Нельзя сказать чтобы Фрида была нелюбимым ребёнком в семье, но всё же... Первая родившаяся девочка, как и любой первенец, была радостью для родителей. Стали мечтать о мальчике, продолжателе рода... А тут, через год с небольшим - опять девчонка! Старшая сестра, Дина, была похожа на Голливудскую звезду Дину Дурбин, такое вот совпадение... Не знали ведь, когда давали имя. Дина была очень "удачным" ребёнком - здоровенькая, умненькая, со смугловатым очень хорошим цветом лица и с улыбкой, очаровательно открывающей красивые зубки. И имя очень соответствовало её облику и характеру. Как колокольчик звенит имя - "Дин, Дин..." Фрида же получилась с носиком не аккуратненьким, как у Дины, а длинноватым, еврейским. Правда, в детстве это не бросалось в глаза. И личико у маленькой Фриды было ангельским. Что-то такое было в её глазках, что отец, бывало, просил ни с того ни с сего: - Фридочка, посмотри на меня - и когда девочка поднимала свои глаза, сердце замирало, как будто сам Адонай, Господь, прикасался к нему на секунду через дочкин взгляд.
Мать девочек, Рива, была сосватана в Невеле в двадцатых годах. Семья Ривы была обеспеченой и благополучной. Отец, фармацевт, владельц аптеки, дал Риве хорошее, даже редкое для еврейской девушки по тем временам образование, она закончила фельдшерские курсы в Минске. Рива была девушкой гордой и знала себе цену. Ещё бы! Она до революции в "Гимназию на ИЗВОЗЧИКЕ ездила!" Но время шло, а женихов достойных не было... Когда в Невеле появился Вениамин, сваты поспешили к Ривиным родителям: - "Берите! Не думайте! Не пожелеете - отличный жених!"... Ко времени своего жениховства Вениамин уже был зрелым, опытным по жизни человеком. В первую мировую был травлен в окопах газами, еле выжил от тифа, голос поэтому имел сипловатый. Но небольшие его темно-серые глаза под кустистыми бровями светились умом, а лысоватая уже голова была красивой, гордой формы. Рива согласилась, и, поженившись, молодые уехали в большой город, который совсем недавно переименовали из Петрограда в Ленинград. Там и родились дети. Рива, правда, так никогда и не простила мужу, что он "АпрСстер мужик" (Смесь русского с идишем - простой), а она "в гимназию на ИЗВОЗЧИКЕ ездила, и САМ хозяин обувного магазина в Невеле при покупке обновки стоял на коленях и ботиночки ей зашнуровывал!"
Квартира, в которой родились девочки, была вполне буржуйской. Старшие братья Вениамина держали коммиссионный мебельный магазин на Зверинской, и дело шло очень хорошо. Во времена НЭПА весь подъезд четырехэтажного, основательного, бывшего доходного дома на Большом Проспекте Петроградской стороны принадлежал двум старшим братьям. Вениамин был предусмотрителен, не захотел быть "совладельцем" бизнеса, записался простым продавцом, что и спасло его в будущем от репрессий. А пока не пришли страшные времена, все квартиры на трех этажах были как бы расширенным филиалом магазина. Там стояла старинная мебель красного дерева, оставшаяся от уничтоженной революцией аристократии, не сожжённая на кострах и в печках революционным пролетариатом, висели картины в тяжёлых бронзовых рамах, пробовались на звук рояли и пианино... Новая Советская "аристократия" гуляла по квартирам и выбирала...
Венинамин, чтобы правильно оценивать и разбираться в антиквариате, должен был изучать искусство и историю. "Должен" слово не совсем правильное... Просто пытливый его ум за что брался, то и доводил до совершенства. Вся огромная квартира на четвёртом этаже была заставлена тяжёлыми массивными книжными шкафами с книгами по исскуству и истории. Мало какой искусствовед мог сравниться с ним своими знаниями. К тому же, он научился настраивать фортепиано и делал это мастерски. Вот галстуки и воротнички, к Ривиному огорчению, так и не научился носить, апрСстер он апрСстер и есть!
Девочки-погодки росли под маминым присмотром. Мама не очень баловала, кормила и одевала просто, без выкрутасов. Зато много внимания уделялось "культурному" воспитанию. Рива любила книги, читала по-русски свободно и девочек научила читать рано, ещё до школы. А Вениамин водил их в театры и на концерты классической музыки. Случались конфузы с маленькой Фридой. Один раз на музыкальном спектакле Шостаковича "Петя и волк" она так испугалась волка, что стала трясти папу за руку и умолять быстро бежать домой ПИТЬ МОЛОКО. Она неневидела молоко, и была уверена, что папа так обрадуется её неожиданному желанию, что в ту же секунду покинет страшный театр и отведёт её домой. Другой раз, в пышном, пурпурно-золотом Мариинском, сидя высоко в третьем ярусе, Фрида стала сбрасывать украдкой ненавистную черную икру с театрального бутерерброда вниз, в партер, прямо на разряженных в шелка и меха дам... Хорошо Вениамин заметил, но не наказал - ну что взять с маленькой дурочки!
Вечерами родители разговаривали на смеси русского и идиша, но девочки даже и не пытались их понять. Русский язык, великий и могучий, вошел в семью и стал для них единственным и любимым. Школа была прямо напротив, через дорогу, никаких "извозчиков" не нужно. Обе сестрички учились очень успешно, но Фрида часто болела и чуть отставала от Дины.
Главное несчастье Фриды - её имя. Она его терпеть не может! Фрида фыркает, изображая начало своего ненавистного имени - Фр, Фр Фр! - Ну как это произнести! Она страдает от неблагозвучного сочетания согласных, как от фальшивого звука на пианино. Фрида учится в музыкальной школе и знает о чём говорит! Прекрасное пианино Блютнер частенько сбивается на фальшь - уши музыкальные, а пальцы ещё нет! Наверное мама поэтому, в заботе о благородном инструменте, и не даёт прикасаться к черному лакированному Стэйнвэю, стоящему в родительской спальне. Бедный рояль рассыхается от жарких батарей отопления зимой и скучает по сильным пальцам профессионала, но увы - он "неприкасаемый".
Динка, счастливая - думает про себя Фрида - у нее имя звучное, весёлое! Наверное, поэтому её и мама больше любит, я же чувствую! А с таким противным именем, как у меня, и жить нельзя! Фрида даже не представляет, как близко подошла она в своих грустных думах об имени к реальной теории психологии имён. Это теперь все знают, что имя действительно несёт в себе скрученную пружиной ИДЕЮ индивидуальности и влияет каким-то образом на судьбу...
Динка командует... Подумаешь, всего-то на год старше! Все-то она знает, и пишет так красиво, буковки вроде не печатные, но и не курсив... Надо мне тоже так научиться! Дина, что ты чернильницу всё к себе тянешь?! Мне же тоже надо! Девчонки перетягивают чёрную пластмассовую чернильницу-непроливайку с узким "кратером"-дыркой посередине по столу друг у друга. Злость нарастает, никто не хочет уступить... В результате фиолетовые, радужные чернила выплёскиваются на тетрадь, а чернильница, хорошо уже почти пустая, летит прямо в Динку! Скандал прерывается приходом Ривы. Ну, конечно, как всегда виновата во всём Фрида, а Диночка, такая хорошая девочка, ни при чем! Фрида обижена, и поэтому стихи, которые она сочиняет про одноклассника - злые... Она выводит стальным "86-м пёрышком с нажимом" на вырванном из тетради листочке - "Элька, рыжий бегемот, с замашками Плюшкина. Деньгу Элька бережёт, как старуха Ушкина!" Старуха Ушкина - придуманный, взятый ниоткуда персонаж, просто для рифмы. Но "стихотворчество" отвлекает от обиды, и сёстры мирятся... Нормальные отношения девчёнок - погодков, ссоры и примирения, школьные занятия и друзья однокашники, рисование и музыка, книжки и походы в театр, в общем, нормальное течение жизни - прерывается третьей Ривиной беременностью.
Очень хочется мальчика Риве и Вениамину, ну не девчонку же третью опять на свет производить! Десять лет почти молится Вениамин своему еврейскому Богу, Богу Авраама, Исаака и Иакова, ходит секретно в синагогу, где его уважительно сажают на переднюю скамью. А как же! Он - КОЭН, хоть и "апрСстер мужик!" БарКОЭН его фамилия, то есть сын коэна - священнослужителя при Иерусалимском храме, по старому... И Господь слышит молитвы и даёт мальчика! Правда, рождается он преждевременно, семимесячным - уж очень торопится на свет выйти! И случается с ним история - ужас, что за история, всего через месяц после рождения. А дело вот какое было...
Магазин комиссионный задолго до того времени, как родился крошечный Моисей, стал уже государственным. НЭП приказал долго жить. Вениамина "уплотнили", отняли все коммиссионные квартиры, заселили их людьми, а четвертый этаж перегородили перегородками и вселили две другие семьи. Так образовалась "коммунальная" квартира с "местами общего пользования". Семья не особенно предавалась унынию. Время такое было - слава богу, что живы! Еще не Ежовщина, но Вениамина пару раз прихватывали, выпытывали не прячет ли золото от старых времён... Ничего он своим не рассказывал про допросы, не хотел пугать - выпустили и ладно!
Крошечное красное тельце Моисея, Моськи, как неуважительно окрестили его сразу сёстры, лежало спелёнутым коконом на бархатном антикварном диване в Ривиной спальне. Слабое вякание и скрипенье раздавалось только, когда подходило время кормления. А так, лежит себе, как кукла неживая. В тот злополучный или, может быть, совсем наоборот, счастливый день, повякивание младенца стало уж совсем почти неслышным. Рива всполошилась, подошла посмотреть... Мать честная - нету свертка! Куда подевался? А тихое скрипение из за дивана доносится... Как-то перекатился кокон по дивану и плюхнулся в узёхонькую щель между диваном и стенкой. А там топор кверху лезвием лежал... Вот поэтому и счастливый день, что всё чудом благополучно закончилось! Эту историю рассказала Рива - Фриде, а Фрида - своей дочери, а та в будущем расскажет своей... Но это ещё нескоро будет...
А пока - тридцать восьмой год пришёл... Затихли все, притаились. Сон тревожный - никто ни в чём не уверен, никогда не знаешь, когда может среди ночи ворваться беда в твой дом. Ах, какой Вениамин умница, что не гордость свою тешил - хозяин, мол, а скромным продавцом решил быть! Идёт семейная жизнь тихо, незаметно. Фриде уже тринадцать, а Дине четырнадцать. Учатся девочки, с маленьким братом Моськой играют. Вениамин ходит по вызовам, инструменты профессорам консерватории настраивает. Профессора очень его уважают, и всегда он задерживается, потому что все с ним задруживаются и начинают о том - о сём разговаривать и удивляться, как это не образованный в университетах настройщик так много знает и так умнС обо всём судит... Потихоньку от общественности Вениамин праздники еврейские празднует, вино самодельное - наливку отливает из серебряной рюмочки, молитву древнюю шепчет "Борух Ато Адонай..." Шелестят древние непонятные слова... Рива по хозяйству хлопочет, полировку на оставшемся от лучших времён антиквариате тряпочкой протирает, да романы читает, лёжа поздними вечерами в супружеской широкой постели с инкрустацией и бронзовыми накладками. Мужа поругивает, как заведено... Еврейская жена - нежная, внимания требует, а тут какое внимание! На кухне стоишь рядом с "апрСстер", местечковой Манечкой, которая и по русски-то чисто говорить не может, и никакого тебе уважения... Никого "приличного" вокруг нет, редко-редко дальняя родственница заглянет. Вот и сердится Рива на загубленную социалистической революцией жизнь. "Ихопкинкеихнит!" периодически кричит на мужа, что на идиш значит "У меня нет сил!" А Вениамин вздыхает с хрипотцой, устало снимая пропотевший воротничок на пуговичках:
- Ну что ты, Ривочка! Ривочка, успокойся, всё же хорошо! У нас такие хорошие дети!
А дети и впрямь хорошие - только пятёрки из школы приносят, дружбу с "неправильными" детьми не водят. А в школе дети разные... Вот Фрида рассказывала, что концерт в школе был. Мальчишки из Дининого класса организовали. Так там ударник был - смотреть тошно! Ногой рьяно ритм отбивает, весь издёргался под свои синкопы, плечи так противно подергивает под своё "пА бадА - пА бадА - ПА бадА - да да! " И учится он плохо, говорят, только футбол гоняет... А ещё еврей! Давид его зовут...
Июнь сорок первого был жарким. Рива задыхалась от духоты, открывала огромное окно в спальне, в комнату врывались клаксоны машин и трамвайные перезвоны, легкий и редкий порыв ветерка не приносил облегчения. По тротуару спешили редкие прохожие. Рива любила смотреть сверху на проходящих людей... Смотреть вниз с четвертого этажа интересно и успокоительно. Идут себе люди куда-то по своим делам, походки разные. Женщины каблучками бодро цокают, мамаша с каляской неторопливо вышагивает, старуха, ковыляя, через дорогу переходит. У каждого какая-то своя неизвестная жизнь, каждый чем-то озабочен... Иногда поздно вечером, когда жильцы в квартирах включают свои люстры и торшеры, Рива подсматривает кусочки чужой жизни в окошках напротив. - Как это они не понимают, что всё видно! Ничего неприличного, впрочем, не происходит. Так... Движение фигур в интерьере. Да Рива и не пытается "подсмотреть" что нибудь неприличное! Один раз, правда, пара целовалась перед окном... Скучно Риве, однообразна семейная жизнь. Девочки подрастают, Рива стареет - вся голова уже не тёмная, как была, а полуседая. Такая ранняя седина! Говорят, седеют люди от переживаний. А у неё и нет никаких особенных переживаний. Конечно немного тревожно, вон сколько врагов народа арестовывают. Но тревожные мысли текут вяло, привычно, и уж на седину явно не влияют. Вениамин, тот сильно переживает, по лицу видно, хоть и не обсуждает с женой ничего, что выходит за пределы семейных забот. А девочки? Что девочкам! Покормишь их - вот и весь разговор! У них уже свои секреты, шу-шу, да шу-шу! Один Мосинька - отрада для материнского сердца. Такой золотой мальчик!
Война ворвалась в скуку повседневной жизни, как камень в окно... Полетели осколки во все стороны! Рупор-громкоговоритель на стене дома голосом Левитана оборвал все другие мысли, кроме постоянного "Боже, Боже мой! Что будет с нами!?" Ничуть не успокаивало, что не только своя семья переживает этот ужас, это - ВСЕ! И те люди напротив в окошках, и весь город, и вся страна...
Вениамин категорически заявил, что Рива с детьми должна эвакуироваться, а он остаётся в Ленинграде. Стали собираться. С узлами и чемоданами, хорошо девочки уже взрослые, помогают, погрузились в поезд. Про настроение и говорить не нужно, какое тут настроение!? Аж до самой Сибири нужно добираться с тремя детьми! Тут про "ихопкингкеихнит" забыть нужно... И про всю прошлую благостную, привычную жизнь тоже.
Фрида и Дина, вот что значит молодость, и в Сибирской заброшенной богом и людьми деревне веселятся, хохочат! Что, спрашивается, смешного?! (Фрида, правда, всегда смешливая была. На уроке в школе вдруг все начинали хохотать. Учительница, не понимая причины такого веселья, сердилась и возмущённо спрашивала - в чём дело, почему вы хохочете? - Ученики, давясь в параксизмах смеха, отвечали - а чего Баркан смеётся...)
Изба, в которой поселились, тесная, но тёплая, сложена добротно. Хозяйка, дай ей Бог здоровья, пустила на свою голову... И молоко от коровы парное есть... Ну, что ты, Фрида, закатываешься? Что такое случилось?
- Мам, слушай, Тимофеевна заходит с улицы в сени и говорит: "Ооой, сколь вонькЁЁ!"
- Ну и что смешного? И правда от коровы сильно пахнет! А от деревенской бабки ты что хочешь? Скажи спасибо за всё и не придирайся, как она говорит!
- Да я, мам, не придираюсь, смешно просто! А ещё она корову знаешь как ругает? - Ну, как? - Жидовка, Еврейка!
- Ну... Это уж... Как-то...
- А я её спросила, почему она так корову ругает, знаешь, что она ответила? Ха, ха, ха! Что корова - еврейка проклятая! А я ей говорю - Да мы же - евреи, что же вы так прямо при нас?! А она прямо села и руками всплеснула - Как это, говорит, вы евреи?! Евреи это нХлюди, они страшилы-нехристи! Меня маманя в детстве пугала - вот сейчас придут, тебя в лес заберут! А вы-то ЛЮДИ, да и хорошие! За что ж вас так-то?
Долго бы пришлось объяснять, да и не поверила бы добрая, наивная, деревенская Тимофеевна... "ЗА ЧТО" эшелоны идут в Освенцим и Бухенвалд, ЗА ЧТО Бабий Яр, за что?... А Тимофеевна... Видимо, слышала звон, да не знает где он... Евреев в округе никогда и духу не было! Вот она и ругает корову "плохими словами".
Забыла бы Фрида Сибирь, убежала бы память назад, как убегали пустые, тоскливые, разорённые поля, по которым тащился поезд, возвращаясь назад в Ленинград, домой... Годы молодые, жить хочется, чего о том, что прошло вспоминать - нужно о том, что будет, мечтать! Да напомнила эвакуация о себе, на всю оставшуюся жизнь напомнила! В сибирской деревне, да в военную пору откуда мыло? Не было, конечно. Вот и мылись щёлоком, золой от сгоревших дров. Подвела Фриду чистоплотность девичья - нужно было реже мыться. От едкого щёлока корни волос сгорели, волосы стали выпадать...
Через пять лет после войны, когда Давид после долгого ухаживания позвал замуж, Фрида, зардевшись до кончиков ушей, но глядя прямо в его серые с длинными ресницами глаза, твёрдо сказала: - Додик, я не могу за тебя замуж выйти! И я не могу тебе сказать свой секрет - мне стыдно! - Хорошо, что жених оказался с характером, не отступился, пока не выпытал "стыдную" тайну. Уж даже стали всякие мысли дурные закрадываться, что за тайна такая страшная? Но тут Фрида расплакалась и произнесла сквозь всхлипывания: "Давид, у меня ОЧЕНЬ...ОЧЕНЬ ВОЛОСЫ РЕДКИЕ! " Как её схватил, смеясь, как кружил и целовал будущий муж, можно себе представить!
...Чудом родной дом не пострадал от бомбёжек за все страшные годы войны и блокады. Стена дома чуть справа, напротив, обвалилась так, что квартиры торчали всем на обозрение, как в картонном кукольном доме. Шевелились на ветру обрывки обоев... Погибших, слава Богу, в этом случае не было. Люди все успели уйти в бомбоубежище. Оно было недалеко, прямо во дворе...
Вениамин, исхудавший, но, слава богу, живой, встречал своё семейство. Он обнимал Риву, подросших за четыре долгих года девочек и сына, и икал. Почему, вы спрашиваете, икал? Да потому, что не умел Вениамин ни плакать, ни смеяться по-человечески! Как начнёт смеяться - икает, как слёзы на глаза выступят - икает! Ещё до войны Фрида заметила, как отец, слушая оперу "Евгений Онегин", на арии Ленского икать стал. Смотрит, а у него все щёки в слезах - это он так от красоту чувствовал. А тут, конечно, он и плакал и смеялся одновременно, было от чего!
Рассказов было много... Подумать только, четыре года! Вениамин рассказал, как его забрали на допрос однажды. Мало всех остальных несчастий! Выпытывали у него опять, как в старые времена, не прячет ли он чего-нибудь ценного. Было, было у него ценное! В самом деле было! Три большие плитки чёрного шоколада были припрятаны на "чёрный день", вот он и настал "чёрный день"... Держали его, не давая спать есть и пить, в крошечной, как кабинка лифта комнатке, набитой людьми. Как-то удалось ему протиснуться к стенке, это было спасение - можно было стоя, приткнувшись к стенке, закрыть глаза и забыться ненадолго. Помучали его, помучали и выпустили... Пришёл домой, а шоколада-то и нет! Соседка Маня, исхудавшая, в глаза не смотрит, прячет глаза. Ну, что ж, ясное дело! Скрала Манечка шоколад! Скорее всего, и донесла она. Да не стал Вениамин корить её - всё понял... И простил. У Мани - дочка маленькая, ненаглядная Мирочка. Как раз накануне войны родилась. Имя ей дали от слова Мир. Мирочка хорошенькая, как куколка. Ну, не могла Маня видеть голодные глаза своей доченьки! Да тут убъёшь, растерзаешь в клочки кого хочешь за Мирочку, за то, чтобы лишний день прокормить-продержаться! А Вениамин, конечно, хороший человек, но не за него душа болит!...
Ну да ладно! Наговорились. Всё, что словами сказать можно, сказали друг другу... Нужно дальше жизнь жить. Война закончилась, слава Богу!
Разрушенный бомбёжками и блокадой родной Ленинград оживал, отходил понемногу, и люди, оплакав своих мёртвых, возвращались к жизни. Дина поступила в Первый Медицинский. Хорошенькая, всем нравится, все студенты за ней приударить спешат. А она ещё к пианино на студенческой вечеринке присядет, да как Шопена полонез сбацает, пальчики так и бегают, звуки рассыпаются, как сверкающие бриллианты... Очаровательная девушка! А Дине только один человек нравится, только его очаровать необходимо. Молодой военный, уверенный в себе, женщинам нравится. Ну, да и она не лыком шита!... А Фрида поступила в Кораблестроительный Институт. Зачем ей Кораблестроительный - не понятно! Может, потому что всегда она по математике хорошо шла, но не в Университет же на математический! Там таких орлов обламывали на вступительлных - Ой-Ёой! Негласный ПРОЦЕНТ спущен "сверху, ОТТУДА" в Университет насчет евреев. Не перекрыть заветный Универ - расплодится Нобелевских Лауреатов-евреев гигантское количество, непропорциональное крошечному размеру оставшегося в живых народа. Так что, извините-простите, но естественный отбор по способностям заменён искусственным отбором по пятому пункту!
Дина иногда приглашает младшую сестру и знакомит со своими друзьями, но толку мало. Фрида сидит в уголке тихо и незаметно, улыбается смущённо. Нет в ней Дининого блеска и кокетства. Однажды Дина подвела к Фриде красивого молодого человека в военной ещё форме и спросила:
- Фридка, ты Додика помнишь? Он в моём классе учился...
Фрида вспомнила, хоть и трудно было поверить, что это тот самый мальчишка-ударник из школьного "банда", который так противно дергал шеей и плечами под синкопы модного танцевального ритма. Давид не выглядел самоуверенным, и Фрида, поборов смущение, задала вопрос о его планах, собирается ли он учится дальше. Ведь он ушёл на фронт сразу из школы, как и многие его сверстники. Давид был рад, что Фрида не стала его расспрашивать о войне, хотелось забыть о пережитом, хотелось мечтать о счастливом будущем, хотелось жить... Он хотел поступить в зубоврачебную школу. Это, конечно, не институт, но, куда уж ему в институт - в школе-то футбол гонял, а не над учебниками корпел. Даже не понятно с чего начинать, война всё из головы выбила. Он попросил Фриду помочь, она ведь была отличницей в школе, и уже в институте учится. Фрида понравилась Давиду, и он искал способ, чтобы видеться с ней почаще, но не испугать слишком назойливым ухаживанием - она была такой застенчивой! Давид нравился девушкам, но Фрида была какая-то другая, не кокетничала, не строила глазки. Её дружеская простота и доверчивость обескураживали. Другие знакомые девушки вели себя очень смело и не скрывали своей заинтересованности. Сразу после фронта он навестил свою соученицу, хорошенькую и разбитную Райку. Райка временно жила без родителей в коммуналке, и они засиделись, болтая, допоздна. Давид остался ночевать в гостиной на диванчике. За полночь Райка заявилась в шёлковом халатике на голое тело, уверенная в своей неотразимости и готовая "на всё". Потом она никак не могла простить Давиду, что он "отверг" её. Ведь она была ещё девушкой и решилась предложить себя не из развратности, а потому что Додик ей очень уж нравился, и она мечтала о серьёзных отношениях. Не знала Райка, чем можно его "зацепить" - не сексом, а, как раз серьёзностью, чистотой и умом. Вот Фрида и "зацепила", несмотря на то, что внешностью яркой не отличалась, многие были красивее. Медицинская сестричка, та, что в военном госпитале после ранения от ампутации ноги спасала, уж так в него влюблена была, просто не отходила. Когда гангрена началась, и хирург стал настаивать на операции, только она понимала и поддерживала, жалела, промывала рану, перевязывала, и такими глазами смотрела... Да что там! И красивая очень была... Блондинка... Но даже когда всё было позади, ногу не оттяпали, и рана стала затягиваться, не смог обманывать ни себя ни её - не было любви! Не пришла она, и всё тут! А интрижку затевать с влюблённой девушкой как-то нехорошо ему казалось, нечестно...
Про ранение разрывной пулей в ногу, про ужасы войны Давид Фриде не рассказывал. Так, упомянул вскользь, когда она спросила, почему он немножко прихрамывает. Не любил он рассказывать о войне, разве что только о своей любимой лошадке, которая таскала на себе его "артилерию", о том какая она была умница... А любил Давид рассказывать про своих многочисленных родственников, про маму с папой. Фрида прямо уже изнемогала. И хоть бы было чем гордиться, какое-нибудь там генеологическое древо... Та ведь нет! Совершенно необразованные родители, куча двоюродных братьев-сестер, дяди-тёти... Зачем Фриде всё знать об этой еврейско-украинской "мишпухе"?! Но ученик Давид - замечательный, хватает всё с лёту, занимается старательно. Прямо удивительно! Наверное в школе совсем уж ничего не делал - поэтому плохо учился...
Занятия с Фридой закончились, а встречи продолжались. Давид уже и подумать не мог о расставании с ней. А Фрида не выглядела влюблённой, и даже, рассердившись по какому-то мелкому поводу, сказала, что нужно перестать на время встречаться и подумать - слишком уж серьёзными становятся их отношения. В этот день Давид пришёл домой и расплакался, как ребёнок. Мама, Татьяна Давыдовна, удивлённо смотрела на своего прошедшего войну уже взрослого мальчика - "Эк, как прихватило!"
На следующий день она позвонила Фриде, по секрету, и пригласила её в гости. Фрида не могла отказать и пришла. Давида дома не было... Татьяна Давыдовна, кулинарка "от бога", усадила Фриду за стол и начала подчевать разными вкусностями. Тут и рыбка фаршированная, и "Наполеон", и ещё что-то умопомрачительное. Фрида деликатесами не избалована, худющая, а Татьяна Давыдовна знай подкладывает и ласково так за сына своего пропагандирует... Дескать, такой замечательный жених - "Не бандит, не убийца, не курит, не пьёт..." Фриде от таких "положительных характеристик" смешно ужасно, но она сдерживается, не смеётся, головой утвердительно покачивает. Действительно хороший жених, и мама очень хорошая, такая уютная, добрая. Прямо как солнышко греет. Вот и Дина говорит - я бы на твоём месте за Додика только из-за его мамы бы замуж вышла! - Что ж, может и правда это судьба?...
Расписались молодые в районном загсе, но от свадьбы Фрида категорически отказалась. Причиной была её застенчивость. Ей казалось непереносимой мысль, что гости знают, ЧТО случится после свадебного застолья, знают все до единого... За тонкой перегородкой стоит подаренная родителями двуспальная постель, и это так странно и стыдно, что она должна будет стать женщиной. Достаточно, что придётся преодолевать свой стыд с молодым мужем, но свадьба с кучей народа - это уж совсем ужасно! Давид не обижался, принимал её такой какая есть, ведь он и полюбил её за эту скромность. А вот Татьяна Давыдовна никак не могла примириться - ах, какую бы она свадьбу отгрохала! С её-то кулинарными талантами! Как же это так - единственный сын женится, такой праздник, а невестка с придурью будто плохое дело какое утаивает!
А паре молодой какая разница - есть свадьба, нет её - лишь бы вместе! Зажили "своей семьёй" за перегородкой на родительской "площади". Да недолго продлилась их радость... Фрида заканчивала свою Карабелку, и распределили её не куда-нибудь, а аж на Камчатку! Что делать!? Отказаться нельзя... Советские корабли должны бороздить океан, и без Фриды ну просто никак они бороздить океан не смогут! Скрепя сердце, стали собирать чемоданы, и отбыла молодая жена служить на благо Родины. А как же, образование бесплатное Родина дала - теперь отдавай трудом! Остался муж, студентик, один в городе Ленинграде - учится в своём зубоврачебном. Пишут письма друг другу, скучают... Пишет Фрида, что страдает от нестерпимой жары, что комнтка в общежитии тесная, но соседки попались неплохие. Что работу не так чтобы любит, но ничего, справляется... А в выходной каталась на лодке с сотрудником, тоже инженером. Он симпатичный, волосы русые волной и зубы очень белые... Фрида-то, наивная, пишет как есть, без задней мысли, а Давид зубами скрипит - какой такой сотрудник с зубами и с волной!...
Метался-метался и надумал. Такое надумал - уму непостижимо! Письмо Сталину написал! Эх, жалость какая, что копии такого исторического документа не осталось! Это письмо ведь надо было в рамочку - и на стенку повесить, а он не уберёг. Отправил с адресом: Москва, Кремль, Иосифу Виссарионовичу Сталину, и даже копию себе не оставил! А начиналось письмо так:
Дорогой Иосиф Виссарионович,
Весь Советский народ с огромной благодарностью и энтузиазмом принимает заботу Партии и Правительства об укреплении Советской Семьи. Вы ЛИЧНО, Иосиф Виссарионович, в свей речи на таком-то сьезде высказали свою гениальную мысль о том, что крепкая Советская семья - залог построения нашего Коммунистического светлого будущего, и ВЫ ЛИЧНО всегда способствовали укреплению и процветанию Советской семьи!... Дальше шло изложение скорбной его ситуации, конечно без упоминания блондина-инженера... В заключение, Советский студент-фронтовик обращался с просьбой отпустить его Советскую молодую жену с Камчатки обратно в Ленинград, и дать ему возможность доучиться в Советском зубоврачебном училище не в разлуке с любимой женой, а в КРЕПКОЙ СОВЕТСКОЙ СЕМЬЕ. Воо как!!!
Через довольно короткое время на далёкой Камчатке, на "номерном" кораблестраительном предприятии возник "шухер". Этот самый шухер возник из-за неприметной молодой инженеришки, Баркан Фриды Вениаминовны. Была она вызвана на ковёр к САМОМУ директору. Переступала Фрида ослабевшими ногами и не знала, что ей ждать, может быть она уже враг народа?! Не медаль же за трудовые подвиги собирается директор ей на грудь повесить!? Зашла она в начальственный кабинет, а директор ей навстречу из за стола выходит и руку пожимает, в глаза заискиваюше заглядывает. Ничего Фрида не понимает... А начальник начинает спрашивать, тактично так, дескать, нету ли у Вас в Партии и Правительстве каких-никаких родственничков? - Нет, отвечает Фрида, вконец испугавшись, нету! - А может, говорит, какие-то всё-таки есть? Ну, пусть не в первом эшелоне, а так...- Мысли у Фриды мечутся, что же это за напасть такая! - А Директор в её испуганные глаза еще посмотрел-посмотрел, потом крякнул, и говорит: "Вы, Фрида Вениаминовна, не обижайтесь на нас, что отдельную комнату вам не выделили - мы это враз исправим! Переезжайте со всеми удобствами... А как только местечко вакантное в Ленинграде освободится, так мы Вас и переведём! А если и не освободится, так тоже, не дай Бог, не переживайте - всё для Вас организуем, нам ТАКИЕ специалисты ну просто позарез в городе Ленинграде нужны!... " Ножками семеня, до дубовых дверей директор проводил, поклонился, и вышла Фрида, ошеломлённая до нервной икотки, ничего не понимающая, вон.
Ничего Фрида не ведала о том письме Иосифу Виссарионовичу! Да и сам "проситель" не надеялся и не мечтал особенно, что письмо подействует. А оно-таки попало по адресу! Конечно, не в руки самого вождя, но туда, куда надо! И "оттуда, откуда надо" позвонили директору с "просьбой" перераспределить молодого специалиста, Баркан Фриду Вениаминовну в город-герой Ленинград... Вот как "смелость города берёт"! Или, не смелость, конечно, а неслыханное везение. Правда, не было бы никакого везения, если бы не характер Давида, он и потом всегда по жизни ни в чём не сдавался, всегда до конца во всём шёл.
Фрида возвращалась в Ленинград... На перроне вокзала её ждал, волнуясь, Давид. Почти целый год разлуки! Как он сейчас кинется к жене, как сожмёт её крепко, до боли, расцелует! С ума сойти, ведь столько времени не виделись! Эмоции переполняли его.
Вот она! Спускается со ступенек вагона. Щёки раскраснелись, любимая бархатная тёмно-синяя шапочка-берет кокетливо сидит на голове, пальто "в талию" ... Господи, как он соскучился! Как он любит её! Кинулся навстречу, распахнув руки, готовясь обнять... И вдруг... Фрида остановилась, поставила свой видавший виды чемоданчик на перрон и выкинула руку вперёд ладонью. Давид как споткнулся об эту ладонь, замедлил шаг. Подошёл недоумённо, не целуя спросил: - Фридочка, ты что? Она ответила: - Додик, я тоже очень соскучилась, но кругом люди - не нужно так открыто показывать свои эмоции, это неприлично! - Потом, уже даже состарившись, Давид с горечью вспоминал этот эпизод. Как это так, как можно было остановить его порыв и быть такой рассудочной и холодной! Да кому какое было дело до них! Надо же, не поцеловаться при встрече с любимым мужем! Ну и характер!
Но Фрида вовсе не была рассудочной и холодной. Она была сдержанной, а это совсем другое! Владение своими эмоциями и незаметная на первый взгляд сила характера вовсе не мешали ей быть нежной и женственной. Давид очень скоро стал "Додинькой", и только это ласковое, уменьшительное имя произносилось теперь в тесной комнатушке, выделенной молодым.
Вениамин принял нового члена семьи со сдержанной симпатией, а вот Рива никак не могла примирится. Мало того, что собственный муж "апростер мужик", так еще один на голову свалился! С ума можно сойти! Какая-то Харьковско-Херсонская украинская мишпуха... Эта его мать, которая говорит "пяница" и " вышмаркайся", и образования никакого, этот отец - сапожник! То, что Самуил Сирочинский был мастер от бога, и шил на заказ модельную обувь избалованным артисткам Мариинского Театра, Риву никак не трогало. Дед Давида, Наум Сирочинский, в дореволюционном Херсоне "крепко стоял на ногах" и был личностью уважаемой, владельцем небольшой обувной фабрики - это Риву тоже не утешало. Семейство Сирочинских было чужеродно, необразованно, и никакие доводы о замечательных человеческих качествах родителей Давида и его самого на Риву не действовали. Чопорная бывшая "Невельская гимназистка" не могла простить "беспородности" новых родственников. Хотя какая, к дьяволу, беспородность!? Все от Авраама, Исаака и Иакова, у всех кровь древняя. И сама ведь не дворянка, поди! Но, ничего тут не поделаешь, насильно мил не будешь... Да и фамилия девичья у тёщи характерная - Волчёк. Волчёк - он волчёк и есть, даже если теперь на фамилию мужа записана. Кстати, Фрида девичью свою фамилию менять не стала, наверное тоже из гордости - Баркан (БарКоэн) - это звучит! А Сирочинский, хоть и ударение на втором "И", как у надменных шляхтичей, а всё равно... Какая-то СорРчинская ярмарка, а не фамилия. Хотя, если честно, Баркан ведь тоже не ахти... Додик утверждает, что это свёкла по-украински! (Поди проверь!) Но в синагоге-то лучше известно - БарКоэн или свёкла! Вениамина всегда уважительно на первый ряд сажают - так что вовсе не свёкла!
Фрида каждое утро затемно уходит на работу в свой "ящик". Оттуда иногда она притаскивает рулоны матовой белёсой кальки и мудрёные чертежи, запрятанные в цилиндрический чёрный тубус. Как она в этих чертежах разбирается - непонятно! Что это детали Советских подводных лодок - никто, кроме неё, не знает, да и знать не хочет. Так что, "секретность" пребывает в полной девственности, и никто на неё, родимую, не посягает. Фрида бережёт, как зеницу ока, свои чертёжные инструменты. Циркуль, логарифмическая линейка, рейсфедер. Кульман на растопыренных ногах еле помещается в тесной комнатушке. Кнопки втыкаются в его податливую древесину так легко! И так красиво и точно выводятся по линейке тушью на кальке тоненькие линии... Фрида любит чертить. Если, не дай Бог, линия расплывётся немного, бритвочка подчищает так аккуратненько, что и самый придирчивый и зоркий не заметит!
А Додик не работает пока. Его это гложет - не может он, как настоящий мужчина, на иждевении у жены быть! После Зубоврачебной школы он уже вполне может устроится на работу в поликлиннику - зубы пациентам дёргать, но у Фриды своя идея... Она считает, что он должен получить высшее образование, поступить в Первый Медицинский институт! Давид не против, и зубоврачебную школу он с отличием закончил, но вот с английским совсем худо, а ведь нужно экзамен сдавать. Вечерами Фрида занимается с мужем английским. Ох уж эти "паст тенс", "фюче тенс", холера их забери!.... В школе-то немецкий учил, его с грехом пополам помнил. Но для поступления немецкий не "тянул", нужен был английский. Вениамин дочкину идею поддерживал, он тоже считал, что молодой человек должен получить серьёзное образование, и даже предлагал финансовую помощь по секрету от Ривы. Та просто из себя выходила - "вечный студент" на голову свалился, "ИХОПКИНКЕИХНИТ!"
Подходило время экзаменов... Давид парень шустрый, общительный, со всеми абитуриентами перезнакомился, задружился. И вот придумал он такую штуку...Скинулись приятели, будущие медики, и купили огромный-преогромный букет цветов. Такие букеты разве что примам-балеринам в старые времена на сцену выносили... А англичанка - дамочка молодая и очень даже "ничего", симпатичная! В день экзамена Давид тщательно причесал свою буйную брюнетистую шевелюру, одел свой военный китель с медалями и орденами и, выглядывая в просветы зелени и лепестков, понес цветы на дарение училке.
Увидев огромную корзину цветов, женщина растерялась. А тут еще симпатичный молодой человек, глядя на неё честными, серыми глазами с длиннющими ресницами, произнес торжественую речь... Дескать, поздравляем Вас с началом экзаменов, для нас это праздник и начало новой, полной служения людям и стране жизни... Букет был водворён на экзаменационный стол. Преподавательница с неуходящим нездоровым румянцем на щеках почти не была видна за благоухающими роскошными "зарослями". С "обратной стороны" и экзаменующиеся тоже не очень чётко проглядывались...
Шпаргалок было заготовлено немыслимое количество, и пользовались ими приятели-абитуриенты, отвечающие письменно на вопросы билетов, с ловкостью фокусников.
Молоденькая "англичанка", конечно, всё понимала, но притворялась, что не видит. Притворятся было легко - она и вправду видела немногое... И как-то неловко было ей уличать в жульничестве таких милых молодых людей, а особенно того юношу в военном кителе, который ей букет преподнес. Ведь он воевал, свою жизнь не желел, вон медалей сколько!
Так вот и сдал экзамен по английскому языку хитрый Давид, а заодно и друзьям-приятелям помог. Ему бы на психолога или политика учится, а не медицине!
Учёба в Первом Медицинском давалась легко, и Давид придумал, как совмещать учебу с заработком. Родители Давида занимали одну большую комнату в коммунальной квартире и другую - крошечный "привесок", совсем в другом конце коридора. ("Привесок" - это потому что сыр так взвешивают... "Мне сто пятьдесят грамм, пожалуйста, взвесьте!" Вот продавщица оттяпает кусок "на глаз", а потом крошечный кусочек сверху и положет, чтобы до заказанного веса дотянуть.) Комнатка вторая была без окна, крошечная, как куклин домик Даже войти-то в неё было страшно, хоть дверь и была настоящая, человеческая, и даже на ключ закрывалась. Когда-то давно в ней ютилась родная сестра Самуила, тётя Бася. Но тётя Бася давным-давно вышла замуж, и тёмная каморка осталась никому не нужная, даже соседи по коммуналке на неё не зарились.
Вот Давид и подумал, что он может оборудавать в этой "норке" зубоврачебный кабинет. Надоело ему не по "профессии" работать. Самуил его раньше ещё пристроил заготовки -"лодочки" балеринам из Мариинки и другим модницам кроить, и очень это хорошо у Давида получалось. За их туфельками "по блату" весь бомонд в очереди стоял. Но Давида его успехи не вдохновляли, он знал про себя, что всё, за что берётся, получается у него замечательно, и уже не радовался этому и не удивлялся - ну родился он такой, с золотыми руками! Что ж, это вроде и не его заслуга, а так - подарок от господа Бога. А вот медицина - это совсем другое, это как страсть...И нет уже терпежу ждать, пока институт закончишь! Так хочется начать врачебную практику! Он понимал, что это "нелегальщина", что если кто настучит, то он загремит в тюрьму. Но заупрямился - раз решил, то сделаю свой кабинет! Притащил туда подержаное зубоврачебное кресло и начал понемножку "пошивать". Сначала всех соседей обслужил, да так хорошо и добротно, не хуже чем "лодочки" для балерин. Соседи и помалкивают, "не разглашают" о занятиях незаконным промыслом. Чего ж, когда удобство для них такое - прямо на дому обслуживание! Кто же себе враг! Опять же, Татьяна Давыдовна, мама "доктора", хоть и еврейской нации, но очень замечательная женщина! А готовит как!! Всех соседей своей вкуснятиной обнесёт, всех угостит, да всё искренне так, без подхалимажа. Мол, дескать, угоститесь, соседи дорогие, да не заложите в органы правоохранительные моего ненаглядного сынка! Нет, не чувствовалось этого в ней! Даже антисемиты Ивановы из комнаты напротив любили "уютную", "солнечную" соседку, Татьяну Давыдовну, и не желали ей ничего плохого. А это уже "высший пилотаж" в соседских коммунальных отношениях!
Так потихоньку-полегоньку стал налаживаться семейный быт. А раз наладился, то стал Давид жене намекать, что, дескать, он о детях очень мечтает, и не пора ли серьёзно об этом подумать. Фрида и хочет ребёнка, чтобы "как у всех", и боится. Ну какой ребёнок? Она ведь работает, к тому же, в командировки её часто посылают. Комнатка тесная, маленькая. Да и не комнатка вовсе, а так, перегородкой кусок комнаты отгорожен...Рива ни в жисть не поможет с младенцем нянчится, это ясно... Давид учится в институте и убегает вечерами к своим нелегальным пациентам. А, к тому же, ещё неприятность - стала она как-то сердце своё чувствовать. Как комочек какой-то на месте сердца. Тут она вспомнила, что в юности у неё суставы побаливали. На всякий случай решила обратиться к врачу, выяснить всё ли в порядке с её здоровьем. Подозревала, что не в порядке, потому что в жару летом, в командировке, просто умирала - так худо с сердцем было. Пошла там к врачу, умоляла дать справку, чтобы её из командировки отозвали, а ей врач ответил - вы что, девушка! Работайте и не придуривайтесь! Молодая ещё на сердце жаловаться!
А тут, в Ленинграде, врачи поопытнее, профессор знакомый прослушал внимательно, кардиаграмму посмотрел и выдал - Вы, Фрида Вениаминовна, ещё, конечно, очень молоды и у вас вся жизнь впереди, но сердечко-то у Вас слабое, порок намечается... Так что, рожать ребёнка, к примеру, очень не советую - опасно и для Вас и для ребёнка. Фрида очень расстроилась, испугалась... Давиду не стала рассказывать и решила всё сделать наооборот. Раз Давид очень хочет ребёнка, а врач пугает, что сердце может не выдержать, то нужно рожать чем скорее, тем лучше. И она, как с обрыва в воду бросилась в это решение. Не говорить же Додику, что у них не будет детей! Это просто невозможно!
Уже беременная, Фрида до последнего срока работала, возилась со своими чертежами, никогда не жаловалась на усталость. Ну прямо не еврейская женщина, а недоразумение какое-то! Настоящая еврейская жена должна стенать и жаловаться, а Фрида, ну просто совсем наоборот. Только круги синеватые под глазами залегли, а так, и не понять, что она на последнем месяце беременности. Одевается просто, но изящно. Купила себе кофту-кардиган обьёмную, так что живот совсем незаметен. Никто на работе не знает, что она рожать уже через пару недель будет. А она и не хочет, чтобы знали. Только одна единственная приятельница на работе, Люся Казаринова заслужила Фридино доверие. Но и она страшную клятву дала, что не расколется. И, молодец, держит секрет, не треплется.
Когда Фрида пришла к начальнику отдела просить декретный отпуск в ноябре1951 года, тот чуть со стула от удивления не свалился. Какой такой Декретный отпуск? Вы что, Фрида Вениаминовна, шутить так изволите?! Да нет, Михаил Алексеич, не шучу, правда... Ну Вы удивили! Ей Богу удивили... Нет, правда не шутите? Да какие шутки, краснеет Фрида, я такую просто одежду ношу, что незаметно...
Ребёнок дался Фриде нелегко. Пришлось давать роженице наркоз, а младенца щипцами за голову тащить. Прав был доктор, говоря, что роды будут опасными. На свет появилась девочка. Давид попросил назвать Леной, по еврейски - Лэей. Но кто ж в эпоху развитого социализма еврейские имена детям даёт! Леночка... Это хорошо. У Давида тётка любимая в Харькове, тётя Лена, мамина сестра. Хоть и не принято в честь живущих еврейских детей называть, сначала нужно переставиться, чтобы такую честь заслужить, но тётя Лена не обиделась, даже обрадовалась, что племянник в её честь новорожденную дочку назвал.
Давид под окнами роддома часами простаивал, больше, чем другие счастливые отцы. Свистел в четыре пальца, вызывая жену к окошку, нарываясь на неприятности с милицией. Но милиционер понимающе улыбался, не делал замечаний. Ой, сколько тут этих счастливых папаш на его веку он перевидал! Ротдом-то старый, заслуженный, на Петроградской стороне, и милиционер - старый, заслуженный...
Фрида улыбалась счастливо, радовалась, что опасность позади, что у них дочка. Аппетит пришёл зверский, и её тоненькое исхудавшее лицо округлялось прямо на глазах. Вернулся румянец на щёки. И когда пришла пора покидать роддом, она уже выглядела хорошо. Беличий пушистый, серенький полушубок очень ей шёл. Давид от счастья как-то поглупел. Когда она вышла к нему с шерстяным тёплым свертком-конвертом, он остолбенело уставился и даже как-то испугался... Было довольно холодно, мела декабрьская позёмка по асфальту, и Фрида на одну только секунду откинула уголок шерстяного тёплого одеяла с чем-то белым и кружевным изнутри и показала крошечное, безмятежное личико ребёнка с закрытыми глазами, которое выглядело нереально. Это вот, такое маленькое, беззащитное - моё! Моя дочка! - поразился Давид. А для Фриды уже всё было естественно и понятно. Она теперь не просто Фрида - она МАМА Фрида.
1992 год.
Боже мой, как меня занесло сюда, думала я, сидя в классе инглиш аз секонд ленгвидж в Аппортюнити Скул штате Колорадо и пытаясь понять, что говорит педагог-американка. Как я решилась! В сорок один год рожать решила, сумасшедшая! Да уж поздно пугаться - три месяца моему ребёнку, и даже знаю уже, что будет девочка. Вот как наука продвинулась! Прямо на фотоплёнке показали мне картинку хромосом "х" и "у" и сказали - девочка почти на 100%. Ну и хорошо, я девочку и хотела! Будет дочка-американочка...Пальцы машинально от "нервов" требят левое ухо, понимаю я в лучшем случае половину того, о чём журчит голос преподавателя, хоть в Америке уже целый год... Пальцы натыкаются на какую-то вмятинку на верхнем крае уха, странно, никогда раньше не замечала! Ну ка, а правое ухо так же? Нет, правый хрящик ровный, без вмятинки... Мать честная! Да это же, наверное, когда меня при рождении на свет божий щипцами тащили, хрящик-то и примяли! Как это я раньше не замечала...
Время вдруг свернулось крутящимся смерчем, лентой Мёбиуса, чёрной дырой... Какая разница чем... Я увидела в проблеске времени маму и поняла, что я и она - это почти одно, так же как сорок один год тому назад, когда она ещё прислушивалась к новой жизни в себе... Так же и я сейчас прислушиваюсь к тому, что зарождается во мне. Я вдруг поняла, что обязятельно, ОБЯЗАТЕЛЬНО когда-нибудь, пусть ещё не скоро, вернусь, вернусь к маме и напишу, всё, что помню о ней, и она будет вне времени и пространства - опять живая, и я буду плакать и смеяться - мама, мы опять вместе!
...Мое первое воспоминание, как высвеченный фонариком круг в темноте младенческой памяти - лаковый чёрный бок пианино. Моя кроватка стоит впритирку к инструменту. Лаковый, чёрный бок отливает то голубоватым сиянием дня, то тёплым, жёлтым вечерним отблеском люстры...
Фрида металась, затравленно. Господи, ну как же это другие справляются. У неё ничего не получается! Ночью Леночка плачет, спать не даёт, утром на работу...
- Мама, - умоляет она Риву - ну помоги мне, пожалуйста, подержи Леночку немного - я просто умираю, как спать хочу!
- Ах, оставьте меня в покое! - отвечает Рива. Ну и зачем, спрашивается, просила? Ведь знала, что в ответ услышит это сакраментальное "оставьте меня в покое". Вениамин немного пытается помочь, желеет не очень здоровую дочь, но толку от него мало. Брат, Моисей, - студент, ему вообще всё до лампочки - он весь в науке и в любви... Ему прибавление семейства на ограниченной плошади совсем ни к чему, он и дома-то теперь почти не бывает к Ривиному огорчению... Давид очень заботливый, но он так занят учебой и работой.
Выход нашёл Вениамин. Как-то раз он подошел к Фриде и сказал глядя в пол: - На! Это вам на няню, я буду оплачивать, только маме ничего не говори.
Няню нашли легко. Послевоенные годы в Ленинград приезжало множество молоденьких девушек из деревени и провинции в надежде на свою счастливую звезду.
Как поместилась няня на нашей половинке комнаты за перегородкой - абсолютно непонятно! Есть такие цирковые гимнасты "без костей", которые умудряются сложиться в маленький ящичек, завернув конечности невообразимым образом... И делают это даже изящно и с грацией, хоть смотреть на это складывание тела всё равно страшновато... Так и тут "сложились" в невообразимую фигуру из трёх взрослых и одного младенца.
Папа Додик рассказывал потом, как он спасал двух неумёх-баб, жену и девчонку- няню, ставя мне трубочки в попку "от газиков", чтобы животик не болел. Слушать это мне, уже взрослой, было неловко. Но я очень хорошо представляла, как он скептически, искоса наблюдал за хлопотами женщин вокруг орущего младенца. Как подходил, отстраняя рукой, и ловко делал всё сам. Он даже пеленать маму учил. Да, это вам не двадцать первый век с главным изобретением, за которое нужно бы Нобелевскую премию дать - дайперсы/памперсы! Пелёнки стирались и кипятились в большом металлическом тазу на коммунальной кухне, и хоть таз был деликатно прикрыт крышкой, из под неё клубился белый пар совсем не аппетитного свойства. Соседка,Тётя Маня, не покидающая кухню НИКОГДА, как капитан подводной лодки, страдала, но молчала. Её Мирочка уже подросла и превратилась в хорошенькую девушку на выданье... Тётя Маня мечтала о своих Собственных пелёнках в тазу, Собственоом младенце! Тётя Маня вообще предпочитала общаться с бывшими ХОЗЯЕВАМИ квартиры только по крайней необходимости. Наверное, в ней всё-таки продолжало сидеть чувство "пролетарской" отобщённости от БУРЖУЕВ. Но иногда она не выдерживала тягостной паузы и выдавала полезную информацию, типа - "Ви представляете, Мира пошла в баню помиться и забила мило!"
Мама Фрида по прежнему работала в своём "ящике", иногда срываясь в командировки, из которых возвращалась ещё более уставшая, чем в обыкновенные, некомандировочные дни. Что она там делала, какие военные корабли на воду спускала - это она не рассказывала, запрещено. Нелепо как-то... Худенькая, застенчивая мама и вдруг инженер-кораблестроитель! Такая совсем не подходящая к её, как бы я теперь сказала, "персоналити" работа. Она её, эту работу и не любила... Тем более, что всё больше и больше чувствовала усталость, хотелось спать всё время, а выходной день - только воскресенье. Вот в выходной отсыпалась, спасибо няне и мужу. Они на цыпочках ходили, чтобы, не дай Бог, не разбудить раньше положенного времени.
Я росла, толстела, как и положено здоровому младенцу. Правда сказать, детские болячки не обошли... Но это нормально для Ленинградских детей. Климат такой гнилой!
Мама стала называть меня "Соломончиком". Обижаться я ещё не умела, поэтому ей это сходило с рук. А "Соломончик", потому что у всех других детей носики как пуговки, а у дочки уже видно - еврейский носик намечается, наверное в деда Самуила! Давид обижался на прозвище, и дед Вениамин тоже негодовал:
-Такая чудная девочка! Смотри, какие глазки большие голубые, какие губки яркие, какой румянец во всю щёку... А носик не пуговкой, так ещё посмотришь какой будет породистый, "греческий".
Мама смеялась, она же просто шутит! А потом, задумавшись на минутку:
- Ну, а в крайнем случае, вырастет - пластическую операцию сделает!
В этом была, как говорил Давид, "ВСЯ МАМА". Всё-то ей нужно было довести до совершенства!
Прошло пять лет. Давид закончил институт с отличием. Куда подевался тот довоенный двоечник-школьник? Фрида очень гордилась своим мужем. Одна беда - слишком хорош! Студентки так глазками и стреляли все пять лет учёбы! Давид рассказывал о всех их ухищрениях, смеясь. Фрида улыбалась, чтобы не показать своих опасений, но ей было не до смеха. Она верила в преданность Давида, но не до такой же степени он железный! Доходило до полного гротеска. Одна девушка написала любовное письмо-признание, в котором умоляла Додика "быть с ней хотя бы одну недельку!". Другие не были так жертвенно-романтичны, но наводили круги вокруг симпатичного "женатика", как акулы, учуявшие кровь. Да и можно их понять...После войны-то много ли осталось женихов?! Это он, счастливчик, выжил, не погиб - один из десяти! А сколько их, ещё не узнавших жизни, совсем молоденьких полегло?! Горе...
Леночка уже уверенно топает по всей квартире, и даже тётя Маня её устрашить не может. Ну, не понимает ребёнок, что это ЧУЖАЯ комната, и надо блюсти приличия и не врываться на чужую территорию без приглашения! Прямо, как собачонка мелкая - юрк в щёлку приоткрытой двери и готово... Начинает всё обследовать по хозяйски...
- Тота Маня, дай абака!
- Да нету, Леночка, яблочек у меня! - отвечает разводя театрально руки в стороны тетя Маня. Леночка шустро залезает под диван:
- Тота Маня - ИКА! ИКА! - Что значит в переводе - Посмотри ка!
- Ах ты, господи, ну что за ребёнок! Вычислила! Ну что тут сделаешь! Приходится румяное яблочко отдавать прожоре... Давид, когда ещё только планировали ребёнка заводить, КРЕДО своё Фриде обьяснял:
- У меня такого не будет, чтобы ребёнок рос на голодном пайке, что я на фрукты своему ребёнку не заработаю!? Вот Давид и работает, а большого достатка всё как-то не наблюдается. Так что яблочко-то тоже лакомство!
Наряды для Леночки Татьяна Давыдовна шьёт. Она хоть и не портниха, но лихо это у неё получается. Платьица все в ленточках, в оборочках. Бабушка Таня - сама любовь и доброта. Так удачно, что живут родители Давида не очень далеко, часто внучку к себе забирают. Там ей разрешается ВСЁ. Флегматичный и спокойный дед Самуил уже давно покончил со своим сапожным промыслом и перешёл на "государственную" службу бухгалтером в парикмахерской. Тише едешь - дальше будешь! Достаточно, что сын рискует, подпольный кабинет держит! Самуил дома тоже иногда работает - чего-то считает на деревянных костяшках счётов, монетки складывает и заворачивает тяжёленькие цилиндрические столбики в коричневую вощёную бумажку. На рукавах у него одеты синие нарукавники, наверное, чтобы до дырок локти не протереть от стахановского бухгалтерского труда. Леночка сидит тихо, наблюдает... Но хватает её выдержки ненадолго. Дед должен играть с ней! Самая любимая игра - прыжки с дедушкиных плеч на диван. Бабушка Таня взывает:
- Самуил, Самуил! Хватит! У тебя сердце! - Но веселье продолжается до полного изнеможения деда, внучки и дивана. Дни рожденья Татьяна Давыдовна такие Леночке закатывает - Ой-йой! Отыгрывается за то, что свадьбу не дали устроить! Всю родню за огромным раздвижным столом собирает. Леночке-то, конечно, ещё всё это по барабану - маленькая, а взрослым предлог собраться, опять же, стол от вкусной еды ломится! Игрушками не особенно гости одаривали - "дифицит!"... А однажды с подарком вобще конфуз вышел. Кто-то подарил огромного жёлтого льва, а Леночка вдруг, испугалась что-ли, закатила истерику. Так неудобно было, уж лучше и не надо этих подарков - выпили, закусили, пообщались и славно! Фрида, правда, на этом застолье как белая ворона, не умеет от души веселиться!
Фрида и правда чувствовала себя куда больше "в своей тарелке" в тишине и покое. Так сладко вечерами укладывать дочку спать. Подоткнуть ей одеяльце под спинку и поглаживая пальцами по тонким шелковистым бровкам и по чистому лобику напевать...
Котя, котенька, коток, котя, серенький лобок
Приди, котя, ночевать, нашу Леночку качать.
Я коту-воркоту за работу заплачу,
Дам кусок пирога и кувшиин молока
И дам курочку на закусоочку...
Я очень любила мамину песенку и сама её напевала, только вот последняя строчка выходила немножко не так, как у мамы - "И дам кусочку на закурочку." Когда повзрослела - поняла свою ошибку, "перевернула" слова на место и своей дочке уже пела правильно. И точно так же, как мама, поглаживала бровки и лобик, засыпающему под убаюкивающие звуки песенки ребёнку.
Когда это случилось, что мама оставила работу - не помню... Помню только, что изредка навещала нас её приятельница по отделу, Люся Казаринова. Люся врывалась в сонность нашей квартиры, как вихрь. Мне казалось, что она похожа на новенький, принесённый только что из магазина подарок. Какая-то в ней была праздничная глянцевость и свежесть. Снимался шуршащий плащ в коридоре, как бумажная обёртка с подарка, и, вкусно пахнущая духами, Люся вплывала в комнату и садилась у стола. Её темные, блестящие волосы были туго-претуго натянуты над гладким лбом с высокими дугами тёмных бровей. Толстая коса заверчена на затылке венчиком. Глаза её блестели, а красиво вылепленный, намазанный красной помадой рот говорил, говорил без остановки. Я не вслушивалась, но и сейчас почти пятьдесят лет спустя я слышу Люсин голос - Фрриида, повторяла она часто, Фрриида, ты не представляешь... - И дальше шёл эмоциональный рассказ о каких-то её личных делах, о том как в неё влюблён какой-то сотрудник. А я, хоть и маленькая, но понимала, что влюблён, а как же иначе! Вон какие у неё щёки смуглые, с горящим румянцем. Это наверное потому, что она на лыжах каталась. Она рассказывает про это катание с влюблённым сотрудником и смеётся... А мама сидит в домашнем халатике такая бледненькая, не яркая, хоть у неё тоже щёки разрумянились от весёлого разговора.
Мама, как я слышала от взрослых, "заработала себе" порок сердца. С этих пор частенько весной и осенью мама оказывалась в больнице, где её "ставили на ноги" до следующего ухудшения. Я ещё глупая была и не переживала много по этому поводу.
Только подсознание, видимо, переваривало тревожную действительность и выдавало странные сны, в которых мама вдруг превращалась в лысую розовую целлулоидную куклу, неживую и страшную. Я держала её в руках не в силах бросить, потому что понимала, что это - "мама", но и вынести эту страшную трансформацию было невозможно, поэтому я в ужасе просыпалась. Этот сон снился в детстве навязчиво и много раз, поэтому хорошо запомнился. В моей коротенькой жизни смерть ещё не проявила себя, я даже о понятии таком не задумывалась - время было, как волшебный горшочек из сказки - сколько ни выльется, а в горшке ещё больше! Время и я в нём со всеми элементами окружающей жизни было НАВСЕГДА! Поэтому и не было тревоги за маму, ведь она вместе со мной "навсегда". И только в глубинах подсознания жил этот первобытный, наверное передающийся с ДНК, первобытный ужас небытия...
Первого сентября 1959 года я отправилась в первый класс. Школа была прямо напротив дома. Только перейти Большой Проспект - и чуть наискосок четырёхэтажное здание. Окна глядели на улицу, такие же точно, как и наши, но за ними были не квартиры, а классы. У всей малышни в руках были букеты, а у девчёнок белые переднички и огромные банты в косичках. Мама нагладила блестящую белую шёлковую ленточку утюгом, будто и так она недостаточно блестела, и на моей макушке тоже красовался шикарный бант. Косичек, увы, ещё не было. Кудряшки вольно резвились, не стесняемые даже прицепленным бантом. Всех построили парами... Мне "достался" мальчик с правильными чертами лица в мышино-сером костюмчике. Его тощая лапка, обхватившая мои пальцы, была на удивление липкой и грязной, но мама этого не знала. Она любовалась и умилялась со стороны на прелестную парочку... Потом, правда, выяснилось, что мальчик этот - совсем, совсем дебильный, в прямом, медицинском смысле. Но это потом... А пока нам показывали классы, рассказывали о школе, и всё было очень заманчиво и ново.
Новой оказалась и мамина новая забота. Читать и писать я уже умела, а вот арифметика - извините! С первого до, честно говоря, последнего класса школы мама терпеливо пыталась пробиться в мои, не приспособленные для математических изысков, мозги. Не помню, чтобы мама когда-нибудь сердилась на меня за тупость. Она только удивлённо поглядывала, дескать, и это моё дитя!? И продолжала терпеливо обьяснять, сидя на своей постели под маленьким настенным бра и держа тетрадку на подушке. Почему-то не помню занятий за столом, а всегда уютно и неофициально устроившись в маминой постели.
Все мои школьные истории первого, второго класса мама выслушивала с интересом подружки-одногодки. Ещё не пришло время характерных "А что он? А что она?" Чаще всего это были коротенькие рассказы о смешных случаях в классе или об обидах. После одного такого рассказа маме пришлось идти к классной руководительнице обьясняться. Дело в том, что Сашка Беркман, крошечный, с вытянутым, как у индейцев Майя, бритым черепом и с нелепой чёлочкой, оставленной "на развод", стал во время перемен злобно, как индюк, наскакивать на меня, шипя сквозь зубы - "жидовка!". Значения этого слова я не знала, но злобные его, тёмные глаза не оставляли сомнений, что обзывает он меня чем-то плохим. Сашка был почти что самым маленьким по росту, но одёргивал свою гимнастёрку, перепоясянную ремнем, с таким выражением угрожаюшей властности на физиономии, что я взаправду стала его бояться. Эмма Моисеевна, выслушала маму с большим удивлением и лёгким недоверием: - Вы уверены в этом? Леночка ничего не перепутала? Дело в том, что Беркман САМ из еврейской семьи! И мать и отец, да, да! Мама ушла в недоумении... С Сашкой, наверное, побеседовали, и больше он на меня не наскакивал. Что это такое было?... Агрессивность маленькой собачки, которая сама боится и поэтому облаивает? Или что-то другое? Ведь время-то ещё какое было! Может его папаша в органах служил и сыночку передалось папино рвение?
Смешно было маме слушать о том, как учительница, Маргарита Андреевна, вызывала толстенького, с ямочками на пухлых щеках, ярко синеглазого Коленьку Гордеева к учительскомы столу, смачно целовала его в румяную щёку и отпускала: - Иди Коленька! Садись на место! - Или о том, как Олька Дудко, конопатая, похожая на маленькую рыжую обезьянку, садясь за парту, гордо и изысканно откидывала короткую, плиссированную юбочку с тощей своей попки, и Маргарита Андреевна задала ей бестактный вопрос: - Оля! А мальчики что, брюки должны снимать, садясь за парту?
С этой самой Дудко был связан мой самый первый, страшно обидный опыт наглого плагиата... Накануне Нового Года нам, мне и Дудко, было дано октябрятское задание - украсить стену класса самодельным плакатом с новогодней тематикой. Нам был выдан большой лист рыхлой, толстой бумаги зелёного цвета и на этом указания учительницы закончились. Мы почесли головы в полном недоумении с чего начать, и, ничего не придумав, разошлись по домам. Оле неохота было таскать бумагу, и она всучила её мне.
Мама, немного умея рисовать, взялась мне помочь (что не возбранялось!), и мы целых два вечера ТВОРИЛИ этот плакат. Творила, конечно, мама, а я в полном восторге глазела, как из под кончика её чертёжного жёлтенького карандаша на белой бумаге возникают контуры саней Деда Мороза, с запряжёнными оленями (откуда мама взяла этих оленей - не понятно, что за чуждые нашему Советскому народу Санта Клаусные влияния!), сам Дед Мороз в шубе и шапке, ёлочки, Снегурочка... Узорные снежинки вырезались ножницами из сложенных во много раз белых тетрадных страничек. Рисунок тоже вырезался по контуру. Всё это Новогоднее изобилие мы с мамой замечательно красиво приклеили на зелёный лист. Получился шедевр! Гордая до потери пульса, я понесла наше с мамой творение в школу.
- Давай показывай, что нарисовали! - Дудко развернула рулон и мотнула довольно головой - Здорово!
Начался урок. Я, затаив дыхание, ждала когда учительница спросит про плакат... И вот долгожданное:
- Девочки, ну, что там у вас получилось - покажите классу!
В один момент Олька, опередив меня, хватает рулон, разворачивает его и показывает учительнице и классу, чуть ли не раскланиваясь во все стороны, как артист на сцене. Учительница всплёскивает руками - какая замечательная работа! Олечка, это прямо удивительно, как хорошо ТЫ сделала этот плакат! А Лена тебе помогала? Ведь вы это вдвоём делали, да?
- Да, отвечает Олечка - Лена мне помогала! Я сижу красная и онемевшая от возмущения, но сказать в лицо - Ты что же врешь-то?! Ты же сегодня только всё и увидела, это же МОЯ МАМА всё нарисовала, а я приклеивала - почему-то не могу... Что же это за наследственная интеллигентская застенчивость такая! В трамвае на ногу наступят, обхамят, а интеллигент дохлый ещё САМ "извините" скажет! Так и не произнесла ничего, слёзы на ресницах повисли, а молчала как Зоя Космодемьянская! Только на перемене подошла к врагине и сказала тихо:
- Это же не ты сделала, как же ты могла!? - А Олька только конопатый нос ещё выше задрала и гордо так: - Ну и что?
Маме я не стала рассказывать про обиду. Мне было очень её жалко. Жальче, чем себя... Ведь Это ОНА так гениально нарисовала, а я её не защитила, не рассказала всем....Получается - предала от своей слабости и застенчивости!
Время учёбы в школе завалялось в памяти, как рваные клочки, их можно при желании склеить, отреставрировать, и, заново взглянув на этот разноцветный коллаж, удивиться получившейся картине. Но ведь я не о себе хочу вспоминать, а о маме...
Память о ней ускользает, не даётся и сжимается в совсем небольшой клубочек... Вот этот клубочек я должна потихоньку, не торопясь разматывать. Кому это нужно? Да никому кроме меня самой! Как там классик говорил? - Рукописи не горят! А жизни?...
Мамина жизнь совсем, до конца не исчезла, пока я помню...
...Все расходы мама записывала в тетрадку карандашом мелкими-мелкими циферками. Чаще всего уютно устроившись на кровати под маленькой лампочкой-бра. 150 граммов сыра, 200 граммов масла, 150 граммов докторской колбасы, французская булка... Вёлся строжайший учёт всем покупкам - никаких округлений! Семь копеек за булку заносились в реестр с неменьшим уважением, чем рубль! А ведь в школе считалось, что мы богатые. Первые визиты моих школьных подружек, Таньки Биценко, Ленки Смирновой были окрашены неприкрытой завистью. А как же! Мебель красного дерева вся в завитушках, на стенах картины, как в музее, пол блестит, натертый до зеркального блеска... Неважно, что коммуналка - все в коммуналках, неважно, что теснота - все в тесноте, а вот красоты такой ни у кого нет.
Платяной шкаф, отражающий мамину постель в своём зазеркалье, был простым, не антикварным. От края постели до шкафа было в прямом смысле "рукой подать"... Или ногой... То есть не больше одного моего детского шага. Это говорит о габаритах нашей комнаты-"пенала". Зато в шкафу было просторно. Рядом висели зимнее мамино пальто и летний халатик. Тощий соболёк с висячими лапками на воротнике вонял нафталином (пальто было заслуженным и оберегалось от моли). Шерстяной кардиган, прикрывающий когда-то от любопытных глаз мамину беременность, соседствовал с фиолетовым, шитым на заказ у портнихи, платьем с вышивкой. Платье маме по-прежнему шло наперекор всем модам. Полнеть не с чего было, так и носились вещи, никогда не выбрасывались, всегда в пору! Иногда, очень редко, что-то перепадало по блату. У папы было много пациентов, и благодарные пациенты-торговые работники пару раз приносили что-то необыкновенное и в магазинах не виданное - импортное! Так появился в нашем шкафу мамин розовый, ненавидимый мной впоследствии (дальше будет понятно, почему) костюм джерси, и так было куплено мне несколько летних платьиц, о которых я вспоминаю с благоговейным чувством, как верующий вспоминает о явлении ему образа девы Марии.
В девятом классе мама сшила мне шерстяное коричневое школьное платье сама. Шить она, собственно, не умела, но, раскроив платье у закройщицы в магазине тканей на первом этаже нашего дома, сметала, сострочила на довоенном "Зингере". В этом самом платье, которое я относила три года, и снял меня фотограф для "выпускного" альбома.
...Стройную, юную шейку красиво облегает воротничок-стоечка с вышивкой. Вышивки, конечно, на фотографии не видно, но я-то знаю, что она там, на воротничке.
С мамиными экспериментами в шитье связано одно моё очень неприятное воспоминание и одно очень приятное... То есть, если вспоминать в хронологоческом порядке - то наооборот...
...Я ещё пребывала в том возрасте, когда девочки играют в куклы. У меня была одна единственная кукла, замурзанная до невозможности. Русая её коса была полуоторвана, нос покарябан до полной курносости, в общем описывать всё её убожество и облезлость нет необходимости. Но рекомендации Агнии Барто не прошли даром ("Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу - всё равно его не брошу, потому, что он хороший!"), и я не просила купить другую, вполне удовлетворяясь своей старой, но родной. Так вот, как по волшебству, Золушка превратилась в принцессу с шикарным приданым. Мама на руках, крошечными стежочками сшила для моей куклы... Перечисляю - зимнее пальто с бархатным чёрным воротником, бархатную же муфточку (смотри в словаре, никто уже не помнит что это такое), шотландскую юбочку на лямках, блузку и шёлковый домашний халат. Я вижу все эти вещи так ясно! К сожелению, коллекция "от Фриды" пропала в Ленинграде, когда я уехала в Америку.
...Я довела маму до слёз... Первый и последний раз в жизни я видела маму плачущей почти навзрыд. Никогда, даже в самых огорчительных обстаятельствах, я не видела, чтобы она плакала! А всё дело в возрасте. (Смотри ниже про дырку в голове у тинэйджеров (детей от тринадцати и дальше, до девятнадцати, до сознательного возраста). Дело было так...Мама решила мне сшить фланелевый халатик, таким же способом, как и школьное платье, раскроив в магазине тканей. И вот тут нашла коса на камень. Один раз, для обмера, я согласилась выставиться на всеобщее обозрение, "на позор" перед всеми покупателями магазина, но идти второй раз на примерку? НИ ЗА ЧТО! Примерять на публике смётанный на скорую нитку домашний халат?! Да пропади он пропадом - ни за что не пойду! На то, чтобы обьяснить маме свою позицию, ума у меня, конечно, не хватило. Просто набычилась и твердила: - Не пойду! Не пойду! - Мама и так и эдак: - Ну, Леночка, ну пожалуйста, я так стараюсь, чтобы у тебя красивый халатик был, ну пойдем, пожалуйста. - Не пойду!... - И тут, о ужас!!! Мама хватает со своей постели подушку в белой наволочке, кидает её обратно с силой и с каким-то горловым рычанием, валится на эту подушку и, сжимая её, плачет горько, в голос. Ой, как мне страшно и плохо стало, прямо упало всё внутри... Довела-таки даже такую сдерженную свою маму! Но не подошла, прощения не попросила...Одним словом - ТИН!
Продолжаю такую дорогую для женской души тему о "тряпках". В то давнее время так неуважительно одежду не называли, хотя это название зачастую очень хорошо отражало суть... Брюки были сугубой привилегией мужского пола. Никаких брюк для дамского сословия не полагалось. Даже суровой зимой мерзни в чулках! Коричневые хлопковые чулки "в резинку" пристёгивались на замочек чуть пониже розовых штанов с начёсом, под штанами на бёдрах - розовый же атласный пояс с резинками - две спереди-две сзади - история! Почти раскопки древнего Рима! Летом носились капроновые чулки со "стрелками". Так ясно вижу как мама, надев на руки тонкие нитяные перчатки, чтобы не зацепить, не дай Бог, тонкий капрон, натягивает с носочка наверх невесомый чулок. А если всё-таки "побежит" петелька на капроне, то на этот случай есть специальная деликатная штопательная машинка. Чулок натягивается на стакан, как на пяльцы, в первую распустившуюся петельку вставляется тоненький металлический крючочек , и пошло.... Петелька за петелькой.... Петелька за петелькой, "клик-клик" тихонечко, но очень уютно "кликает" язычок хитрой машинки - чулок опять как новый!
... Все мамины вещи переехали на новое местожительство в новый чешский платяной шкаф из спального гарнитура, когда мне уже было двадцать четыре года. К этому времени только старое зимнее пальто приказало долго жить и новое, из импортного отреза, шилось с превеликим волнением и с неофициальными денежными подношениями портнихе из ателье. А так - всё старые знакомцы, разве что пошитая кофточка с "жабо" - новая, да шерстяная юбка. Ещё переехала и навсегда поселилась на гвоздике в углу шкафа чернобурая лиса со стеклянными круглыми глазами и толстым пушистым хвостом. Лиса считалась "вложением капитала", так же как и пара ковров, свёрнутых в вертикальные рулоны, стоящие за дверью спальни. За коврами этими выстаивались в своё время многочасовые очереди с писанием номеров на ладошках... Чернобурая облезающая лиса висела и "линяла" так долго в шкафу, что, когда мамы не стало, её пришлось выбросить. Суета-сует и всяческая суета! Ковры за бесценок продали, когда отец переезжал ко мне в Америку в конце девяностых, а единственная мамина вещь, оставшаяся мне на память - её маленькие, черной замши, круглоносые туфельки с лаковыми декоративными шнурочками, кокетливо прилепленными сбоку. Туфельки фасона пятидесятых, опять почти модные в 2008. Спасибо отцу - не выбросил, притащил в Америку. Они стоят в моём обширном гардеробе и живут своей новой Американской жизнью. Какая-то тонкая мамина эманация до сих пор витает вокруг них, и слёзы каждый раз выжимаются из моих глаз при взгляде на их чистенькую, но заполированную от долгой носки коженую стелечку. Если бы я была сказочником, как Андерсен, то дала бы возможность маминым туфелькам заговорить... И как бы они удивлялись переменам в своей такой долгой жизни. Это же надо, из Советского Союза пятидесятых годов перебраться в Колорадо, центр Американского континента, в двадцать первый век... А ведь ещё и шанс есть, что и дальше не выбросят, а будут передавать из рук в руки, как реликвию прошлого. Ну и повезло! И кто бы мог подумать? Совсем ведь из простых, недорогих, а так с нами считаются, ценят!
Мои школьные годы, начиная с первого класса и заканчивая десятым, делились на две неравные по времени и по качеству части. Девять месяцев в городской квартире на Большом Проспекте Петроградской стороны и три дачных летних месяца в Мельничных Ручьях, пригороде Ленинграда, но всегда - с мамой... Отец много работал, приходил поздно вечером, а мама была абсолютно привычной деталью повседневного быта. Никаких неожиданностей, мама всегда рядом - утром, после школы, вечером... Городская жизнь была однообразной и убогой, но маме такой не казалась. Это была ЕЁ жизнь и другой не предвиделось. Муж, дочка - СЕМЬЯ... Отсутствие новостей - самая хорошая новость, как гласит английская поговорка!
Новость ворвалась в дом и подтвердила британскую мудрость. Вернувшись тёплым сентябрьским днём из школы (школьный год только что начался, я пошла в шестой класс), я забежала на кухню поговорить с мамой. Седая, маленькая Рива возилась с кастрюлькой у плиты, тётя Маня, удивительное дело, отсутствовала. Мама обернулась, от рукомойника и с каким-то странным, отстранённым выражением лица проговорила:
- Какая ты, Лена, всё-таки, глупая! Почему ты не спрашиваешь где дедушка Вениамин?
- Как где, на даче! - ответила я, недоумевая.
- Нету дедушки, он умер... Как это ты не замечаешь, что его уже неделю нет, ведь он приезжал всегда с дачи в начале недели...
Сказала эти взорвавшие мой мозг слова и опять равнодушно отвернулась к раковине. Всё это было нереально, как в дурном сне. Не то даже, что дедушка умер, что само по себе было страшно и оглушительно, а то, что мама не сказала мне ничего про то что случилось, и я должна была, оказывается, "догадаться". Онемев, на ватных ногах, ни секунды не задумываясь, зачем это делаю, я вышла из квартиры. С четвёртого этажа до первого брела машинально, со ступеньки на ступеньку, совсем забыв о лифте. Так же машинально побрела по улице, бездумно переставляя ноги и глядя на асфальтовый тротуар мокрыми глазами. Пешком до дома бабушки Тани ходить приходилсь часто, четыре троллейбусных остановки - не так и далеко... Так на автопилоте и дошагала...
Открыл дверь бабушкиной коммунальной квартиры папа... Так же, уперев пустой взгляд в никуда, я дошла до бабушкиной комнаты. И там, как будто очнувшись, кинулась с рёвом к папе на шею - Папа! Почему вы мне ничего не сказали!? - Как будто это было главное, что не сказали. Плакала, горько подскуливая, на папиной груди. Он ничего не говорил, только похлопывал по спине рукой, утешающе... Да и не утешишь словами! Когда дед Самуил умер от инфаркта , я совсем ещё в несознательном возрасте была. Так что смерть деда Вениамина - первый опыт горя, не сравнимого ни с каким предыдущим опытом...
Боль сменилась грустью, потом постепеным привыканием к новой картине мира, без деда... А вот мамино странное поведение не забылось. Моя обида, сгустившись в черную тучу на психическом уровне, возможно, привела к событию, произошедшему реально, на физическом уровне. Это я, конечно так, для красного словца... Но уж больно совпала по времени авария, чуть не убившая маму. Обвалился тяжеленный потолок с лепниной прямо над маминой кроватью! Куски старинной штукатурки, толщиной в полметра, валялись на одеяле. Какое счастье, что она в эту минуту вышла на кухню...
Уже взрослой, я пыталась понять, как мама могла допустить такую вопиющую психологическую ошибку (впрочем, сколько ошибок творю я сама со своей любимой дочкой?) На самом деле это даже странно, что только эта история, осталась болевой точкой в сознании. Обычно в отношениях с матерью бывает куда больше обид.
Помню совсем смешной, маленький довесок обиды, тем не менее вызвавший в своё время горькие слёзы в подушку... Однажды вчером в субботу я сметрела по нашему маленькому чёрно-белому телевизору увлекательный и страшный фильм... Только в детстве и юности бывает ТАК интересно... Полностью поглощённая действием фильма, и замерев от сладостного ужаса, я смотрела как огромный одноглазый циклоп хватает маленьких человечков, аргонавтов, и пожирает их. (Сейчас уже не помню точно, может быть он их и не пожирал, но что-то ужасное всё-таки делал... Это был фильм про путешедствие Язона за Золотым Руном). В самый этот захвтывающий момент мама, отвлёкшись на минуту от разговора с какой-то её гостьей, спросила нежным голосом:
- Леночка, что это ты такое страшное смотришь? Может быть выключить? А то спать скоро идти, тебе могут страшные сны присниться?...
Я просто онемела! Как это выключить???!!! Но вместо того, чтобы воскликнуть: - Нет! Ни за что!! - И заслонить своим телом вожделенный экран телевизора, я глупо молчала от возмущения... Мама подошла и ВЫКЛЮЧИЛА, приняв моё оторопелое молчание за согласие! Потом она вернулась к прерванному разговору, а я отправилась плакать за перегородку, горько страдая, что ТАМ все продолжается, но уже без меня. Через некоторое время мама прошла мимо меня и, увидев что я плачу, очень удивилась. Поняв причину, она удивилась ещё больше:
- А что же ты не сказала, что хочешь смотреть?? Я бы не выключила!
Эта фраза вызвала новый поток слёз! Счастье было так близко, а я сама себя наказала! И сейчас уже ничего не исправишь - всё кончено! (То есть фильм закончился)... Эта история, сейчас-то я понимаю, очень характерна для дурацкого возраста, когда так часто у детей возникает чувство: вот сейчас под трамвай кинусь - бабушка плакать будет! Какое-то саморазрушительное, злобное чувство, через которое, наверное, в большей или меньшей степени проходят все. Только разница в том, что во времена моего детства психологических книжек родители не читали, и о кризисах роста сильно не задумывались. Это сейчас все знают, что у тинейджеров, в буквальном смысле, дырка в голове (смотри научные статьи на эту тему). Мама, собственно, в этой историйке играет роль второстепенную... Это не о маме, как я собиралась вспоминать, а, скорее, обо мне самой... Но так явственно слышится спустя почти полвека мамин нежный голос: - Леночка, что это ты такое страшное смотришь...
Стареющая Рива в своей барской спальне с роялем совсем затихла после неожиданной смерти Вениамина от инфаркта. А мама рассказала мне нелепую, но очень человечную историю о том, как всё случилось...
Дед всегда держал летом на даче кур. Куда они девались, когда лето заканчивалось, я не особенно задумывалась. Помню, что одна курица по имени Хромоножка (имя говорит само за себя) долгое время жила у нас в городской квартире в печке. Да, да! В печке. Я открывала тяжёлую чугунную, в металлических литых завитках дверцу и заглядывала в тёмное пространство старой, дореволюционной печки. Белеющая в сумерках своей тюремной камеры курица тихонько квохтала, поднималась с серого, как пепел, пола, и косила на меня подслеповатым круглым глазом. Даже думать не хочется, что бабушка приготовила из этого ПЕТА (pet англ. - любимое животное) бульён в какой-то непрекрасный день! Во всяком случае, в то время мне такие мысли в голову не приходили... Ну, живёт курица в печке - и ладно! Хорошо к ней заглядывать и кормить её просом... Ох, где были в то время защитники прав домашних животных!? ...
Так вот... В это лето Вениамин много сил и времени потратил на выхаживание одного негодящего, болезненного петушка. Проблемный петушок оклемался, а дедушка, естественно, привязялся к нему, выхаживая. А тут - осень, и надо петуха резать. Ух, даже от слова такого дрожь пробирает! РЕЗАТЬ! Но дед был - настоящий мужик, прошедший за свою жизнь огонь, воду, и медные трубы... Что он будет своим сентиментам потакать? Не имеет он такого права! Надо - значит надо! Вот дед и наступил на горло своим чувствам, прикончил петуха... А через несколько часов стало ему плохо с сердцем... Пока неотложка из города приехала, скончался дед от инфаркта на маминых руках. Не выдержало сердце таких переживаний... Конечно, это не библейская история о том, как господь велел Аврааму принести в жертву любимого сына Исаака, и Авраам, жестоковыйный - надо, значит надо! Но, тоже... Больно было дедушке своего питомца своими собственными руками губить... И ангел не прилетел и не отвёл руку. Так умер дедушка Вениамин...
Городская жизнь отличалась от дачной ещё и моими бесконечными болезнями. ОРЗ следовали один за другим, не считая более серьёзных - воспалений легких, кори и прочее. То ли я такая была болезненная, то ли климат ленингрдский такой гнилой, но в осенне-зимне-весенний период маме доставалось от меня по полной программе. Самое первое воспоминание о маме - в роли сиделки в инфекционном изоляторе. Ничего не запомнилось о болезни, а вот как мама пыталась меня развлечь и делала уточек из больничной ваты - это помню отлично. Какие уж там уточки у неё получались, можно себе вообразить! Но детское воображение благодарное, для меня уточки были самые, что ни на есть настоящие, и разве что не крякяли.
Не раз и не два я разбивала нечаянно стекляные градусники при измерении температуры, и мама, обьясняя, как опасны ртутные испарения, старательно собирала разбегающиеся ртутные шарики с паркета. Спичечкой гнала навстречу друг другу, выскабливала из щелей... Шарики сливались в один большой дрожащий и блескучий шар, который мама поддевала на бумажку и уносила во двор в мусорный бак.
Сколько было горчичников, поставленных мамой на мою спину, сколько микстур и лекарств, которые я категорически отказывалась заглатывать, сколько бессонных ночей...
Конечно, никаких спасибо никогда маме за это всё не говорилось. Когда это такое в природе было, чтобы дети понимали и ценили заботу родителей?
Однажды я очень серьёзно отравилась рыбными консервами. Не стоило бы об этом вспоминать, если бы не одно обстаятельство... Мне необходимо покаятся... Мама, прости, теперь-то я понимаю, что ты чувствовала в то время...
Бедная мама в ужасе смотрела, как ртутный столбик неумолимо поднимается всё выше и выше к сорока одному градусу. Скорая уже вызвана. Я лежу, закрыв глаза и, как будто бы недостаточно того, что происходит на самом деле - тошнота, температура, серьёзнейшее отравление - начинаю актёрствовать. Мне хочется изобразить драматическую сцену бреда умирающего, и я шепчу сухими губами:
- Звезды, какие красивые!
- Какие звезды, Леночка!?- в ужасе спрашивает мама.
- Небо...Я лечу так быстро! Звёзды совсем близко!
Я нагло притворялась!! Да, было очень жарко от температуры и плохо, но я была в полном сознании и нагло актёрствовала, изображая бред. О, дети, дети! Потом в больнице, во время процедуры моего откачивания, которую я очень хорошо помню, к родителям вышел врач и задал убойный вопрос:
- Скажите, это у вас единственный ребёнок?
Матерь божья, а вдруг бы я и в правду умерла? Так бы мама и думала, что я бредила перед смертью!
А вот в летние месяцы я никогда не болела. Даже если купалась в холодной речке или промокала под дождём. На даче в Мельничных Ручьях мама занимала крохотную комнатку, не утеплённую, как три другие, холодную. А я спала в проходной комнате-столовой с печкой - на кушеточке. Ох, до чего же сладко было спать на горбатой с выпирающими пружинами кушетке, и ещё слаще просыпаться под нежный голосок пеночки-веснянки.
Мама летом оживала, на щеки возвращался румянец, и до сорока двух лет к ней никто из посторонних иначе, как "девушка", не обращался. Небольшого роста, девичьего сложения, она действительно, несмотря на свои весенне-осенние сердечные обострения, выглядела очень молодо. Помню, как активно к ней приставал молодой солдатик на речке. Мама стирала бельё на деревянных мостках. (Да, вот так, без стиральных машин обходились).
- Девушка, а девушка, вас как зовут?
- Я не девушка, - отвечала мама, - Я замужем!
- Ну, всё равно... А зовут-то вас, девушка, как? Тут мама оборачивалась ко мне и говорила:
- Доченька, помоги мне донести бельё...
Солдатик выпучивался на меня обалдело ( в тринадцать, четырнадцать лет я уже выглядела вполне девушкой) и ретировался.
С этой стиркой белья на речке связана одна из самых удивительных семейных историй... Мама решила снять обручальное кольцо от греха подальше, чтобы оно не соскользнуло, не дай Бог, в воду с пальца. Передавая его мне, она как-то неудачно подскользнулась, и кольцо с тихим бульком упало в воду рядом с деревянными мостками. Мама была безутешна. Она позвонила отцу на работу, плача и повторяя, что теперь всё, он от неё уйдёт, потому что это такая ужасная примета, и дело не в стоимости золотого кольца, а в том что оно обручальное. Как папа её ни уговаривал, она плакала и твердила, что ТЕПЕРЬ ВСЁ! Что бы сделал среднестатистический мужик? Чертыхнулся бы: - А, хрен с ним, переживём! - То, что сделал Давид - выходит за рамки обычного. Как же надо желеть, то бишь ЛЮБИТЬ жену, чтобы придумать и выполнить такое! Давид купил металлическую сетку, соорудил из неё большой куб метр на метр, с открытым донышком и верхом. Место падения кольца было более или менее определено, он опустил сетчатый куб на илистое мягкое дно речки, пока металл не установился на твёрдом, до упора. Дальше он начал выгребать ил и просеивать его через капроновый чулок. Всего лишь два часа упорной работы, и вот блеснуло золото - кольцо было спасено! Но разве дело в кольце? Это история любви посильней чем Фауст Гёте... Или, чем Песня Песней.
Ещё одна история, может быть, не такая романтическая, как история с кольцом, но тоже говорящая о папиной любви, произошла из-за банального ремонта в ванной. (Дело происходило много позже, уже не в коммуналке, а в собственной кооперативной квартире)
Нужно сказать, что Фрида отличалась необыкновенной дотошностью в стремлении к тому, что ей казалось правильным. Это распространялось на все области жизни. Если что-то было по её представлению "не так", Фрида не могла этого вынести, пока всё не становилось "правильно". Если я, не дай Бог, натирала щёткой паркет "не в правильном направлении", щётка у меня отбиралась; если в лифте кто-то писал, она, при своей ужасной брезгливости и сверхчувствительном носе, предпочитала сама убирать это безобразие, чем терпеть его. Однажды она увидела на улице около Сытного рынка, как трое ублюдков избивали одного... Она просто не способна была пройти мимо, как это делали все остальные. Моя супер-стеснительная мама, которая краснела и терялась от любой мелочи, встала в нескольких метрах и стала громко кричать, не думая о том, что она всерьёз рискует. Ведь запросто могла пострадать сама от отморозков. Нет, ни на секунду не подумала об этом, потому что НЕПРАВИЛЬНО трое на одного. Слава Богу, они решили не нарываться на неприятности с этой придурочной тёткой и разбежались.
Так вот, в ванной был затеян ремонт, так как Давид приобрёл по блату красивую итальянскую плитку. Приглашённый мастер поработал на славу, плитка была уложена на стену, до того просто выкрашенную зелёненькой краской. И тут оказалось, что маме - НЕ НРАВИТСЯ. Мама долго смотрела на стенку ванной, пытаясь определится, что же именно её раздражает, и, наконец, озвучила:
- Эти ромбы сверху ужасные! Ванная выглядит, как общественный туалет.
Всё! Приговор кафельной стенке был вынесен! А ведь мастеру ничего не сказала, постеснялась. Что делать? Она НЕ МОЖЕТ жить с этим. Папа покряхтел, посмотрел грустными серыми глазами.... И взялся сам ПЕРЕКЛАДЫВАТЬ кафель по маминому проекту, благо плитки было куплено с запасом. Ну, где вы такое видели? (Папина кафельная стенка в ванной, наверное, до сих пор "живёт" в хрущёвке на Комендантском Проспекте... А вот папы и мамы нет...)
Возвращаюсь к ДАЧЕ. Взрослые жили всё лето за забором дачи, как отшельники. Соседей знали, но никогда не общались. Мама готовила еду на керосинке в крошечной кухоньке. Ходила покупать этот керосин на станцию (кстати, говорила, что запах керосина очень ей нравится, ну прямо, как кошку на валерианку тянуло её на керосин!)
Никаких огородов на даче не было, так... пара грядок клубники, да малиновые кусты вдоль дорожки. Чем мама была занята все долгие летние дни? Непонятно. Никаких прогулок ради прогулок, разве что до продуктового магазина, да за разливным молоком к бочке... В помещении "сарайского типа" на Алексеевском Проспекте был кинотеатр. (Что и говорить, гордое название для сельской дороги с утрамбованной редкими машинами, глинистой, присыпанной мелкими камушками землёй. Да и "Кинотеатр" - тоже смешно для этой сараюшки!). В кинотеатр иногда ходили, но там бывало так душно, что мама не горела желанием приобщится к кинокультуре. Так что, много шедевров типа "Чингачгук, Большой Змей", или "Семь невест для семи братьев" прошли мимо неё. Мама много читала, любила иностранную литературу. Неизменно где-нибудь на стуле или кровати лежал голубенький, с шершавенькой обложкой журнал "Иностранки". Никогда мама не уговаривала меня почитать. Как-то это сложилось само собой, что я тоже всегда, каждый день по-многу читала. А что ещё, в самом деле, делать? Сидишь себе под яблонькой, а дух твой уносится куда-нибудь далеко, в другие страны, в другие судьбы...
Честно говоря, не припомню, чтобы мама вела со мной задушевные разговоры. Может быть, я забыла... Но, скорее всего, каждый жил в "СВОЁМ". Ну, о чем таком можно говорить с глупой ещё дочкой?! - Иди, поешь... Возвращайся не позже... Одень...Сходи за... Вот, когда начались ухаживания мальчиков, лет в шестнадцать, тогда уже нашлись темы для разговоров... Правда, совсем не такие, как обычно в таких случаях - парадоксальные разговоры, парадоксальные советы!
Я: - Мам, он хочет меня поцеловать, а мне даже на ботинки его смотреть противно! - Это о восемнадцатилетнем поклоннике с соседней дачи. (Почему, ботинки, а не лицо - мне сейчас не совсем понятно... А лицо, кстати, с голубыми глазами было очень даже ничего). Мощный, тяжёлого атлетического сложения, ироничный юноша не отвечал моим детским мечтам о тонком, нежном и грустном "принце").
Мама, в своей чистоте, ни на секунду не задумывалась, что она этими советами подбивает дочку на что-то не совсем подобающее. Её материнская интуиция подсказывала, что опасаться нечего. А добрая душа болела за влюбленного мальчика. Ну, действительно, что страшного случится, если поцелует?
Фрида вообще была ужасно отзывчивой. Нашими соседями по площадке на Большом Проспекте были Смирновы, сухонькая, сгорбленная безответная старушка и её взрослый пьяница-сын, Иван. (На самом деле Иван, без всякого, там, обобщения!). Иван пил сильно, но был добрым, не дебоширил. Напиваясь, кружил по садику на углу Веденской (или по новому, Олега Кошевого) и плакал, растерянно повторяя:
- Где моя мама? Где моя мама? Где моя мама?...
Этот Иван звонил в нашу дверь периодически во время запоев, и, если открывали соседи, пряча глаза в пол, просил позвать Фриду. Соседи, поджимая губы, шли звать. Фрида всегда, стесняясь и краснея, давала два рубля в долг. К чести Ивана нужно сказать, что он всегда отдавал деньги в срок... Но тут же через пару дней занимал опять. Так эти два рубля и ходили туда-сюда.
Заглядывая в будущее (теперь, конечно, ставшее далёким прошлым), с улыбкой вспоминаю, как рассказывала маме о новом знакомом. Архитектор по образованию, Юрка Раппопорт был великолепным джазистом, а ещё, по совместительству - настоящим Хиппи. Мы познакомились в Доме Архитектора, где он поразил моё воображение игрой на рояле и невообразимой рыжей бородой, в сочетании с длинными и редкими рыжими космами. (Уже понятно, наверное, без обьяснений, что он не являлся "героем моего романа")
В вагоне метро, где мы оказались вместе после вечера, он вёл себя крайне странно. Например, задрав брючины, продемонстрировал, что он без носок (дело было зимой). Тётеньки, сидящие напротив, были шокированы до глубины души, я, честно говоря, тоже... Отбивал джазовый ритм ладонью по скамейке, тряся бородой, и задавал не всегда уместные вопросы. Несмотря на всё это было очевидно, что он вышел из интеллигентной еврейской семьи, интонации его были мягкими, голос тихим и высокий лоб мыслителя придавал ему сходство с Сократом... Узнав, что в моей отдельной квартире есть инструмент, он страшно возбудился и напросился в гости. Играл джаз на моём "Красном Октябре", будя соседей, до часу ночи, я еле его выставила. Через пару дней он позвонил и стал буквально умолять меня, чтобы я его "приютила" в своей двухкомнатной квартире. Он жаловался, что у него болит сердце, что он не может выдержать своего соседа, пьяницу-дебошира, что у него нет пианино и что он ПРОПАДАЕТ. Он говорил своим тихим интеллигентным голосом:
- Лена, всего на недельку, ну пожалуйста! Я не буду к тебе приставать, мне просто нужно немного отдохнуть, как в санатории!...
Всё это я рассказывала заинтересованно слушающей маме... Ну, кто отгадает с первого раза мамину реакцию? Любая среднестатистическая мать сказала бы: - Ты что, с ума сошла?! Прекрати общаться с этим придурком немедленно! - Только не Фрида... Её добрые глаза наполнились состраданием. Она произнесла:
- Леночка, ну конечно же, нужно помочь человеку... У него же уже сердце болит! Какой ужас жить рядом с пьяницей!
То есть, она немедленно поставила себя на его место и прониклась сочувствием. Ах мама, мама! Я ощутила себя неотзывчивой сволочью, и, поддавшись маминому влиянию, решила проявить себя доброй самаритянкой. Что из этого вышло - это отдельная история, но мамина наивная доброта здесь видна во всей красе.
Наверное от этой наивности и полной изолированности от мира людей, мама "купилась" на дружбу с Перцем. Звали Перца, по-настоящему, Пётр Давыдович, но какой он, к дьяволу, был Петр?! Перец он был! Он пристал к маме как-то по дороге в сельский магазин. Высокого роста старый еврей, с ярко розовой лысиной, красненькими склерозными щёчками-брылами, висячим большим еврейским носом и слезящимися поросячьими голубыми глазками. Ну, конечно, его можно было не опасаться, и мама вежливо поддержала разговор, отвечая на его вопросы. Так и дошли вместе до магазина.
Перец был неплохим психологом, и понимал, что человеку, а особенно женщине, приятнее всего говорить о себе. Всё ему было интересно знать о Фриде. И мама, обычно скрытная, сдержанная, стала рассказывать и даже жаловаться. Перец крутил от досады головой и настаивал на серьёзном разговоре с родственниками. Дело в том, что мама обижалась и на младшего брата, жившего на той же даче со своим разросшимся семейством (старшая дочка Моисея младше меня на восемь лет, младшая только народилась), и на Риву, характер которой не был сломлен до конца со смертью мужа. "Волчёк в девичестве" проявлял себя вовсю. Особенно приезды по выходным Додика раздражали её. Ну, вот злил её Давид и всё тут! Это неважно, что он своими руками ремонтировал старый забор, помогал во всём, что ни попросишь, заботился о больной дочке... - Как смел он построить для Лены отдельную хибарку?! Это не важно, что далеко от дома и неважно, что размером в одну раскладушку вдоль стены. Не имеет права!.. Да ещё и электричество хочет провести! Рива рвала со злости провода... Перец тряс щеками и возмущался. О, да! Он был настоящий друг. Очень он полюбил Фриду, разумеется платонически. Ну, вобщем-то, он не дурак был и понял с каким "цветком" подружился, да и жалко было по-человечески - такая милая женщина и так больна! Фрида рассказала, конечно, что она по два раза в год в больницу ложится из за сердца. А вот родной брат совсем не желеет... Фриде плохо с сердцем, просит Моисея:
- Мося, попроси Ларочку так не шуметь, не топать, у меня от каждого звука сердце обрывается.
Брат насупливается:
- Ты чего от ребёнка хочешь, чтобы она на одном месте сидела, как кукла?
- Да нет, пусть на дворе пока немного побегает, мне нехорошо.
- Да ладно тебе, - отвечает младшенький братец, - Ещё не известно, кто из нас раньше помрет! (Теперь-то точно известно кто, мама умерла рано, в шестесят два года от сердечной недостаточности).
Перец навещал маму в городе. Познакомил со своей старушкой женой. Жена, правда, очень быстро после знакомства померла, и остался Перец один, даже без детей. Детей у них никогда с женой не было. Наверное из-за этого, из за того, что не растил Перец своих детей, и вышел казус.
Однажды заявился Перец, когда никого из старших не было дома, а я, восьмиклассница, только что помылась в нашей "коммунальной" ванне. (Слава богу, отопление уже было не на дровах, а газовое. Когда мне было лет десять, я устроила настоящий пожар, помешав в топке поленом, и положив полено обратно в поленницу).
Я открыла входную дверь на НАШИ три звонка и впустила Перца. Я была девочка вежливая, и не могла не пригласить его, сославшись на отсутствие взрослых. Ну, что особенного - посидит, подождет старичок, раз уж приехал... На мне был одет фланелевый недлинный халатик, голова завёрнута в махровое полотенце. Щёки после купанья пунцовые, глаза - голубиные, серые, ресницы папины длинные... Хороша, наверное, была. Залюбовался старый! Стал расспрашивать, тыча толстым пальцем в фотографию молодого красавца, модного киноактёра Вячеслава Тихонова (висела эта фотография над моим маленьким рабочим столом):
- Это кто, Леночка, он с тобой в школе учится? Ты в него влюблена?
А сам к моему халатику лапищами подбирается, и весь аж трясётся. Я от него пячусь в бабушкину спальню:
- Вы что, Петр Давыдович!? - Перец губы трубочкой вытянул и норовит поцеловать, да не в щёчку, подлец, а прямо в губы! Я от удивления просто немею, а он задыхаясь от волнения, бормочет:
- Девочка! Молодые - они все кобели, изменяют! А я верный буду, я за тебя душу чёрту продам!
Мама родная, сбрендил совсем! Моча в голову ударила!... Ему же лет под восемьдесят уже!
Слава Богу, мама вернулась в этот драматический момент. Я развернулась и пошла заниматься своими делами. Перец, слегка обалделый, поговорил с мамой немного и уехал. Я решила рассказать всё маме. Без особого ажиотажа и возмущения... Ну, спятил старик на старости лет! Бывает! Тетя Дина, мамина старшая сестра, работает заведующей отделением в сумасшедшем доме "Скворцова-Степанова", так она ещё не такие истории рассказывает! Мама выслушала с явным недоверием:
- Ты всё не так поняла, Лена! Он просто, как дедушка, хотел тебя поцеловать.
- Мама, ты что?! А разговоры такие дедушки затевают?! А руками хватают?!
Мама возмущённо:
- Лена, не говори глупости и не выдумывай! Петр Давыдович не мог такого сделать!
Ну, что тут будешь делать! Наивность беспредельная и преданность старому другу.
Слава Богу, Перец с тех пор не наведывался - совестно, наверное, было... А пару лет спустя дошло известие, что он умер... Мир его праху. Я не в обиде. Он и правда маме другом был, к ней-то он никогда не приставал.
В девятом классе мне пришлось побывать дважды. Оказалась я второгодницей из-за папы. Папа понес своей приятельнице, художнице Тане Дразнэ, мои рисунки, хотел посоветоваться. Такой молодец! Видел, что ни к чему особенно у меня интереса нет, а картинки с раннего детства рисую!
(Самое первое предсказание о моём будущем было сделано медицинской сестричкой в больнице, где мне удаляли то ли гланды, то ли аденоиды. И то и другое было, но не помню в какой последовательности. Она посмотрела мой блокнотик с иллюстрациями к сказке "По щучьему веленью" и сказала, как отрезала: - Ты будешь художником. - Чуть-чуть промахнулась. Не художник я, а график-дизайнер).