И отчего так тянет человека в сумерках к рассказам со страшинкой, да чтоб ноги леденели и по углам бабаи мерещились? То ли и впрямь есть в ночи что-то этакое, то ли тут всего-навсего психология - Бог весть. Но сработал сей механизм и тем вечером. Подрагивали свечные лепестки в латунной жирандоли, из сада тянуло холодком, и дьякон Пётр произнёс:
- Вот вижу я, отче, глаз у вас голубой, вдохновение отроческое, воспитание столичное. Дак ить вы в столицах - у Христа за пазухой, а диавол... - отец дьякон перекрестился, и за ним осенили себя остальные гости, - диавол по закраинам ходит, таким манером...
- Дьявол, отец диакон, не по закраинам, а по умам ходит! - возразил иерей.
- Это философия, - хмыкнул дьякон Пётр. - Молоды вы, отче, диавола-то в глаза не видали ещё, вот и судите по писаному. А извольте с жизнью поручкаться - в вашем-то приходе ведьма хочет свадьбу справить! Таким манером.
- Так таки и ведьма? - отец Иоанн не смог скрыть улыбки.
- Вот смейтесь, батюшка! - покоробился староста. - А нам уж не до смеха. Что с прежним настоятелем сталось, ведаете?
Что с прежним настоятелем сталось, отец Иоанн, признаться, толком не ведал. Слышал немного: будто заболел старый иерей, служить не может, и увезла его жена в родные края, за Волгу. Но версия чонковцев выглядела куда красочней, и дьякон Пётр изложил её, дымя с позволения хозяина пуще печной трубы. Рассказчиком отец дьякон был важным. Правда, говорить сподабливался редко - грех многоглаголания миновал его. Но коль уж брался - разевайте рты, люди добрые. Где другой проскачет с пятого на десятое, упустит нить, вернётся, захлебнётся, да и смажет, дьякон такую скроит эпопею, что иной писатель позавидует. Бог наградил дьякона голосом неярким и брюзгливым, но вдохновение скрадывало и не такие дефекты (автор с уважением припоминает Демосфена). А потому не станем искажать его речь литературной правкой.
- Жила у нас Настасья Шишкова, баба нестарая, вдовица. Всё ихнее шишковское племя - знакомистое. Ещё от прародителя своего, колдуна Шишка, переняли. У Настасьи и бабка знала, и мать знала, и прабабка, да и сама-то, бывало, такого страху напустит - всех святых помянёшь! Переметчица была...
- Кто? - не понял отец Иоанн.
- Переметчица, отче, сиречь оборотень. Таким манером. Во что хошь переметнуться умела. Они же ж, ведьмы-то, каждая - со своим ремеслом. Настасьина мамаша травницей была. А Настасья, стало быть, её таланту не взяла, пошла по-своему. Вот и случилось дело - повздорила с Настасьей кума сего нашего Власа Парфёныча. - Отец дьякон простёр десницу к старосте, и тот хмуро кивнул. - Куры шишковские бегали в ейный двор или ещё что... Из-за чего обыкновенно бабы лаются? Из-за сапога всмятку! - Тут дьякон покосился на Аринушку, а та заегозила на стуле. - Из-за сапога всмятку полаются, - педалировал отец дьякон, словно специально к жене обращаясь, - а злобы, будто у черкесов каких. Вот Настасья куме возьми да брякни: "Попомнишь ещё, карга старая!" Так и сделалось, таким манером... Был у нас колодезь обчественный, над ключом ставили. Вода - что твой сахар! - И вздохнул сокрушённо: - Вот с того колодезя куму Власа Парфёныча и вынимали, царствие ей небесно! - Перекрестился. - Ушла ввечеру кума по воду. Час нет, другой пошёл. Семейство волнуется. Давай искать... Нашли-то скоро - коромысло у колодезя валялось, а цепь с ведром утоплена, вот и догадались, таким манером.
- Несчастный случай, верно, - предположил отец Иоанн.
- Урядник так и записал.
- Урядник к нам через кабак ехал. Пьяная морда! - лязгнул, не удержавшись, Влас Парфёныч, и в голосе его слышалась извечная русская обида на нерадивость власти. - А что тело из колодца достали распухшее, будто неделю оно там лежало, а не два часа? А что вода за это время протухла, хуже болота смердит? Это при том, что на дворе-то - снежок первый! Как вам такое нравится?
Отцу Иоанну это не нравилось, и быстрый его ум тотчас кинулся искать логических решений, но увяз в каких-то мутных предчувствиях.
- Ведьма руку приложила, никак иначе! - впечатал староста.
- Отец Аввакум так и сказал. Бывалый был человек, - отозвался дьякон. В душе его снова зашевелилось вдруг недовольство молодостью нового настоятеля, усмирённое было давешней службой. Он покосился на отца Иоанна. В медной бороде насмешливо плясали свечные огоньки, и диакону Петру захотелось плюнуть и уйти. Потому продолжил он журливо, словно наложенную епитимию отрабатывал: - Схоронили покойницу, и тут бы забыть об этой оказии, да отец Аввакум больно осерчал. Пошёл к шишковскому дому и - ну его кропилом вдоль и поперёк! Таким манером.
- Бр-рысь! - вдруг рявкнула Аринушка.
Все вздрогнули, а от порога комнаты длинной серой тенью метнулась кошка. Отец Иоанн усмехнулся.
- Тьфу! - Влас Парфёныч с досадой отряхнул с "парадного", в городе купленного пиджака капли пролитого вина.
Дьякон буркнул: "Нечистая сила!" - и было непонятно, кому именно адресовалось это определение. Он взялся ладить новую самокрутку, а в образовавшуюся паузу тут же поползли звуки ночи: шепотки деревьев, редкое цвирканье какой-то ночной птахи, мерное тявканье деревенской пустолайки. Через отворённую форточку тянулся коварный апрельский сквознячок. В зеркале чернеющего окна отражался стол со свечами, люди за тем столом казались прозрачными, как призраки, и старостина жена, заметив это, поёжилась, пугливо глянув на мужа. Отец Иоанн уловил её движение и решил, что продолжительное молчание расстраивает слабые женские нервы.
- Чем же дело кончилось? - спросил он диакона.
- Кончилось-то? А дело, отче, с этого только начиналось. Попадья наша, матушка Софья, сложения была чувствительного. Чуть что - сразу в обморок пожалуйте. Вот абие после окропления вышла она впотьмах на двор, и вдруг слышит отец Аввакум - крик с улицы и визжание! Что за притча? Побежал всугонь за женой, и дщерь наша Наталья Петровна - за ним. Глядят - лежит попадья под калиткой в сугробе, и руки врозь. Наталья Петровна ей щёки давай тереть снегом, отец Аввакум тоже водички несёт, таким манером. Кое-как опамятовалась матушка, трясётся от страха, заикается пуще псаломщика. А сама пальцем тычет в копну, что у забора. "Не наша, - говорит, - копна-то! Нечистая! Убери её! Ходячая она!" Тут и сам отец Аввакум соображать стал: откуда эта копна во дворе взялась? Может, конечно, и подвёз кто-нибудь за требу какую, но попадья-то руками машет, плачет - убери её, и всё тут! Ходит эта копна, мол, таким манером. Взял батюшка вилы, поддел копёшку да через забор перебросил от греха подальше. А на другое утро весть по Чонкам: Настасья Шишкова померла. Вот, Арина Тимофевна, жена моя, с Марфой Андревной пошли в дом к покойнице с помощью - обмыть, убрать и всё таким манером.
Просвирня при этих словах опустила очи долу, Аринушка же взвинтилась всем туловом, будто собралась сейчас вскочить и пуститься в пляс. Но Влас Парфёныч пасмурно глянул, и никуда Аринушка не пустилась, а дьякон продолжил:
- Настасья-то с дочерью Глафирой жила. Глафира эта - девка на выданье, а в колдовстве до той поры не примечал её никто. Такая тихоня - как линь по дну пройдёт, воды не замутит! Но не зря тихих омутов опасаются, не зря. Встретила помощниц эта самая Глафира не кутьёй с изюмом, а поганой метлой. Да только успели жёны-то наши разглядеть: у покойницы всё чрево будто вилами разворочано.
Последние слова дьякон Пётр произнёс торжественно, если не сказать - театрально. После чего взял эффектную паузу, поплевав на ладонь и затушив в неё окурок. Всякому литератору был бы понятен этот драматургический замысел, но иерей Морозов, люди добрые, литературной фантазии не имел. А потому не удержался, наконец, и разразился критикой:
- Ах, отец диакон! Фольклор ваш весьма любопытен - может быть, не отрицаю. Но подобных побасенок по России - десяток на всякий околоток. Огорчительно же не то, что они возникают, а то, что скрывают под собой иногда настоящее преступление! Думали ли вы об этом? Обратились ли к уряднику?
Не-ет, люди добрые, не такой реакции ждали гости от нового настоятеля, не такой... Все разом зашевелились и стульями заскрипели, дьякон оскорблённо увял над тарелкой с простывшим сигом, а Влас Парфёныч громко возмутился:
- Побасенки?! Как так - побасенки?! Это вы, батюшка, воля ваша, погорячились по неопытности!
Но отца Иоанна громогласием с панталыку было не сбить - только улыбнулся и бородой тряхнул:
- А вот напрасно вы, Влас Парфёнович, вслед за отцом дьяконом молодостью и неопытностью меня корите. Темечко у меня давно уж окрепло. И как же насчёт урядника? Ведь если первую смерть можно счесть несчастным случаем, то во второй - явное убийство проглядывает! Было расследование?
- Да какое расследование ещё нужно?! - басил староста. - Не знаем, как в ваших столицах, а у нас тут - другое дело. Всё без урядника видно!
- Но это невозможно! - изумился отец Иоанн. - Ведь по селу, быть может, душегуб ходит, а вы страшными сказками тешитесь!
Влас Парфёныч хотел что-то возразить, но не успел. Аринушка в течение этого спора так стремительно надувалась от негодования и обиды, что даже, кажется, увеличилась в размере, и вот - не утерпела:
- Вот как Бог свят, истинный крест, и не сойти мне с этого места, если муж мой хоть словечко выдумал! Да как можно подумать! Да неужто и впрямь за чужой щекой зуб не болит?! Да вот вам, батюшка, живовидцы - и я, и Марфа Андревна, и наша Наталья Петровна - разве ребёнок будет лжу свидетельствовать?! Всё как есть говорим, как на духу - какие сказки?!
Пыл Аринушки слегка обескуражил и даже пристыдил отца Иоанна. Далее он несколько раз пробовал вставить в речь дьяконицы слова раскаяния, но остановить расходившуюся Аринушку оказалось непросто. Взгляд Власа Парфёныча тяжелел с каждой секундой и был уже весом с гранитный могильный крест, но дьяконица больше не обращала на старосту внимания.
- Да пускай вы на наши бабьи языки думаете, мол, одна врала, другая не разобрала, а третья по-своему переврала! А отец Аввакум такую ж рясу носит, что и вы, - и ему не верить?! Отец Аввакум за истину, может, страданья принял! Сказал: покойницу в святую землю не хоронить. А разве ж священник сделал бы такое с добрым человеком?! Разве ж взял бы такой грех на душу?! А Глашка Шишкова, как мать её закопали за оградой, на всё село глотку распустила - и все слыхали её поношения. Лихо - оно ж не лежит тихо, вот и мы на нашу "тихоню" подивились, батюшка, довелось. Видали мы "побасенки"! Ай, орала-голосила, проклинала отца Аввакума до седьмого колена такими словами, будто бес у ней в кадыке застрял! Разве ж это девица?! Злыдарка! Злыдарка! И ведь это после неё, окудницы, отец Аввакум сохнуть начал, - а так бы с чего? Чай, до того здоровый был! А тут - ноги-руки враз отнялись, язык сковало батюшке нашему, и слёг, сердешный. Вы вот Савву нашего спросите - он видел, как перед тем колесо тележное прокатилось через поповский двор. Вот так катилось-катилось по улице, сюда свернуло - да через забор, да вокруг дома. Обратно выскочило и туда, на шишковский край ушло! Что ж, и Савве не поверите?!
Признаться, у отца Иоанна несколько смешались мысли. Хотя в лексиконе его слова "усталость" не водилось, но дальний переезд, калейдоскоп лиц и событий, первая служба на новом месте и поздний час не способствовали ясности ума. В его голове кружились и играли в "пятнашки" тележные колеса, сугробы, колодцы, расслабленные священники и вопящие на площадях девицы. Единственное, что иерей Морозов сознавал чётко - люди обижены. Он поднялся и поклонился гостям.
- Простите мне, Христа ради, резкие мои слова! - сказал от сердца. - И я грешен, сужу подчас слишком скоро. Простите!
- Бог простит, - почти хором ответили гости, и у отца Иоанна отлегло от души.
Аринушка суетилась с самоваром и посудой, Марфа степенно подавала молоко и колотый белый сахар, и хотя дьякон Пётр продолжал хмуриться, отцу Иоанну казалось, что мир и благолепие восстановлены. "А кудесы разные потом разберём с Божьей помощью", - решил он.
Часу в двенадцатом гости стали расходиться. Хозяин проводил их до калитки. Прощаясь, диакон Пётр с укоризной заглянул батюшке в глаза, в ночи ставшие чёрными.
- А вы всё же призадумайтесь, отче, каков приход и каковы шаги предпринять, - веско проскрипел он и похромал в темноту.
Эхе-хе, люди добрые... Другой человек на месте отца Иоанна, может, призадумался бы. А то, может, и шаги бы предпринял. Но наш герой плоды просвещения вкушал сызмальства, в изобилии даже неприличном духовной особе. И склад ума, как уже понятно, имел несколько критический. Отец Иоанн хорошо помнил, как в Москве, ещё будучи мальчиком-певчим, помогал однажды своему отцу отливать горячей водой прилипший к церковному замку язык одной совсем молоденькой "ведьмы". Стояли крещенские морозные ночи с алмазными копями по всему небосводу, а "ведьма" хлюпала потекшим носом и мычала в окружении подвыпившей публики, пока не подоспела помощь. Уж какой такой таинственный обряд пыталась совершить незадачливая оккультистка, история умалчивает. Но все эти впечатления, помноженные на природную весёлость и оптимизм отца Иоанна, заставили его, глядя вослед дьякону, подумать: "Негодных же и бабьих басен отвращайся и упражняй себя в благочестии".
Ночь стояла тихая и душистая. Уснули птицы, молчала деревенская пустолайка. Уснули деревья в саду, и сиреневый куст стоял, не шелохнувшись. Лишь изредка в воздухе бесшумно проносилась летучая мышь, да серый кошачий силуэт шевелился на заборе.
- Кс-кс! - тихо позвал батюшка.
Но кошка не пошла. И через полчаса спал уже сам иерей. Снился ему московский храм, где сильно поседевший отец Андрей входил в царские врата. Сам Ваня Морозов снова был маленьким. Он возжигал свечу у иконы святого мученика Никиты Бесогона, а матушка Полина Григорьевна, стоя поодаль, крестила сына, и лицо её было тревожным. Встревожился было и Ваня - непонятно отчего. Но земля стремительно поворачивалась боком к солнцу, ночь уступала место рассвету, и тревога ушла.