Аннотация: Опубликован в рамках издательской программы правительства Калининградской области (сборник "Клопсовы дети", 2012 г.).
- Рефлексия? Как литературный опыт - не слишком удачно.
Большой палец ноги упёрся в ковёр. Ты вертишь себя на стуле, острой коленкой описывая параболу. Туда-сюда. В этих движениях - маятник, отщёлкивающий время вспять. Справа и слева от тебя - зеркала, и бесконечное множество твоих образов ведёт тот же обратный отсчёт в двух направлениях, пока ход этого механизма не нарушает кот с лисьим хвостом. Рука лениво ныряет вниз, загнутый ноготок чешет рыжее ухо, и рекурсивные коты балдёжно замирают. Extremum. Ты остановила время.
Я никогда не смогу познать тебя до конца. Твоя жидко-эфирная природа просачивается сквозь пальцы и улетучивается, оставляя раздражение на коже и лёгкую муть в голове. Вот ты здесь, но через секунду тебя нет, или ты изменила цвет, форму, свойства, решения, принципы. Не ухватишь, не зафиксируешь, не дашь определение, и потому я никогда не смогу познать тебя до конца. Странно, но эта мысль возникла лишь через год после того, как я посадил тебя в самолёт.
Аэропорт пах нервами, пластиком и капучино из кофе-автомата. Мраморноликая дева в резиновых перчатках ощупала наши тела и убедилась - на мне нет взрывчатки, а на тебе - нижнего белья. Мы часто смотрели на часы, на табло, и почти никогда - друг на друга. Я знал - ты почти страдаешь, как страдает изгоняемый демон. Был виноват, хотя всего лишь провожал тебя домой. Наша связь казалась исчерпанным колодцем - со дна достать можно только ил. И в ползущие мимо порожние минуты мы лили сладкий суррогат из кофе-автомата. Ты улетела, а мне было всё равно. Это накануне я скулил от безнадёги - у той прибрежной забегаловки.
Ты сидела тогда под пледом, пила "глинтвейн, глинтвейн и водку", отмахивалась сигаретой от комаров. Я строил из зубочисток вертолёт, удивляясь твоей способности закрутить правую ногу вокруг левой дважды и выгнуть ладонь под отрицательным углом. Гуттаперчевая девочка. Почти никого не было; только группа немцев вдыхала тёплый вечерок, да и те вскоре, забрав пиво, ушли в помещение, и лабухи стали играть только для нас. Ты заказала им для меня "Костёр". Он горел потому, что я люблю Макара и "в благодарность за незабываемый отпуск", но я сразу же замёрз.
- Значит, всё-таки летишь?
- Сам пойми...
- Понял.
- Было классно, но...
- Я понял.
- Я приеду через год...
- А на хрена?
Через твою щеку слеза проторила дорожку. Я нахамил. Оскорбил тебя в лучших чувствах. Мне стало тошно. Однажды я видел, как плакала элитная проститутка с высшим образованием и каким-то там внутренним миром - одними глазами, без мимики.
Я подхватил её в ресторане клайпедского "Vecekrug". Она была русская, а мне требовался собеседник. Слюнявить жилетку друзьям - моветон; проститутки годятся на это больше. Она честно отрабатывала свои двести пятьдесят лит: качала дипломированной головой, поднимала, не чокаясь, за упокой веры, надежды и любви, в нужных местах подавала правильные реплики. Пристально следила за градусом моего накала, и когда сочла его достаточным, пустила по щеке глицериновую слёзку. Вот так - просто исторгла из себя, не исказив ни единой черты красивого лица, как актриска дешёвой мыльной оперы. Nothing personal, just business. А мне захотелось дать ей по морде, чтоб её слёзы стали настоящими. Как и тебе в тот вечер, пока лабух делался под Макара.
Нет. Ещё жив во мне рыцарско-интеллигентский предрассудок: женщин бить нельзя. Никогда нельзя. Никаких. Ни в каком состоянии - нельзя. И я ушёл в сортир, теремком стоящий среди тёмных сосен. И скулил, цепляясь за крошливую кору. И блевал вином с гвоздикой и никому не нужной любовью, представляя, как таинственный ток электричества в твоей голове уже привёл тебя к парадоксальному выводу: это не ты улетаешь по собственной воле и без принуждения, а я - подонок - выгоняю, запретив возвращаться.
Конечно, я и на это способен... Ведь когда ты приехала впервые (восторженная почитательница моей первой и единственной книги), меня сбило с толку твоё восхищение, наивная до глупости улыбка, и казалось особого рода шиком трахнуть поклонницу.
Я наигрывал ласкового барина, глядя на тебя сверху вниз, хотя мы почти одного роста. Ты смотрела так светло и бесхитростно, улыбалась так нежно, слушала так вдумчиво, что было стыдно. Мои пристрастия далеки от набивших оскомину стандартов, но твоя внешность даже во мне не возбудила страсти пылкой. Это потом я понял: ты, словно яд замедленного действия, - глотнёшь тебя, не чувствуя подвоха, и будешь жить ещё день, неделю, месяц, пока отрава подспудно прорастает в сухожилия и нейроны, вплетается в спирали ДНК.
Глотнул беспечно, не прозревая судьбоносности момента. Расстёгивал застёжки, развязывал завязки, думал: наутро будешь не нужна, и - жалел тебя заранее. Зачаточные атрибуты женственности подминал захабистой лапой, ерошил светлые шерстинки на предплечьях, разгибал косточки, лишь для виду прикрытые суховатой тонкой кожей, мягкие, как хрящи. Так должны быть сложены оборотни - без лишней мышечной тяжести, без жиринки, - чтобы легче менять обличье, перекидываться в ночи, ударившись оземь. Наверное, от жалости я старался так, как не старался в студенческие годы над первой на курсе красоткой с налитым вымечком и чувственной гортанью.
Я люблю смотреть, как женщина одевается после интимных упражнений. Особая эротика, для гурмана. Рахат-лукум для победителя. Ты выбиралась из смятых простыней ещё влажная, встрёпанная, слегка оглушённая. Раздёргивала шторы, шумела душем, слонялась в полотенце - долговязая, сутулая цапелька. Перебирала цветные тряпочки. Просачивалась в шёлк. Что-то роняла, нагибалась, выпрямлялась. Небрежно освобождала нечаянно захваченный ягодицами подол. Водила кисточкой по ресницам, высоко подняв брови, а из увеличительного зеркала глядел сосредоточенный глаз. Кадры менялись, я пропускал сквозь себя немую кинематографическую ленту, слыша только сухое, камышовое потрескивание своих мыслей.
А интересно, какой бы ты была женой?.. А умеешь ли ты лепить пельмени?.. Покладистая... Предсказуемая... Влюблённая девочка... Ты безоговорочно считаешь меня гением. Ты будешь терпеть мои капризы и запои. Ты сотрёшь пыль с письменного стола, а обеденный покроешь благородным льном. Станешь вычитывать мои рукописи, рожать детей, ругать критиков, ходить на цыпочках (тс-с, папа работает) и заваривать чай.
Шумел камыш... Могла бы ты стать Маргаритой?..
"Однажды мы все бываем безумны"... Наверное, что-то случилось в пространстве - взрыв сверхновой или солнечный вихрь. Или чёрная луна взошла на моём горизонте. Ты пила минералку, присосавшись к бутылочному горлышку, и я сказал:
- Выходи за меня.
А ты поперхнулась.
Я сказал, ни о чём не думая, не планируя, без единой мысли в голове, а ты кашляла и смеялась - такой, мол, шутник! Мне показалось, я повис вниз головой над тёмной бездной, атмосферные столбы жали уши. Это было отравление тобой, но откуда же мне было знать? Ты смахивала мнимую покладистость вместе с капельками минералки с груди:
- А разве тебе уже требуется няня?
Оцени мелодраматическую пошлость момента. Несколько минут назад я был хозяином положения, соблазнителем, султаном - чёрт-те чем, и - вуаля! - злодей повержен, муха дразнит паука раздвоенным жалом, рвутся тенета иллюзий, Немезида карает за гордыню. Я очнулся и вытряхнул тебя из дома, запретив возвращаться.
Среди дочерей Евы ходят по земле дочери Лилит. Их суть - оборотничество. Их нельзя впускать в свою жизнь. Они входят к вам мягкими зайками и остаются тёмными демонами.
Могу ли я винить тебя за это? Ты живёшь в согласии с собой и честна со мной до сосудистых спазмов. Но наша жизнь стала вечным повторением самой себя, бессмысленной рекурсией, где ты приезжаешь, чтобы поздравить с очередной публикацией, читаешь рукописи, вертишь себя на стуле, упершись пальцем ноги в ковёр. Где я (больной, отравленный, дожить бы до завтра!) жду твоей ласки, и ты бросаешь мне одну ночь, как бросают мелочь на паперть. Где меня вместе с лютым, нечеловеческим кайфом скручивает такая же лютая тоска (а будет ли ещё?). Где опять и опять я прошу: "Останься!", а ты отвечаешь: "Ну перестань!" Где меня накрывает припадок ярости, я грублю, и на дне наших отношений остаётся лишь ил. Я сажаю тебя в самолёт. Ты улетаешь, а мне всё равно. Ведь функция уже вызвала сама себя, чёрная луна двигается вспять по моему небу, а впереди - бесконечный коридор, обращенный назад, непрерывная рефлексия моего бытия - ты и я... ты и я...
Опубликован в рамках издательской программы правительства Калининградской области (сборник "Клопсовы дети", 2012 г.).