"И все-таки, где же у него кнопка?.."

В середине июля воздух в Евпатории постепенно терял эпитет "морской" и становился все более похожим на ту смесь углекислого газа и азота, которой можно было дышать зимою в котельной нашего старого дома. Такой воздух, как позднее, во взрослой жизни, состояние перепоя, всегда давался мне с трудом - я ощущал себя медузой, просачивающейся сквозь влажный песок туда, где покоятся сдавливающие друг друга, как подошвы в переполненном ялтинском троллейбусе, пласты крымского шельфа. Июльским сгущением объяснялось и еще одно специфическое ощущение, родственное клаустрофобии: морской горизонт изгибался, и корабли, шедшие из Одессы в Новороссийск, перемещались, будто сонные рыбы вдоль стенки аквариума, с той разницей, что аквариум находился снаружи, а не внутри. Эта неожиданная панорамность вызывала у меня несильное, но устойчивое головокружение и много позже, когда я, вернувшись в "Пионерское" по прошествии двадцати лет, с трудом отыскал среди заросших морским чаппаралем грязевых озер полукруглый, обсыпанный солью холмик, провяленную до ржавчины автомобильную покрышку и несколько оплавленных окатышей с вкраплениями кварца. А двадцать лет назад по причине этого головокружения я вдруг увидел рядом со своим облупившимся носом рыжего муравья, перетаскивающего в челюстях неподъемную соломинку, почувствовал, как на зубах хрустит песок, и понял, что какое-то время пролежал без сознания.

- Дурак ты, - прошептал испуганно Костик, и я понял, что обращается он не ко мне, а к Мишке. - Дурак.

Угрюмый Мишка помог мне сесть, сбегал к озерцу, набрал полную банку грязной соленой воды и стал плескать мне в лицо, заглядывая в глаза.

- Вроде отошел, - буркнул он, поставил банку на покрышку и уселся сам, подставляя лицо заходящему за чашу радиотелескопа солнцу. На самом деле, как нам объяснял вожатый Брылюк, это был не телескоп, а огромный радар, который следил за спутником, ловил его сигналы и перенаправлял их в Москву.

- Значит, она все-таки есть, - заметил Мишка, доставая из кармана шорт пачку "Фильтра". - Все правильно.

- А может его просто от солнца сморило? - Костик потянулся за сигаретой.

Они оба были лет на пять старше меня, уже курили и иногда, подплывая в своих масках с трубками, воровали и буксировали в приготовленных авоськах подальше от городского пляжа жигулевское пиво, которое отдыхающие зарывали в песок у берега. Мишкиной мечтой было оказаться на самой вершине телескопа с биноклем, чтобы, направив линзы на горизонт, увидеть Турцию, которая, может быть, и находилась совсем не в той стороне, но умудрялась посылать нам в приемник устойчивый радиосигнал, перекрывающий собою все местные станции.

- Вот она, - Мишка ткнул сигаретой в разложенный на жесткой траве анатомический атлас, слегка посыпав пеплом то место, где красные пупырчатые легкие переходили в синий блестящий желудок. - Верхняя дань-тянь, точка жизни. Если по ней влупить...

Он посмотрел на меня, словно сверяясь с атласом.

- Ты как вообще?

- Ничего, - ответил я, ощупывая солнечное сплетение. - Мне понравилось. Может, еще?

Они незлобно засмеялись и стали укладывать вещи в рюкзак. Солнце подмигивало из-за мачт телескопа-радара, издали было видно, как с поля нестройной колонной, будто нанизанные на леску бычки, бредут, поджарые коричневые коровы, некоторые - с солнечными наконечниками на рогах.

- А это - что? - Спросил я протягивая Костику несколько оплавленных окатышей. Мне казалось, что оплавить их в простой печке было бы невозможно - подобные опыты я проделывал дома с разными камнями, но только стекло становилось податливым и вязким - медицинские трубочки можно было согнуть пинцетом в почти правдоподобную розу.

- Слышал, Левка, про инопланетян? - ответил вопросом Костик, тщательно заворачивая в газету захваченный в деревне трофей - ржавый полуметровый лом.

Про них я знал из фильма "Жандарм и инопланетяне", который завезли к нам в лагерь на прошлой неделе. Они были довольно опасными и странными существами, их коленные суставы быстро ржавели в воде. Летали они в тарелках, отличались скрытностью и умением заметать следы.

- Здесь они приземляли свой космический корабль, - шепнул мне в ухо Костик. - Плазма из двигателя расплавила камешки, и они скатались в кругляшки. А может, это куски топлива, на котором они летают.

- А где они сейчас?

- Улетели, - Костик стал одевать пыльный рюкзак на спину. Мишка уже вытряхивал из сандалий песок и муравьев. - Но они еще прилетят.

- Зачем? - Я почувствовал, как снизу к моей точке жизни пробирается тот знакомый холодок, который я, бывало, ощущал, проходя по чужому двору, особенно если в это время на скамейке в песочнице курили незнакомые почти уже усатые подростки.

- За тобой. Ты теперь - свидетель, - Костик стал серьезным. - Ну что, Михась, пошли, что ли?

- Ага. Шестой час. Брылюк, наверное, уже пришел от своей страусихи.

Они прыснули и стали болтать что-то про вожатого Брылюка и страусиху, а я, пока мы неспешно брели по утоптанной коровами тропинке, перебирал в пальцах кусочки ракетного топлива и думал о том, что у инопланетян точка жизни должна находиться в другом месте: может - в голове, а может - в коленной чашечке.

Теперь я могу только удивляться той ясности, с которой тогда воспринимал все происходящее: взрослый человек подсознательно стремится к ней, но никакое количество выпитого кофе не вернет ему это поразительное чувство. Так, встретив уже у лодочной станции местного дурачка Гиню, я мгновенно понял, что он - инопланетянин, и спрятался за спину продолжавшего свою болтовню Костика. Объяснялось это, конечно, не тем, что Гиня, как всегда по вечерам, разговаривал с рыбами, а тем, что он никогда не купался в море и хромал на правую ногу: эти факты, наконец, составились в одну логическую цепь: вода - ржавчина - хромота.

- Вот еще пришелец, - хмыкнул Костик, показывая пальцем на Гиню. - Гиня, много бычков наловил?

Гиня посмотрел на Костика с идиотской улыбкой. Он никогда не ловил рыбу, да и вряд ли вообще знал, что такое рыба. С кем косматый и бородатый, носивший засаленную тюбетейку, Гиня разговаривал на самом деле, было неизвестно: каждый день в шесть часов вечера он становился лицом к морю, поднимал руки и повторял помногу раз одно предложение на неизвестном языке, что-то вроде "хху-рру, хху-рру". В этот момент он становился важным и походил на директора нашего лагеря, когда тот вызывал к себе отличившихся пионеров для вручения грамот. Говорили, что это же, одному ему понятное, таинство он проделывал и на рассвете, в шестом часу.

Тем временем они уже оставили в покое Брылюка и страусиху.

- Я и говорю, - продолжал Мишка. - Если бы он не боялся, хрен бы выбрался. Представляешь - снег, волки, еды никакой, патроны кончились.

- Ну да, - вторил ему Костик, - и Маресьев тоже.

- Ага, - Мишка выплюнул недокуренную сигарету - мы подходили к воротам лагеря.

- Ссал, как пацан. Только страх. Страх - это жизнь.

- Ты тоже боишься, - Костик стал выискивать место под оградой, куда можно было на время спрятать лом. - Только ты пыжишься, а они - нет.

- Я? - Мишка надул щеки, обиженно выдохнул. - Я боюсь. Но я им умею управлять.

- И завтра управишься? - Костик сунул лом под куст можжевельника, выпрямился, упер руки в бока и посмотрел на выпирающий мишкин живот. Мишка был немного увалень, но дразнить его вслух не решались, потому, что он изучал карате по каким-то истрепавшимся фотографиям.

- Запросто.

Оставшееся расстояние до корпуса мы прошли молча. В этот день нам в третий раз показывали фильм "Сеньор Робинзон". Из-под двери в кинотеатр пробивался пучок травы и легкий сквозняк, доносивший вкусный запах из столовой. (На утро уборщице снова пришлось очищать экран от пластилиновых шариков, которыми мы с первого ряда обстреливали из трубочек жирного коротышку).

Засыпая, я думал о том, как просто, оказывается, лишить меня жизни. Двадцать приседаний и пять надавливаний на точку дань-тянь заставили меня уснуть, а что, если бы вместо этого Мишке вздумалось пару раз ударить по ней слегка железным ломом? Я представил себя лежащим на дне чаши радиотелескопа, из которой можно было напоить молоком огромного космического кота. Отовсюду из грязевых озер через кончики пальцев в меня проникал живительный страх и скапливался где-то в ней, в точке солнечного сплетения. Почему солнечного, почему сплетения? Еще мне бредилось, что солнце - это такое же сплетение, как у меня под легкими, в которое страх стекается от других звездных систем, распределяется по тонким капиллярам, и я, как и миллиарды других, впитываю его ради сохранения собственной жизни.

Когда я выпутался, наконец, из этих переплетений и проснулся, оказавшись завернутым, словно куколка, в мокрую от пота простыню, то увидел, как возле окна дрожит неровный огонек стеариновой свечи. В ее свете я узнал Мишкино лицо. Мишка занимался тем, что подставлял под пламя очковую линзу, рождавшую из пламени невыносимый крематорный дым. Время от времени он подносил линзу к глазам.

- Мишка? - Просипел я. - А что ты делаешь?

- Спи, дурак, - цыкнул он. - Отсыпайся. Завтра с утра пойдем затмение смотреть.

Утром евпаторийский воздух сгустился окончательно - в неестественный мокрый туман, возможно даже дождь, но только капающий не вертикально к центру земли, а во всевозможных направлениях, и оседавший на наших лицах. Мишка честно разбудил меня и Костика - сам он, похоже, не спал, готовясь к какому-то важному событию.

- Вот черт, - ругнулся он в полголоса, когда мы завернули за угол двухэтажного корпуса, чтобы незаметно пробраться за ограду. - Туман, надо же!

- Ничего, - Костик разминал затекшие за ночь руки, кожа на которых от утреннего холода стала слегка гусиной. - Просто заберемся повыше.

Обогнав, ковыляющего по берегу Гиню, я спешил вместе с ними к телескопу - белой чаше, в которой воды за утро скопилось достаточно, чтобы космический кот мог утолить жажду после съеденной ночью в сухомятку космической мыши.

- Страшно, а, Михась? - Подкалывал Костик, немного запыхавшись от быстрого шага.

- Страшно, - соглашался Мишка. Он был какой-то рассеянный, может, из-за того, что не выспался, и в глазах у него было то выражение, которое я много лет спустя узнал в глазах своего умирающего отца - выражение печальной (будучи взрослым, я сказал бы - фатальной) готовности.

Трехэтажный куб - здание телескопа - уже отбрасывало длинную тень, соскальзывающую в море. Оно было почти без окон, внутри что-то гудело, причем, судя по отсутствию жилых помещений и каких бы то ни было следов на песке вокруг здания, это гудящее было полностью автоматическим, не требующим ничьего вмешательства, существом. Говорили, что раньше на станции был персонал - веселые бородачи в белых халатах, но постепенно они мигрировали в окрестные села, переженились, завели детей и стали пасти коров и коз в прогалинах между грязевыми озерами. Некоторые из них иногда забредали на станцию, может, в поисках мифических цистерн со спиртом для протирки антенны от оседающей морской соли, а может, из-за ностальгии по таинственным сигналам. Во всяком случае, когда мы стали подниматься по пожарной лестнице на крышу здания, никто не выбежал из закрытых, впрочем, на висячий амбарный замок, дверей и не стал сбивать нас с лестницы валявшимися у подножия телескопа гальками.

Минут через десять мы оказались на дне тарелки. Теперь уже было видно, что много воды в ней скопиться не могло: лишь небольшой участок дна был вогнутым (в нем действительно стояла вода), от него отходили в стороны изогнутые многометровые дюралевые фермы с перекрытиями, так что антенна скорее походила на сачок для ловли бабочек или на половинку полупрозрачного бюстгальтера моей старшей сестры. Из центра антенны рос толстый, сужающийся к концу пестик, высотою метров двадцать, выступающий слегка за ее кромку. По обе стороны пестика шли скругленные ступеньки, образующие двойную лестницу, достигающую верхушки, из которой торчали три раскинувшихся в стороны метровых усика-штыря. Под ветром они шевелились.

- Лестница мокрая, - Потрогал ступеньку Мишка.

- Что? - Костик отер со лба маслянистые капли. - Страшно, Михась?

- Страшно, - ответил Мишка, прислонил к пестику рюкзак с запасенными бутербродами и "боржомом" и полез вверх. Когда он был на высоте десяти метров, Костик вытер ладони о футболку и взялся за первую, блестящую водяными каплями, ступеньку.

- Малой, жди нас внизу, - бросил он мне и полез. Я видел, как Мишка уселся между усиками, достал из кармана стекляшку и навел ее на поднимающееся из степи рыжее солнце. То и дело он опасно покачивался под порывами ветра, так что напоминал акробата, кошачьим шагом продвигающегося к концу проволоки, или бескрылую занятую своими делами птицу.

- Ну что, начинается? - Крикнул ему Костик. На меня он не обращал внимания, поэтому я, зайдя с обратной стороны пестика, подтянулся и стал осторожно карабкаться вверх.

Прошло минут пять, я был уже в двух метрах от Костика, когда Мишка заорал:

- Началось! Началось!

Я обернулся к солнцу, но по прежнему видел на востоке все тот же прожектор, выжигающий в глазах дорожки-гусеницы, расползающиеся через пять минут, если подержать глаза закрытыми. Досчитав до трехсот, я открыл их и обнаружил, что время пошло вспять. По логике вещей, теперь мы, трое, должны были спуститься с лестницы на дно тарелки, пятясь задом, добраться до пожарной лестницы, сойти с нее на песок, преодолеть, пятясь, все расстояние до лагеря, обогнав пятящегося Гиню, протиснуться задом сквозь отогнутые прутья ограды, обойти корпус, подняться по ступенькам, осторожно нащупывая их пятками, прокрасться мимо спящего Брылюка к своим койкам и лечь спать, причем Мишке надлежало волшебным образом зажечь фитиль свечки двумя пальцами и, ложась последним, затушить пламя спичкой, а затем затушить и саму спичку, чиркнув ею о коробок. Выстроив эту последовательность из одного лишь факта наступления противоестественных сумерек, я услышал знакомые гинины причитания: "Аллаххху акбаррру", в этот раз наполненные скорбью и необратимостью.

Гиня стоял по колено в воде, вероятно, пытаясь бежать от наползающей на него с востока тени. Руки его дрожали. Сейчас вода проникнет в гинины коленные шарниры, гинины ноги подвернутся, как звенья складного метра, и он упадет в жадные до инопланетной биомассы воды Черного моря.

- Малой! - Из-за пестика высунулось испуганное мокрое лицо Костика. - Малой, не слезай сам, я сейчас...

Костик протянул руку к мокрой ступеньке лестницы, идущей с моей стороны антенного усилителя, попытался ухватиться за нее понадежнее, но рука соскользнула, и Костик с внезапно оборвавшимся детским криком полетел вниз.

С недавних пор я стал ощущать ее постоянно, особенно после приема водки или коньяку, поэтому, кстати сказать, состояние перепоя, и раньше дававшееся мне с трудом, стало вообще недостижимым. Помня об истории, происшедшей в лагере под Евпаторией, я шел к врачу уже вполне печальным и подготовленным - точка жизни сигналила, напоминала и предупреждала о том, что пора достойно встретить самое важное в жизни событие.

- Ну что ж, - хмуро прокомментировал врач результаты анализов. - Дела неважны.

- Когда? - Спросил я с беспечной улыбкой, силясь припомнить, какие суммы и кому я остался должен.

- Думаю, через месяц, - ответил врач. - Месяц потерпите, попейте лекарство, а потом езжайте на грязи, в Евпаторию - там как раз будет сезон. Выпишу вам путевку, за две недельки подлечите свою поджелудочную. С панкреатитом шутить опасно. И воздержитесь покамест от спиртного, летом "Массандрой" наверстаете.

Мы тепло попрощались, а через месяц я уже пылился на верхней полке в душном купе. Стояла удивительная духота, особенно сгустившаяся по въезде в степной Крым. Я пил свой панкреатин, старался, по совету врача, меньше курить и вглядывался в степь, ощущая посасывание вверху живота, нарастающее по мере приближения к грязевым озерам. Накануне я не мог заснуть - в первый раз за двадцать лет мне вспоминался лежащий в луже Костик с неестественно подвернутой ногой. Тогда у меня не возникло никаких сомнений по поводу того, что именно мой брат является инопланетянином. Из его рта медленно вытекала розовая слизь, похожая на биомассу из фантастического фильма про звездолетчиков и гуманоидов, а из ноги торчали какие-то трубочки и капилляры. Он был жив, когда его увезли на "газике" в больницу, но бледен, как манекен, и к тому же дергался, как испорченная заводная игрушка. Когда мне сообщили, что брат уехал и вряд ли вернется в ближайшее время, я совершенно укрепился в мысли, что Костика забрали его собратья по разуму, по причине его расконспирации.

И вот я здесь, на засоленном холмике, сижу на ржавой автомобильной покрышке, прикладываю к точке жизни пакетик с лекарственной рапой и попиваю "Массандру", глядя на безобразный, почти уже разобранный скелет антенны. Возможно, дети веселых бородачей в белых халатах, такие же козопасы, только без высшего образования, улучшат бытовые условия своих коровников с помощью этих прочных конструкций из авиационного дюраля, и в результате появится какая-нибудь новая порода авиационно-космических коров?

Может быть, меня это вряд ли когда-нибудь заинтересует всерьез, потому что и коровы, и пастухи и игрушечные кораблики всегда будут находиться по ту сторону изогнутого жарой аквариумного стекла, образованного моими глазными яблоками. Попробую еще раз - двадцать приседаний, пять надавливаний большим пальцем. Раз, два, три..