Окончена первая книга, в которой рассказаны события моего детства. Теперь вы услышите о моем обучении. Я постараюсь объяснить причину моего косноязычия. Но прежде хочу сказать: множество людей утверждают, что я де, во время заключения, нацарапал на плитах пола некие стихи, и то же проделал на стенах. Что каждый, спустившись в полуподвал Калансона, может увидеть эти нацарапанные стихи. Это - неправда. Я не мог ничего нацарапать на плитах пола просто потому, что тогда я еще не умел писать. Да и можно ли что-то писать на плитах пола, кишащего ядовитыми змеями? Итак, все, что вы можете найти в тюрьме Калансона, есть не что иное, как поздняя подделка. Но, в сущности, что еще вы можете там найти, кроме змеиных скелетов и новой поросли мха?
I
Несмотря на то, что было лето, к закату разразилась буря. Вообще это было время бурь, пришедших на сушу с моря, обрушившихся с небес. Сам Бог сжал десницей человеческую землю.
На закате солнце скрылось за зловещего вида тучами. Эти тучи покрыли небо и наполнили мир абсолютным мраком. Время от времени ослепительные молнии падали в тишине на землю. Они били в деревья, в поля, в речной поток. Они били в башни моего замка.
Как настоящий призрак, замок Калансон сгустился под ужасным небом. Он вырисовывался во мраке тяжелой и более темной массой, чем сама темнота. Молнии били в его башни, и башни вспыхивали демоническим огнем, чтобы тут же потухнуть и погрузиться в море туч.
Наконец, мощный ветер разорвал тишину. Раздался первый удар грома. Проливной дождь обрушился на землю, и его воды начали топить все, что встречали на своем пути.
Шатер милорда стал первой жертвой шторма. Его балки не выдержали напора ветра и воды. Они обрушились, и все, кто находились внутри, очутились в плену тяжелых драпировок.
Я был среди этих людей. Милорд (его звали Ричард де Лож, барон Лаунчестон) упал на колени рядом со мной и засмеялся. Несмотря на пронзившую меня острую боль, я тоже засмеялся. И все засмеялись. Но в то же мгновение сильный удар грома поглотил наш смех своим собственным смехом. И совершенно неожиданно для всех нас ливень ворвался через большую дыру в полотне и рухнул на наши головы.
Мы едва-едва смогли выбраться из полотняного плена. Лорд Лаунчестон поднял к тучам руки и закричал во весь голос:
- Скоро мы согреемся кровью!
Мурашки побежали у меня по спине, но этот человек повернулся ко мне, и я был вынужден улыбнуться. Он заметил мою улыбку и сказал:
- Очень хорошо, мой юный друг! Вы - настоящий Калансон!
- Почему?
- Я хорошо знал вашего отца... до того как он умер. Никто не назвал бы его ангелом. Вы унаследовали его характер. Скоро вы станете настоящим воином без страха и жалости! - Лорд Лаунчестон улыбнулся. - Ведь вы не станете оплакивать тех, кто сидит за стенами вашего замка?
- Нет.
- Замечательно! Мы возьмем замок. И каждого, кто находится в нем!
Милорд прикоснулся мокрой рукой к моей голове. Мои волосы слиплись. Я промок до костей. Но мое сердце билось незнакомой доселе мне радостью. И я, не двигаясь, смотрел на темные стены Калансона, за которыми находились мои враги - люди, еще не знавшие, что они уже трупы.
В свете молнии я увидел одного из этих людей. Прячась за парапетом, он пытался схватить здоровенный камень, чтобы сбросить его на голову англичанина. Его лицо посерело. Рот был открыт. Глаза вылезли из орбит.
Я представил, что уже на рассвете глаза этого человека по-настоящему вылезут из орбит, когда веревка сдавит его горло, а тело повиснет на одном из зубцов стены. Какое-то тепло наполнило мою душу и согрело замерзшее тело.
И ветер стих, буря ушла, проливной дождь обернулся каплями обычной воды, ласкавшей мои щеки после жаркого и душного дня.
II
Я ничего не скажу о крови, пятнавшей человеческие руки. О штурме и взятии замка вы можете узнать из какой-нибудь летописи. Я расскажу лишь о том, о чем нельзя умолчать.
Итак, к позднему вечеру, когда буря совершенно покинула мое сердце, но когда она особенно яростно обрушилась на окрестности замка, - к вечеру Калансон был взят английской бандой сэра Ричарда, барона Лаунчестон.
Эта банда не была регулярной армией: сэр Ричард стоял не во главе рыцарского отряда, и под его командованием находились отнюдь не вассалы. Все эти люди действовали на свой страх и риск. В отряде находились такие, кого на родине преследовал закон; крестьяне, потерявшие наделы, и те, кто принимал войну за единственную надежду разбогатеть. Эта банда лишь одним отличалась от обычной разбойничьей шайки: она выступала под рыцарскими знаменами сэра Ричарда и еще двух или трех его товарищей.
И все же, это были настоящие бандиты, терзавшие Францию и захватывавшие замки в надежде на грабеж или убежище на случай какого-нибудь непредвиденного обстоятельства. Сэр Ричард сохранял видимость принадлежности к английской армии, что и позволило ему сказать, будто бы я, присоединившись к нему, встану под стяг короля Англии, но я сомневаюсь, чтобы граф Саффолк или Джон Бедфорд или сам король Англии могли ему хоть что-нибудь приказать. Впрочем, вы сами встречали подобные шайки и знаете, что не только английские, но и наши, французские бароны охотно превращались в их предводителей.
Как бы там ни было, к вечеру Калансон был взят. Среди прочих, я вошел в собственный дом, вернувшись к себе, чтобы судить, приговаривать и убивать. И я убивал.
Один из англичан дал мне меч, и я, несмотря на то, что мое тело было сильно избито, а пальцы левой руки сломаны, взял его. Этот меч пил кровь моих слуг и людей сеньора д'Авудрей. Он пил кровь каждого, кто встречался на моем пути. И каждый, видя меня, стремился куда-нибудь скрыться.
Я не был в гневе. Мое сердце оставалось спокойным. Но это был мой замок, мой дом. Я должен был судить и казнить. И я судил и казнил.
Лорд Лаунчестон сражался рядом со мной. Можно сказать, что мы продвигались вперед бок о бок, и его меч отражал искры, сыпавшиеся с моего меча. Время от времени лорд Лаунчестон бросал на меня напитанный кровью взгляд. Иногда он вытирал покрытый каплями пота лоб: он потерял шлем, и его волосы, спутвшись, падали ему на глаза. Он улыбался, и я видел его зубы дикого животного. Он кричал мне:
- Великолепно, мой мальчик!
И я отвечал:
- Вперед!
Он улыбался, и его меч рубил новую жертву. Он смеялся, и мой собственный меч резал человеческую плоть.
Кровь была всюду. Ее капли пятнали доспехи. Она падала на землю и летела в лица людей. Она рвалась из ран, забрызгивая стены замка. И стены сочились кровью.
Никто не избежал смерти. И когда битва приближалась к концу, когда враг был повергнут в ничтожество, и лишь несколько защитников замка еще держались на ногах, мы стали хватать их и стаскивать во внутренний двор.
Эти мерзавцы кричали и молили о пощаде, потеряв и мужество и надежду. Их тела дрожали, языки заплетались. Но слова летели из их глоток, а глаза горели отчаянием.
Один из них упал на плиты двора и обхватил мои колени. Он поднял голову, стараясь встретить мой взгляд, и заплакал. Он умолял:
- Во имя Бога, мой господин! Во имя Бога! Двести лет мои предки жили в вашем замке! Двести лет мы служили вам! Хранили вам верность!
Я оттолкнул его, и он упал на спину:
- Ах ты, скотина! Значит, теперь - я твой господин! Значит, теперь - ты готов хранить мне верность!
- Меня принудили!
- Принудили! Так это не ты смеялся?
Меня перебили: с удивлением смотревший на меня лорд Лаунчестон взял меня за руку и спросил:
- Кто он? Что происходит?
- Это он сторожил тюрьму. Это он пытал меня ядовитыми змеями.
- Так в чем же дело? - сэр Ричард поднял свой меч. Стражник снова закричал и обхватил мои колени. И я остановил барона, сказав:
- Нет.
- Нет?
- Мой господин! - охранник подумал, что спасся. Его взгляд загорелся жизнью. Но он жестоко ошибся.
Я повернулся к одному из англичан и попросил его найти змею. Англичанин подскочил от неожиданности:
- Что?!
- Змею.
Англичанин побледнел, но лорд Лаунчестон отлично понял мою мысль и улыбнулся:
- Делай, что тебе говорят!
Через несколько мгновений в кустах возле стены была найдна змея. К моему сожалению, ей оказался обыкновенный уж, но стражник этого не знал. Он уже понял, что был приговорен к смерти, но, заметив змею, завыл.
Он попытался вскочить и кинуться прочь, но, подчиняясь жесту сэра Ричарда, два англичанина схватили его и поставили на колени. Несмотря на отвращение, я взял ужа и поднес его к лицу стражника. Уж отчаянно извивался, шипел, его язык безумно метался. Глаза человека побелели от ужаса.
- Помилуйте, - проскулил он.
И в то же мгновение я отпустил змею. Она бросилась вперед и ужалила стражника в щеку. Этот укус не был смертельным, но стражник завизжал и снова попытался вскочить и броситься прочь. Однако, его смертная казнь еще не свершилась.
Те же англичане схватили его голову и открыли ему рот. Змея легко проскользнула в него и исчезла из виду. После этого стражника оставили в покое.
Он вскочил, схватился за живот, завертелся и... умер от ужаса, который поразил его разум и душу.
Англичане смеялись как сумасшедшие. Когда стражник упал на землю, они захлопали в ладоши и затопали ногами.
Лорд Лаунчестон не шевелился. Но он мягко улыбался, и на его лице было довольное выражение. Наконец, он потянулся, повернулся ко мне и спросил:
- Вы так изобретательны, мой мальчик! Что будем делать с остальными?
Я равнодушно посмотрел на десяток пленных. Их доспехи были разбиты, одежды превратились в лохмотья, глаза наполнились страхом. Я пожал плечами и коротко ответил:
- Повесить.
- Как! Просто повесить?
Я кивнул.
Сэр Ричард тоже кивнул, и через несколько мгновений все было кончено.
Мой новый покровитель взял меня за руку, и мы ушли со двора и вошли в дом.
Так началась первая ночь моего правления в Калансоне.
III
- Начальнику хора. Раба Господня Давида, который произнес слова песни сей к Господу, когда Господь избавил его от рук всех врагов его и от руки Саула. И он сказал: Возлюблю Тебя, господи, крепость моя! Господь твердыня моя и прибежище мое, Избавитель мой, Бог мой, - скала моя; на Него я уповаю; щит мой, рог спасения моего и убежище мое. Призову достопоклоняемого Господа, и от врагов моих спасусь. Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня. Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он услышал от чертога своего голос мой, и вопль мой дошел до слуха Его. Потряслась и всколебалась земля, дрогнули и подвинулись основания гор; ибо разгневался Бог. Поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь поядающий; горячие угли сыпались от Него. Наклонил Он небеса и сошел, и мрак под ногами Его. И воссел на херувимов, и полетел, и понесся на крыльях ветра. И мрак сделал покровом своим, сению вокруг себя мрак вод, облаков воздушных. От блистания пред Ним бежали облака Его, град и угли огненные. Возгремел на небесах Господь, и Всевышний дал глас Свой, град и угли огненные. Пустил стрелы свои и рассеял их, множество молний, и рассыпал их. И явились источники вод, и открылись основания вселенной от грозного гласа Твоего, Господи, от дуновения духа Твоего. Он простер руку с высоты, и взял меня, и извлек из вод многих. Избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня. Они восстали на меня в день бедствия моего; но Господь был мне опорою. Он вывел меня на пространное место и избавил меня. Ибо Он благоволит ко мне. Воздал мне Господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня. Ибо я хранил пути Господни и не был нечестивым пред Богом моим. Ибо все заповеди Его предо мною, и от уставов Его я не отступал. Я был непорочен перед Ним и остерегался, чтобы не согрешить мне. И воздал мне Господь по правде моей, по чистоте рук моих пред очами Его. С милостивым Ты поступаешь милостиво, с мужем искренним - искренно, с чистым - чисто, а с лукавым - по лукавству его. Ибо ты людей угнетенных спасаешь, а очи надменные уничтожаешь. Ты возжигаешь светильник мой, Господи; Бог мой просвещает тьму мою. с Тобою я поражаю войско, с Богом моим восхожу на стену. Бог! Непорочен путь Его, чисто слово Господа; щит Он для всех, уповающих на Него. Ибо кто Бог, кроме Господа, и кто защита, кроме Бога нашего? Бог препоясывает меня силою и устрояет мне верный путь. Делает мне ноги мои как оленьи, и на высотах моих поставляет меня. Научает руки мои брани, и мышцы мои сокрушают медный лук. Ты дал мне щит спасения Твоего, и десница Твоя поддерживает меня, и милостьТвоя возвеличивает меня. Ты расширяешь шаг мой подо мною, и не колеблются ноги мои. Я преследую врагов моих и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их. Поражаю их, и они не могут встать; падают под ноги мои. Ибо Ты препоясал меня силою для войны и низложил под ноги мои восставших на меня. Ты обратил ко мне тыл врагов моих, и я истребляю ненавидящих меня: они вопиют, но нет Спасающего; ко Господу, - но Он не внемлет им. Я рассеваю их как прах пред лицем ветра, как уличную грязь попираю их. Ты избавил меня от мятежа народа, поставил меня главою иноплеменников; народ, которого я не знал, служит мне; по одному слуху о мне повинуются мне; иноплеменники ласкательствуют предо мною. Иноплеменники бледнеют и трепещут в укреплениях своих. Жив Господь и благословен защитник мой! Да будет превознесен Бог спасения моего, Бог, мстящий за меня и покоряющий мне народы, и избавляющий меня от врагов моих! Ты вознес меня над восстающими против меня и от человека жестокого избавил меня. За то буду славить Тебя, Господи, между иноплеменниками и буду петь имени Твоему, величественно спасающий царя и творящий милость помазаннику Твоему Давиду и потомству его во веки.
IV
Я старательно выцарапывал буквы, и эти буквы превращались в слова. Монотонный голос сопровождал движения моих пальцев. Это продолжалось уже очень долго, и пальцы мои болели. Но голос не смолкал, и я писал, писал...
Мало-помалу и все больше и больше пергамент покрывался словами. Слова выстраивались в гнутые линии. Смысл этих слов уже ускользнул от меня. Они выходили из-под моего пера безо всякого участия с моей стороны. Мой взгляд устремлялся к окну. Я страстно ждал наступления вечера, но, к моему отчаянию, день не желал смениться вечерними сумерками.
Было холодно. За окном падал снег. Снежинки медленно, нежно кружились. Небо превратилось во что-то очень белое, очень глубокое, и эта глубина сочилась снежинками, которые покрывали все вокруг, все крыши, плиты двора, карнизы.
Время от времени я видел выходивших из здания людей, которые с удивлением смотрели на снег, поднимали головы к небу и улыбались чему-то скрытому от меня. Время от времени я пытался сфокусировать взгляд на этих людях, на белой пелене, на покрытых снегом крышах. Но точас монотонный голос вынуждал меня вернуться к прерванному и такому скучному делу. И я возвращался к пергаменту, к непонятным словам, к псалму, слова которого я мог повторить наизусть.
Глядя в окно, на снег, на снежинки, подобные пуху, на покрытые снегом крыши, на улыбающихся людей, - глядя на все то, что находилось за стенами моей комнаты, я погружался в мечты, забывая на мгновение монотонный голос. Но этот голос преследовал меня, вырывал из грез, напоминал о царе Давиде. И тогда мое тело начинало дрожать, потому что холод снова наполнял его, ибо в моей голове царило тепло Еврейской пустыни, и холод Франции казался мне более сильным, чем он был в действительности.
Монотонный голос проникал в мои уши. Он сжимал мое сердце. Насиловал болью мои пальцы. И мне казалось, что это будет длиться вечно и никогда не закончится.
Плохо вычещенный пергамент сопротивлялся перу, но монотонный голос говорил, что это хорошо, что это - полезное дело:
- Не отвлекайтесь от пергамента. Каждое новое усилие позволит вам лучше понять слова, лучше понять правила, лучше понять урок.
- Но мои пальцы болят.
- Вот и прекрасно.
- Но почему?
- Бог смотрит на вас, ибо Он смотрит на каждого, кто пишет во славу Его. Вы должны многому научиться. Но прежде всего вы должны понять очень простую вещь: ничто не познается без усилий, без боли, без страданий. Боль - это удел человеческого рода, и каждое новое знание дается с усилием, с болью.
Что я мог возразить? Ничего. И я снова брался за перо и за плохо вычещенный пергамент и выцарапывал слова псалма, его буквы и знаки. И монотонный голос преследовал меня, как всегда.
Наконец, вечер пришел на землю. Небо потемнело. Снежинки потерялись из виду. Раздался звон большого колокола Калансона.
- На сегодня все.
Я встал из-за стола и вышел из комнаты. Погрузился в сумрак двора. Ощутил прикосновение невидимого снега, и моя душа внезапно исполнилась гневом.
Звонил колокол. Падал снег.
Я вернулся в комнату и, не зажигая свечу, схватил перо и пергамент. Под священными словами псалма я написал:
Как пелена холодного дня
Падает медленно снег на меня,
Солнце, за тучами скрывшись, бежит:
Выглянет коротко, чтобы опять
За пеленою невидимым стать, -
В прятки игра хоть кого рассмешит.
Море волнами бьется о брег,
С солью мешается выпавший снег,
Близится буря, и голос на крик
Должен сорваться, чтоб бури достиг:
"Сил у тебя предостаточно, чтоб
Ветром студить мой пылающий лоб,
Волны вздымать и крутить снегопад!
Колокол тяжко звенит за спиной,
Словно и он веселится и рад
Мрачно и больно шутить надо надо мной!"
V
После взятия замка, после резни, банда сэра Ричарда оставалась в моем доме всего несколько дней. Лорд Лаунчестон пировал, и его пири зажигали замок смехом, криками, праздничными огнями. Воды реки отражали крепостные стены, украшенные множеством гниющих трупов. Тяжелая и страшная вонь наполнила окрестности. Пришедшая с моря буря сменилась затишьем и жарой. И поэтому никто не мог приблизиться к замку, не ощутив рвотных позывов. Камни стен покрылись отвратительными следами истекавшего из трупов гноя. Только люди сэра Ричарда, он сам и я ничего не замечали.
Вскоре праздники превратились в оргии. Впервые в жизни я принял участие в дебоше. Несколько дней, целую неделю я обжирался и заливал себя вином. Я наедался за всю мою жизнь. Пил за все потерянные бокалы. И еле держался на ногах. Едва ходил как человек. Мой язык всегда заплетался. В глазах плескалась кровь.
Иногда мне встречались крестьяне и, судя по их лицам, по их взглядам, они принимали меня за какого-то демона, который освободился из заточения, чтобы творить несправедливости и насилие, чтобы убивать все живое. И, говоря по-правде, они были правы: в течение одной единственной недели я сделал все, что мог бы сделать самый жестокий господин в течние всей своей жизни. Пьяный, безумный, я угрожал им смертью за каждое проявление печали, за каждое слово сожаления. Я угрожал им смертью за воспоминания о сеньоре д'Авудрей, за воспоминания о моей матери, за воспоминания о повешенных.
Пьяный, я требовал, чтобы меня считали подлинным господином земли, судьей, палачом, Богом. Мои бедные люди качали головами и считали меня сумасшедшим. За одну неделю я выпил столько вина, что оно могло бы затопить мой замок от подвалов до верхушек башен. За одну неделю мое детское лицо превратилось в рожу завсягдатая кабаков.
Наконец, лорд Лаунчестон решил, что настало время двигаться дальше, чтобы возобновить войну, забытую за праздниками.
Однажды вечером мы стояли на chemin de rond, откуда открывался вид на все окрестности замка. Солнце нежно касалось края земли. Ветер едва шевелил наши волосы. Это был вечер спокойствия, последний вечер мира, который должен был царить в наших душах и в наших сердцах. Но мира не было в наших сердцах: я волновался, и лорд Лаунчестон волновался - хмуро и мрачно. Он боялся, и я боялся. Но наши страхи родились от разных причин.
- У меня дурное предчувствие. Что-то должно случиться: уже давно я не испытывал ничего подобного.
Я покачивался из стороны в сторону. Сэр Ричард схватил меня за руку и повторил:
- Ты меня слушаешь?
- Зачем? Вы завтра уходите, а я остаюсь здесь! Вы понимаете?
- Конечно.
- Вы забираете всех людей. Кто будет защищать замок?
Лорд Лаунчестон пожал плечами и отпустил мою руку.
- Никто вас не бросает на произвол судьбы. Я дам вам десяток моих людей.
- Этого недостаточно.
- Может быть.
- Идите к черту!
Я отвернулся и хотел уйти, но сэр Ричард снова схватил меня:
- Какая глупость!
Оставьте меня!
- Да ради Бога!
Теперь уже он отвернулся и пошел прочь. Я остался на месте. Я смотрел на закат солнца, на землю, тянувшуюся от Калансона куда-то вдаль. Но солнечные лучи ослепляли меня. Они жгли мне глаза. Они наполняли их вином, которое сочилось из каждой поры моего тела.
День погас. Солнце погасло. Ночь пришла и ушла. Я не двигался, рассматривая готовый взорваться мир. И боялся. И этот страх вернул мне рассудок. Но тот же страх полностью меня поглотил. Я начал бояться и ненавидеть моих крестьян и слуг. Я понял, что никто в целом мире не поможет мне избежать наказания за грехи, за измену. Но, в отличие от тех, кто стремился исправить свои ошибки, у меня было только одно желание: я хотел растоптать этот мир, который мог восстать на меня и низвергнуть меня в пучину. И я ненавидел этот мир за то, что он сделал меня своей жертвой, за то, что я погиб - не по своей вине, не за свои грехи, а в расплату за свое рождение, за ту злобу, что преследовала меня на протяжении всей жизни, и которая заставила меня жить без любви, без простых и естественных вещей, без таких вещей, которые наполняли смыслом жизни других людей.
VI
Ночь прошла. Наступило утро. Солнце согрело окрестности Калансона. И все окрестности Калансона заискрились в его лучах. Каждое дерево, каждый куст, трава, земля умылись прозрачным светом. Мир напитался бессознательной рабостью прекрасного утра. Мир вздохнул с облегчением после душной ночи и перед жарким днем. Но сам Калансон остался окруженным ужасной вонью, шедшей от разлагавшихся трупов.
Как и вчера, я находился на chemin de rond, но теперь я ощутил чудовищную вонь. Наклонился через парапет и заметил останки того, что неделю назад было человеком. Его обнаженные кости встречали утро. Эти кости улыбались солнцу. Их черная улыбка наполнялась радостью прекрасного утра.
Я попятился. Желудок подскочил к горлу, горло сжалось, словно его коснулась закованная в сталь рука. Зловоние окружило меня. Оно проникало в тело через каждую пору, наполняло меня гниением. Это гниение требовало выход. Я упал на колени. Голова склонилась. Меня вырвало.
От меня к машикули потекло что-то очень грязное и вонючее. Меня снова вырвало. И еще раз. И тотчас тело покрылось потом, ладони позеленели, кровь выступила из-под ногтей. Я обтер губы и вскрикнул: кровь текла изо рта тонкой струйкой.
Это была черная кровь. Она вытекала из горла толчками, пульсировала, так что я ощущал ее каждое нервное движение. Я попытался встать, но это оказалось выше моих сил. Широко открытыми глазами я смотрел на капли крови, падавшей на пол и мало-помалу стекавшейся в настоящую кровавую лужу. Меня снова вырвало. И на этот раз - чистой кровью.
Дрожа всем телом, я чуть-чуть приподнял голову. Я ничего не видел вокруг себя, но все же, словно через кровавую пелену, заметил вдали длинную ленту вооруженных людей. Эта лента уходила за горизонт, туда, где испокон веков находилась переправа через реку. Эта линия блестела на солнце, была погружена в солнце, в прозрачный свет прекрасного утра.
Я не мог сосчитать людей, но заметил во главе отряда несколько рыцарских знамен. Эмблемы не были видны, но было ясно, что это - шайка сэра Ричарда, покинувшего Калансонский замок.
Моя голова снова поникла. Меня опять вырвало. Силы окончательно оставили меня, и внезапно я ощутил холоное дыхание ветра - несмотря на сходивший к земле жаркий день и на то, что солнце согревало и воздух и ветер. Мое тело покрылось ледяным потом, кожа - мурашками.
Медленно, почти незаметно, пол приблизился к моим глазам, к моей голове.
Последний отблеск сознания вспыхнул на мгновение, и в тот же миг я провалился в черную дыру молчания.
VII
Сознание вернулось ко мне. Я находился в какой-то большой, проветренной комнате. Солнечные лучи ласкали одно из ее окон, так что оно превратилось в пятно света. Этот свет жил своей собственной жизнью, отдельной от жизни окна, комнаты, моей. Он менял краски, оттенки, и я наблюдал его жизнь, не понимая ее причину.
Сначала в комнате было тихо, но вдруг я услышал какой-то шум. Через несколько мгновений я понял, что это был человеческий голос. Мне показалось, что разговаривали два человека, но увидел я только одного. Он читал книгу - во весь голос - и подражал разговору двух человек.
"Относительно движения рук я знаю следующее. Если у кого при острых лихорадках или френите, или при воспалении легких, или при болезнях головы руки носятся перед лицом, что-нибудь понапрасну ищут, собирают соломинки и вырывают шерстинки из одежд, то все это предвещает худое и смерть. Человек, имевший уже жар, пообедал и пил слишком много. Ночью, по извержении всего рвотою, его схватила острая лихорадка с болью в правой стороне подреберья; воспаление с небольшим напряжением направлялось из внутренней части; ночь была тяжелая и трудная. Моча сначала густая, красная, мутная, которая при стоянии не давала осадка; язык весьма сухой, жажда не сильная. На четвертый день острая лихорадка; со всех сторон мучили боли. На пятый день мочился гладко, маслянисто, обильно; острая лихорадка. На шестой день к вечеру весьма много галлюцинировал; ночью не спал. На седьмой день все обострилось; моча была по-прежнему; произносил много слов и не мог себя удерживать. Из желудка, раздраженного и расстроенного, исходили жидкие испражнения с глистами. Ночь была трудная. Утром рано озноб. Сильная лихорадка. Горячий пот, после которого был, по-видимому, оставлен лихорадкой; спал. После сна зябкость, частое плевание; к вечеру много галлюцинировал. Немного же спустя последовала рвота черными массами, немногими, желчными. На девятый день зябкость; больной бредил и не спал. На десятый день наступила боль в голенях; все обострилось; бредил. На одиннадцатый день умер."
Я слушал голос человека, слова, чтение, но ничего не понимал. Я поместил здесь перевод того, что он читал перед моим ложем: читали на незнакомом языке, произносились живые, но странные слова. Мягко говоря, я был удивлен.
Мой больной разум принял эти слова за магические заклинания. Но длилось это только мгновение, потому что я сразу решил, что был перемещен невесть куда, был вырван из моей страны и доставлен в какой-то далекий край. Вы можете надо мной смеяться, но радостная игра света, мое болезненное состояние, мое невежество, все, о чем я часто думал, влача существование немого отшельника, - все говорило мне, что я провалился сквозь землю и очутился в ином мире, в стране, где, возможно, пребывали души после смерти телесной оболочки.
Я решил, что умер. Я ничего не узнавал - ни комнату, ни обстановку. Игра света казалась мне отражением адского огня. Слова книги казались последними словами, которые должны были сопроводить мою душу дальше - в ад, в чистилище, в рай.
Мало-помалу я начал вспоминать то, что предшествовало моему падению. Образы ожили в моей голове и возрасла уверенность в том, что я уже умер, и видение черной, льющейся из моего грла крови, видение отвратительной блевотины, почти физическое ощущение окружавшей меня вони - все эти видения ожили и вспыхнули мистическим костром. Они сжали мою душу могучей рукой, чтобы ее убедить: ее земной путь направлял ее в ад, ибо никто не умирает так жалко на пути в чистилище и уж тем более - на пути в рай.
Я не знал, что должен был делать. Я мог оплакивать мою участь. Мог принать ее совершенно бесчувственно. Мог отчаиваться и восставать - все было едино.
Я думал, что Бог направил мой путь, ибо Он хотел, чтобы я провалился в дыру, коль скоро Он заставил меня родиться с отравленной кровью. Коль скоро Он дозволил мне совершить убийство и позволил моему сердцу измениться.
Я думал и в то же время слушал голос. Я слушал голос и в то же время старался разглядеть того, кто выговаривал слова. Я шевелил руками и ногами, комкал одеяло. Все более и более голос наполнял мой разум. И наконец я попытался сказать хоть что-то. Я хотел, чтобы мне объяснили мое положение. Хотел, чтобы меня провожали в ад знакомыми мне словами. Хотел, чтобы со мной говорили на моем языке.
Я попытался сказать хоть что-то.
Я что-то сказал. И тотчас тень закрыла мне взор, закрыла свет окна, закрыла все. Человеческие пальцы прикоснулись к моему лбу. Я увидел лицо живого человека. Он наклонился ко мне и оказался священником.
- Как дела?
Эти простые слова взорвались в моей голове, и я снова провалился в черную пропасть.
VIII
Я снова пришел в себя. Было темно. Черная лужа окружала меня, касалась моей головы, моего тела. Открытые глаза всматривались в более светлое пятно, и что-то, похожее на слабый свет, наполняло мои глаза сыростью.
Не было никаких звуков.
IX
Сырое пятно посветлело. В уши прокрался легкий шум. Что-то невидимое шелестело позади моей головы. Но я не мог ни увидеть, ни понять, что это было.
Внезапно свет разорвал темноту. Это был слабый и дрожащий свет. Это был свет маленького огонька, бившегося в глубине комнаты и приближавшегося ко мне - шаг за шагом, медленно, иногда почти исчезая из вида, иногда прорываясь сквозь прозрачные пальцы, через которые он скользил наподобие острых лучиков, которые рассеивались там и тут, словно заостренные искорки.
На этот раз я был совершенно спокоен. Разум ничего не говорил мне об аде, о смерти. Ибо как только я заметил свет, я понял, что это был свет свечи. И не ошибся.
- Кто вы?
- А! Вы можете говорить. Очень хорошо.
Незнакомец открыл ладонь, и свет выхватил из темноты его лицо. Мне показалось, что я уже где-то видел его, но не мог вспомнить, где, и повторил вопрос:
- Кто вы?
Не отвечая, незнакомец приблизился ко мне,поставил свечу на столик подле моей кровати и наклонился ко мне. Не говоря ни слова, он коснулся моего лба и улыбнулся.
- Но кто вы такой? И что вы делаете?
- Успокойтесь. Вы очень больны. Вот уже два месяца как вы блуждаете между жизнью и смертью. Все это время вы бредили, принимая меня за охраняющего врата ада. Вы принимали комнату за последнюю остановку, где ваша душа должна была приготовиться к вечным мучениям. Теперь-то вы узнаете ее?
Насколько это было возможно, я огляделся вокруг.
- Да.
- Где вы находитесь?
- В моей комнате.
- В какой комнате?
- Это моя спальня. Я - в замке Калансон. Это мой замок.
- Вы правы. Вы все понимаете. Надеюсь, теперь вы избежите смерти.
- Вы - врач?
- Всего понемножку.
- Как так?
- Я капеллан сэра Ричарда де Лож, лорда Лаунчестон.
- Лорда Лаунчестон? Он здесь?
- Нет, он покинул замок два месяца назад.
- А вы?
Я - нет. Я остался с его людьми, которых он дал вам для защиты вашего замка. Вы помните?
Я ничего не ответил. Мой мозг осветился солнечным лучом того прекрасного утра, когда я провалился в дыру, потеряв сознание. Я снова увидел длинную вереницу вооруженных людей, шедших к речной переправе. Сталь заблистала. Рыцарские знамена слегка колыхались под нежным ветерком. Я вспомнил все.
Возможно, мое лицо неожиданно скривилось. Во всяком случае, незнакомец покачал головой и снова улыбнулся:
- Вижу, вы по-настоящему встали на путь выздоровления.
Я опять ничего не ответил. Несмотря ни на что (или, если угодно, благодаря всему) я очень устал. Мои глаза закрывались. Я хотел спать. Но внимание было приковано к тому шороху, который слышался позади моей головы.
- Что это?
- О чем вы говорите?
- Шум.
Незнакомец приблизился к светлому пятну, и пятно превратилось в окно. незнакомец закрыл окно.
- Идет дождь.
Я совершенно успокоился и закрыл глаза.
- Спите.
Это слово затерялось на полпути ко мне. Я уже спал.
X
- Меня зовут Жоффруа де Бошен. Как уже было сказано, я - капеллан лорда Лаунчестона.
Этот англичанин отлично знал наш язык, но все же его выдавал легкий акцент. Он выговаривал свое имя на французский манер, но называл своего хозяина на английский - Lord of Launceston. Но, в сущности, это было неважно: я хорошо и без усилий понимал все, о чем он говорил. А говорил он о двух последних месяцах, в течение которых я был отделен от всего мира; в течение которых я был погружен в пот, в лихорадку, в бред. В течение которых мой разум воспинимал лишь то, что мог превратить в видения ада или в тишину, наполненную неясными звуками.
Я находился в постели, но мои ноги горели желанием танцевать. Я не чувствовал тела: болезнь покинула меня, душа жаждала всех радостей доброго здоровья. Я сам хотел встать и, в одиночестве, заново испробовать все, что позабыл, пока отсутствовал среди людей. Я хотел, чтобы мне дали есть и пить. Хотел, чтобы мне позволили покинуть комнату и совершить пргулку. Я жаждал вдохнуть воздух полной грудью: моя комната была наполнена воздухом, но мне казалось, что свежего воздуха совершенно не было там, где я находился против собственной воли.
Но увы! Несмотря на мое полное выздоровление, несмотря на мои слова и просьбы, Жоффруа де Бошен решительно запрещал мне вставать с постели и выходить из комнаты. Он взял на себя роль моего личного врача и, не задумываясь о своем плохом знании медицины и о том, что в качестве пособий по ней он использовал древние, давно замшевшие книги, запрещал мне делать то, что разрешил бы любой здравомыслящий врач. Но он спас мне жизнь, он сохранил ее вопреки всему, и поэтому я был вынужден подчиняться всему, что он требовал.
Брат Жоффруа думал, что еще сохранялась опасность рецидива. Он думал, что я должен был опасаться свежего воздуха, ветра, дождя, всякой вещи, необходимой для самой жизни. Он думал, что я должен был оставаться в постели еще как минимум неделю. Каждое утро я просил позволения выйти. Каждое утро он мне отказывал. Каждое утро, пользуясь его отсутствием, я открывал окно и смотрел на недоступную мне свободу, вдыхал воздух и наполнял грудь ветром.
Стояла чудесная погода. Было так хорошо, что никто не мог, никто не хотел терять впустую прекрасные дни. Была осень. Поздняя осень, но еще сохранявшая ароматы лета. Солнце согревало неубранные остатки винограда, и нежный ветер, напитавшись их благоуханием, укрывал землю божественными запахами. Он напитывался ароматом листвы и... я не могу описать это величественное чувство свободы и легкости, которое наполняло мою грудь, мое сердце, мою душу.
Поэтому вы можете представить ту печаль, которая охватывала меня всякий раз, когда брат Жоффруа запрещал мне выходить из комнаты. Вы можете представить то отчаяние, с которым я закрывал окно, подчиняясь приказам брата Жоффруа. Вы можете представиь ту радость, с которой я снова открывал окно, едва он выходил из комнаты, и, несмотря на его запреты, полной грудью вдыхал ароматы осени.
XI
Кончики солнечных лучей коснулись моих глаз. Легкий шум проникал в мои уши. Это был шум говоривших где-то людей, говоривших у подножия той башни, в которой находилась моя комната. Это было шуршание пожелтевшей листвы, которая шелестела на огромном дереве, росшем под моим окном. Люди говорили о прекрасной погоде. Листва шелестела о легком и заботливом ветре. Природные звуки слегка заглушали человеческую речь, и я впитывал эти звуки всем своим существом, от всего сердца.
Но, как обычно, я оставался в постели в моей комнате. Согласно приказам брата Жоффруа, я был лишен прекрасной погоды, лишен всего, чего так страстно желал. Брат Жоффруа находился здесь, подле моего ложа. Он старался привлечь мое внимание. Он хотел, чтобы я обратил внимание на его слова.
Он говорил о необходимости и пользе образования. Он говорил, что я должен был научиться хоть чему-то, чтобы исправить недостаток, а точнее - полное отсутствие моего образования. Он уже взял на себя роль моего личного врача. Теперь он хотел взять на себя роль моего учителя. Он считал, что была обоснованная надежда вырвать меня из невежества и превратить в хорошо образованного человека.
Он говорил и говорил, безо всякого конца. Он говорил, и его монотонный голос проникал в мои уши, наполняя меня скользкими, расплывчатыми, маслянистыми словами. Брат Жоффруа отбрасывал на меня свою черную тень, отравлял мою радость. Он мешал возрадоваться моему телу, утомленному бесконечным лежанием в постели, вечно закрытым окном, отсутствием свежего воздуха. Брат Жоффруа не понимал, что это дурно - долго оставаться в постели. Я это понимал хорошо, но, к моему отчаянию, моя воля была полностью подавлена его собственной волей.
Я безумно хотел, чтобы меня оставили в покое. Но брат Жоффруа говорил и делал руками какие-то знаки. Он улыбался. И я, наконец, понял, что совершенно напрасно, чтобы он оставил меня в покое. Я понял, что будет лучше его послушать, поскольку он не уйдет до тех пор, пока не уговорит меня воспользоваться его уроками. И я вновь подчинился ему.
Чтобы меня заинтересовать, брат Жоффруа принес какую-то книгу и показал ее мне. Я увидел буквы и принял их за неясные, непонятные фигуры. Я рассматривал кружки, прямые линии, кривые линии, загогулины. И не понимал, чего ради человек должен разбираться во всех этих линиях и знаках. Я не мог понять, чего ради здоровый человек должен уметь понимать их, писать, повторять, возобновлять. Для чего их учить? На мой взгляд, всегда было достаточно, чтобы кто-то рассказывал, а кто-то слушал: всякая новость и всякий приказ выражались словами рассказчика. Я не видел причины исправлять недостаток или отсутствие моего образования.
Напротив, брат Жоффруа отлично понимал, почему каждый человек должен уметь читать и писать. Он понимал и то, что я не хотел учиться, что я предпочитал слушать вместо того, чтобы читать, и говорить вместо того, чтобы писать. Но он уже взял на себя роль моего учителя. Он уже твердо решил вырвать меня из невежества. Он уже разработал план, согласно которому должно было меня обучать. Вот почему я мог делать все, что угодно, чтобы высскользнуть из рук брата Жоффруа: противоречить, возражать, проявлять недовольство - без всякой надежды на удачу. Было уже невозможно убедить брата Жоффруа в том, что никакое образование, даже самое лучшее, не изменит мою жизнь к лучшему, не превратит ее в жизнь ученого.
Брат Жоффруа показывал мне свою книгу и старался заинтересовать ее красочными рисунками. Должен признаться, он добился некоторого успеха: я рассматривал картинки, и они казались мне красками осени, напоминали мне чудесные остатки неубранного винограда, ветер, наполненный запахами пожелтевшей и нежно шелестевшей листвы. На мгновение я забыл о подлинных красках осени, о настоящем ветре, о настоящей пожелтевшей и нежно шелестевшей листве.
Брат Жоффруа улыбался, видя мои удивление, любопытство и жадность, с какими я перелистывал книгу. Он улыбался и время от времени потирал руки. Наконец, он сказал:
- Есть множество книг, подобных этой. Благодаря моим урокам, вы научитесь их понимать.
- А что изображено в этой книге?
- Жизнеописание святого Мартина. Посмотрите.
Брат Жофруа перевернул страницу и показал мне рисунок. Какие-то люди находились в какой-то убогой комнате. Они склонились к ложу и смотрели на труп. Выше их голов летал человек, которого я принял за ангела: у него были крылья, он наполнял комнату слабым, но торжественным светом. Люди его не замечали: они были заняты спором.
- Смотрите, - повторил брат Жоффруа и снова показал на картинку. - Это - жители Пуатье, а эти пришли из Тура. Они спорят. Каждый из них хочет, чтобы святой Мартин нашел свое последние прибежище в его земле - в Пуатье или в Туре. И вот что об этом написано:
" На второй год правления Аркадия и Гонория святой Мартин, епископ Тура, исполненный доблести и святости, благотворитель бедных, умер в Кандах, городе его диоцеза, и счастливо отошел к Христу на восемьдесят первом году своей жизни и двадцать шестом своего служения. Он скончался в ночь на воскресение, в консульство Аттика и Цезаря. Множество людей услышало в момент его смерти небесную музыку - мы рассказали об этом в первой книге его Чудес. Когда святой Мартин заболел в Кандах, жители Пуатье, так же, как и жители Тура, собрались у его ложа. И едва он умер, жаркий спор поднялся меж ними..."
Брат Жоффруа прервал чтение, чтобы показать мне еще один рисунок, на котором был как раз изображен спор между жителями Тура и Пуатье.
- Это очень интересно, не так ли?
Я был вынужден согласиться, а он перевернул страницу и продолжил:
"Он наш монах, сказали пуатевинцы. Он был нашим аббатом; мы просим, чтобы его вернули нам. Вам достаточно того, что вы слушали его слово, принимали участие в его трапезе, благославлялись им и наблюдали творимые им чудеса, когда он был епископом. Вам достаточно этого, мы просим, чтобы нам позволили забрат его тело." Жители Тура ответили: "Если вы говорите о достаточности его чудес, знайте же, что он творил их больше, когда жил среди вас, чем когда был нашим епископом. Он воскресил вам двух мертвых, а нам - только одного. И он сам говорил, что имел больше могущества до того, как стал епископом, нежели после того. Справедливо, чтобы то, что он не смог нам дать в течение своей жизни, было нам дано после его смерти. Бог взрастил его вам, но нам отдал. Да и потом, если уж следовать старинному обычаю, его могила должна находиться в том городе, где он принял сан. Если вы хотите поступить в соответствии с правом, знайте, что его первый монастырь находится в Милане..."
Я устал. Мне не хватало свежего воздуха. Чтобы взбодрить меня, брат Жоффруа показал мне еще один рисунок и рассказал о жизни святого Мартина в Милане, упорно называя этот город латинским именем Медиолан. Затем он снова взял свою книгу и продолжил:
"Пока продолжался этот спор, день уступил место ночи, ворота были закрыты на ключ, и тело святого осталось в доме, охраняемое людьми двух городов. Пуатевинцы намеревались бодрствовать до самого утра, но всемогущий Бог не позволил, чтобы Тур был лишен своего патрона. Посреди ночи пуатевинцев охватил сон, и среди них не осталось никого, кто смотрел бы в оба. Видя их уснувшими, жители Тура завладели телом святого. Одни спускали его в окно, другие поддерживали его на улице. Они положили его на лодку, сами взошли в нее и были подхвачены течением Вьенны. Войдя в русло Луары, они направились к Туру, рассыпаясьв похвалах Господу и распевая псалмы. Разбуженные этим песнопением и не найдя охранявшегося ими сокровища, пуатевинцы вернулись к себе, пристыженные."
Брат Жоффруа показал рисунок, представлявший на водах Луары жителей Тура с телом святого Мартина. Невольно я восхитился. Под полной луной, в дорожке серебристого света, двигалась лодка. Вдали виднелись городские стены Тура, усеянные множеством маленьких человечков. Ангелы смотрели на лодку, и сама душа святого Мартина улыбалась при виде того, как ловко были похищены останки ее бренного тела, чтобы поместить их в турской земле.
Я смотрел на картинку, и моя собственная душа спешила куда-то прочь, за пределы страницы, за пределы рисунка. А брат Жоффруа продолжил чтение:
Если же кто-нибудь спросит, почему от смерти епископа Гасьена до святого Мартина был всего лишь один епископ Тура, Литорий, пусть знает, что из-за сопротивления язычников Тур долгое время был лишен святого благословения. В те времена христиане тайно отправляли службы - в темноте убежищ. И если язычники находили их, их подвергали пыткам или убивали мечом. Со времени Страстей Господа нашего до смерти святого Мартина насчитывают четыреста двенадцать лет."
Брат Жоффруа закончил. Он отложил книгу в сторону и бросиь на меня многозначительный взгляд:
- Ну как?
- Хорошо.
- Отлично. Теперь вы сами понимаете, о каком сокровище я говорил, когда предлагал вам научиться читать и писать. Теперь вы понимаете, какое сокровище скрыто в каждой из книг. Не думаю, что вы решитесь что-нибудь написать, но, без сомнения, читать вы будете с удовольствием.
- Возможно, вы правы. Но, думаю, это сложно?
Брат Жоффруа ласково улыбнулся:
- Всякий земной труд требует усилия, и это - усилие во имя милостивого Бога, который хочет, чтобы люди трудились во славу Его.
- Другими словами, вы окончательно решили замучить меня вашими уроками. Это будет длительная пытка?
- Мужайтесь, мой бедный друг. Черт не так страшен, как его малюют. Но - незачем говорить о черте.
Мне казалось, что улыбка прилипла к его губам. Улыбаясь, брат Жоффруа встал из-за стола. Улыбаясь, он пятился к двери. Улыбаясь, он бросил на меня последний в этот день взгляд. Улыбаясь, он вышел из комнаты и закрыл дверь. Он вышел, но его улыбка оставалась в комнате еще долгое время.
Едва дверь комнаты закрылась, я взял книгу и начал разглядывать картинки. Я листал страницы, и предо мной вставали сцены из жизни святого Мартина, и я думал, что есть более важное искусство, чем умение писать и читать. Это - искусство рисовать.
Я видел книжные рисунки впервые в жизни. И я был зол на брата Жоффруа. Чего ради я должен был учиться читать и писать? Я хотел стать художником. Но, как я уже понял, брат Жоффруа не знал живописи и не мог меня ей научить.
Я отложил книгу и встал с кровати. Подошел к окну: как и прежде, тончайший ветер волновал листву дерева. Мое сердце сжалось: я мог бы навечно запечатлеть этот образ, чтобы передать его тем, которые придут сюда и не увидят ни дерева, ни Калансона, стертого с лица земли. Я мог бы завещать этот образ потомкам, всему будущему миру.
Но я не умел рисовать.
XII
Теперь, как и тогда, моя грудь стеснена печалью: я мог бы представить историю моей жизни в серии рисунков, и эта история была бы ясной и всем понятной. Но, как и тогда, я не умею рисовать и поэтому должен использовать слова. Но есть ли в мире вещь, еще более условная, чем наши слова?
XIII
На следующий день брат Жоффруа позволил мне, наконец, встать с постели и выйти из комнаты. Это была моя первая прогулка за последние два месяца. Я дышал полной грудью. И, несмотря на то, что первые шаги давались мне с трудом, а люди избегали смотреть на меня, я был счастлив - даже увидев, что небо начало заволакиваться тучами.
Мы с братом Жоффруа вышли из замка и оказались в деревне Калансон, которая начиналась прямо у подножия одной из башен и нисходила к реке по мягкому склону. Окрестные поля были уже покинуты, но в винограднике виднелись головы детей, собиравших забытые ягоды. Заметив нас, они бросились врассыпную. Брат Жоффруа нахмурился.
- Они расхищают ваше имущество. Воровство не угодно Господу нашему Иисусу Христу. Вы должны их сурово наказать!
- Бросьте!
- Как! Ведь вы же сами до вашей болезни требовали, чтобы ваше имущество сохранялось в неприступной целости, а расхитителей казнили смертью!
- Бросьте!
Мы пошли дальше и в тишине достигли речного берега. Мой спутник наклонился к воде. Он внимательно всматривался в течение Шера - медленное и ленивое. Наконец, он повернулся ко мне:
- Все проходит, все изменяется. И обновляется. Но возможно ли, чтобы вы изменились так сильно? Возможно ли, чтобы ваше черствое сердце познало милосердие? Возможно ли, чтобы ваша захлебнувшаяся в вине душа воспрянула и обратилась лицом к беднякам?
Эти слова застали меня врасплох. Я отлично понял, что хотел сказать брат Жоффруа, но не мог поверить, что он это сказал. Я схватил его за шиворот и встряхнул. Глубокая морщина пересекла его лоб, а на губах появилась слабая улыбка.
Я отпустил его и пожал плечами:
- Вы ошибаетесь. Ничто не изменилось.
- Вот как?
- Именно так. Просто, хорошая погода.
Брат Жоффруа посмотрел на почти спрятавшееся за тучами небо. Он снова улыбнулся и пригладил свои пегие волосы.
Вечером, когда небо окончательно спряталось за тучи и пошел мелкий, моросящий дождь, двое из троих детей, пойманных по моему приказу, были повешены.
XIV
Вскоре брат Жоффруа начал учить меня читать и писать. И вдруг обнаружилось, что я был вполне способным учеником. Но сам он, на мой взгляд, был дурным учителем и не мог заинтересовать меня процессом обучения. Он брал книги и показывал мне буквы, слова, фразы. Он старался объяснить их смысл, но брался за дело не с той стороны. И я учился скорее вопреки его усилиям.
Погода окончательно испортилась. Осень сменилась зимой. Солнце спряталось за тяжелыми тучами. Легкий, нежный, наполненный ароматом свободы и здоровья ветер остался в воспоминаниях. Часто шел дождь. И когда дерево под моим окном сбросило листья, капли дождей застучали в мое окно, затапливая его и превращая в стекло, покрытое потоками самой обычной воды. Стекло сделалось непрозрачным, оно превратилось в бессмысленное пятно, шипевшее и потерявшее все свои прежние краски.
Я выцарапывал буквы и слова. Я выцарапывал пояснения к этим словам и буквам. И монотонный голос брата Жоффруа журчал у меня над ухом. Учитель тыкал пальцем в пергамент и говорил:
- Нет! Сколько раз повторять? Я же говорил вам об этом. Смотрите!
Он быстро писал свой вариант и исправлял мои ошибки. Я смотрел и слушал. Но мой разум был охвачен сном, глаза закрывались. Перо дрожало.
- Внимание!
- Да.
- Внимание!
- Да.
Мало-помалу моя голова наполнялась шелестом дождя, а разум погружался в какой-то густой и тернистый сон. Мало-помалу голос брата Жоффруа куда-то удалялся. И тогда учитель вставализ-за стола и качал головой.
Я смотрел на него, на его лицо, на его открытый рот и сморщенные губы. Но я не видел ни его, ни его лица. Голос смешивался с шумом дождя, и моя голова клонилась к столу - медленно, но неотвратимо.
XV
"Сначала Бог воплотился в своего Христа, который ест основа всего, то есть - в своего Сына, небо и землю. Прежде чем создать элементы мира, Он взял кусок грязи и по своему образу и подобию вылепил человека; он дунул ему в лицо дуновением жизни, и человек получил живую душу. Когда он спал, Бог взял у него ребро, и сделал женщину - Еву. Неудивительно, что этот первый человек, Адам, до грехопадения... вы слушаете? Да?.. ибо сам Иисус позволил воде и крови истечь из Его ребра, и Он произвел на свет Церковь, девственную и незапятнанную, искупленную этой кровью, очищенную этой водой, очищенную от всякого пятна, от всякого греха крестным искуплением. Эти два первых человеческих создания, которые счастливо жили в Раю, были соблазнены змеем, нарушили божеские заповеди и, изгнанные из небесной обители, были сброшены в скорби мира..."
Дождь стучал в окно. Было сыро. Слова летели из глотки брата Жоффруа, вытягиваясь, затопляя комнату.
Господь же, разгневанный безумством людей, которые не следовали Его путями, сделал потоп, чтобы смыть с лица земли все живое. Лишь в ковчеге, чтобы сохранить человеческий род, Он спас Ноя, который остался Ему верен, и с ним его жену и жен трех его сыновей. Еретики тут спрашивают, почему святое Писание говорит, что Бог был разгневан. Пусть же знают, что Господь гневается не так, как люди. Он преследует, чтобы напоминать. Он гневается, чтобы исправлять. Я не сомневаюсь, что этот ковчег есть не что иное, как образ Церкви, нашей матери; Церкви, плывущей среди скал и подводных камней этого мира, прижимающей нас к своей материнской груди, чтобы нас защитить от опасности и ошибок, которыми нам угрожает мир; укрывающей нас руками от многочисленных бедствий..."
Дождь стучал в окно, и его шум смешивался с монотонным голосом брата Жоффруа. Как обычно случалось на уроках этого человека, я хотел спать. Мои пальцы сжимали перо, перо выцарапывало буквы, буквыскладывались в слова, слова заполняли пергамент. Но я хотел спать. Монотонный голос и шум дождя проникали в мой мозг и делали все, чтобы меня усыпить, чтобы заставить меня раствориться в сырости комнаты.
Как всегда, брат Жоффруа брал книги. Как всегда, он диктовал из них. Как всегда, я должен был поспевать за журчанием слов, успевая делать пометки, исправлять ошибки и понимать - и слова, и ошибки.
И как всегда, была единственная вещь, которая помогала мне не заснуть, не выпустить из пальцев перо. Это была живопись. Это были книжные рисунки. Иногда брат Жоффруа клал книгу на стол, чтобы я мог посмотреть на рисунки и, глядя на них, делать свои собственные выводы о книжном тексте. Брат Жоффруа верил, что рисунки помогают понять смысл слов, смысл неизвестного текста, смысл урока. И он, без сомнения, был прав. но увы! Он не принимал в рассчет простейшую истину: для меня рисунки были возможностью покинуть комнату, уйти в иной мир, в мир фантазий. И я, рассматривая рисунки, мало старался понять смысл текста. Я напитывался красками, оттенками, светом этих рисунков.
Я рассматривал ковчег Ноя и плевал на текст. Я рассматривал воды потопа и плевал на слова. Я рассматривал Адама и Еву, еще находившихся в Раю, и плевал на правила грамматики. И, к моему удивлению, брат Жоффруа ничего не замечал. Он не понимал, что, когда книга лежала перед моими глазами, мои мысли улетучивались из комнаты, забывали урок, чтобы вернуться на него позднее - без удовольствия и сердца.
Уроки брата Жоффруа имели еще одну особенность. Он подчинил их монастырским правилам. Каждое утро, после скромного завтрака, мы садились за работу. Каждый день, после полудня, мы отправлялись в церковь, в капеллу замка, чтобы вознести к Богу наши молитвы. Каждый день мы возвращались в школьную комнату и возобновляли наши труды. И это продолжалось вплоть до того момента, когда сумерки падали на землю, и нужно было зажигать свечу. Брат Жоффруа говорил, что нельзя учиться без дневного света, без божьего света. И когда сумерки падали на землю, наступал час моего блаженства: учитель брал пергамент, моим пером исправлял ошибки. Урок был окончен.
XVI
Несмотря ни на что, по мнению брата Жоффруа я был способным учеником. Во всяком случае, приблизительно через месяц, когда зима окончательно вступила в свои права, и снег покрыл землю; когда дожди сменились ледяными, шедшими с океана бурями; когда в реке отразились лишенные листьев деревья, учитель решил, что пришло время преподать мне искусство риторики. При этом брат Жоффруа продолжал меня наставлять в правилах грамматики и заставлял писать под диктовку. Но все же, наши роки приняли еще одно направление, и это направление утомляло меня не меньше, чем искусство чтения и письма.
Быть может, вы сами когда-то обучались подобным образом. Быть может, ваша душа тоже стенала, сердце сжималось, уши наполнялись болезненными словами. Все может быть. Но даже если вы никогда в жизни не занимались именно так, вы все равно поймете, что такое пытка риторикой.
XVII
Шел снег. Снегопад скрадывал все звуки. Комната была погружена в тишину, и даже голос брата Жоффруа не мог ее нарушить.
Я слушал. Впервые я ничего не писал и не должен был ничего писать. Нужно было лишь слушать все то, что говорил брат Жоффруа. А говорил он о правилах риторики. Он объяснял первые и самые простые правила составления речей.
- Каждый хорошо образованный человек должен знатьриторические правила. Эти правила позволяют составлять речи на каждый случай жизни. И есть множество случаев, когда люди нуждаются в этом искусстве. Как, например, блистание при дворах королей и принцев и прочих высокопоставленных особ. Наверное, вы возразите мне, что есть такие, кто безо всякой риторике успешно выссказывают мнения в присутствии королей и принцев. Но посмотрите внимательней. Какой человек более приятен другим? Тот, кто говорит скромно, чей язык заплетается? Или тот, кто может медоточиво говорить о любых вещах языком певца и рассказчика?
Брат Жоффруа на мгновение замолчал: он ждал, чтобы ему ответили. Но я, его единственный слушатель, молчал.
- Далее, к какому человеку вы испытываете больше доверия, если он взывает о правосудии? Конечно и безо всякого сомнения, к тому, кто умеет хорошо говорить. И, наконец, как же вы сами сможете защищаться, не зная искусства риторики?
Я показал на меч, стоявший в углу комнаты, и сказал:
- Что бы со мной ни случилось, вот кто будет меня защищать, а не пустые слова и праздная ботовня. Я - барон, а не судейский чиновник или горожанин. Вы забыли об этом?
Брат Жоффруа улыбнулся:
- Ваши слова со всей ясностью свидетельствуют о вашем глубочайшем ничтожестве. Они свидетельствуют, что вы уж точно не знаете риторику. Вспомните, сколько баронов погибло на эшафоте: их меч не защитил их. Они погибли потому, что не умели говорить.
Брат Жоффруа снова улыбнулся, но мои слова заставили его нахмуриться:
- А, может, они погибли потому, что им нечего было сказать?
XVIII
- Итак, есть три вида риторического красноречия. Во-первых, это торжественное красноречие - genus demonstrativum. Во-вторых, совещательное - genus deliberativum. В-третьих, судебное - genus iudiciale, оно же forense. торжественное красноречие имеет целью постороение речей хвалебных и порицательных. Совещательное дает примеры речей убеждающих и разубеждающих. Судебное позволяет строить речи защитительные и обвинительные. Используя торжественное красноречие, человек должен знать категории хорошего и дурного. В совещетльном красноречии используются категории полезного и бесполезного. В судебном - категории справедливого и несправедливого... пока понятно?
- Да.
- Хорошо.
Брат Жоффруа продолжил, все более воодушевляясь и входя в раж.
- Теперь мы можем поговорить о трех родах и трех целях красноречия. Три рода или источника красноречия это, во-первых, природное дарование - natura, ingenium; во-вторых, теоритическое образование - ars, doctrina; в-третьих, практические примеры - exercitatio. Три цели красноречия суть убеждать, очаровывать, волновать - docere, probare; delectare, conciliare; movere, flectere. Только искусство риторики может научить нас следовать этим целям.
- Правда?
- Несомненно. Я расскажу обо всем, но прежде всего, немного подумайте: как известно, мало людей обладают природными дарованиями, но теоритическое образование и практические примеры помогают многим людям постичь искусство правильной и красивой речи. Что же до убеждения, удовольствия и волнения, возможно ли убедить кого-то иначе, как очаровав его и взволновав?
У меня отвисла челюсть. Никогда в жизни не думал о таких вещах, но тогда они поразили меня своей очевидной истиной. Я должен был согласиться: каждый старается убедить человека, волнуя его и очаровывая.
Брат Жоффруа улыбнулся, видя мою отвисшую челюсть и мое неподдельное удивление. Он не знал, что у меня хватит ума понять со временем: намного проще убеждать силой и страхом.
XIX
- Построение речи разделяется на пять частей: inventio, dispositio, elocutio, memoria, actio. Но если все ясно с нахождением материала и с его расположением и выражением, то запоминание и произнесение вызывают множество споров. Теперь, как правило, никто не имеет нужды произносить речи перед большим стечением народа. Вот почему дело ограничивается открытыми диспутами, на которых запоминание и произнесение не имеют такого большого значения, как прежде.
- Вы правы. Но зачем тогда вообще учиться риторике?
- Слушайте дальше, и вы поймете.
- Надеюсь.
Я и вправду надеялся. Но, скажу заранее, надеялся я напрасно. Многие дни напролет брат Жоффруа говорил о своем риторическом искусстве. Многие дни он пытался заставить меня понять бесполезные правила бесполезного искусства. Я все запомнил. И сейчас вам все расскажу. Быть может, я что-то понял. Быть может, чем-то воспользовался. Но все это не имеет значения. И если вам, как и мне, все это не интересно, сразу переходите к последним главам этой книги, в которых я говрю об окончании моего ученичества.
XX
- Все материалы красноречия разделяются на две важнейшие категории - causa et quaestio. Всякое конкретное дело может быть сведено к общему вопросу посредством отвлечния от конкретных обстоятельств: от места, времени, участников. Общие вопросы могут быть двух родов - теоритические и практические - quaestiones cognitiones, quaestiones actiones. В речах, обращенных к невеждам, важнейшее значение имеют практические вопросы. В кругу ученых и образованных людей, на открытых диспутах более важное значение имеют отвлеченные вопросы теоритического характера.
XXI
- Всякая работа - книга или речь, безразлично, - формируется вокруг контрверсии, спорного пункта, того положения, которое утверждается одной стороной и отрицается другой. В зависимости от содержания спорного пункта предмет книги или речи относится к одному из нескольких статусов, среди которых наибоолее важные - установление, определение и законность (coniecturalis, definitivus, iudiciales). Если произведение относится к статусу установления, задают вопрос - an sit? Например: сэр Ричард, лорд Лаунчестон, отказывается признать, что он убил жителей замка Калансон. Если произведение относится к статусу определения, ставят вопрос -quid sit? Например: сэр Ричард не отрицает, что убил жителей замка Калансон, но говорит, что этот поступок не был преднамеренным. Если же произведение относится к статусу законности, ставится вопрос - quale sit? Например: сэр Ричард соласен с тем, что он умышленно убил жителей замка Калансон, но при этом утверждает, что все эти люди были врагами владетеля замка. Таким образом, вы должны запомнить: в зависимости от сюжета, произведение должно отвечать на один из трех вопросов - было совершено деяние или нет? Кто виновник совершенного деяния? Если деяние совершено, законно оно или нет? Произведение - книга или речь - может отвечать на все эти вопросы, но - последовательно, ни в коем случае не одновременно.
XXII
- Поскольку в наше время идеи и мнения сражаются одни против других; похвалы и порицания, человечные и бесчеловечные мысли подчинились обвинению и защите и произносятся только в случае этих последних, можно, по-видимому, сказать, что почти каждое произведение - книга или речь - носят судебный характер, принимают форму судебных дебатов. Поэтому любой ныне существующий спорный пункт есть то, вокруг чего формируются прения, даже если речь идет не о человеке или группе людей, а об идеях и мнениях.
XXIII
- Судебные дебаты всегда формируются вокруг спорного пункта - вокруг контрверсии. То, как использует спорный пункт обвинитель, называется ratio. То, как использует спорный пункт защитник, называется firmamentum. Разногласие между обоснованием и оправданием является предметом суда. Принятая сторонами точка зрения на спорный пункт отстаивается посредством аргументации. В свою очередь, доказательства разделяются на две важные категории: доказательства внешние и внутренние. Внешние доказательства - это те, которые имеют свой собственный вес и поэтому самодостаточны по природе. Об этих доказательствах можно только напомнить. Внутренние же - это логические доказательства, которые сами по себе не очевидны, которым необходимо придать дополнительную убедительность. Работа над внутренними доказательствами есть самая сложная, самая ответственная част работы того, кто надеется отстоять свою правоту не посредством силы, а исключительно словами.
- Прекрасно! только где вы видели человека, который в наше время отстаивает свою правоту словами, а не силой?
- В суде.
Я ухмыльнулся:
- А мне казалось, что в суде сражаются положением и деньгами, а вовсе не фактами.
XXIV
- Внутренние, логические доказательства подчиняются дедукции или индукции, согласно двум видам логического мышления. Источники внутренних доказательств называются loci. Они требуют, чтобы их рассматривали с особым вниманием. Их поиск и есть смысл той части искусства строить речи и писать книги, которая называется нахождением. Среди мест конкретного дела различаются loci ante rem, которые относятся к обстоятельствам, и loci in re, которые относятся к общему вопросу. Первые производятся от человека, объекта и так далее. Например: такой человек, как лорд Лаунчестон, не мог преднамеренно убить жителей Калансона, поскольку он происходит из благочестивой семьи, принадлежит к числу искренних христиан, живет в неоспоримом благочестии. Вторые производятся от мотивов, места, времени, способа, источников. Они различаются согласно общему месту каждого конкретного дела. При этом есть три рода важнейших аргументов:
1. от определения, от разделения, от рода, от вида, от признака;
2. от сходства, от различия, от большого и меньшего;
3. от причины, от следствия.
XXV
- Общие места ничего не добавляют логическим доказательствам правоты или неправоты того, кто так или иначе смотрит на спорный пункт разбирательства. Это происходит потому, что, как правило, общие места не имеют никакого отношения к логике. Они стали настолько привычными, что нет нужды их доказывать. Им доверяют в силу привычки. Но все же, общие места играют важнейшую роль в любой работе, ибо они свидетельствуют о лояльности автора к обычаям и всему, что связано с общим благом. Под шумок всего этого можно многое протащить.
- Но так поступают только бесстыжие люди!
- Напротив, исключительно почтенные и уважаемые люди.
- Как!
Брат Жоффруа покачал головой и посмотрел на меня со снисходительной улыбкой:
- Всякий, знающий риторику, есть человек уважаемый. Никто не сочтет его бесчестным и бессовестным.
XXVI
- Далее мы поговорим о расположении материала. Эта часть искусства хорошо говорить и писать опирается на свод правил, известных с древних времен и созданных задолго до Страстей Христовых. Этот свод правил суть следующие основные части: exordium, narratio, propositio, argumentatio, refutatio, digressio, conclusio. Вы понимаете?
- Да.
- Хорошо. Что вы можете сказать о вступлении?
- Я?!
- Именно вы.
Я растерялся, но брат Жоффруа подбодрил меня улыбкой.
- Я думаю, вступление необходимо для того, чтобы помочь понять смысл разбираемого дела и завладеть вниманием слушателей или читателей.
Брат Жоффруа был очень доволен.
- Вы сами это сказали! Очень хорошо. Я начинаю верить, что вы станете превосходным демагогом!
XXVII
- Нужда в экспозиции обусловлена тем, что слушатель или читатель должны последовательно вникать в суть разбираемого дела. Вот главные требования к экспозиции: ясность (использоваться должны лишь необходимые детали), краткость (следует опускать все, что прямо не идет к делу), правдоподобие (необходимо избегать противоречий).
- Но разве можно всегда и везде избегать всех противоречий?
- Если какой-то детали противоречит другая деталь, следует отказаться от обеих.
- Только и всего?
- Только и всего
- А если все детали противоречат друг другу?
Брат Жоффруа пожал плечами:
- Это же так просто! Оставьте одну единственную или найдите другой предмет!
XXVIII
- Нужда в определении обусловлена необходимостью как можно проще сделать истинные выводы из экспозиции, чтобы можно было перейти к аргументации. Всегда хорошо, чтобы за определением следовало разделение, иными словами - список вопросов, на которые вскоре предстоит ответить.
- Но если нет никаких вопросов?
- Вопросы есть всегда...
Я посмотрел в окно: небеса были наполнены снегом.
Брат Жоффруа продолжил:
- Аргументация есть наиболее важная часть книги или речи. Она необходима, как это ясно любому невежде, чтобы утвердить, отстоять свою точку зрения; чтобы на эту точку зрения встали слушатели или читатели. Аргументация должна быть простой и последовательной. Внешние доказательства должны следовать перед внутренними. Сильные доказательства должны приводиться в начале и в конце, слабые - в середине...
Снежинки залепливали окно. Монотонный голос брата Жоффруа заглушал их легкий шелест. Как и прежде, я ощутил, что моя голова готова расколоться, что глаза вот-вот закроются, что сердце щемит неизвестной печалью.
Без сомнения, учитель заметил мою усталость. Но он продолжил рассказ о правилах риторики, которая была ему важнее моего состояния. Пусть же и ваши сердца наполнятся печалью. Представьте снег и окно, залепленное снегом. Представьте воздух и небеса, побелевшие от снега. Вспомните лето, осень, воздух, напоенный ароматами винограда и листьев. Представьте монотонный голос брата Жоффруа...
Вчера был солнечный день. Сегодня идет дождь. Я не знаю, что будет завтра. И, быть может, не узнаю никогда. Но вы-то узнаете наверняка. И вы-то можете представить все, что было, и все, что еще случится. Вы можете дать сердцу истечь слезами, а можете наполнить его солнечным светом.
Наполните же его снегом, печалью и монотонным голосом.
XXIX
- Опровержение, так же, как и аргументация, очень важно. Простейшие опровержения нужно ставить в начале. Более сложные - в конце. Отвлечение необходимо для того, чтобы дать читателю или слушателю немного отдохнуть, ибо в противном случае его внимание и сочувствие будут убиты. Но в первую очередь, отвлечние нужно для того, чтобы под его покровом ввести в главное рассуждение похвалу или порицание того, что является предметом разбирательства. Заключение используют для того, чтобы разбирательство возбудило в читателе или слушателе какие-то чувства: множество решений исходят от сердца, а не о рассудка. И тут нет никаких твердых правил, ибо то, что хорошо для одних, дурно для других, и эти другие не примут за благо то, что им кажется возмутительным. Например, гнев может быть встречен с возмущением, но может быть встречен и с одобрением. Остроумное слово, насмешка над противником могут оказаться удачными, но могут быть и совсем неудачными - в зависимости от настроения читателя или слушателя. Но - поговорим об экспрессии. И так как мы условились, что в наше время запоминание и произнесение не являются важными, это будет последним пунктом моих уроков.
Я удивился:
- Последним?
- Последним. Вы готовы меня внимательно слушать?
- Да.
Но это не было правдой: печаль совершенно захватила мое сердце. Снег падал, снежинки бились в окно. Слабый отблеск солнца проникал из-за туч и пронизывал снежную пелену золотистыми искрами.
XXX
- Словесное выражение речи играет важную роль для любого, кто решился облечь свои мысли в общедоступную форму и решился их доказать. И тут совершенно не важно, каков характер тех мыслей, которые требуют изложения, - научный, образовательный или развлекательный. Словесное выражение подчиняется основным требрваниям: правильность, ясность, уместность, пышность. Правильность означает соблюдение грамматических и лексических норм языка. Ясность требует отказаться от использования слов, незнакомых большинству или вообще никому, а также от слов, вышедших из живого обращения. Правильность позволяет использовать слова по их прямому назначению, согласно вложенному в них смыслу. Правильность позволяет избежать использования любых сочетаний слов, непиятных и не вполне разумных. Уместность означает, что для каждого предмета следует выбирать соответствующий стиль, избегая низких выражений при высоких предметах и высоких при низких. Знание пышности позволяет говорить и писать не так, как говорят в обыденной жизни. Другими словами, знание пышности позволяет адресовать речи и книги не только слугам, женщинам и детям, но и хорошо образованным людям. При этом необходимо помнить, что есть два рода пышности, и каждый из этих родов должен согласоваться с объектом: величавость больше подходит тому, кто говорит о чем-то важном. Приятность - оружие того, кто стремится не только образовывать, но и развлекать.
- Следует ли сомневаться, что без правильности речь и книга уподобятся варварским?
- Следует ли сомневаться, что без ясности речь и книга окажутся темными и непонятными?
- Следует ли сомневаться, что без уместности речь и книга будут безвкусными?
- И, наконец, следует ли сомневаться, что без пышности речь и книга будут излишне сухими?
Я бросил взгляд на одну из лежавших на столе книг. Она была рскрыта. Я увидел цветную картинку, и некие слова были уже готовы сорваться с моего языка.
Брат Жоффруа перехвтил мой взгляд и спросил:
- О чем вы думаете?
- Я думаю, что в мире есть только одна вещь, обладающая подлинной универсальностью и потому ясная для всех.
- Вот как? И что же это?
- Рисунок.
XXXI
- Ко всему перечисленному относятся vis, dignitas, sublimitos, splendidum, vigor. Это - категории стиля. Их знание позволяет понять, какой стиль какому объекту наиболее подходит. Это истинно в тех случаях, когда невозможно сделать разделение согласно тем принципам, о которых я только что говорил. И сила, и внушительность, и возвышенность, и блеск, и живость наиболее часто служат автору и употребляются им с наибольшим удовольствием. Счастлив тот человек, который постигнет их так, что сможет тончайшим образом соединить их все и даст миру образец подлинного совершенства. Словесное выражение речи разделяется на: во-первых, учение об отборе слов; во-вторых, учение о сочетании слов; в-третьих, учение о фигурах. Учение о выборе слов позволяет любому человеку понять, какие слова можно употреблять, какие необходимо избегать, какие употреблять можно, но лишь с большими предосторожностями и только тогда, когда никакое другое слово не подходит по смыслу. Основа этого учения есть мера в употреблении старинных слов, новых слов, слов с двояким смыслом. Знание этой меры позволяет понять, в каких случаях использовать, а в каких - нет - простонародные слова, диалекты, иностранные слова...
- В сочетании слов на первом месте стоит благозвучие? на втором - соразмерное построение фраз, на третьем - ритмическое завершение фраз.
- Благозвучное расположение требует , чтобы слова не образовывали какофонию, самостоятельные слова, не резали слух повторением одинаковых звуков, соответствовали естественному строю речи.
Солнце начало уходить. Окно посерело. Брат Жоффруа сказал:
- На сегодня все.
Он зажег свечу, и снежинки пропали из виду.
XXXII
- Соразмерность фраз: необходима комбинация трех типов: отрезка, члена и периода. Члены состоят из отрезков. Периоды из членов. Самый большой член не должен состоять боьше чем из четырех отрезков. Ритм периода должен быть отчетлив, не достигая, однако, стихотворной правильности. Мера ритма - стопы.
- По-вашему, люди должны говорить и писать стихами?
- Нет. Я же сказал: ритм должен напоминать стихотворный, но не должен быть стихотворным.
- Какая жалость!
Брат Жоффруа посмотрел на меня с удивлением. Он не мог понять, что меня заставило говорить о стихах и почему я противоречил ему, себе, всем его урокам, всем, возможно, правилам риторики, искусству хорошо говорить, хорошо писать, хорошо строит речи.
Учитель удивленно смотрел на меня. Постепенно он начал понимать, что я говорил о чем-то совершенно другом, о чем-то, что было обращено ко мне самому и не имело к нему ни малейшего отношения. Он перехватил мой взгляд, направленный в окно и, наконец, заметил то, что я заметил уже очень давно. На мгновение он забыл обо всем. Он смотрел на снежинки, слушад их шелест, впитывал глубину небес, мерцавших серебристыми и золотистыми искорками. Он был очарован этим неожиданным и незнакомым ему зрелищем. Живое удовольствие отразилось на лице брата Жоффруа. Его лицо зримо осветилось.
Я смотрел на него и молчал, боясь, как бы мои слова не разрушили это сказочное впечатление. Но продолжалось это не долго: ничто не могло заставитть брата Жоффруа изменить своим привычкам; ничто не могло надолго заинтересовать его, кроме мифических искусств риторики, письма и чтения.
Он отвернулся от окна и обратился ко мне:
- Превосходно. Однако, мы заняты более важным делом. Слишком важным для каждого человека, чтобы терять время. Вернемся к уроку.
- Как вам будет угодно.
- Итак, фигуры, лумина, это все то, что отклоняется от правил естественной речи - устной или письменной. Сюда же относятся тропы. Различают фигуры мысли и слова. К ним же имеют отношение сочетания слов. Если с изменением сочетаний слов меняется смысл, это - фигура мысли. Если смысл остается прежним, это - фигура речи. К тропам относится все, что употребляется необычным образом: метафоры, перифразы, гиперболы. К фигурам мысли - риторический вопрос, восклицание, обращение. К фигурам слова - повторение, анафора, градация, эллипс, подобие корней и окончаний. Каждый, хорошо знающий искусство выбора слов, искусство сочентания слов, фигуры - вскоре начинает понимать, что, мало-помалу, но все более и более уклоняется от форм разговорной речи, от простонародного языка. Даже от языка образованных людей. Он начинает понимать, что нужно что-то сделать, дабы сохранить свою связь с миром, дабы его работы оставались понятными для боьшинства людей. Он начинает понимать, что существует еще одно искусство, и это - выбор стиля из их многообразия, в котором каждый должен соответствовать описываемому предмету. Он начинает понимать, что существует, так сказать, градация возвышенности.
- Он просто свихнется, если будет об этом думать!
Брат Жоффруа, разгоряченный собственной речью, не обратил внимание на мою шутку. Его идеи выскакивали из его головы без остановки: он даже не говорил, он тараторил.
- Есть три основных стилистических вида: genus grande, genus medium, genus tenue. Genus grande использует риторические украшения по максимуму; в нем не существует почти никаких ограничений, за исключением, пожалуй, лишь одного: не следует превращать сочинение в полный абсурд. Второй стиль находится между первым и третьим и является естественной мерой в использовании всевозможных речевых прикрас. Этот стиль одинаково хорошо подходит и образованным людям, и просто разумным людям, не лишенным некоторого вкуса. Без излишеств, но и не примитивно, этот стиль позволяет в полной мере выссказать все, о чем хотелось бы сказать, языком, относительно близким к реальному, но не перенявшим недостатки просторечия. Genus tenue использует риторические украшения по-минимуму. Тот, кто предпочитает именно этот стиль, рискует впасть в косноязычие. Но если он достигнет полного мастерства, мало кто будет равен ему в умении наилучшим образом выссказать множество мыслей в немногих словах. Ибо почти никто не достигает успеха в скромности и простоте. В сущности, каждый из перечисленных стилей имеет крайности и недостатки. Каждый из них может легко превратиться в нечто непривлекательное и даже безумное. Невежды и дураки без мыслей и сердца часто находят удовольствие в искусстве риторики. Они пишут книги только из чувства зависти, из злобы, в ложной и наглой надежде превзойти в этом деле образованных людей - в надежде отхватить и для себя кусочек славы. Они пылают жаждой всего, что есть в мире самого низкого, самого отвратительного, ужасного и зловещего. Они пылают жаждой наживы, гордыней своих жалких умишек - отсталых и неспособных к развитию. Они пылают жутчайшим взглядом на этот мир, думая, что нет ничего - ни ада, ни рая, ни Бога, ни сатаны. Они думают, что наша земля, наш мир ограничиваются лишь рамками нашего земного существования. Они думают, что нет кары их преступлениям против человечества, слова, науки и Господа.
Брат Жоффруа запнулся. Его глаза горели. В его душе бушевал настоящий пожар.
Я смотрел на него с двойственным чувством. Впервые я понял, что это был самый настоящий сумасшедший. Мне стало ясно, что его приводили в бешенство его собственные неудачи, заставившие его покинуть университет, родину и надежду; заставившие его понять, что он был лишен таланта и был обречен на простое повторение чужих мнений и слов и не мог посвятить себя жизни писателя или ученого.
Я смотрел на брата Жоффруа и видел его растрепанные волосы, глубокие морщины, появившиеся на его лбу, тяжелое дыхание. И я решил более не противоречить ему.
Я подумал: "В конце-концов, когда-нибудь это должно закончиться - так или иначе. Я освобожусь от него: не сегодня, так завтра он уедет из замка."
Брат Жоффруа всхлипнул, взял себя в руки и вернулся на землю:
- Мы уже приблизились к концу. Продолжим.
- Хорошо.
- Итак, первый стиль. Если его употребляют без меры, он превращается в напыщенный. Средний стиль легко превращается в вялый. Третий - в высохший, как пустыня без воды и дождей. Таким образом, каждый, кто думает использовать один из стилей, обязан постараться избегнуть inflatum, dissolutum, aridum. Он должен всеми силами своей души стремиться их избежать. Он должен стремиться писать как образованный и уважаемый человек.
Брат Жоффруа встал, зажег свечу, подошел к окну и открыл его. В то же мгновение настоящий вихрь взбил его волосы. Вихрь и снежинки ворвались в комнату. Вместе с ними пришел холод. Слаюый огонек свечи моргнул и погас.
Комната погрузилась в сумерки. Не выпуская из виду хранившего неподвижность учителя, я тоже встал, вышел из комнаты и закрыл дверь.
XXXIII
Днем брат Жоффруа дал мне список лично им выписанных книжных названий. Согласно его словам, я должен был внимательно прочитать указанные книги для наилучшего завершения моего риторического образования. В компании этого странного человека я прошел в библиотеку замка, в которую книги, как неплохое вложение капитала, поступали при всяком удобном случае. Лет сто назад в нее перекочевало собрание сожженого монастыря.
Вот этот список:
1. De oratore ad Quintum fratrem libri tres;
2. Brutus;
3. Orator ad M. Brutus;
4. Orationes;
5. De civitate Dei;
6. De officiis ministrorum;
7. Historai mei temporis;
8. Ars poetica.
Вы сами видите, что мой учитель предпочитал труды Марка Цицерона. Из восьми книг списка четыре принадлежали этому автору. Но вы бор других сильно меня удивил. "О Граде Божьем", как вам известно, была написана Блаженным Августином и не имеет никакого отношения к риторике. De officiis ministrorum Амвросия Медиоланского всего лишь переиначивает труд Цицерона. Historia mei temporis - книга святого Петра Адамелльского, и, за исключением речи некоего Роберта из Новокастро (Робера де Шатонеф), в ней нет ничего, что могло бы напомнить о правилах риторики.
И все же, я прочитал все эти книги под абсолютным надзором брата Жоффруа. И в завершение наших уроков переписал их все, закончив псалмами царя Давида, которые брат Жоффруа счел превосходным образчиком стилистики.
XXXIV
- На сегодня все.
Я встал из-за стола и вышел из комнаты. Спустился во внутренний двор замка и тотчас погрузился в сумрак зимнего вечера. Невидимые снежинки касались моих рук и лица.
Со стороны капеллы Калансона непрерывно несся колокольный звон. Он летел под низко влачившимися тучами, наполнял окрестности замка печалью и мою душу - тяжестью и гневом.
Я вернулся в комнату и, не зажигая свечу, схватил перо и пергамент. Под священными словами псалма я нацарапал мой первый собственноручно записанный стишок: "La pelerine froide du jour..."
Ближайшим утром учитель заметил этот стишок. Он явился в комнату до моего прихода. Взял пергамент и начал с удивлением его рассматривать. Он что-то шептал под нос, и его губы шевелились, как рыбьи.
Когда шум открывшейся двери возвестил о моем появлении, брат Жоффруа развернулся ко мне и гневно спросил:
- Что это такое?
Я слегка покраснел, но глядя ему в лицо, уверенно ответил:
- Это мое личное дело.
- Вот как?
- Да. Отдайте.
Я протянул руку. Мои глаза загорелись каким-то безумством. И я тотчас узнал это безумство: именно в таком состоянии я убил сеньора д'Авудрей.
Брат Жоффруа ничего не заметил. Он продолжал рассматривать пергамент, не желая вернуть мне мое первое сочинение. Он читал его и не подчинялся моим приказам. Напротив, он только крепче сжал пергамент и заговорил с кривой улыбкой:
- Вы ничего не должны были писать на этом листе. Вы не имели никакого права писать что-либо под священными словами псалма. При этом я даже не говорю о множестве ошибок! Вы - настоящий дурак!
Внезапно он вскочил из-за стола и сделал шаг ко мне. Его огромное и тяжелое тело крепкого, сильного человека нависло над моим собственным телом, над моей головой, над моими глазами.
- Вы - настоящий дурак! Столько времени я старался научить вас правилам грамматики! Столько месяцев я вдалбливал эти правила в вашу башку! Почему вы сделали столько ошибок? На такое маленькое стихотворение!
- Довольно!
- Довольно? Да я только начал!
Мое дыхание участилось. Гнев, уже долгое время клокотавший в моей груди, выплеснулся и совершенно меня затопил. Я схватил свечу и неожиданно ударил ею в глаз брату Жоффруа.
Он вскрикнул и застонал, отбросив в сторону пергамент и тяжело, с грохотом, упав на колени. Обломок свечи торчал из его глаза. Кровь сочилась из ужасной раны. Сам брат Жоффруа старался прикрыть рану рукой, но у него уже не был сил.
- Думаю, мое ученичество закончено.
Конечно, он ничего не ответил, а только завыл, как раненое животное. И в тот же миг его колени заскользили по полу. Он упал на спину. Вздохнул, открыл рот - язык был прокушен - и умер.
Я немного посмотрел на него. Потом подошел к столу, и мой взгляд упал на какую-то книгу. Книга была открыта. Цветной рисунок представлял смерть епископа Гильдебранда. Я взял перо и написал на обороте листа:
Ни вкус, ни цвет, ни звук
Нельзя изобразить
Словами, мы видим:
Никто не может их раскрасить.
Художник счастлив, но жонглер
Несчастлив бесконечно:
Не слово, а краски -
Подлинные ткачи.
И если звон струны не звучит
Со словами, не вьется -
Кто виноват в том, что
Осмеивают дурака?
Лейся, песня! Пусть лютня вздохнет
Под моими пальцами, пусть будет печаль,
Чтобы глотал слезы тот,
Перед кем словами нельзя
Изобразить ни вкус, ни звук.