Сказать, написать открытым текстом? В качестве объявленной давеча агнихотры? Ну-ну, попробуй...
Шишики-шишики,
Прилетели мышики.
Сели на елку,
Съели перепелку.
Послушай, Доктор, как бы вот так угадать - в который раз ты перечеркиваешь все, сделанное последними годами? И что это за странная, почти физиологическая нелюбовь к черновикам и старым письмам.
Теряются записные книжки - уже дюжина? за последние двадцать лет, - а с ними люди. Память с легкостью освобождается от любых сведений и фактов, необязательных для применения прям-тут, прям-щас... А неугомонный организм с той же легкостью готов освоить очередную, неведомую досель деятельность. Поистине, достойная восхищения приспособляемость.
Тот, кто выжил после всех этих мутаций, черт бы меня взял, я опять не знаю, кто? А он уже напрочь забыл, зачем прожит именно так и именно этот виток. Меня всякий раз остается так мало, что я вечно теряюсь в догадках - ради кого начинается следующая vita nuova.
Как эт'там, у классиков?
...Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
Все чушь. Умирает самое лучшее - остается наиболее склонный к компромиссу ублюдок. И что забавно, никто ничего не выигрывает. Тот талантливый хитрец, практически необъяснимый, но обворожительный, который собственно и вызывал жгучий интерес общества и тебя лично, снова убег. А вы с обществом есть счастливые обладатели самого заурядного, а потому на хрен вам не нужного персонажа.
Кроме вялой рекомендации трудиться и соблюдать, по возможности, дисциплину, ничем помочь не могу. Ну не верю я в твои перерождения, сколько их ни есть, увы.
Так черт с тобой, дохни! Только постарайся уж как-нибудь поискреннее и повеселее это исполнить.
Форвертс! Пошел!
Хорошо на даче, когда дождь. Сидишь на веранде, закутавшись в одеяло, папиросу одну за одной тянешь, да чаек попиваешь. Абажур, опять же. Чудным-чудное, дивным-дивное, тихое и безбедное человечье житье русско-советское. Такого ведь нигде больше нету. Только у нас, на дачах подмосковных. Или - подпитерских. Там, наверное, то же самое.
И мысли какие-то странные. Как упыри, нежить. Им уж лет десять назад пора бы исчезнуть, забыться навек. А они вдруг так вот - шасть! и появляются.
Слушай, Боцман, а как же в 91-ом получилось, что мы попались? Я ведь тогда орал, помнишь? - ловушка, д'Артаньян! скачи, пришпоривай! Да и позже: все же вроде бы все понимали, а вот как-то вляпались.
А в 92-ом, когда денег было море? жили - не тужили, а ведь ничего не делалось, я даже толком не написал ни строчки, а вы-то, вы-то, тоже хороши!
Тогда потерялась какая-то внутренняя наша идеология, стало незачем с боями прорываться через собственную дурь к мерцающим пространствам знания. А прежде-то - зачем прорывались?
А сейчас, спрашивается, на хрена я все это ворошу? Вот затем и прорывались, за этим и ворошу - я это уже говорил когда-то:
Пока живу - хочу себя любить.
А там, глядишь, решусь не умирать.
- Почему бы и не умереть, а, Док? - усмехнулся Боцман. - Смерть - наша сотрудница. Только не надо ее постоянно поминать. А то ты прям как не русский. Как тупой евроамериканский. Либо жизнь - вау! Либо смерть - упс...
- Еще шаман называешься, - добавил Аввакум. - Этого никогда нельзя забывать, кретин. Только ты забываешь - как устроены боги, так и они забывают, что с тобой можно было беседовать. И ты становишься худшим среди бессловесных, рядом с которыми ходишь. Они-то хоть не мучаются, что пару колов времени назад - знали.
- Не слушай их, Доктор, - улыбнулась Тантра и уселась ему на колени, - я все равно тебя люблю. Ты рассказывай, рассказывай...
Ладно.
Ветер подул. Раз - и дождя нет. Все тучи стремглав на юг улетели. Через дырки в соснах солнце светит, а на солнце брызги сверкают - ветер деревья тряханет, с них вода сыплется. И на душе как-то полегче стало.
То ли о покое просить, то ли о забытьи... Знаешь же сам - не допросишься. Да и кого?
А панацея все ж зовется дисциплиной...
И дисциплины нет, и опять все просишь, просишь чего-то без толку. Урод. А сам пустой-пустой, даже боязно временами делается.
Господи, как же я устал!.. Ну что ж у тебя все так сложно и тяжело? Ничего же такого, немыслимого, и не делаешь, вообще ничего... Так, живешь. И помирать жаль - столько сил потрачено.
- Если бы я мог, - сказал Коммодор, - я бы тебя сам убил. И попробовал бы начать все заново. Увы. Ты испортил и загадил все, что только можно было. У нас практически не осталось чистого, нетронутого пространства. Теперь любая деятельность должна начинаться с расчистки дерьма и реставрации начальных установок. А так можно до самой старости проваландаться. И ни хрена не успеть. Если б ты хоть к чему-нибудь был в натуре устремлен!..
Устремлен... Я - устремлен? А ведь можно сказать, что да. Смысл этих устремлений то ли весьма туманен, то ли совершенно прост. Я хочу Домой. К покою и воле, снабженными многими размышлениями и многими же деятельностями.
Познавать мир - значит защищаться от мира. Кто составляет дефиниции - свободен от рабских оков реальности. Так-то оно так, да вот только черта с два!
Теоретик обязан реализовывать свои построения, и не о всяких там физиках-математиках я говорю, чтоб им попередохнуть не родившись и ничего не попостраивая - кому на хрен сдался этот ум, ума не задевающий, - плевать, я про аналитику толкую, ва-а-аще, которая должна быть направлена на самое себя, у-нутрь. А так - только сущности до Луны множить.
Ладно, чего это я вдруг. Давно все известно. Что в буддизме, что у святых отцов об сем изрядно сказано. А вот как ты освободишься от пут привязанности, когда хорошо известно, что это требование можно обойти. И даже технология разработана. А обойти не получается. Хитро, а?
Уж куда. Так закрутил, что только и остается благодарить да кланяться: верно, во всем этом сумбуре твоем жизненном какой-то нравоучительный резон присутствует. В назидание, так сказать.
Ангел мой, Богиня моя! Ты разрываешь мне душу, сжигаешь мое дыхание. Я создавал тебя - поцелуями, движениями губ, пальцев - из песка и глины, из травы и моря, я выкормил тебя собой, прорастил в себе так, что не могу отделаться от чувства нашего вечного и абсолютного родства.
Как мне выговорить это - все, что живет во мне, есть лишь потому, что есть ты. Мое сердце сжимается от нежности и умиления, когда я вижу тебя, но... Я поэт, черт бы меня драл, я маг и шаман. И всякий раз, когда я пою - я умираю. Я сам уничтожаю себя, а потом создаю заново. Но ведь и ты живешь во мне, а значит, всякий раз я должен... Это невыносимо. А отказаться от этого - еще худшая мука, потому что тогда я откажусь и от себя, а значит...
Вот оттого, наверное...
На север!.. На север! Дахин, дахин, ебена мать! Почему, чертово семя, деревья такие большие, вверх тянутся, мухи, комары вьются, ветерок душный, теплый... что со мной? Послушай, ты же знаешь, я южный человек, какого лешего мне в севере, с чего, спрашивается, тянет, влечет, да просто - волочит туда, хоть на карачках - а ползи...
И вправду, чуть не кишки сворачиваются от неутолимости желания, как будто бы даже вполне эротического.
А я ведь был там счастлив. Теперь это совсем уж очевидно. Меня интересует: как. Как мы попадаем туда, где бываем счастливы, и как уходим оттуда. За каким, спрашивается, бесом.
Я когда пошел в первый раз за водой - там, в глубине здоровенной пустоши, где моя развалюха стоит, - там, на самой опушке леса колодец. Над ним - сруб. Так вообще на Севере часто делают: зимы долгие, холодные, промозглые. Ветры сильные. Вот колодцы и прикрывают. Этот сруб ссыльные клали, так что, по словам музейщиков, которые трепетно к всякой мистике относятся, тягостная вокруг этого колодца энергетика. Местные вроде соглашаются, а про себя - поплевывают. Я и вовсе ничего не чувствовал.
Пошел я к колодцу, ведро полное набрал, назад иду. И как глянул на закат, на дом чернеющий, лесок дальний, моря кусок, за ним большой остров темнеет, а завтра и сегодня - да просто, во все стороны времени - ничто меня не душит, не неволит, никому я не должен, живи-поживай, пиши, рисуй, дыши, как сможешь, как хочешь. Воля, короче, и покой. Вот тут-то я и заплакал. Иду, воду несу, а сам плачу как дурак. От счастья. Не думал, что доживу до этого. И до того мне жалко себя стало - ведь изверился совсем, такими уж страхами смертными, подлостью и унижениями до этого счастья добирался, - что я еще пуще зарыдал.
Иду, плачу и радуюсь. Не оттого, что слезу из себя достал: ежели попривыкнуть, так можно и по любому поводу рыдать приучиться, - а тому радуюсь, что нет вокруг меня никого. И радость эта моя сама для себя, в чистой своей чистоте есть.
Воду в дом занес и опять вышел. Стою, смотрю - ведь ни души, в самом деле. Головой покачал, осознал вроде. И успокоился. Вот, дожил. Не сдох, не пропал. Один я теперь. Сам.
Что распереживался-то? Ведь было уж так, и не раз. Сколько, да когда - не скажу, а что вспомню - совру с удовольствием.
Чюдо о лютом звере
Никодимыч скинул Края на сопку сильно загодя.
- Ты давай, хошь медленно суетись, хошь в темпе престо, а завтра ввечеру чтоб чики-чики все. С пскопскими за пару дней отстреляемся, денек перекурить будет, потом гродненские приедут, а там и Снетков пожаловать может.
Короче, дней десять ему здесь загорать всяко. Два КШУ, да и Война, пожалуй, уж если Сам на горизонте маячит.
Край хмыкнул, отмахнулся от Никодимыча и разлегся на тощей брусничке.
- Ладно, Никодимыч, ты вот Лютому скажи - пусть кухню потрясет, заварки подкинет и гречки с тушенкой. А то ведь знаешь, не пожрешь - не попашешь, порядок быть должен. Да и сам заскакивай, только уж пехом, тебя спьяну-то вечно на высший пилотаж тянет.
- Попизди мне еще, салага! - Никодимыч криво усмехнулся, махнул Краю и, резко взявшись, свалился по крутому склону, потом подровнялся и мелкой змейкой впритирочку пошел между сопками.
Ушел. И слава Богу. Тишина временно объявляется. Вот только... Край закурил беломорину и шмальнул три раза в белый свет. Салют. Я прибыл.
Уже к файв'о'клоку жилище свое Край вчерне обустроил. 2х2х1 и длинный извилистый ход прям к березнячку дотянул. Завтра НП выкопать, прикрыться чем ни есть и спи, отдыхай. А сегодня - шабаш. Пора и об душе подумать.
Сопочки, лесочки - березняки да ельники, солнце на закат пошло, а все одно, до полуночи светить будет, а потом - белая ночь, луна опять же, белесая, фиолетовая, хрен и разглядишь-то. Красота. И Край вместе с ней. Законно и полноправно. А кто поперек чего вякнет - в зубы или на хуй. Эт'теперь запросто, на втором-то году. Пошли, по лесу поболтаемся.
Я тогда не понимал всего счастья одиночества в лесу. А с другой стороны, тот я тоже чего-то там себе мыслил и к одиночеству не первую пятилетку стремился. Может, так, как я сейчас это могу понять, тогда не понимал. Ну да и Бог с ним. Мне еще в институте Крыса предсказывала неизбежное к отшельничеству устремление. Вот не помню только, реализуемое ли? Впрочем, сейчас и не важно.
В лесу тихо, покойно, птички поют. Тут недели две Войны не было, они и налетели. А когда сезон, эти леса полигонные словно вымирают. Зона. Тишь прям жуткая. Не живая.
Хохмы ради Край поставил на некоторых тропках растяжки - ниточка, детонатор и хлопушка, вроде тех, которыми в кино взрывы имитируют. Вдруг проверяющие пойдут или "норвеги" десант выбросят - вроде будильника получается. А когда последнюю ставил, перед ручейком, чтоб объект через него уже перебрался и пока бодренько так в горку чешет - рраз! и салют мальчишу, - так вот у самого ручья - след. До Дерсу Узалы Краю как до неба (почему, кстати, считается, что до неба семь верст говном, не припомнишь?), но медведя и он угадал. А угадав - занервничал. С мишкой шутки плохи, даже если у тебя АКМ на плече болтается и в брошенную бутылку ты первой же пулей садишь. Мишка - он тут живет, а ты так, поссать зашел, он с лесом одинаковый - а ты нет, ему тебя сразу видать, а тебе его чуть погодя. А это, несмотря на твой АКМ, не гандикап получается, а кошки-мышки...
Огляделся Край и скоренько отступил. Дернул, значитца, на заранее подготовленные позиции. Добежал до своего бункера, успокоился. Главное теперь - по лесу с опасением перемещаться, а там - авось. Уж он-то еще ни разу вроде не подводил.
На следующий день к вечеру поднялась суета. Псковские вознамерились вдруг устроить ночные стрельбы. Лютый раз пять извлекал Края из объятий Морфея и требовал уточнить координаты.
На шестой Край взвыл в голос, в микрофон то-иссь:
- Да товарищ же майор, да черта ли в ступе им нужно - куды уточнять, уж уточнили - дальше ехать некуда, они с первого залпа, что ли, все накрыть хотят? Прием!
Лютый бесновался, потому как, видимо, не один был. Край догадался и решил на Лютого не обижаться.
А еще, поразмыслив, решил по последней прикидке чуть сдвинуться, на глазок, и так утвердить. Все равно по целям никто не угадает. А кто и попадет - те по любому попадут, это не от координат, а от Бога. Там, у псковичей, человек пять попадальщиков-то. Край по учениям уже с полгода мотался и почти всех толковых артиллеристов в округе знал - а что ж их не знать, их всего сотня, меньше.
Лютый обещал на завтра тишь до полудня и дозволил почивать. А Край и так дрых, только в последнем усилии аккумулятор из рации выкинул, чтоб не тревожили попусту.
Утром рябчика изничтожил. Пошел на ручей, умыться, калашников на боку, от неожиданности и пальнул. Рябчик, бедолага, метра на полтора только от земли оторвался и - осыпался вниз. В виде перышек. Погоревал Край и плюнул. Нечего сдуру под АКМ бросаться.
- Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет отчизна нас!.. - грянул Край так, на всякий случай, от неожиданностей. Строевая песня на живность не хуже лесного пожара действует. Да и на человеков, кстати, тоже. Одни комары игнорируют.
Днем постреляли чуток, потом Никодимыч прилетел, тушенку с чаем сбросил, пить не стал, только сказал, что Лютый ноги поотрывает, ежели от рации в нужное время отлучится, и свалил сразу. Ввечеру опять тишина наступила. Пьют, небось, пскопские, с радости, как-никак четыре цели из двенадцати накрыли. И наши с ними жбанят. Окинул Край невидящим взором природу и прикемарил. Аккумулятор, как положено - долой. Режим консервации.
Ночь северная, хоть и белая, а тихая, спит Край, блаженствует. Только вдруг слышит - над самым ухом: гррых-гррых, гррых-гррых, часто так и тяжело, словно колобок многопудовый катится.
"Он, - подумал суеверный Край, - мишка. За рябчика посчитаться пришел. Сейчас нору мою отыщет и все, каюк".
Край нервно глотнул из фляжки и потянул тихонечко из-за головы АКМ. Давай, косолапый, топай, я готов. А может, сразу, в потолок садануть? Но мишка с краевой захоронки тут же ушел. Ну что бы тебе и вовсе убраться отсюда, раз ты такой умный, а? Я тогда хорошо-хорошо служить буду, за самогоном в деревню больше не пойду, молодых не трону, а, Миша?
Отошел медведь подальше, Край песок с башки стряхнул, расслабился. А потом слышит - гррых-гррых снова близится. И, похоже, аккурат со стороны березнячка, куда ход тянется. Нашел, скотина, мою дорожку, все, теперь не свернет.
Уперся Край спиной, снял с предохранителя, патрон в патронник, запасной рожок на колени положил, ждет. Пусть не разрывные, но с ног-то я его сшибу, как пить дать, а там поглядим. Ну давай, не томи, вот уж палец подрагивать начал...
- Край, ебена мать, где ты, паскуда, делся? А ну вылазь! - заревел медведь и фонариком по сторонам зырк-зырк.
Вдохнул Край, а выдохнуть забыл. Так с открытым ртом и замер, только руки еще что-то делать могут. Бережно АКМ взяли, в угол поставили, бушлатом прикрыли, будто и нет его вовсе. Не медведь это, майор Люткин, начальник разведки, перший краевский командир, земляк, почти кореш, зверь, не человек, ежели его не понимают. Но не медведь. Не-а.
Здоровенная медвежья шкура, малость попорченная калашниковым, подернулась дымкой и стала исчезать из мысленного краевского взора. А заместо нее возникла шкура Лютого, тоже, малость подпорченная. Вздрогнул Край и закрыл свой мысленный взор от греха.
Потом он долго еще себя уговаривал не рассказывать Лютому по пьянке, как хотел его заместо медведя на стенку повесить. Самое странное, что следы мишкины и вправду рядом с краевой землянкой нашлись. Был ли майор медведем или медведь майором - тайна сия велика есть. Майор, вообще-то, грузен был, свиреп и настойчив, мог запросто медведя одолеть. Эт'в смысле съесть, что ли? Или пригрозить, что съест... С него станется. Ну ты ври, ври...
Доктор и вовсе на эту историю рукой махнул после того, как рассказывая Беку все по порядку, случайно рябчика чижиком назвал. Не все вещи следует объяснять, смущенно сообщил он ухмыляющемуся комендору, некоторые время так и уносит необъясненными.
- Если тебя послушать, - развеселился Бек, - то это твое время давно уж надорвалось, получается. Так-то, геноссе интерпретатор. Ты тогда из одиночества только и мог, что медведя извлечь. Грубый ты, Доктор, был, неженственный. Как тебя к нам занесло, ума не приложу. Сослепу, что ли?
Как мне прозреть, Господи?..
Господи, Боже мой, как открыть мне глаза и увидеть Твой Мир во всем его чудесном и диком совершенстве?
Да и как я жив-то еще, идущий наощупь, когда и зрячие гибли, встав на эту дорогу, на этот Путь Твой, ведущий в бездны иного?..
Это страх, это ужас,
Это молния снизу,
Это вечная смоковница...
Наверху ее корни -
Внизу ее крона...
Там, в глубинах неведомого, но оттого не менее желанного...
Сжимается, почти исчезает все существо, вся сущность моя человеческая, когда возрастает перед самыми кончиками пальцев, перед самыми опущенными почти ресницами прохладное дуновение этого Пути.
Надолго, наверное, запомню я этот странный остров. Одни болота чего стоят. Знаешь, вот так вот вывалиться на опушку низкого густого леса, прочавкать с десяток шагов-саженей по трясине и рухнуть мордой в черничник. Дотянуться губами до нескольких сине-черных ягод, разжевав, выплюнуть веточку багульника, случайно попавшуюся вместе с черникой, и откинуться на спину.
Брезентовая куртка медленно пропитывается холодной болотной влагой, разгоряченное после бега тело постепенно остывает... Тишина. Только и слышно, как дышит болото, выравнивая свои бугры и ямы, а вместе - и совсем свежие еще мои следы.
Прямо перед глазами стремительно проносятся в небе клочья сероватых облаков, солнце то выплеснется на болото, то снова закроется ветхой кружевной дымкой. Великие Боги! кому и зачем может быть нужно еще хоть что-нибудь?
Мир остановился, замер, нет больше ничего ни во-вне, ни в-нутри. Амба. Дзен.
Где-то справа, в глубине болота, нарастает странная звенящая тяжесть. Там нет никого, да и быть не может, по определению: я один на острове и вчера, и сегодня, и завтра. Но там все-таки что-то есть, и от этого немеет правая рука и дикий холодный ужас разливается по телу. Кто?.. Кто-о?!. Зверь? Человек? Молния - вознамерившаяся - ударить?..
Я не верю ни во что, ты же знаешь, я верю в Знание и Порядок, в то, что мироздание есть таково, что... хм... Всяко. Не важно. Я не боюсь ничего и никого на ведомом мне белом свете, потому как - знаю. Но безотчетный страх наполняет меня и кажется, что именно теперь я и узнаю смерть. Тьфу, черт, да не смерть страшна, и не эта проклятая раздвоенность духа, страшен страх. Который можно тронуть рукой, настолько плотной пеленой он развешен в стынущем воздухе.
Я не помню, что я сделал тогда. Кричал, наверное, это хоть как-то осталось в памяти. Во всяком случае - меня отпустили и я обещал - или поклялся? - завтра же принести жертвы всем богам.
Думаешь, это шутка? Смешно тебе? Смейся, смейся. Дурак бы я был, если б надеялся, что ты мне поверишь. В это нельзя верить, можно только прожить.
Когда я призвал Гора-Рарога и Ура, Великого и Могучего, чтобы защитили меня, и очертил вокруг себя ножом круг - и мой нож выпал у меня из рук и исчез во мху - я тоже пробовал смеяться. Не получалось. Я побежал тогда, побежал через болото, падая, расцарапывая себе лицо, руки, теряя по пути сумку, шапку, каким-то чудом не провалившись в черные промоины, которых множество посреди тех болот...
Выбрался, короче. Грязный, мокрый, сигареты, спички - все переломано, вымокло, домой пришел - ноги подкашиваются, руки трясутся. Сел, закурил, в окно глянул - стемнело уже.
И всю ночь еще филин под окном ухал.
Жить одному трудно. Что в мегаполисе, что в лесу, что в пустыни. Трудно - а можно. Примутся мучать бесы, люди случайные, недобрые. А пуще того - сомнения. Кто ты, зачем забрался в глушь, что сохранить в себе пытаешься, да и нужно ли это кому, твое бережно хранимое. Как убедить себя в пользе и правильности бесполезного - по всем социальным канонам, и неправильного - с точки зрения общежительных ценностей, деяния? А ведь не только хранить надо - еще хочется построить, вырастить... Что? Кого?..
И вроде бы каждый день убеждаешь себя, уговариваешь, а все одно - не веришь. Не зря монахов по все века тунеядцами и нахлебниками звали: чудовищно тонка и зыбка та, почти неосязаемая грань между конкретной добродетельностью и полной отстраненностью от мира, от всех забот мирских.
Хи-хи. А я, ребята, чуть не сдох -
Та-ам, за границами явлений и границ.
Верней сказать, мне просто стало скучно
И я чуть-чуть не умер. Черных птиц
Уже я видел крылья, голоса,
Тяжелую их поступь различал.
Ан выкрутился, вырвался, удрал.
И право, жаль теперь: ведь я узнал...
Э-э... Что? Тьфу, четверти часа
С тех пор не минуло, как точно знал!
Кого бы здесь спросить?..
А спросить-то и в самом деле не у кого. Представь себе, на самую кратчайшую минутку, что не с кем тебе разрешить свои сомнения, что ни одна душа живая ни словом, ни формальным понуждением, ни радостью или дурацкой, глупой истеричностью не оценит твоего выбора между фактически неразличимым "чуть более правым" и "чуть менее". А ведь какие мерещатся катастрофические жизненные переменения от того, пойдешь ли утром снимать сети или - собирать грибы.
(Переменения тут, собственно, от того быть могут, что в сетях рыба на завтрак обретается, в идеале, конечно, ну а грибы - белые, их засушить можно и с большой выгодой туристам продать. А позавтракать как-нибудь обойтись. Зато деньги на дорогу появятся. Так что выбор не в переменениях, а в установке: обживаемся дальше или уматываем.)
А когда поутру ты глянешь в окно на проливной, с полуночи еще взявшийся дождь, - никто, никто на свете не посмеется вместе с тобой людской глупости. Не хлопнет тебя по плечу: вот так, мол, и наши души и все что здесь творится.
Почему-то вспомнилось, что очень давно я не фехтовал, не рубился на саблях. Еще с институтских времен. Вот именно поутру, в виду проливного этого дождя и вспомнилось.
Есть такой сказочный персонаж, который, шпагой размахивая посреди дождя, сух остался. Так он перед отцом отчитывался за годы ученья, которые папенька его сказочный звонкой золотой монетой оплатил.
Нас ведь с тобой никто в ученье не отдавал, увы. А как-то вот сами невесть чему - выучились. Вот дети наши... Впрочем, эт'я так, к слову.
В одиночестве все либо очень медленно делается, либо мгновенно. Так и тогда - я только вспомнил, а ноги уже сами вниз побежали, на первый этаж. Там у меня рессорина, загодя припасенная лежала, и вообще, что-то вроде кузницы устроено было. Разжег горн, из разбитой печи переделанный, и так целый день с железяками и провозился. Выковал себе нож, взамен потерянного на болоте, и шашку. Во всяком случае - что-то на шашку похожее. Теперь только рукояти бы...
Может зря все это? Может надо было мне ремесленником сделаться? Черт, до чего же приятно и радостно руками вещи изготовлять! Прям бросить все и...
Обхохочешься. Ты, брат, и так все бросил.
Боги мои, боги!.. Чудные, светлые боги, отчего же так не прямо, не вдруг и вовсе - криво и уродливо делается жизнь? Ведь знаю, и отчего - знаю, и как надо бы - тоже, а вот ведь, едва-едва почувствуешь, будто начало что-то выстраиваться, едва прогорит перед глазами пелена незрячести, чуть только на ощупь ступишь на верную, новую, сейчас прям изготовленную ступеньку, как раз-два, трах-ба-бах и рассыпается, разлетается все вдребезги и заволакивает окоем неразличимой мутью.
Грустно все это как-то. Впрочем - "грустно... Что делать? Работать". С этим, по крайней мере, не поспоришь.
Я, строго говоря, и не спорю. Так, вяло сопротивляюсь. Потому как с детства еще утвердил для себя невозможность работы без удовольствия, без вдохновения, без присутствия дикой, сжигающей жажды исполнения. Работа без вдохновения - так люди живут, так цивилизации гибнут, так окончательная мещанская революция произросла на месте сдохнувшей аристократической последней экспансии 18-19 веков. Короче, "кому-то то и жизнь...", а мы, уж ежели все хвалить, "играем не из денег".
Я считал повторы
Движения воли
В лучах самодельных лампад.
Я глушил остатки
Сердечной боли,
Покуривая самосад.
Я пил в деревнях,
Столицах и тюрьмах -
Короче, всюду, где пьют.
И раза три
Отчетливо умер:
Как Воин, Шаман и Шут.
Осень уже наступила, как-то надо с островов выбираться. Способ какой-нибудь изобресть. Вот хоть бы так:
Батура и поэты
Батура подрядился строить дом. Дело эт'конечно, прибыльное и приятное вместе. Особенно, когда ты плотник, умелец и всякое такое, сопутствующее. А это, в частности, означало, что был Батура пьяницей. И как назло - пьющим сильно, но спазматически, временами. Так сказать - пьяница второго разряда. А случилось, что именно в это время лишь он один из второразрядников был в завязке.
Эт'я к тому, что бригаду Батуре никак подобрать не удавалось. Перворазрядники денек проработают и сломаются, а чистая публика, из третьего разряда, и так по пальцам считана. И размениваться на жалкие полтора батурины лимона, тем паче имея в начальничках второразрядника?.. Мезальянс, моветон и западло.
(Про разряды я для простоты сказал. А то если строгую классификацию разворачивать - боюсь, затянет это занятие. И тема, по нынешним временам - в принципе не актуальная. Разве сейчас пьют?..)
Взялся Батура за топор, как и полагается, в понедельник. А аккурат в среду из леса вышли поэты. Числом два.
Увидал их Батура, возрадовался, распознав в поэтах братьев-второразрядников. И не желая ронять авторитет бугра, умельца и прочая - послал к поэтам Мулю.
(Муля, он, конечно, отдельного повествования заслуживает. История его уникальна, характерна и поучительна. Типичная история островитянина. Позже расскажу.)
Муля нашел поэтов там, где и должно было им быть найденными - у рыбкоповского магазина, что на ямах.
- Здорова, Морда, нальешь? - спросил Муля крупного поэта. Морда порылся в памяти и не нашел. По природной забывчивости и склонности вообще не числить себя чьим-нибудь должником.
- Здорова, Доктор, - продолжал тем временем Муля, - самолета вчера не было, а "Юшар" назавтра обещали, принес чего?
Доктор был поэтом роста среднего, но доброты и благодушия неизмеримого.
- Сядь, Муля, выпей с нами, - сказал Доктор и пихнул Морду в мясистый бок, - налей человеку.
Тот, успев припомнить все случаи совместного с Мулей пития, осознал, что давно должен Муле, и не один стакан, а дюжину, по меньшей мере.
- Ладно, глотни, Муля, колотит тебя, поправься.
Муля чинно выпил, пожевал предложенную корочку, вытер усы и с достоинством поднялся.
- Спасибо, мужики. Морда, Батуру видел? Он Горелому дом подписался поставить, так взял себе Черного и Лунохода в бригаду. Хе-хех... Черный запил, а Луноход упал и бревно на себя уронил. Ну, бывайте, мужики.
И Муля ушел.
Поэты допили бутылку, взяли еще одну и Морда сказал:
- Батура мне стакан должен и полпачки сигарет с прошлого года. А ты его зятя до Долгой доволок. Так что, пошли, Доктор.
Доктор был умный и все понял. А поняв - заявил:
- Смотри, Морда, сейчас уже октябрь, я больше трех недель работать не стану, не хочу. Надоест. Учти. Пошли.
И они пошли, и пришли к Батуре, и выпили, и поговорили, и назавтра пришли со своим инструментом. Но было сказано Батуре:
- Знай, Батура, что мы поэты, а потому - люди подлые, взбалмошные, ненадежные и ваще. Так что, не обессудь, ежели что.
- А-а-а!.. - сказал Батура, - херня, не ходовая часть. Я вам, мужики, верю.
И тут же решил, что наебет поэтов по максимуму. То есть - как получится. А поэты ничего не решали. Они и так жили как получится.
День, да другой, да третий, и вроде как складно все получается. Доктор - мужичонка крепенький оказался, хотя по виду вроде и не скажешь, - а вот семиметровое бревно вполне бодро волок и в венец сам укладывал. Да и Морда - ждал от него Батура лени, безделья и саботажа, ан нет, работает, пашет, аж пар через телогрейку валит. Сам-то хитрован Батура тоже честно себя вел: за мастеровитостью не прятался. Надо - черный пол колотить примется, надо - и на болото за мхом сходит.
А только как-то пришел к мужикам Туча и попросил закурить. Закурил и под навесом сел. Потом остался пообедать с тружениками, даже пару селедин к столу выложил. Потом еще сигаретку стрельнул и ушел в поселок. А к вечеру вернулся, со своим уже табаком, и опять сел под навесом. А когда пошли с работы по домам, и Батура свернул к себе на Заозерную, а Туча вслед за ним свернул - то Морда вслед сказал:
- Ты, Батура, человек взрослый. Так что учить и лечить тебя поздно. А только мы тоже, знаешь, сами себе хозяева. Так что дело твое.
- Да ну, - сказал Батура, - вот еще.
А Туча прогудел неразборчиво:
- Чего там, мужики, я ж понимаю, надо - значит надо, что ж я не понимаю, я ведь так, за карбас поговорить.
- Ладно, - сказал Доктор, - счастливо, Батура, тебе жить - тебе решать.
Назавтра, понятное дело, Батура не пришел. Поэты, кстати, тоже не пришли. Вернее, Доктор и мог бы, а - плюнул. Послал Фигуриного племянника проверить, дома ли Батура. Тот даже в квартиру не стал заходить - к дому только подошел и все понял.
Вечером к поэтам Фигура с Мулей пришли.
- Что, мужики, - сказал Муля, - бугор-то запил, я слышал, они с Тучей у Горелова были, авансу взяли, теперь долго ждать, а вы сами, может, достроите?
- Посмотрим, - сказали поэты и пошли к Фигуре в гости. Песни петь.
На четвертый день Доктор похмеляться не стал. Мужество проявил. Пока не стемнело - на койке валялся, размышлял и маялся, а потом пошел к Бармалею, насчет машины договорился. И в ночь весь рубероид и сотню листов шифера, что на гореловский дом Батура заготовил, на машину погрузил и на Фильтон отвез. Там Жулик себе баньку и сарай строил. Утром с Бармалеем рассчитался и ушел в Кемь, на "Беспробудном". А Морде с Батурой велел передать: я предупреждал, мол, вам жить - вам решать. Ноябрь уже.
А Батура Морде так ни копейки и не заплатил. Как и собирался. А дом Горелому только к весне достроили. Так получилось.
Что, Доктор, складно вышло? А ведь все и вовсе иначе было, а?.. И не важно теперь.
Я, когда на острова попал, поначалу только и мог, что охать, вздыхать и всхлипывать. Красота, мол, благодать. Так и ходил, затуманившийся и просветлившийся разом. Хорошо, если недели через полторы что-то различать вокруг себя приучился, слова какие-то выговаривать. Потом на Муксалму перебрался, сторожем, вот тут и началось.
Собственно - не оно, что-то там началось, а я начался. Ожил. Острова - жилища мертвых суть. Трупом я туда и попал. И всю эту бодягу - смерть, возрождение, муки похмельно-посмертные, там и пережил.
Началось-то эт'конечно, раньше, лет пять, вернее, пятнадцать, а то и все тридцать назад. По порядку рассказывать долго, да мне и самому уже неинтересно. А так - кусочками - может, что и получится.