Таракан на стене упал на раскаленную лампочку бра и на мгновение вырос до размеров шестиногой лошади, бегущей по выцветшему полю ромашковых обоев, все как раз перед тем, как сгореть. Потянуло жареным.
В баре сидело всего человек пять: девушка лет двадцати пяти (ее глаза были мутны, сидела тут она уже часа три и одиноко пила ни то Праздничную, ни то еще какую-то незамысловатую продукцию местного ликеро-водочного предприятия. Она пила медленно и брезгливо, иногда бормотала что-то себе под нос, то кивая, то махая головой, словно споря с невидимым собеседником), пара мужчин за сорок (они явно ни то обмывали какую-то сделку, ни то праздновали заключение оной в самое ближайшее время. Один из них после каждой стопки притворно морщился, крякал и приговаривал опа-опа опа-па. Его собутыльник почему старался его напоить, раз за разом не допивая до конца и осторожно выливая остатки на пол, отчего на полу образовалась уже изрядная лужица, на которую с явным недовольством поглядывала потрепанная барменша, если можно так назвать то существо неопределенного пола, в которое эволюционирует после трех неудачных браков брюнетка-лимитчица, бывшая студентка текстильного вуза, нашедшая себя в том странном состоянии отсутствия мысли наутро после запоя длиной в последние двадцать лет, которое характеризует глубоко несчастного человека), я и человек архетипа охранник, один из тех, кто всегда готов вышибить из заведения кого-нибудь, но, конечно, только в том случае, если отсутствует перспектива задеть кого-нибудь крутого, хотя, впрочем, врядли кто-то из этой категории населения когда-либо захаживал в место с помпезной вывеской Модус вивенди, более известной среди местных несложившихся элементов нового гражданского общества как стекляшка мутный глаз, или просто --- стекляшка.
Тот из мужиков, что сидел и все больше и больше напивался (опа-опа опа-па), повторил эту свою фразу, от которой я вздрогнул и отвлекся от своих невеселых мыслей, слегка повернул голову в их сторону и стал ненавязчиво вслушиваться в их немного уже несвязный разговор:
- Я считаю себя центром Вселенной.
Не находя соответствующей реакции в глазах своего хоть и сачкующего, но все же выпимшего собеседника, он повторил эту фразу громче, чем вызвал скошенный взгляд неудовольствия у человека типа охранник, а также брезгливый кивок двадцатипятилетней девушки, которая снова пробормотала что-то осуждающее себе под нос и погрузилась в прострацию алкогольной самодостаточности.
- И неправда, продолжил опа-опа опа-па,-- что нечто другое может являться более важным в этом мире, чем моя священная персона. Я олицетворяю собой, на этом сложном лексическом обороте он непристойно икнул,-- венец десятимиллиардной эволюции всего сущего, --- он произнес это слово забавно удвояя первую согласную, от Большого взрыва.
Н-н-н-оо, попытался вставить что-то его собеседник, но был безжалостно прерван в середине мысли:
Дай кончу. Я знаю, что это все звучит несколько странно, но ты,-- обратился он к своему товарищу,-- да и все в этом вшивом баре существует лишь в моем сознании. Ты, твой пиджак, твоя Машка, та баба за соседним столиком, все и всё это лишь конфликт в моем сознании различных желаний. Может, вообще, все в этом мире это мой сон, а вы порождения моего разума. Я вижу вас как солдатиков на игрушечном поле, захочу сейчас пойдет снег и посредине августа месяца ударит двадцатиградусный мороз, ты станешь сейчас раком и засунешь себе в очко эту бутылку.
Собутыльник насторожился и его лицо приняло запоздало воинственное выражение, которое всегда немного припаздывает у людей трусливых, но вынужденных жить в согласии с законами нашего волчьего общества:
Ты эта, того, перегибаешь палку. Типа, это, давай не надо тут таких базаров, а то ты...
Не бойся...
Я? Тебя,-- его лицо стало багроветь, и вот он уже полностью добил свою стопку, чем вызвал одобрительный взгляд барменши,-- Уф! Ты чё, охренел?-- уже не столько притворным, сколько действительно задетым голосом он попытался внести в монолог товарища элемент несогласия с ним, тем более, что публика в баре, до сего времени игнорировавшая двух датых господ, начала ненавязчиво вслушиваться в их диалог. Да и на самом деле-то я услышал несколько другие слова, вылетевшие из его ротового отверстия, однако боязнь оскорбить чей-либо нежный и утонченный взор останавливает меня.
Много лет назад я понял свою истинную сущность, продолжил опа-опа, не обращая внимания на столь явное оскорбление своего величия, -- Это произошло мгновенно, озарение настигло меня, как вспышка молнии, пронзившая мой мозг. --- Тут мне подумалось, какая все же высокая патетика иногда овладевает разогретыми умами! и ведь не употребит он таких слов еще с год, как не употреблял с последней встречи одноклассников.-- Я не мог ничего ни видеть, ни чувствовать, ни слышать. А за тем я все понял. Я это всё. Солнце, ветер, дождь, та далекая звезда, которая светит прямо мне в глаз дома, когда я сплю, электромагнитная индукция, полевая мышь, кусок лошадиного дерьма на проселочной дороге, твое легкое в общем, то что люди столь примитивно выражают словом Бог.
--- Не знаю как там насчет звезд и этай, как ее, электрической дукции, но то, что ты кусок полевого говна, то тут базаров нуль. Видимо собутыльнику опа-пы надоело и его спрятанная в глубине дешевого пиджака гордость восстала через несвежий ворот рубашки прямо наружу.
Но, к моему недоумению, снисходительному неразборчивому бормотанию девушки и презрительного, мельком брошенного взгляда человека типа охранник, опапец ничего не сказал на столь явный вызов, а только вздохнул, налил себе водки и, крякнув, выпил ее залпом. После этого он перешел на неясный шепот и, как ни печально было, дальнейшее услышать я был не в состоянии, а за сим углубился в свои мысли.
Если кому-то интересно то, что привело меня в этот бар, то ему придется обломаться, ибо ничего я не скажу, может, кроме того, что это гадкий, гадкий маленький мир, в котором и истинному-то гению место нет, не говоря уже о моей скромной персоне. А думал я о завтрашнем дне. Вчера мне позвонил один мужик и предложил посмотреть мои картины и, возможно, он сможет с ними что-то сделать. Он попросил меня принести несколько ярких примеров моей живописи завтра в три в офис в районе метро Павелецкая, а теперь, убивая время, я занялся придумываем ярких и броских названий для своих шедевров-to-be.
Первая картина, которой завтра предстояло сделать меня знаменитым, на мой взгляд, была ярким образчиком ультра-меланхолизма. В центральной ее части был большой глаз, выполненный в цвете ультрамарин, а фоном служила густая чернота. Яблочко глаза было оклеено зеркальной бумагой типа фольга, что обеспечивало динамизм композиции, а также должно было напоминать зрителю о том, что он сам является частью картины как отражение. Философским подтекстом вышеназванной работы было то, что мы все подобны солнечным зайчикам. Варианты названий: Глаз Сиддхархи Гаутамы на вершине Джомалунгмы, Каппричио, Бифуркация и сублимация, Яблочный пирог. Немного подумав, я забраковал второй и третий вариант, второй на том основании, что это где-то уже было, а третий потому, что я не был уверен в совместимости этих терминов, также, впрочем, как и в их словарном значении. Четвертое, Яблочный пирог, меня чем-то смущало. Оно пришло мне в голову потому, что я их очень люблю, а в желудке немного урчало, но я не был уверен, что подобная связь будет доступна простому обывателю, пялящемуся на мою картину лет через пятьдесят где-нибудь в музее д'Орсо в Риме или Музее Современного Искусства в Нью-Йорке. Поэтому пришлось остановиться на первом, как оказалось, самом удачном варианте, ибо он в равной степени подчеркивал мою эрудицию и интеллектуальность, а также имел видимое отношение к картине.
Следующим шедевром был небольшой эротический этюд, где в строгой геометрической пластике линий и прямых углов я попытался изобразить обряд инициации одного из племен индейцев Южной Америки, а именно дефлорацию с помощью тотема племени Великого Пучеглазого Удава, которую проводят за неимением пучеглазых особей обычным удавом, а на худой конец и просто первой попавшейся змеей. Замысел был ничего, но выбранная мной манера не позволила изобразить детали, а поэтому я решил сохранить в качестве названия вышеприведенную фразу от слов обряд до слов змеей, что позволило бы зрителям оценить воплощение столь сложного замысла набором несвязанных линий.
И последняя моя работа представляла собой автопортрет. Это был вид сзади, но не со спины. Словом, чтобы его создать, я измазал себе задницу краской и сел на белый ватман. Получилось эффектно, особенно хорошо пропечатались волоски, некоторые даже поприлипали, и я их приклеил, чтобы не отвалились. Название тут надо было остросоциальное, чтобы ни один критик не посмел обвинить меня в дурном вкусе, и после некоторой паузы оно пришло ко мне Оскал пореформенной России...
Окончив труды свои, я решил выпить еще пива и подошел к барменше:
Бутылочку девятой Балтики.
--- Десять тридцать пять
Я отсчитал деньги, а она ее открыла и перелила в мутный граненый бокал. Я его взял и побрел к своему столику, но на полпути я поскользнулся на лужице водки и, неловко извернувшись, пролил ее содержимое на опапца.
Он взревел, схватил меня за шкирку и, тряся мной как мешком соломы, (непечатное опускаю) произнес:
Я только и мог, как бормотать Извините, извините, извините, но это не производило никакого должного эффекта, он кричал мне в ухо громкие непристойности и два раза ударил меня больно по лицу, отчего я потерял голову. Я ударил его по голове бокалом и тут сзади меня оглушил охранник.
Очнулся я только в больнице, провалялся две недели с сотрясением, а тот мужик, который должен был посмотреть на мои картины мне никогда не перезвонил.