Едва спустился я на заветный этаж, едва свернул в заветный коридор и едва - слева впереди, а от окна наискосок - заветная дверь замаячила, как непосильной тяжестью ноги мои налились, колени - перестали сгибаться, а стопы вдруг отозвались абсолютной бесчувственностью. Я сконцентриро- вался до звона в ушах, а любая линия, черточка, штришочек теперь двоились в глазах от запредельной резкости.
Даже всю прошлую осень, когда - невероятной наглости преисполнившись - вступал я в Союз Писателей, волновался стократ меньше.
* * *
Особняк - пятиэтажный, массивный, с кариатидами,лепными ангелочками и всякими нимфами по фасаду - стоит в переулках между Лубянской площадью и бульварным кольцом. Ч т о находилось здесь раньше - к примеру, в двадцатые или в тридцатые годы, а даже и в сороковые - память людская не сохранила ничуть и ничего не донесла до нас народная молва, а все конкретные сведения в глуши спецархивов мертво затаены. И поэтому первый, имеющийся у нас открытый документ: договор об аренде между МГБ СССР (на чьем балансе тогда - апрель сорок восьмого - особняк числился) и Министерством комплексного освоения Камчатско-Чукотского региона (сокр. - Минкамчук).
Несчетное количество раз за всю свою историю Минкамчук реорганизовывался, переименовывался, сливался, дробился или - напротив - укрупнялся, пока, наконец, при Андропове тогдашний непосредственный, хоть и далекий его потомок - Госкомитет природных ресурсов восточной Арктики не был чьим-то внезапным решеньем переведен во Владивосток и передан под начало краевой администрации.
А сам особняк облеплен лесами и поставлен на капитальный ремонт.
* * *
Табличка висела всё та же - латунный, с крупными четкими буквами прямоугольник: РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА. И дверь - широченная, величественная - была обита всё тем же дерматином. А, собственно, ч е г о т а к о г о могло за каких-то два выходных случиться с дерматином?
Я вскинул руку, чтоб постучаться, прицелился в рыжее пятно прямо по центру, но вовремя спохватился, сдернул с ремня мобильник, связь отключил, а трубку, как можно, глубже схоронил. И вот только тогда постучался: громко, раздельно и четыре раза. И - обождал.
Ответа не было.
Тогда я постучался вновь, но теперь невнятной скороговоркой, не то пять, не то шесть, а, может, все восемь раз - и дверь на себя рванул.
* * *
"Под продолжительные аплодисменты всех участников торжественного обеда Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР
К.У.Черненко сказал:
Дорогие товарищи! Только что закончился Юбилейный пленум Правления Союза писателей. И сейчас мы здесь собрались, чтобы, как это говорится, перекусить, обменяться мнениями, а мне вот только что поступило предложение по поводу тоста. Но я хотел бы предложить не тост, я хотел бы предложить повод для тоста. (Смех в зале.) Да-да, мои слова прозвучали, наверное, юмористично, но теперь я сообщу вам чрезвычайно серьезную новость. А дело в том, что мы недавно посовещались на Политбюро, переговорили с товарищем В.В.Гришиным и решили передать Союзу Писателей один особнячок в самом центре, между метро "Дзержинская" и "Кировская". Особнячок полностью отремонтирован и на пяти этажах здесь намечено разместить сразу пять редакций наших уважаемых литературно-художественых журналов, чтобы создать настоящий форпост творческой мысли. На каждого, так сказать, по этажу. Вот такой подарок к славной дате. (Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.)"
("Под знаменем партийности и народности. Материалы Юбилейного пленума Правления СП СССР, посвященного
пятидесятилетию создания Союза. Сентябрь 1984 года." М., 1984, Часть вторая, стр. 128)
* * *
Эпоха Горбачева прославила наш особняк на всю страну. Писали о нем во всех тогдашних газетах, называли флагманом перестройки и генеральным штабом гласности, а в какой-то момент (лето 89-го) всей прессой принялись обсуждать идею о награждении особняка Орденом Дружбы народов.
Впрочем, размещенные здесь, пять редакций разделились вскоре на "дерьмократов" и "красно-коричневых", а потом и вовсе - вдрызг перегавкались, а всякие эпохи вдруг припустились сменять друг друга с такой скоростью, что про какой-то особняк я и думать забыл.
Единственное, что в памяти отложилось, сообщение в "МК": мол, "на прошлой неделе трудовой коллектив
приватизировал скандально известное здание, упоминавшееся в прессе как форпост гласности". Детали не уточнялись.
* * *
Вошел.
Комната была глубокой, сумрачной. Прямо напротив - немытым, мутным прямоугольником - зияло окно. Рядом - к окну боком и, соответственно, боком ко всем входящим - притулился письменный стол. За столом - в безалаберной бесформенной кофтенке, в вопиюще немодных очках - сидела (вся сосредоточенно безучастная) шатенка неопределенного возраста. Пальцы ее - быстро-быстро - что-то вязали. Взгляд был неподвижен и устремлен.
- Здрасьте, - сказал я.
Портрет Иоанна Грозного в массивной резной золоченной раме над столом нависал. В шапке Мономаха, с державой и скипетром в руках великий государь был безошибочно узнаваем. Густые брови он сурово смежил; яркие зрачки сверлили всякого насквозь.
- Вам чего наш Квитко-Основьяненко занадобился? - головы не повернув, спросила шатенка бесцветно. - Вы к нам по делу или на портреты глазеть или, может, коммивояжер какой-нибудь? Так у нас объявление там, чтоб никаких не это...
- Я - автор, - сказал я жестко и даже гордо, но слова прозвучали вдруг настолько убого, что тотчас в сторону глаза я отвел.
Все стены от пола и до потолка были нескончаемо поглощены бессчетными дверцами исполинских шкафов. Местами дверцы были плотно прикрыты, местами - чуть отходили или перекошено налезали друг на друга, а некоторые застыли распахнутыми, обнажив на полках разновеликие и разноцветные, пропыленные тусклые или же яркие до маразма, тонкие, толстые, толстенные и даже огромные канцелярские папки.
- Автор, вы чего притихли? - шатенка вдруг спросила и повернулась ко мне.
Она небрежным женственным жестом убрала очки, встряхнула задорные прядки, и тотчас возраст ее определился - лет тридцать или что-то вроде, и пышные глаза, и пухлые губы, за которыми всё - всё сразу проявилось.
- Да я, вот, рукопись хотел, вот, предложить, - теперь уже я бесцветно пробормотал.
- Ах, рукопись...Так рукописями - это у нас главный, то есть Ермак Тимофеевич, то есть лично... - и она скосилась на двустворчатую дверь. - Просил, правда, не беспокоить, но, может, освободился? Но уточнить надо... - и ко мне - свои пышные глаза устремила и сразу же - потупилась, скользнула в сторону, где рядом с ней (некогда, видимо, белый, а ныне пожелтевший и замызганный) стоял колченогий селектор. Шатенка щелкнула неведомо чем, но чем-то взрывательным, а затем произнесла сквозь внезапные шип и металлические позвякивания:
- Ермак Тимофеевич, тут автор с рукописью.
Затем всё те же шип и позвякивания и, наконец, густой тяжелый выдох:
- Проси...
* * *
Всю жизнь я занимаюсь не своим делом, всю жизнь мечусь и суечусь, себя не помня. К примеру, фирма, где сейчас я исполняю прорву обязанностей, торгует эксклюзивными рыболовными принадлежностями. Думать о хлебе насущном, конечно, не приходится, зато и с коллегами- писателями отношения вообще не складываются: выпьют стакан-другой за мой счет, выслушают, покивают и - в лучшем случае - норовят тихонько уйти или наговорят вдруг такого, будто не водкой, а кровью христианских младенцев я их напоил.
"А вот я выбираю свободу! А вот я свободен абсолютно и полностью! Но за это безмерно плачу бессердешной нищетой!" - сказал мне однажды самый сердешный из них, и за это мы с ним тут же нарезались.
* * *
- Запомните, офис - это визитная карточка фирмы. И если мы торгуем эксклюзивным товаром, у нас и офис должен быть эксклюзивный. И это - главная деталь, - и генеральный окинул генеральским взглядом всех нас. Мы молча внимали. - Запомните, если мы хотим добиться результата, то ни одна деталь не должна быть забыта. Деталь есть краеугольный камень любого свершения, - и - вновь окинул и, не меняя ни интонации, ни рыси, провозгласил:
- Итак, мы переезжаем на Лубянку. Эксклюзивней не бывает. Полста квадратов в этом - как его? Бастион демократии!
- Флагман гластности, - вставил я и спросил. - Это где пять журналов?
- Про пять не знаю, но, как минимум, один, с которым мы аренду заключили.
* * *
Всю первую нашу неделю на новом месте я под любым предлогом спускался на заветный этаж, слонялся по коридору, разглядывал латунный прямоугольник: РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА, а заодно - косо сбоку прилаженное объявленнице от руки: "Коммивояжерам просьба не беспокоиться. Штраф - 5000 р".
Подолгу, неспешно я старался проникнуться всем вокруг и - тихо мечтал. А всё прочее во всю ту неделю было мной без сожаленья отринуто и забыто. И куда б ни заносило меня, где бы я ни оказывался и чем бы ни занимался (и даже неважно - бодрствовал или спал) - везде мерещился мне стрекот пишущих машинок, и в моем воображении - бессчетные хороводы редакционных, заваленных рукописями столов беспрерывно кружили.
В выходные я всё свое перерыл и перелопатил и всё достойное сложил в красную папочку, а завязки - изящным бантиком завязал.
* * *
Я заглянул.
Кабинет главного был велик. Размерами он многажды превосходил приемную, а высоченные его потолки стремились в поднебесье. Все стены, как и в приемной, нескончаемыми шкафами были закрыты. Окон было, правда, три, но все три такие же замызганные, а на подоконниках - по одному на каждом - разлапистые фикусы в кадках застыли. Фикусы загораживали весь заокошечный пейзаж, всё небо и всех птиц, хотя невероятные для центра города птичьи рулады и трели стремились в распахнутые форточки и наполняли комнату весенними голосами. Но больше никаких уличных, случайных звуков сюда не допускалось.
Чуть не от самых дверей и точно посередине тусклые линялые канцелярские столы выстроились гигантской буквой "Т". Их можно было принять за взлетно-посадочную полосу, если б не завершались они грудой телефонных аппаратов, чернильными приборами (коих ерошилось ровно пять), разноцветными всё теми же папочками на завязках (раскиданными беспорядочно там и сям, словно коровьи лепешки) и, наконец, увенчивались массивным многопудовым туловищем и не менее массивной головой самого Ермака Тимофеевича.
Никаких портретов и прочих изображений нигде вокруг не имелось.
* * *
- ...а стало быть, проходите, пожалуйста... - Ермак Тимофеевич заговорил нежданно радужно и откуда-то с середины. - А стало быть, присаживайтесь, где удобно. У нас здесь не это...
- Здрасьте, - кивнул я. - Я - автор. Я, вот, рукопись хотел предложить, - и перед ним положил свою папочку.
- Так вы присаживайтесь, - пел чуть не сахарно главный. - В ногах, знаете, правды нет.
Я присел.
- Да вы поширше, поширше. Почему так скромненько? А рукописи и всякие сочиненьица - это же наше всё! Ведь сами, небось, сколько раз строполились на белом коне ворваться в литературу, а поутру проснуться знаменитым - о чем же еще мечтать в вашем возрасте? Годочков-то сколечко?
- Тридцать восемь.
- Отличнейший возраст! Это же значит, что впереди всё, что только возможно!
Я слушал его пустой лебезливый треп и увязать совершенно не мог мощный торс, пиджак - барабаном на широченных плечах, рубленное лицо и этот - кафешантанный голосок.
- А наша самая главная и самая судьбоносная наша задача... - и Ермак Тимофеевич тыкал куда-то в верхотуру указательным пальцем. - Наиважнейшай задача! - чуть не ревел он. - А состоит она перво-наперво в том, чтоб обязательно заметить, чтоб не пропустить, чтоб наградить путевкой в большую жизнь. Это ж я только внешне в качестве главного, а на самом деле я - наиглавнейший первооткрыватель, наипервейший Колумб двадцатого века...
- Двадцать первого, - над самым ухом моим голос шатенки вдруг прорезался. Я обернулся. Шатенка - по стойке
"смирно" - застыла у меня за спиной, взгляд ее пышных глаз скользил по касательной, грудь - мерно вздымалась. - Открытие каждого - забота всех, - чеканно и счастливо декларировала она. - Мы рождены, чтоб каждого открыть и здесь стоим на том всенепременно! - засим (будто по команде "кругом!") она лихо развернулась и промаршировала обратно в приемную. (А вот как и когда вошла в кабинет, как умудрилась совершенно бесшумно рядом со мной оказаться - ума не приложу.)
* * *
- Значит, рукопись, так? - голос главного звучал хрипло и тихо. Слова давались с трудом, как при сильной простуде, а любая пауза растягивалась до бесконечности. - Это у вас сборничек или, может, чего целиковое?
Я уверенно кивнул, но на меня он в тот момент не смотрел нисколько. Он обеими руками придвинул к себе мою папочку и подробно и с явным любопытством ее созерцал (будто диковинную невидаль), водил пальцем по тесненной поверхности, шевелил неслышно губами, перевернул вправо, влево, сзади заглянул и вдруг возопил, но теперь уже ясным голосом:
- Вы ж себе только представьте - шестьдесят копеек! Да ей же в базарный день - двугривенный красная цена. А кто выпускал? "Восход" - понимаете? - наше московское предприятие, а совести - никакой! Ведь судя по тому, что здесь и ГОСТ, и фиксированная цена, так этой папочке, как минимум, лет двадцать. Да я в те годы на шестьдесят копеек в общепитовской столовке - это же целый обед! А если в заводской или в ведомственной, тогда дважды - понимаете? -
дважды можно было бы... - но полет своих речений внезапно оборвал, глаза опять на меня перевел, спросил вкрадчиво. - А вы к нам с прозой пожаловали или стишата у вас? - однако ответа ничуть не чая, дернул тотчас за завязки, папочку распахнул, заглянул внутрь. - Ну, да. Ну, да, - забормотал счастливо. - Зачем с вопросами лезть, когда по внешнему облику ясней ясного? - и тут улыбнулся, посветлел и уже живым голосом осведомился. - А, часом, в Крыму у вас родственников не имеется? А то фамилия какая-то - понимаете? - знакомая...
- Да сам я оттуда, - ответил я.
- А случайно Александру Андреевичу вы никем не доводитесь?
- Сын.
- Так что ж сразу-то промолчали? Ведь к Александру Андреевичу еще в пятидесятых я в литобъединение ходил. Ну, и как там наш Крым? Как там сады? Как виноградники?
* * *
- Так я ж ведь москвич! Я ж двадцать лет здесь живу! - воскликнул я.
Ермак Тимофеевич сочувственно кивал.
- А родные края? - вопрошал он. - Случается хоть изредка выбираться? - (Он явно увлекся неожиданной темой.)
Я вздохнул:
- Хотелось бы, конечно, почаще...
- Да уж! - выдохнул Ермак Тимофеевич грозно. - Ведь э т и такого наворотили: границы, таможни, а главное - валюты всякие! - и известным уже жестом в самую верхотуру ткнул. - Теперь рубля, будто скверны, боятся.
- А, может, доллары лучше брать? - брякнул бездумно я.
- Да какие могут быть доллары?! - Ермак Тимофеевич, всю верхотуру истыкав, теперь над собственной головой указательным пальцем тряс.(Тут я подумал:"А вовремя я мобильник отключил!") - Да поди ж купи этих долларов на мою зарплату! - пунцовел и кипятился Ермак Тимофеевич. - Да на эти доллары никаких денег не хватит! - и враз стих, приструнился, продолжил миролюбиво. - То ли дело в пятидесятые... Ведь как спорили! Самозабвенно и обо всем: о поэзии, о жизни... И запивали водой ломозубой, закусывали синим дымом!.. Я, извиняюсь, запамятовал: Александр Андреевич в котором году помер?
- Так ведь он жив еще.
- Это как же? Он же всегда зашибал столько!.. Вы, вот, помните Сергея Сергеевича? С вечно трезвым взглядом сатирик меткий, въедливый. Никогда не пил, не курил. И, пожалуйста - три года, как помер. А Александр Андреевич, выходит, жив и, может, зашибает еще?
Я кивнул.
- Вот уж не подумал бы! Он ведь уже в пятидесятые так зашибал! А меня как вайдосил за мои рассказы! Как врага народа! Чего ни принесу, а для него - тьфу, не литература. А потом я все те рассказы опубликовал и неоднократно... Так, значит, Александр Андреевич до сих пор зашибает? А, вот, Сергей Сергеевич три года уже, как того... - главный надел очки, придвинул опять папочку, опять распахнул, уставился, но очки тотчас снял, вздохнул, спросил сочувственно. - А почему ж так скромненько? Разве это объем? Вы побольше несите, побольше. А то ведь здесь и говорить-то не о чем... - и папочку ко мне пододвинул, и смолк.
- То есть мне это лучше до завтра, да? - спросил я.
- А хоть бы и до завтра.
В дверях я обернулся. Мне послышалось, что главный хихикает. Но нет - могучий торс опять неколебимо над столом застыл. Глаза его были пусты.