Формат "рассказы, сильно напоминающие стихотворения в прозе". А я скажу еще, что рассказы эти можно сравнить с некими магическими четками, которые хочется перебирать бесконечно текст за текстом, которые закольцованы с некоторой небрежной хаотичностью - то кажется необходимым перемешать все и расставить в ином, каком-нибудь логическом порядке, то, напротив, начинаешь считать, что автор расставил тексты идеально. То кажется, что раздражает и мешает некоторая непропорциональность размеров текстов: от совсем крошечных до слишком длинных в пределах заявленного формата, то вдруг вчитавшись начинаешь напротив радоваться этой неравномерности, этому хромающему ритму.
Книга начинается, на мой взгляд, очень символично (впрочем, в прозе Иличевского в символах нет недостачи) и тем не менее миниатюра "На даче" в преддверии головоломных текстов-четок отсылает нас на подсознании в наши детское мировосприятие... "Как маленький, весь в слезах, весь в рвоте, кулаком уминая грязные щеки, я вижу..." - пишет автор и мы ВИДИМ вслед за ним, его глазами, включая нашу казалось бы давно утраченную способность видеть этот мир свежо, "как в первый раз", не утратив остроты ощущений.
Иличевский обладает невероятной способностью видеть реальность в мельчайших деталях, недоступных "невооруженному глазу" и в то же время не терять удивительную целостность мировосприятия - в этой способности есть нечто японское. Японцы часами могут рассматривать какую-нибудь обыденную на наш взгляд вещь, вдаваясь в мельчайшие подробности наблюдаемого, видя красоту там, где ее не увидит кто-нибудь другой. Эту почти экзальтированную созерцательность мы часто встречаем в рассказах Иличевского ( "Чашка", "Хрусталик", "Сирень и бабочки" и .т. д)
Проза Иличевского философична. И философия эта представляет собой синтез влияния восточной и европейской традиции. Общий тренд текстов - их экзистенциальность. При этом иногда экзистенциальность присутствует в рассказах как эмоциональный фон и направленность мышления, а иногда представляет собой чистую экзистенцию - описание реальности через единство объекта и субъекта восприятия. И все же Иличевский выходит за рамки экзистенциализма уже тем, что ему чужды пессимизм и сосредоточенность на повседневности как рутинном абсурде человеческого существования. У Иличевского повседневность не скучна, ни страшна. Повседневность есть сама жизнь, она разная, сложная, но никогда не скучная. Наблюдать. Созерцать. Осмысливать. Это радости бытия для Иличевского. Иногда это просто восхищение красотой окружающего мира эмоционально, взахлеб ("Непогода в лисьей бухте", "Масленица", "Арбузы и сыр" и т. д.); но чаще всего это философско-эстетическое осмысление действительности ("Отказ", "Элегия случая", "Следы", "Март", "Медленная жизнь", "Четыре движения" и т. д.). Отдельно в сборнике следует выделить тексты-фантасмагории. Хотя, те, кто знаком с прозой Иличевского, могут заметить, что большинство его текстов фантасмагоричны в той или иной степени, но среди них выделяются те, в которых от реальности разве что "следы" и "контуры", где полет фантазии автора и причудливые изломы его воображения впечатляют безмерно ("Мускат", "Самсон и Длила", "" Пляж у решон-ле-циона", "Мужество" и.т. д.)
Кульминацией сборника, на мой взгляд, бесспорно является текст "Мост. Туман. SF". Он воплотил в себе и философию (соединяя и европейское и восточное мировосприятие), и фантасмагорию и притчу, и исторические рефлексии. Неопределенным, неясным piano звучит последний текст сборника, но вполне возможно это субъективное ощущение после такой серьезной и сильной кульминации.
В книге Иличевского "Ослиная челюсть" нет проходных рассказов. Каждый текст в этом сборнике уникален, не статичен - причудливый сплав непостижимого воображения автора и столь же непостижимой реальности. После прочтения остается ощущения гармоничности мира...Только Огнерукий Шива некой диссонансной агрессивной нотой присутствует в рассказах, намекая на что-то как громыхание далекой-далекой грозы.