Лизин Ицхак : другие произведения.

Зеркало явлений

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:




Роскошных чёртиков рисуя на песке,
вися, pardon, на сокровенном волоске
от помешательства, желанного вдвойне:
что ни себе, ни чёртикам не нужен и в уме,
давно вообразившем всех чертей,
их сортируя по мастям, и тех мастей
достаточно для составления взамен
картинок прошлого последующих сцен.





ВОЗВРАЩЕНИЕ В АЗИЮ


Сюжет

Нити из времени вечность на пряжу
с гневным бесстрастием молча сучила.

Глохла гора от бряцания пряжек;
гребнем вилась вереница упряжек,
шёл человек, и за ним волочились
слава, талант, обожания трепет,
ненависть косных, спасение падших,
старческий всхлип и младенческий лепет,
вопли матросов, в морях утопавших...
Треск кораблей разбивался о мысы,
будто история жалась к предплечью,
путая шаг и течение мысли,
чтоб покорился ей сын человечий,
и предлагала свободу смиренья,
самого сладкого жребия участь,
и погружала сознанье в сомненья.
Дальше дорога вздыблялась всё круче.
И человек оглянулся в испуге,
остановился, угрюмый, лобастый:
близятся недруги. Прячутся други.
Ученики отвернулись от паствы.
Праху склоняется шедший по водам...
И человек, подобрав багряницу,
двинулся вверх, отрекаясь от рода.

Нити из времени тронули спицы.



Речь

Поклонившись Нараяне и Наре, величайшему
из мужей, а также богине Сарасвати,
должно затем возгласить: победа!
Махабхарата. Кн. I

Коль хочешь знать, кто прав, а кто герой -
под вечер Махабхарату открой:
Карнапарва поведает неспешно
о выходящих будто бы из сна
воителях из Города слона -
кристально чистых в парадигме грешных.

Чем вызван спор меж братьями за трон?
К чему склонятся прения сторон?
Кому судьба погибнуть в этой склоке?
Кем вдохновлён трагический исход?
На Курукшетре вечер настаёт.
И тот, чьё тело падалью гниёт,
уже вкушает близость Брахмалоки.

Кто мельтешит, кто произносит речь,
кто в бой спешит, чтоб гибель подстеречь
и вознестись на небо благодати...
Всё сбудется. Ведь с ними заодно
потягивает сому, как вино,
владычица иллюзий в мире снов,
виновница их славы - Сарасвати.



Фрагменты

Идущие уже едва подсвечены.
На тени не хватает вдохновения,
и тени, обесцвеченные вечером,
становятся невидными, неверными.

Луч за лучом, как веер, собираются
в тягучий и негреющий пучок.
Верблюды молчаливо озираются,
бормочут караванщики... О чём?

А ночью отдыхают, недоверчиво
овчину под собою разложив.
И каждый шлёт, надеясь быть замеченным,
молитву звёздам, близким и чужим.

...смолкают беспокойные погонщики,
и, тронувшись на синюю звезду,
верблюды, как гружёные вагончики,
бесшумно колыхаются, идут.



Наёмник в Азии

Памяти Квинтилия Вара

Безветренный день. Облака кораблями Пророка
развёрнутым строем идут над волнистой пустыней.
В ущерб новостям. Будто камни за пазухой рока
они затаились. И время пестрит запятыми.

А время в Маньчжурии явно разнится с московским.
Одно не поймёшь: отстаёт или опережает.
Трамваев здесь нет, но, наполненный запахом скотским,
пейзаж дребезжит, если танк на него наезжает.

А холмы в Маньчжурии, видимо, меньше грузинских.
И мгла здесь пожиже, и более мирные виды.
И если бы не было рож, человечьих и свинских,
то можно построить дом отдыха для инвалидов.

*****

Наш госпиталь дважды на дню принимает подарки.
Приносят мясцо. Вероятно, в округе холера.
Сто тугриков стоят услуги ночной санитарки.
Но что они значат для старого легионера!

На севере проще. Пошёл, настрелял эскимосов...
А здесь, что ни день - то свидетелем чьей-нибудь грусти.
Ханум человек неплохой, да беда, что философ:
всё ищет детей в неусвоенной трактом капусте.

Стервятник кружит, на свинью молодую похожий.
Висит на стене, как трофей, голова в тюбетейке.
Старейшины здесь говорят: если мало ты прожил,
то будешь от Бога на самой далёкой скамейке.

И то хорошо. Только всё это сплетни да слухи.
Антонов огонь подбирается к самому чреву.
Какие-то твари - наверно, зелёные мухи -
мелькают то слева направо, то - справа налево.



Возвращение в Азию

Вечер в раю. Утоляющий жажду напиток.
Свиток песка. От шуршания стёршийся голос.
Спит у обочины мирно свернувшийся полоз.
Здесь даже змеи и женщины неядовиты.

Время пришло, чтоб исполнить своё обещанье
вновь возвратиться туда, где косматые дюны
косо поводят своими слепыми очами,
да по волнистой пустыне гуляют буруны.

И оттого, что песок - не стихия, а эхо
тёмных подвижек глубин и эфирного ветра,
боги простят повторенье любого огреха.
Край, где янтарная пыль - шелковистее фетра,
дымчатый край, будто сумчатый рай австралийца,
у горизонта обуглен мерцанием века.

Между зубчатых ресниц пролегает граница;
миг - и сливается в таинстве низа и верха.





СПЯЩИЕ


Борхес

Он не попал в музей - он вырос в нём.
Как некий удивительный образчик:
в одном лице подрядчик и заказчик
зловещих снов, привидевшихся днём.

Как, обходя руины городов,
опущенных в невидимое время,
он просыпался, вглядываясь в темень
как в вырванный у света парадокс,
когда его пытают зеркалами,
сужая круг. Не выдержав жары,
свет падает жемчужными шарами
в косые зазеркальные миры,
позднее вспыхивая звёздами над снами,
и смутные надежды в душах теплит.

Но наблюдавший превращенье - слепнет.



Мантра

Я сплю. Но, неподвластный сну,
сквозь забытье воображаю:
в каком заливе утону,
и где лежит ещё чужая,
но вскоре близкая земля,
и сколько миль до корабля,
что подберёт мои останки,
и, завернув в холодный шёлк -
а он нисколько не тяжёл -
уронит в воды Касабланки.

И ты забудешь обо мне.
В прозрачной (призрачной) стране
я буду возлежать на дне
и колебаться в такт приливу,
в который ты войдёшь по грудь -
как баржа, накренясь чуть-чуть...
Тогда тебя охватит жуть,
как щепку в океане Клио.

И через вереницу лет,
когда песок сотрет мой след,
и любоваться на скелет
морские жители устанут,
качаясь щепкой на волне
в твоём воображеньи, сне,
как он сейчас приснился мне -
я буду сниться океану.



Библия

После болезни. Не вышедши из нее,
но уже не на том свете -
приятно откинуться в сладкое забытье.

Как поётся в либретте:
всякая тварь знает своё дупло.
Песня сверчка в отзывчивости повисла,
словно кокотка, чьё цветение истекло,
как удавку накинувшая намисто.

А оно искрится, похожее на письмена
запамятованной книги
перед тем, как уснуть. И догадка твоя верна.
И в тяжёлом воздухе - привкус фиги.



Спящие

А.Р.

Леди в пальто на мосту полусонном
над безмятежно уснувшим Гудзоном
с влагой или поволокой во взоре
грезит о спящем за папертью море
где-нибудь в тёмной дремотной стране,
память, как яд, растворяя во сне.

В это же время, зевая картинно,
некто сомнамбулой бродит в гостиной,
глядя на тёмный квадрат на стене,
где, каждый день весела и беспечна,
юная женщина смотрится в нечто,
смежив глаза, улыбаясь во сне.

В ту же минуту в другой половине
мира, которого нет и в помине
в той стороне, где светило встаёт
для космонавтов и геодезистов,
где stat pro coitum omnea triste est -
плачет во сне позабывший её.



Сон Лахесис

Мысля о возвращеньи,
петлями, как змея,
смерть затаив в ущербе
медного острия,
путаясь в рваной нити,
эхо рубя мечом -
высаженный на Крите
запамятовал, о чём
просили. А должен помнить.
Запамятовал. Забыл
и тщится наказ исполнить
земных и небесных сил.

*****

Мне белый парус не даёт покоя.
На что отец мне дал его с собой?
Не помню я. Как отмирает память -
истлела нить. Лишь голос - Ариадна? -
что слышится по ветреным ночам,
песок мумифицирует прилежный
у входа в злополучный лабиринт.
У тёмного проёма в никуда,
где я брожу, уж и не знаю, сколько.
Зачем? И то забыл. И только тени
прекраснейших из юношей Эллады
меня теснят. И только мрак двурогий
беззвучно их терзает впереди.



Хозяин снов

Бог человека создал для себя.
Как много пластилиновых игрушек
ломается в неопытных руках.
Сон в январе неимоверно сладок.
Смерть в январе не громче, чем зевок
А. Персон

Он видит сон: уснуло всё кругом.
Храпят поэмы. Дрыхнут персонажи.
Он видит в полушарии другом
зевающие вазы в Эрмитаже.
Миры, песчинки, летописи, сплетни -
сон мошкары, слетевшейся на летник.

В подлунном не приумножая зла,
спят зеркала, и нет в них отраженья.
Уснул огонь, и искры, и зола.
И Броун спит. И спит его движенье.

Спит телевизор. Спит изображенье.
Спят языки. Спит перечное жженье
на языке уснувшего гурмана.
Клопы уснули, выпав из дивана.

Спит девственность в потёмках сокровенных.
Спит димедрол в красавицыных венах.
Уснул живот, как ангельская чаша.
Спит в животе гороховая каша.

На даче спят. На огороде спят.
Невесты в Красном Тереме уснули.
Из тьмы эфесской отроки сопят,
и снится им, что время обманули.

В снегах уснула станция Зима.
Спит проходимец, что её ославил.
Спят големы, лишённые ума.
Сказал поэт: не существует правил.

Спит Лермонтов. Спит сон его. Спит сон
другого сна, что сон во сне увидел.
Спит Дагестан, в Чечню перенесён
в часы сиесты нескольких правительств.

Спит господин, опершись на слугу.
Спит Вий, до преисподней смежив веки.
Уснул Хома в магическом кругу.
Спят вперемешку варвары и греки.

Спят мыши в недоеденной крупе.
Уснул закон, и воры в нём уснули.
И, "Pater noster" воя нараспев,
спят Розенберги на электростуле.

Спит космонавт, и спит его корабль.
Спят позывные каплями в пространстве.
Уснул султан, полуобняв сераль.
Спит Англия, увязнув в англиканстве.

Уснули Френсис Бэкон, Томас Мор.
Америка уснула за беконом.
Друг друга вожделея с давних пор,
спят рядышком принцессы и драконы.

Спит саксофон, приставленный ко рту.
Уснул Гудзон и город на Гудзоне.
Спит женщина на городском мосту,
как спит душа в умолкшем саксофоне.

Как наркоманы на конце иглы
спят ангелы на кончике иголки.
Уснул Шекспир, уставший от хвалы.
За ним - на сцене и на книжной полке -
Офелия уснула. Глубока
печаль некоронованной принцессы.
И Гамлет спит. И только облака
снуют, как служки поминальной мессы.

Спят очаги, и дремлют алтари.
Спят синагоги, церкви и мечети.
Спят библии, святые словари,
молитвенники и минеи четьи.

Века уснули. Пятый и второй.
Спят племена и их переселенье.
Двадцатый спит. И кажется порой,
что сам порядок их перечисленья
давным-давно уснул, и времена,
перетекая в сумраке извилин,
как зеки совершают променад
вкруг пахана, чей промысел всесилен,
мотая бесконечные срока.

И он в недоумении глубоком
сжимает область левого соска,
настигнутый своим конечным сроком.





ДЕГРАДИРУЯ БРОДСКОГО


*****

В Нью-Йорке утро. Я курю в окно.
Распахнутая дверь мирволит дыму
исчезнуть вместе с мыслью о Нью-Йорке.
Кругом Париж. Проклятая невинность
провинции. У Бродского в стихах
свирепствует enjambment, и мне -
мне остается куковать за мэтром.
Охваченный заимствованным метром,
я совершаю тур наедине
с предметом, чей синоним - перенос.
И увлекаюсь тенью от предмета,
скользящей по карнизу и гонимой
в оконные распахнутые створки
за окоем в Америку, задвинув
парижский сплин подальше от греха.

В Нью-Йорке, тем не менее, светает.
Ты носишь огуречный макияж
по комнате, которая растает,
как только я подумаю, что блажь
парижского вдыхания Нью-Йорка
неактуальна. И тоска прогоркла.

В Нью-Йорке, тем не менее, рассвет.
Ты в полотняных брюках и блузоне
разглаживаешь на кушетке след
чужого сна. Тем часом на Гудзоне
пьют кофе, избегая сигарет
ный дым окно загромождает.

Последняя банальность побеждает
действительность, сводя её на нет.



MCMXCI

Ты знаешь, ничего не изменилось
в твоей стране. Убожливые звери
попрятались за вычурные маски.
Всё те же перед промываньем сказки,
всё те же генеральные уборки -
не знамо, урожая ли, навоза.
Всё те же плоскогрудые гераклы
приходят чередою и уходят -
а воз и ныне числится в проекте.

Ты угадал по поводу сомнений
в нецелесообразности сомнений
в нецелесообразности догадок.
По случаю имею сообщенье
в письме, в котором отсылаю завтра
сегодняшнюю жалобу, о Боге.
Не жалобу о Боге, сообщенье.
Но ты поймёшь всё из письма. Так, вкратце:
он нам казался deo ex machina?
Так мы ошиблись. Бог на самом деле...
Вот так. А в остальном - всё неизменно.
Ты тщишься разгадать сию шараду?
Послушай дальше: в Индии есть храм,
где он изображён весьма правдиво,
как и пристало истинному Богу.
Да, если будешь ты наездом в Риме -
то брось монетку за меня в фонтан.



Коленьке стишок

На человека надевают цепь.
Он кажется себе давно умершим
и брошенным в том выпускном году,
когда полякипели журавлями,
и подавали жирную салями,
и ею запускали в тамаду...
Писалось - роскошь, говорилось - Бершадь,
и юг воображался через степь

Мной движет время.
Я - его стило.
Боюсь, ему со мной не повезло.

Mon память - я француз неугомонный -
меня влечёт туда, где Дездемона
душила мавра с помощью платка.
Как только тело падало в гондолу -
в просцениум вбегал отец весёлый
в тринадцатом колене гопака.

Теперь я украинец неприметный,
и память - эта дама полусвета -
меня не в состоянии развлечь.
Отец - небесный - произносит речь
по Библии, сей вековой шпаргалке;
снуют Агари, чёрные, как галки,
им в темноте в колеса ставят палки
приезжие и местные. Сиречь
я в университете. Вопреки
пророчествам сивилл провинциальных,
пометкам, запрудившим ход реки
моих тетрадок, провиденциальным
ухмылкам хорошисток и отличниц...
Но моя память слишком заросла,
чтобы в отместку перейти на личность
какого-нибудь старого осла,
отставшего от стад учителей.
Мне ближе Цицерон, чем Апулей.

Случайность хороша, когда она
случайна, и ужимки неуместны.
На райском факультете - тишина.
Сидьмя сидят невинные невесты.
Там-сям вкрапленья жидких женихов,
пришедших кто из армии, кто с поля,
а кто от электрических станков.
Как батискаф всплывает имя: Коля.

По русскому поверью Николай -
святее папы римского угодник.
Тем более, тот - Павел-Иоанн.
My darling - женолюб и второгодник,
изгваздавший родительский диван
расписками в мужском непостоянстве.
Не скрою, доблесть. Тем и хороша.
Помахивая хвостиком в пространстве,
готовая к свершению душа -
уже кукушка лет накуковала! -
впивается в тугое покрывало.

Кружок. В нём собираются друзья.
Худоба женщин. Полнота стаканов.
От этой полноты - галиматья
о равенстве. Поход на истуканов
закончился вульгарным цап-царап.
Когда-то говоривший "je mon tape!"
теперь в фаворе. В варварской стране
он развлекает жён аборигенов,
вальсируя среди посольских люстр.
Однажды увидав его на дне
поминовенья среди прочих членов
правительства - ничуть не удивлюсь.

Ужасна смерть. А жизнь - она прекрасна.
Хотя порой двусмысленна, и касло
у робкой Маши вызывает зуд.
Невинность порождает любопытство.
А если кто и приложил копытце -
достаточно в отместку утопиться,
чтоб совершить над бесом самосуд.

Смешно качаясь на шальках терезов,
бедняга случай, как всегда, нетрезов.
Поднаторевши в разведеньи крезов,
как прежде резов и бежит на зов.
Но если вычесть из числа тверёзых
до неприличья легковерных крёзов -
не важно, край агав или берёзов -
на всех макушках шишки Ломброзо.



Новолуние

Анатомический театр
эпизодически мерцает.
То там, то сям всплывёт нога.
На небе звёздочка сият,
как будто что-то прорицает.
А приглядишься - ни фига.

Суха сентябрьская уха.
Хрустят чешуйки звездопада.
А сердце просится в сортир.
Скачи по ватнику, блоха,
как балерина, как менада...
Чади, зенит. Сияй, надир!

Мадемуазель, Вы далеки.
Мы - близки. Море постоянно
испытывает городки
приливом, и его осанна
пронизывает плоть и кровь,
как вилка - тёртую морковь.

Мой ангел, все твои друзья
подались сплетничать на воды
о том, как, весело дразня
берёзы водят хороводы
своего тела белизной
и мнут перину подо мной,
чьи чувства, топоча ногами,
не примиряются с рогами.

Чем вызван перелёт греха
в чужие страны... Время года?
Над вашей родиной - ха-ха! -
пять лет никчемная погода:
не то, что самолёту сесть -
через забор не перелезть!

Мадемуазель, есть смертный грех.
А есть иные. Предположим,
что переписчик (явно грек)
сместил акценты в Слове Божьем,
да так, что змей похерил даму
и предложил себя Адаму.

Всё относительно. Того,
к чему имеет отношенье.
Нас искушает искушенье
и скушает до одного

прихваченного гайкой места.
И лезет, как верблюд, невеста
сквозь обручальное ушко.
А рай - всё так же далеко.

Мадемуазель, в мои года
и камень предал Иисуса.
Из притчи слова не украсть.
Людей меняли завсегда
на ситец, зеркальца и бусы.
Я понимаю эту страсть.
И человечий индивид
меня уже не удивит.

Мадемуазель, иконостас
на этом свете неуместен.
На запад движется компас,
на юг - его владелец в кресле.
И яхта движется впотьмах,
уткнувшись носом в чей-то пах.

Меня, приснившегося Вам,
мадемуазель - или мадам? -
не существует. Право не
ищите. Как-то на войне -
какой? не помню, счёт забыл -
я, промелькнув, пропал. Уплыл.
Ушёл. Исчез, как не бывало.
Влез под иные покрывала.



*****

Врёшь! Госпожа Бовари - это я.
А. Персон

Мне нетрудно в мыслях найти ответы
на вопросы в словах, но и духи-преты,
и умерших тени в садах Эдема
не поймут меня, дорогая Эмма,
как меня бы понял твой сочинитель.
Правда, он давно уже там, где китель
обогнувшего мир капитана Кука
добивают пыль, стеллажи и скука.

Потому и мне и тебе не сложно
разойтись в двух берёзах, агавах, рощах -
продолжаю - странах и континентах,
языках, порочащих нас легендах,
с двух сторон холста, дорогая леди,
не узнав, кто сзади, а кто - спереди.



Читая Лема

Анекдотический случай становится хрестоматийным.
Медленно и печально суда отходят от пирса.
Мне не о чем горевать. Перечитывая случаи с Пирксом,
я, может быть, в энный раз перехожу государственную границу.

Чайки над Боспором - что и над Эльтигеном.
Те же морские вороны. И тоже не любят каркать.
Последние, пролетая, с безразличием офигенным
гадят на нашу карту.

Первые, приобщившись к европейскому этикету,
ведут себя соразмерно убыткам от их кормленья.
Наведываясь в Истанбул, я всякий раз заполняю анкету
о причастности к трате сумм, недоступных моему разуменью.

Хрестоматийный случай становится анекдотичным.
Обзаведясь визой, паспортом и валютой,
я буду кем-то обманут. И где-то пойман с поличным.
И снова сяду за Пиркса. Чужого мне абсолютно.



Дополняя Боэция

А.Р.

Ты странно посмотрела в этот раз,
протягивая ключ и улыбаясь.
Напомнив мне: когда один из вас
взлетит, от горизонта отрываясь -
другой не удивится ничему.
И в этом я завидую ему.

Разглядывать иные зеркала
гораздо предпочтительнее яви.
Навьюченного бедствием мула
впускают в город. Карфаген не вправе
винить соседей, полководцев, Рим,
который сам едва остался целым.
И Ганнибал ещё необорим,
но скоро, скоро встретится с Марцеллом.

Подумать только, этот городок,
начертанный на зелени небрежной -
как добрым карлой сделанный садок:
равно хранит от посягательств нежных
и ужасов зачумленной толпы,
всегда способной нанести увечья.
Что ширится повсюду, словно пыль.
Кощунственно добавлю: человечья.

Сей городок, как дивный часовой:
он охраняет сон твоих изгибов.
Я тщетно воскрешаю образ твой
и медленно впадаю в диатрибу.



Деградируя Бродского

Не приходит в гости никто. И стоит жара.
От работ по дому избавит уход из дома.
Говорят, что водка, не выпитая вчера,
простояв до завтра, смакуется по-другому.

Ты ушла. От тебя осталось несколько разговоров,
гостевая улыбка, шикарная грубоватость.
Из желавших тебя так трудно составить кворум,
как собрать города, созвездия, сны, фольварки,

подышать на подлинник, переменить друзей,
в преглубокой ванне спрятаться от Шарлотты,
основать империю, выстроить Колизей...
Пережить Платона, Сервантеса, Дон Кихота.

Я любил тебя. А теперь и это ушло.
Вместо него пришло докучливое и злое
обращение к Господу. Времени утекло...
И осколки зеркала поселились в глазах обоих.

Мне нетрудно представить тебя у себя в дому.
Молодая хозяйка падает на колени
к... Впрочем, это твоё движение ни к чему
не приводит, разве что к отступленью
от действительности, о которой узнав из книг,
ты невольно вздрогнешь, примериваясь к обновке.

И трамвай под окнами в этот миг
вместе с сердцем сделает остановку.



Эллинизм

I
Он любит море. Море и прибой.
Они ему мерещатся ночами
на месте неба. Под его ногами -
следы ведут на берег - хруст ракушек.
Скрипит песок на траченой эмали.
- Я сыплюсь, как песочные часы.
Мной можно мерить время, если время
не возразит бесчестным аргументом,
краплёной картой в дряхлом рукаве.

II
И, чувствуя промежностью песок,
он медленно от моря удалялся,
пока оно не встало вдалеке
полоской цвета молодых развалин
старинных замков и особняков.

Древней, чем небо. Спорный майорат
доселе не решён, поскольку право
на стороне низов, а арбитраж
живёт вверху на полном пансионе.

Он удалялся. Сыпался песок.
Светло смеялись жители лазури,
и шельф скрипел зубами валунов,
как архетип, продавший первородство
за вечную похлёбку из планктона.



Театр Аристофана

Во всякой трагедии гибнет герой,
если верить некоторым - вкупе с хором.
Любой комедии персонажи бессмертны.
Гибнет зритель.
Общеизвестное

На корабле в эту злую пору
аборигены лакают виски.
Море шипит по бортам, и брызги
вследствие качки летят в салон.
Крысы, пища, покидают норы.
За борт в бутылках летят записки.
Как поварёнок кота за ворот,
мачты трясёт циклон.

Первые дамы, едва одеты,
тянут последние сигареты.
Их джентльмены взывают "где ты?",
впрыгивая в штаны.
Ветер свистит, позывные глушит.
Ангел частит, собирая души.
С мачты матросы летят, как груши
странной величины.

Честь, говорят, в пожилые годы
часто зависит: от злой погоды,
чей в гардеробе двойник, кого ты
вытянешь за рукав.
Врут, что в комедии гибнет зритель.
За борт летит белоснежный китель.
Шлюпка соскальзывает в, как сбитень,
липкие облака.

Волны, что суженые с приданым,
мчатся в погоню за капитаном.
Судно, оставленное шайтаном,
вновь под крылом Творца.
Цезари, крассы, помпеи, бруты -
словом, сенат, переживший смуту -
молча расходятся по каютам,
не потеряв лица.

Хлопает ящик в руках Пандоры.
Лупят по прыгающим хористкам
все ананасы и помидоры,
розданные гостям.
Мокрые крысы с весёлым писком
лижут друг дружку в холодных норах...
Под ликованье родных и близких
в утренних новостях.





ЛЕСТНИЦА


К.

Идеальному льстя, каузальности липкий бальзам,
как Эгейское море - ристалище сплетен Гомера -
поднимается зеркалом. И оживают глаза
осадившего Замок обманщика и лицемера.

Неудачников ждут. В зазеркалье накрыты столы.
Пуппенмейстер заводит фабричных заботливых кукол.
Герцогья и графини, ворча, натирают полы.
Возникает музыка, и время сдвигается в угол.

Из нарядов царевен выходит кустистая пыль.
Бьют часы тридцать восемь, а спросишь - и больше ударов.
Поднимается тост, примиряющий небыль и быль:
за хвостатых гостей, за покойников и юбиляров!

В этом жутком окне, в этом пряном компоте из снов,
на пиру вурдалаков, охотников и гамадрилов,
потерявшим хозяина светлым родимым пятном...
Или нет: персонажем без имени и без могилы.

Из распахнутых створок глазеет улыбчивый пёс
как единственный гость, начиная шипеть и искриться,
растворяется в воздухе. Как в молоке альбинос.
Как царевич Сиддхартха в движеньи Большой колесницы.



Сигизмунд

Человечий детёныш скрипит кроваткой.
За окном телега скрипит осями.
Мой кумир склоняется над тетрадкой
и скрипит ощипанными гусями.

Между первым приступом ностальгии
и последним заступом - состоянье,
поневоле ставшее моим домом.
И плывут кораблики дорогие
и, опережая мои желанья,
догоняют парусник незнакомый,
устремлённый вдаль по прямой, искомой
маринистом, спящим на душном сене
на чужой лодыжке или колене.

Заходящее солнце в тисках пейзажа.
Облепиха мусолит свои маслины.
Под ажурным шелестом такелажа
проступает тяжесть и зной равнины.



Рождение психоанализа из духа немощи

Красиво шествуя по улице ужасной,
девица забредает в чей-то дом,
где подаёт игристое со льдом
во взгляде ей профессор сладострастный
психоаналитических наук,
на склоне дней изведав столько мук
от женщин, разум чей тем больше тёмен,
чем аппетит в запросах неуёмен.

Девица раздевается в углу.
Дрожат шелка на шторах от порыва,
скатившегося косо по стеклу,
скольженьем юбок вызванного дивы
волнения в профессорских глазах.
Лёд тает долго, и неумолимо
стыдится виноградная лоза
кислятины австрийского розлива,
предложенной при входе впопыхах
не очень разбирающейся в винах
вошедшей в толстых вязаных чулках,
не водящихся в стильных магазинах.

Профессор продвигается бочком
к углу, где дева трепетно стыдится
его седин и вставшего торчком
воротничка, похожего на птицу,
усохшую в намереньи взлететь,
тем более унылую в несчастье,
что дева не даёт себя одеть
ни целиком, ни в самой скромной части,
укрытой между узеньких плечей
спиной к стене - никак не подобраться.

Хоть сердце у него и горячей,
профессор не решается подраться,
лишь тянет шею к белому плечу,
которое пульсирует и всходит
почти готовым тестом к калачу
того, что между ними происходит.

Легли на пол тяжёлые чулки
Сомкнулись шторы. Разомкнулись губы.
Сплелись в рукопожатьи языки.
Внутри девицы заиграли трубы.

Профессор вырывается и мчит
к столу для завершения трактата,
способного поднять его на щит.
Из-под пера выходит "тра-та-та-та",
которое он думал столько лет
и наконец придумал, и наука,
войдя в его высокий кабинет,
пожмёт его мозолистую руку.

Итог всей жизни скупо подведя,
он тихо удаляется наружу
под сень вялотекущего дождя,
где, девой обнажённой обнаружен,
согласен сдаться, если всё не шутка,
и девица сия - не проститутка.



Похороны

Приятно делать пакости друзьям.
Отвлечь от дел, заставить корчить рожи.
Залезть в одну из трехметровых ям
и посмотреть, кому из них дороже,
кому дешевле, а кому никак.
Приятно делать пакости. Итак.

Тебя готовят в лучшие края:
срезают ногти, бреют бородавки...
В твоей квартире все твои друзья
сгрудились, как слоны в посудной лавке.
"...семнадцатого будет выходной.
Какие планы?" "Сауна сегодня
накрылась офигительной шахной!"
"Зато теперь в ней будет посвободней".

Они тебя пакуют на столе,
и в ящике, как пойманного зверя,
как соловья-разбойника - в дупле,
выталкивают в узенькие двери.

Ну а пока теряются часы
на то, чтобы избавиться от тела -
душа, готовясь вспрыгнуть на весы,
волнуется и несколько вспотела.
И, липкую, ее швыряют на одну из чаш.
Она скользит, срываясь,
и на "представьтесь, грешник" отзываясь,
поспешно начинает "Отче наш...".

А на земле все чередом. Враги
улыбки прячут в поминальном сусле.
Звучат слова, едятся пироги,
и музыканты извлекают гусли,
чтобы извлечь почтительный аккорд.
И вот под нерешительное "браво..."
хирург выходит, чтоб разрезать торт:
он честно заработал это право.

Итак, столы сдвигаются к стене
под тем предлогом, чтобы лучше видеть
что ты исчез, а, значит, больше не
в состояньи ближнего обидеть.

Аккорд, еще аккорд, и нету сил
сдержаться, и хмельные иностранцы -
и кто сюда их только пригласил? -
заказывают медленные танцы.



Лейкемия

Когда-то в городке - не помню, чьем -
два мальчика склонились над ручьем.
Клочок листа, дубовая кора -
и млеет от восторга детвора.

Ручей засохнет - кончится апрель.
Кораблик будет выброшен на мель.
Но дети раньше прекратят игру,
поскольку к тому времени умрут.



Гаммы

Мне голос был...
А. Ахматова

В чужих гостях - запамятовал, где -
сходить собравшись по большой нужде
(которую терпел четвёртый день)
и крадучися с тем по коридору,
я вдруг услышал голос из стены -
о, стены! Вы, как женщины, нежны;
сравниться с вами могут только сны... -
идущего на кухне разговора
меж - судя по безрадостным итогам -
меж человеком и, наверно, Богом.

Я стишил ход своих дрожащих ног:
откуда в кухне появился Бог?
А если это дьявольский подлог -
из тех реформ, что не приводят к рынку?
Но чудеса случаются везде:
их публикуют в "Утренней звезде"...
Я побледнел, держа нужду в узде,
припал к стене и застегнул ширинку.

"О, мой Господь! - сказало за стеной, -
твой триединый образ внеземной
в часы сомнений бодрствует со мной,
ведя душеспасительные речи.
Но ты блажен, а я убог и сир,
и смертен, как какой-нибудь кяфир.
Зачем такой некомпланарный мир,
ответь мне? Или я тебе отвечу!"

"О, сын земли, имеющий права!
Ты требуешь отчётов Божества?
Но в них ведь есть секретные слова,
что неуместно приводить на кухне.
Для этих целей должно строить храм,
ходить за подаяньем по дворам,
и если украдёшь хотя бы грамм -
сгорит амвон и опреснок протухнет.

И если храм сумеешь ты создать -
попам в аренду перед тем как сдать
у алтаря поставишь Богомать,
которая без семени зачала.
Ты к ней кадило сладкое подвесь:
пускай она возрадуется здесь,
что в вашем мире не хватает есть -
но вы верны духовному началу.

Когда работа подойдёт к концу,
ты будешь должен съесть свою мацу,
иное что, и Господу-Отцу
вознесть молитву с радостным мычаньем.
И я к тебе незримо снизойду,
и все секреты в ум переведу...
Подай мне этот пряник на меду
да сдвинь с конфорки выкипевший чайник."

Меня смутили речи Божества.
Оно, Господь, конечно, голова,
но совмещать высокие слова
одновременно с низменной заботой?
И я подумал, щурясь по нужде,
что если Бог, живущий на звезде,
залез на кухню - значит, он везде.
А если он везде, то, значит, вот он!

Несть посвящённых. Я - один из них.
Который век сбирается жених
владеть невестой (на страницах книг).
Тем часом длится право первой ночи.
Её имеют все, кому не лень.
Когда ж приидет долгожданный день -
уже злодеи уползают в тень -
то он увидит ангельские очи!

И я очнулся на чужой жене.
Распятье сливой зрело на стене.
Я понимал, что мне гореть в огне,
но всё равно держал её за ляжку.
Стояла жажда, словно часовой,
пустых бутылок выставив конвой.
Дурак за стенкой перешёл на вой.
И я заплакал горестно и тяжко.

Не пейте водку, дамы-господа.
Она - источник жгучего стыда.
Бросайте сёла, едте в города,
пишите книжки, предавайтесь блуду -
но в мыслях сохраняйте простоту.
Не подходите к водке за версту.
Она и Савла привела к Христу,
и обратила Шакьямуни в Будду!



*****

Прощай, сестра. Теперь уже сестра.
Как враг инцеста говорю "ура",
придумав называть тебя сестрою.
Придумывать - весёлая игра.
Без исключений, росчерком пера.
Но это - исключение, не скрою.

Прощай, сестра. В эпиграфе пустом
найти себя не сложно, но потом
берут сомненья, что слова о том,
что возникает, если невозможно
чему-нибудь возникнуть - достоверны.

И любопытство сталкивает лбы
и прочее над фишками судьбы,
и, в ужасе от выпавших лото,
обое начинают осторожно
идти назад от ереси и скверны.

И путаются в действии простом.



Постхристианство

Идя по довольно крутому
подъёму, по тропке заросшей,
в полукилометре от дома
идущий ступил на дорожку,
ведущую в сторону света
противную югу. И это
его привлекло, а не действо
ухода, желанное с детства.

Навстречу ему поднимались
различного вида, но с равной
включённостью в замысел странный,
бессмысленный в истолкованьи
идущих без рода и званья
из нижнего перелеска
с глазами из лунного блеска.

Плутая среди расхожденья
дорог, натыкаясь на встречных,
не ведая происхожденья
в руке оказавшейся свечки,
ночному мешающей зренью -
он шёл на звезду, над селеньем
горевшую ярче ночного
светила. Дорога же снова
лгала и крутила юлою
идущего или, порою,
ветвилась. Он медлил, решая.

Внезапно, ландшафт нарушая,
одна из дорог раздвоилась
и вывела спящего к храму.
В селеньи собака бранилась,
озвучивая панораму.
Пипеточная облепиха
отёчно клонила плоды.
И свечка, горевшая тихо,
затмила сиянье звезды.



90-е

Растущий город. Купы облаков.
У них одно движение - по кругу.
Закат синюшен, вял и бестолков.
Из гомона торгующих лотков
слух по привычке вычленяет ругань.
И кружит в подсознании волчком.

Здесь можно попросить чего взаймы,
и кредитор получит аневризму.
Здесь начинают завтрак не с хурмы,
а с утренней газеты, и чумы
боятся меньше, чем вечерней жизни.
Здесь кливером увенчана корма,
что тоже входит в перечень традиций.
И если суждено сойти с ума -
об этом понаписаны тома -
нет ничего верней, чем здесь родиться.



*****

Царапает асфальт бегущая блудница.
Каблук её тяжёл. Халат её легок.
А тот, к кому она спешит уединиться,
царапает во сне искусанный лобок.
И я, покамест жду, когда они заткнутся,
царапаю письмо и шлю его туда,
где кошка в темноте облизывает блюдце,
следя, как небосклон царапает звезда.



*****

В Америку. В эту счастливую пору,
когда тишина набегает на мол,
и, крадучись, вор пробирается в город
и прячет добычу в дырявый камзол.

В Америку. В эту случайную сказку,
которую сказывал миру Колумб,
мораль утаив и скрывая развязку.
Алисой за зеркало. В скользкую глубь.



*****

Одиночество. Время. И Бог, как кузнечик.
Он присутствует. Но мы его не заметим.
Между клеточек шарфа крадётся разведчик.
А судьба продолжает бояться тепла,
чтоб в дальнейшем замёрзнуть в ближайшей из печек.
Но пока ей достаточно храмовых свечек.
Бог присутствует. Хоть мы его не заметим.
И касается шарфа, как воздух крыла.



*****

На Вашу жалобу ответа не ждите...
По-видимому, жалоба недостаточна. Или
направлена не туда, написана на санскрите,
представляет всё в чёрном, а там принимают синий.

Итак, круг начинается. Откуда
мне знать, что он не имеет начала.
Изобретение ли колеса повлияло на форму блюда,
или физиология радости и печали?

Ублюдочная революция - то есть та, что начинается с блюда -
терзает своим концом гастрономический статус.
Обращаясь во все инстанции, я обнаруживаю отсталость
в толковании шарлатанства, общепринятого как чудо.
И здесь ко мне приходит смерть и старость.



*****

А.Ч.

Здравствуй, моя подружка -
совесть моя легка -
впутавшаяся мушка
в памяти паука.
Кладбище братской страсти,
чтоб не сказать - инцест.
Как эпигоны власти
неуязвимых мест
верим в своё искусство,
выщипав плавники,
не попадаться чувствам
в сети и на крюки.



Песня чёрного кобеля

Приобщение к месту, образу, действию, типу
состояния сна, чужой подмышке, слезе.
Он поёт соловьём и тянет её под липу.
Весь кошмар заканчивается музыкой и безе.

Шаловливо крадучись в лунном свете,
рябь реки отдаётся стенкам унылых барж.
Дети тянут шеи, чтоб видеть своё в паркете
отражение, и оркестр играет марш.

И когда замирает магия Мендельсона,
обнаруживается, что сбывшаяся мечта
обретает запах радуги на кальсонах.
И в аркадах часовни звенят бубенцы шута.



Лестница

Над Эльсинором - туши облаков.
А я один здесь занимаю место,
замест того, чтоб что-нибудь решить.
В моей земле лежит моя невеста.
Мне нечем мою память заглушить.

Какой я принц!? Коль призрак мне не лжёт -
сын дурака, племянник негодяя.
И эта новость старость мне сожжёт.
Но и огонь дерьма не отменяет:
он так же вечен, ядовит и жёлт.

Ты пела песни на закате дня,
а я сидел и созерцал руины
законности и права на престол.
Смерть показалась трелью соловьиной
в сравненьи с тем, к чему я подошёл.

Пустынный берег. Право, всё равно,
что здесь слоняться, что бежать на запад.
Рука стучит в открытое окно -
кисть мягко погружается в говно.
И слух о том опережает запах.

Прах путешествий, память засорив,
закатывает приступы мигрени.
Мигрень, мигрень - могильная сирень.
Мой гордый дух, невесту уморив
предательством цветистых уверений,
восходит на последнюю ступень.



*****

Вначале было слово. А в конце...
Что будет там, в конце, за горизонтом?
Наверно, тоже слово. И такое,
что, начиная бормотать его,
Бог сетует на скудость алфавитов
и рушит своды старых языков.





ЮГ


Лицом к лицу

Барашки разбегаются. Вдали
свои хребты вздымают исполины.
На пирсе просыпается песок,
и с яхты в спешке травят носовой.
Ревущие на рейде корабли
пытаются сорваться с пуповины
и, кажется, еще один бросок -
их якоря взлетят над головой

На сердце каменно. В глазах - довольно пресно.
Циклоны держит горная гряда
как рвущуюся стаю воронья.
Барометр падает. Куда? Мне неизвестно.
Как неизвестно, падаю ли я
барометру. И остается ждать.

Смириться с мертвыми и ждать определений
дальнейшего, которое вот-вот,
котенком ласковым взобравшись на колени,
голодным зверем сердце разорвет.

Котенок ластится... Итак: в глазах - ни капли,
вдали - ни зги, и только за спиной -
как воронье - просмоленные пакли
сбивает в стаю ветер ледяной.



*****

Овидия смущала глубина
его опалы. В жениных нарядах
блестели на приёмах, между тем,
его труды, герои, их влеченья,
их страсти... И бесстрастно ухмылялась
Горгона на эгиде у Афины
возможности обратного пути
отправленного в ссылку святотатца.

Познавший поражение в правах,
в делах своих не ведал поражений.
Всё изменилось. В море утопали
его надежды. Море отделило
его друзей, врагов и домочадцев.
И даже имя. Вынужденно долго
он пользовался хитростью Улисса.
Но время, как ослепшего циклопа,
не обмануть. Ему не помогли
уловки литератора: мольбы -
фальшивые доспехи покаянья
фальшивого, потешные рулады
властителю - смакующему фальшь
гурману. Недостаточно фальшиво
они звучали, или же с избытком -
в них не было врождённого бесстыдства
сладкоречивой лжи, и липкой лести
в них не хватало. А фальшивой фальшью
фальшивую свободу не купить.



*****

...так в заснеженном городе, невзирая на стужу,
человеческий фактор глядится в лужу
неизвестно чего. Скорее, что испражнений.
А отнюдь не в зеркало. И, конечно же, не явлений.

Так что нечего пучить зенки кривой Рахилью,
а, отставив стаканы, схватиться с самой бутылью.
А в плетении песен по случаю их утраты
пусть тебя подменяют новые генераты.

От цинизма надолго не скрыться, и если ты вправду циник,
если в небе летит арбуз - значит, где-то застрянет финик.
Тот, который ты съел перед худшей своей игрою,
чтоб вчистую продуть простатиту и геморрою.



Майя

Большая ложь не терпит суеты.
Сошедшими с бумажных пьедесталов
тенями возлагаются цветы
на зеркало, где первых лиц не стало.
Они ещё смеются, впопыхах
забыв о том, что мёртвые в стихах
не воскресают, а всего лишь длятся.
Но хором рифм им велено смеяться.

И что бы было с ними, если б не
возможный - что не значит вероятный -
в двухмерном и бесстворчатом окне
ход времени, зеркальному обратный
и склеенный из чешуи улыбок
резвящихся аквариумных рыбок?

И, вглядываясь в их непостоянство,
обманчивую кажущесть теней -
стекло переплавляется в пространство,
тягучим блеском растворяясь в ней
как в протоплазме снов и бутафорий.
И исчезает в созданном просторе.



*****

Вот картинка без рамки
на потёртом шнурке.

Лето строило замки
на сыпучем песке
для двоих, стерегущих
свои лучшие дни,
беззастенчиво лгущих,
что реальны они,
как развалины Трои
на прибрежной косе.
Под гранитной чадрою
неуклюже присев,
с любопытством глядели
за изгиб валуна:
как дрожащие тени
накрывает волна
грязно-жёлтым хитоном -
чтоб ни лиц, ни имён...

Как виденья Платона
через толщу времён.



Весна

I
Тепло, как в крематории зимой.
Когда покойных плавятся останки.
Когда, натужась, истопник хромой
к колосникам подтягивает санки.
Когда десяток пломбовых зубов
ощупывает в поисках металла
плебейского... Тем часом из гробов
со скрипом укоризненным привстала
еврейская диаспора на том,
для нас далёком, что зовётся светом,
и тычет негодующим перстом
в счастливцев, задержавшихся на этом.

II
Действительно, есть радость пребывать
работником кладбищенского толка:
по номеркам людей распознавать
как могут только мытари и только
следить за тем, чтоб печь не пострадала,
сиречь, вдова в огонь не нарыдала.
Да выставлять на улицу мальцов,
сопливящих отцовые ботинки.
Да вырезать из Библии отцов -
святых и прочих - яркие картинки,
пока мертвец, казавшийся тяжёлым,
горит огнём прозрачным и весёлым.

III
Тепло, как в крематории зимой.
А на дворе - удушливая слякоть.
С базара нищий с криком "Боже мой!"
уносит уворованную мякоть.
С неё лампасом льётся по бедру.
"Христос воскрес!" - кричат попы с амвонов.
Им громко вторят, щурясь на ветру,
земные чайки с близлежащих клёнов.
Вода живая в лужице искрит.
Луч солнца, утыкаясь в экскременты,
весьма целенаправленно острит,
запрыгнув на сержанта позументы.

IV
Тем часом в лепрозории в Крыму
журчат ручьи. В них плещутся форели.
Старик, исколесивший Колыму,
глядит вослед ушедшему апрелю.
Ему подносят чёрствый бутерброд.
Он прячет руки, белые, как скатерть.
Его старуха, словно Богоматерь,
гостинцев ожидает у ворот.
А он не в силах следовать уму,
в душе не находящему опоры.
И память тихо прячется во тьму,
в далёком прошлом прорывая норы.

V
Я продолжаю щупать пустоту,
что филантропы называют адом.
Блажен, кто трижды дремлет на посту.
Суть безразлично, Ева или Адам
единожды собрали урожай
чтоб подавиться яблочным вареньем.
Гневи хозяев или ублажай -
не ожидай от них благодаренья
поскольку ты не угадал числа.
Бог, освятивший тайные попойки,
из сонма тварей выбравший осла -
Бог тех, кто в школе получает тройки.

VI
Возможно, Пётр посеял дубликат
(а подлинник давным-давно утерян).
Возможно, Бог не разрешает ад,
но на местах сидят такие звери...
Возможно, Ад - республика в Раю,
у тамошней Европы на краю.

VII
Есть в мире соответствий недочёт:
чем больше риск зеркальности вселенной -
тем ближе к цели пресловутый чёрт
с его неунывающей геенной.
Рассчитывать на кривизну стекла?
И тут твоя минута истекла.

VIII
Но есть ещё пространство под тобой,
десяток денег в траченом кармане
да очередь лежащих на диване
с отвисшей в ожидании губой.
Чего отвисшей и чего губой?
Губой, что прилипает к подбородку -
за сим, как хочешь, так и понимай.
Вокруг дивана - украинский май
пощипывает пасху-инородку,
почти склонив к сожительству с собой.

IX
Мне скучно без. Но также скучно с.
Рагнарёк начинается с Муспелля.
Шекспир затем ли создал Ариэля,
чтоб в прачечной отстирывать трусы?
Но человек не может жить с эпохой.
Как ни старайся - не хватает зла
женщины. Докучливая похоть.
От похоти любовь произошла,
или от невозможности залезть
по пальме вожделенья на верхушку?
И соловей выслушивает лесть
в обмен на то, что лапает кукушку.
И человек, похожий на зверушку,
готовит норку под свою болезнь.

X
Снега сошли. И я сойду. С ума.
Всему виной, наверное, искусство.
По мне - что Украина, Хохлома,
лубок, лобок... Лишь обостренье чувства
поесть или залезть - прекрасно есть!



Юг

И.Б.

В опустошённом доме - тишина.
Захватчики, навьюченные скарбом,
чуть видные из крайнего окна,
расселись по телегам и по арбам.
Их лица обжигая ненароком,
шкворчит луна. И кровлю рвёт сирокко.

Со смертью начинается распад.
Его период исчислим годами.
Сначала детвора обносит сад
со всё ещё запретными плодами
и без оглядки убегает, кроме
тех, у кого есть интересы в доме.

Дом начинает оседать в пазах.
Легко хрустят раздавленные мыши.
Перенеся охотничий азарт
в движенье от фундамента и выше -
заклинивает выходы и входы
от злого глаза и дурной погоды.

И вот его суровый монолит
темнеет там, где скалы-домоседы -
ракушечник и кварц и хризолит -
ведут свои неспешные беседы
об ордере аттического строя
тех колоннад, что прячут под собою.



Сидней

Наряду со мной. В том же дне.
В состоянии апгемахт
наблюдатель видит Сидней
своего пути в головах.

От него сбегает жена,
оставляя шарф и комод.
Беспричинно. Словно слюна,
если сидя сон застаёт.

У жены был маленький шрам.
Впрочем, он остался при ней.
В месте, непонятном для дам:
от зрачка чуть вверх и левей.

Наблюдатель делает ход.
Его ферзь летит под шезлонг.
Накренивший борт пароход
виноват не больше, чем слон.

Часть команды взмахами рук
чаек отгоняет от рей.
Судно, описав полукруг,
продолжает путь на Сидней.



Либерия

А.Р.

Дорогая, лето почти прошло.
И хотя на дворе всё ещё тепло -
обыватель знает: близка зима,
и пришла пора запасать корма,
заготавливать ягоды и грибы.
И лукошки, как маленькие гробы,
поджидают будущий урожай.
Я соскучился очень. Не приезжай
и держись подальше от этих мест.
И хотя чужбина тяжёлый крест -
всё же легче креста в головах пути.
Ты мои двусмысленности прости:
здесь не то, что холодно, но темно,
даже если солнце глядит в окно -
всё во власти субстанции, заканчивающейся на "но".

*****

Я дышу духами московской фабрики грёз.
Хоровод безумных, покрытых пеплом берёз
называю отчизной. Но это ещё вопрос.

Грусть моя не запятнана слякотью на щеке.
Если что и случилось в этом-то далеке -
то давно и отмечено двойками в дневнике.

Эти мои обмолвки про твой возможный приезд...
Сентиментальность женщины - вот новость для наших мест.
Я улыбаюсь, с ужасом оглядываясь окрест.



Время перемен

...синюю рябь, продолжающую улучшать
линию горизонта.
И. Бродский

Круги прозрачны. Глубина темна.
Покуда камень не достигнет дна,
волнение поверхность не оставит.
Но если камень больше, чем вода -
волнение утихнет лишь тогда,
когда стихия горизонт исправит.

Ведя с собою корабли молвы,
в чужие воды вплывшие волхвы
забрасывают невод в глубину,
которая открылась в этих водах...
По буеракам тащится подвода,
и короба с гостинцами гремят:
"Блажен один, предсказанный тремя!"

Умолкло всё в округе. И звезда
своим сияньем притчу озаряет.
Иосиф приношенья измеряет
хозяйским оком. Близится беда
от козней уязвлённого владыки.
И поселенья оглашают крики.

Бежать в Египет ангел повелел.
А воля неба иногда священна:
в зловонном блуде Вавилон горел
нешуточным предвестием геенны,
от диких криков пал Иерихон...
И человеку не тягаться с Богом.
Иосиф собирается в дорогу,
смирясь с Марией и её грехом.
Она смирилась с жребием внебрачным.
Младенец был смирен на небесах...

И время на циклических часах
неспешно расширяет круг прозрачный.



 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"