Аннотация: В том, что у Самсона Самусива было довольно редкое отчество - Блюмингович, ничего особенно удивительного, конечно, нет.
Мих. Лимаренко
Светлой памяти СССР посвящается.
ОДИН РАССКАЗ
В том, что у Самсона Самусива было довольно редкое отчество - Блюмингович, ничего особенно удивительного, конечно, нет. Бывают и более экзотические отчества, не говоря уже о фамилиях. Самое удивительное заключалось в том, что Самсон был полным тёзкой со своим соседом Петром Ивановичем Зуёвым - и того, и другого всё население Слабогорной улицы с поразительным единодушием называло одинаково: "Жлоб".
Как-то разнить их при таком совпадении именных характеристик было поначалу непросто, но затем попривыкли, и Самсона меж собой называли "мордатый жлоб", а Петра - "вонючий жлоб", хотя никаких особенных запахов от Петра вовсе и не исходило.
Семьи у Жлобов тоже были абсолютно одинаковые: у Самсона - жена Изабелла и двое детей (Колька и Владимир) и у Петра двое (Леонид и Венька) да жена Кира.
Называли Жлобы своих домочадцев одинаково - "иждивенцы".
Где, по каким городам и весям, по каким дорогам и трассам насмешница-судьба отыскивала Самсона; по каким баракам и нарам, приискам и забоям вынюхивала она Петра - неведомо. Но, всё ж, добыла обоих. Добыла, схватила за шиворот, пронесла сквозь бури и пожары нашего неспокойного времени и пососедила в тихом городке Динамите.
Городок был действительно тихий, уютный и никакой особой промышленностью не отличался. Женское и детское население выращивало люцерну, гусей и кроликов, а всё мужское - работало на единственном заводишке, выпускавшем неизвестно что и именовавшемся официально "Завод технических изделий имени XVII съезда КПСС".
Завод охраняли военные и называли его не иначе как "ящик" или "пэ-я".
Что означали эти названия - никто в городе толком не знал. Иногда только, когда на "ящике" случались аварии, смутно ассоциировали это слово с запаянными и мало похожими на гробы цинковыми ящиками, в которых родственникам выдавали пострадавших. Ящики были лёгкими, и донести их до кладбища труда не составляло.
Кладбище располагалось в самом центре города, и дома окружали его двумя кольцевыми улицами. Правда, случалось, что некоторые ретивые родные и близкие возмущались этой лёгкостью и ругались в заводоуправлении, требуя распаять ящики, но военные не разрешали.
Самсон и Пётр работали, или, как они говорили "трудились", на заводе уже много лет. Работа нравилась. Платили хорошо, да плюс ко всему, можно было иногда умыкнуть пару литров технического спирта. Самсон спирт выпивал сразу же по приходу домой и потом долго валялся в дальнем углу огорода за кучей свежеперегнившего гусиного помёта. Стонал, ругал какого-то Митрича, скрежетал зубами и мочился под себя. Впрочем, к утру это всё кончалось, и он, попыхивая папиросой, уже стучал ногой в забор соседа:
- Петро! На работу!
Пётр же, несмотря на полное во всём сходство с Самсоном, не пил и не курил. Свою долю спирта он аккуратно сливал в цинковый ящик, украденный по случаю с хоздвора того же завода. Слив очередную порцию, Пётр загадочно подмигивал жене:
- На свадьбу.
Кира понятливо кивала головой, вытирая нос брату жениха, Веньке, краем "марселевого" одеяла, которым накрывался ящик. Ящик стоял на двух табуретках и служил обеденным столом.
- А ну-ко гулять, пострел! - смеялась она, шлёпая мальца по затылку. - Батька голодный с работы!
Смышлёный Венька мигом исчезал - свежо ещё было в памяти вчерашнее. Вчера батька тоже, слив спирт, ужинал, когда в дверь без стука вломился мордатый дядька Самсон, волоча за собой на штанине ихнего Рэкса. Мордатый шагнул прямо к столу (отчего Рэкс, задержанный натянутой цепью, оторвался вместе со штаниной) и выдохнул:
- Твой выкидыш, сосед ткнул пальцем в Веньку, - на нашей скамейке написал мелом: "Далой спикулянтов!".
Стало тихо. Отец сглотнул:
- Как?
- Да-лой спи-ку-лян-тов, - раздельно повторил мордатый и добавил с выражением:
- Твой выкидыш! - и опять ткнул в Веньку пальцем.
Долго потом Венькины крики сотрясали Динамит, долетая до противоположной околицы. В редкие минуты тишины слышались только причитания матери да рокот батьки:
- Учись! Учись! Учись! Учи русский язык, гнида! Не дАлой, а дОлой! Не дАлой, а дОлой, стервец!
Обидно было Веньке. Батька при нём говорил матери, что Самсон спекулянт. Точно. Весной это было. Тогда ещё отец выменял у Самсона трофейный велосипед на пачку махорки.
Вздыхал Венька, шмыгал носом, но вынес и второе отцовское наказание - сорок раз написать в тетрадке: "Долой спикулянтов!". Правописание второго слова в этом лозунге отцом не оговаривалось. А на другой день в школе Венька схлопотал двойку за диктант, написав, кроме прочих ошибок, и "удолой казак".
Вообще-то, тяга к шрифтовому творчеству у Веньки была, очевидно, от старшего брата, от Леонида. Леонид работал художником на заводе. Попал он в художники неожиданно. Помог случай. В день своего восемнадцатилетия Леонид, хлебнув из отцовского ящика, забрался на арку проходной завода и с величайшей тщательностью исправил в надписи
"Завод технических изделий имени XVII съезда КПСС" цифру XVII на краткое, непристойное слово. Был скандал. Грозили тюрьмой. Но батька, порывшись в комоде, сходил со свёртком в заводоуправление - и Леонида отпустили. А потом и художником зачислили.
Писал он таблички: "Не стой под грузом!", "Не влезай - убьёт!" и прочую дребедень. Неплохо и регулярно подрабатывал на стороне, исполняя эпитафии на могильных крестах и памятниках. Но больше всего Леониду нравилось раз в несколько лет переделывать цифру на висящем в центре города плакате "Решения XXII съезда КПСС - в жизнь!". Нравилось Леониду, когда от его кисти рождалась новая цифра - XXIII. За эту работу платили особенно хорошо. Поэтому и свадьбу свою Леонид приурочил к моменту получения гонорара за цифру XXIIII.
У Самсона было не меньше хлопот и неприятностей с детьми. Изабелла воспитанием сыновей не занималась. Она была прикована к постели параличом и поднималась только тогда, когда мужа не было дома. Косила люцерну, задавала кролям корм, вяло переругиваясь через забор с Зуёвской Кирой. Впрочем, ссорились они редко и крепче, чем "сучья стерва" или "подстилка немецкая" выражений не употребляли.
Из сыновей Изабелла больше любила меньшенького - Кольку. Тот рос способным парнишкой, учился на "отлично". В классе к нему подсадили соседского Веньку - отпетого двоечника, чтобы Колька его подтянул, следуя лозунгу "Стал отличником - сделай товарища!". Лозунг этот висел в их родном 5-А над доской, под Лениным, и был изваян тем же Венькой (не без помощи старшего брата, конечно). Проблем с учёбой у младшего Самусива не возникало. Науки давались легко, и нерастраченную энергию и залежи одарённости он щедро использовал по своему усмотрению. Особенно преуспевал Колька, как было записано в протоколе заседания педсовета: "в сочинении нецензурных рифм и осквернении фамилий преподавателей школы". По этому поводу Самсона неоднократно вызывали к директору. Просили повлиять на не в меру одарённое чадо, зачитывали Колькины опусы. На нецензурные рифмы Самсон реагировал слабо и недоуменно, а вот за осквернение фамилий классного руководителя, Евгения Борисовича Банного, и математички, Беллы Эммануиловны Лядской, Колька был бит отцом крепко, долго и с назиданиями. Из назиданий Колька вынес не поддающееся счёту и запоминанию количество новых для него нецензурных рифм, а процент осквернённых фамилий преподавателей школы достиг отметки 100.
В наличии у Кольки таких особенностей мышления ничего странного не было. Как Венька Зуёв тянулся к живописным манипуляциям под влиянием Леонида, так и Самусив-младший, безусловно, равнялся во всём на своего старшего брата - Владимира. Так его назвали в честь Суворова, а когда через три года выяснилось, что Суворова звали не Владимир, а Александр, метрику выправлять уже не стали.
Владимир Самусив, хоть и работал на заводе электриком, писал стихи. Сначала - просто для себя, в тетрадке, а потом, под псевдонимом Самсон Дантец, и для заводской многотиражки "За взрыв".
Жлобы гордились своими "иждивенцами", хоть виду особенно не подавали. Правда, Зуёв по дороге с работы немного дольше обычного задерживался у плаката "Решения XXIII съезда КПСС - в жизнь!", присаживался на канистру с очередной порцией "технического" и умилённо смотрел на творение сына, добрея щетинистым лицом. "Моя порода! Это тебе не Самсонов стихосос", - резюмировал Пётр Иванович и помолодевшей походкой отправлялся дальше, не ощущая тяжести пудовой ноши.
Самсон о своём сыне был иного мнения, и стихи его читал внимательно. Больше всего нравились военные:
Налетели мессершмиты и фантомы -
Разбомбили хату, кузню, магазин
И побили очень много населенья:
Из живых остался я один.
А в любовной лирике терялся и, прочитав:
"Она звала, она меня манила,
Всегда и всюду помня об одном,
Что для неё чреватость чувств бессильных
Сегодня, завтра и потом",
долго сидел молча и каменно, вперившись невидящим, стеклянным взором в парализованную Изабеллу, пока на заводе не взгрохатывала маленьким землетрясением очередная авария и не выводила его из оцепенения.
Тогда, обычно, во всех домах вырубался свет, и вместе с едким динамитным дымом, под визг далёких пожарных сирен, в городок вползала трепещуще-розовая от дальнего зарева, густая и удушливая ночь. По радиальным улицам и улочкам, расползаясь по кольцевым, она стекала от окраин к центру, сливаясь там в зыбкое, утыканное крестами облако. Облако росло, чернело, ширилось и накрывало собою и центр, и околицы, и завод, и Слабогорную улицу; тушило мраком дальний пожар и сжирало последние звуки дневной суеты своей ватной аспидной пастью.
И уже не различить - то ли сова ухает на спящем кладбище, то ли за навозной кучей мается и стонет Самсон...
В одну из таких ночей Самсон отправился за Добычей. Добычей в городе называлось всё, что можно было стащить с завода. Утилитарность добытого значения не имела. Ценились добротность, размер (чем больше - тем лучше) и красота вещи.
Сунув за пазуху мешок, Самсон вышел на улицу. Он спустился по Слабогорной до Первой кольцевой, затем пересёк вслепую кладбище и бесшумно юркнул в амброзию за лозунгом "Решения съезда - в жизнь!". Заросли были абсолютно непроходимые и лишь утрамбованная несколькими поколениями рабочих ботинок тропа, ведущая прямиком к дыре в заводском заборе, нарушала эту девственную непроходимость. У забора Самсон лёг на землю (дальше нужно было ползти) и заглянул в дыру. И сразу же увидел Добычу.
Озаряемая неясным мерцанием головешек от недавно потушенного пожара, она лежала совсем рядом - большая и красивая. Даже, пожалуй, чересчур большая и красивая.
"Как же это её никто не упёр до сих пор?" - спросил внутренний голос.
Вопрос остался без ответа, но всё же посеял смятение в душе у Самсона. Он замер и прислушался. Храпел часовой на вышке... На пепелище переругивались служаки из похоронной команды... В цеху громыхнуло - то ли взорвалось что-то, то ли кран упал... Чуть поодаль, в отстойнике с мазутом, зачавкало - блюёт кто-нибудь... Обычные заводские звуки. Ничего подозрительного. Внутренний голос молчал, и Самсон двинулся по-пластунски вперёд - к Добыче. И только тогда, когда он схватил это большое и красивое и потянул к себе, внутренний голос внятно и убедительно произнёс: "Кранты, Самсон. Это приманка".
Всё ожило: выскользнул из железной петли и, прочертив по ночному небу бело-жёлтый шрам, отлетел стопор; пружина, взвизгнув как ударенная болонка, распрямила свои скрученные в смертельный комок кольца - и ржавая от крови дуга, стремительно переметнувшись на привычные полкруга, разрубила Самсона на две подпрыгнувшие части. На какую-то долю секунды в голове у Самсона промелькнула мысль. Последняя мысль. Она возникла вся сразу, целиком: "Хорошо-что-не-больно-наверное-потому-что-быстро-это-не-Добыча-а-приманка-а-это-мышеловка-только-очень-большая".
Самсон попытался, как обычно, сформулировать её для себя словами, но на этот раз у него было слишком мало времени. Время кончилось на первом же слове - "хорошо". А мысль, не распадаясь на составные элементы, тускнела и угасала вместе с сознанием, пока не угасла совсем...
Приятного во всём этом было, конечно же, мало. Но, всё же, было. К моменту срабатывания этой адской мышеловки Самсон уже знал, что всё происходящее - сон, но не просыпался намеренно. Очень интересно было узнать - что же будет дальше. Дальше не было уже ничего, и Самсон Самусив открыл глаза навстречу восходящему субботнему солнцу.
Оглядевшись, он обнаружил, что лежит под забором на границе с участком Петра, а через его, Самсона, огород ночью протащили, очевидно, что-то тяжёлое, оставив на грядках люцерны мокрый, лохматый след. "Ползал-таки во сне", - заключил Самсон и огляделся уже настороженно. И только убедившись в том, что, кроме этого следа в люцерне, других признаков ночного кошмара не наблюдается, облегчённо вздохнул и проснулся окончательно. Попытался вспомнить сколько вчера было выпито и чем закончился день, но быстро бросил это занятие, зная его бесполезность.
Самсон воткнул в зубы мятую "Беломорину" и чиркнул спичкой. После первой же затяжки стало легче. Похмелье чуть-чуть ослабило свою тошнотную хватку, но тут же, реагируя на контакт с никотином, дал знать о своём бедственном положении желудок, или, как говорил Самсон, "абдомен".
Это шустрый Колька, вычитав как-то в словаре, что абдомен - брюшко у членистоногих животных, спросил у отца:
- Па? А это кто - членистоногие?
Самсон ответа не дал, но, усомнившись в цензурности слова "членистоногие", взял у Кольки словарь и внимательно изучил всю страницу. А, наткнувшись там же на слово "абандон" - изъял словарь у сына из обращения, лишив тем самым Кольку одного из главных пособий по составлению печально известных "нецензурных рифм". Но слово "абдомен" понравилось своим научным звучанием, и Самсон не упускал случая им щегольнуть.
Самсон присел тут же, у забора, хотя дощатый сортир кособочился совсем рядом. Сортиром Самсон не пользовался, считая, что там можно задохнуться от собственных газов, и отдал его в полное распоряжение Кольки. Того однажды привели домой дружинники с повязками, застукав за украшением стен общественной уборной нецензурщиной, и Самсон педагогично позволил сыну использовать для этих целей собственную ретираду. И усилил воспитательное воздействие фразой:
- А будешь марать городскую парашу - в ней же и утоплю!
Самсон поднялся, застегнул штаны и заглянул поверх забора к соседу. Пётр сидел у верстака и чистил шилом свои вставные челюсти, зажав их для удобства в слесарные тиски. Выковыряв из зубов очередной застрявший кусочек пищи, он подносил его к глазам и долго и внимательно изучал. Некоторые кусочки отправлял в рот, а некоторые с омерзением стряхивал на землю, и их пожирал Рэкс, звеневший цепью тут же, под ногами у хозяина.
- Здоров, Зуёв! - окликнул Самсон соседа.
Пётр оторвался от своего занятия и нервно передёрнулся, увидев торчащую над забором голову соседа.
- Здоров-здоров, - отозвался Пётр, отметив, однако, про себя: "Я б с такой мордой - повесился".
Аккуратно вставил зубы в рот, предварительно полирнув их рукавом, и поинтересовался:
- Как там твой жених? Всё стихи строчит?
- Не. Ещё с ночной смены не пришёл. Скоро будет, - ответил Самсон и стукнул кулаком по доскам забора. - Ну что? Ломать будем?
- Да, пожалуй, начнём, - согласился Зуёв. - Ещё ж столы сбивать - пусть бабы накрывают. И навес же ж надо.
Убрать забор соседи договорились заранее и по необходимости. Предстояло грандиозное событие - свадьба.
Старшие сыновья Жлобов, Леонид и Владимир, привели в прошлое воскресенье своих невест и, познакомив их с родителями, сообщили, что торжественное бракосочетание назначено на субботу грядущей недели. Внешний осмотр будущих невесток убедил, что дальше тянуть со свадьбой просто неприлично.
Самсон не возражал. Он свадьбы любил и откровенно радовался предстоящей. Суетился вокруг Ларисы, так звали избранницу Владимира, вводя её в смущение то вопросом: "Ну что? Родим богатыря мы к исходу сентября?", то советом: "Тяжёлого не поднимай, а то, не дай Бог, скинешь".
У Изабеллы реакция на происходящее была слабой и неопределённой, но не отрицательной.
Будущую невестку Зуёвых звали Телеэфира. Выбор сына понравился. Только Пётр что-то невнятно пробурчал, услыхав имя. Но и он успокоился, узнав, что можно просто - Фира.
Свадьбу решили сыграть одну на два двора, и вечером того же дня, когда молодёжь разошлась, соседи собрались в доме у Самусива - обсудить план действий. Женщины, сидя на кровати, пили чай и, ежеминутно переходя на шёпот, решали свои проблемы, а главы семейств держали совет за поллитровкой "технического". (Трезвенник Пётр в особо торжественных случаях позволял себе выпить рюмку-другую). Дети на полу играли шашками в "Чапаева". Венька и Колька не были выставлены за дверь только потому, что их присутствие было необходимо при составлении списка гостей. Приглашённым на свадьбу мог быть только тот житель Динамита, который не называл бы Самсона - мордатым, а Петра - вонючим жлобом. По крайней мере, публично. Этот критерий был решающим. А информацией по данному вопросу младшие чада владели в полном объёме, черпая её из школьных контактов.
- Я считаю, - предложил Пётр, закусывая селёдкой, - человек пятьдесят достаточно будет.
Самсон закурил и пыхнул папиросой:
- Вполне.
- Так и запишем, - Пётр аккуратно вырисовал на листке бумаги цифру 50. Потом подумал и обвёл её кружочком. - Но это только знакомых. А прибавить сюда родственников. Наших. И ваших. Да и невесты не сироты... Это ж сколько будет?
- Сто! - звонко выкрикнул снизу Венька.
Все разом повернули головы к Веньке. Воцарилась тишина. Стало слышно как в углу зудит карликовой бормашинкой спелёнатая пауком муха. Все уставились в угол с сосредоточенностью старцев, впервые обретших слух и, казалось, не дышали. Муха смолкла. Пауза становилась тревожной. Первым встрепенулся Самсон:
- Накормить мы их, конечно, накормим, - он старательно затушил окурок в селёдочном глазу. - А вот где рассадить такую ораву?
Проблема была не из простых, но после недолгих дебатов её решили просто и остроумно. Было решено выдернуть из земли забор, разделяющий соседские участки, уложить его горизонтально на кроличьи клетки, накрыть брезентом - вот тебе и стол; а над столом, на случай дождя, соорудить навес из того же брезента. С брезентом проблем не возникало - в Динамите он был тривиальной Добычей.
Самсон налил ещё по полчашки и, со словами: "Внутрикишечная инъекция. Оч-чень симулирует свежесть мозга", выпил. Пётр недоверчиво покрутил головой, но выпил тоже. Закусив, приступили к поимённому отбору гостей.
Начали со своей улицы. Проверку на лояльность к Жлобам выдержал только один человек со всей Слабогорной - глухонемой Владлен Сорокин. В спецшколах он не обучался и во всех случаях жизни пользовался только тремя жестами: бил себя в грудь кулаком правой руки, тыкал в собеседника указательным пальцем левой, а затем хлопал ладонью своей левой руки по локтевому сгибу сжатой в кулак правой. Это можно было понять как угодно, но только не как "жлоб", и Владлена в список приглашенных внесли. Свою роль сыграло и то обстоятельство, что на заводе к Сорокину относились хорошо и как специалиста - работал он диспетчером в транспортном цехе - ценили.
Остальным соседям отводилась роль завистливых свидетелей эпохального пиршества.
Покончив со Слабогорной, тёзки принялись за Первую кольцевую. Центр города был отброшен сразу, поскольку там располагались только кладбище и заводоуправление. С Первой кольцевой решили пригласить Сергея Петровича Матюка, преподавателя музыки, по кличке Мефодий. Это прозвище он получил за абсолютное сходство с героем книги "Козёл Мефодий". Со своим аккордеоном "Weltmeister" Мефодий был желанным гостем на любом застолье. Знал он, правда, только одно музыкальное произведение - "Красный сарафан", но исполнял его виртуозно и с переключением регистров, что безотказно приводило слушателей в восторг. Мефодий был включён в список без колебаний, а вот со следующей кандидатурой, Иваном Кальтенбруненко, получилась промашка. Иван точно попал бы в список гостей, если бы Колька не вспомнил вовремя о своих обязанностях и не сообщил:
- А меня Кальтенбруненко всегда называет жлобским отродьем.
- Жалко, - вздохнул Самсон, разглядывая на просвет пустую бутылку. - Ну, что ж. Обойдёмся и без него.
Колька так и не понял о чём сожалеет отец, но жизненный опыт подсказывал, что уточнять не следует.
А Самсон, как и Пётр, хотел бы видеть Ивана Кальтенбруненко на свадьбе. Иван был в городе человек знаменитый. Во-первых, он был делегатом на последнем съезде партии, а во-вторых, у него в огороде стояла самая большая и красивая Добыча - гигантский, шесть метров в диаметре, радар. А когда волкодав, привязанный к нему для охраны, переходил с места на место - радар вращался, поблескивая своей сетчатой поверхностью, и казалось, что он работает. Но "жлобское отродье" не могло быть проигнорировано, и Иван в заветный список не попал. Больше на Первой кольцевой никто не жил. Часть кольца от Советской радиальной улицы до Юбилейной параллельной занимали два здания - баня и санэпидемстанция. На весь следующий квартал раскинулось футбольное поле, заваленное металлоломом, посреди которого высилась двухэтажная красавица-школа. Школу построили пленные немцы, и деревянный барак, где жили когда-то строители, напоминал о том далёком времени, догнивая свой век в районе вратарской площадки. Квартал заканчивался улицей Пионеров-героев. На неё смотрел зарешёченными окнами городской ломбард имени Павлика Морозова, расположившийся в одном здании с горотделом милиции и универсальным магазином "Хозбакалейгалантторг". Правда, магазин был закрыт на переучёт и следствие с тех пор, когда, во время внезапно нагрянувшей плановой ревизии, пьяный в стельку завмаг Воронкин заперся в подсобке и повесился, не приходя в сознание. Тогда же пропала без вести завсекцией бакалеи Надя Косова (её уже два года почти никто не видел), а Изабеллу - жену Самсона, работавшую старшим продавцом, - разбил паралич. Изабелла тяжело переживала потерю рабочего места. Когда ещё такое найдёшь - и центр города, и рядом с домом (Слабогорная начиналась сразу же за принадлежащим магазину пустырём).
Слабогорная была последней из радиальных улиц. Весь оставшийся сектор Первой кольцевой представлял собой единый ансамбль, состоявший из Дома культуры и центральной проходной завода имени XVII съезда КПСС.
Дом культуры отличался монументальностью и изысканностью архитектуры. Фронтон покоился на восьми дорийских колоннах, увенчанных разлапистыми коринфскими капителиями. Фриз украшали рельефные фигуры рабочих и колхозниц, жнущих и кующих в самых разнообразных позах. Каждый из многочисленных портиков поддерживал атлант напару с кариатидой. Атланты были с кувалдами, реже - с отбойными молотками или штангенциркулями, а кариатиды - с серпами. Поскольку руки каменных трудяг были заняты укрощением многотонности железобетонных мраморных балок, то свои инструменты они держали в зубах.
Проходная выглядела попроще: шлакоблочная будка, турникет из гнутых труб, железные ворота со звёздами и сваренная из арматуры арка с указанием назначения завода и информации - имени какого он съезда.
Завершала ансамбль полированная гранитная глыба. На передней части постамента было высечено: "Сержанту Петрову - первому ворвавшемуся в освобождённый город", а наверху, в окружении букетов цветов, стояли выкрашенные бронзовой краской сапоги Петрова - всё, что осталось от отважного сапёра.
Заводской забор, начинавшийся от проходной, огибал постамент полукругом и тянулся вверх по склону, параллельно Слабогорной улице. Пройдя тылами хозяйских подворий, он уходил дальше, за город, цепляясь за низкое небо штыками сторожевых вышек. Он то исчезал в овраге, то вновь появлялся на дальнем косогоре, чтобы, в конце-концов, выползти из амброзии с другой стороны всё той же проходной. Завод стонал за колючей оградой, потел мазутом, кислотой и ещё какой-то гадостью; сипел, как тяжелобольной прикрытым осклизлой марлевой повязкой свищом, и, вцепившись в землю когтями фундаментов, выдавливал из себя то, секретное, для чего и был создан.
Роды не всегда бывали успешными, и тогда не обходилось без воя спецмашин и отключения электричества.
Погас свет и в тот вечер, нарушив торжественность процедуры составления гостевого перечня. Самсон привычно, буркнув незлобиво под нос: "Мать бы ихнюю в лоб", - достал из кармана свечку, зажёг её и установил в закапанном парафином блюдце на середине стола. В комнате стало тесно от разросшихся теней: они оккупировали всё свободное от людей пространство и казались теперь весомее и значительнее своих хозяев. Лица собравшихся, потеряв в неверном свете свечи остатки привлекательности, очарования общей картине тоже не придавали. Стало неуютно и как-то жутковато.
- Может, после закончим? - предложил Пётр, и, зевнув, добавил: - Вторая кольцевая длинная ж. И до утра всех не перебрать.
На том и порешили.
Кира засобиралась домой, подгоняя недовольного Веньку. Пётр тоже встал и двинулся наощупь к двери. Самсон вышел проводить соседей до калитки. На улице постояли немного и полюбовались полной июльской луной. По ней красиво ползли чёрные космы тянувшегося с завода дыма. Зрелище было завораживающее, и все долго бы ещё предавались созерцанию, если бы внезапно налетевший ночной ветерок не залопотал листьями в саду у соседей через дорогу. Зуёвы, испуганно озираясь, торопливо исчезли в своём дворе. В темноте хлопнула дверь и лязгнули запоры. Самсон сплюнул, выбросил окурок и тоже ретировался...
Сад на противоположной стороне Слабогорной пользовался дурной славой. Представлял он собой абсолютно непроходимое и непроглядное, ствол к стволу, скопище неведомых деревьев - высоченных, искорёженных, сплёвшихся и сросшихся между собой колючими ветвями сверху донизу. Назвать это садом можно было с очень большой натяжкой, но другого слова жители Динамита придумать не смогли.
Когда-то на этом месте жила бабка Горпина, и никакого сада вовсе не было. Бабка вела своё хозяйство не как все: люцерну не выращивала, кролей и гусей не держала; на всех десяти сотках земли обильно произрастали зелёные и оранжевые тыквы, а в крытом соломой хлеву хрюкали и повизгивали поросята. Бабкин стиль хоть и шёл вразрез с общественным мнением, но, всё же, никаких неприятностей и неудобств согражданам не доставлял.
Всё началось после смерти бабки Горпины, когда в опустевший дом вселилась её внучка - Поля. Вообще-то, поначалу она хотела продать бабкин дом и вернуться обратно в свой Центроград - продолжать искать счастье. Но судьба распорядилась по-другому, и счастье своё Полина встретила именно здесь, в Динамите. Пришёл к ней торговать дом кудрявый Ким Задонец - бывший воин-пограничник, красавец-бригадир и член цехкома - да так в этом доме и остался навсегда.
Завод организовал комсомольско-молодёжную свадьбу с оркестром и красным шампанским, и зажили Задонцы душа в душу, в мире и согласии. Один раз за всю жизнь только и поссорились, когда сын родился. Поля хотела назвать первенца Израилем, в честь своего отца, а Ким мечтал продолжить свою семейную традицию: КИМ - Коммунистический Интернационал Молодёжи, значит и у сына должно быть соответствующее имя. Верх одержал глава семьи. Наследника нарекли Славой - в честь КПСС.
Неприятности у Задонцев начались, когда Славка перешёл в третий класс. По просьбе сына Ким подписался на журнал "Юный натуралист". Никто не мог предположить тогда, что безобидный "Юный натуралист" в сочетании с "Политическим самообразованием" может стать причиной событий трагических и душевредных.
По фатальному стечению обстоятельств Ким прочитал в "Юном натуралисте" довольно обширную статью о Мичурине, а в "Политическом самообразовании" - крохотную заметку о мировых ценах на розовое масло. Наблюдательность бывшего пограничника соединила эти две информации в единый образ, а тренированный мозг члена цехкома тут же сделал единственно верный вывод: нужно, используя Мичуринские методы, привить чайную розу (на кладбище розовые кусты росли в огромном количестве) к дикорастущей акации. Оставалось определить экономичность предполагаемого мероприятия. Ким взял карандаш и, стараясь ничего не упустить, записал цифровые данные для расчёта:
1. Площадь земли (за вычетом дома, хлева и соб. будки) - 900м².
2. Сколько посадить акаций - 900 шт.
3. Привить на каждое дерево веточек розы - 300 шт.
4. Сколько новых побегов даст каждая прививка через три года - 8 шт.
5. Сколько получится (с каждой веточки) розового масла - ну, пусть, 20 гр.
6. Сколько стоит один гр. розового масла (если в рублях) - 20 руб.
Перемножив цифры из пунктов 2, 3, 4, 5 и 6 и увидев результат, Ким побледнел. Итоговая сумма поражала своей необъятностью. Она почти совсем не пострадала даже тогда, когда Ким вычел из неё затраты на удобрения, маслодавильный пресс и доставку готовой продукции на рынок в Центроград.
Ким вырвал листок с расчётами из тетрадки, бросил его, скомкав, в печь и долго смотрел на пламя слезящимися, безумными глазами.
Ранней весной закипела работа. Ким выкапывал в ближайшей лесополосе молоденькие акации, переносил их на свой огород и высаживал в заранее подготовленные ямки. В каждую ямку уже были насыпаны щедрой рукой азотно-фосфорно-калийные удобрения, вперемешку с коровьими лепёшками и стимуляторами роста. Удобрениями Ким пичкал свои насаждения и в дальнейшем, регулярно и обильно, так что уже через год склады магазина опустели. Тогда Ким пошёл другим путём: он таскал с завода всё, что по внешнему виду хотя бы отдалённо напоминало селитру или суперфосфат, карбамид или аммофос, и любовно потчевал своих колючих питомцев зловонными растворами. Сад рос буквально на глазах. На третий год Ким занялся главным делом - прививкой. Процедура была сложной, трудоёмкой и небезопасной - колючки на вскормленных необычным способом акациях выросли пугающих размеров, и к окончанию работ по прививке в глазах у Задонца вместо блеска одержимости всё чаще вспыхивали искорки жестокости и первобытной суровости.
От постоянных физических перегрузок в течение этих трёх лет у Кима образовалась грыжа, и пришлось лечь в больницу, где он провалялся два года, перенеся несколько операций. Затем последовала годичная реабилитация на грязях в Краснозмейском санатории для работников цехкомов. В итоге получилось, что не был дома Ким Задонец целых три года.
Всё это время сад оставался без присмотра и, вырвавшись из-под опеки преобразователя природы, развивался по собственному усмотрению. И развился в отвратительного монстра, утыканного ядовитыми шипами и заросшего шершавыми, иссиня-чёрными листьями. Молодые побеги заполнили межствольное пространство с густотой осетинской щетины, а в росте и в колючести намного превзошли материнские деревья. С ублюдочных коричневых цветов постоянно сочилась и капала на землю какая-то тягучая, воняющая креозотом слизь, а в самой середине непроглядной чащобы что-то чавкало и, казалось, ворочалось. На сад всё это было похоже так же, как зелёный дикий кабан с головой слона и жалом скорпиона на голубиное яйцо.
Когда Ким, исшрамленный и перетянутый бандажами, как революционный матрос пулемётными лентами, переступил после долгой разлуки родимый порог и увидел плоды своих стараний - с ним случился первый инфаркт.
А когда Ким, очнувшись, открыл глаза и посмотрел на сад ещё раз - с ним случился второй инфаркт.
Вызывали "скорую", но в этот раз Полина мужа в больницу не отдала, а лечила самостоятельно. Мастерица на все руки, она выходила своего ненаглядного, умело сочетая горчичники, банки, настойки шалфея и календулы с валидолом и прямым массажем сердца. Через неделю Ким уже выходил на свежий воздух и задумчиво сидел на скамейке у ворот, опершись на палочку. На сад он больше не смотрел - и врачи запретили, и Полина не советовала.
Самое неприятное случилось в начале июля, за неделю до семейного совета у Жлобов. Среди ночи в саду что-то завыло. Завыло так жутко и грандиозно, что сука Короста, сторожившая сад, сорвалась с цепи и разбилась насмерть, налетев в темноте на фонарный столб, а утренняя смена на заводе задержалась на два часа - люди боялись выйти из дому.
Кима вызывали в заводоуправление, "на ковёр" к начальству. Беседа в парткоме длилась более двух часов. О чём говорили - узнать никому не удалось, но выбежал оттуда Задонец весь мокрый и взъерошенный, с топором в руках.
С этим топором он набросился на свой сад, разя колючих уродцев направо и налево, и выкрикивая при каждом взмахе: "Твою Мичурина мать!". Но деревья оказались топороустойчивыми, и неизвестно, чем бы это всё кончилось, если бы Полина не увела обессилевшего и истерзанного шипами мужа в дом.
Выполз он на свет божий только в субботу и теперь, сидя на скамейке, бессмысленно созерцал как Самсон и Пётр ломают забор...
Забор соседи свалили быстро и довольно удачно - один край сразу же лёг на заблаговременно подставленные клетки с Зуёвскими кролями. Под другую сторону будущего стола Самсон, под аккомпанемент рекомендаций родственников, подставил все пять своих клеток.
Родственники Самсона приехали ещё вчера и теперь слонялись по двору, не зная чем заняться. Путались под ногами, мешали советами, задавали ненужные вопросы, назойливо требуя к себе внимания.
Чем занять не в меру энергичных с похмелья гостей придумал Пётр. Он поручил им заняться собакой: отвязать Рэкса от будки и привязать в дальнем углу огорода, объяснив:
- А то ж он всю свадьбу перекусает. Шизофреник чёртов!
Возня с незнакомым и нервным псом отвлекла гостей на несколько часов, и хозяева могли спокойно заниматься своими делами.
Вообще-то, приехавшие были не близкими родственниками Самусивов, и в гости их никто не приглашал. Самсон уточнял этот вопрос с Изабеллой и, на всякий случай, с Петром, но безрезультатно. Выяснили только более-менее определённо, что Юлий Пидул - так назвался гость, лобызая Самсона и называя его при этом "дяхан", - племянник Самсона, а пьяная женщина, приехавшая вместе с ним, - жена его соседа или сослуживца.
У Самсона ни братьев, ни сестёр не было - и племянником этот самый Пидул быть не мог. Но приехал он из села Чужаки, где, по словам Юлия, была родина двоюродной бабки Самсона, и какая-то степень родства, возможно, если разобраться, всё же была. Все сомнения развеялись, когда Юлий провозгласил:
- Дяхан! Я не хочу, чтобы ты думал, что не все слова, сказанные мной, соответствуют тому, что я сказал, - и выставил на стол трёхлитровую банку самогона.
Когда стемнело, и Изабелла загнала Кольку в дом спать - утерянные когда-то родственные связи были уже полностью восстановлены.
На что пьяная женщина хрипло захохотала, Изабелла сплюнула, а Пидул уточнил:
- Село Чужаки, колхоз "Искра". Наливай.
- А это - тётя? - с большим сомнением спросил Колька, уставившись на пьяную женщину.
- Тётя, тётя, - подтвердил Юлий. - Тётя-Мотя. А ты пионэр?
- Пионер.
- Молодец! Я тоже пионэр, - радостно заржал "дядя". - Юннат-тимуровец!
Сидящие за столом зашлись смехом.
- А я, когда вырасту, как вы, - буду коммунистом, - заявил Колька. - И буду лес рубить для паровоза.
"Дядя" поперхнулся самогоном и посерьёзнел:
- Лес рубить? Эт-то хорошо. Но - нормы выработки, Коля! Ёшь твою налево! - Юлий обхватил голову руками и закачался всем туловищем, рискуя свалиться на пол. Потом брякнул руки на стол и, мгновенно забыв о Кольке, перескочил на другое, обращаясь уже к Самсону:
- Я ж ничего не вижу, говорю. Слепой, говорю, как музыкант. Понял? А он? Не знаешь? она знает, - Пидул мотнул головой в сторону "тёти-Моти" и икнул. - Говорит, будешь ночным сторожем. Понял? Ноч-ным. Всё равно, говорит, темно. А яма! Не поверишь!
- Поверю! - Самсон решительно хлопнул по столу ладонью.
- Ладно. Наливай.
Все выпили.
- Да, - продолжал Юлий. - В ширину - во! В длину - вообще! Даже больше. Глубина-а! И днём дна не видать. А я ж ночью. Ну, и это дело... Охраняй, говорит... Ты представляешь?! А берданка - казённая. Ты понял? Вдре-без-ги! Вдребезги, говорю. И нога. Два месяца - гипс. Но всё путём. Уже зажило. Глянь!
Новоявленный племянник водрузил на стол ногу в дырявом носке и, чудом не опрокидываясь вместе со стулом, подтащил вверх штанину, оголив волосатую ногу. На ноге синела корявая наколка: "Они устали", а чуть повыше: "Левая".
- А, нет! На другой, - Юлий решительно начал менять ноги местами.
Эта процедура особого ущерба застолью не нанесла, поскольку "тётя-Мотя" успела схватить банку с самогоном со стола и прижать к груди.
На шум выскочил уже было уснувший Колька и ошарашено воззрился на дядю Юлика из колхоза "Искра". Верхняя часть лежащего на полу дяди была накрыта скатертью в мокрых разводах, а нижняя - перевёрнутым ножками вверх столом.
Не дослушав до конца мнение Изабеллы по поводу происходящего, вся компания на цыпочках, сваливая оставшиеся стулья, двинулась к выходу. Допивали уже во дворе, разложив нехитрую снедь на кроличьей клетке. Под этой же клеткой гости сегодня и проснулись.
Домики ушастых грызунов заметно потеряли в живом весе со вчерашнего дня, и в воздухе витал аромат жареного мяса, а кроличьи шкурки, облепленные мухами и гусиным пухом, покачивались на гвозде под крышей сарая. Гусей, павших за честь свадебного стола, хозяйки к этому часу уже ощипали и теперь фаршировали яблоками.
Младшие дети ещё спали, когда вернулся с ночной смены Владимир. Он вошёл во двор, сгибаясь под тяжестью громадного рулона брезента, и плюхнул ношу на землю. Работавшие оглянулись на звук и подошли к Владимиру.
- Сто квадратов, - Владимир хлопнул по рулону ладонью, подняв облако пыли. - Лёнька встал уже?
- Ага, - Пётр мотнул головой в сторону открытой двери. - Оформление малюет. Тоже ж надо.
- Надо, - согласился Владимир. - А я с шофером договорился. В десять должен быть. Что это там Рэкс разрывается? Взбесился, что ли?
- А-а, - Пётр неопределённо махнул рукой.
- Шофер на ЗИМе? - вклинился в разговор Самсон.
- А как же! - Владимир довольно хохотнул. - Гулять - так гулять!
Информация была из приятных, и соседи с новой энергией принялись за работу...
Ровно в начале одиннадцатого к калитке, расплескивая шинами пушистую и тёплую июльскую пыль, подплыл сияющий чернотой ЗИМ. Не менее сияющие женихи, выбритые и прилизанные, в скафандрах из тройного одеколона, уютно разместились в атласной утробе автомобиля, и он, хлопнув дверцами, мягко укатил вверх по Слабогорной - в сторону нового микрорайона Засвалково (невесты жили там).
Микрорайон начали строить недавно, лет пять назад, решая проблему жилья для молодых специалистов. Завод денег и строительной техники для блага своих новых работников не жалел. И место для нового жилмассива было выбрано удачно - на берегу реки, в зоне отдыха завода, недалеко от пляжа с грибками, навесом и лодочной станцией.
Раньше здесь ни пляжа, ни грибков, ни станции не было. Географически сложилось так, что единственная речка в этой местности (Северский Смердец - левый приток полноводной, но далёкой Калы) протекала по территории завода, за забором, и была недосягаема для горожан. Этот недостаток в общественно-культурной жизни Динамита был устранён только тогда, когда директором завода назначили армянина Радамантяна, работавшего до этого начальником пляжа где-то в Сусановане.
По приказу Радамантяна часть забора, вместе с вышками и часовыми, была перенесена вглубь заводских владений. Таким образом в охраняемом периметре образовалась громадная вытянутая буква П, внутри которой протекала доступная теперь для всех часть реки. Здесь и была организована зона отдыха, отвечающая самым высоким санитарным требованиям: на пляже зеленели аккуратные урны для мусора, на лодочной станции, рядом с плакатом "Не зная дна - не прыгай в воду!", висела табличка с указанием темперетуры воды (+25), а все промышленные отходы сливались в Смердец или выше, или ниже по течению.
На пляже всегда было многолюдно. Отдыхающие купались, загорали, катались на лодках вверх-вниз (стараясь не подплывать близко к забору, чтобы не нервировать часовых на вышках и не провоцировать стрельбу на поражение), некоторые сидели на берегу с удочками, любуясь поплавками.
Рыба в реке водилась, но была она с несвежим духом и в пищу обывателями не употреблялась. Правда, браконьер Митрич, выдававший лодки напрокат, говорил, что есть эту рыбу можно, обваляв в стиральном порошке "Эра" и поджарив на пихтовом масле. Но ему мало кто верил, а рыбу, в основном, вялили или коптили и свозили в Центроград на рынок. Однако, неисправимый гурман и лакомка Митрич, всё-же, иногда поедал рыбу, приготовленную по своему рецепту, и тогда его, бело-зелёного и неподвижного, увозили на санэпидемстанцию - в изолятор. Через положенные три недели карантина Митрича отпускали, а через час, заскочив по дороге в магазин за пачкой "Эры", он уже сутулился на причале, настраивая свои хитрые браконьерские снасти и воровато оглядываясь на верхние этажи строящегося жилмассива.
Засвалково росло, как на дрожжах. Уже стремительно взметнулись ввысь корпуса двух серокаменных пятиэтажных общежитий, а за ними стройными рядами глубинились фундаментные котлованы ещё десяти "общаг" и "малосемеек". Радовали глаз дом быта "Молодёжный" и общественный туалет на сорок посадочных мест. Дом быта был самым современным, самым красивым и полезным сооружением в городе. Воздвигнутый из прогрессивных материалов - стекла, железа, бетона, железобетона и стекложелезобетона -
"Молодёжный" вмещал в своём витринном чреве пивбар, фотоателье, прачечную, сапожную мастерскую, библиотеку, почту, телеграф с междугородным телефоном, парикмахерскую, химчистку, пункт приёма стеклотары, точильную мастерскую и штаб Добровольной Народной Дружины. Правда, не все службы функционировали, но библиотека пять дней в неделю была открыта, а пивбар и штаб ДНД работали бесперебойно.
Невеста Владимира, Лариса, работала в Доме быта библиотекарем, а невеста Леонида, Фира, трудилась там же, в "Молодёжном", продавцом пива. Девчата дружили. Дружили ещё с тех пор, как их, слетевшихся на завод по комсомольскому призыву, поселили в общежитии в одной комнате.
Приехали они в Динамит с разных концов страны: Лариса - из Пополамска, а Фира - из Заводовостока. Но сошлись легко, подружились крепко и всё свободное время старались быть рядом. В пивбаре часто можно было увидеть Ларису, читающую подруге какую-нибудь книгу, а в библиотеке обнаружить в укромном уголке за книжными стеллажами Фиру, посасывающую с Ларисой свежее пивко. Вместе они ходили и на работу, и с работы, и в кино и на танцы в Дом культуры; вместе и познакомились с сыновьями Жлобов на концерте художественной самодеятельности; вместе и забеременели, притащив кавалеров с концерта в своё уютное гнёздышко в общежитии...
"Едут! Едут! Ой, девочки, едут! Фира! Лара! Едут! Вон там! Видишь? Ой!" - заполнилось криками и визгом девичье общежитие, едва вдали показалось облако пыли за едущим автомобилем. Все жилицы пёстрой гурьбой высыпали на крыльцо и, как перед камерой фотографа, выстроились лицом к вальяжно подкатившему ЗИМу. Он торжественно профафакал своим директорским клаксоном позывные болельщиков "Спартака" и выпустил наружу Сеньку Фекальмана в красной перевязи - он выполнял сегодня обязанности и шофера, и шафера обоих женихов одновременно. Сенька обошел ЗИМ спереди, инстинктивно пнув по дороге носком ботинка скат, и галантно распахнул заднюю дверь: "Залезайте!".
Невесты, подобрав подолы, ринулись к своим суженым, и толпа провожающих зашевелилась и ожила - как будто птичка из объектива уже вылетела. Даже комендант общежития, Венера Осиповна Гюрзак, вышла на крыльцо и помахала рукой. Лариса, бросив на общежитие прощальный взор, плюнула в сторону комендантши, а Фира продемонстрировала жест из арсенала Владлена Сорокина. Сенька захлопнул дверцу, прищемив белый шифоновый клок чьего-то наряда, и не успела ещё кастелянша пересчитать наволочки и простыни в комнате вновь убывших, как от волнующей предсвадебной суеты остался только пылевой шлейф, протянувшийся за укатившей в центр свадебной машиной.
К Дому культуры, где должна была состояться церемония торжественного бракосочетания, женихи с невестами прибыли вовремя, к двенадцати, но здесь пришлось немного подождать - ещё не закончился показательный судебный процесс. По субботам всегда проходили показательные процессы, но, обычно, заканчивались раньше, и свадебные процедуры начинались в полдень. Ждать в машине было жарко и скучно, и было решено пойти в здание - послушать приговор.
Сегодня судили Егора Отелина - истопника парокотельной станции. Он сидел на сцене в окружении милиционеров, грустный и чёрный от горя и въевшейся в поры за долгие годы работы угольной пыли. Обвинялся Отелин в двойном убийстве.
Печальная история Егора Отелина была в Динамите известна всем. Началась она три года назад, когда жена Егора, Диана, родила ему дочку. Девочка была здоровая и красивая, но чёрного цвета, что вызвало у Егора недоумение и ревность. Ревность переросла в ненависть, и Отелин задумал прикончить собственную супругу.
Убийство он готовил два с половиной года. Готовил тщательно и хладнокровно, используя весь арсенал имеющихся в литературе приёмов: ложное алиби, перевод стрелок часов, изменение внешности, применение неизвестных науке ядов, подделка почерков, изменение папиллярных линий и многое другое. Соседи, особенно вовлекаемые Егором в свои планы в качестве лжесвидетелей, знали о готовящемся убийстве и всячески пытались отговорить ревнивца от безумной затеи. Отелина не убеждало ничто. Ни то, что он сам чёрный, как негр; ни то, что Диана никогда и никуда из города не выезжала (только в круиз Япония - Филиппины - Сингапур по профсоюзной путёвке, да и то за три квартала до родов), а негры в Динамите не водятся; ни то, что невозможно себе представить мужчину, кроме Егора, конечно, который смог бы совершить акт зачатия с женщиной, имеющей внешние данные Дианы. Егор продолжал плести свои коварные сети. Но, когда всё уже было готово для приведения в действие этого скрупулёзно подготовленного механизма убийства, что-то, всё же, не сработало - то ли часы остановились, то ли накладные усы отклеились - и Отелин задушил жену прямо в Доме культуры во время киносеанса. А второе убийство Егор совершил при проведении следственного эксперимента, задушив следователя, которого посадили в тот же ряд и на то же место, где сидела на просмотре фильма Диана.
Вот и сидел теперь Егор Отелин на сцене под укоризненными взглядами сограждан, заполнивших до отказа зрительный зал. Он сидел сгорблено и сутуло, задумчиво теребя кепку в зажатых меж коленями руках, казавшихся ему теперь чужими (во время снятия отпечатков пальцев Егору вымыли руки спиртом, а ногти остригли, и теперь он с непривычки не мог чётко определить где кончаются пальцы - и кепку постоянно ронял на пол).
Трёхлетняя дочь Отелина топталась тут же, в проходе между рядами, под присмотром соседей и иногда, показывая на сцену пальцем, радостно восклицала: "Та-та!" или "Е-го-луш-ка!", что неизменно вызывало всхлипывания в зале.
Когда Владимир и Леонид с невестами вошли в зал и скромно стали в уголке, судья уже зачитывал суровый, но справедливый приговор. Приговор был длинный, запутанный, с перечислением номеров и пунктов законов, указов и ещё чего-то, но общий смысл был понятен. После всех: "согласно пункту шесть-прим...", "по существующему опыту применения проведения...", "в соответствии с ныне действующим...", "учитывая заключение судебно-медицинской экспертизы...", "в состоянии хронического аффекта, усугубленного постоянным присутствием пострадавшей...", "недостатки в организации следственного эксперимента..." и "с трёхлетним ребёнком на руках" - Егору присудили два года принудительных работ по месту проживания, с вычетом 20% заработной платы в доход государства и полной конфискацией имущества.
Судьи, закончив дело, покинули зал, и на сцену пригласили женихов и невест. Немного смущаясь большого скопления народа, пары поднялись на сцену; взволнованно краснея, произнесли традиционные "да"; расписались в толстой книге и скрепили всё это символическими поцелуями. В зале аплодировали, а древние старушки, глядя на женихов в строгих чёрных костюмах и на невест в белоснежных облегающих платьях, вытирали глаза уголками головных платков, очевидно, вспоминая молодость и радость материнства.
Свежеиспеченные мужья подхватили своих улыбающихся жён на руки и, не замечая тяжести, торжественно понесли их сквозь анфиладу дорийских колонн в радостную и счастливую новую жизнь.
Пьяные от счастья молодожёны соображали слабо, и бразды правления полностью взял в свои руки Сенька. Дальнейший порядок процедуры он знал назубок, поскольку свадьбы обслуживал постоянно. Первым делом подъехали к монументу сержанту Петрову, где молодые возложили букеты к сапогам, а следующим пунктом программы было возложение цветов к Вечному огню у памятника Неизвестному вахтёру. Но туда Сенька не поехал - дом директора завода находился рядом с Вечным огнём, и показываться на казённом автомобиле под окнами у начальства не стоило.
Оставив Сеньку в машине, молодые пошли пешком. Памятник Неизвестному вахтёру был недалеко - в центре кладбища.
Лариса и Фира, поддерживаемые мужьями, бережно уложили хрустящие целлофаном букетики на чёрную мраморную плиту и замерли в приличествующем торжественности момента молчании, задумчиво глядя на огонь, монумент и золотую надпись на плите: "Неизвестному вахтёру Григорию Ивановичу Елисееву".
Монумент был высечен из гранита и представлял собою коленопреклоненного мужчину в военной форме, заглядывающего в хозяйственную сумку, в которой, собственно, и горел вечный огонь. Всё это покоилось на зеркале мрамора, чётко отражаясь в его траурной глубине.
Мемориал соорудили в тот год, когда сгорела проходная завода. Облитая бензином и, как было записано в протоколе Государственной комиссии по расследованию происшествия, "от неосторожного обращения с огнём", она сгорела дотла вместе с охранником. Кто именно нёс вахту в ту ночь - определить не удалось, и монумент воздвигли неизвестному вахтёру. Фамилию героя к надписи добавили позже, когда через полгода Елисеев вдруг объявился. Оказалось, что он, испугавшись огня, выскочил из вспыхнувшей проходной и убежал домой, а затем от всего пережитого впал в полугодичный запой - о чём представил в заводоуправление официально оформленный больничный лист. Но болезнь подорвала и продолжала подрывать его здоровье, и Елисеева из вахтёров перевели в смотрителя Вечного огня.
Работа была нетяжёлая (листья убрать, да голубиный помёт с мрамора стереть), но ответственная: когда на заводе случалась авария с отключением газа - огонь нужно было поддерживать дровами.
К Елисееву теперь относились уважительно, хотя в бытность его вахтёром - ненавидели. Слишком уж ретиво он исполнял свои обязанности по охране социалистической собственности и обнаруженный при досмотре спирт, который трудящиеся несли с завода, изымал и выливал на землю прямо у проходной. Поговаривали, что по этой причине и подожгли проходную в Елисеевскую смену.
Но всё уже забылось, и бывшие недруги частенько заходили к Елисееву "на огонёк" - пропустить с живым героем стаканчик у его собственного мемориала.
Елисеев собутыльниками первыми и поздравили новобрачных с радостным событием, внезапно появившись из-за памятника. Выпили за здоровье молодых, Елисеев поблагодарил за цветы, и сияющие молодожёны, покончив теперь уже со всеми формальностями, заторопились к машине - их ждал свадебный стол...
Стол, уже полностью готовый к самопожертвованию, томно поскрипывал в прохладе брезентовой базилики, слегка вздрагивая от нетерпения, когда взбудораженные наплывом непривычных запахов кролики начинали метаться в своих фамилистерах.
Главным украшением стола, безусловно, были две шеренги зажаренных целиком гусей, устремивших в потолок Пизанские башни своих румяных окороков, с которых маленькие Галилеи сбрасывали вниз янтарные шарики ароматного жира. Шарики скатывались вниз по пузырящейся и ещё шипящей от жара золотистой кожице и растекались по лоснящимся бокам. Яблоки, спрятанные внутри и запеченные вместе с гусями, обволакивали эту румяную череду душистой пеленой, не менее плотной, чем гуталиновая завеса над строем солдат. Рядом вносили свою скромную лепту в общий букет окутанные паром горы жареного и тушеного кроличьего мяса с разнообразными гарнирами.
Больше горячих блюд не было, но холодные закуски отвечали самым утончённым и изысканным вкусам.
Были тут и тихоокеанские селёдки в луковых кружевах, и малосольная кета, и плавающие в прованском масле шпроты, и крохотные анчоусы, и осетровый балык, нарезанный прозрачными ломтиками; советский сыр мирно соседствовал со швейцарским, степной - с рокфором, бакштейн - с камамбером, а голландский - с копчёным. В больших эмалированных посудинах переливался всеми цветами радуги винегрет, надменно взирая на аристократично-бледные "оливье" и прочие майонезные салаты. Среди россыпей огурцов и помидоров - целых и нарезанных, свежих и солёных, в сметане и без, с петрушкой, с укропом, с чесноком, с луком, с вареными яйцами, с сельдереем и яблоками - были там и сям расставлены открытые банки рыбных консервов.
По этикеткам консервных банок можно было легко составить томатно-масляно-географическую карту страны в собственном соку. Со всех рек и озёр, морей и океанов приплыли на стол в своих жестяных корабликах судак и налим, навага и корюшка, максун и горбуша, таймень и чавыча, омуль и нельма, сиг и форель, треска и камбала, кутум и лосось, палтус и стерлядь, ставрида и скумбрия, рыбец и чехонь, азовские бычки и одесская кефаль.
Присутствовала на столе и одна специальная закуска - по заказу Сеньки Фекальмана - цимес морковный с кнейдлех.
Подчёркивала грандиозность предстоявшего пиршества лихая сотня запотевших бутылок "Столичной" в белых бескозырках (Изабелла нанесла изрядный ущерб своим старым запасам), а завершал композицию водруженный в самом центре стола цинковый ящик со спиртом - вклад семьи Зуёвых.
Изабелла, закончив сервировку, уже ушла в дом - приводить себя в праздничный вид, а Кира стояла у стола, не в силах отвести прощальный хозяйский взор от этого чуда кулинарного искусства, пока Пётр не прикрикнул на жену:
- Причешись, лахудра! Щас же гости соберутся!
Кира удалилась наряжаться, печально вздыхая и оглядываясь. Она была скуповата, и сознание того, что всё приготовленное будет съедено и выпито, доставляло ей почти физические страдания.
Мужчины были уже при полном параде - в костюмах и галстуках, в скрипучих туфлях и в белых шляпах в дырочку.
У Самсона на груди красовалась блеклая орденская колодка медали "За Венгрию" (сама медаль прикалывалась к пиджаку только на 9 мая и 7 ноября), а у Петра - пять значков "Победитель социалистического соревнования" и один "Ударник коммунистического труда".
Тёзки мыли руки, поливая друг другу из чайника, и поглядывали на стол, как и на навес, с гордой небрежностью профессионалов. Всё было сделано добротно, на совесть: тридцатиметровый стол, хотя и скрипел, но не качался и не падал, а навес прекрасно защищал от солнца, и можно было надеяться, что не менее успешно защитит и от (не дай Бог) дождя.
Изнутри стéны навеса украшали красочные плакаты - оформление - выполненные Леонидом на развёрнутых рулонах обоев. На одном плакате было написано: "Желаем паре молодой дожить до свадьбы золотой" и нарисованы два сизых сердца (тщательно скопированных из атласа "Патологическая анатомия миокарда"), пронзённых одной общей стрелой. Сердца обильно истекали кровью - киновари художник не пожалел. Другой плакат утверждал: "Дети - цветы жизни", а в нижней строке требовательно призывал: "Даёшь букет!". Между строками возлежал громадный букет роз, с детскими головками вместо бутонов. Лица малышей с чрезвычайным сходством были срисованы с картины "Дети, бегущие от грозы", что впечатляло.
На третьем, последнем, плакате Леонид разместил фотопортреты молодых и написанный Владимиром полуверлибр:
Нет в жизни пуховой и мягкой дороги -
Судьбины стезя коварнéе.
Мы путь тот с тобою пройдём до конца,
В обнимку, смеясь и быстрее!
- Что-то ни гостей, ни молодых, - сокрушался Самсон, вытирая руки о штаны. - А пора бы и за стол.
- Да. Пора бы, - согласился Пётр и посмотрел на часы. - Уже половина.
- Какого?
- Второго, - не очень уверенно уточнил Пётр, ещё раз глянув на циферблат. После очередного ремонта часовая стрелка на его "Славе" отсутствовала, и это порой причиняло некоторые неудобства.
Гостей пригласили к двум часам, разослав всем почтовые открытки с нарочными - Колькой и Венькой. Сначала хотели послать приглашения по почте, но не хватило времени - на составление поименного списка гостей ушла почти вся неделя. Список приходилось постоянно корректировать - то после взрывов на заводе, то после информации, поступавшей из школы от сыновей. В итоге стол накрывали на весьма приблизительно известное количество гостей, но с запасом.
Число гостей, приглашенных невестами, не знали вообще. Одно было ведомо наверняка - ни родителей Ларисы, ни родителей Фиры на свадьбе не будет.
Фира объяснила, что у её матери, работавшей завскладом на Заводостокской фабрике керамических изделий, ещё не закончился годовой переучёт материальных ценностей. Раньше отец крепко помогал матери в проведении подобных мероприятий, но сейчас он был занят на каком-то важном народно-хозяйственном объекте, связанном с химией.
Здесь Фира многозначительно подняла вверх указательный палец и уточнила:
- Три года, без права выезда!
Приезд Ларисиных родных отменялся по другой, но тоже уважительной причине. Отец Ларисы, Иван Григорьевич Бараноев, работал ведущим маркшейдером на сооружении Туго-Западной линии Пополамского метрополитена имени Короленко. Поначалу прходка штрека шла нормально, но на четвёртом году строительства начались неприятные и непонятные вещи - стали исчезать бригады проходчиков. Они уходили под землю и пропадали бесследно вместе с инструментом и оборудованием. После пропажи пятнадцатой бригады подряд в штрек отправили Бараноева, как призводителя маркшейдерских съёмок и составителя карт и планов проходки. Выполняя производственное задание, он отправился на разведку, прихватив с собой карту, ватерпас и булку хлеба, и - тоже не вернулся.
Товарищи по работе ждали Бараноева у входа целый месяц: жгли костры, кричали в дыру, но зайти в проклятый Богом штрек боялись. Больше проходчиков на работу не посылали, а через полгода из Главсоцметростроя прибыла Правительственная комиссия. Члены комиссии - очень солидные люди в велюровых шляпах и с кожаными портфелями - постояли у чёрного, дышащего сыростью пролома, позаглядывали с опаской вовнутрь и, отойдя в сторону, о чём-то долго совещались. О чём именно говорили учёные - слышно не было. Лишь изредка до стоящих поодаль рабочих доносились непонятные слова и обрывки фраз. Чаще других упоминалась какая-то "Петля Мёбиуса".
Комиссия уехала, и на другой день в "Вечернем Пополамске" появилось Постановление горсовета о прекращении строительства Туго-Западной линии по причине "практической нецелесообразности" и "социологической ненужности".
Метро пошло дальше по прямой. Боковой ход заложили шлакоблоками и оштукатурили, а известный художник-монументалист Сидоров-Брагин изваял сверху мозаичное панно. На панно были изображены заплаканная женщина в чёрном и юноша в форме слушателя маркшейдерских курсов. Женщина сидела на стуле, сжимая в скорбно сложенных на коленях руках белый носовой платочек. Юноша стоял у неё за спиной, успокаивающе положа ладонь женщине на плечо и устремив гордый и решительный взор вперёд - прямо на спускающихся по эскалатору пассажиров. В свободной руке юноша держал карту Туго-Западной ветки метро. Называлась вся эта красочная композиция "Мы пойдём другой дорогой, дорогая мама", что и было выложено в углу панно золотыми буквами.
Понятно, что отец Ларисы не мог приехать на свадьбу к дочери.
Рассказ невестки Самсон выслушал с сочувствием и пониманием, усомнившись только в том, что "маркшейдер" - это профессия, а не фамилия, но отказ приехать на свадьбу матери Ларисы (мать ссылалась на мигрень) воспринял с затаенной обидой.
Самсон и сейчас бубнил под нос:
- Мигрень, мигрень... Знаем мы вашу мигрень, - исследуя содержимое аптечки, которую заботливая Кира повесила (на всякий случай) в углу навеса. Жгуты, бинты и зелёнка не привлекли его внимания, а вот содержимое пузырьков с валерьянкой и спиртовой настойкой боярышника Самсон вылил в себя мгновенно, объяснив Петру:
- Успокаивает, - и теперь сосредоточенно изучал этикетку флакончика с экстрактом красавки.
Пётр, от нечего делать, пересчитывал стоящие на столе граненые стаканы из баккара - подарок сослуживцев.
Затянувшееся ожидание было прервано самым приятным образом: прибыл первый гость - Мефодий. Он появился у калитки, сияющий и торжественный, со свёртком подмышкой, волоча за собой тачку с аккордеоном. В этой же тачке после всяческих сабантуев увозили домой и Мефодия.
Кира и Изабелла вышли во двор и присоединились к мужьям - встречать гостей.
Изабелла выглядела как в свои лучшие торговые годы: красная, под цвет волос, шифоновая блузка, позволяющая в силу своей прозрачности оценить достоинства и более интимных частей туалета; зелёная атласная юбка, блеск которой доходил на бёдрах до высшей степени невероятности и чёрные лакированные туфли с серебряными пряжками;