С Л А С Т Е Н А

                            О, туманные ночи в палящем июне!

                                                        В. Брюсов

1.САША

                            Как прерывистый шепот
                            любовных под дубом признаний,
                            как таинственный шум
                            тенистых рощ священных,
                            как тамбурин Кибелы великой,
                            подобный дальнему грому и голубей воркованью,
                            звучит мне имя твое
                            трижды мудрое
                                     Александрия!
                                                        М. Кузмин


****************
1991 год, август
Черноморское побережье Кавказа
***************
Как давно я уже не был на море. Я уже успел забыть и его не умещающуюся ни в какую палитру синеву, и его не умещающуюся ни в какие горизонты, ни в какие берега огромность, и его блеклое, сожженное небо, и его покой... Покой, не нарушаемый - не то, чтоб не имеющими место быть, а не ставящими его под сомнение - волнениями, бурями. Так безмятежна счастливая, давно любящая женщина, чаще блондинка, чье ночное сумасшествие лишь усиливает утреннюю блаженную расслабленность...
Вот и море чуть шевелится, ласкается, о чем-то бормочет сквозь дневную дрему... И не хочется ни думать, ни говорить, ни вставать, а лишь лежать и лежать, нежась под прогревающем до костей солнцем... И хоть хорошо знаешь, что уже обгораешь, что потом будет болеть все тело, но это будет потом... утром... завтра...

- Ой, что это там?! Смотрите, летит и мигает! А вон еще! Да что же это такое?!
Ну, еще бы: во всех газетах - летающие тарелки, пришельцы, откуда-то выбравшиеся колдуны, ведьмы; по видику - упыри и чуждые Земле чудовища, а тут - летит и мигает. Конечно, страшно.
- Это светлячки. Козявочки такие. Вы их никогда еще не видели? Наверное, с севера?
- Да... Я из Архангельска...
- Не бойтесь, это насекомые, а не страшное чудо. Чудеса они... они проще.
Я вспомнил ее: она здесь одна с маленькой, очень похожей на нее дочкой. Обе - худые, белоголовые с бесцветными, якобы голубыми глазами и белой-белой кожей. Я еще подумал: " через час будут, как раки вареные", но через час они перебрались под навес. А вареным раком оказался я.
Милой женщине уже неловко: она вылетела из-за поворота аллеи, вцепилась в незнакомого мужчину - и все из-за светлячков. Сейчас ей надо будет убрать руки - легкие, горячие, еще не загорелые руки. Но нет, я их не отпущу. А она? Она, наверное, попытается показать, что рассердилась, и кончится тем, что я ее поцелую.
И что тогда?

Мы стоим около столовой. Южный вечер еще не наступил, но хоть жара спала, не хочется ни двигаться, ни думать, ни говорить. Рядом - она. До сумерек, когда Ольга уложит дочку и надо будет что-то решать и на что-то решаться, еще далеко, и сейчас ей тоже блаженно и лениво, и тоже не хочется лишний раз шевелиться. Но рядом - эта егоза, 9-ти летнее чудо, дорвавшееся до теплого моря, до тепла, до свободы... До матери...
- Дядя Саша, а мама говорила, что вы - специалист по чудесам. Это правда?
Ольга подняла глаза: "Это правда?"
Тихо спрашиваю:
- Хочется посмотреть на чудо?
Обе - вместе, восторженным шепотом:
- Да!!
- Но мои чудеса - простые, они же не фокусы для публики.
- Пусть!!
Улыбаюсь, иду на клумбу и, почти не глядя, ломаю с роскошных кустов роз несколько стеблей. С крыльца снисходительно и улыбается обслуга. Я протягиваю цветы Оле.
Восторженное ожидание маленькой девочки сменилось на восторженный ужас:
- Мама! Но это же розы! Они же колючие!
Ольга опасалась другого, и, наконец, поверив, что скандала не будет, с облегчением протянула руки. Розы укололи ее, и она едва удержала их:
- Руки, покажи мне твои руки!
Я показал не оцарапанные ладони.
- Меня розы не трогают.
- Возьми! - решила проверить она
Я улыбнулся, и глядя ей в глаза, принял розы.
- Покажи!
Я протянул ей руку. Мои пальцы аккуратно лежали между нагромождения шипов.
- А я думала, что чудо... Почему они не встряли, - украдкой качнула головой на обслугу она.
- Между мною и розами?! Это невозможно... И небезопасно.
- А они знают?
- Почувствовали... Все чувствуют...
- Откуда это в тебе?
- Долго рассказывать...

Поздний вечер... Где-то недалеко в темноте колышется море, его не видно, даже не слышно, оно только чувствуется, как чувствуются невидимые в тумане горы. А вокруг остервенело перекрикивая друг друга свиристят цикады...
Она - в моем вагончике.
- Как у тебя хорошо, такой сухой воздух... - недоуменно оглядывается, - Здесь нет обогревателя? У меня, представляешь, за ночь полотенце не высыхает... А тут, словно... словно костерок потрескивает...
Она очень хочет казаться деловитой и спокойной, но у нее ничего не получается.

Волны, ласковые волны южного моря - вот что это такое. Они обнимают тебя, поддерживают тебя, не сопротивляются тебе, выталкивают, когда тебе уже не хватает воздуха, и снова притягивают к себе, влекут туда, дальше, вглубь - до самого донышка, туда - еще и еще, и хрустальная вата звенящего безмолвия обволакивает тебя, и чувствуешь, как обновляется кровь, как счастливая усталость заполняет тебя, и ты выходишь на берег.
Руки, ласковые руки влюбленной женщины - вот что это такое. Они касаются тебя и, словно от холода, пробегают мурашки по коже, и ты морщишься, и ты улыбаешься, и озноб волнами проходит по всему телу, но ты отдаешься им, отдаешься их трепетной власти, и они не обманывают тебя, они подчиняются тебе, дразнят и ускользают, мучают и утешают, и оставляют... И остаются с тобой. Уже навсегда.

Какое забытое ощущение... Как танец. Пусть у вас были сотни партнерш, но запомнились из них всего трое-четверо - те, с кем танец был не просто утомительной работой, скучным топтанием, умелым взаимодействием или просто дозволенным полуобъятием. С кем слово "танец" не требовало добавочных эпитетов и разъяснений. Вы только вчитайтесь: "танец", только вслушайтесь - и поймете.
Так и здесь... Сколько нагромождено вокруг этого: стихи, анекдоты, романы, песни, сказки. Невероятные ожидания, болезненное самолюбие и - разочарование! Опять и опять - разочарование. И может, только раз в жизни вам повезет - и будет все, как первое купание в море, как полеты во сне, как танец с единственной...
И хоть дальше начинается привычная человеческая путаница, когда идешь не туда, куда хочешь, ешь не то, что нравиться, живешь не с той, кого любишь, когда само слово "любовь" вдруг приобретает миллион значений, из которых первоначальное - не самое главное - конечно так. Но всю жизнь душа будет помнить волшебные полеты детства, тело скучать о море и еще об одном - то ли об объятии, то ли о танце, то ли о солнечном обмороке...
И застрянет в памяти имя... Имя... Одно имя... И пусть, стоит вызвать его, оно тут же окружается, вытесняется другими - какой хоровод! - попробуй найди его: Галя, Шурка, Наташа, - о, Наташа! Ох, Наташа...- Оля-Лена, Томочка, - что из того! Что из того, что все было так давно, что давно уже походит на сказку, что и повествовать-то об этом можно только как о сказке, как о притче с назиданием в конце, почти не веря в истинность рассказываемого, что мифами стали для тебя и эти имена... Вот только Томочка... Опять Томочка... И никуда не деться... И опять ее нет... Опять, когда... когда... вот... -
- Здравствуй, Рыжая.
Оленька застывает, но она сидит на мне, она - лицом ко мне, спиной к окну, спиной к ней! Она не видит, не может видеть ее! А Рыжая одобрительно подняв вверх большой палец уже отворачивается, уже уходит. Уже теряется четкость ее очертания, уже клубится вокруг нее темнота, уже... Но это нечестно! Это...
- Стой! - шепотом кричу я. - Подожди! Тебе привет... привет от...- она притормозила уход и с любопытством приподнимает брови. Я рывком сажусь, мы почти сталкиваемся лбами с Олей и я, едва не сворачивая ей шею, поворачиваю к Рыжей, - вот от нее. - Оленька опять застывает. Ее поза - вывернутого гимнаста, ее глаза - с разлитым в них первобытным изумлением, ее руки - автоматически пытающиеся что-то там прикрыть... Все так нелепо... Рыжая засмеялась.
- Скажи: здравствуй, Рыжая. - с облегчением выдохнул я.
- Здравствуй, Рыжая. - послушно повторяет Оленька.
Рыжая оценивающе наклоняет голову. Прядь ее волос отслаивается от прочей груды и скользит на щеку, следом, по проторенной дорожке - вторая, и как обвал - волосы, волосы скрывают лицо. Богиня протестующе встряхивает головой. Кудри смерчом закруживаются вокруг нее, но таким же встречным смерчом сгущается темнота...

Окно. В него, пробиваясь сквозь деревья, чуть светит луна. Пустая комната...

- Жадина, - блаженно проворчал я.
- Почему это я жадина?! - медленно приходя в себя, недоумевает Оленька. Она медленно, в несколько приемов, помогая себе руками, перевернулась, вытянула ноги, пошевелила головой. Все на месте, и все работает... Слава богу.
- Не ты - она... Цветочка пожалела...
- Из прически? Хризантему?
- Это была ромашка. - Я встал и на всякий случай, включив свет, огляделся, - Нет, не выронила. Жадина!
- Погаси свет. - Оленька по плечи натянула простыню. Я щелкнул выключателем. - Иди ко мне.
- Подожди, милая... Они... они редко ходят порознь, а твоя дочь для меня... - я поискал вежливого слова и не нашел, - для меня никто, и она одна. О ней меня не предупредят. Давай посмотрим.
- Кто предупредит? О чем? Кто была эта, рыжая? Что происходит? Что может случиться с моей дочерью?! И можно я закурю?!
- Значит, ты куришь? Не знал...
- Ты же не любишь, когда женщины курят в постели!
- Когда курят мужчины - тоже. И даже не в постели...
- Ну, я потом съем целую пачку твоих противных жвачек - честное слово! Ну, можно?!
- Кури, - сдался я, - только иди сюда.
Оля укуталась простыней и подошла ко мне, к большому, настенному зеркалу. Ну уж нетушки, насчет простыней мы не договаривались. Я взял со стола ее зажигалку, нашел свою, протянул обе ей.
- Зажги. - и отвернулся к зеркалу. Она зажгла. - Разведи руки.
Оля попыталась, но простыня предательски заскользила. Она перехватила простыню.
- Разведи руки и держи огонь! - потребовал я опять. - И будет чудо.
Проняло. Она, преодолевая себя, раздвинула руки. Простыня соскользнула на пол, и в зеркале задрожали огоньки, освещая застыдившуюся решившуюся женщину. Господи, и сохранились же еще такие. В Архангельске. Это было лучше чудес. Я залюбовался ею.
- Хватит! - возмущенно топнула она ногой. - Давай свои чудеса!
Мне не нужны были огоньки зажигалок, не нужно было и проводить по стеклу руками, но как тут удержишься от дурной театральщины. В зеркале больше не отражалась моя белокурая красавица. Там была комната, горел ночничок, и спала девочка. Как картина какого-нибудь XVII века - "Аллегория Покоя".
Я чуть хлопнул по стеклу. Комната пропала и опять засияла нагота. Женщина в сердцах бросила на пол зажигалки и опять натянула простыню.
- Вот и хорошо, - улыбнулся я, - а то "курить", "курить"!
- Нечестно! - чуть не заплакала она, опустилась и начала шарить руками по полу. Я опустился рядом, наши руки несколько раз соприкоснулись, и ей все-таки пришлось отложить курево.

- О-ох, как хорошо-о-о, - откинувшись, почти простонала она. - но ты... - она блаженно раскинула руки, - ты, был неосторожен...
Я тоже медленно приходил в себя и не ответил сразу. Она продолжила:
- К черту... Не обращай внимания. Все можно. И по-другому нельзя. Сегодня все можно.
- Не тревожься, - наконец, хватило дыхания и мне, - Сегодня действительно все можно...
- Еще одно чудо?
- Да. - еще раз глубоко выдохнул я. - Рыжая может посмеяться, но никогда не пакостит. Никогда.
- Да кто она - твоя Рыжая?
- Моя - не Рыжая, моя - Белая. И давай еще раз взглянем в зеркало.
- Опять?!
- И опять, и опять. Пока вы рядом со мной. Не спорь.
- Я и не спорю. Я придумала! - она вытянулась, дотянулась до моей рубашки и через мгновение торжествующе провозгласила. - Я готова!
- Слушай, ты же только что ничего не стеснялась!
- Но нам же идти к зеркалу.
- Ну и что?!
- Но это же с кровати надо сходить.
- Ну и что?!
- Ну, как ты не понимаешь!
- Не понимаю!
- И не надо. Тебе что? рубашки жалко? Идем смотреть в твое зеркало! А то та-ак курить хочется!...
В той комнате все так же горел ночничок, и все так же безмятежно спала девочка. А в этой - женщина уже щелкала зажигалкой. Рыжая никогда не пакостит, но хихикнуть по мелочи... Терпеть не могу курящих женщин. А они все курят!
- Так кто же это твоя... не твоя Рыжая? А твоя Белая? И почему ты боишься свою Белую, и так любишь чужую Рыжую? Кто они?
- Долгая история.
- А мы куда-нибудь спешим? Или ты собираешься заснуть?! - она перевернулась, выгнулась и заглянула мне в глаза. Совсем недавно она слезно умоляла меня разрешения покурить, и не разрешил - терпела бы... Сейчас она не просила и даже не спрашивала. И звездочки отражались в ее глазах. Недобрые звездочки. Ей так хотелось еще чудес. А Рыжая подкинула ей - решимости, мне - покладистости... Я уступил
- Мне было тогда 15 лет. И было лето...

**************************

1967 год
Южная Украина, Ивантеевка

**************************

И было мне 15 лет, и было лето.
Да, 16 исполнялось осенью, а было-то лето! Значит - 15! У моей мамочки началось очередное завихрение, и она увезла меня на свою родину - на юг.
В Ивантеевку пришла пора сенокоса. Мужикам - косить, бабам и девкам ворошить сено и собирать в копешки - все население села было разбито на бригады и предстояло выполнять "план по сенозаготовке". Меня поначалу тоже приписали к косарям, и только дед Евсей, как старый филин, заухал в бороденку:
- Ну, пущай покосит...
Евсею в те годы недавно исполнилось 50. Но его седая бороденка, мои 16 лет, его трехлетний, кажется, внук - в общем старик он и есть старик. Маленький, бородатый и шебутной какой-то: все ему хихоньки да хахоньки, а ведь вроде большенький уже... Мне поначалу он совсем не показался. Я не мог понять, почему парни спокойно принимают его понукания, а мужики постарше относятся, обращаются к нему подчеркнуто уважительно. К тому же мать сразу привела меня к нему и при мне попросила его присмотреть за мной. Тоже мне, еще один воспитатель!
В день нашего приезда обстановка в селе была напряженной: миновала середина июня, но дожди моросили и моросили, травища вымахала - в рост, а выйти на луга - никакой возможности... Старшие нервничали, у молодых, соответственно, трещали чубы.
Мы приехали 20 числа, 21 июня местная "видьмачка" объявила, что дня через два-три погода развиднеется. Ей, к моему удивлению, все сразу поверили, начальство вздохнуло с облегчением, и на 22 июня председатель колхоза разрешил праздник.
Мой давно погибший отец - во фронте тоже побывал. Но праздник означал пьянку, я пьяных терпеть не мог - из-за них отец и погиб, взял буханку хлеба, шмоток сала, удочки и с утра ушел на озера. Но и когда вернулся - праздник еще гудел. И дед Евсей поразил меня первый раз. Он был почти совсем трезв, но дело не в этом - он надел ордена. Их было много и разных, и среди них ладно смотрелись три чуть различающихся цветом неброские звезды.
Полный кавалер орденов Славы!
Потом он несколько раз поразил меня вечером. Уже смеркалось, солнце село, но сумерки были еще не очень густыми. У клуба толкалась толпа народу, каждый в которой был в разной степени подвыпитости, а чуть в сторонке дело шло к драке.
Один молодой парень - громила в мокрой тельняшке: дождик все накрапывал, наскакивал сразу на трех других парней. Их пытался развести дед Евсей, а из безопасного далека, оттуда, где стоял я, за всем за тем наблюдали и посмеивались мужики.
Евсей не понимал, что уговаривать эту пьянь - пустое дело, что драка все равно будет, и всех больше сейчас достанется ему. Тем более, что мужики тоже ничего не понимали или благоразумно не хотели понимать.
Если подумать, то я ничем помочь деду не мог, но я не думал. Дворовый закон "Наших бьют!" повелевал действовать без раздумий. Размышлять будем над синяками. Я двинулся вперед.
- Куда ты?! - сзади меня перехватил один из мужиков. Его звали "бригадиром". Он держал меня за локти и чуть сжал. Сила у него была - медвежья. Захотел бы - переломил напополам. - Стой, глиста. Дай Евсею потешиться, да и Андрей рядом, не видишь?!
Видел я этого Андрея. Да, он стоял недалеко, но тоже только стоял. Да и если б пошел - что толку от... от.. от библиотекаря!
Был он тоже, как и мой Евсей, невысоконьким, но сухоньким, чисто выбритым. Единственный из всех - в галстуке, в очках - больше напоминающих чеховское пенсне, - вот уж подмога в пьяной драке!
А парню в тельняшке надоели переговоры, кто-то из его противников закричал что-то о какой-то "Галке", и он решил перейти к действиям. Эта решимость явно отразилась на его пьяной морде, мужики вокруг меня это тоже поняли, и поддержали его:
- Колька, вперед!
"Сволочи!" - понял я и тоже начал действия. На ногах у меня были тяжелые советские "Скороходы", и я пяткой врезал по ступне бригадира.
- А-а-а!.. - завопил он и разжал руки.
Позади не должно оставаться врагов. Не поворачиваясь я ударил назад локтем и бросился вперед.
Рев захлебнулся. Я попал, куда хотел - по почкам, и того перехватило дыхание.
Моряк попытался отодвинуть деда, дед не поддался, у моряка поплыли глаза, и я понял, что сейчас произойдет, но я успевал.
И я бы успел, но еще один мужик попытался меня перехватить. Он расставил руки. Движения его были замедленными - чего еще ждать от алкаша! - я сбил его правую руку вверх и влепил замком обеих рук по раскрывшемуся боку. Мужик рухнул. Но теперь я опаздывал.
- Де-е-ед! - закричал я.
Я опоздал. Моряк с пьяной неторопливостью развернулся и смахнул Евсея всторону.
На месте Евсея я бы поднырнул под бестолковый замах моряка, оказался бы сзади и дальше делал, что хотел: или подсек его опорную ногу, или же локтем засадил по почкам, или же вмазал замком по бычьей шее. Но я-то не был дедом! А дед - оставался всего лишь дедом, хоть и трижды орденоносецем!...
Но моряк не смахнул Евсея. Старик мягко, словно в замедленном темпе перехватил его руку и используя инерцию замаха парня, кинул его на троих его противников. Рядом была лужа, и они, как городошные чурки, один за другим повалились в нее. Образовалась куча мала, кто-то из них попытался подняться, ему помешали остальные, он упал, но попытался подняться другой - с тем же успехом, и они завозились в луже, как небольшое стадо больших свиней.
Тут-то я и выскочил к деду. Выскочил и остановился. Делать мне было нечего, а вокруг никто даже не смеялся. Я опять понял, что все это означает: я вляпался похуже тех парней. Обернулся. Точно. Мужики, всей толпой валили на меня. Впереди прихрамывал бригадир.
Конечно, я хотел спасти, ну, помочь деду Евсею, но в мире дворов, заводских общаг и бараков хотения не засчитывались. В счет шли только результаты, факты, а факты были плачевны. Я оказался один против всего села. Но те же законы, говорили, что плакать будем после. Над синяками. А пока... Что мне впервой быть одному против всех?! биться одному против всех?! Да в каждом втором из длинного ряда материнских мытарств по советским гадюшникам. И теперь надо было опять, как учил дядя Федор, "уйти в бой", а там... Чем дольше я выстою в первый раз, тем меньше у них будет охоты лезть во второй. Я отскочил к забору, отключился от пустых чувств и приготовился к драке.
Мужики подходили плотной толпой, я стоял у забора и ждал, когда первый из них выйдет на дистанцию длинного удара: шаг вперед, удар ногой - пробью же я пресс у мужика ногой! - замком по загривку и назад к стене. Ему оставалось еще пару шагов...
- Мишка, сто-о-ой! - заорал Евсей.
Бригадир замер с поднятой ногой. Помедлил. И опустил ногу. Осторожно, как на минное поле, поставил на землю ногу, не сделав и пол-шага вперед.
Следом встали остальные. Они остановились вне моей боевой зоны. Если я пойду на теперь них, они смогут, успеют отсечь меня от стены. А они стояли, смотрели, что-то говорили, вроде бы даже мне, но я их не слушал, я ждал. Я теперь видел главных противников - ко мне приближались дед Евсей и библиотекарь.
Теперь мне не казались смешными ни его галстук, ни его очки, ни бороденка Евсея. Не все ли равно, какая расцветка у старых камышовых котов, пусть даже кто-то что-то сумел прицепить им на шею - их не остановить, если они пойдут в бой. Эти шли. Этих глупыми приемчиками не достать. Да и если я пойду на одного, то моя спина будет открыта другому, ведь эти и встали, конечно, как требуется: вне боевой зоны, с разных сторон от меня, где-то под 45 градусов к забору. Я был в клещах. Сейчас синхронно нанесут по удару, и не будет никакого боя, а будет... Все было так безнадежно, что я едва удерживал слезы....
И тут мужики вдруг попятились и расступились.
Сквозь их толпу, как капли ртути проходят сквозь воду, как цветы сквозь асфальт в научно-популярных фильмах, проросли, протекли они. Шестеро.
И первая шла Томочка.
Высокая, стройная, гибкая, самая юная из всех, моя ровесница, она шла ко мне, на меня не глядя, в руках у нее была пригоршня луговых цветов, и волна запаха от них обдала меня с неожиданной силой.
Она остановилась за шаг до меня, напряженно, словно узнавая, посмотрела мне в глаза, неожиданно засмеялась и неожиданно швырнула цветы мне в лицо. Я закрылся рукой и перехватил один из них - это была ромашка. Крупный цветок на коротко оборванной ножке.
Девушка отступила всторону и словно пропала - я не видел ее больше, впрочем, может быть, в основном, потому, что ее место заняла Шурка. Она так же, как и Тома только что до этого, замерла за шаг от меня, так же изучающе посмотрела... Так же да не так! Во взгляде ее тоже было напряжение - то же да не то! Не узнавание, а впитывание, не примеривание, а приятие, не обдумывание, а согласие. И все это на такой бешенной энергетике!..
Это было так внове для меня - 16-летнего пацана, так притягательно, так приятно, что, когда она подняла руку, я не стал уклоняться, а она мазнула меня щеке и скользнула всторону. Я провел ладонью по щеке. Она была в земле. Но почему-то ощущения нечистоты, грязи не было... Просто мокрая щека - то ли дождик, то ли словно бы после слез.
Но передо мной стояла уже Галина. Она была старше остальных - 22? 23 года? И худобой Томы или Шурки не отличалась... Отличалась роскошной каштановой косой, а уж когда подняла ресницы!... Вот, "гарна паненка"!.. И пахло от нее не разнотравьем Томы, не будоражащим горьковатым - черемухой? - запахом Шурки - от нее пахло толи дымком, толи пирогами, толи... От нее пахло домом!
Она протянула ко мне сложенные лодочкой руки, я не выдержал, вытянул шею и заглянул: там прямо на ладонях горел огонек. Она внимательно взглянула на меня, взглядом наткнулась на грязь, поморщилась, протянула ладонь с огоньком и прогрела, просушила щеку, довольная улыбнулась, оглянулась, поморщилась на барахтающихся парней и отступила всторону.
А ко мне проскочили сестры. А им сколько было тогда? 19? 20? Они были младше Галины, чуть старше Натальи и Шурки, но вели себя не взрослее меня. Вместо бус у них на шее висели ожерелья маленьких зеркалец, они блестели, сверкали, били в глаза отражениями, зайчиками.
"Что может отразиться в них? - с заторможенным недоумением подумал я, - И откуда взялись среди ночи солнечные зайчики?!"
Но девчонок не занимали мои логические выкладки - они посмотрели мне в лицо, пригляделись, и вдруг неожиданно незнамо над чем неудержимо захохотав, разбежались по сторонам. Что они увидели? Грязь на щеке? Прилипший лепесток цветка? Сажу?
А их место заняла Наталья, и у меня заняло дыхание... Такие красавицы могли быть только в заграничном кино... Но вот я ей был неинтересен. Она осмотрела меня, хмыкнула, округлила губы и выпустила круглое колечко дыма.
"Курит она, что ли? А где же папироса?" - подумалось мне.
Но это не был табачный дым, это не было дымом вообще. Облачко расширяясь дошло до меня, и пахнуло влагой, осенним лесом, болотистым озерцом - пахнуло туманом. Наталья не удостоила меня прикосновением, она равнодушно улыбнулась и отошла. А облачко окутало меня, и все окружающее потеряло резкость.
Я потряс головой, зрение прояснилось - девушек не было. Недалеко от меня стояла напряженная толпа мужиков, а совсем рядом, чуть по сторонам - Евсей и его товарищ "библиотекарь" - Андрей. И Андрей Васильевич время от времени спокойно, негромко звал меня:
- ...Саша... Саша...
До меня дошло: ни он, ни тем более Евсей, врагами не были. И мужики стояли настороженно, но и они совсем не горели жаждой мести, желанием наказать меня, они, кажется только, на всякий случай, изготовились к защите.
И еще... На другой стороне улицы стояла старуха, по щекам которой катились слезы. Она поняла, что я ее вижу, повернулась, сгорбилась и побрела прочь.
- ... Саша... - опять я услышал со стороны Андрея.
- Да? - отозвался я.
Я почему-то не мог оторвать взгляда от незнакомой бабки, которая ковыляла и ковыляла к повороту утонувшей в садах улицы, дошла и скрылась из глаз.
- Значит, вот каким был Антон? - обратился к Евсею бригадир. - Он вот так же, как этот, внук его, в одиночку на всех - и до победы?!
- Ну, не всегда в одиночку, не всегда на всех, но что до победы, так это точно - мечтательно улыбаясь, ответил вместо него Андрей.
- Андрей Василич, и у него тоже такое бывало? Как у паренька? Что это было-то?
- Что? - "боевое безумие воина". Викинги таких воинов называли берсеркерами. Вовремя тебя Евсей остановил. Нокаутировал бы тебя паренек. Антон в его возрасте сильнее, конечно, был, но и Саша...
- Вырубил бы. - подтвердил Евсей. - Мы б с тобой, небось, справились бы, а вас... - он поморщился, - вас, пару-тройку, уложил бы точно землю нюхать.
- И куда ты, паря, поскакал? ..
Бригадир заглянул мне в глаза, удовлетворившись увиденным хлопнул меня по плечу, осторожно хлопнул, и я устоял. Конечно, сила солому ломит... Вот только не разрубить топором легкий шелк.
- Я ж тебе сказал: Андрей - рядом! Да они на пару, если б им потребовалось, все село бы разметали по бревнышкам! Они же - дивизионные разведчики, диверсанты! Они с твоим дедом из окружения выходили. Против самого маршала Жукова выстояли!
- А... теперь поверил, что Антона не смутил бы Жуков?! - затеребил бороденку довольный Евсей, - Но нас тогда от Жукова спас не Антон - Наденька...
Я окончательно понял, что не стоит вопрос даже о прощении. Мое поведение молчаливо было признано правильным. Или хотя бы приемлемым.
- Здесь были девушки. - спросил я. - Куда они делись? Кто они?
Их нигде видно не было. Парни все еще барахтались в луже, а их не было. Ни одной.
- Какие девушки? - осторожно спросил Андрей Васильевич. - Ты кого-то видел?
- Одна из них в меня еще бросила цветами, а другая лицо грязью мазанула...
- Цветами? - повторил за мной он, и так же осторожно продолжил - На лице у тебя грязи нет.
Я разжал руки. Одна была перепачкана землей, а в другой лежала ромашка. Огромная ромашка на коротко оборванном черенке.
- Варвара!.. - чего-то непонятное мне понял и захихикал Евсей. - Конечно, Варька. Ну, кто еще мог Антона без боя из "черной ямы" вытащить?!
- Еще могла Наденька. - улыбнулся чему-то своему и поправил очки "библиотекарь".
Но я уже не прислушивался к их разговору, я вчувствовался в опять разлившийся вокруг меня аромат цветущего луга, в пробивавшийся сквозь него чуть будоражащий, знакомо-незнакомый запах и вглядывался в небольшое облачко тумана, сгустившееся на повороте улицы, в котором поблескивали непонятные зайчики, и пробивался то ли слабый огонек свечи, то ли свет далекого костра...

2. Галина

                            Уста твои - чаруйные новеллы!
                            Душист их пыл, и всплески так смелы,
                            И так в жасмине трелят соловьи,
                            Что поцелуи - вальсом из "Мирэллы" -
                            Скользят в крови.
                                                        И. Северянин

Наутро я проснулся рано. Меня разбудила матушка: она вернулась с праздника.
- Ты же обещала!
- Что я обещала? - лениво поинтересовалась она.
- Ты обещала библиотеку!
- Да. Я перемолвилась с Андреем Васильевичем. Он тебя сегодня запишет, все покажет, все выдаст. Я же говорила, в селе не в чем не откажут "внуку Антона", - она сонно улыбнулась, зевнула - Дочке - тоже. Ни в чем... Не приставай ко мне, а? Я там что-то вечером сварила - позавтракай... Библиотека открывается в 10...
От нее пахло духами и вином. Советские духи и "Советское шампанское". Нелюбимые духи и нелюбимое вино... Любимые духи, ужасно дорогие, - да они и не продавались в советских магазинах - матушка приберегла... В наших лихорадочных сборах она, казалось, бросала в чемодан, что под руку подвернулось, что на глаза попалось, но когда осмотрелись, выяснилось, что для меня не захватили ни одной книжки, а из рубашек - единственная была та, что на мне, у нее же - все ее женские мелочи без изъятия! И все четыре любимых платья! Да и любимые не очень - тоже.
Ох! Как мы собирались!
Она пришла полвторого ночи, разбудила меня, растормошила, рассмешила, вывалила на стол чуть ли не килограмм шоколадных конфет - "Мишки на севере", "Каракумы", "Гулливер"... - словно Новый год пришел, словно праздник устроила! Чай уже стоял на столе, я пил чай, ел конфеты, она смотрела на меня, улыбалась, и повторяла и повторяла:
- Сластена...
Потом потребовала, что бы я читал Гумилева - я даже обрадовался...
Так давно мы не сидели вместе, чтоб только вдвоем.... Время наших мытарств кончилось. И теперь ее путанные "отношения" с Ермаковым, его компания, ее друзья, мои друзья - вся эта толпа не оставляла нам времени друг для друга... Друзья!... Так непривычно было не ждать удара в спину, предательства, мелких гадостей, тупой необъяснимой враждебности...
Но вот так, вдвоем, последний раз мы были чуть ли не год назад... В больнице... Она взорвалась, уцелела чудом, провела месяц в палате, мы выходили в больничный парк и сидели вместе... Не часто. Посетители, соседки по палате, врачи! У нее сразу и там все стали знакомыми, друзьями, влюбленными... Но пару раз она прогоняла всех, и несколько часов провели вместе... Вот так - с чаем, конфетами, Гумилевым... И ее полушепотом: "Сластена..."
Но читал я недолго. Она вдруг сказала:
- Давай, уедем.
- Куда?! Зачем?!
- Не все ли равно. Пусть в отпуск. Хотя бы в Ивантеевку.
Какой отпуск?! Какая Ивантеевка?!.. У меня на послезавтра был намечен поход на Святое озеро. С палатками, на несколько дней... И с нами шла Марьяна... А она...
Ермаков был директором завода, хозяином поселка и мог почти все. Не смог в свое время увлечь за собой Марьяну. А сейчас не мог развестись. Матушка в ответ блажила, и Ермакову с ней было очень не скучно, но помимо того, она постоянно поддразнивала Аркадия Степановича моего учителя, моего тренера, нашего общего друга. Он любил свою молодую красавицу-жену Марьяну Андреевну - тоже учительницу, тоже нашего общего друга, очень любил, но моя матушка умела быть такой ослепительной... А Марьяна Андреевна поддразнивала меня... Когда мне было 14, 15... "О, мой маленький принц!..", потом прилагательное выпало... И вот три дня назад...
Ей загорелось погладить меня по щеке, она смеялась, тянулась к моему лицу, я смеялся, уворачивался, отбивался, и моя рука задела ее грудь...

...как будто бы ее груди случайно прикоснешься -
Тебя веселым током тряханет...

Это стихи Шкляревского. Но дело не в них - меня тоже тряхануло. И я не был взрослым мужчиной, и иммунитета не было еще никакого... И я словно в драке, я словно отключился, я сам не понял как, но моя рука вернулась и легла ей на грудь. И Марьяна... Марьяна целое мгновение ничего не делала, а только смотрела мне в глаза. В упор. Между нами было-то сантиметров 20. А потом откинулась и дала мне пощечину.
Когда я уходил, я обернулся. Она все так же молча смотрела на меня. И я не понимал выражения ее глаз!
На следующий день собирался наш класс, кто-то кинул идею похода, все подхватили.
- Марьяна Андревна, идемте с нами!
- Идемте!
- Идемте!
Она молчала. Ребята посмотрели на меня. Я взглянул на нее.
- Марьяна Андревна, вы пойдете с нами?
И она словно задумалась. Обдумала и ответила:
- Да, мой принц.

Ермаков, матушка, Аркадий Степанович, Марьяна, я...
Ситуация, в которой все любят всех, в нашем кругу называется "белым хороводом". В пределе - гибнут все. Как минимум - самый слабый. Я не знаю, кто из нас был - самым... Может я, может Ермаков, может Марьяна... Мой прадед погиб именно так, хотя казалось бы, вообще был не у дел - так, пару раз взглянул на голые коленки молоденькой тогда старой ведьмы...
Матушка бы пошла до конца - Белая ее уже поймала. Я с рожденья был уже определен ей и пер как трактор по бездорожью, Марьяна тогда все еще думала, что играет, мужиков никто и не спрашивал, они опомнились бы только у первой могилы, когда было бы уже и для них - поздно!... Но состарившаяся старая ведьма вмешалась и выдернула меня из мясорубки. И кинула в другой хоровод - в Ивантеевку.
Матушка пообещала мне уникальную библиотеку, раздразнила царскими кладами, и просто... Просто попросила: "Уедем!". А когда она просила... Ну, я и сегодня не смог бы ей ни в чем отказать. Мы в полчаса собрались, матушка позвонила на завод диспетчеру, он выделил дежурную машину, мы поспели к поезду на Москву. Уехали.
Ермаков сначала взбесился, потом остыл, велел оформить отпуск и решил дать ей отдохнуть от него недели три-четыре. А снова встретились они через 10 лет. "Случайно", в Москве. Она уже была чужой женой. Счастливой. Он - заместителем министра. Стариком.

В пол-десятого пришел дед Евсей.
- Спит? - кивнул он на спальню.
Я молча кивнул.
Вот шебутная! Ну, да ничо - образуется... Тут такое дело... Она меня просила... А я... в общем, а ты не хотел бы один пожить?
- Это как? - совсем не понял я.
- На берегу озерка. Не надоело тебе у мамкиной юбки сидеть? Правда... Это у старых ведем, в избенке. Не забоишьси?
- У озера? А там клюет? - сразу заинтересовало меня.
- Караси - во! с таз! Окуни... Горбатые, как квазимоды! А не забоишьси? Не любили ведьмы незнакомых...
- Мы знакомы. - отмахнулся я и не понял, почему покачал головою дед.
- Тогда решено, но сначала, - он захихикал, - сначала к Андрею.

Рассказам матери о чудесах в местной библиотеке я не доверял. "В украинской сельской библиотеке чудес не бывает", - очень подозревал я.
- А у вас книги на русском-то есть? - подозрительно спросил я Андрея Васильевича.
- У нас есть литература на украинском, польском, английском, немецком, еврейском языках. Есть и на русском. Да вы, молодой человек, посмотрите сами.
Он повел меня мимо уныло-знакомых полок с читанными-перечитанными еще в нашей поселковой библиотеке книгами в угол, загадочно улыбнулся и потянул за лепной подсвечник. "Канделябр..." - выплыло слово из памяти... Что-то щелкнуло. Андрей Васильевич толкнул полку, и она развернулась, открыв проход в ... Это было, как пещера Алладина! Лучше!... Нечто подобное я видел только в некоторых зоновских библиотеках... но и тем до этого великолепия было далеко...
- Это называется спецхраном. Сельской библиотеке он, вообще-то не положен, и тем более не положено пускать сюда несовершеннолетнего... Но вы, молодой человек, еще узнаете: суровость наших законов смягчается необязательностью их выполнения... Хотя, конечно, кричать об этом на всех перекрестках необязательно... Обычно я очень избирательно рекомендую тем или иным читателям ту или иную литературу, но своих читателей я неплохо знаю, а вы, молодой человек у нас - внове, и у вас - отменные рекомендации, выбирайте сами...
Благородные серые тома "Библиотеки приключений", аккуратные фиолетовые томики Жюля Верна, красные фолианты Майн Рида и, конечно, Дюма, и Джек Лондон, а сборники научной фантастики!.. Ну, это было и у нас - правда, разрознено, растеряно, разукрадено... Но дальше... Полки дореволюционной литературы! Полки западных издательств! Вот уж действительно - на английском, немецком, польском, еврейском!... Совсем уж невероятно - эммигрантские издательства!...
- Откуда?!
- Вам знаком термин "старые ведьмы"?
- Я знаком с графиней.
- Я почему-то и не сомневался - улыбнулся Андрей Васильевич, - вот они и поспособствовали...
Я уже понял это. Там где звучали эти слова "старые ведьмы" там реальность теряла свои права... Даже наша - советская социалистическая... И начиналась фантастика. Абсолютно ненаучная.
Фантастика!!!

На следующий день развиднелось, а еще через день на сено вышли все - и старые, и малые. И меня отправили до кучи. Тут же выяснилось, что дед был прав, и толку от меня мало. У мужиков я одним видом своим вызывал головную боль: косить-то уметь надо, а коса в моих руках напоминала окружающим гранату в руках дошкольника. Послать же большого уже мальчишку женщинам - вроде тоже неловко... Опять выручил Евсей. Так я попал в помощники к нему и его верному старому коняге Силе Силычу, в просторечии Ваське. Они развозили по полям воду: вручную косили по неудобьям и буеракам, добраться до которых кроме них могли только вездеходы и вертолеты, но бензина, как водится, не хватало, своей палубной авиации у колхоза не было, а "два деда" многого не требовали.
Любимой поговоркой у Евсея Степановича было: "образуется". И все вокруг него каким-то странным образом действительно образовывалось, улаживалось, успокаивалось, приходило в норму.
"Образуется!" - и орущие бабы вдруг сбавляли тон и, похихикав, расходились. "Образуется!" - и я стал хозяином заброшенной хатенки. "Образуется!" - и вдруг оказалось, что запрячь коня, ничуть не сложнее, чем натянуть на велосипеде цепь, что расположение полей Сила Силыч знал лучше не только меня, но и деда, и если ему не мешать, то сам выбирал самый удобный и самый короткий маршрут. "Образуется!" - и в малоросской глуши открылся спецхран! И провел бы я этот месяц в мечтах, и перечитал бы я всю местную библиотеку, да началось мое сумасшедшее лето и не судьба...

Как только выяснилось, что я способен обойтись без деда, того перекинули к мужикам: править косы - и остался я полновластным хозяином беленькой хатки и грустного мерина. Столоваться меня определили к косцам, а остальное время все один да один... Первое время... А вот потом...

Технология сенозаготовки на неудобьях и небольших полянах с "времен Очаковых и покоренья Крыма" особых изменений не претерпела: сначала мужские бригады косили траву, а потом женские - ее несколько суток вилами и граблями ворошили, чтобы она просохла, и собирали в копешки.
Отношение ко мне было очень добрым.
Мужики были довольны, что дед Евсей освободился и был теперь всегда при них - он, как добрый домовой, приносил лад, удачу любому делу - да и мой вопль "Де-е-ед!!", и бросок к нему на подмогу их впечатлил. "Как Антон". Мой дед был здесь легендарной личностью. Но он погиб в 43-ем году, из деревни ушел в 36, его уже мало кто помнил, и легенды... легенды покрывались пылью, в них как-то не особенно верилось. Ну, как, например, поверить в то, что он набил морду дьяволу?! В наши-то времена воинственного безбожия?!
Куда не приткнешься, не проходило и пяти минут, и кто-нибудь заводил речь об Антоне. Бабки смотрели на меня полубезумными глазами, шамкали: "Как похож!.." и норовили чмокнуть в щеку или хотя бы погладить, как будто я - котенок подброшенный, а женщины помоложе... Как еще могли относится к заброшенному непутевой мамашей молоденькому мальчишечке с вечной книгой в руках эти простые женщины самого разного возраста?
Возраст у женщин был действительно разный - в луга вышли и старухи и молодухи. И вниманием своим меня не оставлял никто. Интерес старших проявлялся вполне материально: там кринка молока, там кусок пирога, там котлетка, там конфетка: "Сладкое любишь? Вижу - любишь, сластена... поначалу пробовал отказываться, но Евсей сразу это дело пресек:

"- Нечо людей обижать.

"- Да мне их и отблагодарить нечем!

"- Улыбнуться можешь? Спасибо сказать можешь? А большего от тебя никто и ждет.

Вот я и улыбался...

Но, чем моложе были добрые самаритянки, тем экзотичнее проявлялся их интерес. И там моих улыбок оказалось мало... Особенно старалась, естественно самая юная бригада - восьмая..
Впрочем, это теперь я понимаю, что те шесть девушек были действительно очень молоды, а тогда девицы по 18-20 лет казались мне совершенно взрослыми, совершенно из другого мира, не могущими иметь ко мне совершенно никакого реального отношения. Но у них была другая точка зрения, и издевались они надо мной, как могли, а могли они многое, и некому было их остановить. Тем более, что я дал им повод... Моя остолбенелость при первой с ними встрече... Нет, не у клуба, а потом, в поле... Моя дурацкая фраза: "А вы - живые?.." О, они были живыми и решили, видимо, во что бы то ни стало доказать это мне.
Правда, поначалу их как-то сдерживало присутствие деда, но в конце нашей совместной работы и он, отъезжая от 8-ой бригады, хохотал, крутил головой и плевался:
- Ой, девки! От шалые!
Но когда они, наконец, довели меня чуть не слез, он оглянувшись, вдруг перестал чертыхаться и, бросив вожжи, повернулся ко мне.
- А ты чё, что ли ничё не понимаешь? Ты чё, на них обижаться что ль вздумал? Да ты думаешь, если б ты им противен был, они бы егозили перед тобой так? Ты не смотри, что они шебутные - Галка их в руках во как держит! А раз она над тобой изгаляться позволяет, значит что? сама что ль утешить хочет? Или у них там на тебя еще кто-то глаз положил, и они друг перед другом выкаблучиваются?
Он задумался.
- Кто же это может быть?.. Шурка? - и передо мной встало блеклое, словно вытертое лицо, бесцветные волосы и какие-то сумасшедшие, отчаянные глаза... И вечные спутники этой девчонки: выглядывающая из кулачка "мышатка", выползающий из сумочки "ужик"... - Не-е-е. Шурка - дура. Галина на нее порох не стала бы тратить. Наталка? - и у меня екнуло сердце. Ослепительная блондинка с роскошными косами, невидящим взглядом затуманенных голубых глаз - а спокойная-то!... Я еще до деда понял: нет, и он словно согласился со мной: - Нет, чтоб эту кобылу расшевелить, семь потов пролить надо, да и тебе связываться с нею, - дед вдруг поежился, - себе дороже... Ее к тебе Галка и не подпустит. Сама? - Толстенная каштановая коса вокруг округлого лица... А глазища! И вот в ее сумках "ужиков" представить было трудно! Она и среди всех дразнилок не забывала сунуть мне какой-нибудь диковинно-сплетенный калач, - Да ей бы с Колькой своим разобраться. Оля-Лена? - близнят-сестер не различал никто - их и звали Алены, они и ходили всё вместе, и всё баловались маленькими зеркальцами...И их же двое! - Да черт их разберет! Их же двое... Что ж получается, Томочка остается... Томочка.... - он вдруг потерял интерес к разговору, отвернулся, взял в руки вожжи: - Но, дохлятина! Н-но!
Спина Силы Силыча выразила немую укоризну, но он послушался и прибавил шагу. А вокруг цвело лето, проселочная дорога петляла по лесу, то выбираясь на солнцепек из березовых зарослей , то прячась в тень огромной ели, а от сена в телеге шел такой запах, что и сегодня , вот сейчас я словно слышу его запах... Томочка...

С уходом деда девицы совсем обнаглели, и от слов перешли к делу. Хоть дед объяснил мне, что они это "от чувствс", но что мне-то делать, как вести себя с ними я не знал.
Вот Ленка - или Олька? - подходит к бидону с водой, нагибается, и в вырезе ее платья становится видна чуть ли не вся грудь, мелькает что-то розовое. Я цепенею, не успеваю отвести взгляд, и в глаз ударяет солнечным зайчиком, а сбоку сразу слышу:
- Нравится? Ой, Оленька, ты ему нравишься! А я тебе совсем не нравлюсь? Но ведь у меня все точно такое же. Совсем! Правда-правда!
Всеобщий хохот, Ольга - оказывается Ольга - выпрямляется и выплескивает на меня воду из кружки.
- Нахал! Какой же ты нахал! - и тоже хохочет, уставясь в меня своими бесстыжими глазами.
Вот что тут было делать? Обидеться? Пожаловаться? Махнуть рукой? Плюнуть? Убежать? Я делаю все сразу: обижаюсь, плююсь, размахиваю руками и убегаю. Вот только не жалуюсь: кому? на что?
Или вот, Наташа зовет:
- Сашенька, а что ты читаешь? Какая книга толстая... Интересная, наверное ... Принеси, я посмотрю.
А они все замерли, лишь Тома брови сдвинула и отвернулась. И не откажешь! Как отказать, когда тебя такая красавица просьбой почтила. И несешь книгу ей под навес, где все они на сене расположились, и Наталия лежит, вытянув ноги. Подходишь, а она медленно-медленно сгибает ногу в колене, и юбка медленно-медленно сползает, все больше и больше открывая ее ослепительные ноги. И... ну хоть бы что шевельнулось в ее спокойном-спокойном лице, в ее синих-синих, - как это южное небо в южный полдень - синих глазах! И только туман у меня в голове!
Кобыла!
А девочки развлекались по нарастающей. Когда я приехал к ним в следующий раз - а я задержался, сменил очередность и приехал к ним напоследок - они столпились вокруг меня, как будто от жажды уже умирали.
- Какая вода сегодня вкусная!
- Ну, прямо родниковая.
Да она и была из родника. Я для них нацедил, потому и задержался.
- А холодная-то какая!
- Я просто умирала, а тут такая вода!
- И где же это он для нас родник нашел?
Где нашел... Сила Силыч привел и встал. Так и нашел.
Они обступали меня, гремя своими кружками, теснились все плотнее и плотнее. Правда, успокаивало, что среди "палимых и томимых" ближе всех ко мне оказалась Тома. Конечно, не так уж чтобы очень поверил я намекам деда, но, что во всех шуточках ее участие было наиболее пассивным, отметил давно.
- Нет, его надо отблагодарить!
Эти слова оказались сигналом. Кружки полетели на землю. Меня схватили за руки. Тома сделала последний шажочек, прижалась и поцеловала в губы. А потом поднялся визг, и в сумасшедшем хороводе меня передавали из рук в руки, я переходил от объятия в объятие, от поцелуя к поцелую. И прежде, чем опомнился, прежде, чем сумел вырваться, каждой досталось как min по два раза обнять меня, прижаться ко мне и приложиться губами к моим губам. Впрочем, гордая Наталья уступила часть своей доли Тамаре. Да и вырвался, как потом понял, лишь потому, что Галя отпустила мои руки, когда Томочка уж слишком затянула свой поцелуй.
А я дорвался до телеги, схватил кнут, и , бедный Сила Силыч! Давно уже он так не бегал!

Вот такими были первые поцелуи в моей жизни. Сколько потом я любил, сколько целовался, но слаще того сладостного хоровода ничего не было. Стерлись в памяти, не помнят губы губ городских красавиц, а мед тех двенадцати поцелуев до сих пор нежат душу.
Вот словно бы только что, словно наяву, Томочка снова делает последний шажочек, прижимается так, как и в танцах ко мне еще никто не прижимался, так что я чувствую, своей грудью ее груди, накрывает своими сухими горячечными губами мои губы и проводит по ним языком. И словно холодная молния взрывается у меня в мозгу.
Вот Лена и Оля пытаются одновременно добраться до меня, стукаются лбами и с хохотом отскакивают, успев оставить на углах губ по влажному следу.
Вот Наташа, пристав на цыпочки, потянулась ко мне, и словно теплый ветер коснулся моей щеки.
И уже Галя, обхватив мою голову сильными руками, прижавшись ко мне коленями, бедрами, грудью, прижимается губами к губам, языком раздвигает их, и меня словно в омут засасывает, словно с обрыва сталкивает...
И уже куда-то в область глаз неуклюже клюет Шурка.
И снова ко мне прижимается Томочка и не отпускает, не отпускает меня, но ее отталкивают двойняшки и теперь по переменку - и за этот, и за прошлый раз, и на всякий случай за будущий.
А я опять перехожу в крепкие Галины руки, и - уста ее сахарные...
А там бестолковая Шурка опять промахивается и попадает губами в ухо.
И снова - Тома. И снова ее сухие губы, и гул в голове...
Я долгое время думал, что это шумела кровь... Нет. Этот шум слышал в 17 Александр Блок - это рушилась Империя. И Тома слышала то же! И тоже ничего не понимала! И у ней тоже всё было впервые! И больше она не хотела отпускать, не хотела больше уступать меня, и Галина - из вредности? из милосердия? по приказу? - ослабила свою железную хватку, я вырвался, прорвался к телеге и - Васька, вперед!

А что было бы со мной, если бы поцелуй Томочки не был первым? Если бы сначала свое искусство продемонстрировала Галина? Если бы не суетилась Шурка? Если бы сестры не вырывали меня друг у друга? Если бы Наталья не уступила меня опять Томочке, и не было бы того затянувшегося объятия? К кому бы тогда прикипела моя душа, и чье имя я повторял бы, да и было бы ли оно - имя?.. А так вот - Томочка, Томочка...

Вид после всего этого у меня, очевидно, был настолько очумелый, что дед Евсей после обеда отозвал меня всторону:
- Ну, что еще эти стервы выдумали?
Я чуть не расплакался, попытался рассказать и с ужасом понял, как глупо все это звучит: девочки напились холодной воды в благодарность расцеловали - и ... и все?!
Да ведь и книжки я читал не только про шпионов, космических капитанов и индейцев - и Золя, и Куприн, и Мопассан, и " Блеск и нищета куртизанок", а заодно и остальной Бальзак - все, как положено советскому школьнику. А еще и Konan the Barbarian из одной зоновской библиотеки, и Little Saturday Ирвина Шоу - из другой. И многое еще чего из третьих... И что на моем месте Люсьен де Рюмбапре, д"Артаньян или, скажем, Конан вели бы себя несколько по-иному - догадывался.
Дед не стал надо мною смеяться, не пытался утешить. Он позавидовал:
- Эх, скинуть бы годков 20 и покататься бы с тобой. Может, и мне перепало бы... Говоришь, каждая поцеловала? И не по одному разу? Вот везет... А ты еще и вырывался? Я б не стал. Я б их, голубушек, за разные места хватать начал. Нет у меня твоего воспитания. Они б от меня с визгом брызнули бы... Не досталось бы мне по второму разу, нет, не досталось бы... Вот что значит воспитание у меня не городское...
Он замолчал, отошел, а мне явственно представилось, как дед с развевающейся бородой хватает их сразу всех сразу за все "разные места"... Эдакий осьми-ног... или -рук... И участь моя перестала казаться страшной. Но две последующие поездки к ним были совсем пустыми. Девочки вели себя скромно, благовоспитанно и благопристойно. Ни намека на прошлое, ни вольности в настоящем.
Мне стало скучно. Внезапно оказалось, что весь смысл моей здешней работы, да и вообще моего пребывания здесь свелся к тому, чтобы к ним приехать, и чтоб они что-нибудь такое-эдакое выкинули. А они: "Здравствуй, Сашенька. Спасибо, Сашенька. До свиданья, Сашенька." - и все!
И встречали по двое-трое. Остальные где-то пропадали. И Томы не было, и Натальи не было...
Скучно! Может, что случилось? Дед передал их родителям, и те их приструнили? Вот премного-то благодарен! Или им надоело? Или все опротивело? Я им опротивел?! Да я сам себе был противен. Вел себя, как девчонка, которую пацаны зажали. Ну и черт с ними! Лучше книжку почитаю: как же этот парень выберется из трюма?
Не читалось.

Приблизительно в таком вот настроении ехал я к ним в очередной раз, а когда добрался - они меня вообще не встретили. Бидон, ведро и кружки. И никого. Я налил воды в бидон и уже собрался было уезжать, когда из-за копны раздалось:
- Сашенька, принеси сюда ведрышко. Пожалуйста. Мы здесь загораем, вставать так не хочется. - будничный-будничный, скучный-скучный голос Галины.
"Еще и ведро им таскай. Совсем обнаглели." - тащил я им ведро - "Они там, видите ли, загорают."
Да они там загорали. Голыми. Лежали и молча смотрели на меня.
И в одинаковых позах замерли действительно совершенно одинаковые двойняшки-сестры, с восторгом ожидая, что же это сейчас я буду делать.
И отвернулась от меня, спряталась от меня, но как тут спрячешься? - Тома.
И как-то скорчилась, не зная, какую позу принять, раскрасневшаяся Шурка.
И замкнулась в своей ослепительной наготе красавица Наталья и, глядя на меня, как в зеркале, разглядывала себя, любовалась собой. И снова как туманом пошла у меня голова...
А Галя протянула руку и тем же будничным, скучным голосом попросила:
- Ну, давай.
Она протянула руку, и от этого движения шевельнулись ее полные, тяжелые груди.
Ах, тебе водички?! На!! Вода была холодной - родниковая. И досталось всем. Как это у меня силы тогда хватило - одним махом выплеснуть все ведро...
Они истошно завизжали и брызнули в разные стороны. Наверное, только деревенские умеют бегать по покосу голыми ногами. Впрочем, не все. Было заметно, как тяжко приходилось Наташе.

Впервые я возвращался от них в хорошем настроении. Меня переполняло "чувство глубокого удовлетворения". И вовсю работала зрительная память.
Позы голеньких девочек, открытые - запретные, неведомые ранее для меня места... До чего же приятнее, оказывается, воспоминание, чем воображение. И до чего же красиво...
А их бег! - вот легко стремительно летит обнаженная фигурка Томы, вот с хохотом, визгом, оглядываясь, - оборачиваясь! - снова и снова демонстрируя себя, чуть ли не танцуя, уносятся близнята. Уже спрятались за ближайшую копну Галина и Шурка. А Наташа, бедная Наташенька! - бежит осторожно, явно выбирая, куда наступить, и все в ней выражает негодование по поводу такого обращения - все: от роскошных кос до ослепительно-белой задницы.

Вечером того же дня мой вигвам посетила Галина. Я, как обычно, сидел с книгой на покрывале у своей хатенки. До заката было еще далеко, костер разводить было рановато, и я пытался читать. Но с чтением опять дело шло туго.
В памяти - никогда бы не подумал, что у меня фотографическая память - в памяти, перекрывая образы внешнего мира, перекрывая картину южного цепенеющего вечера, перекрывая слабые изображения букв, в памяти стоял полдень, палила жара, и лежали девушки. И вот Галя опять протянула ко мне руку, и опять чуть дрогнули ее груди.
- Так вот где ты ото всех прячешься. - оторвал меня от волнующих воспоминаний ее голос.
- Ни от кого я не прячусь. - от неожиданности вскочил на ноги я.
- Прячешься-прячешься... Ведь если никто найти не может, значит, прячешься?
Она подошла ко мне почти вплотную. Странное дело, я был уверен, что Галя гораздо выше меня, но сейчас ей пришлось поднять голову, чтобы смотреть мне в глаза. И тут же вспомнилось, что и высокая Наташа привставала на цыпочки, чтобы - в том хороводе - дотянуться губами до моей щеки.
- Кому я нужен - искать меня...
Она подошла слишком близко, и я импульсивно хотел отступить на шаг, но вдруг вспомнил деда: " и хватал бы их за разные места" - нет на такое моей решимости никогда не хватит, но д"Артаньян, Люсьен де Рюмбапре и Конан Варвар встали за моей спиной и помогли устоять на месте.
- Нужен-нужен. Многим нужен. Ну, хотя бы мне. Хотя бы, чтоб извиниться... Ты меня простишь?.. - и она просяще дотронулась до моей груди. Нет, не дотронулась - положила руку, раскрытую ладонь мне на грудь, прямо на сердце. И оно так застучало, что пришлось вздохнуть, глотнуть воздуха, чтобы хоть как-то его успокоить.
- Ты ведь не обижаешься на меня? - она все понижала, понижала голос и теперь уже перешла почти на шепот.
... А вокруг стремительно темнело. В моей России сумерки тянулись часами, такой вот июньской порой растягивались чуть ли ни на всю ночь, а здесь - полчаса и темно, но неужели же с ее прихода прошло уже полчаса?! Но вон - уже светила луна!
- За что мне на тебя обижаться? - сумел из себя выдавить я.
А она еще приблизилась, и ее грудь коснулась - не прижалась, нет, - коснулась и осталась легко-легко касаться моей груди. Только невесомая ткань ее платья - только? - разделяла нас. И снова напрошенное воспоминание: она протягивает ко мне руку с кружкой... - и мне опять пришлось глотнуть воздуха, чтобы хоть как-то успокоить сердце.
- Я же целовала тебя... И сегодня...- и никакими вздохами не унять уже грохочущего молота под ее горячей рукой.
- За это не обижаются.
- Правда? - уже совсем беззвучно спросила она.
- Правда. - не кстати охрипшим голосом ответил я.
- Как у тебя сердце бьется... Почти как у меня... Послушай.
Она нашла мою руку и положила ее себе на сердце - себе на грудь. Я попытался ответить, но мысли спутались, и найти хотя бы одно слово из сотен тысяч великого русского языка мне не удалось. А тут еще кто-то из троицы сзади подтолкнул мою ладонь, и она чуть сдвинулась.
- А еще... - закрыла Галина глаза, и мне пришлось продолжить, а потом моей смелости хватило, чтобы без подсказки повторить урок.
- По платью неинтересно, - пожаловалась искусительница, и я попытался расстегнуть пуговицы. Но голова не работала, колени дрожали, пальцы не гнулись, и справиться с проклятыми петельками никак не удавалось.
Галонька прекратила мои мучения. Ее рука заскользила вверх, обхватила мою шею и потянула, потянула к себе, к своим губам - в тот самый омут, ту самую пропасть... А меня уже и так качало. И она высвободилась, дождалась, чтобы я раскрыл глаза, и одним движением, как молнию расстегивают, расстегнула весь ряд мелких пуговок. Платье, словно бутон лопнул, разошлось.
- Иди ко мне. - одними губами позвала она.
И опять понадобился мощный толчок сзади, чтобы я сделал шаг вперед и положил руки ей на груди. И еще одного усилия воли - на то, чтобы чуть сжать их, чуть их погладить. Ладони длинным движениям прошлись по соскам, и она тут же потребовала:
- Еще! - и опять накрыла губы своими губами. Ноги уже совсем не держали меня, и я потянул ее на землю. Она сделала шаг всторону и опустилась на покрывало.
- А теперь ты поцелуй меня... Нет, не в губы ... в грудь... еще... еще... еще!.. А теперь в губы.
Я целовал ее. Наверное, больно целовал. Но как мне еще было отвлечься от того, что она вытворяла своими руками?!
А потом... Я почти не понял, что произошло потом. И только те трое, стоявшие за спиной - д"Артаньян, Люсьен и Конан - довольные переглянулись и отступили во тьму.

Галина скоро ушла, а я, как ни странно, еще долго не мог заснуть. Как? Что? Почему?
Как? - и это все произошло со мной? Что, собственно говоря, было-то? Почему Галя? Голова лопалась от вопросов, от памяти, от воспоминания того резкого, не похожего ни на что испытанное ранее, ощущения... И все-таки - это вот и все?! И вот ради этого - столько всего?! И вот так же было бы с Марьяной?! И вот этого я хотел?! С Марьяной?! В этом-то вся любовь?! Не может быть.
Я не верю

3. Шурка

                            Как я трогал тебя. Даже губ моих медью
                            Трогал так, как трагедией трогают зал.
                                                        Б. Пастернак


О ночь! Как для меня слито в этом слове и мохнатая темнота мгновенно сгущающихся сумерек, и медленно спадающая духота, и невероятный блеск низких звезд. И пятно Венеры! И безостановочная трескотня насекомых! И оглушающие запахи цветов!
Почему, прожив пол жизни на блеклом севере, я не сжился, не свыкся, не стерпелся с его пресными потемками? Почему не вызывают они у меня никаких ассоциаций, никакого образа в сознании кроме голой лампы под пустым потолком?!
Но южная, теплая, темная мгла, звенящая сверчками и цикадами, слепящая колючими звездами, одуревающая неистовыми запахами - вот, что такое для меня ночь!

Когда дед Евсей впервые подвел меня к хатенке, я даже удивился. В моем представлении заброшенное обиталище старых ведем должно было выглядеть по-другому, и то, что я знал старшую из них - "графиню", мое представление о предстоящем только укрепляло. Сама-то она - невысокая, сухонькая, всегда закутанная во что-то черное, со своим длинным сучковатым посохом... Монашенка из исторических романов... Но ее боялась матушка!
До встречи с ней я думал, мама не боится никого и ничего. Пройти ночью через кладбище, посидеть, свесив вниз ноги, на краю сумасшедшего обрыва, спокойно обойти гадюку или взять в руки ужа, прыгнуть в бассейне с 10-метровой вышки... я не знал отца, но вслед за матушкой - тоже шел, сидел, обходил, брал в руки, прыгал.
Она в 16 лет не побоялась бросить село и уехать с проезжим капитаном. В 18, когда его уже расстреляли, она не побоялась взять в дом, - с ее-то анкетой! - "гоминдановского шпиона", умиравшего от голода дядюшку Ли. В 29 она, когда прошел слух, что приговоренных к расстрелу не расстреливали, а ссылали на смертельные рудники, не побоялась в очередной раз бросить все и броситься в экскурс по этим смертельным точкам!
2 года поисков! Какие это были годы!... Даже сейчас, если мне снится кошмар - это я опять в одном из тех 9 "почтовых ящиков". В последнем - ее едва не убили, спасла старуха. Спасла, доказала, что искать нечего и направила в Муром на поселок Ивовский: "Там вам будет хорошо, за год квартиру дают, только взрываются, бывает. Не забоишься?". Матушка не забоялась. Когда взорвалась, из лаборатории уволились все. Осталась мастерица и она. Доработала год, и мы получили квартиру. Когда на нас напали 3 бандитов, матушка зарезала их всех, а наутро устроила концерт Ермакову. А вот, когда мы ехали вместе в поезде - боялась поднять на старуху глаза. А когда та повысила на нее голос - мол, не бережешь сына - у мамы задрожали руки.
Ну, да я не том. Когда мы шли к "обиталищу старых ведем", я ждал чего-то вроде избы бабы-яги с тыном из скелетов и черепом над входом, а, оказалось - беленькая хатонька, вишневый сад вокруг, полоска малины вместо ограды... Ягоды спеют, рыба в близлежащем озерке плещется... Внутри три небольшие комнатки - спаленка да кухонька, да... светлица? горенка? На окошках - вышитые занавески, на кровати - свежее белье...
- Варьке оставили присматривать... Она из своей банды дежурную выделяет... Графиня, бывает, заезжает, здесь ночует.
- Варь... Ваша Варвара тоже ее боится?
- Варька? - он с недоумением посмотрел на меня, у него даже бороденка встопорщилась. - Ты, чё, не знаешь?.. И впрямь - не знаешь... Ты свою матушку порасспроси... Не-е, тебе Дуська ничего не расскажет. Ну, ладно, захочешь - узнаешь. Только вот: графиню боятся все. Ее боюсь я, ее боится маршал Жуков, ее боялся генералиссимус Сталин. Не добоялся - и не уберегся. Все. - он словно подумал и вспомнил, - Нет, слышал, у нее внучку, в свое время, залетный молодец умыкнул - не побоялся, значит. А графиня боится Варьку. Варька скажет: "Умри", графиня намылит веревку и повесится. Из-за деда твоего, из-за Антона. Ладно, обратно я не о том... Я тебя сюда привел, теперь тебе будет проще, да и все-таки ты - внук Антона... Но если что, самое простое - на ночь костерок разожги... Против разной нечисти самое первое средство... А в крайнем случае - по морде ему, по морде! Антон так одному рогатому очень большое уважение к себе внушил...
Я эту байку слышал неоднократно, но перспектива рукопашной с "рогатым" меня не вдохновляла - дровишек на костер я приготовил, и когда сгустилась тьма, они пригодились. Непонятно, что вызывало жуть в уютной комнатке, освещенной "трехлинейкой" - керосиновой лампой на три свечи, но я не усидел - выскочил во двор, и только веселое потрескивание костра успокоило расходившиеся нервы. С тех пор я без костра не засыпал. До визита Гали. После ее ухода мне было не до смешных страхов.

Утром, завтракая у косарей, делиться с дедом Евсеем новым своим приключением я не стал, а он ни о чем не спросил. Хотя, судя по тому, как он время от времени на меня посматривал, выглядел я достаточно взъерошено.
Самочувствие мое соответствовало моему виду. Ехать в 8-ую бригаду я откровенно боялся. Что сегодня выдумают сумасшедшие девицы? Какими глазами глядеть на Галину?! Как себя с ней вести? Как себя вести со всеми остальными? Ах, как это все было страшно! И каким сладким был этот ужас!
На поляне была одна Галина. На дальнем конце поляны.
Из трех вариантов:
1. быстро разгрузиться, сделать вид, что не заметил ее, и смыться;
2. быстро разгрузиться, сделать вид, что абсолютно некогда, махнуть издали рукой и смыться;
3. разгрузиться, пойти к ней, а там - будь что будет -
несносный гасконец при угрюмом молчании Конана и ехидном - Люсьена, настоял на последнем пункте. А когда на мое "Здравствуй", она ласково улыбнулась, то оказалось, что нет никаких вариантов - осталось одно лишь: я положил руки на ее голые плечи.
Но она высвободилась из моих нелепо протянутых рук:
- Нет. Все, Сашенька, все.
Я сразу остался один. И сразу нестерпимо захотелось домой. Что я нанялся развозить эту дурацкую воду?! Домой! - к своим друзьям, в свою библиотеку! Домой! - и с ребятами на велосипедах на рыбалку с палатками и надувными лодками! На неделю! на Глубокое озеро! И чтоб никаких девок!
Но сейчас-то конкретно что делать? Конкретно, что делать с руками?!
- Не обижайся! Ты мне так нравишься... Ты как ангелочек: глазки голубенькие, ротик красный, а сам - светленький-светленький... И ладони у тебя - мягкие-мягкие... У меня и то грубее. Я не хочу тебя обижать.
- Но почему?..
- Нельзя тебе больше со мной. А то ты влюбишься, а когда уедешь - тебе будет плохо, очень плохо без меня.
- Что же делать...
- А ты очень хочешь?
Очень ли я хотел? Хотелось мне тогда только одного, чтоб весь этот - уже совсем не сладкий - ужас, наконец, закончился, чтоб глаза мои больше не видели ни ее, никого другого из их банды, ни "ридны Крайны" - домой, домой! Сначала к матери, если ей так надо - пусть остается, а я - домой! И если я что-то там говорил, спрашивал, отвечал, то только потому, что не знал, как прекратить этот бред, куда пристроить руки, как повернуться - и к черту! к дьяволу! домой!
- Хочешь? Да? Так тебе надо разбить наши встречи.
- Что? - "Какие встречи? Что разбивать? Чего ей от меня надо?!"
- Понимаешь, тебе все будет можно со мной, но только после другой девочки.
- Что? - "Какой - другой? Что "можно", как это - "все"?"
- Тебе Шурка нравиться? -"Шурка?!" - Видишь тропинка? Она ведет к озеру. Там Шурка сейчас купается. Одна. Голая. Тебе ничего и делать не надо будет. Ей самой хочется. Я знаю. Ты только подойди к ней, и все. Беги, а? А я вечером приду. И ты мне все расскажешь. - она взяла меня за руку.
Она взяла своими теплыми ладонями мои нелепые, внезапно заледеневшие руки и повела к опушке леса, к тропе. Я бы, может, еще и вырвался, но от осин потянуло болотистым запахом, и то ли набежала слеза, то ли просто потемнело в глазах - ослепило солнце? - мне пришлось тряхануть головой, чтобы прочистить мысли. Да какие там мысли!...
- Беги. Главное не останавливайся. Беги! - подтолкнула меня Галя.
И я побежал. Главное не останавливаться! Бежалось легко. Тропка была хорошо утоптана и вела под уклон. Ветви деревьев вверху переплетались, но тропинку не перекрывали. И я бежал, набирая скорость. Я умею бегать под уклон. Тут надо не тормозить и повыше поднимать ноги. И главное не останавливаться!
Шурка уже не купалась, уже загорала - или там обсыхала, но действительно голой. И выбежал я прямо на нее.
Если бы она завизжала, я, наверное, с той же скоростью побежал бы наверх. Но она сделала перепуганные глаза, кое-как прикрылась платьем и осипшим голосом проговорила:
- Ты чего?
А у меня в голове все звучало: "Главное не останавливайся!" и еще: "Она сама хочет. Я знаю." И я никак не мог от зябкого чувства подкрадывающегося тумана...
Хочет? Я вдруг увидел, как дрожат ее сжимающие платье пальцы, как совсем побелели ее блеклые губы, как раздулись ноздри. - Не все ли равно! Я нагнулся и потянул платье к себе.
А она закрыла глаза и разжала пальцы.
Шурка сидела почти в той же позе, что и вчера. Но тогда это был бестолковый задор, а сейчас вся ее фигура выражала такую же бестолковую покорность. И если вчера вечером с Галиной все покрывал розовый туман, то теперь рассудок четко фиксировал и то, как она закусила губу, и то, как у нее под моими пальцами отвердел сосок и то, как она, подчиняясь, моему колену безвольно раздвинула ноги, и только тут неожиданные, странные, острые ощущения загасили ненужные мысли.

----------------------------------------------------

Костер уже давно разгорелся, уже искры под лихорадочный треск сучьев уносились в бархатную тьму неба, уже от его жара было больно сидеть рядом, а я все подкладывал, подкладывал дрова и никак не мог остановиться.
Нет, мне не было страшно, не ночные страхи выгнали меня из заклятой когда-то "старыми ведьмами" хатенки. Я никак не мог успокоиться, понять, что происходит? Что все это значит?! Ну, ладно Галина: захотела и соблазнила приглянувшегося мальчишку - ангелочек! - но Шурка-то, Шурка!
Я ничуть не обманывал себя, я превосходно понимал, что с Галиной всей моей прыти хватило только на то, чтобы не убежать, но Шурка!
Я опять и опять вспоминал ее испуганное лицо, вспоминал, как она вся сжалась, увидев, что я потянулся к ней, как закрыла глаза, как разжала пальцы.
Вот платье медленно сползает с нее, и я вдруг осознал, что она видит, со стороны видит, не своими прикрытыми дрожащими веками глазами, а моими - "глазки голубенькие - ангелочек!" - глазами свое постепенно раскрывающееся тело.
И я тоже почувствовал, как она ощущает, скользящую по ее телу ткань, чувствует, как платье сползает и открывает груди, и этот мальчишка смотрит на них, и зябко поежились голые плечи, а ткань ползет уже по животу, и нет никаких сил удержать ее, и открываются бедра - стыдно-то, стыдно-то как! - а ткань ползет, долго-долго ползет по ногам, а он все смотрит, и опять шевельнулась рука, чтобы схватить, задержать, натянуть на себя платье, но опять не хватило ни воли, ни сил...
Ничего она тогда не хотела! Но если не хотела, тогда почему?! Ведь стоило ей пальцем пошевельнуть, оттолкнуть, завизжать - и только бы меня и видели, а со стыда в самом деле пришлось бы уезжать домой. Но не было, не было этого! А потом... Потом началось совсем другое... И что мне теперь было делать с этим другим?..
Вот Шурка, вот бестолковая!

- А зачем такой большой костер? Тебе холодно? Может, страшно? Посмотри-посмотри на меня... Вот оно в чем дело: тебе не холодно, тебе смутно. Зря. Шурка не жалуется, даже наоборот. Ей все понравилось, ей ты понравился. А тебе? Тебе Шурка понравилась? Рассказывай-рассказывай!
И я рассказал, как выскочил на нее, как она скрючилась и прикрылась платьем, как я не знал, что делать, и потащил за платье, а она отпустила его. А я опять не знал, что делать дальше и дотронулся до ее груди, а она вдруг расслабилась, разогнулась и опустилась на землю.
Я рассказал, как страшно было сделать что-нибудь не так, не по правилам и оказаться в глупом положении, что она будет смеяться, смеяться будут другие, кому она расскажет о нас.
Я рассказал ей почти все. До конца. Как Шурка вдруг заснула.

- Но Шурка-то, Шурка! "Я и сделать ничего не успела. Он набросился на меня, как лев хищный!". Вот бестолковая. Она очень подробно все рассказала. Нет, ты все сделал, как надо. Все это признали. Завтра у нас тебя ждет сюрприз. - Галина замолчала, а когда продолжила, тон голоса ее изменился, - Да и заметил-то ты все, и запомнил-то ты все. И рассказываешь интересно - заслушаешься! - в ее голосе явно зазвучала враждебность, и я опять растерялся: теперь-то что не так?
Я все утро был сам не свой из-за предстоящей с ней встречи, потом перенервничал днем - из-за нее же! - а вечером напала непонятная тоска - никогда такого со мной не было! Я так ждал, что придет она - умная, взрослая, добрая, все объяснит, успокоит, а она опять загадки загадывает! Нет у меня сил сегодня их разгадывать! Провалитесь вы все!
Я вскочил, хлопнув дверью, забился в свою конуру и упрятал голову под подушку. Оставьте меня в покое!
Не оставили. И сквозь подушку было слышно, как заскрипела дверь, были слышны неторопливые, уверенные шаги, и уж никакой подушкой не укрыться, не спрятаться от ее ласковых рук.
- Обиделся. - ее ладонь забралась мне под рубашку и прошлась по спине. - Обиделся, уже и обиделся... А мне не обидно было слушать, какой ты ласковый, как ты ее целовал "вот сюда, сюда и сюда. И сладко-сладко - вот сюда." Ты зачем ее целовал вот сюда?! Нет, ты обернись, посмотри! Зачем? Меня ты вчера почти не целовал совсем, а ее "сюда и сюда!" Почему, говори, почему?
Одна ее рука указывала на место, которое я не должен был целовать у Шурки, а другая... Другая, легко касаясь моего тела, рисовала овалы, спирали, треугольники...
- Не знал, что делать, как делать. Что можно, а что нельзя. И как ты вчера со мной, так и я с ней. Чтоб наверняка.
- Чего?! Как это "наверняка"?
- Ну, чтоб все было по правилам.
- По правилам?! Ты хорошо учишься? Наверное, отличник? Так вот запомни, другую таблицу умножения. Дважды-два: никогда никого ни с кем не сравнивай - и упаси тебя Боже вслух! Трижды-три: никому не рассказывай, как у тебя было с другой! Пятью-пять Вообще не говори своим девочкам о других девчонках! Не нужны нам другие! Я - с тобой рядом, значит, никого больше!
- Но ты же сама попросила!
- Я - женщина. Мне все спрашивать можно, а ты - мужчина, и не смеешь - не смеешь! - на такие вопросы отвечать!

Как это прозвучало: "Ты - мужчина"! И она стала не только моей первой женщиной, она стала первой, сказавшей мне эти гордые слова: "Ты - мужчина". Я едва не потерял нить разговора. Даже голова перестала болеть. Я притянул ее голову к себе и шепотом спросил:
- А что же делать?
- Чем же ты только в школе занимаешься! Только таблицы учишь? Тебя там твои одноклассницы хоть чему-нибудь научили?
Я, было, раскрыл рот, я хотел сказать, что никаких одноклассниц у меня не было, была любимая учительница, что все знали об этом и поэтому... но ответить ничего не успел.
- Ты что, опять мне про своих девиц рассказывать хочешь?! - возмущенно зашептала она.
- Но ты же...
- Мало ли что говорит тебе девушка?! Ты сам не можешь догадаться, как закрыть ей рот? Целуй, немедленно целуй! И в губы, и сюда, и сюда, и всюду!
Но чтобы поцеловать ее сюда и сюда, а потом - всюду, пришлось снять с нее "вот это и это, а потом все остальное", а когда после некоторого затруднения с одеждой было покончено, она пальцем стала показывать, куда я должен был ее целовать. Моим пальцем. И я целовал. И сюда, и сюда, и сюда тоже... И даже сюда... И повсюду.
А в распахнутое настежь окошко ярилась луна. Ее лучи словно приобрели вещественность: они не просто освещали комнату, кровать, лежащую на ней голую женщину, мои руки - они, как мои пальцы, поглаживали ее кожу, они вместе с ее руками касались моей спины, моего лица, моих рук, и не от их ли неосязаемого прикосновения начало покалывать в затылке?... Или это дурманили ароматы раскрывшихся ночных фиалок? Или это цикады совсем сошли с ума, пытаясь пересвиристеть друг друга, и теперь взялись за меня?... А Галя... у Гали были закрыты глаза, она словно чуть улыбалась, словно о чем-то задумалась и вдруг прошептала:
- Сластена...
И на этот раз у меня действительно мурашки забегали по коже: любимое присловье моей матушки... Когда мы вместе, когда она угощает, лакомит меня, когда она рассказывает что-нибудь о себе, когда я о себе рассказываю все.
- Сластена... Ну какой же ты сластена... Любишь конфетки?... Ириски или шоколадные?.. "Кис-кис" или "Зол-лотой ключик"... Слас-с-тена... Сласте-е-ена...
А паузы между словами становились все длиннее, а слова звучали все протяжнее и протяжнее...
Она все водила моим пальцем по своему телу - и там, где я целовал Шурку, и там где - нет, но Шурка... До Шурки не надо было дотрагиваться, чтобы она поняла, куда я хочу коснуться губами. С зажмуренными, с силой закрытыми глазами, она шестым чувством угадывала, куда я тянусь губами и вытягивалась, выгибалась им навстречу, сама поворачивалась и снова изгибалась, и не надо было теперь уже мне указывать, где она ждет моих губ и чего она хочет от моих рук. И не надо было мне никуда спешить, и не надо было мне что-то объяснять. И не надо было ей что-либо спрашивать, а мне на что-то отвечать. И сыпались на нас розы, маргаритки и левкои. И было слаще меда тело ее...

-----------------------------------------------------------

А потом она устроилась на моих коленях, укрылась моими руками и заснула.
И этого я не знал! Я и предположить не мог что она вот так, только что едва не плакавшая, только что взахлеб дышавшая, может вот так провалиться в сон. Я не знал, что мои колени, затекавшие от любой ерунды, могут выдержать, могут уместить на себе такую не маленькую девицу, а мои худые голые руки - согреть ее!
И я не знал, что делать. Я только что шептавший: "Сашенька, Сашенька..." - теперь молчал, чтобы не разбудить ее, я боялся пошевелиться - чтобы не разбудить ее, я думать боялся, чтобы не разбудить... И похоже задремал сам. Я-то думал, мне-то казалось, что только на секунду прикрыл глаза...
Когда их открыл - она сидела напротив. Ее ноги, как и у меня, были скрещены, колени широко раздвинуты встороны, коротюсенькая легкая юбчонка почти ничего не прикрывала, но я больше присматривался к зеленоватым, украшенным то ли резьбой, то ли вышивкой босоножкам с такого же цвета перевязками, доходившими чуть ли не до бедер. Солнце плясало в ее длинных рыжеватых прядях, ветер плескался в ее кудряшках - и она морщилась, когда очередная прядка заслоняла ей глаза или щекотала губы... Она слегка наклонившись, смотрела на меня, на спящую у меня на коленях Сашеньку и улыбалась. И сквозь нее чуть просвечивало озеро. "Куда она смотрит?" - скосил я глаза - у девчонки на ногах перевилась гадюка. Но я спокойно знал: "Сплю".
Когда я снова открыл глаза - был один. Лежал на песке, укрытый каким-то покрывальцем. Саши не было. И весь пляжик истоптан следами ступней. И я не нашел ни единого следа диковинных босоножек.

А она все рассказала.
Вот Шурка, вот бестолковая!

4. Томочка

                            В темных покрывалах летней ночи
                            Заблудилась юная принцесса.
                                                        Н. Гумилев

Томочка, девочка моя далекая! Где ты? Как ты? Помнишь ли, вспоминаешь ли меня,

вспоминаешь ли теперь наше лето? Как плакала ты, как твердила, что навечно запомнишь его... Прошли только годы, не вечность, всего лишь годы - так помнишь ли? Или, наконец, забыла? И быльем поросло наше поле... Вспоминай же меня, вспоминай, как я вспоминаю тебя - нежно и... редко.

На следующий день 8-ая бригада ждала меня в полном составе. И, Галя оказалась права, было, чему удивляться. Ибо только она выглядела по-прежнему - приветливой, заботливой хозяйкой. Но остальные!
С гордым видом сидела, нет, - восседала на охапке сена Шурка.
И уже не казалось, что близнят много. Одинаковые, в одинаковых платьицах, с одинаковыми голыми коленками - они теперь смотрели на меня с одинаковым восхищением.
И даже Наташа, ослепительная Наталья, и та окинула меня заинтересованным, оценивающим взглядом.
И только Томочка...
Она тоже была здесь, но молчала, даже не поздоровалась.
- Вот Сашенька нас сейчас и рассудит. - улыбаясь повела меня к их кружку Галина.
Они вручили мне шесть открыток. Розы.
Про это сумасшествие я уже знал. Вся женская часть Ивантеевки от 5 лет до... до замужества - все собирали открытки с цветами. Матушка смеялась над ними, а я их понимал. У нас на Вербовском, все мальчишки собирали спичечные этикетки. У меня самого было около 700 штук.
- Скажи, какая лучше?
Шесть открыток. Алая роза. Белая. Черная. Пурпурная. И две открытки с переплетением розовых.
Я отшутился:
- Розы разные нужны, розы разные... - поднял глаза и наткнулся на взгляд Томы, и в ее взгляде было столько ненависти, столько презрения, что у меня оборвалось сердце, я оборвал треп, взгромоздился на телегу и поспешно ретировался.
По дороге я пытался убедить себя, что мне плевать на нее, что у меня есть Галина, что все я сделал правильно - вон как ко мне переменились Оля-Лена да и сама Шурка... Но что мне бестолковая Шурка!.. Ни странный взгляд Наташи, ни даже страшные события на полном отчаявшихся людей плоту из очередного тома Майн Рида не помогали отвлечься.
При чем здесь эта девчонка? Никогда мне такие особенно не нравились, да и здесь - разве может она сравниться хотя бы с любой из сестер, не говоря уже о других?!
А раз так, то плевать мне на нее, и я знаю, как мне себя вести. Больше она меня врасплох не застанет. Я буду делать, что хочу, а на испепеляющие взгляды есть надежная защита - встречное высокомерие, смех - этому мы уже научены, мы это уже проходили. Кое-чему и мы в школе обучались! Вот еще раз встретимся и тогда посмотрим...
Встретились мы раньше, чем я думал - вечером в библиотеке. Едва я вошел, как Андрей Васильевич воскликнул:
- Томочка, иди сюда! Я представлю тебе моего самого активного читателя. Да-да, теперь, когда ты своими посещениями меня не балуешь, мой самый лучший читатель - вот этот молодой человек. Иди сюда. Я вас познакомлю.
Из-за книжных полок показалась Тамара, но в каком виде! Я привык ее видеть, то в выцветшем сарафанчике, то в старом выцветшем трико и такой же выцветшей маечке, а тут...
На ней было ослепительно белое платье. Волосы, обычно стянутые в узел, свободными волнами лежали на плечах, Глаза подведены. На ногтях - лак... И пока старик-библиотекарь, явно гордясь своей красавицей-читательницей, подводил ее ко мне, я почему-то лихорадочно вспоминал: был ли маникюр у нее утром? У Натальи был точно. У Галины был: я вечером целовал ее пальцы (еще подумал: "есть такой виноград - дамские пальчики"). У Шурки точно не было. Не было, можно считать, и у сестричек - был старый, облупившийся. А у Томы? Не помню. Да и зачем мне это помнить?! Я просто растерялся, ведь я готовился к боевым действиям с замухрышкой, но Золушка уже собралась на бал, и теперь принцессой шла ко мне, улыбаясь и протягивая руку:
- Мы ведь еще не знакомились! Тома.
- Саша, - ответил я, мужественно пожав ее, но Томочка не торопилась отнимать свою ладошку.
- Э-хе-хе, молодой человек... Так приветствуют своего друга, боевого товарища, а девушке, смею сказать, очаровательной девушке, руку целуют...
Тома с улыбкой смотрела на меня: слабо?
Как же девчонку меняет одежда! Сколько раньше я ее видел, всегда в ней чувствовалась скованность, внутренняя напряженность, а вот вымыла волосы, подвела глаза, накрасила ногти - и пожалуйста, я для нее уже мальчишка, у которого наверняка храбрости не хватит ей поцеловать руку!
Два дня назад точно, я бы умер, но не решился на такое, а теперь я знаю, как это делается. Я тут последнее время только тем и занимаюсь, что целую всех и всюду!
- Браво, Саша! И не надо краснеть. Вы были великолепны. Представляешь, Томочка, Саша, совсем как ты, совсем недавно: берет сразу по три-четыре книги и через два-три дня их уже возвращает. При этом беседа с ним вполне убеждает, что он все прочитал - и внимательнейшим образом! Правда, я не думаю, чтобы его преподаватели рекомендовали ему именно эту литературу на лето, но ведь даже Пушкин признавался, что он:
"Читал охотно Апулея
А Цицерона не читал..."
Старик ворковал не останавливаясь. А я почти не слышал его. Мне было не до него, не до Пушкина, не до Цицерона с Апулеем. Дело в том, что Тома так и не убрала свою руку. И теперь крепко сжимала мою. И большим пальцем слегка водила мне по ладони. Никогда бы не подумал что из-за такой малости может кружиться голова.
- Ну, а ты, что выбрала? - обратился он к Томе.
Ей понадобилась определенная ловкость, чтобы передать Андрею Васильевичу обе книги, не выпуская моей руки.
- "Итальянская новелла эпохи Возрождения", "1001 ночь", - да, это тоже не Цицерон, - я тогда не понял, почему смутилась Томочка. - А вы, молодой человек, сегодня будете выбирать?
И я совершил еще один героический поступок. Я попросил Тому:
- Ты меня подождешь? - и опять не понял, чему улыбнулся старик, обменявшись взглядом с девушкой.
- Конечно, - ответила она. Отпустила мою руку и устроилась в кресле. Из помещения библиотеки мы вышли вместе.
- Твоя телега здесь?
- Сила Силыч не любит, когда его, как служебного коня, используют в личных целях. Я пришел пешком.
- А где он?
- Пасется.
- Где? - в голосе ее послышалось раздражение. Послышалось?
- Около сторожки. Там же не косили. И вода рядом.
- Знаменитая сторожка...- нет не послышалось. Явно обозлилась на что-то. Или на кого-то.
- Чем же она прославилась? Ты там была?
- Нет!
- Хочешь, покажу? - я опять ничего не понимал. Чем вызван сарказм по отношению к моей бедной обители? Почему пять минут назад она улыбалась мне, если шесть часов назад ненавидела? Чему сейчас изволит гневаться, если пять минут назад улыбалась? Ведь и ей явно было хорошо со мной пять минут назад, когда мы держались за руки? Держались за руки? И я взял ее за руку чуть выше запястья. - Идем?
Из опыта неспешных, сложных школьных взаимоотношений я уже знал, что можно интонацией, взглядом сильно расширить смысл произнесенного. Вот и сейчас словами я попросил ее: "Идем?", а всем прочим - то, что не решился произнести. И увидел, почувствовал, как она оттаивает, как расслабляются ее руки, как распрямляются брови и, наконец, она улыбнулась:
- Я только книги положу. Встретимся у большого дуба. Ты знаешь, где это?
- Да.
- Уже? - опять непонятная мне нота сарказма.
- Я же мимо него каждый день прохожу.
- Как же, конечно... Ну, иди. А мне Андрею Васильевичу два слова сказать надо.
И я вышел из клуба. А пока шел - вспомнил, как вчера ночью выговаривала мне Галина:
" - Ты же знал, что я приду, почему я не вижу цветов?!"
" - Так их кругом, сколько хочешь!"
" - Что кругом, то не считается: ты же мне их не дарил."
" - А зачем тебе они?"
" - Дурачок, они тебе нужнее."
" - Как это? "
" - От цветов девушки добреют, тают и делаются ласковыми-ласковыми. Ты хочешь, чтобы я была с тобой ласковой-ласковой?"
Зачем добиваться того, что дается даром? Но сейчас был другой вариант.
Я встретил ее таким букетом ромашек, что она ахнула, обхватила стебли обеими руками и зарылась в цветы лицом.
- Не пахнут...
Вот тебе, Господи! Опять не угодил. Цветы не пахнут!
- Это же ромашки! Они вообще не пахнут! Да и твои духи перебили бы любой запах.
- Не нравятся? - встревожилась моя девочка.
- Наоборот... Словно серебряные колокольчики перезваниваются...- она оторвалась от цветов и взглянула на меня, - А у тебя все лицо в пыльце...
- "Словно звенят серебряные колокольчики"... У нас так никто бы не сказал... Вытри...- и она подняла лицо.

Стой! Остановись! Еще мгновение и будет поздно! Зачем тебе она - вздорная изломанная барышня?! К тебе вечером придет Галина. Ты сам когда угодно и что угодно можешь делать с Шуркой, и каждое мгновение с ней тело твое будет помнить всю жизнь. Или вспомни, с каким обожание за тобой сегодня следили очаровательные мордашки близнят. Ну, вспомни Наташу! Ослепительную Наталью! Как она на тебя сегодня смотрела! Даже с ней тебе будет проще. Стой! Не надо!

Куда там! Меня не остановил даже рок Империи... Я придвинулся к Томочке и уперся в ее руки, сжимающие, обнимающие мой чудовищный букет. " И угораздило меня насобирать столько!" - мелькнула мысль и сразу пропала, ибо возникло новое затруднение, более серьезное: у меня не было носового платочка. Ни одноклассницы, ни моя родительница меня к такому излишеству еще не приучили, а сам я в ситуации, где он требовался не по своему объявленному назначению, не попадал. Сейчас - впервые. Да даже утром я о нем и не вспомнил бы, но бал уже начался, 12 часов еще не пробило, и передо мною стояла принцесса!
Какая там принцесса! Передо мной стояла изревновавшаяся перепуганная своей решимостью девочка в маминой косметике, но что в этом понимал 15-летний мальчик?! Разве он мог предположить, что ей уже лет 10 рассказывают сказки про него. Что она наизусть знает все его битвы, все победы, что в них замалчивая и роль матушки, и дяди Федора, и дядюшки Ли, наконец! Разве мог он подумать, что сам в этой глуши казался начитавшейся романов девушке юным принцем из дальних стран? Конечно, нет! Но он понимал другое, ну не понимал - чувствовал, он знал, он уже тогда, в ту секунду был уверен, что на всю жизнь, как фотографию, как моментальный снимок, запомнит ее обращенное к нему лицо. Потом, спустя годы, он поймет, он узнает, что вот так мужчины дарят первый раз цветы женщинам, без которых не смогут жить, так женщины дарят свое лицо, так девочки дарят себя.
Я коснулся ее лица, и все мысли обо всех платках повылетали из моей головы, ибо она поймала мое движение. Нет, она не прижалась щекой к моей руке - она поддержала ее. Так тонюсенькими щепочками поддерживают только зачинающийся костер, так укрывают ладонями свечу - и вот так же я укрыл ладонями ее лицо.
И ромашки одна за другой начали сыпаться нам на ноги, а потом и весь мой огромный букет рухнул на землю: она обняла меня.
И тотчас же ее горячечные губы снова разбудили память о том, первом поцелуе, о том, затянувшемся объятии, о том полудне, и о другом полудне, и о том, что за ними последовало, о Гале, Шурке, да ведь она и сама тогда тоже лежала среди других, и я ее помню - всю! - и сейчас ее груди,- я их помню! - как тогда, прижались ко мне и волновали, дразнили больше, чем ее губы - совсем не умеет девчонка целоваться! И нет в ней ничего - ни стати Галины, ни сумасшедшей нечеловеческой чуткости, отзывчивости Шурки! Ничего в ней нет! Зато все есть во мне. И не надо мне ничего, если воля ее растаяла, растворилась в моей воли, если воля моя отрешилась от разума моего и слилась древней волей мира, и не было для нее слова "нельзя"! И я чуть ли не с удивлением следил, как эта чужая воля управляет моим послушным телом. И эта - чужая воля заставила меня расстегнуть ей платье. И эта - чужая воля заставила ее, чуть отстранившись, спустить его на землю. И не наша чужая воля потянула нас вниз, на цветы ... А там...там...
Потом она плакала.
Все для меня было впервые тем летом. Такие слезы - тоже. Я знал, как плачут дети: "Нехороший! Нехороший!" - и убегают. Я помнил, как плачут от унижения и боли - и уходят. А вот такого, когда захлебываются от рыданий и прижимаются, и цепляются, как за последнюю опору, цепляются за обидчика, такого со мной еще не было.
И я не знал, что делать. Оправдываться? - в чем? Утешать? - как? Еще никто никогда не просил утешения у меня, наоборот, я - у мамочки да и то давным-давно: года три назад... Я уже забыл, как это делается... И ничего не приходило в голову кроме вчерашнего Галиного: "А не знаешь, что делать - целуй!". И я целовал. Целовал ее в заплаканные глаза и в мокрые щеки и шептал тихо-тихо, одними губами, одним дыханием:
- Ну что ты, Томочка... Тамарочка ... Тамара... Царица моя... Томочка, успокойся... Я люблю тебя... - и опять целовал, и губами собирал ее слезы, и опять шептал - Томочка... тростиночка.... Томочка... я люблю тебя...
Сколько раз потом, спустя годы ты просила, требовала: " Успокой меня, утешь, ведь ты можешь. Помнишь, ведь ты такие слова тогда нашел, вспомни их!"
Да я их помню. "Томочка, успокойся, Тамара, я люблю тебя, царица моя..." - нет в них ничего особенного, и не помогут они больше. Ведь увяла давно та охапка ромашек, дотла сгорело наше сумасшедшее лето, и не принц мы друг для друга с принцессой, ведь давно уже нам не по 16 лет...
Но Томочка! Я люблю тебя! Царица моя, где ты?! Ведь нельзя же нам друг без друга!.. хоть и плохо получается, когда вместе...
Томочка... тростиночка... царица моя...
--------------------------------------------

А вечером ко мне пришла Галя.
Появилась она поздно, уже даже не вечером, ночью. Но хоть давно уже давно теплый мрак заволок землю, цветущие поляны, выкошенные луга, разнеженные перелески, уже давно цикады вместе со сверчками начали свой концерт, а я все не спал. Я не мог понять, что со мной, что мне не дает уснуть? Торжество? Совесть? Ведь одни книги утверждали, что я должен гордиться новой победой, другие - стыдиться, что совратил девушку. А я? Что чувствовал я? Торжество? И близко нет!.. Чем гордиться-то? Рыданиями любимой? От чего ликовать? От полученного наслаждения? Какое там наслаждение! Я еще отчетливо помнил ошеломляющее воздействие ее первого - моего первого! - поцелуя, а тут... Она совершенно ничего не умела: ни движением тела помочь мне, ни хотя бы правильно лечь. И приходилось самому поворачивать ее, самому разбираться в особенностях ее анатомии, и все было и неловко, и неудобно. А в ушах звучали вчерашние Галины уроки: "И не суетись! Никогда не суетись! Никогда!". Хорошо ей было говорить! А тут коленки кололи ромашки, и я с ужасом думал, какого же ей, но ей, кажется, было не до таких тонкостей, ведь явно гораздо большую боль причинял ей я, но она то ли была в шоке, то ли просто решила вытерпеть все, все мои исследования и издевательства, а самому прекратить, оборвать, встать и уйти тоже стало совершенно невозможно!
К тому же мы ведь не успели даже отойти подальше от тропы! Мало ли кого сейчас понесет прогуляться! В общем мне было не до наслаждения.
И было бы наверное совсем плохо, если бы не ее слезы, если бы не ее объятие, в котором было и прощение за что-то и просьба чего-то - с трудом формулируемого словами, но ясно понимаемого сердцем. Если бы я не нашел единственных слов или единственных интонаций...
А может, это она нашла единственный выход, единственный достойный финал затруднительной мизансцены?
Но были ее закушенные губы, были ее неотрывно глядящие на меня, наполненные то ли физической болью, то ли физическими слезами глаза, и - руки, обнимающие, не отпускающие меня руки...
И воспоминание о страдании в ее глазах и не отпускающих ее руках не давало мне уснуть. В их противоречии было что-то, чего я не мог понять, разобраться! И потом ее слезы... И потом еще одно, самое непонятное, ее - ее! - торжествующая улыбка...
Ну то, что она заставила меня поклясться, что никому, никогда, ничего о ней не расскажу и не намекну даже, это конечно... А вот остальное...
Вот она с требовательным восторгом спрашивает:
- Ведь все произошло в цветах? Правда?! Все - в цветах?!
" Да ты на свою спину посмотри!" - хотел было ответить я, но словно Галя под руку толкнула, я просто поцеловал ее, не Галю, конечно, - Томочку, начал опять целовать ее царапины, отметинки, губами снимал прилипшие белые лепестки ромашек. А она в ответ обернулась и попросила, нет, приказала:
- Уходи. Немедленно уходи. Сейчас же. - и в тоне ее просьбы было столько напряженности, столько страстной требовательности, что мне ничего не оставалось, как встать и уйти.
Но объясните мне, что случилось?! Почему она прогнала меня? И кто мы теперь друг другу? Еще возлюбленные? Уже враги?
Я ничего не понимал. И не мог заснуть.
И тут так знакомо заскрипела дверь, послышались такие знакомые шаги, такой знакомый голос, такой знакомый "платья задыхающийся шорох", и всё стало так просто.
- Он притворяется, что спит, а мы притворимся, что ему поверили, притворимся, что не будем будить его. Но он притворяется, что только что проснулся... Притворяется, что обнимается... что целуется... нет, насчет этого он не притворяется... Только целует не там - ниже, еще ниже... неужели не запомнил? - она очень любила, когда целуют бедра... Особенно две родинки на полоске сгиба ноги...- так... еще... еще... хорошо-то как с тобой... маленький ты мой, сладенький... Сластена.... Сластена...

Наверное, я очень бы волновался, подъезжая на следующий день к 8-ой бригаде, если бы ... если бы не спал. Утром, спасибо будильнику, я проснулся, но разбудить меня окончательно сил его не хватило.
Ну, пока еще надо было запрягать, наливать воду, развозить ее по ближним лугам, я держался, но до девушек путь был неблизкий, телега ехала ровно, Васька дорогу знал... В общем, разбудили меня восторженные вопли близнят.
Воду в их бидон мне пришлось наливать под обычные в таких случаях шуточки на тему, что спать лучше по ночам и лучше спать одному, а то, когда вдвоем, то выспаться трудно. Я попытался оправдаться, что, мол, зачитался, но то, что для них было хиханьками-хахаканьками, мне било прямо по нервам, и мои объяснения зазвучали настолько фальшиво, что сестрички зашлись от хохота, и я опять поймал странный, заинтересованный, изучающий взгляд Наташи.
А тут еще угольков в костерок подбросила Галина:
- Да уж не оправдывайся... Скажи лучше, тебе с нею хорошо было? Лучше, чем с Шуркой?
Я краем глаза заметил, как Тома закусила губу. Но придумывать ответ не понадобилось - все повернулись к новой жертве, и Наталья, безмятежная Наталья поинтересовалась:
- Шурочка, а тебе спать не хочется? Значит, тебе так понравилось, что ты решила повторить? Зачем же ты мальчика мучишь?! Ведь он же еще ма-а-аленький...
Шурка оторопела от неожиданной атаки, и пока она соображала, чего это на нее взъелись, как отбиваться, а потом, стоит ли отбиваться вообще, пока все были вроде бы заняты исключительно ею - рядом со мной успели по очереди оказаться и Тома, сунувшая в руку записку, и Галя, шепнувшая: "Уезжай!", и кто-то из сестриц, вставшая у меня за спиной, перекрыв мне отступление.
А Шурка приняла решение. Ее голодные глаза остановились на мне:
- Да, мне понравилось! Но ведь и тебе - тоже?! - она не спрашивала, она напоминала. Напоминала о том, что без всяких слов знали мы оба и - напомнила. И у меня дух захватило от этих воспоминаний. И она шагнула ко мне.
- Сашенька, спасайся! - завизжала Оля (или Лена?), схватила, повернула и подтолкнула меня к телеге, но прежде, чем толкнуть, на долгое мгновение прижалась ко мне, лианой ползучей оплела меня, липкой паутиной прилепилась ко мне, так что я почувствовал и ее острые коленки, и мягкие бедра, и упругую грудь, и руки - чуть позже оттолкнувшие меня - тогда держали и не отпускали...
- Спасайся, Сашенька! - так же завизжала Лена (а может все-таки Оля?), и кинулась наперерез Шурке, и началась свалка, хохот, всеобщий визг, и мне хватило благоразумия учинить поспешную ретираду.

-------------------------------------------------------------

Записка была короткой: " У дуба в 8." И в восемь я стоял у дуба. Минут через десять появилась Тома.
Я по-прежнему не знал, чего мне от нее ждать. Тем более после утренних событий. А она опять пришла очень наряженной и очень напряженной. И опять очень помогли цветы.
Учтя прежний опыт, букет я приготовил таким, чтобы он умещался в одной руке, чтобы он смотрелся и чтобы аромат в нем наличиствовал тоже, для чего пришлось добавить в него какой-то невзрачный кустик. И усилия мои не пропали даром. Правда реакция Томочки оказалась неожиданной: она чуть не расплакалась.
Только много позже я узнал, что данное блеклое растеньице зовется купиной, что незадолго до моего приезда местная старуха-ворожея предрекла моей девочке: "Любовь твоя будет, как купина неопалимая - горящая и не сгорающая". Я узнал, что юная материалистка тут же провела эксперимент, исход которого: горит и не сгорает, стал одним из сильнейших потрясений ее молодости, и пожалуй, не меньшим потрясением было для нее увидеть в моем букетике свой цветок... И что именно тогда она поняла смысл неотвратимого слова - судьба.
- Не могу... Я пришла сказать, что нам не надо больше встречаться, и не могу. Ты - необыкновенный. Все люди, как люди, мальчишки, как мальчишки, а ты - необыкновенный... Вот увидела тебя и не могу... Ни сил, ни разума... Подожди... послушай... не надо... Мне еще рано и нельзя... И я боюсь... А у меня нет сил ни сказать тебе "нет", ни сопротивляться тебе... Это я люблю тебя?.. Но если еще такое случится, я больше не приду. Не придти у меня сил хватит... Ну вот, я и сказала.
Так я впервые услышал обращенные ко мне слова "я люблю тебя". И хоть она не утверждала, а спрашивала, они оглушили меня. Я поверил им, поверил ей. Я поверил ей, что она сможет не встречаться со мной, и вдруг усомнился, хватит ли сил у меня не видеть ее. И эта впервые осознанная зависимость моей вольной воли от другой, чужой, полу-знакомой девчонки стала теперь уже в моей юности одним из сильнейших потрясений.
Впрочем, возвращаясь в свою хибару после свидания, перебирая в памяти его мгновения, я опять и опять думал, опять и опять примеривался к предстоящей неизбежной и довольно скорой разлуке, и почему-то выходило, что быть здесь и не видеть ее - невыносимо, а вот уехать - можно.
Это было непонятно и непонятно было, как же получалось, что любил я Тому, а ждал - точно ведь ждал, что скоро придет Галя. И было непонятно, почему - вместо того, чтобы честно рассказать, как было дело с Шуркой (Тома сдвинув брови и сжав губки, потребовала отчета), я по сути оклеветал честную девушку, представив, что это она - не я, а она меня практически изнасиловала.
- У, зверь хищный! - заставила себя рассмеяться Тома и, словно в шутку, ударила своим кулачком мне в грудь. Больно ударила. И теперь я понимаю, что мне еще повезло: метила она явно в солнечное сплетение, но у меня сработал рефлекс - я подработал корпус, и она на пару сантиметров промахнулась. А что будет, если она узнает о Гале?!
Но откуда-то взявшийся д`Артаньян хлопнул меня по плечу, и подмигнул Люсьен, и громко захохотал Конан, и данная проблема перестала казаться важной.
И тут же тишина обступила меня, и мгла обволокла меня, и ласковая жуть южной ночи укутала меня. Дорогу я знал хорошо и заблудиться не боялся, не боялся и темноты. И тишина, лесная тишина была наполнена знакомыми звуками - отдаленным лаем собак, неотвязным, вязким стрекотанием сверчков, ну, разве что какая-то местная ночная птица поражала слух экзотичным криком - и все же путались ноги, громче билось сердце, учащалось дыхание... Ночь.
Галю мне ждать не пришлось - она ждала меня, и моя комнатуха приобрела жилой вид: потрескивали в печке дрова, чуть пахло дымком, и на плите стоял чайник.
- "Кто-то терем прибирал, и хозяев поджидал" - процитировал я.
- Тебе не нравится? Но сюда же при свете зайти было страшно. Сейчас попьем чаю: я пирожков принесла.
Она подошла, поцеловала - скользнула губами по щеке и принялась собирать на стол.
"Да," - подумалось мне - " она в солнечное сплетение метить не будет".
Об этом-то подумалось, а вот то, когда она так хорошо узнала, что здесь где лежит, вот эти мысли меня тогда не посетили.
Да откуда им было вообще взяться - мыслям?! Ибо вдруг вспомнилось и осозналось: можно все!
Можно тронуть рукой ее грудь, расстегнуть пуговицы - и опять лопнувшим бутоном разойдется на ней платье, открывая незагорелое тело. Можно сжать ей колени и раздвинуть их, и поднять, снять платье, снять с нее все и всюду целовать, гладить, трогать, смотреть, а она будет только шептать, шептать: " Сластена... сластё-ё-ёна... сластё-ё-ёна!.."

5. Алёны.

                            Теней муть и образ смутный
                            Из шести сплетенных рук.
                                                        В. Брюсов

И началось мое сумасшедшее лето. Оно было не очень долгим - недели две-три... Ну, может, три с половиной - четыре. Я не вел дневника, не оставлял записей, и дни сцепились друг с другом, слились друг с другом, как... как волоски в сложной женской прическе, почти неотличимые один от другого, почти неразделимые... и вдруг рассыпающиеся от одного резкого движения...
Днями я спал. Нет, утром, как положено, я просыпался без всяких будильников: уроки дядюшки Ли вдолблены были в меня основательно - запрягал Силу Силыча, ехал к косцам, завтракал, забирался в телегу и... просыпался у родника: Сила Силыч останавливался сам. (Про заговоренный старыми ведьмами родник мне рассказала матушка - якобы вода из него прибавляет сил. Косцы, и бабы сразу узнали вкус и поначалу задавали какие-то глупые вопросы:
- Сам набирал?
- А кто же?
- Так набрал и всё?
- А что?
- Нет, и ничего?
- Ничего.
- Ну, надо же...
Потом расспросы прекратились, но невысказанное "внук Антона" продолжало читаться явственно). Ну, так вот, я набирал воды, забирался в телегу и... просыпался от следующей остановки: на выезде из леса, на последнем повороте, в последней ложбине у очередной бригады - умный коняга знал правила конспирации и честно отрабатывал весь поедаемый им сахар. Я выгружался, получал порцию улыбок, подковырок, получал очередной "туесок", сдавал посуду предыдущего, благодарил, улыбался, отбивался, залезал на телегу, трогался. За ближайшим поворотом, в ближайшем леску, в ложбине распечатывал "туесок" убеждался, что это не какое-то там заварное пирожное или песочное печенье - как было поначалу, а добротный шматок сала, полновесное колечко домашней колбаски или куриная ножка с картошечкой, перекусывал, запивал студеной водицей, брал в руки книгу и... просыпался от следующей остановки...
Объехав всех, после обеда у косцов, я доезжал до своей хатенки распрягал Силу Силыча, добирался до кровати, в которой еще, казалось, пахло Галиной, и засыпал опять... Ни мух, ни слепней, ни томительной жары - блаженство...
В три часа просыпался. Спать еще хотелось, но слишком хорошо - тоже не хорошо... Пробежка на пару км, купание в озерце, 20 минут китайской гимнастики, и я был готов к подвигам. В пять меня ждала Томочка. Да нет, конечно, она - не ждала, ждал я. Но что из того!
Она так толком и не сказала, не объяснила, что для нее уже не приемлемо. Моя попытка разъяснить положение чуть не привела к ссоре. Я успел отработать полный назад, успел по Галиной методике закрыть ей рот своими губами, Тома сгоряча попыталась вырваться, но и это я с Галей уже проходил, Галя уже посмеялась над моей уступчивостью, так что теперь я просто схватил мою девочку за волосы, и целовал ее губы, лицо до тех пор пока она не перестала молотить своими кулачками меня по спине. Опасный момент миновал, но границы допустимости определены не были.
И она пользовалась этим! Она постоянно провоцировала меня, искушала меня, она издевалась надо мной!
Вот мы набредаем на озерцо. Тома сбрасывает туфельки и шлепает по воде.
- Какая вода теплая...
- Давай искупаемся!
- А я купальник не надела...
- Тебе не повезло!
- Да?.. - задумчиво спрашивает она.
Я сбрасываю рубашку, брюки, оглядываюсь - она раздевается тоже! Я прыгаю в воду, через минуту она - рядом. И в прозрачной воде проблескивает ее голое тело, и меня за руки трогают ее голые руки, и до моих ног касаются ее голые ноги, и по моей груди проскальзывает ее голая грудь. А потом она требует: "Поцелуй меня!" и прижимается ко мне голая вся!.. Отрывается: "Хватит!". Тянет меня из воды, неспешно вытирается моей рубашкой. Меня колотит. Она одевается. А я... Я еще минут 10 в палящем южном вечере не могу согреться!
Вот мы целуемся. В облизывании чужого рта для меня тогда (да и долго еще потом) удовольствия было мало, но девочке нравилось, а в "процессе" не казалось вызовом, призывом, зовом, расстегнуть ей кофточку и пристроить руки у нее на груди. Мы целуемся. Ее рука обернулась вокруг моей головы и букетик в ее ладони защекотал мне щеку. Но дело не в прикосновении, не в осязании - запах! В букет я всегда добавлял что-нибудь с отчетливым запахом, и вот тогда этот запах...
В общем опомнился я в очень неловкой позиции: стягивая с Томы белые трусики и сильно нагнувшись...
Я оторвался от букета. Сознание прояснилось. Я очнулся. Резко выпрямился. Тома как стояла, так и стояла: руки бессильно опущены, глаза полузакрыты.
Глаза полураскрыты, но я сомневаюсь, что она что-то видела! "Незрячие с глаза". Я встречал это выражение, но сути его не понимал - тогда понял.
А потом лицо стало осмысленным, и она... она потребовала:
- Надень.
Сумасшествие!
В последние наши дни меж нами разве что не искрило. Напоследок, помнится, у меня сорвало предохранители, и полетела к чертям собачьим вся моя выдержка только оттого, что она положила абсолютно спокойно, в абсолютно нейтральной ситуации, положила мою руку себе на колено.
Она держала мою ладонь в своей и опустила ее себе на ногу. Всего-навсего. Тыльной стороной! Поверх платья! Хотя нет, не на колено. Выше. Много выше.
Мой взрыв оказался неожиданным и для Томы, она отбилась. Чисто рефлекторно, может быть. И в тот вечер мы поссорились. Сумасшествие - оно и есть сумасшествие.

Как со всем этим справлялась Тома - не знаю. Мне было проще. Мы прощались. Приходила ночь. И приходила Галя...
Тома наши свидания обставляла некоторой конспирацией, но секреты в селе не держались, и уже после 3-его - Галя поинтересовалась:
- А зачем тебе Тома? Тебе меня мало?
Я попытался возмутиться, но сложное это занятие - возмущаться, когда рука твоя наполнена ее грудью, когда спина ее выгибается вслед за твоей ладонью, а голос ее исполнен вздохами...
Я хотел убрать руку - она не дала. Я попытался оторваться, но ее руки налились силой, и у меня не получилось... О, я смог бы вырваться! Что мне ее глупый женский захват?! Я мог бы выкинуть эту девку полуоглушенной из комнаты, из хатки. Я смог бы! Не сумел.
Потрескивала свечка, пламя ее плясало у раскрытого в летнюю ночь оконца, и свет от него мешался со светом луны. И комната, убранная Галей, кровать, застеленная Галей, и Галя в этой комнате, на этой кровати, под этим светом...
Я не сумел.
Вместо этого я сжал ладонь. У нее на лбу обозначилась морщинка, и объятие ослабло.
- Подними ноги! - приказал я.
Она открыла глаза, - во, глазищи! - и... и послушалась.
- Не так! - я показал как. Она послушалась!
А теперь получай!
А она слушалась. Она отдавалась. Отдавалась телу, ритму - мне!
- Слас-с-стёна! - стонала она.
- Ещё-ё! - стонала она.
- Б-быстрей! - стонала она.
И я не заметил, когда это произошло. Когда оказалось, что не она поддерживает мой ритм, а я пытаюсь удержать ее, что не она подчиняется мне, а я следую за нею, что не я "наказываю" ее, а она "использует" меня... И мне плевать было на это.
А на следующий вечерок она вошла, огляделась и хмыкнула:
- Как у тебя... обыкновенно.
- А как еще может быть в обыкновенной комнате?
- Это любовная спальня в доме ведем, и в ней ты - как юный принц! Почему же здесь, - она презрительно дернуло губой, - так обыкновенно?!..
Ее "принц"... Словно вошла Марьяна... Вдруг захотелось, чтобы Галина вместо матушкиного "сластена" простонала: "мой п-принц...". Но как попросить ее об этом? О таком же не просят!
- ...будешь моим принцем? - между тем продолжала Галя, и у меня зажало челюсти. - Будешь? - я только кивнул. - Идем, - потащила она меня на улицу, - смотри, что я принесла! У двери стояла кастрюлька. - Вареники с вишнями. Тебе понравится!
Мне понравилось. Их вкус я помню до сих пор.
Весь следующий день я уговаривал себя, что я не должен потакать бабским капризам, что никуда она денется, что в крайнем случае и без нее спокойно обойдусь, что без нее еще и спокойнее будет: у меня при одной мысли, что Тома узнает о Гале, холодело в желудке. К вечеру я себя в этом убедил А потом... Потом, возвращаясь домой, я под обалденной луной нарвал обалденный букет цветов. В хатке разделил его на 2 десятка мелких и развесил их по стенкам спаленки.
Когда Галя вошла, она... у нее... она зажала обеими руками рот, а потом захохотала. Потом она начала целовать меня, но я успел обидеться и не ответил.
- Я опять провинилась? - промурлыкала она. - А ты накажи меня, опять .... Поднять ноги? Так? Она лежала на боку и подняла вверх ногу, вытянув ее в струнку.
"А ничего у нее растяжка..." - мелькнула мысль и пропала.
- Нет. Ну, можно и так, но тогда - вот... другую ногу... вот так.
- Откуда ты знаешь - как? У тебя кто-то был до меня?! Твоя учительница?
- Нет! - выкрикнул я. - Перестань! И не трогай Марьяну!
- Тогда откуда? Не из книжек же?!
- Не из книжек - из одной книги.
- И в какой это книге такое безобразие, - она блеснула зубами, - так подробно описывается?
- В "Кама сутре". Она и у вас есть. Правда, тоже на английском.
- Нету! Я бы знала, уж я бы ее нашла...
- Ты не знаешь, где искать.
- Сашенька, я дружу с Андреем Васильевичем и в нашем "спецхране" я тоже все пересмотрела.
- И раздел индийской философии?
- А философия-то здесь причем?
- У индусов шесть основных философских систем, среди них - атеизм, ну и буддизм или йога, к примеру. Атеисты считают, что раз посмертного существования нет, то все от жизни надо взять здесь. Все от пищи. Все от запахов. Все от... от женщины. Вот один из их великих философов и свел весь опыт в "Кама сутру".
- И ты знаешь все шесть систем?
Она, наконец, опустила ногу. Опустила ступню, поставив носок вплотную к голове.
- Нет, конечно. Я только слышал о них. Константин Константинович рассказывал.
- А он кто?
- Библиотекарь.
- Он тебе "Кама сутру" показал?
- Его дядя Федор попросил.
- Федор? Тот самый?
- Если "самый" - значит, тот.
Я, не выдержал - положил руку ей на щиколотку - и вверх, до колена, и вниз по натянутой прохладной коже бедра.
- Так как, ты говорил, надо согнуть ногу, - перешла на шепот Галя...

Но так же нельзя! Неужели она не понимает, что я унижаю ее, что я... я... я трахаю ее!...
Однако, чувство ее покорности, запретности моих действий, ломания этих запретов мутило голову сильнее секса. Впрочем, в сексе-то я разобрался только после армии, а тогда в том сумасшедшем лете с Галей больше запомнилась именно ее покорность, ее послушание самым моим несуразным, диким требованиям, да ее преображение из спокойной, насмешливой девицы в существо, бьющееся в моих руках, стонущее в моих руках, с желаниями еще более постыдными моих прикосновений и, конечно, ее "сластёна...".

Года два назад дядя Федор в одном из зоновских городков пытался объяснить мне, что общего у секса и любви, но как оказалось, так и не преуспел. Федор...
Началось все, когда я пошел в шестой класс. Матушке кто-то сказал, что в 1953 году якобы вышло секретное распоряжение, и отца моего, как и других по расстрельным статьям, вместо прямого исполнения приговора могли отправить куда-нибудь на урановые рудники. Или на ртутные месторождения. Или куда-нибудь еще, где также смертельно. И мы сорвались...
Никогда в жизни, ни до, ни после я столько не дрался. Каждое новое место, каждая новая школа, новый класс в тех страшных зоновских градах и весях - там все начиналось с драки, и почти все дракой заканчивалось. Волчата точили зубы. Драться приходилось за все - за право читать книги, за право хорошо учиться, за право не курить, наконец!
Через недели две-три от меня отставали, но проходила еще пара месяцев, матушка выясняла, что отца здесь нет, и никогда не было - мы перебирались в очередную дыру, и все начиналось заново.
Тогда я не задумывался, каково среди аборигенов - полузверей рабочих и полузверей начальников - приходилось ей. Конечно, к тому времени у нее был уже приличный жизненный опыт, она умела ладить со всеми, стремительно выходить на местные верхи - уже научилась пользоваться, как дубиной, своей красотой, но в тех проклятых местах красота была не оружием, она была заманухой.
Наше путешествие оборвалось бы на второй-третьей попытке, но нас сопровождал, прикрывал, защищал Федор Котельников. Отчества его я не знаю - называл его всегда дядей Федором. Благодаря нему мы продержались 2 года, исследовав 9 точек.
Бывший спортсмен - мастер спорта по боксу, в 1950 год он был арестован за антисоветскую пропаганду и получил за пару несмешных анекдотов 7 лет. До звонка он не досидел несколько месяцев - реабилитирован. За отсутствием состава преступления. В тюрьмах к его спортивному опыту добавился другой - опыт страшных тюремных драк.
Матушка невзлюбила его сразу, но он постоянно умудрялся быть незаменимым. Поначалу, она запретила ему даже приближаться к себе, но как раз в этот момент у меня в школе возникли проблемы - он начал со мной заниматься, и ей пришлось смириться с его присутствием. Ведь, хотя дядюшка Ли многому научил ее, и она все добросовестно передала мне, но она была женщиной, и вся его наука все-таки выходила лишь гимнастикой да фокусами. Драться меня выучил дядя Федор.
Когда началась наша катавасия, она запретила ему следовать за нами, но он наплевал на ее запреты и раз за разом спасал ее, спасал меня, спасал нас. Он знал законы той среды, умел жить среди них - уживаться с ними. А матушка ненавидела блатных - ненавидела их повадку, их выговор, даже их песни:
"- Это они, сволочи, они погубили твоего отца! Он бы перевернулся и вывернулся бы, но они его подставили и продали!
На Федоре зона слишком явно оставила свои отметины - перебитый нос, половины зубов не хватало, левую бровь пересекал шрам, наколки, блатная лексика - он у нее вызывал почти аллергию. Но мой ... ммм... двоюродный отчим быстро учился. Выправил язык, привык быть незаметным в присутствии ее интеллигентных или выставлявших себя таковыми поклонников, задавил свою ревность - бросил курить! - и постоянно оставался и оставался необходимым. Мать обращалась с ним ужасно. Я запомнил, как однажды в вагоне поезда среди толпы народа она в лицо кричала ему:
"- Я ищу мужа, и когда найду - он убьет тебя!
"- Сперва найди.
"- Я ненавижу тебя!
"- А я люблю.
"- Ты - урод!
"- Зато ты - красавица.
Добрая половина моих драк начиналась, после вопросов, кто он нам, и объяснений, что он по ночам делает с моей матерью. Однажды я не выдержал и полез махать кулаками на него. Он просто дал мне по кумполу, выбросил из комнатушки полезшую защищать меня матушку, со смехом спровадил назад вызванную ею милицию, позвонил и заставил утащить ночевать к себе ее подругу, а когда я пришел в себя, то всю ночь объяснял мне, 12-летнему пацану, что такое любовь, откуда берутся дети, и главное - какая между этим связь. И через слово повторял и повторял: "Я люблю ее." - "Hо она - нет!" - "Это она так говорит. И может, думает. Днем. Но я... Я б все равно, может, такого бы так долго не выдержал - свалил бы от вас, но без меня вы здесь сдохнете. Что ж мне тогда - вешаться?" И я знал, что без него мы сдохнем. И видел, что тогда он повесится.
После нашего ночного разговора на следующий день он пошел в библиотеку со мной. Пока я выбирал книги, он поговорил с библиотекарем - хромым горбуном Константином Константиновичем, и тот познакомил меня с индийской философией... А заодно с английским языком.
Федор был с нами до конца. До последней ночи. Я ту страшную ночь благополучно проспал у ее и там быстро приобретенной подруги.

Матушка в очередной раз все выяснила, мы должны были на следующий день уехать - она уже даже знала - куда, но что-то почувствовала, а может, не только почувствовала, может точно знала, что доигралась и отправила меня от греха подальше.
За ней пришли четверо. Одного сразу вырубил дядя Федор, но двое других через минуту вырубили его, и хоть матушка вытащила свои ножи и все это время не подпускала к себе четвертого, но против троих шансов у нее не было. С кровати сдернули ватное одеяло и готовились накинуть на нее, но тут в комнату опираясь на клюку вошла старуха.
Урки не обратили на нее особого внимания и поплатились - экономные, точные, тычковые удары клюкой - в шею одному, в солнечное сплетение другому, в пах третьему... "Как вихрь - только рукава метались, только юбка шумела..."
"- Учили тебя, учили, а все впустую... Почему этот еще жив? - указала она на того, который с самого начала противостоял матушке. - Одно слово, баба. Федору помоги. Это-то хоть сможешь?
"- Кто вы? - только и могла ответить мама. Старуха споро связывала бельевой веревкой бандитов.
"- Федору помоги, а потом уж спрашивай. Да и чего зря языком молоть - нечто подумать лень? Или забыли нас в Ивантеевке?
"- Старые ведьмы! - поняла мать.
"- Из старых я одна осталась. Аннушку немцы... Остальные не старее тебя будут. Ладно, представления и воспоминания отложим до лучших времен. Кто они - догадываешься? И будешь ты Федора в чувство приводить или нет?!
"- Перебьюсь... - просипел пришедший в себя дядя Федор, - Кто вы?
"- Еще один... Авдотья же! А ты не дергайся. Минут пять-десять для нас сейчас не срок.
Матушка не смогла не подчиниться. Она подошла к Федору и под придирчивым взглядом старухи провела комплекс точечного восстановительного массажа.
"- Сначала снимают боль, а потом занимаются всем прочим, а не наоборот. Или ты нарочно? И что ты так Федора не любишь...
"- Мне хватает, что я ее люблю.
"- Тебе этого мало. Но об этом после. Кто они? Что происходит?
"- А кто вы? И кто это их так?.. - Федор не веря себе смотрел на спеленатых громил.
"- Я. - коротко ответила старуха.
"- Этого не может быть. Они даже меня, как младенца...
"- А я уже вышла из младенчества. - хмыкнула бабка. - Повторяю вопрос, кто они?
"- Не знаю. Дуня разворошила муравейник. Трое бугров крепко между собой поспорили насчет того, кому она достанется. Кто-то из них и послал, думаю. Кто точно - не знаю. Один другого стоит.
"- Что ж их спросим. Вода в вашем вагончике есть?

Ведро воды имелось. Урок привели в чувство, но отвечать они отказались - матерились, обещали "пасть порвать" и прочая... Тогда за дело взялась старуха.
"- Времени у нас не так уж и много. Во-первых, может придти им подмога, да и завтра надо садиться в поезд. И чтоб при этом нам не мешали, хотя бы просто отпустили. Раз отказываются отвечать все вместе - спрашивать будем поодиночке. Федор заткни-ка им рты. И скажите оба мне, как смотрите, кто из них посильней, а кто самым слабаком будет? - Федор показал, матушка с ним согласилась. - С кого, значит начинаем?
Оба указали на плюгавого рыжего, дерганного парня, которого сочли самым податливым.
"- Вот с Гундоса.
"- Какие вы неопытные. - не одобрила их старуха. - Хотя, что ей-то допросы вести - ей мужики и так все рассказывают, но ты же вроде воевал, языков, слышала, брал...
"- Я брал их, допросы вели другие.
"- Ладно. Запомни на будущее - может, пригодится. Начинают в таких случаях с самого сильного. Не отвечает - и черт с ним. Его убивают - лучше каким-нибудь зверским способом и переходят к следующему. Из четверых третий, обычно, начинает говорить. Он же видел, что было с предыдущими, и знает, что тот - последующий - точно не выдержит. Вот так. Так что вашим - закончим. - она повернулась к бандитам. - Приступим. Ты! Говорить будешь? Только кивни. Не хочет. Конечно, он ведь сильный. Ну что ж, во имя Твое!
Матушка думала, что старуха решила припугнуть бандита и немного его придушит. Но ведьма хотела до смерти напугать оставшихся, а этого... Она просто выдрала у него гортань. Бандит еще дергался, а она уже повернулась к следующему:
"- Говорить будешь?
Дальнейшие минут 10 матушке потом описал Федор - сама она потеряла сознание. Когда очнулась, в живых были только двое бандитов. Второй по старухиной очереди, может, и хотел ответить старухе, но не успел кивнуть - он не мог отвести глаз от ее рук. Третий кивал еще до вопроса, но она все равно пошла к нему.
На Федоре тоже лица не было - он бросился к старухе, но она - он клялся - даже не дотронулась до него, только выкинула в его сторону кулаки. Нокдаун.
Послал бандитов начальник производства - некто Дубов. "Кабан" - кратко охарактеризовала его матушка. Грязный, толстый, дикий. Но и те двое, которые с ним конкурировали - директор предприятия и командир части охраны - мало в чем ему уступали или в чем-то его превосходили...
Старуха у каждого из двух бандитов взяла иглой по капле крови. У каждого в отдельную крохотную пробирку. И показала им, как катались эти капельки внутри, не смачивая поверхность стекла и не свертываясь.
Почему-то это было страшно.
"- Вы теперь все мои. Но от вас мне нужно немного - частичка тела Дубова. Лучше бы, скажем, палец. Но подойдет и другое: волосы - с расчески, например, слюна - она обязательно остается на зубной щетке, кровь - он чем бреется? Если станком, то куда девает использованные лезвия? Он сейчас вас ждет - вы идете к нему, рассказываете, что здесь произошло, можете рассказать все. И передайте ему от меня мандат... - она вынула листик с виньетками, на котором готическим шрифтом было написано - вырисовано! - "Отстань." и подпись "Графиня."
"- Ты же мертва!.. - помертвел один из бандитов.
"- Так, меня все еще помнят...- довольно пробормотала старуха и продолжила, - ...до разговора, во время разговора или после него, зайдете в ванную и найдете там, что-нибудь из того, что я вам перечислила. Принесете это мне до восхода солнца - свободны. Нет - умрете. Ты, кажется, посообразительнее, - обратилась она к плюгавому, - хочешь посмотреть, КАК вы умрете - на нем? - указала она на второго.
"- Не надо! - закричал второй. - Графиня, я сам принесу! Я лучше Гундоса Дуба знаю! Он мне больше поверит!
"- Главное ты мне поверил. - старуха казалась очень довольной, - Идите. Только сначала вынесите этих. Далеко нести не обязательно - метров на сто и хватит.
"- Авдотья, Федор, несите воду - вымыть здесь все надо.
К удивлению матушки старуха тоже приняла деятельное участие в уборке. Правда, недолгое.
"- Дошли. - вдруг сказала она. - Авдотья быстро на улицу.
Была зима, было холодно и светила луна. Что сделала старуха, мама не поняла, но в лунном мареве она явственно увидела призрачный дом Дубова, и толкавшихся в двери урок. В дом их не пустили. Дуб вышел к ним сам. Говорили они минут пять, потом хлюпик повернулся, поскользнулся, нелепо замахал руками, сбил с начальника шапку, упал сам, свалил Дубова, неуклюже попытался помочь ему подняться, опять поскользнулся, схватился за Дубова, получил по морде, упал. Дубов явно ругался, к нему подошел второй бандит, подал шапку, тот ее вырвал и ушел в дом. А урки почти бегом заспешили назад. И все пропало.
"- Пошли в хату...- сказала довольная старуха. - Домыть надо. Сейчас хмыри наши прибегут.
"- Их же не пустили в дом...
"- Я говорила, что Гундос смышленый.
"- Гундос, кажется, вырвал волос прямо из головы Дуба. - пояснил Федор. - а Дробарь наверняка обшарил шапку. И у него хоть один волосок да есть.
Так и оказалось.
Утром, прямо во время планерки с Дубовым случился инсульт. Его парализовало. В полдень мы уехали. Нам не мешали.
На том наши странствия и закончились. Старуха привезла с собой папку с делом отца. Строчка "Приговор приведен в исполнение 31 января 1953 года." была подчеркнута. Расстреляли отца за использование трофейного оружия. Была драка. У него был немецкий пистолет. Он защищался. Но был еще и указ "об усилении ответственности..." После войны слишком у многих оказались пистолеты, автоматы, гранаты... Партия и правительство приняло меры...
Федор оставил нас. В Новосибирске мы сели на один поезд, а он - на другой со старухой. Мать проплакала всю ночь. Меня она уверяла, что из-за отца.
--------------------------------
Когда цветы перестали пахнуть цветами, а начали - сеном, Галя молча собрала и выкинула их, вскользь обронив: "Как странно, ни одной ромашки...", а вернувшись спросила: "Зачем тебе-то цветы? Ты не можешь согреть комнату своими руками? Попробуй!..." Я попробовал. Получилось! И она подтвердила это. Очень наглядно, прочувствовано... чувственно.
Потом, год спустя, мучительно тоскуя по следующей возлюбленной - змея Анитонька! - я почему-то часто вспоминал мое сумасшедшее лето, и перебирая весь свой букет, раз за разом сваливался на ночи с Галей, на ее "Сластена!", и особенно постыдными казались не сами свидания, а повод к ним... Неужели она неделями приходила ко мне только ради того, чтобы опробовать еще, и еще, и еще одну позу из Кама сутры?! Да меня и бросила Аня, потому я... отработан другой!.. Да я и нужен-то был Галке, как... станок!
И только через 4 года в армии, в храме, укрытым в джунглях Южного Вьетнама, мне расскажут о методах блокировки памяти, и я, продравшись сквозь бред эзотерической терминологии, обнаружу у себя классический вариант сексуально-окрашенной блокады! И сломаю ее. И Анитонька перестанет сниться каждую неделю. А потом перестанет сниться совсем. И я начну замечать улыбающихся мне девушек. И отчетливо вспомнится Тома. А Галя... Вспомню и про Галю. Как она на следующий вечер после того, как я развесил по комнате свои букетики, в разговоре ненароком заметила:
- Странно, Тома так похорошела...
Я и тогда читал не только фантастику - я читал все, что попадалось под руку, что советовали в книгах, что советовали люди.... Моэма мне порекомендовала Марьяна, и, что ответить, я теперь знал.
- Ничего странного. Она отражается в зеркале влюбленных глаз.
- А если прозой? - буркнула Галя.
- Я люблю ее и вижу, какая она красивая. Рассказываю ей. Она видит, что я не вру, и становится такой, какой я ее вижу - и не только для меня, но уже для всех. Так с зеркала стирают пыль!
- А я красивая? - сразу заинтересовалась Галя.
- Очень! - не секунды не замедлил с ответом я.
- Расскажи мне. - вдруг со страхом попросила она. - Словами.
Был палящий июнь и душная ночь. Мы располагались у костра, но костер давно прогорел, и только угли иногда стреляли искрами, а сверху, затмевая звезды половины небосвода, заливала нас своим светом луна. И резко пахла спрятавшаяся в недалеком овражке ночная фиалка.
Галины волосы были распущены, и их беспорядочные груды что-то прикрывали, что-то оттеняли... что-то сквозь них просвечивало... Я зарылся в их пряди лицом и начал:
- Ты знаешь, что твои волосы пахнут рожью?...
Вот с тех пор она перестала требовать с меня праздника, зато однажды даже вернулась, чтоб спросить: "А я красивая?.. Расскажи! Ну, хоть два словечка!.."
Меня не использовали... Возможно со мной расплачивались.

А мое сумасшедшего лета катилось безостановочно, и кто бы знал, что осталось совсем немного. Ночи заполняла Галя, вечера были отданы Томочке, а дни... Завтраки-обеды с косарями, объезд бригад, слипающиеся глаза, приключения кимерийца Конана, выписанные 15-20 английских, обязательных к заучиванию слов, соломинка, забившаяся за шиворот, мухи, слепни, жара... Но вот 8 бригада и все... Отдать девочкам воду и можно будет возвращаться домой... Но где же они? И по глазам ударило солнечным зайчиком.
- Саша! - выскочили сестры. - Нас перебросили в другое место! Мы покажем!...
Они запрыгнули на телегу, Лена (может быть), вырвала у меня вожжи:
- Васька! - закричала она. - на Змеиный Луг, н-но!
Сила Силыч, явно не ожидавший такого панибратства, резко тронул. Я, не ожидавший от него такой резвости, потерял равновесие, схватился за Ленку, она дернула вожжами, выпустила их, схватилась за Ольку, а Олька (может быть) и не пыталась удержаться. С азартным визгом она - мы! - гроздью повалились на телегу, на сено...
Сила Силыч привык обходиться без подробных указаний - он потрусил по указанному маршруту, потихоньку замедляя темп. Ему плевать было на то, что происходило сзади. А там...
Когда мы падали, то я держался за... за одну сестру, та тянула за собой вторую, так что в куче малой я должен был бы очутиться внизу, к тому же их было двое, да и в подобных видах славянских единоборств Алёны явно превосходили меня и в мастерстве, и в опыте, но когда они прекратили барахтаться, когда они вдруг замерли, то оказалось, что внизу - они, а я в вольной позиции - на них, и одна моя рука уютно устроилась, на груди у одной, а другая - у другой. И девочки, переводя взгляд с моего лица на мои руки, переглядываясь, с неприкрытым интересом ждали, что я буду делать дальше.
Ну, первой мыслью было, естественно, смыться. Выпрыгнуть из телеги и дать деру. Но, как только я понял, что в погоне за мной, они насмерть загонят ни в чем неповинного конягу... И тут оглушительно захохотал Конан. И не менее отчетлив был Галин шепот: "И запомни главное: никогда не суетись, никогда... "
Я накрыл губами один из улыбающихся ртов. Она не сопротивлялась, она ответила! Ее сестра дернулась, но я не выпустил ее, и она расслабилась! И лишь спустя минуту капризно проговорила, потянувшись ко мне:
- А мне?...
Ее сестра отвела голову и отодвинулась. Мне понадобилось лишь чуть-чуть повернуться, чтобы коснуться свежих губ, чтобы краем глаза проследить, как ее сестра неспешно освобождается из моего полуобъятия, неспешно освобождается из своей маечки, неспешно прижимается ко мне:
- А мне?...
И было ясно, что торопиться не надо, что телега хоть вечность будет двигаться под зеленым пологом леса, под неугомонные переговоры птиц, под нестихающее певуче-капризно-женское, обращенное ко мне:
- А мне...
- А мне...
- А мне...



6. Наталья

                            Подойди, подползи - я ударю! -
                            И как кошка, ощеришься ты.
                                                        А. Блок

За обедом у меня дрожали руки, и дед Евсей это заметил. Он вроде бы не подал виду, и я не подал виду, что понял его... Расспросов не последовало.

Следующий день был у меня библиотечным. На час меньше дневного сна, короче пробежка, поменьше гимнастики - и выкраивалось время поговорить с Андреем Васильевичем.

Но библиотека пустовала. Пользуясь давним разрешением, я зашел в "спецхран", поменял книги. Старого библиотекаря все не было, можно было возвращаться, но уйти без неспешной беседы с ним... Я устроился в кресле, раскрыл книгу. Андрей Васильевич сейчас придет и будет кофе из маленьких чашечек, тонюсенькие ломтики сыра, и пойдет разговор - высокие темы, вечные истины... Подсвеченные максимами Монтеня или парадоксами Оскара Уайльда, а то и эпизодами из его частной биографии, где он часто был и смешон, и нелеп - эти истины переставали казаться банальными... В зоновских городках мы встречали таких людей... и в последующей жизни я еще встречу. Но они уже мертвы.

Проснулся я от звуков голосов. Сон был глубоким и тяжелым, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что я - в библиотеке, в "спецхране", что голоса доносятся из основного помещения, и это говорят дед Евсей и Андрей Васильевич, а "мальчонка", о котором они говорят - это я.

- Они его доконают. Вчера обедал - руки, как у алкаша, тряслись. Глаза - совершенно сумасшедшие. Володька Козлов пошутить вознамерился, Михаил одним взглядом ему рот заткнул - тоже понял: на краю мальчонка был...

- Недаром он - бригадир... И кто?

- Я поспрошал... Получается, что Аленки Семины с ним от Синей пяди до Змеиного луга около часа добирались...

- Обе?!

- Эти кобылы и в гальюн вместе ходят.

- Не может быть, ему еще и 16-ти не исполнилось. Он бы с ними не справился.

- А они с ним? Помнишь же - семь лет счастья....

- Ты в это веришь?

- Мне что? Мы с моим счастьем уже внука нянчим... А девицы...- дед захихикал, - И напомни мне, сколько Антону было, когда они с Варькой на уши село поставили?

Я услышал, как хмыкнул Андрей Васильевич, и почти увидел, как он покрутил головой:

- Не властна она в его крови, - как пословицу, как заклинание пробормотал он.

- Дура. - подтвердил Евсей.

- Ладно, насчет парня почти убедил. Хотя Антона две девчонки в час не укатали бы.

- Две? Я по такому случаю вечерком к нему заглянул - его не было! Алены по селу разгуливали, а его - ни с ними, ни в хатке не было! Зато чашка вареников на столе. С вишнями. Точнее чашка и полтора вареника. Я, каюсь, не утерпел и вареник съел. Вместе с косточками. И ты бы не утерпел. Всей моей силы воли хватило - оставить половинку. Для конспирации.

- Галина?!

- Она...

- Нет. У нее Николай. Нет.

- Нет-нет... Да! Носки постираны, на прищепках висят. В комнатах убрано - пыль вытерта. Не тебе рассказывать, что с комнатой происходит, когда она в ней пыль вытирает. Была она у него. И не один раз. Галка - девка основательная, по одно разу она ничего не делает.

- Носки - это серьезно... Если бы их постирал он сам, то просто накинул бы на веревку... И я еще не видел мальчишку, который бы сам по своей воле в комнате вытирал пыль... Николай узнает - ему ребра поломает!

- Пусть сначала узнает... А потом посмотрим, кто кому и что переломает... - Евсей чуть покряхтел и продолжил, - Только вот: оно нам надо - выяснять это дело, насчет ломания? Что-то мне тут их благородиями запахло... Галка, Алены... Варька вся смурная ходит... Я-то думал из-за парнишки, а если.... Я к тебе что зашел-то... Пусть Колька ничего не узнает? Подмогни, а?

Андрей Васильевич ответил не сразу. Он молчал и молчал... И Евсей молчал тоже.

- Николай меня не интересует. Но Галину жалко. "Подмогну".

Евсей довольно захихикал:

- Ты подмогни! А Галку жалеть - пустое дело. Она бы это дело так обставила, что Колька - оболтус - у нее сам прощения бы просил!

- Наверное так. - улыбнулся ему приятель и после небольшой паузы добавил. - Только вот что... ты, наверное, еще не все знаешь...

- У?

- Ты Галку-то давно видел?

- Вчера.

- И как она тебе?

- Ну похудела трохи и...

- И?

- И...

- И похорошела. Чертовски похорошела. Девочка светится вся. Я-то думал, у нее с твоим дураком Николаем все, наконец, устроилось, а это... это... А Шуру Тележкину вчера не встречал?

- Она опять что-то выкинула? Я какой анекдот пропустил?! Опять на танцы змеюку притащила? Над чем теперь все потешаются? И причем здесь она-то?!

- Все. Отпотешались. Алеша Суворин был последним. Она его два дня назад на белый танец пригласила.

- Шурка - Лешку?!

- Шура - Алексея Суворина. Он тоже про ужа вспомнил. Похихикать захотелось. Она не ответила. Представляешь - она через весь зал к нему подошла. Белый танец же, как старые ведьмы 40 лет тому назад ввели, так никто отменить не может...

- Да Варька ж следит.

- Да. Следит. Его никто почти никогда не танцует, но один за вечер он есть. Так вот, сумасшедшая Шурка прошла через пустой зал к красавцу Алексею...

- Бабник он, а не красавец.

- Был бабником.... Она на него посмотрела... Снизу как-то... Потом... ромашку в руках теребила - ему в лицо бросила. Ни слова не сказала - повернулась и прочь пошла. А он за ней, как собачонка, побежал. Два дня уже бегает. Кстати, она требует, чтоб ее звали Сашенькой... И ты, знаешь - зовет... И не только он.

- Антон! Это рядом с ним женщины царевнами становились!

- Антон... - согласился библиотекарь и, словно преодолевая себя, заговорил, - Шура Тележникова... Сашенька уверяет, что, когда они... были с нашим пацаном, к ним Рыжая заглянула...

- Вот повезло ж девчонке... а ты не верил!

- Да не может их быть! Нету их!

- Как ты говорил... с неба камни падать не могут, потому что на небе камней нет. Подписи. Печать Французской Академии наук. - опять заквохтал дед и резко оборвал смех, - Белая!

- Вот. И я том же. Я в них не верю. Но Варвара всегда говорила, что Сашенька, м-м-м, подданная Белой...

- ...И что Белая - ревнива, и что они почти никогда не ходят поодиночке...

- Вот. И... и еще одна девочка вдруг похорошела.

- Что?! Кто?!.. - пауза и горестный выдох, - Томочка.

Я так и не понял, я до сих пор не понимаю, почему в селе так любят Тому. И старые, и малые. И ровесницы. Теперь уже и ровесницы. А ведь она же почти 20 лет в селе почти не бывает, она заносчивая, вредная, капризная! Она готовить не умеет!.. Томочка-Томочка... царевна моя...

- Да. Томочка. Любовь у них, она говорит...

- Он же уедет! А Варька?! Куда Варька смотрит?! Стой, Варька смотрела?!

- Смотрела. Потому и не вмешивается. "Их любовь будет длиться до скончания царства". Не ее любовь. Их.... А Варвара еще ни разу не ошиблась. Ни разу!

- Продолжай! Что еще? Чую, еще не все вывалил.

- Сейчас будет и "еще"... Саша - внук Антона? Да?

- Кто бы сомневался.

- А Тома? Кто она Варваре?

- Внучка. Двоюродная.

- А что у графини правнучка растет - ты в курсе?

- Ну, слышал... Ей сейчас должно быть лет 10.

- 11.

- И что?

- А то, что если она - графине правнучка, то кто она Анне?!

- Внучка - и что?

- Вот сам и подумай - что? - Андрей Васильевич встал, прошелся, сел, - Придумал?

- Проклятие Анны. "Раз не мы, то наши внуки порушат вашу воровскую империю".... "до скончания царства"... - он аж крякнул, - а я, было, подумал, это означает "вечно"...

- В их возрасте и 10 лет - вечность. А 20 - две.

- Да... Антон с Наденькой всего два года вместе были.

- Не вместе - рядом. "Вместе"... она... она - единственная, которой было мало Антона.

- Она ... - Евсей завистливо вздохнул, - она мне хвастала, что пировала с обеими вместе - и с Рыжей, и с Белой. За одним столом... Ну, как ее не смог спасти Жуков?!

- Не смог. Мы не смогли спасти Антона. Жуков не смог спасти ее.

- Мы опоздали-то только на полчаса...

- Опоздали. Мы были готовы поотрывать головы генералам, но не противостоять Сталину. Не противостоять всей стране. Своей стране. Тогда мы не были к этому готовы.

- Учили нас учили, а время пришло и выяснилось - впустую.

- С малых сих спросится по силам их. Мы сделали все, что смогли. Антон мог выиграть вторую мировую войну - он это сделал, а мы только смогли, мы все-таки решились попытаться спасти его. Опоздали... ну хоть вырастили Томочку... - он помолчал - Пойдем ко мне. Саша уже не придет. У него свидание через 30 минут начнется.

- С кем? - хихикнул Евсей.

- Не издевайся. А то муската не дам. Пошли.

Старые друзья поднялись и вышли.

Я бежал к Корявому дубу, и мысленно перебирал разговор двух стариков. "Мой дед выиграл вторую мировую войну?!" - Бред! "До скончания царства" - полный бред! А вот кто такой Николай? У Гали кто-то есть?! "У меня обыкновенных - полсела". Полсела меня не задели, а вот "Николай"! Спросим! Сегодня же!

Я бежал на свидание к Томочке и мучился ревностью к Гале... Я бежал и думал что вот жизнь моя здесь покатилась по кругу: днем - работа, вечером - Тома, ночью Галя. И все было так... Вот только я не знал, что начался последний круг и что бежал я на последнее свидание.... А оно не заладилось с самого начала.

Тома пришла в новом платье, спросила: "И как?", а я только что отдышался и сдуру ответил правду, что мне "не очень", что мне больше нравится то светлое, в котором она была на первом свидании.

Тома обиделась - за платье, за косвенное напоминание о злополучной куче ромашек. Она как-то замкнулась, я попытался пробиться сквозь ее молчание - не получилось. Обиделся сам. Она попыталась исправить - взяла меня за руку, потом опустила себе на колено. У меня сорвало резьбу. Она отбилась, крикнула: "И не вздумай провожать меня!" Ушла. А я побрел к себе.

И опять привычный ужас окутал меня. Я давно уже - лет с пяти - не боялся леса, не боялся темноты, сумерек, давно уже выучил наизусть эту тропинку, только что в моем сердце не было страха. Была глупая детская обида, была глупая детская строптивость, страха - не было. Однако стоило нам расстаться, стоило ей уйти от меня, стоило мне войти под раскидистый шатер древних дубов, как страх подавил, вытеснил другие эмоции. Я еле сдерживался, чтобы не побежать, опять отчетливо вспомнилось раннее детство, одинокие ночи в пустой комнате, и снова захотелось с головой забиться под одеяло... И только моя хатка, только яркий костер понемногу развеяли темный невразумительный ужас.

Костер. Очередной томик Конана. Но английский текст не давался, буквы расплывались - я сдался и заснул. Приснилась мне вся 8 бригада. Все они - Шурка, Галя, Алены, Наталья.... И Тома. Она пыталась пробиться ко мне, но остальные отталкивали ее, хохотали, кружились вокруг меня. Их плечи, руки касались меня, они все теснее прижимались ко мне, их прикосновения становились все более откровенными, все более бесстыдными, а там, вне их круга стояла и смотрела на меня Тома.

Господи, да зачем мне они?!.. Что мне в звериной чуткости Шурки, в уютном мареве Галины, в том нечеловеческом в шесть рук объятии с Аленами, в мутящем голову небывалыми предчувствиями заинтересованных взглядах Натальи?... Да пропади они все пропадом! У матери кончался отпуск, и мне с Томой осталась- то - хорошо если неделя! И - "до скончания царств"... "Томочка! - закричал я, и проснулся.

Напротив сидела и глядела на меня Галина.

- Уходи! - потребовал я.

- Опять я права оказалась. - улыбнулась она, - Даже противно: все время я права!

- Уходи!

- Да хорошо- хорошо... Уже встаю. - не шевелясь, ответила она. Потом лениво приподняла рук и не торопясь в крошки растерла зажатую в руке увядшую ромашку.

- Уходи! - вскочил я.

- Борщ с собой уносить? Или ты все-таки сначала поешь?

- Да ты!...

- Вот же он... - перебила она меня - потянулась, вытянулась, выгнулась - дотянулась до кастрюльки и сбросила крышку. Посудинка шатнулась, борщ чуть выплеснулся и запах от него перебил запах дыма. - Будешь?

- Ты!...

Она еще раз качнула кастрюлей. Борщ опять плеснулся на землю.

Я не ужинал. Томкины выкрутасы выбили меня из колеи, аппетита поначалу не было, потом я заснул. Галя обычно приходила после 11. У меня свело в желудке.

- Значит, не хочешь? - она откровенно потешалась надо мной.

------------------

А потом слово за слово выпытала у меня все про нашу ссору и объяснила мне, как тщательно накануне свидания продумывается наряд, как ревниво ожидается оценка.

- Но светлое платье лучше! - упрямился я.

- Да не все ли равно!.. Но если она сказала... Не тебе ее судить!... С ней Андрей Васильевич постоянно занимается, они с ним и с Вероникой - художница наша, она в школе рисование ведет, у них с ним... ну, да ладно... Они раз в месяц обязательно в Киев вырываются - в театр, в музеи, а как каникулы - в Москву: тоже театры, музеи... У Томы все платья по ее же эскизам ими же сшиты! Ей я такого, конечно, никогда не скажу, но, когда себе что покупаю, думаю, а что бы она сказала. Да что я - Натка, даже Натка может обновой перед всем селом хвастать, но если Томка хмыкнет - забросит в дальний сундук и больше не оденет. И ты пойми: Тома перед свиданием выбирала-то платье для тебя, только для тебя, все для тебя!

- А ты для кого одеваешься? Кто такой Николай?

- А ты откуда про Коленьку знаешь?

Пришлось рассказать про разговор стариков.

- Вот партизаны! Носки! Были разведчиками - разведчиками и остались.

- Да кто они такие? Они в самом деле могли моего деда спасти?

- Не только могли - они его спасали и не раз - когда из окружения с ним выходили... Народа с ними было много, вывел всех он, но... В том крошеве и они ему жизнь спасали... А к тому же односельчане - он с ними позанимался тогда немного. А когда вышли, за них взялись старые ведьмы... С тех пор, после войны, с ними у нас не ссорятся... А если вместе что скажут да еще Варвару подключат - в селе закон. Потому что, если Евсей отвернется - в чистом поле ногу сломаешь, а Андрей Васильевич... у-у-у... у него другое... ему даже Веронику простили, даже Веронику из-за него наши бабы не трогают! К нему все девчонки ластятся: он... - она мечтательно улыбнулась. - Ну да тебе это ни к чему.

- Ты говоришь, деды Антона спасли, а они говорили - нет! Они говорили он Отечественную выиграл - как это может быть?! И что за конец царства?! И как он погиб? И ты не ответила, кто такой Николай?!

- Коленька?.. Мы поссорились. - она потрясла головой, - Навсегда. А твой дед выиграл не Отечественную войну - мировую... Он.... Ой, это такая долгая история: старые ведьмы, он, ну вот вы же с Томкой ищете царский клад? - это тоже оттуда - давай, завтра! а то все о тебе да о тебе! Целый вечер о тебе рассуждаем! А мне сегодня что-нибудь сладенькое будет? Скажи: я сегодня красивая?

Я посмотрел на нее:

- Да!

- Расскажи! И подробнее. - промурлыкала Галя.

Ночь. Звезды. Звенящая сверчками и цикадами тишина. И она... Крутой выгиб бедра, бордовое окружие соска и волосы - почти совсем скрывающие правую грудь распущенные волосы... Она перехватила мой взгляд:

- Мои волосы пахнут рожью... Еще!

- Не еще, - уточнил я, - все еще!

Будет тебе - "еще"! Я длинным движением провел всеми поочередно пальцами ей по соску. Все тебе будет! И может, я все-таки выпытаю у тебя хоть пару слов! А завтра, при нашей следующей встрече, ты расскажешь мне остальное! Все!

Галя расскажет мне все. При нашей следующей встрече. Через 7 с небольшим лет. К тому времени она будет замужем и у нее будет трое детей. От Николая, конечно....

А в ту, последнюю нашу ночь, последнюю мою ночь в Ивантеевке я не услышу от нее больше ничего кроме: "Сластена, сластена".

И следующее утро было совсем обычным. Привычный объезд бригад, привычное сонное марево, привычное завершение - восьмая бригада. Вчерашние слова стариков требовали внимания, и я пригляделся к девочкам... Они изменились...

Да, вроде бы похудела Галя... Нет, ее смешно было бы сравнивать с тростиночкой-Томой или даже с егозами-сестрами, но отчетливее стал проявляться изгиб бедер, резче - очертания груди, бесстыднее - разворот плеч, а уж глазищи... Глаза стали совсем уж бездонными. Но не это, не внешность главное... Что же изменилось в ней? Она встретила мой взгляд и чуть улыбнулась... Вот! "Галка - девка основательная..." - слишком! Такая рассудительная, такая заботливая... С ней было так спокойно... Было! Теперь не будет!

Шурка... Раньше он напоминала недопроявленный снимок. Раньше ее суетливость делала смешной, да еще эти ее вечные "ужики", "мышата"!... Но вот налились краской губы, потемнели щеки... да у нее - косметика! глаза подведены! Маникюр на ногтях! И она больше не дергалась, она не хотела больше все успеть и всем понравиться, и ее бешенная энергетика, загнанная вглубь, наполнила странной грацией каждый ее жест, добавила странного значения каждому ее слову. И экзотическим украшением казалась замершая между ее пальцами малахитовая ящерка... Да... Шуркой ее звать стало просто нелепо. Сашенька!

Сестры... Они тоже изменились! Они стояли, обнявшись, перед ними на невысохшей траве валялись зеркальца, но что-то в их единстве треснуло. Они обнимались... но словно перед прощанием...

Наталья. Наталья теперь тоже смотрела на меня! Она тоже улыбалась мне! Она... Да что мне она! Томочка! Тома впервые отбросила дурацкую конспирацию и шла ко мне!

Тома шла ко мне! Сашенька опустила глаза - и ящерка соскользнула с ее ладони в траву. Тома шла ко мне, и расступились сестры, и Галя отодвинулась всторону, и чуть поджала губы Наталья.

Тома шла ко мне, и я ... я поднял с земли срезанную косой ромашку и протянул ей. Она взяла мою руку и прижала ее к щеке.

- Где обычно? - спросила она.

- И когда обычно. - засмеялся я.

- До встречи!

- До свидания!

Но у меня не хватило духу на людях обнять ее - поцеловать ее на глазах у Шурки, Гали, Ален. Я повернулся и пошел к телеге. А у нее в руке осталась крупная ромашка на коротко срезанном черенке.

Следующая наша встреча, следующее свидание будет через 7 лет.

"Где обычно и когда обычно" - это означало - в 5 у корявого дуба, это означало - новые поиски "царского клада", который по местной легенде в гражданскую был спрятан где-то в окрестностях, это означало бродяжничество, поцелуи, разговоры, ее непонятную игру со мной, это означало счастье.

И я ждал ее "где обычно и когда обычно". Она задерживалась. Поначалу я не тревожился. Галя успела мне объяснить, что 15 минут опоздания - законная привилегия девушки, да я все равно бы ждал, хоть Галя и добавляла "15 минут ты ждать обязан, но никогда не жди ни минутой больше! Ни секунды! Никого!". Прошло 20 минут, 25...

- Саша!

Я обернулся - Наталья! Как она сумела подойти? В лесу в туфельках, а я ее не услышал... Но эти вопросы сразу вылетели из моей головы.

- Саша, Тома не придет.

- Что? Почему? Ногу сломала? Заболела?

- Ничего она не ломала, а уж здорова ли - не знаю, ты уж сам суди.

- Да что с ней?!

- Ты лучше сядь.

- Чего мне сидеть - что с Томой?!

- Ну, как хочешь, а я сяду.

Рядом был широкий низкий пень, она направилась к нему и села... Шел 1967 год. Расцвет мини. У нее, естественно, юбка была такая, что еще бы на сантиметр вверх, и ее смело можно было бы называть шарфиком. Когда она села, то старательно отдернула ее, но все равно, как та тряпочка могла что-то прикрывать, было непонятно. Она подняла на меня свои небесно-голубые глаза и сказала:

- Тома узнала про Ален. Они нам все рассказали.

- Что?!

- Алены, говорю, рассказали, как вы весело до Верхней рощи добирались.

- Как...

- Ты только в обморок не падай, у меня с собой нашатыря нет. Сядь лучше. - я сел прямо на землю, - Так вот, когда ты ушел, мы заспорили о розах...

Достали они меня этими розами! Даже Галя, даже Галя, прекрасно понимавшая, что у Томы вкус лучше, даже она пыталась меня уверить, что ее открытка с белой розой краше пурпурных красавиц Томы!

-... Тома сказала, что и ты считаешь, ее розы - лучшие... Нет, ты правда думаешь, что ее розы лучше моих?! Ну у сестер - конечно, розовые розы - розовые только панталончики хороши, но мои-то!... Про панталончики - это Томка сказала, и тогда Алены не выдержали и все выложили. Никто им поначалу не поверил, но они рассказали, как ты их с пузырьками шампанского сравнивал. Им бы до такого никогда не додуматься. Шурка услышала - взбеленилась и на них кинулась. Галка, как поняла какую они кашу заварили - тоже включилась. Томка твоя сначала только глазами хлопала, а потом - за вилы схватилась... Я думала, только Шурка может такой бешенной быть. Девчонки раскатились во все стороны, а она - за мной! Ну, почему за мной-то?!

- Догнала? - с надеждой спросил я.

- Не-е. Ей бы, дуре, вилы бросить, она и так страшнее атомной войны была, я как припустила! Она отстала... А потом как завыла!... У меня сердце чуть не остановилось.

У меня тоже. У меня тоже чуть не остановилось сердце.

- Эй!.. С тобой... - она вскочила, подлетела ко мне, встала на колени, обхватила мою голову и посмотрела в глаза. Но сердце уже билось, а дальше... Дальше уроки дядюшки Ли... Я умел справляться с полуобморочной слабостью после драк.

- Где она? - спросил я почти нормальным голосом.

- К Варваре побрела. Они тебе сейчас самую лютую казнь выдумывают. Я бы только от страха сомлела.

- Не властны они в моей крови, - не думая ответил я. - Тома - вот моя самая страшная казнь.

- Да... Все забываю, ты же внук Антона.

- Опять! Что еще - с Антоном?! И кто такая - эта ваша Варвара?!

- Варвара? Она - ведьма наша, а Антон... ты сам-то не знаешь? Ты вставай. Нам идти надо. Я по дороге расскажу.

- Куда? - куда еще идти?! зачем? - Зачем?...

- Уезжаете вы. Председатель машину выделил, твоя мать уже вещи собирает. Полтора часа осталось только. И на станцию. Тебе - только-только до хатки добраться, шмотки забрать - и назад. Идем, а?

Я мотнул головой, она отпустила меня, приподнялась с колен, ноги чуть раздвинулись, мелькнула ослепительно-белая ткань плавок. Я вскочил.

Она подняла голову.

- Тебе лучше?

Мне стало лучше. Новость, что мы уезжаем, и не надо будет встречаться с Томой, растопила немой ужас и придала сил. Я опять взглянул на сидящую на корточках девушку. Наталья уже сомкнула колени, но ее ноги... Что делает девчонку красавицей? У Ален легче характер, у Гали глазищи в пол-лица, у Шурки ноги длиннее! Ноги... Смотришь и словно звон идет!... но Томочка ...

- Идем! - отвернулся я и услышал, как она поднялась и пошла за мной следом. - И ты что-то хотела рассказать про деда и Варвару.

- Это давняя история. Им тогда лет и по 20 лет еще не исполнилось. Варвара была первой красавицей на селе. Как я теперь. - я запнулся о сучок, остановился, тупо взглянул вниз. Наталья обогнула меня и вышла вперед, на мою тропу. - Давно же я здесь не ходила....- странное чувство прозвучало в ее голосе: удовлетворение и... и предвкушение словно бы, но я не обратил на это внимания, я не обратил внимания на туман, полезший из леса, я не обращал внимания даже на ее блистательные ноги, на ее рассказ - в голове гудело "Томочка...." . - Так вот, они тогда вместе были, но Антон выкобенивался все время, и раз, когда они поругались, старые ведьмы предложили Варваре, чтоб она отказалась от него, а они за это научат ее волшбе. Варвара со зла согласилась, и поклялась отказаться от его крови. Вот и все. Ты же - его кровь?

Она повернулась ко мне. Я все смотрел вниз.

- Нравятся?

- Что?

- Мои ноги - нравятся?

Придумывать отговорки сил у меня не было.

- Да.

- А остальное? - она чуть повела плечами, платье на груди натянулось и ясно проступило очертание сосков. Я сглотнул.

- Да.

- Тогда почему?

- Что?

- Почему Тома, а не я? Почему Шурка, а не я? Почему пара Ален и ни одной меня?

Я смотрел на нее, она смотрела на меня и не отводила глаз. Да что ж это такое делается-то?! Эрекция! Я не знал тогда этого ученого слова, но что с того! Почему?! Ведь она - одетая! Она не касается меня! Она только смотрит! А она не отводила глаз.

- С тобой, - наконец, сумел выговорить я, и наваждение пошло на убыль, - с тобой , я думал, все было совсем уж безнадежно...

- Надежно-безнадежно... - она отвернулась, пошла по тропинке и, не повышая голоса, продолжила, я с трудом разбирал слова, - Ты в следующий раз у девчонки спроси, а уж потом вместе решайте что и почем.

Некоторое время мы шли молча.

- А что с Шуркой такое случилось? - прервал тяжелое молчание я, - Она так изменилась...

- Да обошелся ты с ней по-человечески, вот и все. Над ней же смеялись кому не лень, а ты не стал. Она тогда хвасталась: "У нас любовь полтора часа длилась!" Я ей говорю: "Дура! "любовь" больше 10 минут не занимает, ну ладно минут 20 вы еще целовались - итого полчаса. И ни минутой больше". А она остолбенела: "Значит, он целый час, голый, со мной сидел, меня на коленях держал, от ветра руками закрывал, шелохнуться, чтобы я не проснулась, боялся! К нему моя гадюка ползла - он не шевельнулся! К нам Рыжая приходила - он слова не сказал!". Это правда? - вдруг жалобно спросила она.

- Правда - что?

- Рыжая с вами была?!

- Не знаю. Я думал - приснилась.

- Значит, правда.... Внук Антона, вот и все. - она еще раз обернулась и замолчала.

Молча мы дошли до хатки. Молча она помогла мне собрать вещи, - только ноги ее голые постоянно лезли в глаза! - молча тронулись в обратный путь. И только где-то на полпути она оборвала свое ледяное молчание.

- Странно, здесь и совсем не страшно.

- А почему здесь должно быть страшно, - сразу заинтересовался я

- Да на твою избенку еще старые ведьмы заклятие наложили. В нее очень трудно попасть...в одиночку... да и вдвоем, не с каждым - страшно... Ты знаешь, сколько к тебе пройти пытались? Парни, чтоб морду тебе набить, девчонки... уж не знаю и зачем... Никто не прошел. Хорошо тебя спрятали.

- Я не прятался! И парни твои!...

- Да не нервничай ты... Конечно, ты не прятался. Но если б в рабочее время к тебе пальцем кто коснулся, словом задел - бригада его бы с костями съела, а дорогу в библиотеку и обратно... Ну желающих гостя Андрея Васильевича задеть - храбрецов не нашлось, а когда ты с Томкой был, так это еще старые ведьмы в наших охламонов вбили: парня с девушкой ни-ни! Так что только, если к тебе, но никто не прошел... А с тобой-то - не страшно...

Она словно что-то недоговаривала... "А как же Галина? Как Галина-то пробиралась?" - замедлил ход я.

- Что остановился? - обернулась ко мне Наталья, - С местом заветным прощаешься? - и я сглотнул: вон там, на куче ромашек...

- С каким местом?

- Ты что серьезно думаешь, что никому ничего неизвестно? Это же село! Ни одного шага втихую не сделаешь! Знаешь, как мне тяжело... Наши девчонки обалдели: это только внук Антона может! Собрать ложе из ромашек! Варваре сразу доложили. А она в ответ: "Эти ромашки счастье в любви принесут!" - "Кому?" - "Всем!". Томка к утру только опомнилась, пошла цветы убрать - ни одной "любит-не-любит" не осталось. Даже я из той кучи - три цветочка отобрала, а без тебя здесь знаешь как страшно! Вот смотри.

Она протянула руку, разжала кулак. На ладони лежала крупная ромашка на коротко обрезанном стебельке. А потом опять сжала кулачок и медленно растерла ее в пыль. У меня от этой экзекуции заледенели ноги - словно мокрым туманцем прошлось по обутым только в сандалии ступням. А она ничего не замечая продолжала:

- У меня тогда, как гора с плеч свалилась: тебе-то что! Она в твоей крови не властна! А мы?

- Что - вы?

- А ты до сих пор ничего не знаешь?! - Это же мы с Галкой все подстроили! - смотрела она прямо мне в глаза. Мы стояли на тропинке, ее лицо укрывала густая тень дубов, но явственно были видны ее глаза, и не было в них ее привычной фарфоровой безмятежности. - Томка своей девственностью всех замучила! К Варваре не подойти - эта ехидна сидит и язвит "Дались вам эти мальчики!" А как сказали что ты приехать должен - заскучала, к нам в бригаду попросилась, а то все в конторе бумажки писала. Галка и говорит: такое упускать нельзя - и завели мы вокруг тебя хоровод. Но ты - совсем пацан. Ничего не можешь! А у нее норову на трех верблюдов хватит. Но выяснилось, ревнивая, жутко! Вот ее подтолкнуть и решили. Шурку тебе подложили. Она же дура - все выложит! А я, помню, говорю, а что он, ты то есть, с ней - ну, с Шуркой, делать будешь?! У него ж еще молоко на губах не обсохло! А Галка: "Ничего, разберется.... Антон с Варварой еще раньше начали." - а сама улыбается так загадочно... Она же была у тебя тогда? Перед Шуркой? Да и сейчас... как у тебя прибрано... И за сестер распсиховалась... И со свиданки на 2-3 часа позже Кольки всегда возвращается... -

Что?!! Зазвенело у меня в голове: свиданий с Колькой - с Николаем?!

- Неужели она к тебе после него прорывается...

После него - ко мне?!!

- Но за Томку ты нам спасибо должен сказать....

И тут я не выдержал. Я ударил ее по щеке. Но этого было мало! Сашенька! Тома! Галина! Николай! Нет! Но вот это несмотря ни на что торжествующее лицо молча кричало: "Да!" И надо было стереть ее наглую улыбку. И за ромашку тоже! И нас закутал незнамо откуда выползший туман! И в голове у меня стоял туман тоже!

Она отбивалась. Разорвала мне рубашку. До крови расцарапала тело. Но боль только совсем замутил голову, и я сорвался в "черную яму"... Никогда еще ее ярость не была напралена против женщины... Я не знал что могу так... И опять.... Я не понял, как так произошло, когда...

Когда ее отталкивание перешло в объятие, когда ее укусы стали поцелуями, когда страстное сопротивление перешло просто в страсть...

Но все было не так... Боль не проходила и становилась горечью. Горечь, как руда, переплавлялась в неподъемную железную тоску.. И ничего не кончилось с концом. Зубы стучали. Руки тряслись. Я едва сдерживал слезы. Я словно встал на границу жизни, и смерть глядела на меня в упор... Все мы одиноки перед лицом Смерти, и такой концентрации одиночества я не знал...

Поднял голову. У ближнего дуба, откинувшись к стволу стояла женщина. Уложенные короной льняные волосы... изысканное с глубоким вырезом платье... Она забавлялась.

- Ната! - закричал я.

Наталья вывернула голову и проследила за моим пальцем.

- Здравствуй, Белая. - спокойно, - спокойно! - сказала она.

Тысяча лиц у Смерти, и тогда она мне показала свое самое доброе...

Я закрыл глаза. Когда раскрыл, у дуба никого не было...

- Ты видела? - потребовал ответить я.

- Кого? - она провела пальцами у меня по груди, слизнула кровь. - Жалко что ты уезжаешь, и хорошо. Вовремя. Ты прости меня, что я тебя до такого довела... Но все, все свое получили! А мне?! Я так уж сделана, что если со всякими там нежностями - мне неинтересно... Вот только рубашка... Сними ее. У тебя еще одна есть. Чистая, глаженная... А царапины - фу, ты же не боишься боли?! А под рубашкой царапины буду незаметны, а эту... ну, давай ее.

Она заставила снять рубашку и голыми, руками, ногтями, зарыла ее в землю...

Почему-то вот тогда я и испугался.

7. Анитонька

                            Девочка мальчику розу дарит -
                            Первую розу с куста.
                            Девочку мальчик целует в уста,
                            Первым лобзаньем дарит.

                            Солнышко скрылось, аллея пуста -
                            Стыдно в уста целовать!
                            Девочка, надо ли было срывать
                            Первую розу с куста?
                                                        М. Цветаева

Потом, много-много позже я узнал, что примерно в то время, как я ждал Томочку, "где обычно", от нее чуть ли не со слезами отбивалась Варвара:

"- Внученька! Не властна я в его крови!

"- Тогда пуст он уедет! Хоть это ты можешь?!

"- Внученька, жалеть будешь...

"- Пусть он уедет!

"- Хорошо...

Сделано все было очень аккуратно. Нашли мою матушку, и Варвара ей сказала, что ненароком "посмотрела" на нее, что она "может проспать в Ивантеевке свое счастье... Последнее счастье". Матушка собралась в полчаса и послала за мной. В эту ночь спать ложиться она не собиралась... Варвара никогда не ошибалась. Не ошиблась и на этот раз.

Спустя четыре часа мы были уже в дороге. А в поезде в нашем купе оказался Евгений Петрович. Подполковник. 40 лет. Ехал в отпуск, домой, в Москву, разводится и что-то решать с квартирой. Пару месяцев назад его опять обошли по службе, жена устроила скандал, бросила ему "Тряпка!", бросила его, и отбила у подруги "перспективного" полковника.

В жизни матушке пришлось нелегко. Сама она не помнила своего отца - Антона, но забыть о нем ей не давали. Она выросла в окружении легенд о нем, легенд самых разноречивых. Так чуть ли не половина женщин села, хоть приблизительно соответствовавших ему по возрасту, по очереди время от времени подходили к ней и уверяли, что Антон "любил" их. Но Варвара на это только презрительно кривилась: "У него было только три женщины - я, твоя мать и докторша - Наденька. И совсем перекривившись добавляла, -"Ну, и ведьма...", не уточняя которая... И матушка всех встреченных мужчин примеряла на своего отца, а они на легенду не вытягивали. Время наше такое - не героев, а аппаратчиков. Счетоводов. Разве что мой отец... Но он...

На горизонте замаячила граничная цифра - 40, Варваре в селе верили безоговорочно, а термин "последнее счастье" звучал угрожающе. Да и не походил Петрович на счетовода.

Матушка умела быть ослепительной. Они проговорили всю ночь, а на утро она сообщила мне, что Евгений Петрович попросил ее остаться с ним - она посмотрела мне в глаза - помочь разменять квартиру.

Матушка не была мелочной. Свою квартиру она просто бросит, но в данном случае... Стерва

десять лет тянувшая из мужа жилы, не родившая ему за это время ни одного ребенка, бросившая его ради паскудных "перспектив", а теперь выдавливавшая из него его родовую квартиру, получить ее была не должна.

Я думаю, будь у матери время, она нашла бы способ вообще выкинуть ее вон, но времени не было: отпуск Петровича был не так уж и велик, а рисковать расставанием с только что обретенным счастьем - такого матушка и в мыслях не держала.

Развели Петровича в его отсутствии уже три месяца до того, квартиру должны были разменять, но ничего "подходящего" не подворачивалось. И всем было понятно, что в обозримом будущем и не подвернется. И его в его квартире ждал прием неласковый. Воевать с бывшей женой у него не было ни сил, ни желания - мерзкое больно это занятие. Он хотел чего-то просить, о чем-то хлопотать, но в общем-то собирался сдаться. Матушка не позволила.

Она сразу рассмотрела чувство юмора у Петровича и заставила его рассмеяться, описывая предстоящий их въезд в оккупированную квартиру: "Да вы молчите, говорить буду я!", он смеялся над планом ее "компании", и улыбался потом видя, как послушно его бывшая благоверная следует чужому сценарию. Когда смеешься над чем-то, то поднимаешься над этим. Петрович поднялся над ситуацией и понял, что кроме смеха, она ничего и не заслуживала.

Несложную диспозицию в его бывшей семье, описанную ей ночью Петровичем, матушка высчитала сразу, и ее план был очень прост. Большой компанией они прожили всего две недели. За первую неделю она один раз выходя в чем-то легком из ванны случайно столкнулась с "перспективным", и два раза у газовой плиты "окинула его долгим взором". Он зачастил на кухню, и еще через неделю размен нашелся. Четырех-комнатная - на две двухкомнатные. Та квартира, которая отошла Петровичу, была большей. Кажется, будущий

новый муж бывшей старой жены пытался протестовать и предлагал поискать нового более равноценного размена. Безуспешно.

Бывшая наша жена просчиталась во всем. Перспективы ее "перспективного" заключались в бывшей его жене. И когда они "ушли ее", то ушли и перспективы. Службу он закончит где-то в глубине России в том же чине полковника.

Но тогда после моих приключений в Ивантеевке, смутных слухах об ее там же приключениях мне было не до чужих жен, чьих-то мужей, квартир, разменов, не до матери и тем более не до ее очередного... м-м-м... Слов у меня ни на него, ни на нее не хватало!

Внезапный разрыв с Томой, кошмарный опыт с Натальей, Белый призрак - его-то, ее-то я видел или нет?! - отсвет легенд об Антоне пал на меня, и оказалось, что легенды интересно слушать, еще интереснее о них читать, но жизнь в легенде требует платы, и я никак не мог разобраться с медяками.

Мне хотелось только одного - домой! Палатку, ведерко картошки, пару буханок хлеба, шмоток сала - на велосипед и на неделю куда-нибудь на озера, чтоб рядом не было ни одной души, и тем более ни одной юбки!

Подполковник сказав, что у него в квартире мне будет неспокойно - вот уж правда! - повез меня к своему старому другу - Сергею Семеновичу Семенову - пообещав при этом, что назавтра купит мне билет на поезд до дома, если я сам не попрошу его об обратном. Отвечая на умоляющий взгляд матери, я на ночевку у "друга" согласился, тем более, что мне плохо представлялось, что должно случиться, чтобы я его о чем-то, тем более о таком, попросил.

- А вы не позвоните им - предупредить? - забеспокоилась матушка.

- Люблю устраивать радостные сюрпризы. - улыбнулся ей Петрович.

Обрадовались приезду Петровича все. И радость проявлялась так непринужденно, так искренне, что давние дружеские отношения не оставили места сомнениям. Его обнял хозяин, расцеловала хозяйка, "Дядя Женя!.." - восторженно заорал старший сын - парень моих лет, моего роста, моего сложения, и повисла на нем визжавшая от счастья белобрысая малявка-девчонка.

- А это мои новые знакомые, - представил он нас, - Евдокия и Саша...- он выдержал паузу. - ее сын.

- Вы что в 10 лет родили?! - не выдержала жена хозяина.

- Нет, в 17. - потупилась, смутившись матушка.

Очень мило потупилась, и очень мило смутилась. Для них. А я на подобные представления уже насмотрелся.

- Дуняша, меня Катей зовут, пусть мужики поболтают, а мы идем-ка на кухню - соорудим в честь приезда что-нибудь такое-эдакое...

Мать согласилась охотно. Кухарничать она любила не особенно, но пройдя в детстве жесткую школу у Варвары, плиты не боялась и приготовить "что-нибудь такое-эдакое" могла буквально из ничего. Правда, бывало это очень нечасто.

- Сережа, - тут же обратился к своему другу Евгений Петрович, - обрати внимания на паренька. Они сейчас были на родине матери, так он там по приезду пошел в драку сразу на всех мужиков села.

- И как? - поднял брови дядя Сережа.

- Мужики решили не связываться.

- Мужики и должны быть умнее пацана. А ну, парень, идем. Володя - за мной!

- Сергей Семенович - инструктор по неогневому бою. - объяснил Петрович.

Мы вошли в небольшую комнату, и я обомлел: разрисованные драконами ковры, развешанное по стенам экзотическое холодное оружие, роскошно раскрашенные мишени... Но приглядеться мне не дали.

- Саша, покажешь класс? Володя, переоденься и Саше дай что-нибудь.

- Момент! - хлопнул меня по плечу Володя и стянул рубашку.

Я последовал его примеру. И в комнате загустела тишина. Я закусил губу. Маек я тогда не носил, и моя худая, разодранная Натальей спина предстала во всей своей красе.

- Ты что, со стадом кошек дрался? - спросил Володя.

- Больше похоже на одного единственного медведя... - серьезно заметил его отец.

- Еще больше на медведицу. - засмеялся Петрович. - И аккуратная такая зверина попалась: вся спина в ошметках, а ни на лице, ни на руках - ни царапинки... А тебе, Сергей, такие зверюги не попадались?

- Мы вообще-то на ринг вышли, а не в зоопарк, давайте к делу.- оборвал скользкую тему дядя Сережа, и я впервые подумал: "А он мужик ничего..."

Через пару-тройку минут я уже стоял в перчатках против Володи. Но бой наш длился недолго. На второй раунд дядя Сережа меня не допустил. До "класса" мне было далеко. Боксом я никогда не занимался, а приемы дворовых драк в перчатках выглядели бы глупо.

- Ну как? - спросил Петрович друга.

"Что - как?! - зло подумал я. - Не видно что ли?!" Было стыдно и больно, саднило лицо, дыхание сбивалось, пот разъел болячки и спину жгло тоже.

Но дядя Сережа меня поразил:

- Неплохо. Отличная реакция. И, конечно, ему мешают перчатки. Прослушивается какая-то версия кунг-фу, хотя и бокс - тоже, но основное... Мы это называем техникой реального боя. Хотя точнее было бы - уличной драки. Еще точнее - тюремной. Отец сидел? Сидит?

- Меня не отец учил. - ушел от ответа я.

- А насчет кунг-фу ты не ошибаешься? - не стал допытываться Петрович. "И он тоже, вроде ничего..." - оценил это я. Откуда в его палестинах кунг-фу?

- Ошибаюсь? Вряд ли. Саша, в шпагат сядешь?

Я сел.

- Видишь? В зоне растяжку не тренируют. Так почему же ты не пустил в ход ноги? Ведь хотел же?

Пока я соображал, что ответить, опять вмешался Петрович.

- Он же еле выстоял? Чего здесь "неплохого"? Где здесь все его кунг-фу и прочее?

- То, что он выстоял. У моего все-таки второй разряд. Чайников он в три секунды землю нюхать отправляет. А твой - первый раз в жизни перчатки надел, но выстоял. И владеет собой: решил сразу следовать правилам бокса и удержался внутри правил, а то бы и Володе не сладко пришлось. Он не любит, когда нельзя так - выучить правила и по правилам щелкать задачки. Или по правилам жить. Или по правилам драться.

- Да ерунда все это! - возмутился Володька. - Ни по каким правилам я не живу, и тем более не дерусь!

- Бой без правил! 30 секунд. - объявил дядя Сережа. И попросил меня:

- Только не калечь мне сына.

Володя усмехнулся и принял стойку. Я повернулся к нему спиной:

- Что, совсем никаких правил?

- Никаких. - поморщился на сына и подтвердил дядя Сережа.

Тогда я не разворачиваясь ударил ногой назад, не спеша повернулся - Володька все пытался разогнуться - не спеша подошел к нему и коротким справа отправил его на пол. И тут мне, впервые с момента последнего появления Натальи в Ивантеевке, когда она мне объявила, что Тома обо всем узнала, впервые почему-то стало легче. Я повернулся - и нате, пожалуйста - в дверях стояла моя мать и его тоже.

- Что здесь происходит?

- Я объясняю сыну, в чем разница между дворовой дракой и правильным боем на ринге. Слишком много времени провел он в твоих спец-школах. - ответил дядя Сережа и повернулся опять к Петровичу, - И это тоже. Придти первый раз в гости и ничтоже сумняшеся избить хозяйского сынка. Мне этот парень точно нравится. Осторожно, леди, там все острое!

Мама не слушала их рассуждения, она заворожено шла к стене с холодным оружием. И она не обратила внимания на предупреждение.

Мама чуть вытащила из ножен саблю и чуть полюбовавшись резко бросила ее обратно. И как бы про себя заговорила:

- Сабля, меч требуют безжалостности, силы рук и силы плеч - это оружие мужчины, в женщине не хороши сильные плечи. Другое дело кинжал - тут нужны только гордость, решимость, глазомер и умелые руки - кинжал это наше женское оружие.

Мама умела быть ослепительной.

Она медленно обнажила два клинка, и вдруг они замелькали в ее руках, как шарики в руках жонглера. Все застыли. Даже Володька перестал хрипеть. Представление было роскошным и роскошно закончилось. Она внезапно замерла, приподняв одну ногу, согнутую в колене, согнутую в ступне, изогнув руки, отклонив всторону клинки - "Девушка, раскрывшая веер" - так ей назвал эту позу дядюшка Ли. И выдержав паузу, из этой невозможной позиции метнула оба кинжала в мишень. Они синхронно вращаясь синхронно достигли цели, с чавкающим звуком вошли в дерево и торжествующе загудели.

- Ничего себе! - изумился дядя Сережа, - Кто вас этому научил?! Вот оно - кунг-фу!

- Дядюшка Ли. Китаец. Мы как-то жили на Дальнем Востоке, а он был на поселении. Я... Ну... я ему немного помогла, а он в благодарность научил меня нескольким фокусам...

Я не помнил дядюшку Ли: мы встретились, когда мне было 3 года, и через два года расстались. Остались его фотографии - маленький, худенький с седой хлипкой бороденкой... Мать спасла его -"гомидановского шпиона" - от голодной смерти на высылке, и обучил он ее не только фокусам с ножами.

"- Ты доска, а не зенсина, - передразнивала она старого циркача, - колода, мелтвое делево.. С зенсины исколки долзны плыгать, звездоцки сыпаца! Тебя мальцики любить не будут! Опять залядку плоспала?!

Он приучил ее - деревенскую девчонку - к ежедневной зарядке, к ежедневному уходу за кожей, раскрыл секреты точечного массажа да и простого тоже - снять приступ радикулита для матери теперь дело пары часов. Он внушил ей уважение к ее собственному - от Варвары - знанию трав, уважение к самой себе, к своему телу, своей красоте. Именно он, как Станиславский: "Не верю!" - поставил ей несколько выходов, несколько "узымок и плызков" - несколько трюков безотказно работавших в разных ситуациях, научил - как быть, как быть трогательной, как быть застенчивой, как быть ослепительной...

" - Мама, а что ты в зеркало смотришься?

" - Дядюшка Ли велел.

" - Смотреться в зеркало?

" - Любоваться собой, сыночек, чтобы быть красивой... Я красивая?

" - Очень-очень-очень...

Старый циркач знал много... А его проклятое "опять залядку плоспала?!"- стало мукой моего детства!

- Только фокусам? А если бы пришлось воспользоваться этими фокусами? Вы бы смогли убить, леди?

Матушка заколебалась и вроде хотела отшутиться, но я, дурак, влез.

- Мама убивала.

Звонок телефона оторвал меня от воспоминаний, а остальных от раздумий, как реагировать на мое заявление.

Дядя Сережа с облегчением поднял трубку:

- Володя, - улыбнулся сыну дядя Сережа, подняв трубку. - Тебя.

Знаю я эти улыбки! Девушка небось! Но трубку перехватила его мать.

- Танечка? Володя сейчас подойдет. Я его мама. Танечка, вы не поможете нам? К нам приехали наши друзья. С ними их сын, Володин ровесник. Ему бы Москву показать... Танечка, у вас нет подружки?.. Высокая, как и вы? Это не страшно. Он ростом совсем как Володя, а фигурой... в плечах, пожалуй, даже пошире, но, правда, тощее, у Володе мускулатура, пожалуй порельефней, но Саша.. м-м-м... пожестче, что ли... Вашей подруге, я как женщина говорю, обидно не будет... А она хорошенькая?.. Так мы договорились? Вот и хорошо. Все-все-все. Передаю трубку, а то Володя почему-то нервничает. - она передала трубку к разнервничавшемуся Володе и повернулась ко мне. - Саша, ты должен нам помочь. А ты, сын, разговаривай, не отвлекайся, а то девочка обидится, - отмахнулась она от сына, - Давайте, выйдем, не будем мешать ребенку - он стесняется.

Мы перешли в гостиную. Дядя Сережа морщился, Петрович посмеивался, мама сочувственно что-то нашептывала новой подруге, а она опять обратилась ко мне:

- Значит, Саша, так. Володя познакомился с девушкой. Кажется, увлекся, ну, в этом ничего плохого нет - пора уже. Но странная какая-то у них любовь получается. После каждого свидания он приходит домой весь в синяках и ссадинах. Спрашиваю, в чем дело - молчит. То ли у нее есть ревнивые поклонники, то ли, она мазанула взглядом по моей спине, - девица - садистка. Я склоняюсь к первому.

- Я эту садистку еще встречу, - словно про себя проговорила матушка, - коготки-то повырываю. - Екатерина Ивановна с интересом посмотрела на нее, но не стала тему развивать, а продолжила.

- Володя у нас кое-что может, но, Саша, ты же видел, он совсем не умеет беречь спину. Саша! Я буду у тебя в долгу. Мы, родители, тут уже ничем помочь не можем. Ему нужен друг. Танечка мне обещала, что подружку она подберет тебе очень хорошенькую. Ты же не откажешь мне?

Я не отказал. И вечером Таня познакомила меня со своей лучшей подругой. С Аней.

Анитонька... Та, которую я измучаю за год и сам с которой измучаюсь смертельно. Та, по которой потом я так затоскую, что вылечу из института, пройду армию, та самая, которая...

Поздно вечером, в наше первое свидание, когда мы довели Таню до ее дома, навстречу нам вышли пятеро.

- Они? - спросил я

- Они. - с мрачным удовлетворением признал Володя.

- Всего-то по два с половиной на брата. - пробурчал я, - Ты себе какую половину берешь: верхнюю или нижнюю?

- Да они обе - вонючие.

- Мальчики, вы сейчас будете драться? - сразу загорелись глаза у Ани.

- Нет. - громко ответил я. - Мы сейчас их будем бить.

- Ах ты, глиста!... - начал заводиться один из них, и я не стал ждать продолжения, я не стал ждать, когда они подойдут к нашим девочкам, когда они обтекут нас со всех сторон, чтобы по обычаю всех шакалов улучить момент и вцепиться в спину. Наверняка с Володькой так и было. Я начал движение первым.

Напряжение последних дней сработало детонатором. И то, что дед Евсей называл "черной ямой", а его друг Андрей Васильевич "боевым безумием воина" вырвалось наружу, и его, наконец-то, не надо было сдерживать.

Как обычно при этом, противники словно попали в воду - такими замедленными стали их движения, как обычно при этом, потеряло чувствительность тело, и не было особой боли от их ударов, как обычно, не надо было размышлять, прикидывать очередность целей, очередность действий - все свершалось само.

Необычным было только одно - то, что сзади шел Володя, и то, что он почти успевал за мной. Ни на мгновение моя спина не была открытой, и ощущение защищенности давало дополнительную свободу. Шакалы не сумели противостоять нам, они не успели даже убежать. Последний из них, вроде бы, попытался это сделать. Он рванулся почему-то в сторону девчонок, я так и не выяснил, что тот намеревался при этом совершить - мы оба бросились за ним, но Володька успел первым, он подсек ему ноги, тот, высоко взлетев, плашмя треснулся о мостовую и заскулил. Шакалы они есть шакалы - скулил не он один.

Я на них уже не обращал внимания. Рядом стояла Аня и восхищенно смотрела на меня. Я еще находился в черной яме и действовал не раздумывая - за волосы оттянул голову девушки назад и поцеловал ее в раскрытые от изумления губы.

Отрезвление последовало с небольшой паузой: она залепила мне пощечину. Я отскочил от нее и, приходя в себя, начал соображать, начал думать, что теперь будет, что теперь делать, что здесь тебе не Ивантеевка, что я оскорбил девушку, что теперь придется ей одной идти домой, потому что меня рядом она больше не потерпит, хотя нет, ее провожать придется Володе, но что губы ее...

- Держу пари, - презрительно произнесла тут моя девочка, - что он сейчас под предлогом того, что оскорбил меня или оскорбился сам - Таня, ты не знаешь, как у них там в деревнях принято? - держу пари, что он - или намеревается отправить меня домой одну или свалить все это на Володю.

А я переводил взгляд с возмущенной Ани, на хихикающую Танюшу, на потрясенно моргающего Володю и понимал только одно: жизнь начинается заново. Новая начинается жизнь. Сумасшедшее лето кончилось. Ивантеевка кончилась тоже.

Утром я не очень сопротивлялся общему нажиму всей семьи Володи - даже пискля-Олька обнимала меня, заглядывала в глаза и егозила: "Ну, не уезжай, Сашечка, я тебя так полюбила, так полюбила! А ты ножичками играть можешь? Как тетя Дуня? А меня ножичками играть научишь?..."

Я позвонил Петровичу и попросил не покупать билет.

Гостил я у них месяц, до самого отъезда Петровича в его часть, а потом переселился в новую квартиру. Матушка уехала следом за ним буквально через неделю, только уволившись и бросив все. И я остался один.

И забыл про все легенды.

-------------------------------------

- Все. - сказал я и замолчал.

- Но ты недорассказал! Чем у вас кончилось с Анитой, как ты опять встретился с Томой, что у тебя было с твоей учительницей, ты ничего не рассказал про Муром!

- Все. - сказал я. - Что-то случилось.

- С дочкой?! - испугалась она.

- Нет. - я вслушивался в себя.... А ведь у нас могло бы с ней... Как я увлекся... "Подробнее, ну, пожалуйста, подробней!" И какие у нее бесстыдные руки...

Уже рассвело. Я взглянул на часы. Без 2-х минут 6.

- Включи радио.

Она оторвалась от меня, потянула за простыню, но, взглянув на меня, одним прыжком оказалась у дешевого репродуктор, добавила громкость и снова нырнула ко мне...

Как-то долго тянулась минута... Наконец, раздался гимн. Сразу следом зазвучало заявление ГКЧП.

- Что это? Ты этого боялся? Это же переворот!

- Ну, почему она всегда оказывается правой?!

- Кто - она?

- Сейчас увидишь. Она должна ждать

Я подошел к зеркалу. Вероника ждала меня.

- Что случилось?

- Они похитили экстpстед. Ночью приехал Эмиль. Мы пытались докричаться до тебя, но ни у кого не получилось. Даже у твоей Дашеньки. Даже у Томы. - она заглянула мне за плечо, - и я, кажется, догадываюсь почему. Тома - тоже. Прощайся с женой.

- Она мне давно уже не жена!

- Только мне-то не рассказывай!

- Это твой прогноз?! Кто эти - чеписты?! Они могут выиграть?

- Все будет зависеть от вас. Если они продержаться две-три недели - да! В этой стране разучились драться. Но и они тоже - разучились. Их сейчас держит экстpстед. Потеряют Империон - побегут сдаваться. Все зависит от вас - от Воинов Судьбы. Экстpстед вернуть можете только вы. Графиня запретила звать тебя. Ты придешь?

- Попрощаться с женой?

- Мне запретили звать тебя! Ты должен выбрать сам. А то бы я тебе сказала.... - Вероника вздохнула, резко выдохнула, и опять посмотрела мне за плечо, - а она ничего, - и не удержалась, - давно у тебя блондинок не было. Уже полгода, наверное.

Я стукнул ладонями по стеклу. Она отшатнулась и потеряла контакт. Я повернулся.

- Уходишь?

- Да.

- И сколько вас таких - воинов судьбы?

- Немного. Меньше дюжины.

- И вы собираетесь противостоять Союзу Советских Социалистических Республик? Тебе не кажется это смешным? Даже если вы и называете себя воинами Судьбы?

- Все всегда решает несколько человек, остальное - декорация. Тысячи лет назад миллионам армии Ксеркса противостояли 300 спартанцев, но победил их один предатель. Тысячи лет назад 60 метров не хватило 2 десяткам русских богатырей с Евпатием Коловратом, чтобы добраться до чингизидов - они порубали бы их всех, их остановили стенобитными орудиями. Спустя пару месяцев - двое из них вышли из ворот Смоленска, и орда не решилась на штурм. 40 лет назад 3 человека выкрали экстpстед у Гитлера, и он отдал безумный приказ удерживать никому не нужный, до камешка разрушенный Сталинград. 7 лет назад мы сняли московский экстpстед, и к власти пришел Горбачев. Он так надеялся сохранить Союз.... Я уже почти поверил, что ему удастся....

Я собрался. Она сидела на кровати. Голова откинута к стене, волосы - за спину... Груди...

Почему я должен бросить ее?! Что мне до игр людей, которые нас и за людей-то не считают?! Чтоб считали? Зачем?...

- Напиши мне. - она помолчала и все-таки спросила. - Ты найдешь меня?

- Написать? Не умею писать письма. О чем?

Я посмотрел на часы. 6-27. Все произошло слишком быстро. Тоска остающихся еще не затронула ее, она смотрела на меня.

- Ну для начала - про Муром...

- Прощай.

- Скажи - до свиданья. Пожалуйста

- Я напишу