Город детства душит в объятьях. В котловине среди заставы гор колышется студень выхлопов - дышать нечем. Плюс тридцать в тени. Хочется сбросить кожу или, разбежавшись, подпрыгнуть, заколошматить руками по мареву, вынырнуть на поверхность - где-нибудь выше города, - и раскинуться на воздушных потоках, ловя свежесть. Ну, на худой конец, просто откусить чуток от пломбирной макушки Талгара. Вместо этого крадусь в такси по проспекту Абая - избавляться от прошлого. Водитель винегретом английских, тюркских и русских слов даёт понять: кондишен жумыс истемейди! донт ворк, понимаешь? Под стрёкот рации (хр...хр-р...тезден...хр...мында кептеме) складываю в уме прозаическое: "Продам дом на Рыскулова, угол Петрова, две комнаты, большая кухня, вода, свет, газ..." (хр-р...аркылы жарты сагатты...).
Я здесь - неприятная чужачка среди чужих лиц и забытых слов. Это больше не мой город. Моего давно нет. Гордый Отец Яблок - фантом; он живёт на окраине моей памяти. Крадусь в такси по безликому Яблоневому (чему?). Его хозяин, молодой бай на "лэнд-крузере", едва не переехал мне ногу на переходе. Терракотовая тарелка его лица треснула страхом ("Сен саусы??"* - "Ты чуть не задавил меня, гадёныш!"). Нога тянуще ныла. У меня психогенные боли - и травмы-то не было, но полное её ощущение - вот оно. А байская тарелка уже разгладилась и наполнилась презрением: "Орыс до?ыз!"**
Вот так вот... А я ведь не все слова забыла. Молодой бай умчался, подняв пыль, как прежде поднимал его прадед, пасший в степи баранов, пока мой прадед
("Орыс до?ыз"?)
строил этот город на месте военного укрепления. Теперь же тут властвует потомок кочевника-пастуха, а на мою долю пришёлся лишь маленький кусочек, от которого - в духоте и потном зное - еду избавиться навсегда. "Продам дом на Рыскулова-Петрова, огород, сад, две яблони, смородина..."
Светофор, кажется, заклинило на красном свете. Машины обречённо кричат - пробка часа на полтора. Таксист ругается в рацию, кружится голова, нудит совершенно целая нога. Тупо смотрю на неё через мельтешение чёрно-белых точек и почему-то вижу другую - в два раза меньше, в стоптанной сандалии. Через меловые границы "классиков" - один, два, три - хоп!.. сгорела?.. жива!.. Я жива, а иные умерли. Кто задушен, кто зарублен, кто загублен-зарезан, а я - жива! Кисея времени соскальзывает пёрышком - далеко-о видно. Тихо потрескивает эфир. В глубине "белого шума" - зародыш внятной речи. Зреет, наливается звуком, тяжелеет и - срывается звонко, ясно, с бесшабашным весельем:
- Эй! Ксюх! Ксю-юх!
Это Адиль кричит, перевесившись через забор. Сорванец Адиль, в таких же стоптанных сандалиях, как у меня, где ты теперь? Давно уж сгинул без вести, а я вижу тебя, слышу твой крик:
- Бежим купаться!
В жару ступенчатые перекаты Улькен Алматы для нас мёдом мазаны, а пути до них - всего ничего. Бежим, Адиль, бежим! Я только отпрошусь...
- Мама! Можно мне на речку?
- Разобьёшь голову - домой не приходи!
Тюлевая занавеска машет из открытого окна, будто белый флаг, а в тёмных недрах дома мелькает силуэт матери. Когда это было? Мы уже живём на Петрова, и ушёл отец, и ушёл серый кот, возненавидев этот дом сразу после переезда. Все радовались новоселью, а он забивался под старый шифоньер с облупленным лаком, глядел безумно, шипел и рычал, когда я тянула его оттуда за лапу. Потом он незаметно удрал. Иногда появлялся в разных уголках сада - одичавший, с рваными в котовьих боях ушами, - и не отзывался на кличку. Говорят, кошки видят то, чего не видят люди. Поправочка - чего не видит большинство людей. А я видела.
Я видела, и однажды в душистых акациевых сумерках шёпотом пожаловалась Адилю:
- Знаешь, у нас в доме кто-то живёт!
- Мой отец говорит, у вас плохой дом. - Мерцают белки глаз Адиля, а зрачки проглотила темнота, и мурашки бегут по моим рукам. - В нём живёт жезтырнак***.
- Жезтырнаков не бывает. У нас в доме живёт невидимка.
- Если бывают невидимки, значит, бывает и жезтырнак.
В логике Адилю не откажешь, но я-то знаю: единственным людоедом в нашем доме всегда была моя мать. "Ты заедаешь чужие жизни", - отец так и сказал, уходя, а тонкие губы матери передёрнулись.
(Заплачешь?.. Заплачешь?..)
Она никогда не плакала. Сильная женщина. Силы в ней было так много, что не оставалось места для нежности. Я всегда была чисто одета, хорошо накормлена, и - никаких сюсюканий. Помню, рыдая (больно стукнулась, или игрушка сломалась), падала со своими малышовыми горестями на материнское плечо, и как оно каменело, как постепенно, осторожно отстранялось от меня. Тогда мне казалось: мама на меня сердится, и я начинала лить слёзы ещё горше, открывая путь её раздражению: "Ну хватит уже! Чем больше тебя жалеешь, тем громче ты орёшь!"
Не сердись, мама. Я скоро пойму: ты просто меня не любишь. Я спрячу эту обидную тайну за семь кованых дверей, за семь железных замков, и тоже никогда не буду плакать. Я всего лишь буду мучительно завидовать Адилю: его мать, суетливая и неопрятная тётя Балгуль, раздаёт поцелуи своим многочисленным детям бесцеремонно и естественно, а они, пресыщенные лаской, уворачиваются от материнских губ. "Дураки", - буду думать я и представлять себя дочерью Балгуль.
Хр... тапсырысты ?абылда... хр-р... еркiн... "Продам дом на Рыскулова, угол Петрова, пятьдесят пять квадратных метров, шесть соток..."
Кажется, я едва не свалилась в обморок от духоты, а может, обморок и был. Нога уже не болела, такси более-менее шустро двигалось по проспекту Рыскулова. За стеклом возникали знакомые здания, скверы, фонтаны. Степенно, будто аксакалы, плыли мимо, в окружении нагловатых молодых строений. Исчезали позади, не узнавая меня. Скоро приедем...
Интересно - именно сегодня мне пригрезился день, который я давно похоронила в памяти. Я закидала могилу воспоминаниями другими - отчасти приятными, отчасти печальными, - любыми, лишь бы без колыхания белого тюля, без матери за окном. Этот день - начало истории, а до её конца - быстрое-быстрое скольжение во мраке. Не примчалась ли я через тысячи километров и несколько часовых поясов, чтобы раскопать эту могилу и найти на её дне самоё себя?
Сворачиваем на Петрова. Уплачиваю шестьсот тенге и остаюсь лицом к лицу со странным среди крепких, живых домов мертвецом. Вот оно - родное пепелище. Стоит, и как не бывало двадцати лет, лишь покосился стянутый сетью вьюнка забор, крыша просела, и тускло глядят пыльные окна в оправе рам со вздутой краской. Мерзость запустения.
Что я чувствую? Стою, прислонясь к старому вязу, разглядываю подгнивший скелет своего детства, не в состоянии понять - чего я хочу? Ведь для чего-то же приехала в чужую страну чужих лиц и слов, хотя могла решить вопрос с продажей, не покидая России...
- Хотите купить?
Молодая казашка с любопытством смотрит на меня, вокруг её обтянутых джинсами ног вертится мальчишка лет двух, а в лице брезжит что-то смутно знакомое.
- Что, простите?
- Дом! - Она указывает направление кивком. - Хотите его купить?
Я пожимаю плечами.
- Вы хорошо говорите по-русски, - бормочу вместо ответа.
- У меня много русских соседей, - улыбается она. - В этом доме тоже давно жили русские. Но теперь он пустой, уже много лет так стоит. Люди боятся его.
- Боятся?
- Мой отец всегда говорил, что это плохой дом.
"Мой отец говорит, у вас плохой дом"... Ну, конечно, это кто-то из маленьких сестёр Адиля - Гульдана или Лаик...
- А старший брат рассказывал о девочке, в которую вселилась жезтырнак, и она убила свою мать. Прямо здесь, в этом доме.
- Не может быть!
- Да-да, - кивает сестра Адиля, - я тоже не верю в злых духов! Но другие верят. Поэтому дом много лет пустует. О нём много всякого говорят. Будто там, за забором, навсегда пропадают люди, а кто-то видит по ночам синий свет из этих окон.
- А вы его тоже видели? Этот свет? Вы же рядом живёте?
Гульдана (или Лаик?) тушуется - лишь на секунду, но я заметила.
- Нет, - говорит, - ничего такого. Обычный старый дом.
- Жезтырнак! - тычет в меня пухлым пальцем её сын, и что-то щиплет моё сердце.
Сестра Адиля наклоняется к мальчишке, поднимает на руки. Таким же точно движением - сильным, властно-ласковым - её саму брала когда-то на руки тётя Балгуль, я помню.
- Он ещё маленький, не обижайтесь, - улыбается чуть виновато и уходит к своему дому. У самых же ворот оборачивается: - Лучше не покупайте его!
Вот, стало быть, как. Мой приятель Адиль сочинил обо мне страшную историю, и она жила здесь сама по себе, росла, становилась самостоятельной, пока я - её предтеча - жила и росла за тысячи вёрст отсюда. Ах, Адиль, ты всегда был выдумщик и сорвиголова, может, потому и исчез без вести. А ведь лучше меня знал: нельзя врать о демонах! Ведь ты же не сказочный пастух, чтобы соврать сорок раз и получить в жёны ханскую дочь. Всё, что ты говорил своим сёстрам - враньё. Я не убивала свою мать.
Вспоминай, Адиль, в каком бы мире ты сейчас ни был, вспоминай - как было?
Мы прибежали с Улькен Алматы, когда солнце оставалось лишь на макушках гор, а по улице уже стлался баклажанный полусвет. Мои окна горели тревогой, метались тени по вуали занавесок. В груди напряглась мучительная жилка, заныла, как струна кобыза****. Ты почуял это и сказал:
- Ладно, я домой...
Детьми мы понимали друг друга животным чутьём. Повзрослев, говорим много слов, и сплошь - на разных языках.
В тот вечер уходил отец. Рука с побелевшими костяшками сжимала ручку его "командировочного" чемодана, где на одном уголке протёрлась кожа, а изнутри крышки я наклеила свою фотографию. Отец и мать стояли друг напротив друга. Их противостояние свистело ультразвуком взаимной ненависти, и я мгновенно оглохла. Звуки стёрлись, остались вьющиеся черви губ, и ледяная чернота пульсировала по углам комнаты, переливалась через порог - туда, где я завернулась в кулису, отделявшую прихожую от кухни. Потом звуки вернулись, и стало хуже.
- Нет в тебе ничего женского. Ты заедаешь чужие жизни.
Так сказал отец и вышел, не заметив меня. А мать, уняв судорогу рта, включила телевизор и села в кресло.
Вспоминай, Адиль, ведь я тебе рассказывала, что было дальше!..
А дальше я, в страхе следя за красиво завитым материнским затылком, душила страдания солоноватой тканью кулисы. Нельзя плакать! Не сметь! В зеркале слева встрёпанная я зажимала сама себе рот и тёрла глаза досуха, но что-то качнулось в старой амальгаме, и...
Отражение хитро подмигнуло мне. Быстро разгладились его волосы, сплелись в две чёрные косы. Глаза сузились. Приподнялись скулы. Оно улыбнулось и приложило палец к губам: тс-с-с!
Остановилось дыхание. Мгновение мы с незнакомкой глядели прямо в глаза друг другу, и я не могла двинуться. А следующее, что помню - чужой, нечеловеческий визг.
- Ма-а-ама-а-а!!!
Я рвала горло, а серая от ужаса мать трясла меня за плечи:
- Что?! Что?! Говори! Да не ори же ты!!!
Цепляясь за её руку, помню, долго мычала нечленораздельно. А дальше - в памяти топь, и лишь изредка выныривает на поверхность то одна, то другая картинка, беспомощно взмахивает руками и вновь уходит вглубь. Холодная вода на лице... прыгающие материнские глаза... палец - в зеркало... палец - из зеркала... "Курила какую-то дрянь?! Пар-ршивка!.." - и занесённая для пощёчины ладонь...
Я не убивала мать, Адиль, жалкий врун. Моей вины тут не больше, чем вины твоей матушки Балгуль. Если бы не её поцелуй...
Вспоминай, Адиль: твой тринадцатый день рождения, и яблоневый августовский воздух гоняет нас ватагой по улицам, арыкам, заборам. Потом - вечерний чай в твоём дворе, горка шек-шека, на которую норовит сесть упрямая оса. Веселье - на двух языках, с закидыванием альчиков***** и выталкиваниями из круга. Том и Джерри лупят друг друга на экране, а ты небрежно-горделив - тебе подарили "видик". Но уже темнеет, наши друзья постепенно расходятся по домам, а я не хочу, тяну время, тяну его до последнего, до края приличий. А когда тянуть больше некуда, тётя Балгуль провожает меня за ворота.
Она всего лишь сделала то, что в вашей семье делалось рефлекторно: поцеловала меня в макушку. Но у меня зазвенело в ушах - я почувствовала невидимый взгляд матери.
Мама ждала меня у калитки, в тени акации. Я вступила в эту тень на ватных ногах.
У меня психогенные...
(ах, да, говорила... )
Даже просто угроза...
- Не смотри так, мама, мне больно.
- Иди-ка в дом.
Маленький дурачок Адиль, ты не знаешь, как человек может убивать взглядом - не в сказке, взаправду. В твоей жизни не было настоящего страха, потому ты боялся нетопыря. А я поднималась на эшафот крыльца
(один, два, три - сгорела!)
спеленатая саваном ужаса, не дыша. Помню, сознание отчаянно цеплялось за всякую зазубринку деревянных ступеней, за всякую неважную мелочь: метнулся пыльный бражник
(мёртвая голова!)
у соседей треснула в саду ветка, густо пахнуло через порог простывшей кашей... Слышу:
- Забудешь, как лизаться с неподмытыми казахами!
Твёрдые пальцы давят мне на затылок, нагибая над тазом, а оттуда - навстречу - белый пар и вонь дуста ("Не хватает ещё, чтоб вшей от них нацепляла!"), и я, кажется, плачу ("Такая же предательница, как твой папаша!"). Потом я легла и уснула. Потом проснулась.
Тьма расплескалась по комнате, на полу лежало опрокинутое окно, точно такое же, как на стене, только длиннее, а из шифоньерного зеркала смотрели суженные глаза. Я бы испугалась, если бы нервы мои не висели бессильными мочалками. Мне было всё равно. Она смотрела. Я смотрела. Она поманила пальцем, увенчанным медным когтем,
(...отрезал батыр Мамай её руки твёрдые с когтями медными, и понял, что это была жезтырнак...******)
и я приблизилась, а зеркальная гладь даже не сопротивлялась, только на миг пошла испариной от моего дыхания.
Тишина. Такая чёрная глухая тишина может быть только в могиле. Не слышно даже привычного кровяного прибоя в ушах. Девочка уходила в глубину отраженной комнаты, маня за собой. Я видела: её ступни вывихнуты пятками вперёд, козьи горизонтальные зрачки увязли в муругой патоке, а белков нет.
(Я сплю... Я сплю...)
Комната - моя и не моя, и не потому, что обратная. В ней не было ощущений, лишь изображение. Половицы не отдавали ногам накопленного за день тепла, но и не забирали его у меня. Через отворенную форточку не сочилась из сада прохлада. Привычные предметы казались окоченелыми трупами. Жезтырнак открыла дверь из комнаты, ободряюще кивнула мне и выскользнула, ловко перебирая вывернутыми ногами. Там, за дверью, стоял графитовый кисель, будто кто-то закалякал карандашом. "Это место не отражается", - проплыла спокойная мысль. Я шагнула.
Как оно было? Никак. Небытие. Сквозь него мою ладонь нашли цепкие железные пальцы жезтырнак. Она потянула за руку, и я вошла в отражённую "большую" комнату, где на отражённом диване спало отражение матери. Простынь еле заметно двигалась, но не было слышно дыхания, не витал неизменный материнский запах - мыла и чистого белья, просушенного на солнце. Жезтырнак подмигнула. Её лицо выражало пустоту. Подняла подушку, на которой прежде спал отец, занесла над головой матери. И я, наконец, испугалась.
Это был бы не крик - вопль, и будь мы по ту сторону зеркала, наверное, проснулась бы вся улица. А по эту лишь воздух бесшумно рвался через гортань, мучительно напряглись связки, но отражение матери продолжало спать. Меня услышала только жезтырнак. Странно взглянула и опустила подушку. А я прыгнула к трюмо, выбросив вперед руки, и проскочила сквозь него - только фиолка духов упала со стеклянным стуком.
- Ксения?..
Калитка заперта от честных людей - на проволочное кольцо. А впрочем, кто сюда полезет? Разве что отчаянная пацанва в поисках острых ощущений, но им и калитка не надобна - если надо, махнут через забор. Снимаю кольцо, дёргаю ручку. Старые петли просели, подгнившие доски впились в траву - удаётся приоткрыть только узенькую щёлку. Мне хватает. Дорожка из плитняка совсем заросла, скорее угадывается, чем виднеется, а я нащупываю в кармане ключ.
(Войти?..)
Три ступеньки. Один, два, три - сгорела?.. Жива!.. Я жива, а иные умерли. Адиля так и не нашли. Ты ведь ходил сюда, Адиль?
Вот - проходная комната, мы называли её "большой". Дивана, на котором лежала когда-то задушенная мать, нет. Его сменил другой, где много позже соседи нашли мою зарезанную бабушку. После смерти матери отец увёз меня в Россию, но бабушка не хотела покинуть город, которой строил мой прадед. Она жила в этом доме.
Посреди комнаты оставлен обеденный стол, на нём - седое одеяло пыли со следами крохотных лап, мышиным помётом и погрызенной церковной свечкой. Тюль на окнах - в аспидных пятнах плесени. Трюмо завешено старым покрывалом. Зачем? Девять дней истекли пять лет назад. Что было - уплыло, призраки истлели, страхи песком рассыпались в психиатрических кабинетах ("истерический психоз... бегство в болезнь... синдром бредоподобных фантазий... сомнамбулизм..."), - ничего больше нет. Я сдёргиваю покрывало.
Они все там. За спиной моего отражения. У матери - фиолетовое лицо, веки - в красных точках кровоподтёков. У бабушки вспорото горло, спеклись губы, она бела, как вершина Талгара. Адиль как-то странно изломан, из ноздрей тянется густая кровянка. Теперь-то ты веришь, Адиль, что это не я убила свою мать?
Тишина. Такая чёрная глухая тишина может быть только в могиле. Все трое глядят на меня мёртвыми глазами, их губы начинают синхронно шевелиться, невнятно артикулировать. Я не слышу. Не понимаю! Медленней! Губы собираются воронкой ("у..."), округляются багровыми провалами ("хо..."), раздвигаются в узкую расщелину ("ди...") - у...хо...ди... у-хо-ди... Уходи! У моего отражения глаза затекают патокой, приподнимаются скулы, короткие волосы быстро растут, темнеют, и вот уже почти...
- Ксения?..
Стоптанная сандалия - через меловые границы "классиков" - один, два, три - хоп!..
- Ксюх! Ксю-юх! Бежим купаться!..
(Нет! Нет! Нет!)
Хр... тапсырысты ?абылда... хр-р... еркiн... Кажется, я едва не свалилась в обморок от духоты, а может, обморок и был. Нога уже не болела, такси более-менее шустро двигалось по проспекту Рыскулова.
Что я здесь делаю? Разве не рассыпались мои страхи песком по психиатрическим кабинетам? Разве не расставлены они по полкам, не наклеены на них бумажные ярлычки? Акцентуированная личность. Истерический психоз. Бредоподобные фантазии...
Полка один, литера "М" - мать. Я убила её в сомнамбулическом трансе, сонную придавила подушкой. Меня долго лечили.
Полка два, литера "А" - Адиль. Пока временно пустовал наш дом, он пробрался туда, глупый мальчик, в жизни которого не было настоящего страха. Хотел увидеть жезтырнак. Куда подевался потом - никто не знает. Может, побежал на Улькен Алматы и утонул. Течение сильное.
Полка три, литера "Б" - бабушка. Пять лет назад какой-то укурок влез ночью через окно, перерезал ей горло, перевернул весь дом - наверное, искал деньги.
Зачем я туда еду? Мёртвых с кладбища не носят - хорошая поговорка. Ещё лучше - не трогай лиха, пока оно тихо.
Таксист замусоленным платком вытирает шею - жара невыносима даже для местных. Трогаю его плечо, на смеси русских и английских слов объясняю: поехали назад, ин хотэль, андестенд? Под стрёкот рации (хр...хр-р...тезден...хр...мында кептеме) он что-то бормочет, на перекрёстке разворачивает машину. За стеклом - знакомые здания, скверы, фонтаны плывут в окружении нагловатых молодых строений. Исчезают позади, не узнавая меня. Я складываю в уме прозаическое: "Продам дом на Рыскулова, угол Петрова, две комнаты, большая кухня, вода, свет, газ..." (хр-р...аркылы жарты сагатты...).
---------------------------------------------
* Ты цела? (казах.)
** Русская свинья (казах.)
*** В казахской мифологии - злое существо в облике девушки с медными когтями, наделенное огромной силой.