Сгущаются зимние сумерки. Идет снег. Крепчает мороз. По Можайскому шоссе навстречу идущему транспорту бежит рыже-коричневая дворняга. Она бежит то ближе к обочине, то вдруг, качнувшись на худых длинных ногах, выбегает на середину проезжей части. Резкий звук тормозов, ругань водителей. Никому неохота давить бестолковую зверушку. Секунду или две собака стоит в нескольких сантиметрах от машины. На дороге образуется пробка. Затем, что-то решив для себя, собака вновь жмется к краю обочины и снова бежит вперед.
Так продолжается уже часа два.
"Почему они не хотят убить меня?" -- думает собака. Силы оставляют ее. Из-за мороза дышится все труднее. Собаку зовут Вермут. У нее есть дом и хозяин. Впрочем, теперь это все далеко в прошлом: "Да, -- думает собака, -- это плохо, что мы, собаки, так устроены: кому нужна эта наша хваленая преданность? Кормили меня не так уж, чтобы сладко, да и ласки хозяйской было немного. А любовь была, - собачья любовь и собачья преданность..." К горлу подкатили слезы. Но от бега на холоде дыханье перехватило и вместо слез, собака начала давиться кашлем. Она стояла, широко расставив лапы, голова свесилась вниз, коричневая морда - в горошинках льда. Так она и стояла: бессильно мотала большой головой, задыхаясь от кашля. А слез все не было. Постепенно спазм в горле прошел, и собака вновь засеменила навстречу мчащемуся транспорту.
"Зачем, почему? Ведь от этой любви не родятся дети. Любила я только своего хозяина, а щенилась два раза от разных кобелей... И вовсе не по любви, а по тому, что так надо... потому что -- инстинкт... А сердце мое бьется в такт только с его сердцем. И я, кажется, вовсе не хочу этого и... хочу.
Вчера он бросил меня. Вывез за город и бросил. Я знала, что -- бросит, собаки чувствуют это наверняка. Но, пока мы ехали на электричке, я всю дорогу заглядывала в его красивые глаза и не могла понять: как же это природа так устроила людей: вот ведь, глаза моего хозяина приветливо улыбаются мне, но ведь я всем своим существом чувствую, что он уже точно решил предать меня. Перспективная работа в Вероне вычеркнула меня из его жизни: р-раз -- и все!
Мы приехали в лес. Было солнечно, снежно и морозно. И хотя я знала, зачем он сюда меня привез, я бегала по снегу, визжа от радости: просто не было места в моем сердце для ненависти к нему, а своего горя я не хотела ему показывать, даже не по-собачьи, а как-то совсем по-человечьи, жалея не себя, а его.
Солнце стало клониться к закату, и я почувствовала, как растут в нем напряжение и решимость, хотя с виду он был все таким же приветливым и покровительственно-ласковым: трепал меня за холку, звал по имени, спрашивал, нравится ли мне в лесу.
Улучив момент, когда он присел, чтобы перешнуровать ботинок, я подошла к нему и стала лизать его в лицо: в его серые радужки с коричневыми крапинками, густые брови, нос, щеки.
"Ну, перестань, перестань", -- сказал он, смущаясь, и отстраняя мою заиндевевшую морду. И я подумала, как ему должно быть тошно и тяжело на душе. Безалаберный он, конечно, человек, но не злодей же.
И мы отправились к станции, через ельник. Он шел впереди, слегка ускоряя шаг и уже заметно нервничая, а я напротив, замедлила свой бег, нарочно задерживаясь возле каждого пня ли куста. Расстояние между нами росло. А он все шел и шел, иногда глубоко проваливаясь в снег, но ни разу так и не оглянулся на меня. И вот я окончательно потеряла его из виду.
Я выждала время и, не спеша, побежала на шум электричек. Это была станция какого-то поселка. Пахло жильем и домашними животными. Вероятно, здесь были какие-то фермы... Конечно, оставляя меня возле человеческого жилья, у него была уверенность, что я не погибну с голоду. С этой точки зрения расчет был, в общем-то, верный - я непритязательна в пище, да и ем я мало... "Но без него я все равно погибну", -- вдруг ясно и очень понятно прозвучало у меня в голове. И я завыла от тоски и отчаянья, бессилья и одиночества. И, вторя моей безысходности, завыли где-то в поселке местные псы...
Дальше все получилось как-то само собой. Попасть в подошедшую электричку не составило никакого труда. Народу было мало. Я прошла в вагон и забилась под скамью. Я ехала, положив морду на передние лапы, тупо смотря перед собой. Я не знала, зачем я еду, я словно забыла об этом. Но как только электричка стала подъезжать к той самой станции, с которой началась наша загородная поездка, словно что-то больно толкнуло меня под ребро. Я выскочила на улицу. Уже стемнело и еще больше похолодало.
До электрички мы добирались разными видами транспорта. Может так надо было, а может, нарочно, чтобы я не нашла дорогу назад, но сильнее этой обиды была тоска по нему. Она рвала изнутри мою собачью душу и сводила меня с ума. Это она погнала меня вдоль какого-то кишащего машинами шоссе, чеканя в моем мозгу только одну мысль: видеть его, радоваться ему, лизать его руки, спать у него в ногах... И ждать, ждать, ждать, сколько нужно ждать -- но только бы он вернулся...
Я бежала и думала, и вдруг страшная догадка оборвала ход моих ясных мыслей. "Что же я делаю? Куда я бегу? Зачем? Он же предал меня! Может, это и не любовь, а всего лишь собачий инстинкт? И бегу я, как последний безмозглый кобель, повинуясь этому зову природы, а не своему чувству... Что же делать? Если это так, то как же стыдно, как горько жить на этом свете собакой". И сейчас же пришла мысль: "Надо оборвать эту никому не нужную собачью жизнь с ее никому не нужной собачьей преданностью".
Подумалось так, и мысль не испугала. Но сделать это оказалось гораздо страшнее. И, первый раз метнувшись под летящий поток машин, я зажмурила от страха глаза. Но ничего не произошло. Водитель резко затормозил и окатил меня кашей из грязи и снега... Потом было уже не страшно, но только все повторялось снова и снова.
И тут же безразличие овладело мной. Лапы передвигались машинально. Я бежала вперед, уже совсем ничего не соображая, куда и зачем я бегу. Наверное, это продолжалось много часов. Я не помню. Ночь сменило утро или наоборот... Но однажды, вдруг, мне почудился знакомый запах. Да, это сквер, через который мы так часто ходили в прачечную! А дальше - уже легко. Дальше - уже просто невозможно легко: улица, дом, подъезд, этаж, квартира, перед квартирой - резиновый коврик.
Я поднимаюсь на четвертый этаж, останавливаясь через каждую пару ступенек. Сил нет. Обидно свалиться в лестничный пролет, когда осталось совсем чуть-чуть. Ну, ну же... Длинные худые ноги дрожат и подгибаются. Вот он, вожделенный коврик. Я тычусь сухим горячим носом в черную дерматиновую дверь и перед тем, как потерять сознание, слышу по ту сторону двери его раздраженный голос: он с кем-то ругается по телефону. Я знаю, когда он нервничает, он выбегает курить на лестничную площадку.
"Мистика!" -- это мой хозяин, с трудом открыв дверь, пытается втащить меня в комнату. Все плывет в моем собачьем мозгу, как в тумане. А может, это я плачу, и все в тумане от слез...
Он не едет в Верону: что-то там не вышло. Его разочаровала очередная пассия: как обычно, переспала с его другом. Он все рассказывает и рассказывает мне, бережно смазывая мои лапы мазью и перевязывая их бинтами: оказывается, я сбила их до мяса. Но я даже не скулю.
Я лежу на диване и смотрю на него, как он стоит передо мною на коленях, как тычется лицом в мою горячую морду. А моя собачья, преданная, любящая душа, болтается тут же, чуть выше, надо мной, словно воздушный шарик на ниточке, но он ее, конечно, не видит".