиной, снял с предохранителя, патрон в патронник, запасной рожок на колени положил, ждет. Пусть не разрывные, но с ног-то я его сшибу, как пить дать, а там поглядим. Ну давай, не томи, вот уж палец подрагивать начал...
  - Край, ебена мать, где ты, паскуда, делся? А ну вылазь! - заревел медведь и фонариком по сторонам зырк-зырк.
  Вдохнул Край, а выдохнуть забыл. Так с открытым ртом и замер, только руки еще что-то делать могут. Бережно АКМ взяли, в угол поставили, бушлатом прикрыли, будто и нет его вовсе. Не медведь это, майор Люткин, начальник разведки, перший краевский командир, земляк, почти кореш, зверь, не человек, ежели его не понимают. Но не медведь. Не-а.
  Здоровенная медвежья шкура, малость попорченная калашниковым, подернулась дымкой и стала исчезать из мысленного краевского взора. А заместо нее возникла шкура Лютого, тоже, малость подпорченная. Вздрогнул Край и закрыл свой мысленный взор от греха.
  Потом он долго еще себя уговаривал не рассказывать Лютому по пьянке, как хотел его заместо медведя на стенку повесить. Самое странное, что следы мишкины и вправду рядом с краевой землянкой нашлись. Был ли майор медведем или медведь майором - тайна сия велика есть. Майор, вообще-то, грузен был, свиреп и настойчив, мог запросто медведя одолеть. Эт'в смысле съесть, что ли? Или пригрозить, что съест... С него станется. Ну ты ври, ври...
  
  Доктор и вовсе на эту историю рукой махнул после того, как рассказывая Беку все по порядку, случайно рябчика чижиком назвал. Не все вещи следует объяснять, смущенно сообщил он ухмыляющемуся комендору, некоторые время так и уносит необъясненными.
  - Если тебя послушать, - развеселился Бек, - то это твое время давно уж надорвалось, получается. Так-то, геноссе интерпретатор. Ты тогда из одиночества только и мог, что медведя извлечь. Грубый ты, Доктор, был, неженственный. Как тебя к нам занесло, ума не приложу. Сослепу, что ли?
  
  Как мне прозреть, Господи?..
  Господи, Боже мой, как открыть мне глаза и увидеть Твой Мир во всем его чудесном и диком совершенстве?
  Да и как я жив-то еще, идущий наощупь, когда и зрячие гибли, встав на эту дорогу, на этот Путь Твой, ведущий в бездны иного?..
  
  Это страх, это ужас,
  Это молния снизу,
  Это вечная смоковница...
  Наверху ее корни -
  Внизу ее крона...
  
  Там, в глубинах неведомого, но оттого не менее желанного...
  
  Сжимается, почти исчезает все существо, вся сущность моя человеческая, когда возрастает перед самыми кончиками пальцев, перед самыми опущенными почти ресницами прохладное дуновение этого Пути.
  
  Надолго, наверное, запомню я этот странный остров. Одни болота чего стоят. Знаешь, вот так вот вывалиться на опушку низкого густого леса, прочавкать с десяток шагов-саженей по трясине и рухнуть мордой в черничник. Дотянуться губами до нескольких сине-черных ягод, разжевав, выплюнуть веточку багульника, случайно попавшуюся вместе с черникой, и откинуться на спину.
  Брезентовая куртка медленно пропитывается холодной болотной влагой, разгоряченное после бега тело постепенно остывает... Тишина. Только и слышно, как дышит болото, выравнивая свои бугры и ямы, а вместе - и совсем свежие еще мои следы.
  Прямо перед глазами стремительно проносятся в небе клочья сероватых облаков, солнце то выплеснется на болото, то снова закроется ветхой кружевной дымкой. Великие Боги! кому и зачем может быть нужно еще хоть что-нибудь?
  Мир остановился, замер, нет больше ничего ни во-вне, ни в-нутри. Амба. Дзен.
  Где-то справа, в глубине болота, нарастает странная звенящая тяжесть. Там нет никого, да и быть не может, по определению: я один на острове и вчера, и сегодня, и завтра. Но там все-таки что-то есть, и от этого немеет правая рука и дикий холодный ужас разливается по телу. Кто?.. Кто-о?!. Зверь? Человек? Молния - вознамерившаяся - ударить?..
  Я не верю ни во что, ты же знаешь, я верю в Знание и Порядок, в то, что мироздание есть таково, что... хм... Всяко. Не важно. Я не боюсь ничего и никого на ведомом мне белом свете, потому как - знаю. Но безотчетный страх наполняет меня и кажется, что именно теперь я и узнаю смерть. Тьфу, черт, да не смерть страшна, и не эта проклятая раздвоенность духа, страшен страх. Который можно тронуть рукой, настолько плотной пеленой он развешен в стынущем воздухе.
  Я не помню, что я сделал тогда. Кричал, наверное, это хоть как-то осталось в памяти. Во всяком случае - меня отпустили и я обещал - или поклялся? - завтра же принести жертвы всем богам.
  Думаешь, это шутка? Смешно тебе? Смейся, смейся. Дурак бы я был, если б надеялся, что ты мне поверишь. В это нельзя верить, можно только прожить.
  Когда я призвал Гора-Рарога и Ура, Великого и Могучего, чтобы защитили меня, и очертил вокруг себя ножом круг - и мой нож выпал у меня из рук и исчез во мху - я тоже пробовал смеяться. Не получалось. Я побежал тогда, побежал через болото, падая, расцарапывая себе лицо, руки, теряя по пути сумку, шапку, каким-то чудом не провалившись в черные промоины, которых множество посреди тех болот...
  Выбрался, короче. Грязный, мокрый, сигареты, спички - все переломано, вымокло, домой пришел - ноги подкашиваются, руки трясутся. Сел, закурил, в окно глянул - стемнело уже.
  И всю ночь еще филин под окном ухал.
  
  Жить одному трудно. Что в мегаполисе, что в лесу, что в пустыни. Трудно - а можно. Примутся мучать бесы, люди случайные, недобрые. А пуще того - сомнения. Кто ты, зачем забрался в глушь, что сохранить в себе пытаешься, да и нужно ли это кому, твое бережно хранимое. Как убедить себя в пользе и правильности бесполезного - по всем социальным канонам, и неправильного - с точки зрения общежительных ценностей, деяния? А ведь не только хранить надо - еще хочется построить, вырастить... Что? Кого?..
  И вроде бы каждый день убеждаешь себя, уговариваешь, а все одно - не веришь. Не зря монахов по все века тунеядцами и нахлебниками звали: чудовищно тонка и зыбка та, почти неосязаемая грань между конкретной добродетельностью и полной отстраненностью от мира, от всех забот мирских.
  
  Хи-хи. А я, ребята, чуть не сдох -
  Та-ам, за границами явлений и границ.
  Верней сказать, мне просто стало скучно
  И я чуть-чуть не умер. Черных птиц
  Уже я видел крылья, голоса,
  Тяжелую их поступь различал.
  Ан выкрутился, вырвался, удрал.
  И право, жаль теперь: ведь я узнал...
  Э-э... Что? Тьфу, четверти часа
  С тех пор не минуло, как точно знал!
  Кого бы здесь спросить?..
  
  А спросить-то и в самом деле не у кого. Представь себе, на самую кратчайшую минутку, что не с кем тебе разрешить свои сомнения, что ни одна душа живая ни словом, ни формальным понуждением, ни радостью или дурацкой, глупой истеричностью не оценит твоего выбора между фактически неразличимым "чуть более правым" и "чуть менее". А ведь какие мерещатся катастрофические жизненные переменения от того, пойдешь ли утром снимать сети или - собирать грибы.
  (Переменения тут, собственно, от того быть могут, что в сетях рыба на завтрак обретается, в идеале, конечно, ну а грибы - белые, их засушить можно и с большой выгодой туристам продать. А позавтракать как-нибудь обойтись. Зато деньги на дорогу появятся. Так что выбор не в переменениях, а в установке: обживаемся дальше или уматываем.)
  А когда поутру ты глянешь в окно на проливной, с полуночи еще взявшийся дождь, - никто, никто на свете не посмеется вместе с тобой людской глупости. Не хлопнет тебя по плечу: вот так, мол, и наши души и все что здесь творится.
  
  Почему-то вспомнилось, что очень давно я не фехтовал, не рубился на саблях. Еще с институтских времен. Вот именно поутру, в виду проливного этого дождя и вспомнилось.
  Есть такой сказочный персонаж, который, шпагой размахивая посреди дождя, сух остался. Так он перед отцом отчитывался за годы ученья, которые папенька его сказочный звонкой золотой монетой оплатил.
  Нас ведь с тобой никто в ученье не отдавал, увы. А как-то вот сами невесть чему - выучились. Вот дети наши... Впрочем, эт'я так, к слову.
  В одиночестве все либо очень медленно делается, либо мгновенно. Так и тогда - я только вспомнил, а ноги уже сами вниз побежали, на первый этаж. Там у меня рессорина, загодя припасенная лежала, и вообще, что-то вроде кузницы устроено было. Разжег горн, из разбитой печи переделанный, и так целый день с железяками и провозился. Выковал себе нож, взамен потерянного на болоте, и шашку. Во всяком случае - что-то на шашку похожее. Теперь только рукояти бы...
  Может зря все это? Может надо было мне ремесленником сделаться? Черт, до чего же приятно и радостно руками вещи изготовлять! Прям бросить все и...
  Обхохочешься. Ты, брат, и так все бросил.
  
  Боги мои, боги!.. Чудные, светлые боги, отчего же так не прямо, не вдруг и вовсе - криво и уродливо делается жизнь? Ведь знаю, и отчего - знаю, и как надо бы - тоже, а вот ведь, едва-едва почувствуешь, будто начало что-то выстраиваться, едва прогорит перед глазами пелена незрячести, чуть только на ощупь ступишь на верную, новую, сейчас прям изготовленную ступеньку, как раз-два, трах-ба-бах и рассыпается, разлетается все вдребезги и заволакивает окоем неразличимой мутью.
  Грустно все это как-то. Впрочем - "грустно... Что делать? Работать". С этим, по крайней мере, не поспоришь.
  Я, строго говоря, и не спорю. Так, вяло сопротивляюсь. Потому как с детства еще утвердил для себя невозможность работы без удовольствия, без вдохновения, без присутствия дикой, сжигающей жажды исполнения. Работа без вдохновения - так люди живут, так цивилизации гибнут, так окончательная мещанская революция произросла на месте сдохнувшей аристократической последней экспансии 18-19 веков. Короче, "кому-то то и жизнь...", а мы, уж ежели все хвалить, "играем не из денег".
  
  Я считал повторы
  Движения воли
  В лучах самодельных лампад.
  Я глушил остатки
  Сердечной боли,
  Покуривая самосад.
  
  Я пил в деревнях,
  Столицах и тюрьмах -
  Короче, всюду, где пьют.
  И раза три
  Отчетливо умер:
  Как Воин, Шаман и Шут.
  
  Осень уже наступила, как-то надо с островов выбираться. Способ какой-нибудь изобресть. Вот хоть бы так:
  
  
  Батура и поэты
  
  Батура подрядился строить дом. Дело эт'конечно, прибыльное и приятное вместе. Особенно, когда ты плотник, умелец и всякое такое, сопутствующее. А это, в частности, означало, что был Батура пьяницей. И как назло - пьющим сильно, но спазматически, временами. Так сказать - пьяница второго разряда. А случилось, что именно в это время лишь он один из второразрядников был в завязке.
  Эт'я к тому, что бригаду Батуре никак подобрать не удавалось. Перворазрядники денек проработают и сломаются, а чистая публика, из третьего разряда, и так по пальцам считана. И размениваться на жалкие полтора батурины лимона, тем паче имея в начальничках второразрядника?.. Мезальянс, моветон и западло.
  (Про разряды я для простоты сказал. А то если строгую классификацию разворачивать - боюсь, затянет это занятие. И тема, по нынешним временам - в принципе не актуальная. Разве сейчас пьют?..)
  Взялся Батура за топор, как и полагается, в понедельник. А аккурат в среду из леса вышли поэты. Числом два.
  Увидал их Батура, возрадовался, распознав в поэтах братьев-второразрядников. И не желая ронять авторитет бугра, умельца и прочая - послал к поэтам Мулю.
  (Муля, он, конечно, отдельного повествования заслуживает. История его уникальна, характерна и поучительна. Типичная история островитянина. Позже расскажу.)
  Муля нашел поэтов там, где и должно было им быть найденными - у рыбкоповского магазина, что на ямах.
  - Здорова, Морда, нальешь? - спросил Муля крупного поэта. Морда порылся в памяти и не нашел. По природной забывчивости и склонности вообще не числить себя чьим-нибудь должником.
  - Здорова, Доктор, - продолжал тем временем Муля, - самолета вчера не было, а "Юшар" назавтра обещали, принес чего?
  Доктор был поэтом роста среднего, но доброты и благодушия неизмеримого.
  - Сядь, Муля, выпей с нами, - сказал Доктор и пихнул Морду в мясистый бок, - налей человеку.
  Тот, успев припомнить все случаи совместного с Мулей пития, осознал, что давно должен Муле, и не один стакан, а дюжину, по меньшей мере.
  - Ладно, глотни, Муля, колотит тебя, поправься.
  Муля чинно выпил, пожевал предложенную корочку, вытер усы и с достоинством поднялся.
  - Спасибо, мужики. Морда, Батуру видел? Он Горелому дом подписался поставить, так взял себе Черного и Лунохода в бригаду. Хе-хех... Черный запил, а Луноход упал и бревно на себя уронил. Ну, бывайте, мужики.
  И Муля ушел.
  Поэты допили бутылку, взяли еще одну и Морда сказал:
  - Батура мне стакан должен и полпачки сигарет с прошлого года. А ты его зятя до Долгой доволок. Так что, пошли, Доктор.
  Доктор был умный и все понял. А поняв - заявил:
  - Смотри, Морда, сейчас уже октябрь, я больше трех недель работать не стану, не хочу. Надоест. Учти. Пошли.
  И они пошли, и пришли к Батуре, и выпили, и поговорили, и назавтра пришли со своим инструментом. Но было сказано Батуре:
  - Знай, Батура, что мы поэты, а потому - люди подлые, взбалмошные, ненадежные и ваще. Так что, не обессудь, ежели что.
  - А-а-а!.. - сказал Батура, - херня, не ходовая часть. Я вам, мужики, верю.
  И тут же решил, что наебет поэтов по максимуму. То есть - как получится. А поэты ничего не решали. Они и так жили как получится.
  День, да другой, да третий, и вроде как складно все получается. Доктор - мужичонка крепенький оказался, хотя по виду вроде и не скажешь, - а вот семиметровое бревно вполне бодро волок и в венец сам укладывал. Да и Морда - ждал от него Батура лени, безделья и саботажа, ан нет, работает, пашет, аж пар через телогрейку валит. Сам-то хитрован Батура тоже честно себя вел: за мастеровитостью не прятался. Надо - черный пол колотить примется, надо - и на болото за мхом сходит.
  А только как-то пришел к мужикам Туча и попросил закурить. Закурил и под навесом сел. Потом остался пообедать с тружениками, даже пару селедин к столу выложил. Потом еще сигаретку стрельнул и ушел в поселок. А к вечеру вернулся, со своим уже табаком, и опять сел под навесом. А когда пошли с работы по домам, и Батура свернул к себе на Заозерную, а Туча вслед за ним свернул - то Морда вслед сказал:
  - Ты, Батура, человек взрослый. Так что учить и лечить тебя поздно. А только мы тоже, знаешь, сами себе хозяева. Так что дело твое.
  - Да ну, - сказал Батура, - вот еще.
  А Туча прогудел неразборчиво:
  - Чего там, мужики, я ж понимаю, надо - значит надо, что ж я не понимаю, я ведь так, за карбас поговорить.
  - Ладно, - сказал Доктор, - счастливо, Батура, тебе жить - тебе решать.
  Назавтра, понятное дело, Батура не пришел. Поэты, кстати, тоже не пришли. Вернее, Доктор и мог бы, а - плюнул. Послал Фигуриного племянника проверить, дома ли Батура. Тот даже в квартиру не стал заходить - к дому только подошел и все понял.
  Вечером к поэтам Фигура с Мулей пришли.
  - Что, мужики, - сказал Муля, - бугор-то запил, я слышал, они с Тучей у Горелова были, авансу взяли, теперь долго ждать, а вы сами, может, достроите?
  - Посмотрим, - сказали поэты и пошли к Фигуре в гости. Песни петь.
  На четвертый день Доктор похмеляться не стал. Мужество проявил. Пока не стемнело - на койке валялся, размышлял и маялся, а потом пошел к Бармалею, насчет машины договорился. И в ночь весь рубероид и сотню листов шифера, что на гореловский дом Батура заготовил, на машину погрузил и на Фильтон отвез. Там Жулик себе баньку и сарай строил. Утром с Бармалеем рассчитался и ушел в Кемь, на "Беспробудном". А Морде с Батурой велел передать: я предупреждал, мол, вам жить - вам решать. Ноябрь уже.
  А Батура Морде так ни копейки и не заплатил. Как и собирался. А дом Горелому только к весне достроили. Так получилось.
  
  
  Что, Доктор, складно вышло? А ведь все и вовсе иначе было, а?.. И не важно теперь.
  Я, когда на острова попал, поначалу только и мог, что охать, вздыхать и всхлипывать. Красота, мол, благодать. Так и ходил, затуманившийся и просветлившийся разом. Хорошо, если недели через полторы что-то различать вокруг себя приучился, слова какие-то выговаривать. Потом на Муксалму перебрался, сторожем, вот тут и началось.
  Собственно - не оно, что-то там началось, а я начался. Ожил. Острова - жилища мертвых суть. Трупом я туда и попал. И всю эту бодягу - смерть, возрождение, муки похмельно-посмертные, там и пережил.
  Началось-то эт'конечно, раньше, лет пять, вернее, пятнадцать, а то и все тридцать назад. По порядку рассказывать долго, да мне и самому уже неинтересно. А так - кусочками - может, что и получится.
  
  На островах
  За синими озеры,
  За долгими карельскими болоты,
  За белою студеною водой...
  Где охрой мшистой зацветает камень,
  Где небо кончиками пальцев достаешь -
  Там смертная тоска перестает.
  Огромной фиолетовой луною,
  Причудливою радугой вечерней
  И куполами серыми церквей.
  Здесь боги ни на миг не умирали,
  А старый Пан - вот, только, хохотал,
  Гоняя чаек. Оттого, быть может,
  Здесь хорошо.
  
  По осени все как-то разладилось. Доктор (хотя его тогда и не совсем так звали) попросту не понимал, что происходит. А если честно - даже и не пытался. Только и знал, что все очень плохо. Жена Доктора тоже об этом знала, только она подробно могла объяснить - что плохо, как, отчего и что делать надо. А Доктор - не мог.
  Потому Доктору и казалось, что ему гораздо хуже приходится.
  Разумеется, он запил. Поначалу - враскачку, с одним, другим. Потом - всерьез, почти как в былые времена. Наконец поехал к Куму, угнездился там и - понеслось. Алкоголь - он боль снимает, печаль лечит, без него человеку не выжить. Особенно, когда ему так плохо, что он о смерти подумывать начинает. Если алкоголь правильно применять, так он не хуже Мокша-дхармы и Дхаммапады действует.
  Через день после того, как выпал снег, Доктор высунулся в окно и пригрезилось ему, что жизнь все-таки есть и какое-то щекочущее чувство реальности перекувырнулось у него раза два в желудке и, пробежав по позвоночнику до самой макушки, спрыгнуло оттуда и собралось было уйти.
  Доктор засуетился. Он сгреб в кучу доделанные и еще не проданные эмали с деревяшками, пачку "Беломора", свитер, карандаш, пару блокнотов, нож, сборник статей о ней-дань, потом покурил, добавил к куче томик Ли Бо, вывалил из хозяйственной сумки какие-то железяки и всыпал туда свой малый полетный набор.
  Кум дрых безо всякой надежды на счастливое пробуждение, а потому - непробудно. "Ничего, и без похмелки промаешься", злобно подумал Доктор, которому было жаль вчерашних эмалей, проданных соседке всего лишь за половину долга и пару портвейнов. Аэлита, молодая кумова жена, которую Доктор звал Аделаидой или Алевтиной, в зависимости от настроения (на самом деле ее и вообще по-другому звали), уныло сидела на кухне и докуривала последние приличные сигареты, привезенные ею от родителей.
  - Ты надолго?
  - До холодов.
  Аделаида хмыкнула, но уточнять не стала.
  - А куда?
  - Да куда-нибудь, разве ж это важно?
  - Ты прав, - мрачно сказала Аделаида, - я с тобой пройдусь.
  Доктор расстроился. Он совсем не хотел делиться с Аделаидой поисками ощущения реальности, потому как реальность была его, докторова, а никак не общая. Но Аделаида то ли пила вчера поменьше, то ли по молодости лет была покрепче Доктора, только реагировала она быстро и напористо.
  - Я с ним одна оставаться не хочу. Проснется - орать примется. И вообще, я могу с тобой только из подъезда вместе выйти.
  Доктор вздохнул и не стал возражать. Давайте, валяйте, решил человек оторваться - значит надо на него сразу всем наброситься - вдруг и вывезет куда, к лучшему.
  Ладно, девка-то в общем права, из подъезда - так из подъезда. Вместе - так вместе. От него хоть и убудет, да немного.
  - Пошли.
  Аделаида собралась в полторы минуты, миновав стадию покраски, за что Доктор был ей весьма признателен. "Трахнуть ее, что ли? - подумал он, - а то вот какая ходит - неприкаянная. Так-то, вроде, ничего девка, а Кум ведь и вовсе с катушек съезжает, ему не до траха". Доктор глянул на Аделаиду и подмигнул ей, но уточнять не стал.
  Доктор любил свою жену. Он любил ее с семилетнего возраста и искренне считал, что она совершенна. Временами ему казалось, что это тупик и он потерял вкус к жизни. Не потому, что ему хотелось бы любить кого-нибудь другого, нет, ему не хотелось. Более того, он вообще сомневался, что будет в состоянии любить кого-то там. Да и незачем это было бы. Доктор любил себя и свое одинокое, самозначимое существование больше всего остального. Но вот жена... Великие Боги, как она прелестна, мила, умна, талантлива, как она восхитительна!.. Что бы ты ни делал рядом с такой женщиной - хоть башню до неба - она все равно чем-то неуловимым будет и больше, и лучше всего того, что ты в состоянии из себя достать. С одной стороны, это просто идеальный стимул для жизни, а с другой - прекрасный повод для безысходной, безнадежной, пессимистической и принципиальной неисполнимости ничего. Оттого Доктор и печалился. И даже временами подумывал, а не изменить ли ему жене, так, разок-другой, в терапевтических целях... Или попросту - пулю в лоб.
  
  Ладно, Доктор, ты не отвлекайся, такие вещи все равно впрямую не выговариваются - не очень понятно получается. И еще больше на вранье похоже. Ты рассказывай, рассказывай.
  
  Они вышли из подъезда вместе и пошли в разные стороны. Так оно и лучше будет, и правильнее, подумал Доктор, к чему мне эти радости-гадости? Он добрался до метро, размышляя о коммерческом нынешнем времени и совсем не коммерческом своем запое, ну и всякое такое. Он думал о том, что женат, уже дважды, кстати, что у него трое детей, а он вот куролесит как пацан и не ведает стыда, кроме как с похмелья. Доктор хрустел молодым снегом под ногами, поглядывал на богато декорированные ларьки, на мелькающих девушек и думал, что жизнь-то - вот она, и бритые затылки вываливающейся из "бээмвушек" братвы чем-то ближе к этой жизни, чем он, теоретик, поэт и распиздяй, а хотя - как сказать...
  Тут его поймал за рукав Анатольич.
  - Эй, Доктор, сегодня я угощаю, - сказал симпатичный старик и Доктор расхохотался.
  - Вот-вот, Анатольич, вот так и наши души, и все, что здесь творится!.. Ведь до какой мерзости, бывает, с похмелья додумаешься, уж совсем себя с дерьмом смешаешь, а стакан прими - и радостью исполнишься. "Аль когол" - на таджикском фарси - "приносящий радость".
  - Пошли, пошли, Доктор, расскажешь мне стихи свои новые.
  Они выпили поллитровку под стихи и разговоры о прошлом, потом еще одну - под разговоры о прелестях дня сегодняшнего, Анатольич пожаловался, что старуха вконец сдурела и не желает слушать ни о чем, кроме мелочной житейской ерунды, они осудили всех женщин, сколько их ни есть, за бессмысленное уничтожение мужских идей и инициатив, и наконец Доктор ощутил полет и свободу. А не махнуть ли мне к Скульптору? - подумал он - и махнул.
  У Скульптора пили. О, как пили у Скульптора! Как пили у Скульптора в златые застойные годы, как пили!..
  Ну, как бы ни пили - в серебряные перестроечные пили еще круче. А вот молодая бронза буржуазно-демократических времен ощутимо подкосила стройные ряды бойцов, снабдив часть из них жизненно важными и неотложными деятельностями, а других - отсутствием оных и вместе - отсутствием денег.
  Тем не менее, и те и другие временами еще сходились в странноприимной мастерской посреди Арбата.
  ...- Они сожрали мой досуг, так, и не так, и не мать! - причитал Артист. - У меня нет времени ни на что, я забыл, кто я такой! И никто, ни одна сука не скажет мне - очнись, ты же веселый король, черт тя дери!..
  - Доктор пришел! Доктор, гнида, ты вернулся? - взревел Скульптор.
  Доктор провалился в его медвежьи объятия, потом вскинул голову и величественно изрек, ни к кому, впрочем, не обращаясь:
  - Когда Господь создавал досуг, он создал его достаточно. Кстати, Рабинович, это и к вам относится.
  Он выбрался из скульпторских лап, изрядно потрепанный и просветленный, и принялся обниматься и лобызаться со всеми по очереди.
  - Здорово, Фома, рад тебя видеть!
  - Давненько ты, давненько, мы уж решили - погиб в семье. Где пропадал?
  - Да жил я, жизнью жил. И в самом деле - едва цел остался, а вот, вроде как, я. А что Артист воет?
  - А он в телевизор продался, теперь думает - продешевил, - сказал мрачный толстяк Писатель. - А по мне - так самое ему место.
  - Ты уж помалкивал бы, тебе ваще ничего не обломится по нынешним временам, - бросил Артист.
  - Мы пить будем или глазки строить? - спросил абсолютно довольный Доктор.
  
  ...Ну и что, будешь рассказывать, как мы там все пьянствовали? Да неловко как-то, много, конечно, смешного, но эт'ведь для внутреннего пользования?
  
  Я оглянуться не успел,
  Как миновали годы.
  А много ль дел я совершил,
  Разгулу предаваясь?
  Да никаких. Так должен я
  Гулякой быть до смерти.
  
  Лучшее, пожалуй, что сделала Ахматова. Вот ведь - баба, перевела корейскую классику. А получился идеальный образчик мужской русской алкогольной лирики.
  
  Захмелел от первой чарки,
  Захмелел я и сижу...
  И уходят вереницей
  От меня печали прочь.
  Мальчик! Чарку дай вторую:
  Чтоб печали проводить!..
  
  Ладно. Напились, короче, до сиреневых соплей. Скульптор Артиста принялся лепить, а что ему - глина замешана, работа стоит, что дурака-то спьяну не повалять, не поваять, то-иссь. Фома трепетно так уснул на диванчике. А голову вместо подушки на стенку положил. И ручками своими, монументальными пальчиками каменотеса, все пытался стенку попышнее взбить, словно подушку, чтобы спалось уютнее. Стенка, кажется, поддавалась. Трогательное зрелище...
  Писатель грустно бубнил в ухо Доктору свои стихи, и Доктор отрешенно покачивал головой. Стихи были дрянь, но говорить об этом нельзя. Точно так же, как нельзя было почитать в ответ свои - обидится.
  Потом еще разок все вспыхнуло - новые люди пришли, новых бутылок прибавилось. Разгалделись, развеселились, а потом, в лице Доктора, ушли в ночь. Доктор вообще любил эти "ни-с-хуя-ни-с-горы" обиды на все и всех. Возьмет, припомнит, как и что не так было, вдобавок об тотальном несовершенстве человечьем воспечалится и - поминай как звали. Ушел.
  
  В ночи Доктора помотало изрядно.
  На полфазы полета ему хватило томной беспросветной грусти, изливавшейся в декламации стихов. Публика то шарахалась, то проникалась. Доктор вальяжно протекал мимо всяких и пел свою заунывную песнь "адыхающего паэта". Потом, как водится, образовалась агрессуха. Вдумчивая такая мизантропия, вполне подкрепленная внешними стимулами. А не ходи, как говорится, босой.
  От первого столкновения с подвыпившими "быками" Доктор уклонился легко и элегантно, чуточку сожалея об отсутствии эффективного средства воздействия типа ПМ или Ф-1.
  "Прокляну! Варвары! - тяжелым басом возопил Доктор. - Поэтов надо беречь! В поэтах душа живая обретается!" После чего гнусно захихикал и вывалил на "быков" Евгения Абрамыча Боратынского.
  
  ...Но если бы негодованья крик,
  Но если б вопль тоски великой!..
  Из глубины сердечныя возник
  Вполне торжественный и дикий -
  Костями б средь своих забав
  Содроглась ветреная младость,
  Играющий младенец, зарыдав,
  Игрушку б выронил и радость
  Покинула б чело его навек.
  И заживо б в нем умер человек...
  
  "Быки", недоуменно скалясь, дематериализовались. Но Доктор уняться и хотел бы, а не мог. Потому - через фазу легкого небытия, сиречь невидимости своей для Внешнего, что из локальной победительности сформировалась - набрел на парочку вроде него алкашей, только уже впрямую на конфронтацию устремленных. Это тебе не бритые загривки, не "бойцы" в рыжье да коже, это старая злая приблатненная московская шпана, они на поэтов не как на инопланетян смотрят, а как на родственников. А уж поучить родственничка, особо когда он напрашивается?..
  Доктор царственно оценил ситуацию остатком сознания и понял, что быть ему битым. И ведь совсем же ему этого не хотелось, а вот поди ж ты...
  - Ты со мной не борись! - назидательно покачивая пальцем, сообщил Доктор более неразумному. - У меня все одно лоб крепче.
  - Да я!.. Да таких! - взвыл неразумный и еще что-то про гнилую черепушку, которая прям щас пополам и лопнет. Доктор порадовался - элемент соревновательности ему втиснуть уже удалось, а это при желании можно и проявлением дружественности засчитать. Он угрюмо глянул на супротивников, развернулся к стенке и смаху въехал лбом по кафельной облицовке. Одна кафелина раскололась пополам и выпала из своего гнезда.
  - Лучше б вы, ребята, меня в покое оставили. Не надо. Себя поберегите.
  Там, в глубине своей, Доктор отчаянно взывал к сумрачному и яростному существу, притаившемуся в недрах "живой души поэтовой". Существо откликалось, но слишком вяло и медленно. А без его присутствия такие заявления как-то и звучат неубедительно. Все же неприятель, удивленный успехами докторового лба, на миг заколебался. И тут пространство сжалилось над Доктором и предъявило стаю бродячих собак, невесть откуда взявшихся. Собаки обступили всю троицу, злобно порыкивая, и более разумный скомандовал ретираду. А Доктор остался. Собаки его не пугали нисколько - они ж не просто так, а ему посланные, значит - свои. Он обхватил большую белую псину поперек тулова и улегся с ней на пол. Остатних дворняг он запихал себе под бока, под голову, навалил на ноги.
  - Я мерзну. Я всегда мерзну, понятно вам? Вас зачем послали - меня беречь? Вот и берегите, - приговаривал он.
  Собаки не возражали, а дружно поскуливая, жались к Доктору, и наконец, он обрел тепло и забытье.
  
  Ну забытье и забытье, что тебе нужно-то? Ну прям в натуре чистое забытье, ЧДА, чистое для анализа, безо всякой фрейдятины, ей-же-ей. Я и в самом деле ни черта не помню. Вплоть до самого половичка. Или коврика, как хошь. И как я там оказался - не помню и все тут, понятно тебе?
  
  Прямо из забытья Доктор рухнул на ближайший к лифту коврик. Дошел. Ура. Теперь последнее осталось. Он принялся колотиться, хотя нет, сильно сказано, скорее - просто толкаться в дверь кулаком и затылком. А все равно - гул по подъезду пошел.
  - Эй! Эй вы, сонные тетери, отворяйте брату! Ментов скорее, ментов зовите, эй! Холодно мне, холодно, мерзну я, спать хочу!
  Доктор изобрел этот способ ночлега еще в институтские времена. Как-то раз он обнаружил, что бывают такие состояния, когда и испытанный автопилот отказывает. Организм впадает в кому - ни слов, ни музыки - тихое плавание вокруг невменяемости. И чудовищно трудно не сорваться в безумие берсерка-ксенофоба. Вот в такие разы, когда существо не знает ничего, кроме желания уберечься от холода, дискомфорта и собственной ярости - Доктор звал ментов. Он ломился в первую попавшуюся квартиру и требовал, чтобы его сдали в отделение или в трезвак. Ну, в крайнем случае - положили спать у себя дома, хоть на коврике в прихожей. За те двадцать лет, что Доктор пил - то есть спорадически выпивал как следует - таких доброхотов не нашлось. Все звонили ментам. А один раз вызвали еще и дуровозку: уж больно странным показалось честным обывателям, что человек сам себе просит ментов позвать и при этом вполне вроде в сознании пребывает. Доктор тогда очнулся от нудного спора между сержантом и санитаром, убежденными, что персонаж сбег из Кащенки. "Да ваш я, ребята, ваш! Хошь - дыхну?" - орал Доктор, цепляясь за сержантский мундир.
  В общем, Доктор был вполне рад готовности жильцов обратиться к берегущей, стерегущей и краснознаменной. В ментовской его укладывали в зверинец, либо в камеру, на нары, а ранним холодным утром выпроваживали вон, аккурат к открытию метро.
  - Эй, хозяин, открой!.. - Доктор колотился вяло и настойчиво, предчувствуя пропахшее бензином тепло уазика и блаженство заслуженного сна.
  Дверь распахнулась было, но на самом деле, нервно дернувшись, застыла на цепочке. Голова Доктора, потеряв опору, рухнула затылком в образовавшуюся щель, меж дверью и порогом.
  - Да что ж ты ломишься, кретин чертов, ведь милицию сейчас вызову, иди проспись, - протянулся в щель, перетянутую железной цепочкой, сонный женский голос.
  - Так я и говорю, - радостно забубнил Доктор, - давай, зови ментов, пусть забирают, а то замерзаю я.
  - Идиот! Иди домой, вправду же ментам позвоню!
  - Ну голубушка, хозяюшка, да ради Бога, - взвыл Доктор, - позови, хоть приедут, заберут меня. Я спать хочу, мне холодно, не соображаю ничего - куда мне идти? Не хочешь ментов - так давай я у тебя в прихожей лягу, на коврике, все не так замерзну...
  Внезапно дверь закрылась, больно прищемив докторов затылок, и снова распахнулась. Над улыбающимся в предвкушении ночлега Доктором склонилось какое-то размытое женское лицо.
  - Доктор, это ты?
  Доктор чуть было не протрезвел от волшебства случайности, затрепыхавшегося в мерзлом воздухе подъезда.
  - Ага, - сказал он, - а ты кто?
  
  Кстати, а что ж ты не пишешь, что подъезд пропах кошками, блевотиной, мочой, калом, перегаром... Э-э-э... что там у нас еще пахнет? Вареная свекла, ацетон, трупы, пороховая гарь... Современной, короче, литературой воняло в этом подъезде. Только ни я, ни Доктор, ни ты, ручаюсь, этого не учуяли бы. И не учуяли. То есть - нам это абсолютно без разницы было - чем пахнет. Мы выпимши были. А с трезва по таким вонючим местам мы и не ходим. И ваще. Ты меня не торопи. А то я возьму и объявлю сейчас открытое время. Может, мы тогда это твое повествование и вовсе завершим. Понял?
  - А-а!.. - сказал Доктор. - Открытое время - так открытое время. Валяйте.
  
  Смутно угаданная женщина, медленно тая в воздухе, затащила Доктора в квартиру и только сказала, что -
  - Спи...
  И ушла. Растаяла.
  Из стены, из темных углов, из загустевшего воздуха возникла гвардия. Доктор лениво зажмурился и объявил открытое время открытым.
  - Ты зачем сюда забрался, скотина? - спросила Тантра. - Плотских радостей возжаждал? Вкупе с горькой изюминкой измены?
  - Да что ты с ним разговариваешь, - буркнул Боцман. - Ты глянь только на его самодовольную рожу! Аскет хренов, аналитик. За ощущением он реальности, значит, погнался, бля, так бы и дал по кумполу.
  - Ладно, - сказала Тантра, - ты не дави. Он, видишь, еле нас отождествляет. Не дави, сейчас сам расколется.
  
  
  Appendix # 1
  
  Боцман говорит.
  - Гвардия - это мы. Я вообще из первых буду. Боцман Крюков. С 1986-го года, честно и беспорочно.
  Мы тогда пили. А когда не пили - занимались наукой наук. Аналитикой. Сиречь - теоретической магией. Ежели коротко, не размазывая, то так: мы хотели знать, как устроено вдохновение, психика как устроена, ум, сознание, текст - как вообще все это работает и для чего. Ну и узнали, разумеется, постепенно. С горем и портвейном пополам.
  И вот с пьянейшего одного похмелья, когда собственный голос казался тусклым, надуманным и вовсе необязательным - а почти уже вычисленное Знание норовило ускользнуть навсегда - построили корабль. Крейсер "Лимон". Экипаж был проименован особо. Весь купно он звался ОГЛПИ: отдельная гвардейская лаборатория прикладного исихазма. Несознательно карающая десница ненавязчиво милосердного Господа. Список личного состава зри в следующем аппендиксе.
  Вот с тех пор и живем. То сами по себе, то вместе с Доком. А он временами - ну никак не соответствует.
  
  
  - Ладно, - сказал Доктор, - если что хотите сказать - я весь внимание.
  - Мысли об измене, измена - это табу. Так? - сухо спросила Тантра.
  - Ну.
  - Почему ж, голубчик? Ведь ежели это табу от естества, от природы, вон как у Богини, так какого ж лешего табу?
  - Значит - не от естества.
  - То есть - культурный слой?
  - Хватит к словам цепляться! - взъярился Доктор. - Я вот всю дорогу, весь этот год, что на Соловках, что в Питере, только и делал, что оправдывался. Все пытался это так обустроить и объяснить, чтобы себя выгородить чуток. Не получалось. Значит...
  - Да, - сказал Полумарт, - значит, ты, Доктор, лишен благородства, чести и порядочности. И лишился ты их оттого, что так проще. Ты ведь трус и слабак, как это ни прискорбно.
  - Это прискорбно, но не продуктивно, - заявила Собака. - Мы ведь хотим не эпитетами разжиться, а определить. А касательно того, что Доктор подлец - это всегда было ведомо. Ежели надоест или совсем противно станет - уйдешь. Или обособишься, как Коммодор. Или воплотишься, как Сталецкий.
  - Хорошо, - бросил Полумарт, - пусть Пухуа об табу докладывает.
  - Так это ж просто, - обрадовался Пухуа, - как апельсин. Табуируется вещь, сильно желаемая и опасная. В смысле - способная переменить состояние сознания или, там, мира, психики, цетера. Измена должна разрушить сложившееся мироустройство, так?
  - Да.
  - Ну вот, в докторовой модели измена жене тождественна освобождению от матери. И это не персональная аналогия, а структурная. А следственно, такая акция должна действующую упорядоченность сломать. Ведь что мать, что Богиня - по степени интенсивности определяющих взаимодействий они занимают центральную позицию. А все докторово трикстерство как раз на отказах и уходах сформировалось. Но мать существо чуждое и нелюбимое, а Богиня - как раз наоборот. Потому и табу: тут инверсированным ходом все то же трикстерство вмешивается - а ну как от желанного своего отказаться, вдруг тогда совсем большое переменение сделается? А переменить модель ваще и поставить себя в середку - не может. Почему?.. Сил не хватает, наверное...
  - Ладно, - сказал Доктор, - насчет "модель переменить" эт'ты можешь и не распространяться. Любые абстрактные построения и у меня самого неплохо получаются. Валите-ка вы все. Я, ежели помните, пьян, спать хочу.
  - Ну не любит он правды, что ж тут... - хохотнул Боцман. Гвардия исчезла.
  
  Как просыпаться-то будем? Сияющим идиотом или немного отяготимся умом и памятью, ну?
  
  Доктор проснулся невнятно. Самые первые мысли он себе думать запретил. Вторые тоже. Эт'похмелье, тут порядок должен быть. Третьих мыслей не случилось, и он объявил фундаментальной позитивной идеей поиск вина. Портвейн, приказал Доктор и напрягся. Мне хорошо, хорошо, я расслаблен... Там, на кухне, в шкафчике, рядом с яблочным уксусом початая бутылка "Алы-Башлы". Она теплая, приятная, она ждет меня. На плите чайник, он кипит. Берем стакан и плавно...
  Он медленно открыл глаза и, не прекращая движения, спустил ноги с кровати и сел. Потом так же, ни на миг не останавливаясь, встал и пошел.
  Чайник не кипел, был просто горячим, а "Алы-Башлы" пришлось открывать, но это уже мелочи. Нет мыслей, нету, портвейн - бар, мысли - йок. Открыли, наливаем, кипяточку туда и медленно, маленькими глотками, ну-ну-ну, сейчас, сейчас...
  Доктор приготовил себе второй стакан и, поискав, обрел сигарету. Ну-ка, депрессионный удар, чтоб служба раем не казалась. Он сел на стул для устойчивости, закурил и выпил еще. Ох. О-хо-хох. Вот и славно. Сейчас поживем еще.
  Он открыл холодильник, достал банку с маринованными грибами и водку, там на донышке, на четыре пальца, но ему в самый раз.
  Оп-па-па, с добрым тебя утром, голубчик, и с хорошим, надо полагать, днем. Есть у меня такое впечатление ума, видишь ли.
  Доктор замурлыкал что-то бодро-военное и принялся обозревать окрестности. Вот пятнадцать минут назад он бы совсем иначе вокруг себя глядел. В ужасе и стыде, а окромя тотального чувства вины, ни хрена отфиксировать бы не мог. А теперь - сколько угодно. Хочешь - я даже на узор обоев посмотрю, никаких ассоциациев не опасаясь.
  Завиточки - и ладно. Вполне жизненные, кстати сказать, завиточки. Где эт'мы, интересно, обретаемся?
  Ясности не было. Даже счастливое и неожиданное похмеление не справилось с лакунами в докторовой памяти. Вчерашнее забытье торчало как ржавый гвоздь и упрямо не желало подаваться. Доктор прошелся по квартире и не встретив ни души, догадливо принялся искать фотографии на стенах. Парочка волшебных срезов прошлого - и опознание свершится вмиг.
  Ну не находились фотографии. Разве на письменном столе стояла карточка в рамке - но там две девчонки с мужиком, а Доктор твердо помнил, что была баба.
  Он вдруг представил себя опытным, немного усталым и циничным детективом из болгарского сериала и захихикал, глядя в зеркало на свои медленно-аккуратные движения.
  - Сейчас-сейчас, - сказал Доктор. - Сейчас, товарищи, мы распакуем завесу тайны над этим загадочным дельцем. У старого сыщика Гато Гатова не бывает промашек. Семейный архив - вот что надо старику Гатову. Одно мановение руки профессионала - и личность хозяйки этого притона установлена. Следите за моей правой рукой - вот, я вытягиваю ее и она начинает дрожать, дрожать! Это верный признак. Ап! - и Доктор распахнул створки одной из многочисленных секций стенного шкафа.
  Светлому взору сыщика предстали стройные ряды разнообразных бутылок.
  - Нда... - пробормотал Доктор, отхохотавшись вдоволь, - старый сыщик Гато Гатов опять нашел то, что уж и не искал. Эт'у нас запросто, у сыщиков. Полагаю, дражайший публикум, что старик Гатов должен вознаградить себя за труды.
  Одним элегантным движением он скрутил пробку и выдернул наиболее выдающуюся емкость на свет Божий. Плавная дугообразная траектория завершилась в двух сантиметрах от заранее раскрытого докторового рта и Vermout Bianco с приглушенным бульканьем устремился в резервуары организма старого сыщика.
  - Недурно, недурно, - проговорил Доктор, вытирая губы рукавом, - капелька вермутка - это то что надо Гато Гатову в таком запутанном деле.
  И он вернул бутылку на место.
  - Продолжим наши игры, - сказал Доктор и улыбнулся совсем уж светло и радостно. - Вторая попытка сыщика Гатова. Оп-ля! - и он выдвинул на всю длину первый попавшийся ящик.
  В ящике лежали черные бумажные конверты, в каких обычно и живут фотоархивы. Доктор хмыкнул, и даже не комментируя сей дивный факт, деловито выгреб стопку конвертов и бросил на диван.
  - Тэк-с, дражайший публикум, что мы видим? А видим мы девицу в полном соку и прелести, и даже можем ее отождествить, видимо, - приговаривал Доктор, перебирая черно-белые картинки волшебного прошлого. Прозрачная теплота вермута медленно согревала его измученное естество, и Доктор простым, но изящным движением души примирял себя с собой и миром.
  - Знаю, ведь знаю я девицу, только вот кто же она, а? вспомнить не могу, - повторял он на разные лады, пока наконец не отрыл в ворохе карточек собственную юную физиономию. Рядом с ней была все та же девица, а сзади...
  - Это же японское посольство! - закричал Гато Гатов. - это оно, родимое, Боже, Боже мой! Это Машка, значит. Это мы в садике. Сколько лет, страшно подумать. Как неожиданно мы расстались...
  Сердце прихватило у старого сыщика. Бедное сердце, не плачь!.. Не рвись, успокойся, миновали годы, сотни, тысячи весен, что вспоминать! - Ах, пустое! А как сладко вдруг защемило в груди. Нда-с.
  - Эй, Доктор, - сказала Тантра, - ты не слишком увлекся, а?
  - Уйди, старуха, я в печали, - махнул рукой сыщик.
  
  Которым, не подскажете? безумством
  Мы отмечаем каждый перелет?
  И сохраняясь в выжженом и голом
  Частичкой безнадежно невозвратной,
  Стремимся вновь туда.
  И топчем, и смеемся,
  И жалобиться начиная, злимся...
  
  - Уйди сам! - зарычал Коммодор. - Кыш отседова, чтоб глаза мои тебя не видели, шпион болгарский, рамолик проклятый, развалина! Вон!!!
  - Давай, давай! - засвистал в два пальца лихим разбойничьим посвистом старикашка Аввакум, захохотал, заулюлюкал... - Бей болгарина, жидовина, христопродавца, турецкого выкормыша! Ату его!..
  - Уймись, отче, - сурово обронил Бек. - Он и сам уйдет, не правда ли?!
  - Да, - печально сказал Гатов, - уже ушел.
  - Знаешь, Док, - сказал И-го-го, - я человек мирный. Но ей-Богу, еще раз такой выблядок образуется - придушу. Будешь потом сам с трупом разбираться.
  Доктор вздохнул, но внутренне согласился.
  - Ну-тка, - сказала Собака, - давайте еще разок, со второй цифры. Кто ж это видывал порядочного алкоголика, да еще поэта, который семейный архив с похмелья искать примется, а?
  - Вот-вот, - захохотал Сталецкий, - что эт'вы тут врали? Как же оно было-то, а, Док?
  - Хорошо, - сказал Доктор, - если честно, то да. Чуть-чуть я спизднул, признаюсь.
  Он еще раз вздохнул и прошелся по комнате.
  - Понимаете, братцы, это ведь как катастрофа - самолет упал в джунглях, в затерянном мире, на необитаемом острове... Все вокруг чужое, чуждое... Ну, я сперва на книжные полки смотрю - кто эти туземцы, может, родственники? А потом, понятное дело...
  - Что, что потом-то? - ухмыльнулся марсовый. - Давай, колись до жопы.
  - Деньги я искал, деньги и выпивку, выпивку и деньги, понятно?!! Кабы нашел, так уже смотался бы, - заорал Доктор. - А что мне, Омар Хайяма со Шпенглером и Юнгом было штудировать?..
  - Денег-то нет? - спросила Тантра.
  - Нет. Говорю же, кабы нашел - умотал бы. Выпивка есть.
  - Понятно.
  - Книжки-то как? - спросил Полумарт. - Наш человек?
  - Вроде.
  Доктор помолчал.
  - Ясное дело, я не только книжки, все тут осмотрел. Как одевается, жратва какая в доме, одна живет или нет, ну и думаю... уматывать или еще погодить. Тут случайно на архив и наткнулся.
  - Да черт с ним, с архивом, - сказал Боцман. - Лучше налей личному составу.
  Все успокоились и облегченно загалдели. Уж если Боцман о выпивке заговорил - все. Конфликт исчерпан.
  Прощенный Доктор разулыбался, похватал из бара бутылки и повел всех на кухню.
  - И что? - спросил Сталецкий после первой, - как думаешь?
  - Черт его знает, ведь пятнадцать лет прошло, Стась, может - ну его, пойдем отсюда?
  - Давай у марсового спросим.
  - Ша, - сказал Коммодор, - пусть Гомер докладывает, разболтались вы у меня.
  Гомера не случилось. Все захихикали, заахали, стали показывать на Коммодора пальцем. И выпили еще. Тут образовался Гомер, загадочный донельзя.
  - Доктор, твою мать, - сказал ироничный кок, - всю квартиру, говоришь, обшарил?
  - Вроде как, а что?
  - Это у тебя в изголовье лежало, - и Гомер бросил на стол сложенный вдвое лист бумаги. Из него выпорхнула пятидесятитысячная деньга и улеглась на бутерброд.
  - Читайте, завидуйте, - сказал он, - а мне - поощрительную, битте, данке шон.
  - "Милый Доктор", - начал Аввакум с выражением, которое очень не понравилось Доктору, - "было бы совсем неплохо, если бы ты меня дождался".
  - Так, - сказал Доктор, - если вы будете ржать, сволочи...
  - Меньше пафоса, Док, - улыбнулась Тантра, - все в курсе.
  - Итак, - продолжил Аввакум, - "можешь переодеться в чистое, я положила на кресле. Свои вещи кинь в машину и поверни правую ручку на 90?, я потом поглажу. Выпивка в баре, в гостиной. Если нет - жаль. Я очень соскучилась". Маша, разумеется. Какие будут мнения?
  Все завздыхали, затуманились. Наконец Боцман не выдержал.
  - Золото девка, - вымолвил он, потупясь, - кабы...
  - Вот-вот, - сказал И-го-го, - если бы, да кабы. Что думаешь, Док?
  Доктор налил себе еще на три пальца.
  - А что тут думать? Либо тикать, либо оставаться. Я бы остался. И не потому, что вы там себе мыслите и хихикаете премерзко, а совсем даже наоборот.
  - Ну-ка, ну-ка, - оживился Бек, - эт'как это - наоборот?
  - Просто. Я зачем пью?
  Никто не решился отвечать. Сказать, отчего пьет Доктор, мог бы каждый. Но - зачем? Разве Коммодор знал, так он никогда своим знанием не делился.
  - Я должен выжечь это пространство. Выжечь и переменить. И начать все заново. Я не могу объяснить, но эта жизнь кончилась, понимаете? Не знаю - как, почему, - но кончилась. Я должен понять - зачем она была. Зачем была именно такая. Зачем - в том смысле, чего я добивался этим. Очень стандартные соображения, да? А нестандартных у меня пока нет. Я вот уеду. Месячишко еще отопьюсь и уеду. Там и решу.
  - А куда? надолго ли? как? - посыпались вопросы со всех сторон.
  - Откуда ж мне знать, - грустно улыбнулся Доктор. - Пару дней Машка меня вытерпит, похмелюсь толком и поеду.
  - Ты сказал - месячишко отопьюсь, - недовольно заметил Пухуа.
  - Ну да, сказал... Я ж не говорю, что весь месяц здесь надо жбанить.
  - Ох, - вздохнул Пухуа, - опять путь-дорога, опять куда-то тащиться, вокзалы, поезда, попутки. Надоела мне эта кочевая жисть!
  - Ладно, - сказал Аввакум, - еще побредем.
  Все заржали. В двери сухо щелкнул замок, и Доктор поспешил придать своему лицу оттенок возвышенного страдания, с некоторой долей физической муки и вместе - легкой самоиронии.
  - Браво! - сказал Гомер, следуя в арьергарде гвардии, отправившейся в гостиную. - Прекрасный образчик байронической физиономии. Не переусердствуй только.
  Доктор не выдержал и раскололся. Пока он безуспешно старался превратить сдавленное хихиканье во внезапный приступ глухого кашля, на кухню вошла Маша.
  - Привет, Доктор. Очухался? - быстро улыбнулась она. - Что тебя вдруг так развеселило?
  - Здорово!
  Доктор разулыбался и почесал в затылке.
  - Понимаешь, я тут выпил немного, похмелился, расслабился. Ежели со всей искренностью объяснить, что меня развеселило - так ты, пожалуй, и выпрешь меня. А как-то ломотно, знаешь, я размяк уже... И вообще...
  Он встал, шагнул к Маше и нежно поцеловал ее в щечку.
  - Здравствуй, черт-те сколько не виделись, я ужасно рад.
  - И я тебе рада, Доктор, - сказала она, осторожно прикоснувшись губами к его щеке. - Странно, что ты все так напрочь забыл. Разве я тебя когда-нибудь выпирала?
  - Ну-у, во-первых, было дело, - протянул Доктор, - а...
  - А во-вторых, хватит об этом. Все. Ты не хочешь сперва пойти помыться и переодеться? извини, конечно.
  - Да ладно, - сказал Доктор, - все правильно. Меня ж где только не носило.
  - Ну и славно. А я пока пожрать что-нибудь сделаю.
  
  Доктор плюхнулся в ванну и пресек всякие поползновения к суетливой спешке. Во-первых, они были рождены похмельем, а во-вторых... - ложной неловкостью.
  Хочешь сказать, что не испытывал никакого стеснения? Давай-ка, я по порядку тебе все проговорю, а ты потом повторишь, про ложную неловкость.
  Ты мужик и пришел к бабе. Не одинокий пацан навестил свою девчонку в процессе пьянки. Женатый мужик из запоя пришел к замужней бабе. Пусть совершенно случайно, не суть. Сам знаешь, случайностей не бывает. Она, может, сейчас и одна. Но принципиальную солидарность всех жен еще никто не отменял. И ты это знаешь.
  Еще. Сейчас не 60-ые и не 80-ые. Мужик должен быть с деньгами. Тем более, когда приходит к своей бывшей любовнице. Так что и тут неправ.
  Третье...
  А может, хватит? Доктор злобно выматерился по поводу всех мыслимых и немыслимых рефлексий, стремительно побрился, порадовался тому, что лишь месяц назад стригся наголо и вылез из ванной. Он знал, что может ответить на все эти угрызения. Если угодно, он и сами угрызения легко развернул бы часа на полтора. Это не продуктивно, как сказала Собака. Так что вперед и вверх. Тем более, что...
  
  Затем ли я поклялся быть собой
  В бессчетных превращениях земного?..
  
  Чужая одежда была приятно чистой, но оказалась немного велика. Издевается, угрюмо решил Доктор, но обижаться не стал. Он закатал рукава, затянул ремень и отправился на кухню.
  
  Честно говоря, я не знаю, что здесь надо написать. Это называется "примат предварительного наслаждения" - когда отодвигается на неопределенный срок желанная кульминация и развязка. Дело другое, что кульминация-то, может, и не самая существенная, а до развязки еще далеко, но...
  Это все гвардия гадит. Старика Гатова зачем-то обидели, из меня дурака делают. У них что-то с этическим императивом не в порядке. Воспаление, что ли?
  Ладно. Пошли на кухню.
  
  - Ну вот, - сказал Доктор, усаживаясь за стол, - я временно чист и светел. Спасибо за шмотки и ваще.
  - Не за что, - улыбнулась Маша. - Это от Витьки осталось. Помнишь Лиховца?
  - Это с эстрады, длинный такой?
  - Ну да. Он и есть. Вернее был.
  - Да-а... - посерьезнел Доктор. - Сейчас многие из наших...
  - Да не умер он, - хихикнула Машка. - Не торопись с лицом. Просто уехал. Иришку увез - эт'дочка наша - и сам уехал.
  Доктор чуть смутился.
  - Извини, конечно, просто так складывается. В августе Яшка помер, в прошлом году Дуб-Дубович, я как-то привык уже.
  - Ладно, - Машка поставила перед Доктором тарелку с мясом и сама села за стол. - Бог с ним. Это все ерунда. Давай-ка, со свиданьицем.
  - Скооль! - сказал Доктор и они выпили.
  - Как вообще-то? - спросил он после мяса. - Расскажи, что ли, три пятилетки все-таки.
  - Да нечего рассказывать. Сразу после дипломного мы с Витькой поженились. Вот, десять лет прожили. Я не работала, Витька, как кооперативы пошли - в коммерцию подался, так и жили. Новый русский и его жена.
  - Он хоть раскрутился? - участливо спросил Доктор.
  - Да, - пожала плечами Маша, - вроде раскрутился. Не очень. Как был фарцой, так и остался. Деньги всегда были, квартиру купил, машины менял, все как положено, шмотки, кабаки, поездили мы с ним неплохо. Но все как-то на пределе. Злился дико - его приятели совсем уже поднялись, миллионы крутили, а он - как цветок. Вверх-вниз, так и не прорвался. Потом все эти бесконечные наезды-отъезды... У меня последние годы в какую-то одну сантабарбару слиплись.
  - А потом что? - спросил расстроенный Доктор, который всегда искренне сожалел о любом несовершенстве, хотя и абсолютно плевать хотел на конкретного Лиховца.
  - Уехал. Он пить начал, я его закодировала. Полгода не пил, как-то приходит вечером, я, говорит, неудачник. Не получилось тут у меня ничего, я уеду. Ну и уехал. В Израиль.
  - А там что, удача пошла? - хмыкнул Доктор.
  - Да не знаю, вроде на плаву держится, - Маша усмехнулась, - Ирку вот во Францию отвез, в колледж. Третий год уже пошел. На каникулы то ко мне, то к нему ездит. Вот так.
  - А ты? - вежливо подсказал Доктор.
  - А я ничего. Я рада только. Хоть ребенок от этой страны свободен.
  - Да, - сказал Доктор, - скучно это как-то.
  - Не анекдот, - мрачно заметила Машка. - А ты-то что поделываешь?
  - Я-то? Да я-то ладно. Давай уж сперва с тобой разберемся, а потом и мне косточки перемоем.
  - Давай, - рассмеялась Маша. - Наливай, сейчас разбираться будем.
  Доктор вдруг вспомнил, как они сидели вот так же вдвоем перед его уходом в армию и болтали, болтали без конца. Машка все злилась, что Доктор не думает о будущем, а Док только о нем ведь и думал. Это ему вообще было свойственно - думать о будущем.
  - Ну? - сказал Доктор, когда они выпили. - Давай... колись до жопы, как жила...
  - С кем спала, - подхватила Машка, - так, что ли? Не получится - до жопы. Только до пизды могу.
  - Ай-яй-яй, - покачал головой Доктор, - как тебе не совестно, приличная женщина и такой казарменный юмор...
  - Какая жизнь - такой и юмор. Грустно мне, Док. Последние два года психоаналитиком работаю. Люди - уроды. Ненавижу. Вот, смотри, любимый фрейдовский фокус, - и она не глядя швырнула тапочек в коридор. Раздался грохот и звон бьющегося стекла.
  - И что? - спросил заинтригованный Доктор.
  - Можешь пойти глянуть, там полка упала. И ваза без цветов.
  - А в чем фокус-то?
  - А в том, что никакого смысла в этом нет. Одна глухая злоба.
  Доктор заржал. Он и сам любил эту фрейдовскую шутку, и ни разу не сумел уничтожить что-либо прицельно. Впрочем, что касается объяснения - оно, разумеется, у Доктора было. Он утверждал, что деление на сознательное и бессознательное годится лишь для европейских бюргеров и идиотов-американцев. У самого Доктора, понятное дело, было только сознательное. Временами, конечно, оно умудрялось сделаться совершенно несознаваемым, но ведь никто не настолько велик...
  - Откуда ж ему взяться-то, смыслу? Когда ума нет... Мы думаем, что думаем. А эт'фундаментальная ошибка. Люди вообще думают далеко не каждый миг своего существования. Гораздо чаще просто живут. Думанье же есть элемент двух разных фаз стандартного цикла функционирующего поэта или шамана. Когда отыграл свое камлание, стих исполнил, то мир для него временно сделался целостным. И он может пробовать рассуждать с позиций этой, достигнутой, иллюзии единства и единичности. Каковые полусознательные думанья и рассуждения мгновенно доставляют его в стадию дифференцирования Внешнего, а следом - в жизнь. И - прощай ум, здравствуй, большая жопа. В этой жопе, в большом или средненьком Низе он опять добьется некоей целостности, но уже - абсолютно негативного нуля. Потом похмелится, стукнет себя кулаком по лбу и скажет - экий же я дурак, что я делаю! И примется сознательно думать. Вот так оно и устроено. А лично у меня и вовсе с бессознательным-подсознательным большие трудности. Либо все окончательно сознательное, аж жуть берет, либо - несознательное напрочь.
  Машка радостно рассмеялась.
  - Милый ты мой Доктор! За это ж тебя всегда и любили! Вот, вроде дурак-дураком, ан раз - и такое отчебучит, хочешь не хочешь, проходится восхищаться.
  Доктор саркастически вскинул бровь.
  - Что-то я не припомню особенного восхищения по случаю моего ухода в армию. Все только дураком наперебой обзывали.
  - Дурак ты и есть.
  Машка встала, подошла к Доктору, уселась ему на колени и нежно расцеловала в обе щеки.
  - В тебя ж тогда все поголовно влюблены были. Только полный кретин от десятка юных барышень в армию отправится. Вот мы твоим светлым идиотизмом и восхищались.
  Доктор недоверчиво посмотрел на нее.
  - Прям-таки все?
  Она только усмехнулась.
  - Ты почему тогда меня не нашел?
  - Когда?
  - А летом, когда приезжал на два дня.
  - Понимаешь... - Доктор замялся, - я звонил...
  - Эт'ты врешь, - сказала Машка. - Тебе Артист сказал, что у меня роман с Лиховцом, вот ты и струсил.
  - Что?! - возмутился Доктор. - Да меня Бек все два дня удерживал, чуть не подрались из-за этого. Я б башку твоему Витьке открутил, и всех делов.
  - Не открутил же?.. Вот видишь. Позволил же себя остановить. Значит, я тебе не нужна была. Я, если честно, только из-за тебя с Витькой и связалась.
  Доктор оторопел.
  - Слушай, ты что, решила мне через пятнадцать лет окончательно глаза на жизнь распахнуть?
  - Канэшно. Помнишь этот анекдот?
  - Ну?
  - Встречаются два джигита в пустыне. Один спрашивает: "Ти куда едишь?" - "Махачкала". - "А на хуя?" - "Канэшно". Только это, милый Доктор, не какая-то там женская логика, а простая, человеческая. Ты меня любил? Тогда, до армии?
  - Канэшно, - усмехнулся он.
  - И я тебя любила. Но ведь тебя все любили. Вот я и решила - закручусь с кем-нибудь, ты из армии придешь, морду ему набьешь, а меня простишь. Значит, и вправду... Я ведь даже загадала, что ты должен почувствовать и летом приехать. Ну не могла я уже до осени ждать.
  - Я в самоволку сорвался. До дембеля всего четыре месяца оставалось, сам не ожидал.
  - А это я наколдовала. А ты не пришел. Приехал и не пришел. Мне потом Бек признался, что ты за эти два дня с Крысей, с Алешкой и с Дашкой успел... Значит - не любовь. Так, дружба.
  Доктор вздохнул и потянулся за стаканом.
  - Ладно, Док. Ты не обижайся, я совсем не хотела все это ворошить, - она обняла его и тихо прошептала, - я ведь все равно тебя люблю. До сих пор.
  - Вот столько лет? - спросил задумчиво Доктор, которому посреди бесконечного самоосуждения было весьма приятно встретить человека, который хорошо к нему относится.
  - А что ж тут странного? Тебя это удивляет?
  Машка вздохнула.
  - Ах, Доктор, Доктор, где ж тебя так долго носило, я ведь даже и не думала, что свидимся когда-нибудь. Ты хоть пару денечков побудешь?.. Молчишь, пьянь проклятая... Как же тебя любить хочется, просто катастрофа какая-то...
  Доктор на всякий случай поискал глазами гвардию, но никто не показывался. И он позволил себе страстно впиться в машкины губы. Сердце его тревожно заколотилось, как после пятнадцати километров, и он чуть было не начал думать всякие глупости. Но из глубин воспаленного ума раздался голос недоизгнанного оппортуниста Гатова: "Это не страсть, а похмелье, Доктор. Пожалуйста, не думай о похмелье свысока, заклинаю тебя". И Доктор успокоился и глупостей думать не стал.
  
  Знаешь, я, пожалуй, здесь остановлюсь. Кто его знает, до чего можно доболтаться, если вот так бездумно следовать за сюжетной линией. Праведником Доктору, ясное дело, не бывать, но ordnung muss sein, видишь ли...
  С другой стороны, какой такой порядок в процессе полета? Да ведь и не от хорошей жизни Доктор запил. А от печали. От мучительного осознания своей слабости и неспособности переменить обстоятельства. А заодно и себя.
  
  Мы на войне. Всечасною опорой
  Пусть служит та последняя решимость,
  Которой ворон с нашего рожденья
  Над нами реет, к битве побуждая,
  Суля победу и преображенье.
  Как он, мы равно презираем павших
  И уцелевших.
  
  Доктора угораздило оказаться и павшим, и уцелевшим. Пока еще уцелевшим. Оттого и любить себя ему стало невыносимо трудно. Хотя, на первый взгляд, ничего такого особенного с ним и не произошло, и не происходило...
  
  
  Как-то шалопай Сталецкий купил пушку.
  - Охохонюшки, - сказала Тантра, - вот оно, значит, дожили.
  - И что ж? - сказал Сталецкий. - Вот так. Я зам по вооружению или не зам?
  - Зам, зам, - угрюмо отозвался Боцман, - вот тот-то и оно, что зам. А ежели что...
  - Ладно, - сказал Сталецкий, - по нынешним-то временам, говна пирога, делов-то. Пусть будет.
  - И кто это говорит! Это он говорит? Мы по его милости сколько в истории вляпывались, а? Я вас спрашиваю! - завопил Пухуа. - А завтра он АКМС домой принесет, а потом у своего Пашки и вовсе ящик гранат выпросит, э? Кому это нужно? Это нам нужно?
  - А че ты дрейфишь, генацвале, - ухмыльнулся Бек, - крови не любишь?
  Все оживились.
  - Вот и жили бы вдвоем, придурки! - зашипел, брызгая слюной, мерзкий старикашка Аввакум.
  - Давно бы ваши косточки воронье расклевало, - сардонически усмехаясь, добавила Собака, - хотя я, собственно...
  - Ша! - сказала Тантра. - Вот Доктор просыпается. Пусть он сам, собственно, и решает.
  Доктор проснулся. Минуты полторы вокруг него было шумно. Наконец он встал, махнул на всех рукой, взял ПМ, патроны и поехал за город, пострелять.
  Тантра увязалась следом. Они ехали около трех часов и непрерывно молчали. Тантра понимала, что у Доктора похмелье и он не хочет радоваться ничему, пока не начнет пить пиво, которое вез в рюкзаке. А Доктор знал, что Тантра попросту выжидает, когда он выпьет, повеселеет и с ним можно будет легонечко поболтать обо всем. Оттого Доктор злился и молчал. И не пил.
  От электрички они пошли в лес. Просто шли по тропинкам, сворачивали, возвращались, выбирались на просеку и опять шли. Наконец Доктор свернул в чащу, продрался через сотню метров каких-то зарослей и вышел на полянку.
  - Может, выпьем наконец? - спросила Тантра. - Меня ведь тоже крутит.
  - Садись, - Доктор кивнул на поваленное дерево.
  Они сели и принялись пить пиво.
  - Вы что взбеленились-то? - спросил Доктор, открывая третью бутылку.
  - Да не вяжется все это как-то, Док. Ты по неправильной траектории движешься. И так уже очень сильно ошибся, а теперь и вовсе... Разве не чувствуешь?
  Тут Доктор взбеленился и сам. Он вскочил с каким-то диким воплем и принялся раскидывать по окрестным сосенкам невесть откуда взявшиеся у него маленькие стальные дротики, с яркими пластмассовыми охвостьями. Дротики, фыркая, вспарывали воздух и с глухим стуком входили в стройные деревца. Доктор скакал, крутился и даже, натужно крякнув, сделал сальто. Разбросав все дротики, он резко остановился, подцепил ногой пустую бутылку и швырнул ее в даль, в кустарник.
  - Ты в меня веришь? Ты меня любишь?
  Тантра хихикнула.
  - А ты сомневался?
  - Так по-вашему я вообще во всем должен сомневаться.
  Доктор горестно вздохнул и открыл себе еще пива.
  - Нескладно все как-то, да? Пока мы тут величественно размышляли, что нам лучше развивать, каким мне надобно жить, каким - прикидываться, а каким и вовсе... Ох. Пространство-то к лешему переменилось напрочь. И вы, значит, решили, мол, сдох подлец, мол, ты, Доктор, теперь опоздавший-неуспевший, защиты от Мира не приобрел, не построил, из себя не извлек, значит - ковыряйся вслепую, живи как все, на ощупь, от случая к случаю. Ты что ж думаешь, я вот такой, да? Прям такой Доктор, трепетный, загнанный, сложно и ваще - всяко интеллигентно рефлексирующий? И уж оборониться мне от Мира нечем и больше незачем. И можно меня в человеки списывать?
  - Если б я так думала - не сидела бы с тобой здесь сейчас. И все наши бы от тебя ушли, - тихо сказала Тантра.
  Но Доктор даже и не расслышал.
  - Да черт с вами, можете не верить, я не очень и удивлюсь.
  Он деловито зарядил ПМ и вдруг как-то весь подобрался, перекосился, точно от хохота, и в самом деле пару раз хихикнув, выпрыгнул в середину полянки вперед спиной. Он развернулся в воздухе, приземлился на руку и плечо, и, перекувырнувшись, не выскочил в стойку, а прямо из полуприседа выстрелил три раза подряд.
  Тантра зажмурилась. Она, конечно, доверяла Доктору, но временами и от него можно было ждать всякого.
  Сидя с закрытыми глазами, она насчитала еще пять выстрелов, три утробных хеканья и одно торжествующее "вот так, ебена мать!".
  - Ну? - спросил Доктор.
  Тантра посмотрела и порадовалась. Нет, не сдох еще, подлец. Есть еще и силы, и надежда, значит, тоже есть, и... авось, как-нибудь. Все ж таки интересно с ним - уже и не ждешь ничего, а он возьмет и опять из себя что-то эдакое достанет. Молодец.
  - Да-а... - сказала она, - можешь.
  Из восьми дротиков, расцветавших на ближних сосенках, четыре были сбиты, один лишился хвоста, а совсем рядом с оставшимися тремя появились маленькие черные дырочки в коре.
  - Я Поэт, Маг и Воин, ясно?
  - Ты, если честно, последнее время все больше трус и мудак. Зачем жену замучил, детей забросил, себя довел до черт-те знает чего, а? Что молчишь, маг и воин?
  - Ох, - сказал Доктор. - Так сложилась судьба. И вот на это ты уже ничего не скажешь. Потому что путы привязанностей мы отменять не собираемся принципиально.
  Они допили пиво и пошли к электричке.
  - Ладно, Док, - говорила Тантра, - может, и выкарабкаешься. Уж очень ты предсказуем, литературен и прост, даже странно, что в твоей голове временами всякие прелестные идейки рождаются. Ты теперь, значит, мужественность из макарова будешь черпать, ну прям, как в кино. Этот твой ПМ, с одной стороны, хорош, а с другой - плох. Неравновесность, конечно, дело правильное, и трикстерное твое поведение - вещь завсегда благородная, а все же - с огнем играешь.
  - Авось, угадаю, - отвечал Доктор.
  Доктор сызмальства был трус. Он до смерти боялся насилия над личностью, то есть вот именно, что над своим лицом. А еще он очень не любил, когда его били по яйцам. И всякий раз в начале драки чувствовал себя маленьким и незащищенным.
  Дрался он часто. Во-первых, лицо Доктора словно напрашивалось на то, чтобы быть битым. А во-вторых, Доктор был интеллигентный мальчик, сын интеллигентных родителей. Оттого читал он много и, преимущественно, русскую классическую прозу вперемешку со всевозможными мушкетерами, бладами, дебержераками и cetera.
  Каким-то странным образом он уяснил себе из книг, что расквашенная физиономия и ноющая боль в паху - сущая чепуха по сравнению с мучительным чувством стыда. Трусом и предателем быть стыдно, бесчестно и неблагородно - так говорилось в литературе у классиков. Тонкий психофизиологический механизм, не изученный досконально современной наукой, снабдил этим знанием весь организм юного Доктора.
  А потому Доктор был трусом в двух предъявлениях: осознав факт своей трусости, он приходил в еще больший, попросту смертельный ужас. Холодный пот выступал на его теле, в глазах все мутилось, в ушах нарастал гул, и Доктор временно терял рассудок. Слезы стыда и страха лились из его глаз, и так, до смерти боясь оказаться трусом, он становился абсолютно невменяемым. Позже он узнал, что сходное состояние называлось когда-то "боевым безумием" и было свойственно берсеркам. Или - берсеркирам. Это знание не прибавило ему уверенности в себе, хотя несколько утешило.
  Что происходило в такие минуты, Доктор практически не помнил. Сохранялись в памяти лишь отдельные картинки: кусок кирпича, за которым тянется его рука, смеющиеся лица вокруг, откинутый подбородок и открытая шея, в которую он сейчас должен вгрызться, двое взрослых мужиков, тщетно пытающихся удержать его за руки, и их дикий краковяк по полупустой вечерней улице...
  Потом Доктор подрос, но страх боли и страх стыда не пропадали. Интеллигентный человек - это звучит особенно гордо. И все, что есть у такого человека - это честь и чувство вселенской несправедливости, более всего любимое именно российской интеллигенцией.
  Как-то докторскому папе сломали нос. Дело было в троллейбусе, мама, как всегда, оскорбилась на вполне заурядный тычок в бок, высказала ряд соображений, была отправлена по инстанциям, и настал черед папы. Он потребовал извинений, не получил их, разумеется, объявил о неизбежной расплате за хамство и был схвачен доброхотами за руки. Во избежание. Хам поудобнее уложил на ладонь связку ключей и коротким свингом сломал папин нос. После чего вышел и скрылся во тьме.
  Вид побитого отца привел Доктора в совершенное бешенство. Мало того, что его - папу, а впрочем, и Доктора тоже - каждый день пилила мама; мало того, что и сам папа вполне терпеливо и покорно сносил тяготы и лишения жизни с мамой, так он же еще и оказался обидно бит из-за той же мамы каким-то подлым, наглым, молодым, здоровым и явно неженатым хамом. Доктор выспросил подробности о внешности негодяя, дождался, пока отец уйдет в ванную, а мать усядется у телефона, и выбежал в ночь. Он простоял на остановке минут десять и, дождавшись человека мало-мальски похожего на обидчика, объяснил ему в двух словах "причины и следствия" и избил.
  Человек был явно старше и сильнее Доктора, но безумие берсерка не имеет ничего общего с силой. Когда человек затих, а Доктор почувствовал, что снова различает мир вокруг себя - он вернулся домой. Окровавленную рубашку он выкинул в мусоропровод, а разбитые руки старательно прятал от родителей.
  После этого случая внутренняя жизнь Доктора стала еще богаче и разнообразнее. К его страхам прибавился третий - Доктор стал бояться своего безумия.
  В институтские времена Доктору иногда удавалось победить это свое берсеркство. И желая закрепить успех, Доктор старался чаще драться на улицах, чуть выпив (или выпив солидно - всякое бывало), для храбрости. Но, как выяснилось, драться Доктор умел плохо. А потому часто бывал бит.
  В армию Доктор попал совершенно уже запутавшись в своих страхах и способностях. Он знал, что когда впадает в бешенство - ему ничего не страшно. С другой стороны, он боялся убить кого-нибудь - а несколько случаев, когда Доктор убегал от бездыханного тела и потом трясся неделями, ожидая визита милиционеров - пара-тройка таких случаев уже давили на нежную докторову психику. Еще Доктор знал, что при желании набить ему морду не так уж и сложно. А еще он всей душой стремился не оказываться в таких случаях, которые чреваты мордобоем.
  Однако именно в армии Доктор научился управлять той силой, которая возникала в нем во время припадков "боевого безумия". Еще в учебке, когда комроты, ненавидевший Доктора лютой классовой ненавистью, пообещал ему отправку на ЗФИ (Земля Франца Иосифа) заместо Питера, Док достал из себя предельную искренность того страшного, неуправляемого существа, которого опасался и сам, и объявил капитану о неизбежной встрече после дембеля.
  - Это ведь не зона, не война и не вышка - оттуда возвращаются?
  - Да, товарищ солдат, отовсюду возвращаются, - ухмыльнулся капитан.
  - Так вот, значит, и я вернусь. И обязательно вас разыщу, - сказал Доктор с чувством. - Чтобы выразить свою благодарность. На долгую, как говорится, память. Можете не сомневаться.
  - Это что - угроза? - вкрадчиво осведомился ротный.
  - Нет, товарищ капитан, это торжественное обещание, - тихо проговорил Доктор.
  Может, артистическое дарование тому причиной, а может, и в самом деле, дикий зверь, живший в глубинах докторовой души, но капитан поверил. И на следующий же день отправил Доктора в Ленинград.
  Дальнейшее показало, что демонстрация потенциальному противнику сумрачных глубин докторовой души, как правило, оказывает магическое действие. Это не помешало Доктору случаться битым и впредь, но кое-какое преимущество он все ж таки получил.
  Армейские будни выпустили из нескучных своих объятий человека не очень-то и доброго, а по части яростного и даже злобного кулака - вполне соответствующего легендарным образцам. Так, в 86-ом году, Доктор, будучи в подпитии, два раза из конца в конец быстрым шагом прошелся по вечернему новому Старому Арбату, посредством диких и обидных воплей осведомляясь у всех окружающих, не соблаговолит ли кто получить по лицу от нечего делать или, напротив, потратить силы для нанесения ударов по лично его, докторовой, физиономии. Желающих не нашлось. Доктор был светел, лучезарен и излучал нечто, весьма неприятное, скорее опасное, чем нет.
  Однако все приходящее - уходяще. И наоборот. В этом лучшем из миров.
  Вторая жена Доктора оказалась совершенством. Не в том смысле, что она была идеальна, совсем нет. Но она была именно истинным совершенством. Самый факт ее существования лишал все достижения и усилия Доктора некоей, потенциально мыслимой, окончательности, свойственной, в принципе, любым человечьим начинаниям. Так сказать, феномен non finitа, вынесенный во вне демиурга и воплощенный в очаровательнейшей, ну прям в натуре божественной женщине.
  Знаменитое докторово берсеркство тоже не избегло сей печальной участи, было лишено чего положено и превратилось в маленькую, заурядную, истерическую и трусливую тряску. Вот так случается. В этом лучшем из миров.
  Всевозможные страхи вновь принялись одолевать Доктора, отчего частенько рушились разные его планы и начинания, совсем вроде бы далекие от мордобития.
  
  Мы загоняли ужас свой в тенета
  И, голыми руками задушив,
  Друзьям дарили шпаги и сюжеты
  Для упражнений в лихости и лжи.
  
  А мир горел, ленивый и упрямый,
  И, пробуждаясь в судорогах дня,
  Кормил собак покладистого Ямы
  И пренастырно пестовал меня.
  
  Вот тогда-то Сталецкий и притащил домой ПМ. И ни разу потом не раскаялся.
  
  
  Десять старушек
  
  Степа Житракис любил шахматы. Если б не новая власть - он так и остался бы в Харькове играть в шахматы и проектировать мосты. Но tempora и mores, не особенно-то и усердствуя, принудили его торговать водкой. Водкой торговали по нынешним временам все и всякой, потому Житракис решил открыть пьющему миру Калугу и ее дивную водку "Илюша". На бутылке был изображен легендарный муромский мужик до отрыва задницы от печи.
  Дурацкое дело - не хитрое. И наоборот - лиха беда начало. Стоило Степе кой-как втянуться в новую жизнь, ан глядь, он уже в ней по самые уши. И поплыл как цветок, фактически. Скоро г-н Житракис, природный харьковский грек, жил в Москве, имел дом, пару машин, жену, любовницу и Крышу. Крыша имела гораздо больше, но в глубине своей богатой души была устремлена к прекрасному. Степа тоже. Это их сближало.
  Долго ли, коротко ли, а достались Крыше в уплату за очередные долги полчаса эфирного времени на российском канале. Ух, сказала Крыша, ща чего-нибудь эдакого забацаем. Хрена, сказали на канале. По договору - бизнес-передача должна быть. Вот и лепите. Опять этот бизнес, расстроилась Крыша и вызвала Житракиса. На, говорит, владей, об бизнесе надо, на полчаса. А мне прибыль отдавать будешь. О-о! сказал Степа, лучше б что-нибудь, знаете ли, вот эдакое. Ага, сказала Крыша, закрой хлебало. Эдакое я б и сама стала. Нельзя, по договору. Ежели со временем чего получится - хорошо. А пока лепи, чё сказано.
  К августу Доктора приперло. Богиня вытащила его из деревни и сказала, что жрать - нечего. Доктор взгрустнул, но осознал. И возопил: работать хочу! А про себя все бухтел: не хочу, не хочу... Но друзья услыхали, что громче было, откликнулись. Хорошие у Доктора друзья, люблю.
  Пришел Артист, рому принес, выпили.
  - Иди ко мне в телевизор, режиссером станешь.
  - А быстро? - Доктор спрашивает.
  - Да за месяц наловчишься, дурацкое дело не хитрое, ты ж талантливый.
  Доктор был мужик шустрый, за две недели приспособился. А уже в январе принялся автономно режиссерствовать. Его, конечно, подташнивало, но он все приговаривал - терпи, Док, терпи, скотина, лиха беда начало. Время нынче такое, надо денег в дом.
  Если честно - Доктор как был, так дураком и остался. Четвертый ведь десяток, а вот ума и нету никак. Сколько раз уже ему объясняли, что ежели посреди дерьма пытаться чуть менее дерьмо и чуть более не-дерьмо отыскать, так, чтоб было на совсем не дерьмо похоже - не выйдет. Только весь измажешься. Не стоит себя обманывать. Но нет. Не мог Доктор от своей любви к иллюзиям излечиться.
  Вот и с телевизором так вышло. Только, понимаешь, втянулся Доктор в новую жизнь, как принялся идеи разные развивать. Как бы и ум, и интеллигентность, которые ему столь дороги, вовнутрь телевизора запхнуть.
  - Эх, Доктор, - вздохнула гвардия, - опять за старое. Неужто не нахлебался еще с этой раздвоенностью духа?.. Ладно, - вздохнула гвардия еще раз, - авось.
  И отвернулась. Чтоб не расстраиваться.
  Попытки облагородить необлагораживаемое завершились, как водится, гибелью объекта. Сперва одна, а потом другая передача, сложившиеся, со своим дружным коллективом, вдруг раз! - и задохлись. Док только руками разводил, пока с какого-то пьяну маленький злющий монтажер Игнат, нежно любивший Доктора за талант, не сказал ему с мрачной обидой:
  - Лучшее, Доктор, оно враг хорошего. Ты умный, а таких вещей понять не можешь. Жили не тужили, халтурку гнали, на хрена тебя в искусство понесло? Телевизор, он, вообще для добра плохо приспособлен. Дьяволово это изобретение.
  - Господи, - подумал Доктор, - в самом деле, и умный я, и говорили мне, а вот, все-таки опять нехорошо получилось. Может, туповат я, не зря моя мама все время твердила, что я ишак карабахский. Или дагетский, не помню уже. Значит, я, выходит, еще хуже, чем привык о себе думать?.. Ужас какой. И как же теперь быть?..
  Доктор опечалился и выпал из действительности.
  Он частенько выпадал из действительности. Это происходило само по себе и было, по большей части, неожиданно. Вдруг Доктор останавливался и осознавал, что перестает понимать - что же происходит. Тогда он, в последнем отчаянном усилии, пытался объяснить себе по порядку - что делает он, что делают окружающие его, и что творится в мире вообще. Если и этот испытанный прием не срабатывал - Доктор опускал руки и отдавался на волю невидимых волн самочинного пространства.
  Если обстоятельства изначально были не особенно благоприятны для Доктора - иначе говоря, приводили его в нервическое напряжение суетной бестолковости - то Док, будучи во власти упомянутых волн, предпочитал занять себя любым дурацким необязательным дельцем. Детективчик прикупить или уткнуться в телевизор... И провести пару дней абсолютным кретином.
  Богиня обычно приходила в ярость от такого докторовского непротивленчества напору реальности. Доктор же только вяло отмахивался: ах-ах, не бейте муху - ручки у нее болят, ножки у нее болят...
  Но тут в самом центре докторовского жизненного омута образовался Степа Житракис. Неведомыми путями он прознал про докторов талант и тягу к прекрасному. Это представилось ему весьма подходящим вариантом, тем паче, что на ниве телевизора он сменил уже три команды и начинал грустить. Одни - совсем уж зажравшиеся были, из старых останкинских разпиздяев: ничего не делали толком и на хуй слали. Другие - вороватыми оказались, третьи и вовсе... По принципу "тезис-антитезис-синтезис".
  Доктор кобениться не стал. Фаза не та. Любой труд - он почетен. За хорошие деньги тем более. И нечего тут рефлексию на ровном месте разводить.
  - Давай штуку баксов за две передачки, и я готов.
  - Ка-ак? - завопил Степа. - Я прошлому режиссеру восемьсот платил!
  - А я зато воровать не буду, - гордо сказал Доктор.
  А про себя подумал - все равно не умею. Попадусь.
  Прикинул Степа одно к другому и согласился. Две передачи в месяц, за каждую по пятихатнику. Да еще за тексты две сотни - Доктору их самому писать приходилось. Месяца полтора все неплохо складывалось. Деньги в доме появились, Богиня рада, дети рады, сам Доктор доволен. Даже долги делать начал: раз деньги есть, отчего бы и в долг не взять?
  А потом у Степы начались временные трудности. Ну и у Доктора тоже. Неделя временных трудностей, другая... Вот второй месяц пошел. И денег у Доктора нет, и работа есть. Хорошая такая, денежная. Тошнит Доктора от работы, просто выворачивает. Когда деньги платили - он себя честным работягой чувствовал. Мне платят - я пашу. И не жалуюсь, что противно. А вот как денег не стало - сразу заблажил. И Богиня его пожалела: может, говорит, поищешь, где не так паскудно? И люди поприличнее, не эти жидогреки харьковские, и темы поинтереснее, а?
  Доктор опять спорить не стал. Фаза по-прежнему оставалась не та, и с рефлексиями он бы тут совсем некстати влез. В конце концов, разве возбраняется поискать где глубже?
  Уже через неделю он включился в три разных проекта и теперь суетливо размышлял, где надежнее всего получится хорошая - и денежная, и интересная - передача.
  Со Степой решено было просто.
  - Я вам последнюю слеплю, вы мне мои две штуки, а я еще и замену себе нашел, - сказал Доктор.
  - Ага, - сказал Степа и уехал в Харьков. В шахматы поиграть, да и поближе к корням. Ну совсем, как легендарный греческий мужик. Замена ему, кстати сказать, тоже нашлась. Крыша каких-то молодцев делегировала. Одного Доктор даже вспомнил: на какой-то презентации к нему пристал и все допытывался, отчего передача прибыли не приносит. Док сперва искренне пытался объяснить, что в телевизоре иная прибыль, чем в коммерции, а потом рукой махнул. Такому, чем объяснять, проще сбегать и принести.
  Вот последнюю передачу делаючи, этих-то молодцев Доктор и повстречал.
  - Все, я ухожу, - сказал Док, - сейчас доделаю и ухожу. Вы мне еще денег должны. Две штуки.
  - О чем ты, парень? Ты эту туфту делом считаешь? Тебя кто отпускал? Ты вначале сделай, чтоб наши бабки вернулись, те, которые мы за эфир и вам, работничкам, отстегиваем, понял? - сказали молодцы.
  Доктор понял, что все это как-то нехорошо поворачивается. Но окончательно не осознал. И на всякий случай привычно сказал "да-да", хотя про себя честно решил "нет-нет".
  Он изготовил свою прощальную передачку и погрузился в съемки сюжетов для новой. Совсем-совсем другой. Менее паскудной и, конечно же, более интересной. Через пару дней он позвонил степиному помощнику и сообщил, что его решение неизменно и, фактически, житракисовская команда может вычеркивать Доктора из своих сомнительных рядов. Но не забывать о невыплаченной зарплате.
  Еще через денек помощник отзвонил Доктору и пригласил его "в офис по поводу денег".
  Поскольку Доктор иногда бывал абсолютным, ну совершенно законченным идиотом, он понял это буквально и поехал. Кретин.
  В холодном, сыром, и вообще - мерзком и неуютном полуподвальном офисе Доктора встретили четверо - степин помощник, два делегата от Крыши и сам Житракис.
  Степа тихо сидел в углу и методично демонстрировал полную непричастность к происходящему. Его зам расположился в другом углу и, как обычно, старался во всем походить на начальника. Один из молодцев-делегатов, которого Доктор уже знал, восседал во главе стола и со скучающим видом рассматривал разные бумажки, в изобилии рассыпанные по степиному столу. Второго Доктор не знал, да и знать бы никогда не хотел. Но вот ведь, как оно бывает, познакомились. Доктор, конечно, пытался не смотреть в его сторону, но волей-неволей, изредка, украдкой все же скашивал на него взгляд. И тут же в ужасе отворачивался.
  - Привет, Степа, - сказал Доктор осторожно, - как насчет денег?
  - Э-э... - сказал Житракис, - вот, ну-у... Сергей Иванович тебе сейчас объяснит... Ситуацию объяснит, да...
  И он почему-то посмотрел на своего заместителя, который никак не мог быть Сергеем Ивановичем, потому что был Мишей.
  Сергей же Иванович, тот самый молодец, которого Доктор уже знал, был краток.
  - Ты нас обидел, режиссер. Надо платить. Ты должен десять штук, понял. Через три дня. За обиду, понял.
  Доктор остолбенел. Он ожидал всякого, но уж никак не такой сухой и суровой прозы. Хотя, как говаривал Карлсон - он мог надеяться...
  Оставалась, конечно, возможность ошибки, какого-то недоразумения. И Доктор принялся задавать наводящие вопросы.
  Очень быстро выяснилось, что никакой ошибки нет. Что Доктор обещал сделать хорошую, прибыльную передачу, обещания не сдержал и решил сбежать. Это и было обидой.
  Тогда Доктор попытался убедить Сергея Ивановича в том, что никакого обещания и быть не могло, потому что любой здравомыслящий человек, знакомый с телевизионной спецификой, поймет, что это нереально, и что Тед Тернер никогда не требовал от CNN прибыли, а наоборот, только вкладывал деньги, и что, в свою очередь, он, Доктор...
  - Ты чмо, - сказал второй делегат очень недружелюбным голосом, и Доктор начал покрываться холодным потом. - Ты чмо, с тобой пока разговаривают, как с человеком, а ты не просекаешь. Тебе объявили - сколько, скажи спасибо и беги за бабками. Понял, или объяснить для самых тупых?
  И тут Доктор испугался по-настоящему. Он понял, что его сейчас будут бить. Но даже не это было самым страшным. Он, поэт, философ и разпиздяй, который в былые времена прекрасно находил общий язык с уголовниками, и которого они частенько считали своим, вдруг оказался не поэтом, а чмошником, которого ставят на счетчик, бьют, мучают, заставляют продавать квартиру, становится бомжем... И если раньше были те, на кого наезжали, те, кто наезжал, и Доктор, то теперь он стал одним из них, из этих.
  А потолок полуподвального офиса никак не разверзался, и боги, которые должны хранить своих поэтов и своих дураков, не являлись и не улаживали все, не объясняли этим бандитам, что Доктор совсем-совсем другой и не подвластен законам их мира. Вот это и было ужасом.
  Похолодев от чувства беспомощности и безнадежности, Доктор остатками сознания все-таки сумел припомнить, что, по крайней мере, в таких случаях никогда нельзя соглашаться.
  - Э, да, я понимаю, чего вы от меня хотите, - пробормотал он, тщетно пытаясь выпрямить ослабевший позвоночник, - но, э.., я думаю, что это несправедливо, потому что, э-э...
  - Ты должен десять штук, понял?! - проревел второй делегат.
  - Э-э... Я понимаю, что вы, э... считаете, что я...
  - Через три дня, понял?
  - Я-а... Э-э... понимаю, что, э... - Доктор зациклился. Он никак не мог выдумать другую фразу, которая оставляла бы ему лазейку для отказа. Как лингвиста - его это огорчало. Помимо прочего.
  - Свободен, режиссер, - сказал Сергей Иванович, - не обоссысь от страха.
  На негнущихся ногах Доктор вышел из офиса и отправился ловить машину. В голове у него был сумбур. Перед глазами, как в ускоренной перемотке, мелькали разные лица, большинство из которых принадлежало его знакомым с уголовным или полууголовным прошлым. Все они твердили одно. "Ты попал, брат, - говорили они, - ты конкретно попал". Доктор стремительно перебирал варианты спасения. Попросить кого-то - кого? - о помощи? Позвонить в Питер Птице, который работал киллером? У многих знакомых есть крыши, но согласятся ли они? Только вот телефон Птицы он потерял. Но можно попробовать...
  Самым простым выходом было попросить Господа, чтобы они все умерли. Разом. Или просто исчезли. Пару раз уже так бывало - когда Всевышний убирал с жизненного пути Доктора малосимпатичных людей. Но сейчас Доктор не чувствовал в себе достаточной силы и убедительности для такой просьбы. А если честно - то за время околотелевизионных метаний он напрочь растерял все свои связи с богами.
  И вдруг Доктор ощутил лютую злобу. Ядовитый огонь вспыхнул у него между бровей, сорвался вниз, рухнул в глубины желудка и взорвался, заполняя едким непереносимым жаром все тело, от кончиков пальцев до редких волосиков на макушке.
  "Я сам их убью. Они назвали меня чмошником. Они обидели меня. Они заставили меня дрожать от страха. У меня есть пистолет, и я убью их. Главное, чтобы Богиня ничего не узнала, а то будет дикий скандал."
  Через сорок минут он вернулся к офису Житракиса с пистолетом Макарова, Сталецким и Собакой, которая увязалась за ними и теперь нервно расхаживала в отдалении.
  Доктор позвонил и встал перед глазком.
  - Кто там? - раздался из-за двери голос степиного помощника.
  - Это я, - сказал Доктор. - Насчет денег...
  Дверь открылась. Сталецкий отпихнул Доктора с порога, выхватил у него из-за пояса ПМ и вошел в офис. Дверь закрылась.
  Через несколько секунд Доктор услышал первый выстрел, а потом остальные семь. Он глубоко вздохнул, встал сбоку от двери и сжал в руках стамеску, переделанную из старого штыка от трехлинейки.
  Еще через пару минут, когда Доктор резкими колющими ударами сразил уже девятнадцать человек, выходящих из степиного офиса, на пороге наконец появился Стась.
  - Пошли, - сказал он. - Надо чего-нибудь выпить.
  Умница Собака, оказывается, уже успела купить упаковку немецких сосисок и бутылку "Распутина", и вскоре они сидели в Тимирязевском парке, жарили на костре сосиски и пили водку. Вернее, сидели Доктор со Сталецким, а Собака, как безумная, носилась вокруг них, время от времени подпрыгивая, и требовала подробностей.
  - А что там, - сказал гвардии капитан Андрей Сталецкий, - стрелять-то я еще не разучился.
  - А зачем восемь? - спросил Доктор.
  - Да как-то покатило - уже не остановишься. Не беда, у нас еще полпачки патронов осталось.
  - А они прыгали на тебя? Отстреливались? - возбужденно тараторила Собака. - А по столам вы бегали? А, Стась?
  - Не-а, - хмыкнул Сталецкий и съел сосиску. - Вот, Доктор, - и он протянул Доктору тоненькую пачку долларов. - Это все, что у них было.
  Собака застыла.
  - Ты их, это, обшмонал? - тихим восхищенным шопотом спросила она.
  - Здесь тыща сто долларов, - сказал Стась. - Еще двадцатку я оставил, она вся испачкалась. Они нам две штуки были должны. Я, честно говоря, думал, что у них гораздо больше будет.
  И тут Доктора прорвало. Он начал хихикать, хихикать, потом принялся хохотать и так хохотал, то сгибаясь пополам, то откидываясь назад, хохотал до тех пор, пока у него окончательно не кончился воздух в легких и не исчез холодный отравленный ком в глубине горла.
  - Да-а... - сказал он наконец. - Это здорово. Пять старух - рубль, да, Стась?
  - Не-а, - улыбнулся Сталецкий. - Десять старушек - два рубля.
  
  Спать. Безнадежный, бесконечный сон...
  Позволь себе не быть и утешаться
  Случайными движеньями ума,
  Перемещающими радость бытия
  В какие-то забытые пределы
  Тех солнечных пространств, которых нет
  И не было уже...
   Так всплеск клинка,
  Еще не видимый, но ведомый и сущий,
  Пересекает кружево атаки
  И ставит точку в печени врага.
  
  
  - Слушай, Доктор, - спросил Полумарт, - о чем ты задумался? Мы, вроде как, на Север собрались, а?
  - О вещах, - угрюмо буркнул Доктор. - Могу я в кои веки о вещах размыслить?
  Все замерли. Коммодор плюхнулся в кресло, закурил трубку и решительно налил себе коньяку.
  - Тэк-с. Началось.. - усмехнулся Марсовый. - Пусть все кругом горит огнем. А мы, значит, о вещах будем думать. Люблю я это дело.
  - Ничего, ничего, - сухо сказал Доктор. - Не убудет. Если у нас на это нет времени - то зачем нам вообще время?
  Бек вздохнул, подхватил Собаку под руку и отправился за водкой. Аввакум с отцом Кальдероном улеглись на диван, Коммодор, отставив пустую рюмку, закинул ногу на ногу и покосился на Доктора.
  - Так, может, расскажешь? - спокойно спросил он.
  Небо за окном - черное-пречерное, зимнее московское небо. Боги, даже если не спят - все равно ни черта не видят. А зачем? Ничего нового ведь не разглядишь. А ежели и образуется где хоть какое усложнение, превышающее данное - тогда и смотреть незачем. Любое подобное напряжение территории в принципе немыслимо без их участия. Так что, рассказывай, Доктор, не задумляйся.
  - Я хочу переменить это пространство. Вот оно есть - что уж поделаешь. И я влип в него. Значит - необходимо выжечь его, размонтировать и задать основания для иного. Это стандартная процедура камлания и все, что можно с ней сделать - это начать или не начинать.
  Существуют вещи и дистанции между ними. Эти дистанции есть суть суммы различителей, и поскольку вещей на самом-то деле нет - траектории различения оказываются способом уподобления вещей. Тонус этой траектории впрямую зависит от интенсивности метафоризации. Если под метафорой понимать сам факт расстояния между вещами.
  Поскольку же вещей нет, а метафоры есть, постольку есть и зоны притяжения, аттракторы для ситуаций разграничения метафоризаций. И вот уничтожение аттракторов суть гораздо более трудоемкая и длительная акция, нежели простая реинтерпретация и переназывание их "вещных" наполнений, которые по своей природе уже взаимозаменяемы, вплоть до тождественности и - следственно - аннигиляции.
  Но нам надобно сперва хоть как-нибудь ухватиться за эти аттракторы проклятые. И в любом случае, обозвать их поблагозвучнее. А?
  Доктор вскочил и нервно зашагал по комнате. Взад-вперед, взад-вперед, ну как Командор перед домом донны Анны.
  - Угомонись, - сказал Боцман. - Неужто мы их ни разу еще не переобзывали? Полумарт, доложи-ка Доктору об аттракторах.
  - Дозвольте сперва рюмочку, вашбродь?
  - Нечего, нечего, - махнул рукой Боцман, - вот вернется Бек с Собакой - будет тебе рюмка. Давай, докладывай.
  - Во-первых, - вздохнул покорно Полумарт, - они поначалу именовались "фибоначчами". Поскольку отображение их порядков на любое тело - будь то пустошкинское болото, "Мне не спится - нет огня" или личный организм Доктора, - дают классическое распределение концентраций напряжение по числам Фибоначчи.
  Во-вторых, можно полагать их зонами обитания гения локуса или - узелками Реальности. Квази-Ирреальной Ирреальности.
  Ну и наконец, если мы решились использовать термин "метафора", я бы назвал их гнездами операторов метафоризации. ГорМами.
  - Так вот, подхватил Доктор, - эти-то гнезда мне и нужны. Поскольку кроме вещей мы прям-тут, прям-щас ни за что ухватиться не можем, то через них и будем действовать.
  Если рассматривать всю сумму вещей от любых ее проявлений до юнговских архетипических форм включительно, то выстраивается некое оглавление. Которое, в сущности, есть ни что иное, как перечень имен этих гнезд. Ибо какими бы абстракциями не представлялись эти, лишенные сущности гнезда-Фибоначчи, но и каждому из них свойственен тот или иной кусочек оглавления. И каждое из гнезд склонно блуждать около той либо иной части тела стиха, болота или меня. Мы должны пройтись по всем этим гнездам, соблюдая порядок движения по их оглавлению, конечно. Только не произвольный порядок, а ... какой-то естественный, что ли.
  - Ну, брат, никто не настолько велик, чтобы не зависеть от собственной природы, - ухмыльнулся Сталецкий. - Это не ты будешь по этим концентрациям носиться в произвольном, или естественном, или еще каком порядке, а они сами тебя потащат, только держись.
  - Хорошо, хорошо, - бросил Доктор, - пусть сами. Главное - повытряхивать оттуда все скопившиеся словари. И наполнить их другими, описывающими сущности уже не как "вещные наполнения", а как характеристики нашего движения по гнездам.
  - Ну и получится у тебя очередной путеводитель по ней-дань, описание физиологии психики, - зевнул Коммодор, - дальше-то что?
  - А это будет мой путеводитель, а не калька с "внутренней алхимии", ясно? И самое что главное, - Доктор хитро прищурился, - даже внутри такого экспериментального поведения происходит оплотнение вещества иллюзии Мары - ничто человеческое, эрго сум и всяческая цетера.
  Существо нуждается в исполнениях. Хоть бы и магическое исполнение, а все равно не минует форпост Боцмана - каждое видимое движение Неба требует изготовления очередного жертвенного горшка с соответствующей запиской.
  Вот так, одной ногой прыгая по гнездам операторов метафоризации, другой отталкиваясь от овеществленных зигзагов плаща Мары, рассыпая во все стороны новые, по большей части - глагольные словари, а поверх них - только что изготовленные жертвенные сосуды с посвящениями и разъяснениями, Поэт - он же шаман - тем самым проращивает и нового самого себя во внешнем.
  - И не дай Бог ему замешкаться и окаменеть хоть в одной точке - тут-то ему и амба, - заметил вернувшийся с водкой Бек.
  - А потому, - добавила Тантра, - если почувствуешь, что начинаешь притормаживать - сразу заявочку по департаменту Кали. Я передам.
  - Из департамента тебе, разумеется, стопку с огурчиком пришлют. И увольнительную, на сколько потянешь, - подхватила Собака, расставляя стаканы и закуску.
  - И пятилетки нету как всегда, - вздохнул Коммодор. - Слышал я уже эти песни. Ладно, вы тут развивайтесь, я пройдусь, что ли. За впечатлениями.
  
  
  Appendix # 2
  
  Список личного состава ОГЛПИ (включая символы имени)
  
  Суперкарго 1/2 март:
  Находясь на одном из путей [сих], надлежит придерживаться его по возможности тщательнее...
  
  Коммодор мессир фон Браунгхефт:
  Ты веруешь, [что Бог един]? Хар-рашо делаешь. И бесы веруют, и трепещут!
  
  Дополнительная Тантра:
  Великий Риши, не терзайся сомнениями: лечение и отсутствие лечения не одно и то же. Не бывает огня, который водой не залить; другое дело, что воды может оказаться маловато...
  
  Марсовый Аль-Аш'а'сри:
  Акциденции не существуют двух единиц времени
  
  Боцман Крюков:
  Всякое пожалование [Неба] есть повод для изготовления жертвенного сосуда, [на котором] делается соответствующая [случаю] надпись.
  
  Гомер, кок:
  Быть незнакомы друг другу не могут бессмертные боги,
  Даже когда б и великое их разделяло пространство
  
  И-го-го, мичман отдельного отдела:
  Помни об агнихотре и необходимости повторного морального усилия. Цени себя и принципы ашвамедхи...
  
  Гв. секунд-майор Андрей Сталецкий, начальник оружейных палуб:
  Все это [здесь существует] для того, чтобы я мог покончить с этим.
  
  Капеллан, протопоп Аввакум:
  ...чти веру!.. ея же, аще кто не соблюдает, кроме всякого недоумения... во веки погибнет!..
  
  Бек, комендор:
  Пусть все против меня - я этого желал!
  
  Вторая Дополнительная Тантра:
  Великой мудростью [он] устраняет противоречия, вытекающие из [буквального] смысла [тантр]... Только такому вот... можно [эти тантры] передать...
  
  Гэнацвалэ Пухуа:
  ...[слепой болван!] Здесь не место разсуждать о грубости и утонченности.
  Если подойдет "светлая голова" - буду бить по светлой, если "темная" - по темной...
  
  Доктор, завлаб прикладного исихазма:
  ...и если все устроено, то все устроено одинаково.
  
  Ур, уполномоченный по контактам:
  Кто к нам с чем придет, тот от того и погибнет,.. но помни, дважды поет петух, и дважды мы празднуем - козла и медведя равно почитая...
  
  Отец Кальдерон, зав. соцкультбыт сектором:
  Жизнь - это сон.
  
  Собака Царевича (Т-Собака):
  Есть ли в собаке [природа Будды]? Нет ли в собаке... Она [природа] ошиблась, зная и намеренно!
  - Но не слишком долго, пожалуйста...
  
  
  Вот с ними я и живу. Они то приходят, то уходят, то скопом, то по одиночке, "...но никогда меня не оставляют, а значит - любят...". Раньше, когда я не был еще с ними знаком, меня просто несла какая-то неведомая сила. Родители и друзья чуть не в один голос говорили: да что ж тебя раздирает, да угомонись ты, не бесись... Но это было совершенно бесполезно. Я временами не успевал понять - что происходит, а оно уже заканчивалось и начиналось совсем другое. На первом курсе даже написал об этом маленький рассказик - как я превратился в ветер и принялся в восторге носиться по всему свету. До сих пор помню один пассаж:
  "...Вверх! Вниз! Вверх! Быстрее, быстрее, быстрее!!
  Ломая деревья в подмосковных лесах, сдувая трубочистов с таллиннских крыш, опрокидывая белых медведей в холодные северные воды, срывая рекламы с нью-йоркских небоскребов... Вверх, вниз, вверх!
  Ну разве можно придумать что-нибудь лучшее для этого молодого человека? - спросил себя Всевышний. Вопрос был чисто риторический. Ничего лучшего он придумывать и не собирался."
  В этом, вполне, впрочем, обыденном юношеском безумии - "зачем я пулей в грудь не ранен,.. Чего мне ждать - тоска, тоска!.." - совершенно отсутствовал надрыв. Но была печаль и усталость. Какое-то, непонятно откуда взявшееся знание смысла происходящего. Ну да поэты, как водится, все знают.
  Отчего ж ты так устал, не расскажешь?
  Пожалуй, что и расскажу. Понимаешь, я ведь и в самом деле уже тогда все знал. Весь этот путь, который мне придется пройти, для того чтобы стать собой. И снова раствориться в Большом Белом. Я ходил этой дорогой и раньше. Не знаю - как, когда, но ходил.
  Давийяти, дваждырожденный. Так индусы называли представителей высших каст, то есть - почти всех, кроме шудр. Они сперва рождались как и все - от отца с матерью, а потом по новой - в процессе ученичества у своего гуру-наставника. Наставник учил их одной простой вещи в течение трех - шести - или девяти лет. А порой и всей жизни. Все устроено не так, говорил учитель. Не так, как мы видим, не так, как учит нас общество, его мораль и уложения, его история и прочие науки. Не так. И подробно объяснял - как не так.
  У меня не было наставника. Но я все равно это знал. Просто знал и все. Оттого и печалился, видимо. Оттого и казалось мне, что я давно и загодя уже устал от этого круговорота.
  Честно говоря, я вообще многого не понимаю до сих пор. Что-то, не совсем чуждое, но не являющееся впрямую мной, иногда делало за меня такие вещи, которые я не только не сумел бы воспроизвести, но и не мог даже интерпретировать.
  Как-то я вырезал очередной ковш. Простой деревянный ковш-скобкарь, с простой резьбой. Сотни людей режет ковши и в Архангельской, и в Новгородской, и в Горьковской губерниях, а вот мой приятели-реставраторы чуток "подстарили", и на пари я отнес его в музей народного творчества на Делегатской. Дедушка-эксперт пришел в немыслимую ажитацию, начал брызгать слюной и махать руками - это ж XIV век, абсолютно аутентичные профили, таких линий потом больше не было, как он мог сохраниться!..
  Так я и сам знаю, что в XV в Россию пришел поздневизантийский дизайн и испохабил не только церковную службу и архитектуру, но и всякое прикладное делание. Терпеть его не могу.
  Вот только откуда в моих руках, в пальцах взялось это умение? Бог весть...
  Давийяти. Или - тривийяти. Или - еще сколько-нибудь и неизвестно зачем рожденный.
  
  Но Лета-мгла, простертая над нами,
  Но мертвенная тяжесть волхованья...
  Скажи, мой ангел, и тебе не жаль
  Веселья невозвратных тыщелетий,
  Бездумной вольности актерства и стихов?
  Как мы с тобой играли, боже, помнишь?
  Ты признавался, что порой не можешь
  И сам понять меня. И я смеялся,
  И забывал только прожитый миг...
  
  ...Актер - человек неблагопристойный. Жалко смотреть на него оборванного, босого, без рубахи при северном ветре, на дожде. Но несмотря на это он всегда весел, его голова всегда украшена розами, он непрестанно поет и просит у Бога только одного - чтобы все дни недели превратились в воскресенья...
  Монах Ригорд написал. Черт знает сколько лет назад. А ведь когда-то и я был актером? монахом?.. Уж кем-нибудь я наверняка был, этими двумя - во всяком случае. Забавно это, а, Доктор?
  Уж куда как забавно. Мне это, знаешь, как представлялось? Маленькая келья, в башне, разумеется, там этот Ригорд сидит, пером по пергаменту поскрипывает, о юности своей актерской вспоминает. Келийка теплая, свеча на столе, в окошке - Европа, Париж или Прага... Какая-то фантастическая мешанина из Пимена, Фауста, Безумного Волка и дона Хуана де Маранья. Та-ам, впереди у него - ясный тихий свет знаний и прозрений. А за спиной - веселые времена, когда он был любимцем публики, задирой, пьяницей и поэтом. Оттого на реальных монахов, да и вообще - на священников, - поглядывал я крайне скептически. Раздражали они меня, что уж там. Какой-то своей недоделанностью, однобокостью, что ли. Я ведь, несмотря на своих армянских родственников - абсолютно русский человек по духу. А у нас, великороссов, как? Не согрешил - и не порадуешься, и не покаешься. Вот Антоний - другое дело. Он, конечно, да...
  И что ты так за этого Антония уцепился, а? Тоже, отыскал себе авторитет. Хотя... и вправду ведь - редкостный персонаж.
  Вот какова, скажи, траектория? От средней руки фарцовщика, или так, подфарцовывавшего помалу, промеж своих, в основном, и посвящавшего большую часть времени карате (коли не врет - а с чего, собственно, мне сомневаться или ему врать? - был "черным поясом" и тренером крупной секции), обычного московского "центрового" чувака 70-х, до благообразного уже (а ведь еще и полтинника нету!) седовласого иеромонаха, да не просто так иеромонаха, а... Ладно, насчет того, кем он мне представляется - попозже.
  
  
  Я очутился в Кеми под самый конец мая, числах в двадцатых, что ли. На праздник даже какой-то церковный. И сунулся было катер искать до Соловков. Рыпнулся туда, сюда - глухо. Денег хотят, пятьдесят тыщ. А у меня их - штук шесть, не больше.
  Старушка, что в бойлерной сидит, эт'неподалеку от пристани (пристань! видел бы ты эту пристань - половина свай прогнила, остальные в диком хмельном упрямстве клонятся в разные стороны, полоса препятствий, короче), сказала, что у монахов на подворье свой катер есть. И время от времени ходит. Вот к ним, говорит, и пойди, поспрошай.
  Я и пошел.
  Послушник рослый, румяный, я всегда изумляюсь, когда таких вижу - что ж тебя, паря, сюда забросило? Ведь дурак еще дураком, здоровья в избытке, живи, радуйся, впрочем, мое-то какое дело.
  Отвел меня к батюшке, отцу Антонию. Я ему коротенечко все и изложил. Отвезите, мол, отработаю.
  - Так ведь есть у меня работнички. Местные алкаши. Я им по пятерке в день плачу - когда не пьют, работают. Значит, на катер тебе десять дней копить.
  - Ну...
  - А кормить тебя, ночевать - тоже негде, да?
  - Да.
  - Получается, месяц тебе у меня трудиться придется. За проезд.
  Я погрустнел. Месяц вот так, коту под хвост - сдаться в наем, в кабалу, в какой-то дыре, когда до Соловков рукой подать...
  
  Слушай, Доктор, ты хоть объясни что к чему. Как тебя на Соловки-то забросило?
  
  Когда остынет жгучий гной окраин,
  И уподобившись отцам,
  Они поставят суд и храм;
  Когда столицы возрастут,
  И вновь поделят мир элиты,
  Пусть приютит меня холодным маем -
  Там или Тут -
  Теперь мне все едино, -
  Какой-нибудь уездный городок
  Вдали купеческих дорог,
  Где ставнями резными скрытый
  Доселе жив неистребимо
  Российской праздности покой
  
  До Кеми я добрался на восьмой день трезвения. До того - месяцев семь пил, без роздыха. Вот как от Машки убрался, так опять нарезался. В Москве, в деревне, в Питере в театре... Монтировщиком сцены работал, актером опять же. Ни минуты не просыхал. Веселился изо всех сил - чтоб все, как оно раньше было, вспомнилось. Чтоб как в институте - "Край, наше солнышко" - все звали. Чтоб любили... Зачем? А хоть немного почувствовать - какой я раньше был. Лет, эдак, пятнадцать назад.
  Повспоминал, врать не буду, и многое вспомнил. "Ничего не страшно - ничего не жаль", "пусть все против меня - я этого желал", "пить будем, гулять будем, а смерть придет - и ей нальем"...
  А дней десять назад во дворе в волейбол играли - как обычно, в промежутке между репетицией и спектаклем - я над сеткой выпрыгнул и завис, аки волан на ветру. Мотор стук, стук... и замер. И все вокруг замерло. Жизнь я свою вспоминать не стал, конечно, а подумал, что в завязку пора. Ресурс кончается. Приземлился, до лавочки добрел и со следующего дня завязал.
  А раз не пьешь - так что в театре делать? Тем более, Доктор, что опять ты врешь. Из театра-то тебя выперли, за пьянство. Как раз накануне твоего "волейбольного прозрения", когда ты на прогоне схватил за грудки народного артиста Шурика и страшно зарычал ему в лицо свой текст. Тут худрук, который вместе с половиной труппы уже третий месяц как в завязке был, тоже что-то зарычал, в смысле, что доколе... Но ты и худруку нашел что сказать. Правда, текст какой-то неожиданный был, импровизировал, может?..
  В общем, все сразу понятно стало, пора в монастырь.
  
  И вот эта седовласая скотина, надувая свои пухлые пурпурные плотоядные губы, говорит мне, изнемогающему от собственной похмельной трепетности, что все мое целеполагание прям тут и будет изничтожено. А взамен обрету я месячную аж несвободу, а прям щас - конец моего мира. Собрал я остатки личности и начал выстраивать в уме фразу, типа "спасибо, нет".
  - Так что, думаю, тебе этот вариант не подойдет.
  Чего? А, ну да, не подойдет.
  - Да, вы правы, батюшка, не подойдет. Спасибо...
  - Не за что, покамест. Присядь-ка. И давай все по порядку рассказывай. Что да как, откуда, с чего тебя на Соловки потянуло.
  Всего я ему, конечно, не сказал - во-первых, не выговорить, а во-вторых - не поймет. А мне лишнее осуждение сейчас не переварить, и так не сладко.
  Но и в адаптированном варианте моя история не очень внятной получилась. Батюшка вникать не стал, рукой махнул.
  - Ладно, захочешь - еще раз расскажешь. А пока меня послушай. Поселяйся на подворье. Работа для людей всегда есть. Торопиться на Соловки забудь. Время придет - если надо тебе туда - попадешь. Не надо - не попадешь. Про деньги тоже забудь. Живи с нами, на службы ходи, на исповеди. А то у тебя такой сумбур в голове - даже разбираться не хочется. Да и не мое это дело, а твое. Бесы тебя носили-носили, сюда вот забросили. Хочешь - помогу, старайся. Нет - иди с Богом.
  Я не то чтобы охуел, но... Призадумался. Это кто? он? мне? Так это ж мои слова!.. Это я, я - великий борец с иллюзией целеполагания, а не он! Я и сам так могу сказать, даже лучше в сто раз.
  Только не говорю, почему-то.
  А Антоний встал, на палочку оперся и похромал, на меня даже не глянул, будто я ему и не интересен вовсе. Черт, зараза, как же это так?..
  Румяный послушник в келью зашел, какие-то шмотки антониевские взял, книжки еще, на меня покосился диковато, словно не понимая - почему я еще не убежал или перед иконами не рухнул, и вышел. Только перед дверью и выговорил:
  - Сейчас служба начнется. Потом трапеза вечерняя.
  Ладно, утро вечера мудренее. Может, пойдем на службу, постоим, подумаем, потом поужинаем, а с утра и решим? Или прям щас уйдем?
  
  Растерянно гляжу на белый свет:
  "Спасибо, да" или "спасибо, нет"?
  Как скажешь "да" тому, что все беда?
  Как скажешь "нет" тому, что целый свет?
  
  Большое портвешистское "Да - миру!", "Идешь - иди, сидишь - сиди, но не мельтеши по-пустому: весна придет и трава вырастет", "Не знаешь, что делать - не делай ничего"... что только не пронеслось в моей бедной головушке в эти краткие секунды выбора.
  Перевесило, как всегда упрямство. Этот батюшка не прост. Не обычный барашек в рясе. И сейчас он явно посильнее меня будет. Как же это я уйду? Не-ет, нельзя мне уходить, неправильно это. Пошли, дурак, на службу, молиться станем.
  - Да, Доктор, - сказала Тантра, - вот за это я тебя и люблю. Ты храбрый трус.
  - Только, друг мой, - прибавил И-го-го, - не думай ты о похмелье свысока, умоляю тебя об этом. Если полгода пить, за десять дней никак не очухаешься. Ты разве через месяц более-менее адекватным сделаешься.
  
  Ладно, вы-то хоть помолчали бы, ведь бросили меня тогда, и недели две не показывались, гвардия называется.
  - Да ты сам ни хрена не видел и не слышал, пень глухой, - разозлился Марсовый, - мы чуть ли не хоровод вокруг тебя водили - ноль внимания!
  - Кончай базар! - рявкнул Пухуа. - Мы еще обижаться друг на друга станем, да? Совсем распустились от безделья! А на счет того, что мы, Док, тебя бросили - я отдельно скажу. В следующем аппендиксе.
  
  Службу я, понятное дело, отстоял. Первые минут десять привыкал к новым раздражителям. Потом только и мог что терпеть. Ноги устали вмиг.
  Хорошо, давай останемся на пару дней. Батюшка в каком-то смысле прав. Ты что спешишь на Соловках обресть? Уж не себя ли? Или что-то совсем иное, скоропортящееся? И если ты и в самом деле зачем-то туда торопишься, так какого лешего все это твое путешествие вообще существует? Разворачивайся - и в Москву, домой, к жене и детям. Месячишко где-нибудь повкалываешь, денег на проезд наберешь и поехали. Нет, не хочешь? А чего хочешь?
  Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, прости меня грешного, неразумного, дай мне успокоиться и понять, что ж я в самом деле-то хочу, зачем меня крутит, мотает из стороны в сторону...
  Бесы тебя крутят, бесы. И гордыня твоя. Все хочешь собственным волением обустроиться, а ты смирись, понял?
  Бесы... Какие, к ляду, бесы? Эти, что ль, которые тут по стенкам развешаны? Типичные бесы, седенькие, разодетые, бородатенькие, кто с мечом, кто с дубиной, смотрят недобро, бесы и есть...
  Что-то я как-то побаиваюсь... То есть, не то чтобы вот прям боюсь, а... не очень-то мне и смотрится на Господа нашего. Смущаюсь, что ли?
  Да что ж ты врешь? Ведь поджилки трясутся, весь дрожишь от страха, что счас ебнет!..
  Тихо, тихо. Кто эт'там, с позволения спросить, дрожит и кто ебнет?!
  Не знаю.
  Доктор был в ужасе. Он стоял в самом темном углу церкви и ожидал с минуты на минуту кары Господней. Гвардия тщетно пыталась докричаться до его съежившегося сознания, а он все каменел и терял понемногу чувствительность.
  Странно, как у меня тогда сердце от страха не остановилось. Помер бы, в предчувствии наказания за все свои прегрешения.
  Спокойно, сказал Доктор, заткнись, пока твои бредни не материализовались, и выйди отсюда. Он поклонился, перекрестился, сколько положено, и вышел.
  В последнюю секунду он заметил, что Антоний смотрит на него внимательно. И один, и другой, который на стенке.
  Доктор вышел прочь с подворья и отправился в бойлерную. Он поблагодарил старушку, сказал, что немного побудет у монахов, пока дождется катера, и попросил разрешения оставить в бойлерной кой-какие свои вещи. Старушка замахала руками - нечего, мол и спрашивать, оставляй конешно. Доктор затащил рюкзак в указанный угол и распаковал его. Все два с половиной пуда бумаг, книжек и железяк на подворье тащить было абсолютно незачем.
  
  Значит ты собрался умирать?
  Ладно, станем вещи собирать.
  Карандаш, бумаги, беломор,
  Водка, чай, этюдник и топор,
  Теплые портянки, Цюй Юань,
  Старый нож из сундука достань,
  Не забудь штормовку, сапоги -
  Хоть чуть-чуть себя побереги:
  Там всегда - как прежде,
  Холода. И стальная мерзлая вода.
  Вот и все, рюкзак почти набит.
  Значит, ты не станешь знаменит?..
  
  Я пробыл у Антония почти полтора месяца и за это время, кажется, прожил заново почти все свое детство и юность. Я вспоминал то, что сделало меня таким, каков я есть. Вспоминал и печалился. Проще говоря - сгорал со стыда.
  В моей жизни не было ничего великого и героического, очень мало благородного и мужественного, напротив, была масса вранья, трусости, предательства и просто глупости. Я не мог ткнуть пальцем и сказать - вот. Это сделал я. Я, царь царей Ассаргадон fecit. Dixi. Жалкая пачка стихов, полторы дюжины картин, несколько десятков ковшей с эмалями, три дюжины папок с теоретическими изысканиями разной степени завершенности и куча неприложимых, невоплощенных талантов.
  Но это была моя жизнь, и с этим уже нечего нельзя сделать.
  Нет, конечно, можно покаяться и начать с начала.
  Но кто это будет начинать? Что за волшебно-стерильное существо рухнет вдруг с мирового дуба и возопит - вот он я, новый ты! Мы покаялись и нам простилось. Будь честен теперь и - эксцельсиор с тобой!...
  Кто кому что простил?
  Перед кем и кто должен быть честен?
  И не надо, ради всего святого, приплетать сюда Господа. Он-то совершенно не при чем.
  Бог - это я. Да, трудно быть в одиночестве и судьей, и мстителем, и собственным "я", но так уж сложилась судьба. Если ты не будешь честен перед собой - кому нужна какая-то иная честность? А тот "я", перед кем ты будешь честен... Ты что, ему оставишь свою ложь, от которой ты отказываешься? А, покаявшись, ты и от него захочешь откреститься? С кем же мы останемся, дух святой ты мой сизокрыленький? И кому это нужно?
  Доктор измучался. Два раза он пытался исповедаться у о. Антония - все без толку. Антоний какое-то время слушал, потом не выдерживал и отправлял Доктора молиться, трудиться, что угодно, короче, делать, лишь бы не изводил и так усталого в битве с миром и бесами монаха своими очень уж замысловатыми переживаниями.
  - Понимаешь, - сказал Аввакум, - у тебя посылка неверная. Мы вот тут с Антонием посовещались - он со мной совершенно согласен. Я лучше на примере разъясню. Вот возьми Серафима Саровского. Сидел он, голубчик, в своем Арзамасе-16, черт-те чем развлекался. Во-первых, всех женок окрестных перееб. Эт'легенды, конечно, но ведь и повод надобно дать для мифотворчества. Во-вторых, был он, скорее, с лешим схож, а не с праведником. Сколько народу загубил да покалечил, что к нему за поученьями и за словом Божиим лезли. А не ходи босой. Сидит себе праведник, никого не трогает, психику починяет. Так не лезь, оставь человека в покое. Худо ведь будет.
  Короче, много еще всякого нехорошего об Серафиме можно вспомнить. Был у него такой период, что уж таить. И вот представь, что взял он, после того, и помер. Ни исцелений не совершил, ни поучений не оставил. Они-то ведь в следующем периоде место быть имели. И кто он после этого? Даже слов нет. Редиска какая-то. Я уж про себя-то молчу. Сам биографию знаешь. И вот - перекинься я не вовремя - как бы меня вспоминали? Совсем не так, как хотелось бы. Или Гоген. Ушел человек из семьи, начал пить, рисовать и помер через год. Где Гоген? Нет Гогена, один незнакомый идиот, банковский клерк, что вдруг заблажил и с работы сбег.
  Так что угомонись. И не гноби себя понапрасну.
  - Именно, - присовокупила Тантра для вескости. - Будь ты хоть Пушкин преклонных годов. Не выплывешь - не матрос. А ежели выплывешь - все на своих местах окажется. И трусость твоя, и дурь, и ложь, и подлости мелкие - ничтожными сделаются.
  Доктор повздыхал для антуража, дескать, осознал и согласился. Ну а если без страданий этих и самоедства - с Антонием не жизнь была, сахар. Он как увидал, что Доктор в разумение вошел - сразу к нему по-человечески:
  - Назначаю тебе, - говорит, - послушание. Построй мне молельную будочку на горке. Чтоб передо мной - Соловки через море виднелись, а со всех остальных сторон - стеночки. И вот так стану я на молитву - ветер не дует, дождь не хлещет, только храм Вознесения сквозь туман проглядывает.
  Доктор на миг задумался, а Антоний сразу и разъясняет:
  - Ты, главное, не торопись. С молитвой, да с прилежанием. Ведь не важно к сроку успеть, важно трудиться во имя Господа.
  Доктор тут и расцвел. Это у него лучше всего получалось: трудиться. Сиречь утруждать себя. Во имя. Главное, чтобы от него результата не требовали. А работы Доктор никогда не боялся.
  Горка, на которой должна была взметнуться к низкому северному небу молельная будка, состояла из маленькой кладовки, где Антоний хранил картошку, и пятиметровой кучи стружек, насыпанных сверху - земли-то в Кеми почти не было, сплошной гранит. А стружки в изобилии производил местный ДОК. Кое-где горка уже была прикрыта квадратиками дерна.
  На самой макушке этой конструкции Доктор и принялся сооружать... Сперва - короб из старых шпал. Потом в него камней натаскал для устойчивости. Ну, а потом и самое "будочка" начала воздвигаться.
  Работал Доктор с любовью. Как немец. Нет, вру, немцу так никогда не суметь. Как праведник. Который уже та-ам, в раю. Как Мафусаил, которому еще 900 лет вдруг прибавили. Он даже несколько раз отплывал от берега на монастырской моторке, чтобы посмотреть - хорошо ли будочка с моря смотрится, не развернуть ли ее чуток, для живописности, и не поднять ли ей крышу на полвершка.
  И Антоний не выдержал.
  - Знаешь ли, сын мой, что ты искушаешь меня? - спросил он как-то Доктора, который сидел против будочки, изучая жития святых и неспешно размышляя при этом - крыть ли будку лемехом или просто обить изнутри рубероидом.
  - Всюду искушения, батюшка, особливо в нас самих, - ответствовал чинно Доктор и, мелко перекрестившись, добавил с чувством. - Прости, Господи, наши прегрешения.
  - А вот искушаешь! - упорствовал Антоний. - Подумай-ка хорошо, нужна ли мне эта будка? - продолжал он отчего-то дрожащим голосом.
  - Как не нужна, отец Антоний, конечно, нужна. Вы здесь молиться станете и размышлениям предаваться, - Доктор почуял неладное, и отложив даже жития в сторону, участливо поглядел на собеседника.
  - А какого ж ты лешего, паразит, прости Господи, ее не строишь? - возопил Антоний уже не в силах сдерживаться.
  - Как не строю, батюшка, - опешил Доктор, - каждый день строю, как вы и сказали.
  - Да за два дня эту будку сделать было, а ты вторую неделю круг нее ходишь! - Антоний в четыре прыжка вскарабкался на взгорочек и с силой пнул докторово сооружение здоровой ногой. Будка дрогнула, загудела как пустой барабан, но выдержала.
  - Не-ет, отец Антоний, я ее на совесть сделал. Чтобы моряна не сдула, - Доктор смахнул с будкиного фундамента опилки и кинул туда бушлат. - Садитесь.
  Антоний покряхтел и плюхнулся на краешек обструганной шпалы.
  - Пойми, брат, - он снял скуфью и стряхнул с нее кучку комаров, - это ведь мне как игрушка, потешить себя, сердце порадовать. А ты ее всерьез, с молитвой и прилежанием. А зачем мне твоя самочинная молитва? С таким усердием ты б лучше валуны ворочал и стену вокруг подворья складывал.
  Ведь мне от тебя не работа нужна, мне вообще от тебя ничего не нужно, кроме послушания. Да и не мне. Тебе нужно.
  Все что с тобой происходит... Можно просто сказать - гордыня. Любой батюшка деревенский тебе это скажет. А можно сказать, что смущение разума. Господь тебе дает испытания, а ты из всякого случайного норовишь подвиг создать. Чтобы так жить, надо не страсть разума в себе хранить, а любовь. Не всякий подвижник на такое осмелится. И не потому что не может - он на это должен от духовного отца благословение получить. А ты не из любви и смирения стараешься, а из творческой страсти...
  - А когда нет благословения? - быстро спросил Доктор. - Ну уехал духовный отец, в командировку в Хабаровск. А его заместитель - в Краснодар. Один-одинешенький подвижник остался. И благословить его некому.
  - Тогда... Молиться следует. И просить благословения у Господа. И будет тебе знак - либо ангел-хранитель твой, либо Пресвятая Дева, либо Господь сам укажет.
  - А если ошибешься? И что-нибудь не то за знак примешь? - не унимался Доктор.
  - Значит, это искушение было. И вообще, потому к подвигу и готовятся, и не сразу допускают. Чтобы мог уже инок сам видеть: где искушает его Враг, а где Господь благословляет.
  Доктор довольно ухмыльнулся.
  - Понятно. Значит, пока не натренирован - от испытаний уклоняйся, молись прилежно и скрывайся под защитой старшей братии. А вдруг благословит тебя наставник, а ты еще не готов, не можешь с искушениями правильно взаимодействовать? А он этого не заметил. Или еще хуже - сам духовный отец слабоват оказался и благословение его ошибочное?
  - Глупости говоришь, - Антоний нахмурился. - Сомнения разъедают броню духовную. Верить надобно, тогда и благословение тебе само дастся, и искушений избегнешь.
  - Забавно все это, отче. Уж так все у вас округло выходит - и ни на ком ответственности нет. Я к вам за благословением, вы к настоятелю, настоятель - к Патриарху. А тот помолится и все на Господа переложит. Ведь он уже как-то раз взял все грехи на себя.
  - Э-э, брат, - улыбнулся Антоний, - ты опять хочешь меня на разговор о старчиках подбить? Я ведь уже говорил тебе - откровения святых отцов послушникам читать не дают. А уж когда монашеский сан примут - только по благословению. Ты ж и вовсе - не послушник, не паломник даже, так, мятущаяся душа. И то, что ты там самочинно изучаешь - не на пользу, а в смущение тебе. Нет в тебе смирения, только ревность к Господу и гордыня. Вообще, не понимаю, что я с тобой тут лясы точу. Давай-ка лучше, будку заканчивай.
  Доктор спорить не стал, и к вечерней трапезе будка была стремительно завершена. Несмотря на откровенную халтурность финального аккорда, "молельный сортир", как окрестили докторово сооружение антониевские работники, получился крепким, устойчивым и бессмысленно надежным. Даже на взгляд Доктора.
  
  Утром Док взодрался в начале пятого и, плюнув на все свои и антониевские принципы, достал сигарету и отправился бродить по берегу. Для размышлений. Едва он уселся на здоровенный валун рядом со старой пристанью, как небо распахнулось и в нем вспыхнули три солнца.
  Доктор замер, глупо улыбнулся, помотал в изумлении бестолковой своей башкой, потом, словно спохватившись, махнул рукой и повернулся к солнцам спиной.
  - Что, Доктор, - хлопнул его по плечу Сталецкий, - знамения игнорируем?
  - Да ети ж тебя в дугу, в мать Господа нашего и не нашего рулевое управление, и в двенадцать его апостолов вдоль и поперек через душу хреном в дышло!..
  - Аллилуйя, - быстро сказал Сталецкий, дождавшись, когда Доктор глотнет воздуха. - Принято.
  Доктор глубоко вздохнул и закурил. Сияющие бело-розовые облачка толпились у южных сопок и, улучив момент, быстро-быстро, по одному перелетали через море к северу. Голова Сталецкого закрывала левое солнце, и оттого казалось, что уши его искрятся, как апельсин на огне.
  - Во-первых, куда вы делись? - дыхнув на среднее солнце дымом, спросил Доктор. - А во-вторых, с чего ты взял, что это знамение и что оно мне?
  - Ты сколько раз в жизни три солнца видел?
  Доктор приоткрыл самые верхние воспоминания и задумался. Вообще-то он всегда все помнил, даже то, что не надо. А кроме того...
  - Один раз. В 85-ом, в армии, когда на учениях были, за Кандалакшей. Только вот к чему это было - никак не соображу.
  Сталецкий хмыкнул.
  - А тебе обязательно надо, чтоб это было прямо и тупо для твоей конкретной пользы? Чтоб твоя жизнь после знамения стремительно изменилась?
  Доктор еще немного поворошил воспоминания и нашел.
  - Да... Учения в тот день кончились. Московская инспекция семгой отравилась. Нас на базу, и на одном борту с десантурой в Псков. Потом в Луки, и на следующее утро я уже был в Царском. А там...
  - А там Бек. И если б ты на полдня опоздал - его б отправили на Новую Землю. А так удалось под Питером оставить. И потом, не забудь - это твои последние большие маневры были. Через две недели дембельский аккорд - КШУ для академиков, и гуляй.
  - И в чем мораль?
  - Во! - и Стась торжественно поднял вверх указательный палец. - Прежде всего - это к добру.
  Доктор развеселился наконец и пхнул Сталецкого в бок.
  - Ах ты сучара! Значит - прибыло к добру, убыло - к недобру? Да? Издеваешься над бедным трудником? Думаешь, я совсем уже оглупел?
  Стась улыбнулся. Неожиданно появившаяся Тантра привычно плюхнулась к Доктору на колени и внимательно посмотрела ему в глаза.
  - Вот теперь можно и на первый вопрос ответить. Мы никуда не девались. Это ты нас не видел.
  - Вернее, и видел, и слышал, но не так, - Сталецкий вскочил с валуна и замер перед Доктором в позе обвинителя.
  - Дубина ты чугуноголовая, это мы и были, понимаешь? И когда тебе казалось, что Господь тебя молнией поразит, и когда святые праведники тебе страшные кары сулили, да все эти полтора месяца, что ты здесь обретаешься - мы с тобой были. Только ты нас видел не так. И эти три солнца - это и есть просто знамение, просто тебе. Что ты - есть, что ты - это ты, понял, болван?
  Сталецкий, разозлясь, топнул ногой, и Доктору почудилось, что словно в ответ с моря донеслось гулкое мычание катерного ревуна.
  - Сегодня на Острове будешь. Там поговорим, - Сталецкий развернулся и зашагал в сторону пристани.
  Тантра быстро чмокнула Доктора в щеку.
  - Ты и сам это знаешь, Док, просто забыл. И тогда в армии, в 85-ом, и сейчас. Эти солнца - обычный знак целостности. Ты вернулся, вот и все. Пожил немного в другой личине, достиг самого низа и - опять стал собой, выкарабкался. Понимаешь? Ну, пока, Док, мы тебя любим, не переживай.
  И она убежала вслед за Сталецким.
  - Наверное, я все-таки чего-то не понимаю, - пробормотал Доктор, недоуменно глядя им вслед. - А чего?..
  - Не понимаешь - так пойми, - сказал сурово Пухуа, - а не то опять в жизнь попадешься.
  
  
  Appendix # 3
  
  И-го-го говорит.
  Я вроде как за оперативную идеологию отвечаю, так мне и пришлось Доктору мозги вправлять. Впрочем, это обычная процедура. Ум, он явление временное, даже тренированная башка порой из ума выпадает. Так на то и разработан устав внутренней лабораторной службы.
  Короче, обжился Доктор на острове немного, и пошли мы с ним на дамбу. Сейчас объясню. На Муксалме, где Док сидел, подвижники не приживались. Вот на Анзере - сколько угодно, на Зайцах - тоже пожалуйста, на самом Большом Соловецком, понятное дело, их просто не сосчитать, а вот с Муксалмой что-то не складывалось. Точно не вспомню, но кажется, там всего два реальных подвижника и было. И это за четыреста лет! Да и то, не очень удачно вышло: один умер нечаянно, другой с ума сошел.
  Монахи сперва просто запретили на вредном острове скиты устраивать, а потом и вовсе - назначили Большую Муксалму скотным двором и выпасом. Позже гостиницы для паломников построили. И дамбу почти километровую из камня сложили - для удобства пешего хождения и тележной езды.
  Уж не знаю, обсуждала братия промеж себя, отчего в Муксалме такое противоречие отшельническому подвигу кроется, или решили не терзаться вопросом вне разумения, а только в Патерике Соловецком об этом никаких разъяснений. Загадка тут, впрочем, не великая. Дело в том, что острова в зоне небольшого разлома находятся. И отмечается там некоторая геомагнитная аномалия. И на Муксалме она особенно сильна. Что не только монахи, а и прочие предыдущие язычники хорошо чувствовали. Вот, скажем, жертвенники спиралевидные или святилища лабиринтные - на Зайцах есть, на Анзере что-то сохранилось, на Большом острове какие-то остатки, а на Муксалме - шиш. Потому что она, аномалия, на человеков не хуже мухоморного отвара действует. Зато в этом аномальном воздействии ранние неолитические люди себя очень хорошо ощущали. И на Муксалме - единственной - их стоянку нашли. Они туда временами приплывали и врагов кушали. Это ж раньше в порядке вещей - сварят кулешик из чуждых персонажей и лакомятся. Песни поют.
  
  Когда мы кланялись Митре общественным кулешом,
  А вываренными черепами после гоняли соседей,
  Хваленый ваш Сотер был не при чем.
  Вернее, Вороном при Медведе.
  
  Любвеобильные внуки, построившие дворцы,
  Забывшие звонкую бронзу ради прохлады железа,
  На наших хребтах подвесили этические весы -
  И Ворону первую долю отрезали.
  
  Короче, если чуть-чуть мистики подбавить, то можно сказать, что дикая она, Муксалма, силы на ней первобытные гуляют. И монахи очень правильно поступили, что туда коров направили. Ну, речь-то не о коровах, а о Докторе.
  Вот после того, как он на болоте с древними муксалминскими богами познакомился, мы с ним на дамбу и пошли. Дошли до середины и еще несколько шагов в сторону Большого Соловецкого сделали. Что, говорю, Доктор, како веруеши? И где добро зришь, а откуда зла опасаешься?
  Доктор помялся немного, от неожиданности, а потом честно, хоть и не очень внятно признался - вот Господь наш Иисус, Пресвятая Дева и святые отцы, преподобные Зосима с Савватием, и прочие святые православные - тут они, со мной, прям за спиной стоят. А там - махнул в сторону Муксалмы - там черти и бесы всякие обретаются.
  Ну, я его в обратную сторону направил и на муксалминскую половину дамбы привел. А теперь, говорю, что видишь?
  Теперь, изумился Доктор, совсем наоборот. Здесь Хорс пресветлый, Кали, любовь моя, Велес с братцем Варуной и другие великие Боги. А там - чертовщина какая-то, демоны злые.
  И так это Доктора восхитило, что он еще с полчаса по дамбе туда-сюда расхаживал. А потом замер как раз посередке и разулыбался. Эх, Доктор, дурак бы в этой точке не радовался б. Граница, что ж тут непонятного, между Тем и Этим дырка. Хочешь - в Большое Белое проваливайся, хочешь - в Великий Низ прыгай. Вот в таких состояниях святые отшельники и обитали. И спасались. И многое в Одном видели, а одно - во Многом. И как распределенные существа друг в друга преобращаются, а Вдохновение в Ужас... А если ты в граничное состояние без ума, на одном только Ужасе попал - то и будешь собственные кальки как ангелов или чертей воспринимать. Вот тогда, у Антония на подворье, нас не за тех принял. Но Доктор наконец на меня руками замахал и велел убираться. Дескать, хватит с него поучений и подсказок, он и сам уже вернулся...
  
  
  На островах меня не ждали. Там, впрочем, никого не ждут. Но и не гонят. Так, смотрят. Если выдержишь в этом измененном пространстве и не испаскудишься, не свалишься в какую-либо крайность, а тем паче - не попытаешься к кому-нибудь прилепиться - станешь своим. Я вроде бы стал. И тогда это понял, когда меня Доктором обозвали. Пришел как-то в поселок, за хлебом - а ходил я тогда в шляпе, да шинели флотской, усы себе отрастил и бородку клинышком - мне навстречу Морда с Тучей идут. Увидали и издали еще начали орать - эй, Доктор, а где твой гиперболоид, на Муксалме, что ль, оставил? Так с тех пор и повелось - Доктор и Доктор. А при чем здесь гиперболоид, уже никто и не вспоминал.
  Ну а если не приживется человек - так его само с островов выпихивает. Чаще всего люди это чувствуют и не сопротивляются. Иногда, правда, бывает, что непонятливый попадется. Тогда уж мужики объясняют. При мне один сезонник у другого часы и бутылку украл. Что ж тут делать, побили его, потом в медпункт отнесли, а как очухался - на "Юшар" посадили. Нет, все честь по чести, деньги заработанные ему отдали, только вычли немного - Пестелю (так врача местного звали), за беспокойство. Потом, когда я уехал, еще смешней история была - мне ребята в следующий приезд рассказывали.
  
  
  Гэкет
  
  Жулик собрался в баню: "могду гыжую поскоблить".
  У Монаха на Круглом озере дивная банька - вместе ставили, в 89-ом, аккурат на жуликово сорокалетие, когда он в завязку ушел. Там с мостков - чуть не в середку Круглого можно плюхнуться. И от поселка недалеко.
  Покидал шмотки в "ушастик", смотрит - Ревяк идет. Резво идет, прям к нему. Ну?
  - Здоров, Рыжий, к Горелому рэкет с Города приехал, слышал?
  - А мне хген ли? - Жулик отвечает.
  - Они на "Юшаре" утром пришли, только они не к Горелому, а так, вроде как к нам. Пока у него в баре сидят.
  - Не понял, они к кому пгиехали?
  - Да ваще, на Остров. Щас с Поляком, Михалычем и Артуркой разговаривают.
  - А Гогелый что?
  - Горелый на крыльце сидит, смеется. Дожил, говорит, дождался.
  Жулик подумал и решил сходить, глянуть. Не каждый же день такое случается. Уж про рэкет лет восемь болтают, а на Острове его еще не видывали.
  Дошли до гостиницы - вокруг уже мужики собрались. Горелый уже на лавочке сидит, бутылку вынес - наливает. Ради случая, значит. Жулик со всеми поздоровался, сел, закурил.
  - Гогелый, ты тепегь в пегвую гильдию выбился, газ таких гостей пгинимаешь. Смотги, Михалыч от зависти загнется.
  - А-а, - скривился Горелый, - скоро эти стриженные и до тебя доберутся, не расстраивайся.
  - Во-во, - сказал Фигура, - как поедут - а чьи эт'заливные луга? - Жулика; а трактора? - тож евонные; а коровы, "дора" чья, карбас, плашкоут, жена-красавица? Тебе, Рыжий, не отвертеться.
  Посмеялись, покурили, выпили. Жулик - ни-ни, раз сказал - до семидесяти пить не буду - ни капли больше.
  -Ладно, - говорит, - Гогелый, показывай мне свой гэкет, да и поеду я: в баню собгался.
  Вошли в дом. В баре сидят пятеро, вида обыкновенного. Треники, кожанки, стрижены как положено, золота и мяса, понятное дело, в избытке. Михалыч с Артуркой с ними разговор разговаривают, Поляк скучает.
  - Здогово, Поляк, давно не виделись. За что базагите?
  - Крыша нам, Рыжий, нужна, вот дело-то какое.
  - Кому нужна?
  - Да, почитай, всем. Так, мужики?
  Один из бойцов голову медленно повернул, на Жулика посмотрел и обратно повернул. Жулик в ответ такое глупое лицо сделал - Горелый от смеха даже захрюкал.
  - Эт'вот Михалычу в самый газ. Ему Доктог на кигзаводе стгопила поставил, а за кгышу не стог'говались. Уж ского год будет, а, Михалыч?
  Михалыч в ответ только чихнул громогласно. А Горелый еще пуще ухахатывается. И Поляк ржет. Бойцы чуть взволновались, Жулик им тут совсем некстати пришелся. Который побойчее, встал, над Жуликом навис.
  - Тя, мужик, звали? Ходи давай отсюда, пока есть чем.
  Посмотрел на него Жулик, голову набок склонил, вздохнул печально.
  - Эй, Жулик, Жулик, - завопил Горелый, - ты чо? Я ж только зимой ремонт делал, ну тебя к лешему!
  - Точно, - улыбнулся парень, - вали давай, с тобой потом разговор будет.
  - Ладно, - сказал Жулик, - понято.
  И пошел себе. Чего зря скандалить, несолидно все-таки. Ведь не пацан несмышленый, ему уж пятый десяток. До дому дошел, карабин взял и обратно. У общаги Малюту с Абдулой повстречал. Абдула улыбается, зубами белыми сверкает, под мышкой свой любимый бюксфлинт 12-го калибра несет.
  - Что, мужики, - сказал Малюта, - моряна завтра стихнет, я на Анзер пойду. Трещочки надо бы взять. Пошли, Рыжий, вместе?
  Жулик только плюнул от досады.
  - У меня сено мокнет, чегт бы его! Говогил же Нинке - ну на хуй этих когов, столько вгемени на них убил! Завтга как газ за сеном хотел...
  - Ну как знаешь, дело твое. Я там с неделю точно пробуду. Потом, может, за семгой двину.
  Дошли до гостиницы, там у сарая Монах и Филимон, со своей тулкой. Сидят, покуривают.
  - Здогов, Монах, а я к тебе собгался, попагится.
  Монах только хмыкнул.
  - Может, и меня возьмешь?
  - Запгосто.
  Абдула бюксфлинт зарядил, опять под мышку сунул.
  - Думаю я, надо бы ребятам экскурсию провести, - сказал Филимон. - Может, их на Лобский сводить?
  Там, на Лобском острове - кладбище общее. Так уж повелось, с войны еще.
  - Не, не интегесно, - сказал Жулик. - Давай, Монах, у тебя "дога" в Долгой - заводись и плашкоут мой цепляй. Сейчас на Ефгейтогское их свозим. Ну пошли.
  В баре было дымно. Поляк с Горелым вяло переругивались, Артурка что-то энергично втолковывал бойцам.
  - Суетится Артурка, - ухмыльнулся Абдула. - У них с Михалычем в Городе дела, вот он и это.
  - Эй, тугисты, стгиженные, хватит гассиживаться, - сказал Жулик. - Пошли, экскугсия у нас наметилась.
  Бойцы зашевелились, запереглядывались. Сдурели эти туземцы? прям'что ль здесь палить примутся? Да нет, понтуют. Пугнуть их разве...
  Жулик карабин приподнял, на Горелого глянул искоса.
  - Ладно, - махнул рукой Горелый, - шут с ним, с ремонтом. Я с вас, ребятки, в компенсацию потом цепочки поснимаю и ладно. Погоди, Жулик, я выйду, посмотрю, чтоб народ вокруг не болтался.
  Который бойкий, вдруг дернулся, Горелого за шкирку хвать, из-за пазухи макаров вынул - в ухо ему тычет. Бросайте, говорит, на хер стволы, мозги щас ему вышибу.
  Другие бойцы тоже от столика приподнялись. А Горелый смеется:
  - Отпусти, дурак, Жулик до инфляции в две копейки не мазал, а ты дуришь.
  Абдула как-то быстренько вперед двинулся, свой 12-ый малому в бок сунул:
  - Не боись, паря, вышибай. Всех закопаем - и тебя, и Горелого, жалко, что ли?
  Мужики ржут:
  - Горелый, тебе памятник здеся поставим - борец за свободу. Вот хоть пионера с дудкой, что у Батуры в огороде стоит. А тебе, малый, нету памятника, извиняй.
  - Ну? - спросил Жулик. - Я до тгех считать не буду, счас пгям и стгельну.
  Дверь широко распахнулась и, спотыкнувшись на пороге, в бар ввалился пьяненький Фигура со старенькой ижовкой наперевес. Жулик с Абдулой даже глазом не повели.
  - О, - сказал Фигура, - вожатый удивился, базар остановился. Прям к шапочному разбору поспел. Там мужики волнуются - спрашивают, как этих делить-то будем?
  Тут бойкий помялся немного и макаров опустил. Горелый облегченно вздохнул, сел за столик и стакан поднял:
  - За интерьер! - сказал он. - Плохая примета - два раза в год ремонт делать.
  - Вот и ладненько, - сказал Малюта. - Дай-ка, парень, сюда макарку от греха.
  Стриженый неохотно протянул Малюте пистолет, и тот уронил его в отвисший карман телогрейки.
  - Еще у кого волына есть? - спросил Филимон. - А то потом вспомните некстати - глупость получится.
  Бойцы угрюмо молчали.
  - Ну, пошли, тугисты, гогы зовут, - сказал Жулик. - Не скучай, Гогелый. Так оно всегда и бывает - ни с подагком, ни без подагочка.
  До Долгой добрались быстренько, но без ажиотажа и особых приключений. Монах плашкоут к берегу подогнал, досочку перекинул, сам в "доре" сидит, чуть кормовым подрабатывает - чтоб впритык держаться, пока не загрузятся.
  Мужики на "дору" перешли, стриженным машут - залазь, ребята, на плашкоут, сейчас отправляемся. Те постояли чуть-чуть и полезли. Один только не захотел: развернулся и как припустит по берегу - в поселок побежал.
  Абдула и Филимон долго думать не стали, один чуть правее взял, другой чуть левее. От 12-го калибра - всегда грохот неожиданный, малый от удивления и упал. А может, ему в ляжку пара дробин угодила.
  - Счас в жопе лишних дыгок понаделаю, - Жулик кричит. - Лежи дугак, где лежишь.
  Малый послушался. Лежит - мечтает. О доме, видно, думает. А Жулик опять орет:
  - Что газлегся-то? Давай бегом обгатно, а то без тебя уйдем.
  Загрузились, отправились, вышли из Долгой - а там волна. Пока до Муксалмы дошли, всех стриженных вымочили. Они в кучку сбились, ругаются вполголоса, друг на друга руками машут. К причалу когда встали - идти отказались. Мочите, говорят, прям здесь. А куда ж их еще мочить?
  - И так сойдет, - Филимон говорит. - А будете стоять пнями - все кальсоны дробью разукрашу.
  И пошли, что ж делать. Через горку перевалили и прямиком к Ефрейторскому. Пришли, встали, закурили, Малюта тому, который бегал, говорит:
  - Вот ты, шустрый, давай-ка туда к черничничку подойди и там стой.
  Шустрый шагов десять прошел и провалился по пояс. Фигура на камешек присел - лекцию читать принялся.
  - Здесь два ефрейтора утопли. Один после войны, а другой - в 73-ем. Оттого это болото Ефрейторским назвали. Чудно ведь? В других ни одного ефрейтора, а тут целых два. А вообще-то тут и дивизию разместить можно. С техникой и матобеспечением. И еще место останется - эт'ведь как взяться. Иногда бывает - человек неудачный на Острове случится. Что странно, обязательно сюда попадет.
  А малый уже почти по плечи в трясину ушел. Но лежит тихо, не дергается. Молодец.
  Жулик на остальных бойцов покосился - тоже вроде присмирели, уже не суетятся, слушают. Интересно, наверное. А Фигура продолжает:
  - Мы вот такие, значит, тут все на Острове - сами по себе живем. Кто хочет, приезжает, скажем - живи, пожалуйста. Места есть, за селедкой ходить можно, за треской тоже. А вот делов здесь никаких не будет. Это у вас в Городе дела, а тут нету. Понять-то не сложно, паря?
  - Не, - шустрый отвечает, - не сложно.
  А вот отвечать-то ему сложновато стало. Если еще немного Фигуру послушает - ему потом уже никто ничего объяснить и не сможет.
  Малюта из кармана веревку капроновую достал, бойцам кинул.
  - Другой раз, - говорит, - вам сюда прямая дорога будет, и не думайте. Тащите его.
  Выволокли они своего шустрого, извалялись все, конечно. Жулик его по плечу похлопал, хмыкнул.
  - Ну что, Ефгейтог, скажи хоть спасибо Малюте, а то ведь Фигуга как загядит свою пгоповедь - нипочем не остановится, пока пго Зосиму с Савватием не гастолкует. Пошли обгатно, на "Юшаг" опоздаете.
  Поляк с Артуркой потом как-то в Городе были - этих стриженных в кабаке встретили. Выпили, поговорили. И знаешь, самое смешное - Жулик-то прав оказался. Угадал, рыжий черт. Этот шустрый и вправду у них по прозвищу Ефрейтор был.
  
  
  Сизая предрассветная синева за черными верхушками елей вдруг побледнела и стала медленно голубеть. Словно в ответ, елки принялись наливаться сочной густой зеленью. Голубоватая промоина в небе не выдержала и, прервав свое индивидуальное путешествие к лазури, засветилась сперва желтым, а потом, будто увидев, что елки еще пуще раззеленились, добавила розового. Пришлось еловым верхушкам отступать в ультрамарин.
  
  Что тебе в Жулике и прочих островитянах? Признайся, ведь наплевать же, если честно, разве нет?
  Не-ет. Это, голубчик, так не называется, да и потом, "наплевать" - слишком просто, таких однозначных эмоций у нас даже в глубоком похмелье не случается.
  Они радуют меня, самим фактом своего существования. В этой радости есть что-то родительское, хозяйское - вот, мол, какие у меня люди! И вот какой я, адекватно все понимающий.
  Так уж устроилась моя башка, что к этой земле, к этим людям я отношусь как к своему. И когда говорю о них - говорю о себе.
  А прочие земли и прочие народы... Что ж, я ведь разный. В процессе стандартного жизненного цикла своей бестолковки каких только склонностей и устремлений в себе не обнаружишь. Иной раз и грека поймешь всей душой, и поляка. Хотя, конечно, есть и совсем чуждое. Totaliter aliter, ей-же-ей. Как-то раз наблюдал вблизи.
  Зато потом при случае мог сказать: да знаю, был. Был я в этих ваших гребанных Штатах. Инопланетяне, бля, гуманоиды и папуасы.
  
  
  Варера по осени пропал. Всю весну он, как чертик из коробочки возникал у них дома в полпервого ночи. Богиня шипела на него в том смысле, что дети спят, а он своими громогласными педерастическими покхэкиваниями и покашливаниями всех перебудит запросто. Варера ежился всем своим крупным телом, привычно не обижался на богинины инвективы и забирался в указанный угол (педерастом он, кстати сказать, не был, хотя эта богинина метафора - одна из множеств и множеств подобных ей, легко и играючи разбрасываемых Богиней вдоль и поперек пространства и времени - эта метафора еще аукнется). Углы были маленькими, так ведь и сама квартирка была небольшая. Богиня с Доктором звали ее "Гнусовьем".
  И вот Варера сидел в углу, болтал ни о чем как-то так, Богиня поддерживала, Доктор вяло кивал, злился, что его опять отрывают от бумажек, они пили чай, а потом Богиня выгоняла их курить на лестницу.
  - Ну, ты можешь мне объяснить? - в тысячный раз вопрошал Варера.
  - Могу, - флегматично соглашался Доктор и объяснял.
  - Да-а... - говорил Варера, - а вот зачем это вообще?
  Доктор объяснял еще.
  - Ага, понятно. Только как-то знаешь, мне не очень так вот верится. Да и вообще. У меня чего-то с головой в последнее время. Иногда, прикинь, забываю, чем я занимаюсь. Я, давай, человечка пришлю, ты ему объяснишь, он в этом разбирается, ладно?
  - Ладно, - говорил Доктор. Он уже объяснял трем человечкам, отчего и четвертому не объяснить?
  Вареру привела кондратовская Даша. Она в очередной раз бросила Кондрата (на первый слог: Кондрат, Михаил Иосифович Кондрат, в прошлом кузнец, в будущем - новый русский, а вообще - просто Миша Кондрат, мил-человек, многоопытный жилец на белом свете, в меру занудливый) и принялась жить.
  Так вот, Дашка хотела не просто жизни, а реальной жизни и, ускакав от Кондрата, наскакала на Вареру. Он был бизнесмен, по тем временам - едва переставший быть кооператором. Но частично Варера был все-таки интеллигентный мальчик и художник. В смысле - архитектор. Поэтому его приняли. Поэтому же, кстати, ему приходилось нелегко. А потом и совсем уж хреново пришлось: мутировал. Об этом после, впрочем, как-нибудь.
  После многолетних мучений с Кондратом Дашка хотела по максимуму, и Варера выкладывался. Италия, Непал, Греция, "жигуль", еще один, дом в деревне... Зачем Дашка притащила Вареру к Богине? Ну это и так понятно. Повыпендриваться.
  Оно, конечно, с Богиней не особо и повыпендриваешься, а Доктору и вовсе все до фонаря было, акромя его докторовых бумажек.
  А вот Варера впечатлился. Что уж ему там Дашка заранее про Богиню наплела - неясно. Но, впрочем, могла и вовсе ничего не говорить.
  На Богиню только глянешь - и так сразу понятно, что она совершенство. Но тогда вопрос - зачем же она с Доктором живет. Тем более, что Богиня и сама говорила - глянь, Доктор, ты и я. Ну ведь мезальянс же, согласись.
  - Конечно, - соглашался Доктор, - кто б спорил, мезальянс и есть.
  Немного иронии в докторовой реплике, безусловно, присутствовало, но это так, для порядка. В принципе, он и не возражал.
  Так вот, оказывается, в Докторе, если вдуматься, было много хорошего. В частности - искусственный интеллект. Доктор его, можно сказать, изобрел.
  Короче, раньше оно как считалось - весь ум, сколько его ни есть, до копеечки - он у Кума, у Алексан Трофимыча, значит, Стрешнева, первого богининого мужа. Он и был гением, и слыл им, и даже сам про себя говорил бескомпромиссно: ну, что я гений, эт'хуйня. Я вот знаю, как вас всех, уродов, гениями сделать, это да. Вот тут я молодец - воспитание гениев "по Стрешневу", а? (Надо заметить, что потом он, по большей части, спился. И гениев не воспитал. А жаль.)
  А потом Доктор, который долго молчал и слушал, наконец заговорил. Всего, конечно, не упомнишь, но кой-какой смысл в его говорениях присутствовал. И чем дальше - тем больше. Очень уж всерьез это никто ни принял. Та же Богиня даже злиться начала: одного гения спровадила, а второй - туда же. Вот ведь, говорила прелестная и волшебная, козлы бесполезные, неймется им. Но Доктор тихо-тихо, poco-poco развивался и на годовщину своего младшенького взял и придумал, как весь ум, что Куму был издревле присущ, а самого Доктора в недавние лишь времена просветлил - как его взять и в компьютер запхнуть.
  
  Я вот, знаешь, и посейчас иногда вспоминаю и - жалею. Ведь прояви Доктор больше настойчивости, злобной и жестокой, суетливости и занудства в избранном направлении - и свершился бы, так сказать, акт слияния вечнозеленого и вечносухого. Не-скла-лось. Эхэо. Увы, на латынь-языке. А сколько б, бля, открытий чудных!..
  Но по тем временам Доктор был еще вполне энтузиастичен и мечтателен. И не только близкие друзья и знакомые, но и совершенно неожиданные люди вдруг проникались этой энтузиастичностью. Вообще, надо сказать, весь этот период был ознаменован искусственным докторовым интеллектом и нашествием спонсоров.
  Спонсоры появлялись по утрам, вечерам, приходили ночами, в сопровождении каких-то знакомых, спрашивали, слушали, восторгались, предлагали, обещали и исчезали. Потом исчезали совсем. Период полураспада среднего спонсора составлял что-то около месяца, а последние их предъявления вспыхивали нечаянно уже и в те времена, когда Доктор напрочь забросил экзерсисы с этим своим интеллектом.
  Варера случился чуть ли не самым упертым и стойким. Он приходил сам, приволакивался следом за Дашкой, которая всякое новое приобретение от Вареры отмечала эдаким большим кругом посещений (художница же, ну? вернисаж да выставка, другие формы неведомы); иногда Варера засылал к Доктору человечков, иногда просто звонил соседке и передавал привет.
  Телефона, как впрочем, и радио с телевизором, Гнусовье было лишено из-за странной причуды прежней обитательницы жилища - внучки химика Менделеева, которая была идейным врагом голосовых средств связи и прочей массы-медиа. Возможно, потому, что попросту ни черта не слышала. Так что связь с миром осуществлялась через соседку.
  Соседка была, пожалуй, одна из немногих, кому нашествие спонсоров на Гнусовье доставило немало удовольствия. Она являла собой тот тип женщины, который в подавляющем большинстве мужиков пробуждает не просто желание - а аппетит. Маленькая, да просто миниатюрная, пухленькая, складненькая, а глазки озорные, игриво так помаргивают - сразу видно, что не прочь.
  Денег на докторов интеллект у Вареры не было. Зато у него был Даррел. Этого Даррела Варера как-то принимал в стольном граде Москва и даже кормил раз двадцать в "Софии", "Пекине" и "Будапеште". Даррел был по ряду позиций американским синонимом Вареры. Самое главное, было абсолютно не понятно, чем он занимается. Фирма его звалась очень недвусмысленно (за что Доктор был готов заранее полюбить ее владельца) - "Культурный случай - нет работы". Уже потом Доктор осознал, что network - это совершенно другая вещь, а cultural access - и вовсе.
  Не переживай, говорил Варера, он мне по жизни должен. Я тебя к нему отправлю, а он уж денег на интеллект найдет. Он же миллионер. И друзья у него такие же.
  Миллионерство, кстати, выгодно отличало Даррела от Вареры. Позже оказалось, что есть еще несколько вещей, которые их не сближают. Но это выяснилось уже та-ам, за океанами.
  И вот посреди зимы Варера послал Даррелу факс. Почему-то это простое деяние роковым образом отразилось на отношении его к соседке. Проще говоря, он рухнул на нее как подкошенный - дашкиными бесконечными потребностями, составлением факсуемого текста о Докторе и его уме, и богининой ответственной правкой его перевода. Богиня знала английский, как богиня, разумеется, а Варера... ну, как Варера. Все эти обстоятельства заставили его искать немедленного утешения, которое ему и было предоставлено на три дня.
  Три дня Дашка названивала Богине, пытаясь выяснить - куда же канул Варера. А поскольку телефона у Богини не было, то звонила Дашка соседке, которая исправно звала Богиню и, с трудом сдерживая какой-то нутряной смешок, прятала Вареру на кухне. Чтобы не ставить Богиню в неловкое положение. Богиня, впрочем, все знала, но неловкости никакой не испытывала. По-моему - с самого детства.
  Так или иначе, а утешенный Варера убыл отправлять факс, совершил этот коммуникативный акт и пропал. Теперь уже - для Доктора и Богини. Ну и соседки заодно.
  Выждав приличествующие случаю пару недель, обитатели Гнусовья решили полюбопытствовать - как оно продвигается, общение с Западом. Но тут в ситуацию опять вмешалась соседка. Варера упорно не желал появляться в окрестностях Гнусовья, дабы не превращать случайную релаксацию в роман, а обиженная прелестница крайне неохотно соглашалась предоставить Богине телефон для переговоров с непостоянным архикооператором.
  Наконец Варера был отловлен и, прежде чем ускользнуть, сообщил, что западные факсы в последнее время никак не могут пробиться в Москву. Потому и он, Варера, никак не может добраться до Гнусовья.
  Доктор пришел в восторг. Он живо представил себе полчища полуголодных и изможденных факсов, в бинтах, в простреляных, опаленных шинелях, которых бравое московское ополчение, при поддержке ПВО, раз за разом отбрасывает за Можайск. А за всем этим неотрывно наблюдает Варера и мучится невозможностью покинуть НП.
  Богиня пару раз улыбнулась, но в целом докторового веселья не разделила. Она решила, что если и можно что-то добыть из Доктора и его интеллекта, так следует это сделать как можно скорее. Тем более, что предыдущее взаимодействие со Стрешневым и его абсолютно неприложимой гениальностью породило в ней твердое намерение добиться от своих мужей хоть какого-то завершенного исполнения. Не столько ради материальных благ, сколько ради того, чтоб оно было. Вроде инка - свидетельства о просветлении. Доктор, кстати, не возражал. Но, как был не предпринимателем, а теоретиком, то и решил действовать соответствующим образом.
  - Видишь ли, душа моя, - заявил он Богине, - ты же знаешь, что вещи никогда не делаются впрямую. И что целеполагание - дело, конечно, хорошее, но доводит до указанной цели исключительно кружными путями. Оттого я сейчас не буду теребить Вареру, а займусь умом. На вспышку вдохновения он и сам прибежит как миленький.
  Сказал - и уселся за составление алгебры логики развития границы в зоне "и не пять". Богиня, правда, заметила, что если бы вокруг своей вдохновенной деятельности Доктор, а равно и Кум, сумели, изобретя, установить фильтр, отбрасывающий водку и друзей-пьяниц, то пользы от их неортодоксального целеполагания было бы не в пример больше. Но Доктор этого не расслышал. Он весь погрузился в выяснение тонких различений между жестко детерминированным образом "двойки" и ее неявно, хотя и постоянно осуществляемой инверсией в принципиально не существующую фазу "и не шесть".
  Не прошло и пяти дней, как нарисовался факс. То есть нарисовалась Дашка, которую прислал Варера, по-прежнему не желающий продлять свои мужские подвиги на близлежащей к Гнусовью территории.
  Дашка, бесконечно зевая, хихикая и вздыхая, сказала, что Доктору с Богиней надо собираться. Буквально через два дня они вылетают в LA, где будут встречены Даррелом. Доктор, как и замысливалось, будет говорить об умном, а Богиня - переводить. Даррел, в свою очередь, должен обеспечить целевую аудиторию, жилье и жратву. Варера, после получения факса, созвонился с Даррелом и все обсудил. Билеты заказаны, паспорта готовы, деньги на карманные расходы Варера тоже нашел. Эта тема заставила дашкино личико слегка омрачиться, поскольку она явно числила все варерины траты ущерблением своего бюджета, но факт - вкупе с факсом - уже свершился.
  Доктор взвыл, потому что как раз сейчас добирался до очень сильных обобщений, и ему совершенно не помешала бы еще неделька тишины и покоя, ан делать было нечего. После короткого семейного совета был призван Кум, которому доверили на три недели уход за двухгодовалым чадом Богини и Доктора и... путешествие началось.
  Богиня, правда, была крайне недовольна тем, что Варера не позвал ее на телефонный разговор с Даррелом. Она справедливо полагала, что варерин английский мог способствовать определенному недопониманию между миллионером и кооператором, однако, менять что-либо было уже поздно и они поехали. Точнее, полетели.
  
  - Послушай, Доктор, а ты помнишь свое первое впечатление? - спросил Гомер.
  - Негр в белых перчатках на выдаче багажа. Он брал подъезжающие по транспортеру чемоданы и ставил их ручкой вверх. Так, чтобы пассажир не утруждал себя лишнего, а сразу - цоп! и пошел. И когда к нему приплыл мой бесформенный рюкзак, с которым я многие годы по лесам шастал - он просто застыл, словно застигнутый врасплох. Но все-таки заставил себя к нему прикоснуться и чуть поправить лямки.
  - А второе?
  Доктор так часто рассказывал всем о втором впечатлении, что больше не хотел о нем вспоминать.
  - Давай я тебе лучше о третьем расскажу.
  
  Они вытащились из здания лос-анджелесского аэропорта и уселись на лавочку покурить. Вокруг было бессмысленно чисто и как-то блестяще: машины, стены, стекла... Глянцевый мир, пластмасса, подумал Доктор и мысленно сплюнул. И тут увидел благородную седовласую личность, явно отмеченную печатью интеллигентности, многих размышлений и хорошего воспитания. Благообразный джентльмен шествовал, везя за собой чемодан на колесиках, для чего на чемодане имелась дополнительная, возильная, ручка.
  Вдоль фасада аэропорта располагались пять или шесть дорожек для пешеходов и столько же для автомашин. Очень удобно - чтоб люди не толпились, а распределялись равномерно по разным тротуарчикам. Где к ним будут подъезжать всевозможные таксисты, родственники или их собственные машины, подгоняемые местными служителями. Джентльмен, очевидно, направлялся к самой дальней асфальтовой грядке. И вот, достигнув края первого тротуара, он замер, отпустил возильную ручку чемодана, присел, сохраняя прямизну спины, взялся за носильную ручку, привстал и сделал шаг вперед, на автодорожку. После чего опять замер, опять присел, поставил чемодан и, отпустив носильную ручку, взялся за возильную. И вновь зашагал к своей цели. Подойдя к следующему тротуарчику, он опять исполнил этот дорожно-багажный реверанс. И продолжал исправно останавливаться и приседать, временами кокетливо взмахивая свободной рукой и взвизгивая - тэкси-тэкси! Пока не добрался до последней дорожки, где был подхвачен таксистом и увезен прочь.
  - Что это с ним? - спросил ошарашенный Доктор у Богини. - Может, спина болит? И... это, и руки тоже болят?..
  Богиня печально посмотрела на Доктора и вздохнула. То есть она грустила совершенно не о болезном джентльмене, а о докторовом уме. В этот момент из аэропорта высыпала целая куча свежеприбывших, и они принялись в точности воспроизводить только что виденную Доктором лечебно-профилактическую гимнастику с чемоданами.
  - С ними - чемодан, Доктор. Снабженный приспособлением для езды по ровной поверхности и устройством для переноса по пересеченной местности. А ты зачем-то смотришь не на этот замечательный чемодан, а на индивидуумов, на средства для демонстрации его разнообразных функций. Потому что ты безнадежный болван. И в этом залог нашего счастья.
  Доктор в который раз восхитился богининой способностью проникать в суть вещей и зачем-то посмотрел на свой рюкзак. Его тоже можно было и носить, и... ну, скажем, пинать. Или швырять. Он вообразил себя на месте джентльмена, но только уже с рюкзаком, и радостно заржал. Богиня угадала ход мыслей Доктора и тоже развеселилась.
  Даррел не появлялся. Прождав часа полтора, путешественники решили позвонить миллионеру, и тут выяснилось, что он их и не ждет вовсе.
  - Но... э-э-э... вы должны приехать через месяц! - сказал Даррел.
  - Возможно, - согласилась Богиня, мысленно проклиная Вареру, - но мы уже здесь.
  - Это ужасно, - сообщил миллионер.
  - Еб твою мать, - сказала Богиня.
  - Да-да, очень правильно, - подумав, выдавил из себя Даррел. - Мне нужен небольшой тайм-аут. Я буду через два часа. Можете съездить в город на экскурсию, но будьте на месте. Через три часа я приеду.
  - Разумеется, - сказала Богиня.
  - Еб твою мать, - сказал Доктор, ознакомившись с подстрочником диалога.
  Они вернулись на лавочку и закурили. Через минуту рядом с ними остановились два полисмена - негр и белый - и принялись внимательно разглядывать Доктора.
  
  Ты знаешь, мне почему-то совершенно неинтересно сейчас рассказывать об Америке. О том, как они охреневали от докторового беломора и рваных полукед; как Даррел оказался толстым педерастом, а Док с Богиней не могли этого понять, пока им не раскрыла глаза на жизнь соседка миллионера, тоже миллионерша; как Доктор принял дарреловского любовника за прислугу и все недоумевал, почему он ходит по дому в дарреловском халате; как профессор Вэл Лафабра оказался бывшим кандидатом психологических наук Владимиром Лефевром и все приговаривал - милые, зачем же вы сюда, ведь там у вас заповедник, последний в мире заповедник для людей; как Док вел семинары в Ирвайне и Сан-Диего, объясняя на любых примерах - что такое настоящий анализ текста и почему абсолютно безразлично, какой текст анализировать, а толстоногие молодые америкосы подсовывали ему все новые и новые образцы, безуспешно пытаясь подловить; как... Короче, не буду я об этом. Поездка закончилась безрезультатно - то есть, денег Доктору с Богиней не обломилось. Им, конечно, предложили остаться, зачислившись в ирвайнскую аспирантуру, но Богиня величественно заметила, что это чересчур для Атоса, но абсолютно немыслимо для графа де ла Фер, ну и так далее.
  
  
  Зато теперь я точно знаю, что никогда не буду там жить. Просто потому, что мне там неинтересно. Это даже не Миклухо-Маклай среди дикарей с Тау-Кита. Это... тоска, короче. Самое печальное, что они побеждают - развитие всякого живого есть прежде всего сокращение сферы реакции, совершенствование механизмов нереагирования. А лучший способ не реагировать - это не понимать. Еще лучше - не знать вовсе.
  Я хочу, чтобы это было сказано. Просто потому, что они - где бы "они" не находились, по ту сторону моря или по эту - принципиально, на физиологическом уровне, отличаются от нас. И потому что таких "нас" остается все меньше и меньше. Они не хотят и не могут знать - как устроен ум. И боятся этого знания, до судорог. Им проще вычислить - перебором вариантов - структуру генома, чем понять, как функционирует вдохновение. А потому они утверждают, что этого знать нельзя. И живут себе с этой иллюзией, вцепившись в нее, как утопающий.
  
  Из "Логики развития границы"
  ...Основанием для возникновения иллюзии невозможности знания явилось одно из величайших научных достижений человечества - если оценивать степень научных достижений по тому, сколь долго были они значимыми для науки, а тем самым и задержали ее дальнейшее развитие - утверждение существования человека.
  Само по себе, отвлеченное от всей исторической перспективы, это утверждение есть естественная маркировка одной из фаз анализа, но в отсутствии установки на рассмотрение в качестве предмета анализа действующего сознания, как рефлексии над самим собой (и/или тут - психикой), объективируется и в дальнейших употреблениях становится означаемым.
  Так, познание на место своего имманентного объекта - самого себя, в разномасштабных сроках осуществляемого, - получает уже как минимум два объекта: существование человека как факт, и существование всего того, что не есть человек. Что тоже теперь рассматривается как факт, а впоследствии полностью обособляется в так называемую "объективную реальность", формируя между собой и "человеком" третий объект, "язык" (и/или сознание), репрезентирующее тут вообще любую деятельность человека, которой суждено отныне "осваивать для человека объективную реальность, способствуя тем самым прогрессу" "человека" и самой себя. Дальнейшее нарастание "объектов познания" идет лавинообразно...
  
  А для нас в этом знании - сосредоточен смысл жизнедеятельности.
  
  О, капитаны Гумилева, дети -
  Истрепанные карты, долгий путь...
  Единственная карта есть на свете,
  Дающая реальный шанс рискнуть:
  Лишь самых бешеных по ней ведет отвага;
  Та карта - просто белая бумага...
  
  Так писал Кум, первый богинин муж, лучший друг Доктора, его учитель и товарищ. А еще - истинный Поэт, Маг и Воин.
  
  
  Appendix # 4
  
  Тантра говорит.
  Поэт - он разпиздяй. Это понятно. Он убогий, сумасшедший и больной. А заодно и нищий.
  
  Я гений - нет денег.
  
  Так-то оно так, да только все это суть ублюдочное веяние нового времени. Поэт, он Маг и Воин. Так было и так должно быть. Даниил Заточник, Гумилев, Лермонтов, Виктор Некрасов, Ремарк, Псевдо-Дионисий...
  
  Я - Маг и Воин, конквистадор.
  Тяжелый панцирь, меч двуручный,
  Конь верный, спутник неразлучный -
  Никто не знает, что нам надо.
  
  Я предал всех своих владык,
  Я ото всех церквей отлучен,
  Мой долгий путь любому скучен.
  Я ж к одиночеству привык.
  
  Я враг всему, что может драться -
  Ни от кого не жду пощады.
  Я мертв. Мне нечего бояться.
  Я - Маг и Воин. Конквистадор.
  
  Это, конечно, лирика. Проза гораздо тяжелее.
  Поэт существует внутри Праздника, внутри Пира. Именно он - автор и исполнитель Речи, которая начинает и - подытоживает осуществление ритуала. Жрец, священнослужитель, отвечает за то, чтобы порядок и структура Праздника были соблюдены. Поэт - за то, чтобы в эту структуру был привнесен Гений, вдохновение.
  В совсем старой архаике они - Жрец и Поэт - были едины, но... Никто не настолько велик, чтобы сохранять эти функции в себе при чудовищном разрастании сферы реакции, а значит - и предметных (вещных) ее наполнений.
  Но время движется и меняется. И если раньше Праздник преобладал над Бытом, а Быт существовал как сильно купированная и частично десакрализованная форма эксплуатации праздничных достижений Порядка, то потом все сменилось.
  Праздник начал сокращаться, а с ним - и территория, хозяином которой был Поэт. Так - до тех пор, пока он окончательно не превратился в Дездишадо - рыцаря, лишенного наследства. То есть - всякого имения (и даже права собственности). И быв зван на пир со своей балалайкой, уже почитался равным официанту.
  Но все это не отменяет неизбывной обязанности Поэта снабжать мутации Мира своим вдохновением.
  А поскольку никто уже не ждет от него этого, да и не предоставляет такой возможности, ибо Мир приучился мутировать несознательно и на авось, Поэт особенно должен помнить и знать, что он Воин и Маг. И призван преодолевать сопротивление Мира, социума и себя, грешного.
  Кстати сказать, и монахи полагают себя воинами Христовыми, а служение свое - подвигом. Кто сказал, что истинному Поэту живется легче, чем схимнику? Чушь. Схимнику даже проще.
  Он-то наверняка знает - как устроен Мир. И сколько бы ни было это христианское знание истинно или неистинно - оно выстроено и структурировано. А у Поэта нет устава.
  Впрочем, говорите от своего лица, Портос, когда говорите подобные нелепости. У наших Поэтов - есть.
  
  
  Доктор упал на Кума, чуть-чуть лишь переведя дыхание после армии, полный сил, ярости, страсти и безумного юношеского задора. Кум к этому времени, наоборот, успел изрядно устать от Богини и собственной гениальности.
  
  Они сошлись...
  Портвейн и пламя
  
  Доктор пришел в абсолютный и некритический восторг. Кум, который был тогда еще вполне силен, но уже провидел несветлое будущее, скорее саркастически усмехался - над собой, Доктором, Богиней и общим течением событий.
  Сперва было не очень-то и понятно, как эти двое могут найти общий язык. Всесторонне образованный теоретик (Кум, мало того, что был философом и психологом, но еще и филологом, искусствоведом, логиком, топологом и всеми прочими) и бывший актер, гв. мл. с-т разведки ЛенВО в запасе. Но постепенно выяснилось, что Кум не чужд и простым физическим радостям бытия - и вполне может бодро прошагать двадцать верст с трехпудовым рюкзаком или залезть на восьмой этаж по балконам. А Доктор ничуть не менее Кума разбирается в русской словесности, да и вообще, интеллигентный мальчик из интеллигентной семьи. И какая-то сумма сведений о мировой культуре присутствует в его башке просто в силу обстоятельств.
  Более того, едва Кум взялся приучать Доктора к живописи, вырезанию ковшей и исследованиям в области структуры текста, как обнаружилось, что ученик только и ждал, чтобы проявить наконец изрядные свои таланты во всех указанных и неуказанных областях (а я вообще легко всему обучаем, ухмылялся Док). В общем, они нашли друг друга и временно сделались счастливы. Почти три пятилетки разницы в возрасте не играли никакой роли, а взаимная их приязнь была не просто абстрактной симпатизацией поучающего и поучающегося, отнюдь. В скором времени эта парочка уже сидела в деревне, друг напротив друга, за огромным письменным столом, уставленном книжками, деревяшками, ножами, кисточками, папками с исписанной бумагой и прочими атрибутами активного миросозерцания.
  Впрочем, ты опять врешь. То есть, за столом они, конечно, сидели, но попали туда совершенно не оттуда, откуда ты нарисовал.
  Дело было так.
  Доктор встретил Богиню.
  Сейчас, еще минуточку погоди, дай собраться с духом. Итак. Доктор любил Богиню с самого детства. Любил, обожал и боготворил.
  Богиня была, есть и будет прекрасна. Когда Доктор еще немного побаивался ее яростных зеленых кошачьих глаз, он посвятил ей такие стихи:
  
  Спать не могу. Глаза закрою - сразу
  Крик, хохот, суета... Бессмыслица. И та,
  Что всех милей, всех краше во сто крат,
  Является из детских снов моих
  Египетской богини воплощеньем.
  Прекрасна и страшна,
  Со львиной головой и соколом парящим...
  Чур меня!
  Чур! Ласточка в окно влетает,
  Так нехотя, в сумятице осколков звонких,
  То исчезая, то опять - вдруг разрывая грудью стекла...
  Явь?.. Морок?.. Эй, довольно!
  Прочь, демоны! Я пир затеяв сдуру,
  Не звал вас!
  Все же мужеством избрав безумие,
  Я сам в себе заклятьями разгорожден.
  ...и холод дрожью замирает в пальцах.
  
  Позже, когда он наконец осознал, что Богиня не просто высшее существо, а благосклонное именно к нему высшее существо, он воспел ее так:
  
  По утру раннему - не торопясь вставать,
  Придумывать на завтра цвет зари,
  Звать дождь к заходу солнца и скликать
  Звонкоголосых птиц окрестных. Корабли
  Еще проведать не забыть. Смолы,
  Холста и свежих плотников им дать.
  И разбудить тебя.
  Так будем жить
  Из года в год, из века в век и вспять
  Я время поверну, когда оно закончится...
  
  Ну а когда Доктор сумел представить себе, что она вроде как любит его, непонятно, кстати сказать, за что, он немного успокоился и сложил следующие строки:
  
  Как будто ночь последний мой приют.
  Как будто день меня не принимает...
  Все ложь! И эта спутница слепая,
  И псы ее, и птицы - тоже лгут.
  
  На этой маленькой, безвыходной земле
  Я находил волшебные сплетенья,
  Пересекающие мертвое движенье
  Угрюмых тел в одушевленной мгле.
  
  Я проникал к последним островам,
  Где даже камни чувствуют пространство,
  И где закат несохнущим гарансом
  В восход перетекает по ночам.
  
  И кем бы я ни оказался вдруг,
  Каким бы воплощеньем ни случился,
  Я вечно помню сон, который снился
  Тебе и мне, под мерный перестук
  Дней наших, бед и радостей...
  
  Конечно, в этих стихах было больше самого Доктора, чем Богини, но, повторюсь, она была настолько хороша, что Доктор и мог описывать ее лишь через собственный восторг.
  Наконец он понял, что она и вправду его любит, просто так, ни за что и не почему, но это случилось уже совсем-совсем в другой жизни...
  Возможно, именно потому, что Доктору было суждено все это написать и прочувствовать, он верил, что Богиня ему предназначена. И это его убеждение даже имело некоторую историческую традицию. Их прадедушки вместе плавали на броненосце "Потемкин", их деды проводили первый съезд РСДРП в отсутствии дедушки Ленина, а докторов отец случаем лишь не сделался мужем богининой мамы. В общем, Доктор, как всегда, был прав. Но после того, как он исписал все деревья во дворе признаниями в любви, судьба развела их. Док сделался артистом, а Богиня филологом. Потом Доктор убежал в солдаты, а Богиня к Стрешневу. Иными словами, он двигался по пути физического и физиологического совершенства, а она, соответственно, духовного и умственного. Что не отменяло ее красоты и грации, но и не позволяло включить Доктора в списки обыденных идиотов.
  Наконец фаза рассоединения миновала, и они встретились.
  Доктор, разумеется, знал, что Богиня замужем, и считал это досадным недоразумением. Рано или поздно все равно моя будет, убеждал себя Док. А когда она пригласила его в гости, привычно подумал - мужем больше, мужем меньше. Он вообще очень ценил мужей своих бесчисленных любовниц за то, что они позволяли ему оставаться человеком со стороны. А любые проявления ревности он без труда гасил хорошей дружеской пьянкой. Впрочем, мог и в лоб треснуть - молодость и здоровье позволяли. И вот, пробежавшись так по обстоятельствам - пошел в гости.
  Вообразим же удивление Доктора, который обнаружил, что филологический муж (как он его себе представлял) на полголовы выше его, так же широк в плечах и, прямо скажем, хорош собой, как артисты Лановой, Тихонов и Стриженов вместе взятые. Сам-то Доктор никогда особенной красотой не отличался, а был всего лишь ужасно симпатичным.
  Богини нечаянно не было, и муж пригласил Доктора попить чаю. В процессе чаепития Док выяснил, что богинин супруг очень умный. Но не просто - вообще умный, как Доктор - а еще и образованный.
  Все это вкупе шокировало Доктора, и он понял, что, прежде чем Богиня станет его, он должен победить ее мужа.
  Разумеется, время от времени они представлялись Доку абсолютно совершенной парой, но... Куда, в таком случае, было деваться самому Доктору? Ведь он тоже стремился к совершенству...
  Так или иначе, а победить Стрешнева надо было основательно, и на его территории. И Доктор погрузился в исследования симметрий структуры текста, логики границы, топологии и теории орнамента.
  Это нескончаемое соперничество, которое захватило и Кума, зашвырнуло их в такие сияющие высоты вдохновения, что время от времени вокруг этой парочки начинало плавиться пространство. Но они не удивлялись ничему. Кум в то лето доказал теорему "четырех красок", а Доктор сумел построить корреляцию развернутой структуры симметрий стиха со схемой шаманского путешествия. Они забирались все выше, безумная одержимость Доктора передалась и Куму; казалось, еще немного, и небеса разверзнутся и кто-то там высунется и спросит - ну что, чего желаете, маги-теоретики?
  Но в полном соответствии с парадигмой Проппа и феноменом Ришьяшринги перед Доктором вспыхнул новыми красками волшебный облик Богини, а перед Кумом вырисовалась дорога в новый запой. Магия знания стремительно выцвела и поблекла, отступив в очередной раз перед реальностью.
  Дальнейшие годы протекли в попеременном преобладании то одного фактора, то другого, то третьего. И вот я здесь...
  
  
  А за окном - рябина.
  
  Летом темно, солнце почти не проглядывает, чуть смеркаться начнет - зажигай свет. Я все себя утешал, уговаривал - погоди зимы, ей-ей, эта рябина и зима - они стоят твоего лета. И потом, мы же самая северная цивилизация. У нас, по большей части, жизнь зимой проистекает. Не суетись, кому это лето на хрен сдалось?
  
  Да-да, самая северная цивилизация, самая огромная империя... Что ж я тогда так мерзну?..
  
  Всю рябину облепили. Молча. Час назад, когда подлетели только, еще что-то такое свое, скворушечье, насвистывали. Теперь молчат - жрут. Машина проедет - порх-порх, фрр - и рассыпались. Через секунду - назад. И кишат, кишат...
  
  А чуть подальше, на тополе - ворона. Злится. В ее владениях - черт-те что, Содом и Гоморра. Скворцы как спятили - никакого внимания на нее не обращают. Воробьев, тех просто не видать, сбежали от греха. И солнце светит.
  О чем, бишь, я? О жизни. О том, что надо с этой мечтательностью завязывать.
  Ты что ж думаешь, я вот теперь буду тебе все-все тщательно разобъяснять и обмысливать? Черта с два. Начинай сам догадываться, не маленький.
  Короче. Время сейчас такое, декабрь гуляет. То есть - январь уже, понятное дело, скоро март, но декабрь, он, как известно, достанет. И бывает - аж до апреля догуливает. А в промежутке и свое, февральско-мартовское нальется, не сомневайся. Я, если серьезно, пять месяцев кладу на "большие карачуны", с середины ноября до середины апреля. Их, по уму, отпивать надо, за влагой живительной прятаться, а ведь хошь - не хошь, оно по- любому нальется. Само. По прежним временам, в смысле - та-ам, совсем в архаике - бывало и по полгода, и по году Новый год праздновали. Боялись потому что. В кучу соберутся, пива наварят, жратвы опять же, и - пережидают. А мы шастаем себе не глядя, как подумаешь - жутко делается.
  Господи, сколько ж лет я вот так вот наугад прожил, как в Лондоне? Много. Слишком много. Пора как-то с этим заканчивать. Как Кум писал:
  
  ...Добро б тебе, Иван,
  Трудиться с сошкой в поле...
  
  Короче - хоть на литейном заводе служить. Если уж жить. Вековечная ложь поэтова.
  
  Но счастья нет, увы, от обладанья
  Изящным выводом из всех не-проживаний...
  
  В Лондоне, во время войны, когда немцы их обстреливали... Ни хрена они не знали, в Лондоне, кому сейчас крышка. А в каком-нибудь Ипсвиче, на радарной станции - заранее, то есть за пять, ну, десять минут - знали. Даже в какой квартал или дом попадет. И вот они там, на радарах, знают, а в Лондоне - нет. Сидят, чай пьют, беседуют. А их уже, считай, нет. Вот и я...
  Пора, брат, на радары перебираться. Знать пора. Опять, снова.
  Да не пойдешь же ты на завод - эт'я в переносном смысле - хоть и пошел сейчас, для денег, как оно, собственно, и бывает. А все одно брехня. Ненатурально, а потому зыбко по все дни. Дело надо делать. Свое. Реальное.
  А что оно - твое?...
  
  Рябину-то, кстати, почитай всю склевали, дня за три. Там хоть и осталось полторы дюжины гроздочек, а уже все, изобилием это никак не назовешь. Даже воробьи теперь брезгуют. Это так, для сохранения иллюзии существования рябины.
  
  - Ладно, Доктор, - сказал гвардии секунд-майор, - раз так, значит, так. Да стану я жертвой за тебя, как говаривал твой армянский прадед. И пусть будет на мне твоя боль и твоя ложь. Не могу больше смотреть, как тебя выворачивает. И как ты врешь бесконечно.
  - И что? - спросил осторожно Доктор.
  - И ничего, - сказал решительно Сталецкий, - работать пойду. А ты сиди дома. Умом займись.
  - Да ты ж ни черта не знаешь, Стась, - ужаснулся Доктор. - Как ты...
  Сталецкий рассмеялся.
  - Как это я буду врать про политику в ежедневке? Не хуже тебя, Док. Ничуть. Ты не забывай, все ж таки, ведь девять лет я - это был ты.
  - Н-да... - только и выговорил Доктор. - То есть я буду теперь... А ты...
  - Абсолютно гениальная идея, - сказала Богиня. - Ты просто умница, Стась. Значит, ты пойдешь вместо Доктора в газету, а как же все остальное? Уж давайте разовьем это начинание - бездна пользы в нем. Итак, Собака тоже пойдет работать, только уже в телевизор, Пухуа сделается бизнесменом - с его талантами это раз плюнуть, Тантра будет заниматься с детьми, Гомер по дому хозяйничать, И-го-го с Аль Аш'а'сри - науками вместо Доктора займутся, Боцман с Беком дачу поедут строить, Коммодор с Полумартом роман в кои веки допишут, люди ответственные, всех остальных тоже как-то раскидаем, а мы с Доктором наконец останемся вдвоем. И сделаемся окончательно счастливы. Здорово я придумала?
  Доктор задумался. Он попытался вообразить себе богинин проект и ощутил, как на него снисходит покой и благость.
  - Ну-у... - протянул он, - в общем, прекрасная мысль. Действительно. А вы что думаете?
  
  Ты знаешь, а я ведь и в самом деле могу быть счастлив. Богиня, моя восхитительная и обожаемая жена - и есть мир моего счастья. Он бесконечен, как и положено быть миру, и светел, в отличие от того, который снаружи. И когда мы сидим поутру на кухне, пьем чай и разговариваем, кажется порой, что вот-вот - и наша слитность в Речи, наша общность заполнит собой Вселенную. Как это, собственно, и случается с любой порядочной гармонией.
  
  - Счастлив, значит, да, Док? - ласково улыбнулась Богиня.
  - Да, в общем-то - да, а что?
  - А хочешь, я тебе напомню один кусочек, который ты вычеркнул еще в черновиках, а я его все равно видела и знаю?
  - Какой это?
  - Слушай: "Господи, ведь я и вправду очень люблю ее, но вот же - как за карандаш с бумагой хватаюсь, так и начинает в башке эта шарманка крутиться: пошли, пошли, в угол, в сортир, в мастерскую, на улицу, в метро на лавочку, в Питер, на острова, куда-нибудь, как угодно, чтоб не видеть, не слышать, забыть... Чтоб не давила, отпустила чтоб...
  Потом, понятное дело, и вернуться можно. Только, что ж мне - за каждым текстом на полгода сбегать? И еще. Разве так любят? Чушь какая-то, хрень невнятная..." Ну как?
  - Зачем?! Дура! За каким чертом ты это вытащила?! - взорвался Доктор. - Этого нет, я вычеркнул это, и не только вычеркнул - я не думаю так! Это вообще уже не я! Во мне нет больше этого, понимаешь?!
  - Если нет - зачем так орать? - усмехнулась Богиня. - И если это не ты, то кому ты это отдал?
  Доктор не мог ничего ответить. Он тяжело дышал, как загнанная лошадь, и разрывался между желанием немедленно удавить Богиню или - вообще - вычеркнуть и этот кусок из своей жизни.
  - Вот-вот, - угадала его несложные мысли Богиня, - именно. Вот с этим мы с тобой и останемся. "Tea for two, and two for tea...", - запела она, немилосердно фальшивя по обыкновению. - Вот оно, наше счастье вдвоем, которое наступит, как только ты отправишь гвардию на заработки и полезные работы. Да и кто останется? Я и кто? Кто ты без гвардии, Док? Тело, нежность, страстность, злоба?.. А кто я? Я ведь - это тоже ты. А значит - и они...
  - Хорошо, - сказал Доктор, - давай остановимся на минутку. И помолчим просто. Ладно?
  
  Да ради Бога, молчи, сколько тебе вздумается. Если есть о чем.
  
  Свинец и цинк легли на марс и сьену,
  На ветхую, истрепанную ткань
  Проклятого российского безмолвья.
  И хриплый норд, погнав гусей к татарам,
  Швырнул меня за Ладогу.
   Опять
  Я в геометриях чернильных тротуаров,
  В сраженьи за оплаченный досуг,
  Примусь считать порядки повторений,
  Смен, ретирад и дырок Бытия...
  (Асклепию, за новое рожденье -
  Еще одно "кукареку", не позабудь.)
  Ты не заметил смерти за спиной -
  А мы с ней прожили все лето. Вива, Кали!
  Веселая проказница, шалунья,
  Ревнивая Хозяйка... Не скажу
  Я вслух два-три случайных слова -
   ты их знаешь.
  И, видимо, простишь. О, кара миа!
  Ведь я теперь хочу ничтожно мало -
  Лишь петь тебе во славу:
  Кто изведал
  Твоих объятий сладостную дрожь -
  Того простое счастье не смутит...
  
  - Во-первых - извини, что я так озлился, - сказал наконец Доктор. - Я совсем не хотел тебя обидеть...
  - Я не обиделась, Док, - грустно улыбнулась Богиня, - я ведь люблю тебя. А это - тоже ты. И как же я буду любить все, а что-то - отбрасывать, не видеть, не знать?.. Ладно. Скажи лучше, что во-вторых?
  - Во-вторых - это самое трудное. Даже и не знаю, как сказать.
  - Скажи уж как-нибудь, Док, - попросил Гомер. - Ведь если ты не скажешь этого, то кто скажет?
  Доктор посмотрел вокруг - гвардия, исчезнувшая на время его спора с Богиней, снова была здесь. Они сидели на мебели и ждали, когда Доктор выговорит наконец то, о чем они и сами давно подозревали. Делать нечего - надо уже сказать.
  - Понимаете, это и есть самая большая и надежная ловушка, в которую только и можно было попасть. И никто, никогда - насколько мне известно из мировой истории - не преодолевал ее. "Они жили счастливо и умерли в один день. Он был Поэт, Маг и Воин, она - его жена и Прекрасная Дама. Благосостояние само навещало их по мере надобности, а дети росли в любви, заботе и понимании".
  Рерихи не в счет, это обман, Ленка съела его с потрохами. Иванов и Одоевцева - так у них не было наследника, а у нас есть. Историю протопопа сами знаете. Денис Иваныч, правда, не до конца вписывается в общую печальную статистику, но это было внутри упорядоченного Быта, в средние века, ежели по-честному. Тогда только-только индивидуальный человек начал вылупляться... Короче, не было такого, вот хоть плачь.
  С другой стороны, опыт Шивы и его Шакти, которая и Ума, и Лакшми, и Кали, и Дэви - говорит о том, что в измененных состояниях это все-таки возможно. Но ведь туда надо попасть, а это требует времени, которое нельзя прожить, как герои первых пятилеток, в нужде и лишениях. Это разрушит наше тутошнее счастье, без которого я категорически отказываюсь хоть куда-нибудь идти. Не говоря уж о том, что я вообще хочу этого именно здесь и сейчас.
  Иначе говоря, примирить поэта-воина и клерка мы кой-как можем, поэта-мага и мужа - с трудом, а собрать их всех вместе - ну просто никак. А если вспомнить, что Богиня не просто жена, а совершенство и богиня совсем не шутя... Я достаточно адекватно все обрисовал?
  И самое главное. О чем мы боимся говорить даже сами с собой?
  - О чем, Док? - недовольно покосился на него Коммодор.
  - О том самом, Браун. О том, чего то ты вообще не хочешь обсуждать со мной.
  Все замерли. Бек с надеждой посмотрел на Собаку и, не увидев ни запрета, ни разрешения, повернулся к Коммодору:
  - Слушай, если у нас останутся недоговоренности - то мы просто развалимся. Давай, объясняй, черт.
  - Хорошо.
  Фон Браунгхефт решительно достал из-за голенища нож и воткнул его в паркетную доску.
  - Повторяю для идиотов: либо поэт, либо маг. Это фундаментально разные вещи. Абсолютно. И скорее этот металл расползется в клочья прям тут, прям щас, чем я признаюсь в своей ошибке. Поэт - враг магу. И наоборот. Поэт функционирует не глядя, наугад, на вдохновении. Поэт живет долго и разнообразно, пусть всего пару пятилеток. При этом он остается вне логики действий шамана. Он, к сожалению, остается дурак. Потому что не предполагает движения ни вверх, ни вниз, и не предполагает никакого стимула для этого движения. Вообще.
  А маг предполагает. Строго говоря, именно в этом и есть смысл его существования - в воздвижении остатков психики и сознания на уровень откровения. Оттого его песни уступают поэтовым. Хреновый он поэт, строго говоря. Зато - действенный. И потому жизнь его коротка, хотя и может длиться столетия.
  И преодолеть это рассогласование нельзя. Можно только уничтожить - в отдельно взятом человеке. Уничтожая либо одно, либо другое. Тогда вопрос: как быть с нашим воплощением?
  - Никак, - зло рыкнул Доктор. - И лучше забудь.
  - Ну а мы как же, Доктор? - спросил Бек. - Ведь мы и есть ответ на все эти вопросы, разве нет?
  - Вы - да. А я нет. И это самое ужасное.
  - Хочешь, я освобожу тебя? - вдруг очень тихо спросила Богиня. - Хочешь? Освобожу от всего, разом. И ты уже никому и ничего не будешь должен. И снова станешь - сам. И начнешь все сначала, но уже умудренный опытом, предупрежденный обо всех опасностях и ловушках. И не станешь ни с кем связываться, а одному на этом пути - неизмеримо легче. И снова сделаешься цельным. И выберешься отсюда.
  Доктору на мгновение стало холодно и страшно, и он упрямо мотнул головой:
  - Я никогда не буду цельным без тебя. И вообще...
  
  Посмотри, посмотри, посмотри! Выгляни в окно! Что ты видишь? Зима-весна-осень-лето-зима... Да нет же, ты всегда видишь одно - влажный черный асфальт с брызгами охры и кадмия, серое небо и худые желтые метелки берез, вяленая трава и бесконечный, неумолчный ропот дождя над ней... Сердце разрывается от любви и жалости к ускользающему октябрю. Хочется ворваться в этот сладкий осенний трепет и взять его, яростно раздирая пальцами краски, захлебываясь от страшного крика, который рвется из всего тела, вгрызаясь оскаленным ртом в эту прозрачную, податливую октябрьскую мягкость - не уходи, не смей уходить!..
  Это я, я, это тоже я, который никогда не меняется, который вечно глуп, вечно пьян, вечно влюблен и готов то ли умереть, задыхаясь от невозможности, то ли стать зверем, и который боится только одного - окаменеть и перестать видеть.
  Что делать с этим существом, куда приспособить его, как убедить включиться в бытие на человеческих основаниях, на принципах социального равенства, государственного порядка и чего еще там? - дарвинско-шарденновской логики, а?
  Вот и я не знаю. Даже этого не знаю, что уж говорить о большой нашей ловушке...
  
  - Погоди, Доктор, охолони, - Боцман, проявив рассудительность, достал из загашника портвейн и заставил смятенного завлаба проглотить сразу два стакана. - Если выхода из этой ловушки нет, то, по крайней мере, должен быть вход в следующую, более высокого ранга, не так?
  - Должен. И наверняка есть. Его просто не может не быть. Вот только...
  
  Хватит! Заткнись, чертов сын, заткнись и слушай меня. И запоминай навсегда - на все свои жизни и воплощения.
  На этом белом свете есть только одна деятельность, которой стоит заниматься - знание и сопутствующее искусство. И только одна женщина, которую ты любишь и которая тебе ниспослана. А еще - твои предки, гвардия и младшие. Вот они - все - есть. А тебя нет.
  Потому что ты должен.
  Должен создавать для них территорию, пространство, в котором они существуют. И это пространство ты можешь достать только из себя. А иначе - зачем боги и предки снабдили тебя силой и талантом?
  Они поверили в тебя и лишь поэтому возникли здесь, рядом с тобой. И если тебя не хватает на это, то за каким дьяволом ты вообще есть?
  И если ты еще хоть раз заикнешься о ловушке...
  Весь этот мир сделался ловушкой, как только ты попал в него. И ты не сможешь ни сломать ее, ни выбраться.
  У этой задачи только одно решение - ты должен сам стать ловушкой для мира. И пусть уже он пытается найти ответ к этому коану.
  
  Нет берегов у Леты. Ни того,
  Ни этого. Мы в ней. И родничок
  Неспешной, неумолчной Мнемозины
  Мне ноги холодит. И встреча волн
  Красой извечной измененья окружает
  Наш островок соломенный, воспетый Августином,
  Не все ль равно каким...
   19.11.2000
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"