Железнодорожная романтика: кабина тепловоза - не развернуться - кнопки, рычаги, стрелки приборов. Железный буцефал пришёл на смену крестьянской лошадке, а весу в нём - под сотню тонн, и ревёт он хищно, как конь Диомеда, и пахнет солярным выпотом. Помощник машиниста бойко травит байку о том, как сослан был с "приличной пряхи на эту керосинку".
-- У этого Семёнова стажу -- пятнашка без малого, не пацан с рогаткой. Его спрашивают: на кой хре... по какой причине произвели остановку состава? Он: в связи с присутствием на путях какой-то шальной ба... женщины. Ему: пишите объяснительную. Ну и чё? Дня через три, короче - такая же фигня. Дёргает Семёнов "петуха" на том же участке, локомотивная бригада впотьмах лазит под колёсами... Самоубийцу ищут, короче, хе-хе...
Рельсы - навстречу. Высоко сидишь, далеко глядишь, сзади хвост из десятка полувагонов тянется. Насыпь делит море сурепки отмелью. Солнце - в стёкла. Илька на каком-то ящике слушает "помогалу", улыбается, жмётся к мужу. Максик - домашний телепень, не знает, где трусы его лежат и с какого боку к кофеварке подойти, а тут он - гляди-ка! - Максим Алексеич, и всякий ему почёт и уважение. Этакая метаморфоза Ильку приятно будоражит, а пожилой машинист хитро глазом на Ильку косит:
-- У меня сноха, эт-само, сыну плешь протёрла - хочу в Турцию. Молоденьким дамочкам надо на пляжах загорать и в бассейнах плавать, а вы, эт-само, к бесу в подмышку катите.
-- А мне у беса в подмышке интересней, - смеётся Илька.
"А дома это придурью называлось", - внутри себя дивится Илька.
Отпуска у них в этом году не совпали, ну да не привыкать. И вот Илька дома с борщами да с вавилонами на голове: то коса набекрень, то бигуди в три яруса. Скукота. А Максу, может, только в ноябре повезёт. Ты, говорят, молодой ишшо, чтоб летом гулять. Детей, говорят, у тебя нет. Поработай, говорят. И - через день на ремень. Рутинная проверка аварийно-диспетчерских служб - это само собой. Но тут ведь ещё биоэнергетики спешат - ловят лето, режут торф. И, стало быть, извольте, Максим Алексеич, прокатиться до пункта Глубокозаднинск на поднадзорное предприятие. Профилактику инцидентов при перевозке легковоспламеняющихся грузов провести извольте. "Но списки ООН! торф не вписан!" - "Много знаешь? Класс четыре-два". - "А списки..." - "А лишение квартальной премии?!"
Пришлось собираться. А у Ильки, как узнала, - аж ногти дыбом:
-- Можно мне с тобой?
-- Да что там делать-то? - Макс пробовал сопротивляться. - Пылища, грязища, комары - во! Ночевать в волчьем углу: в трёх избушках - полторы старушки, остальное заброшено...
Безнадёжно. Раз уж Ильке приспичило - дело швах, с камня лыки сдерёт.
-- Класс! Я фотик возьму, полазаю там, а ты работай!
Тяжела жизнь, когда жена твоя, кровиночка любезная, половинка неотделимая - сталкер. Старые джинсы, футболка - мешком, бейсболка - ковшом, и выносится из глухих дыр, из забытых среди клочьев "колючки" обломков цивилизации, Илькина добыча: снимки бетонных конструкций, отпечатки разрухи на фотобумаге с шёлковым покрытием. У каждого свои демоны.
-- Как хочешь, - сдался Макс. - Но нянчить тебя мне будет некогда.
Вот и едут. Через полсотни километров старая ветка упрётся в конечный пункт, где фреза вспарывает торфяную грудь осушенных болот, и какие-то тайны выходят из геологических недр: следы древних стоянок или мумии утопленников. Рельсы - навстречу, Илька жмётся к Максу, байки "помогалы" скользят по каёмке сознания...
-- ...по психиатрам с наркологам месяц тягали. А эти белые халаты лапы врозь - типа, нормально всё с вашим коллегой. Этот возвращается на работу. С неделю - в штатном режиме, а потом - здрасьте, Настя! - снова экстренное торможение. На том же месте в тот же час, хе-хе...
Едут - "к бесу в подмышку". Когда-то был там посёлок, бурлила жизнь, но недолго. Её оттянул дальний город, а посёлок остался, не интересный никому. И тайны остались - им некуда идти. Их вместилище осушено, вспорото, вывезено навалом. Тени схоронились в пустых углах среди осколков и ветоши, и не ждут здесь чудаков с камерой наперевес, которые, тупо ставя мыски кроссовок, полезут в забытое, стронут пыль, хрустнут стеклом, всколыхнут неживое (зачем? уходите!)...
-- ...Ну так вот, эта самая Психологиня Премудрая ему: это фантом, игра света и тени, не обращайте внимания. А Семёнову и самому надоело в дураках ходить. Ну и чё? Едем: пять утра, туманчик, короче, Семёнов рулит, я - в помощниках. Глядь - сидит на рельсах! в полосочку такое платьице или чего там... Я - Семёнову: затягивай! Он - мне: не ссы в компот, в нём повар ноги моет, это, типа, здешний фантом, всегда тут сидит. Я гляжу - "фантом" чё-то реальный больно, но туман же ж... А мы приближаемся... У меня, короче, от страха... Ну ладно. Семёнов, гляжу, весь серый, но вместо тормоза даёт шунта - так и прём... А через час диспетчер: так и так, у нас на путях - шаверма, девку вы переехали, орлы, получите-распишитесь...
Ильку ссаживают на станции, а локомотив отползает дальше - там по узкоколейке подходят на перегрузку вагонетки с торфяного кластера. Станция выглядит необитаемой. На этой ветке давно только грузовые составы, да и те - лишь в сезон разработок.
-- Ночевать в посёлке будете. - Лушпайка от семечки застряла у начальника станции в бороде. Здесь его самого Бородой кличут. Он насмешливо меряет глазами Ильку. В оконных проёмах - сухие пучки полыни, на крыше хохлится скучный сизарь. - Там у нас домишко на случай инспекций обустроен. Не свадебный люкс, но перебиться можно. И соседи тихие, - подмигивает.
Илька получает ключ и напутствие: топай прямо и налево, крайний дом, вода - в колонке. Илька топает. От станции - по тракторным колеям, а в колеях - желтоухие ужи.
Посёлок не разочаровал. Солнце - водопадом - по улицам, по разрушенным домам, дощатым крышам, по ржавому кузову "Москвича", у которого из салона торчит собачий мак, - декорации фильма-катастрофы. Электрические столбы накренились все в одну сторону, будто их нарочно так ставили. Прямо и налево, крайний дом - щитовой, приземистый, не огорожен. Кажется, тут. Илька пару минут ковыряет туговатый замок, краем глаза выхватывает подробность: метрах в ста от дома - куцый лесок, из ёлок глядят кладбищенские кресты.
-- Соседи тихие... всё понятно, - усмехается она, вспомнив начальника по прозвищу Борода.
В сенцах - газовый баллон, плитка с пыльным чайником, стол с клеёнкой - под него Илька бросает сумку с чаем-консервами. В комнате - диван-книжка, торшер и кресло, на окнах - ни с того, ни с сего - выпендрёж, бамбуковые шторы. Перебиться можно.
Пока хороший свет, Илька (ремешок камеры - через плечо) обшаривает посёлок. Оно ведь и впрямь: одному - арбуз, другому - свиной хрящик. "Не нужен нам берег туре-ецкий", и флэшка заполняется "мусорной экзотикой", как назвал однажды Илькины трофеи Макс. "Не пойму прикола", - пожимал он плечами, вглядываясь в фотопризрак очередного разбитого дома. "И не поймёшь", - дулась Илька.
Она не умела объяснить. Но вот: в объективе - серая коробка, окно с решёткой, дверь с петель упала, с порога ядовито глядит лютик, под шиферным козырьком - таинственная абракадабра, ребус для грядущих палеолингвистов - надпись ДУКТЫ, а рядом - водоразборная колонка, и старуха в крапчатом платке подставляет ведро под струю, и не верится, что в получасе отсюда - люди, конвейеры, поезда, машины, жизнь, и чуешь во всём неясные смыслы, силишься осознать, но наброшена на них кисейка, и остаётся лишь пятиться из сумбура ощущений, жать кнопку фотика ("Потом разберусь"), здороваться с крапчатой старухой:
-- Добрый вечер!
Старуха кивает, на Ильку не глядит. Воздух тёплый, но тут - лиловый какой-то мохер, ноги в шерстяных носках, калоши. А молодому Илькиному телу незаметна низинная сырость.
-- Тихо у вас здесь...
-- Так кому шуметь-то по свету? - будто одалживая, цедит старуха.
Ведро её почти полно. "Надо бы и нам водички набрать", - думает Илька.
-- А много тут людей живёт?
-- Так по-разному. - Пасмурный глаз из-под платка. - Днём - так, ночью - этак.
Молчание.
-- А почему народ разъехался? Ведь торфяники... работа-то есть...
-- Так шалят тут.
-- Кто?
-- Так болота.
-- Как это?
-- Так вот так это! - раздражается старуха, сноровисто хватает ведро, шаркает прочь. - Режут их, они и шалят.
"Прикольная бабулька, - вспоминает Илька вечером, сидя под торшером, сама - в кресле, ноги - на диване. - И день прикольный".
Темнеет здесь раньше, чем в городе. Без четверти десять, а на дворе - мгла египетская. По углам стоят запахи ситника и сырого дерева, комары звенят нестройно, справа - тонкое вибрато, слева - отрывистое "зу-зу-зу" в нижнем регистре. "Пи-бик, пи-бик", - перелистываются снимки. Илька беседует с Максом внутри своей головы. Как будто он рядом и скепсис выражает, а она вовсе не психует, как обычно, захлёбываясь невыраженными эмоциями, а этак уверенно аргументирует, мотивирует, резоны приводит. К примеру:
МАКС (глядя на фотографии). И снова на арене - помойка!
ИЛЬКА (интонация чуть-чуть менторская). Видишь ли... с какой-то точки зрения и археологические раскопки - помойка: сидит кучка трёхнутых пиплов и выковыривает из грязи ржавые железки да окаменелые какашки.
МАКС (конечно, так и сказал бы!). Хе-хе... Сравнила!
ИЛЬКА (спокойненько... спокойненько...). Фотоиндастриал - та же археология. Только эпоха к нам ближе.
МАКС. Советская?
ИЛЬКА (терпеливо). Это в частности. А в общем - эпоха технического прогресса. Смотри: предметы с раскопок попадают в музеи, становятся артефактами. А я фотографирую будущие (на это слово - ударение) артефакты. Завтра жахнет по нам астероид, пройдут века, люди построят новые города, а здесь под слоем пепла кто-нибудь откопает, например, вот эту жестяную раковину и станет судить о культуре и уровне развития нашей цивилизации... Понимаешь? Есть в этом очарование...
Воображаемый Макс колеблется и сдаётся. И даже подсаживается к Ильке сегодняшние снимки поразглядывать. В жизни-то подобная беседа кончалась иначе. Из недавнего:
МАКС (глядя на фотографии). И снова на арене - помойка!
ИЛЬКА (вспыхнув). Чтоб ты понимал... (небольшая пауза) Моя последняя серия собрала, на секундочку, почти пятьсот "лайков"!
МАКС (иронично). Ну ещё бы! Какие пейзажи! Как эстетичненько разбросаны битые кирпичи! (смеётся) Слушай, у нас на вокзале теплушка есть, заколебались бомжей оттуда гонять. Давай ты её пофоткаешь - там столько дерьма, что твои сталкеры тебя вусмерть "залайкают"...
Макс тогда огрёб полотенцем через хребет, а Илька злилась до вечера. Хотя где-то в сердце чуяла: не столько в Максовых издёвках недовольства, сколько позы. Потому и надеялась когда-нибудь воплотить воображаемое: вот - Макс внимает, вот - она показывает ("пи-бик, пи-бик"): бывший магазин, бывший фельдшерский пункт, бывшее правление, зонтики "кашки" у трансформатора, струя воды, бисерные брызги, свалянный мохер... а это... что это? В кадре - их "гостевой" домик. Так себе фотка, никакой не шедевр. Просто щелчок на память, да и свет неважный. Серо-голубые стены, двускатная шиферная крыша, гравий вокруг, фоном - лесок. Всё нормально как будто, кроме...
Илька замирает.
Увеличить.
Ещё немного...
Из-за дальней стены - силуэт. Дискретный, неясный, как фотонный шум. Но вот - точно! - рука, вот - нога в сапоге, лицо... наполовину... "Что за фигня?!" Илька отклоняется от лампочки, чтоб не отсвечивало. "Как я его не заметила? Было ещё светло, когда снимала... И почему он... прячется?" Ильку вдруг накрыло тошнотворное чувство опасности. В самом деле: сидит одинёшенька у чёрта на рогах, темень кругом... рядом только могилы и полоумные старухи... и Макса до сих пор нет...
"Хр-с-т!" Будто сломалась кость, но это - всего лишь гравий хрустнул под окном. "Гравий?" - напряглась Илька, и внутри помертвела. Конечно, гравий. Просто камни,
(...а ведь заброшенные места тянут не только фотографов...)
просто хрупнули они под чьей-то стопой, а дверь не заперта,
"Хр-с-т, хр-с-т..." Ильку снесло с кресла. Ключ - где? - не найти. Пальцы коченелые, ломкие ледяшки, не могут подцепить крючок, еле двигаются. Илька прислоняется спиной к двери, слушает шум крови, стук сердца, успокаивает дыхание.
С чего перепуг? Она ничего никогда не боится. Вдох. Никого не боится - никогда. Выдох. У неё упругие молодые нервы реалиста и сталкера...
"Ну и чего я? Совсем спятила..."
Вдох-выдох-пауза.
"Вот же дурында! Ведь это же..."
-- Ма-акс?
За дверью тихо, и в доме тихо, не поют комары... спят или вернулись в болото... их режут, а они шалят... "И-и-икр-р-р-р" - по стеклу за выпендрёжными шторами.
-- Кто там?!! - У Ильки посторонний голос, низкий ларингитный сип, болотная лихорадка, тряска малярийная. "И-икр-р-р-р-р-р..." Дверь дёрнулась, напрягся крючок. - У меня нож!!! Кто там?!
Дверное полотно (бумажное оно, что ли?!) прогибается и дышит холодом, ходит ходуном, колотится в петле крючок с таким грохотом, что у Ильки закладывает уши. "Господипомогигосподипомоги!" - не страх уже, а паника парализует сознание, Илька зажмуривается, оплывает спиной по двери на пол. Футболка задирается, под неё заползают мокрые пальцы болотного тумана, а по всем стёклам в доме - "и-и-икр-р-р-р"...
Потом вдруг стихло. Несколько минут Илька не верила тишине, боялась шевельнуться. Шевельнёшься, обнаружишь себя - всё вернётся.
(...что вернётся?..)
Вдох-выдох-пауза...
(...наркоманы? призраки?..)
Вдох-выдох-пауза...
(...тот - с фото?..)
Вдох-выдох... Илька открывает глаза. Всё как было. Плитка, чайник, сумка под столом. На столе - ключ. Медленно Илька расправляет затёкшие конечности. Осторожно ползёт на коленях к столу. Ключ - в руке. Назад (тихо... тихо...) тем же манером. Закрыть дверь...
"Хр-с-т, хр-с-т..." Илька столбенеет, напрягается мочевой пузырь. Дверь толкается раз-другой, жалко звякает крючок, и Илька срывается на визг:
-- У меня нож!!! Зарежу, суки!!!
-- Илонка, это я!
Макс таращит тёмные с ночи глаза на Илькины руки.
-- Какой нож? Ты чего? - А ножа никакого нет, конечно, и Макс издаёт нервный смешок: - Ну, ты даёшь, мать!
Вглядевшись, он пугается синих её губ и почти эпилептической тряски. Ощупывает - ледяная, как из погреба вынутая. В ответ на его "Что случилось?" - нечленораздельные всхлипы, хоть по щекам хлещи. Максу дико видеть её такой. Нет, жёнушка у него, конечно, с тараканами, чего там... Но истерика? До нервного припадка? Это не про Ильку.
-- Да что тут, блин, стряслось-то?! - орёт, не сдержавшись, Макс.
-- Это т-ты скрип-пел? - Илькины зубы отбивают дробь.
-- Где?
-- В... окне!
-- Понятно. - Макс с облегчением шлёпается на стул, тянет к себе бутерброды. - Из стены полезли руки. Не волнуйся, это - глюки.
-- Чего? - Илька хлопает глазами и розовеет.
"Слава-те... Лучше уж позлись", - думает Макс, усилив раздражающе-ироничные интонации:
-- Вот говорил - нечего тебе тут делать. Не для обморочных барышень местечко. Дом старый, на мочаке стоит, проседает, скрипит, понимаешь. Летучие мыши тут по ночам, опять же... Согрей-ка чаю лучше! Муж голодный пришёл, а она ножом грозит!
В лёгком ступоре Илька приглядывается к нему: снаружи - озябший, изнутри - тёпленький. Совсем чуточку, почти незаметно, но... Она рывком возвращается в реальность:
-- Ты что - бухну?л?!
-- Пятьдесят грамм, - признаётся подозреваемый, а глаза весёлеют. "Вот так, вот так, давай, позлись, приди в себя!" - Поздравляю, дорогая, с выходом из астрала! - и хохочет.
-- Сви-интус! Я тут... а ты! Тут вокруг дома кто-то шарится! я одна сижу! поймала в кадр кого-то! по стеклу скрипят!..
-- У-у-у-у! - Макс тянет к ней руки, извивая пальцы, а Илька шлёпает по ним:
-- Да шёл бы ты лесом!
Он продолжает насмешничать, она возмущённо гремит чайником, нападает, огрызается - словом, нормальная семейная сцена, а в причинах Илькиного припадка можно разобраться позже. Ясно дело - её напугали стуки и скрипы, но Макс ничуть не лукавил, когда объяснял их почтенным возрастом домика и неудачным грунтом.
-- В дверь кто-то ломился! Ты понимаешь - в дверь! - ярится Илька.
А вот это уже серьёзно. "Надо спросить у Бороды, кто тут мог..."
Та-дах!!!
В стенку сеней, прямо в тонкий щит перегородки что-то злобно ахнуло с улицы, и Макс пролил чай. У Ильки слова стали комом, перехватило дыхание.
-- Опять, -- одними губами, без голоса, молвила Илька.
-- Бу-бу-бу, -- раздалось с улицы в ответ.
Там кто-то разговаривал. Один голос. А вот - второй. С минуту Илька с Максом вслушиваются в это "бу-бу-бу", не отрывая глаз друг от друга. Макса не назовёшь даже осторожным малым, а уж пугливым - подавно. Но на краткий миг и по его шее мурашки забегали... в бормотании не было ничего живого. Это Макс уловил тем подкожным инстинктом, которым мы мгновенно отличаем спящего от мёртвого. В бубуканье с улицы не слышалось человеческих интонаций, и у Макса вздыбились волоски на руках.
Но глядя, как Илька ото лба к ключицам затекает рыхлой бледностью, Макс сглатывает и (три... два... один...) воздвигается с окончательным видом. Сейчас он разберётся. Сейчас он кому-то глаза местами поменяет. Сейчас отобьёт охоту всяким там пугать его жену. Вот она - в белой панике, зрачки, как игольный протык, - слабо цепляется за него: не ходи-и... Дурёха. Ночь - не ночь, глушь - не глушь, Макс распахивает дверь.
-Эй! Кто там?
Жёлтый прямоугольник упал на землю и лежит, в нём колышется бесцветная трава, спят мелкие камешки, сидит лягушка среди лёгкого тумана. И только "бу-бу-бу" - за домом.
-- Ну блин... - Макса накрывает псих. Злой широкой поступью он шагает в ночь. - Дверь закрой! - Это Ильке, через плечо.
В ночи, куда Макс шагнул, - всё призрачно. Ущемлённый лунный фонарь - призрачен, корявые деревца - призрачны, сам воздух - призрачен и воняет - кислым сырым торфом... гнилой капустой... тухлой водой... Полный призрачный антураж. Не хватает только...
"Остановился, как вкопанный..." "Встал, как громом поражённый..." Слабо, слабо, и не то, потому что у Макса разом отнялись все части тела, и свихнувшееся рацио, вспыхнув, погасло, рассеялось белёсой моросью во влажной дымке.
Из земли росли головы. Две головы - небывалые кочны. Прямо под ногами они вели беседу:
С последней репликой головы повернулись к Максу. Мёртвые головы, выплюнув мёртвые слова, повернулись мёртвыми глазницами к пригвождённому Максу.
-- Ты!
-- Записа-алс-ся-а?..
Макс шарахнулся, оступился, рухнул спиной, щебёнка хищно впилась в ладонь, поднялся, грязный - бежать! Илька на пути, - с пустым лицом, с чёрным провалом рта, - схватил за плечи, развернул - бежать!
Бегут. Выбоины лезут под ноги, руины цивилизации выпрыгивают из дымчатой тьмы навстречу, как разложившиеся трупы из могил, фосфоресцируя лунными бликами в оскольчатых проёмах - косые столбы, ржавый кузов, собачий мак, водоразборная колонка тянет калеченую руку, а Илька так и летит с открытым ртом, глотая комаров, кашляя, задыхаясь...
Ночевали в кабинете начальника по прозвищу Борода, среди пучков полыни.
С утра Макс работал. Илька бродила по шпалам вокруг станции. Не хотелось открывать камеру, ловить объективом ни отдыхающий локомотив, ни старые пути, обрывающиеся прямо в лебеду и золотарник. Артефакты технической цивилизации потеряли очарование. Всё это было мёртво. Опустошив и высосав жизнь, эпоха прогресса медленно разлагалась, не произведя ничего, годного для музеев. Ильке было горько.
После обеда забирали вещи (прямо и налево - последний дом). Об увиденном не говорили.
И вот едут - домой. Через полсотни километров старая ветка вольётся в змеиный клубок действующих дорог, с зеленоглазыми семафорами, с живым стуком стрелок. В кабине "керосинки" - не развернуться, Илька снова - на каком-то ящике, наблюдает скучное мельтешение шпал.
-- Ну, нормально всё? - Старый машинист сочувственно на Ильку поглядывает.
-- Без нарушений, - отвечает Макс.
-- Ну дак! - радуется машинист за торфяников. - У них тут всегда эт-само!
Весёлый "помогало" посмеивается:
-- А Борода говорит, типа ночью...
-- За путями гляди! - обрывает его машинист. И - через паузу: - Хорошо, что всё нормально. А то тут, говорят, болотный газ, эт-само. Болота режут, он и того. Выходит. Некоторым чудится всякое. Бесова подмышка... Ну, а коль всё нормально, то и хорошо.
-- Болотный газ, как же! - снова встревает "помогало". - Один у нас рассказывал случай...
И "помогало" затевает новую байку. Её хватает в аккурат до города. А дома Илька уничтожает все свои сталкерские трофеи.