Любин Евгений Михайлович. В долине все спокойно

ЕВГЕНИЙ ЛЮБИН

В ДОЛИНЕ ВСЕ СПОКОЙНО

(дневник шпиона)

Глава I

(стр. 1-100)

Задание

Четверг, 1 августа 1996 года.

У меня на голове теперь большая вмятина, даже не вмятина, а целая рытвина, в которую вполне можно налить супу и хлебать оттуда столовой ложкой. Расположена эта вмятина немного позади лба, как пологий обрыв, за крутым холмом, по которому славно катить на лыжах. Обрыв этот и склон за ним, как и положено в наших северных местах, покрыт растительностью, хотя и не густой, но вполне достаточной, чтобы склон позади лба не бросался в глаза. Иногда я прикрываю этот склон черной шапочкой, похожей на еврейскую кипу, но, имеющую в данном случае, совершенно другое назначение.

С тех пор, как появилась моя "рытвина", я стал совсем другим человеком: то спокойным, уравновешенным, равнодушным ко всему, что раньше тревожило меня, то несдержанным психом, ежели меня сильно озлить. Я стал меньше действовать и больше думать, но сосредоточиться на чем-то одном долго не могу. Этого времени, как раз хватает для небольшого куска, например такого, как будет сегодня. Таких кусков я могу написать несколько за день, если день удачный. В дурные дни я не могу сосредоточиться больше, чем на несколько минут. Я, конечно, знаю, что происходит вокруг, но как-то, не конкретно. Слышу, что говорят, но это просеивается сквозь сознание. Только в тех случаях, когда что-то касается лично меня, я напрягаюсь, пелена как бы спадает, вернее отступает, подобно тому, как, прямо на глазах, очищается запотевшее стекло в машине, когда включается обдув... Или..., как отступает молочный туман, когда вы едите на велосипеде. В машине вы не можете почувствовать приятного холодка этой влажной медузы, щекочущей ноздри. Но вот перед вами неожиданно горка, которую вы узнаете по тому, что надо сильнее давить на педали. Несколько нажимов и вы наверху, а под вами, как в небесной проруби, облака. будто вы - сам Господь.

Про Господа я сказал для красного словца, потому что с тех пор, как череп мой приобрел форму супной плошки, всякие сравнения и образы так и прут из моего асимметричного мозга. Видимо, левая часть его выдавилась в правую половину, и творческое мое воображение усилилось, зато мое математически-логическое соображение весьма ослабло.

Однако, ослабло, слава Всевышнему, не совсем. В редкие минуты просветления я еще могу, как в старые советские времена, подобно мудрой сове, покрутить значительно головой, выпялить круглые карие глаза и прокричать несколько умных бессмысленных фраз. Это мне помогло попасть в Центр, очень ответственную, государственной важности, службу, на которой решаются судьбы не только моей любимой и неоценимой Америки, но и благополучие и безопасность нашего лысоватого океано-глазастого шарика.

Да, насчет глаз. Мне иногда кажется, что океаны - это антенны-локаторы земли, которые смотрят в черную пустыню неба, усыпанную песчинками звезд и разговаривают со вселенной. Это песчинки блестят, смотрят друг на друга и объясняются с мириадами таких же ярких песчинок в дюнах галактик.

Но вернемся к Випани Центру.

Лето. На улице жара, а в помещении прохладно. В отделе всего несколько человек, даже в карты не играют. Привычно шумит компьютер на столе, а над ним чистое темно-синее небо в окне. Утром низкое солнце слепит, но я не разрешаю Сани опускать шторки. Даже в самые мои черные дни, желтые лучи с прыгающими в них пылинками заставляют меня растягивать рот в улыбке, а морщинки собираются у глаз, придавая глазам веселость. Сегодня у меня, в самом деле, хорошее настроение: у меня опять есть постоянное занятие - я начал эти записки.

После перерыва подремал минут двадцать. Я давно научился спать сидя, откинувшись в кресле и положив перед собой деловые бумаги. Такую же позу принимают и другие, но я сразу вижу, кто спит, а кто нет - по мертвенной неподвижности рук и головы. Но на сегодня спать довольно. Уже третий час, надо работать.

Выпил стакан черного кофе с двумя ложками сахара. Чай могу пить и не сладкий, а горечь кофе не люблю. К тому же, если кофе помогает голове, то сахар - сердцу. Сейчас это, как раз то, что мне надо. Уже через пару минут кофеин начал действовать, я немного встрепенулся. Теперь минут сорок, а то и целый час могу писать. На ближайшие месяцы, а то и годы - это мое занятие здесь, на Випани Центре. В июле пришел отказ в государственной дотации на искусственное сердце. Две недели я ходил сам не свой: тяжесть легла на сердце, думал, что кончится инфарктом. Но, постепенно успокоился, поняв, что институт сердца, в конце концов, просто бюрократическая контора, каких я навидался в России. Глупо было ожидать, что они оценят мой патент, то есть высекут сами себя. Жалко, конечно, всех этих потеряных лет, но ведь я не потратил на это ни минуты "своего" времени, даже заявки мне печатала наша машинистка Марта, (конечно, тоже в рабочие часы). Вместе с патентом это обошлось мне около пяти тысяч, включая поездку в Вашингтон. Тот день был единственным, который я взял в счет отпуска. "Сердце" я похоронил, потому что сил теперь бороться нет, да и не было на самом-то деле. Конечно, мне жаль людей, которые уже умерли и еще умрут с негодным устройством, засунутым умелыми хирургами в их беззащитные грудные клетки. Но что еще я мог сделать? За годы советской и американской жизни я стал настолько мудрым, что знаю, когда следует остановиться. Это спасало меня не раз, и прекрасная поговорка : "Плетью обуха не перешибешь", действует безотказно.

Я давно понял грань, которую нельзя переступать. Но к "сердцу" мы еще вернемся, потому что, если мой разум знает эту грань, то мое живое сердце ее, почему-то, не чувствует и болит, и ноет. Оно успокаивается немного, когда я изливаю свои чувства: бессилие, страсть, разочарование на бумаге. Слава Богу, что я могу это делать здесь, сидя за своим столом. Вокруг шум вентиляторов, телефонных разговоров и смеха из дальних кубиков. Моего соседа, тихого Билла, как обычно, нет за столом, хотя настольная лампа горит, что означает: Билл на службе. Так я и отвечаю, когда его спрашивают, что бывает редко. Визгливый вьетнамец Сани Фен на месте. Меня раздражает его высокий голос кастрата, но он в этом не виноват, как и в том, что я его не понимаю. Многих согласных из английского в его языке совсем нет, например "К". Мое имя уже много лет он произносит, как Дзя Хов. Но человек он тихий, и вполне безвредный.

Понедельник, 5 августа.

В пятницу не писал - это был мой ВПР, то есть выходной по расписанию. Сегодня день выдался обычным, ни совещаний, ни звонков из компаний. Я появился в конторе, как всегда, минут на двадцать позже. Стараюсь на дольше не опаздывать. За все годы мне никто ни разу не сделал замечания. Но, на всякий случай, заготовил ответ, что мол, когда Билл начнет приходить в девять, я буду появляться ровно в семь тридцать. По табелю, он должен начинать работу в девять, но появляется аккуратно в десять. От машины я иду нагруженный: в одной руке чемодан-дипломат, в другой бумажный пакет с фруктами и "Нью-Йорк Таймс" в голубом пластмассовом мешочке. Мой кубик загорожен с трех сторон. Чтобы защитить себя и с четвертой, я поставил компьютер по правую руку, так, что за ним можно спокойно читать газету. Привычным движением плюхаю чемодан на стол слева. Это означает, что я здесь. Пакет с фруктами кладу рядом, а справа, за монитор - газету. Усаживаюсь и отдыхаю несколько минут. Я еще не совсем проснулся, но механически выдвигаю ящик слева и высыпаю туда фрукты, стягиваю пластик с газеты, бросаю в железный бачок для мусора. Ленивым движением, не глядя, включаю компьютер. Вызываю программу "Моя работа" - это табель времени. Показываю, что я пришел в семь тридцать, а ушел в пять. Это девять часов. Ухожу я довольно точно, потому что после трех, как раз то время, когда я делаю свою работу. Благодаря этим девяти часам, у меня лишний выходной раз в две недели, то есть еще месяц дополнительного отпуска. Ах, как я люблю эту работу! Потом я вызываю виндоуз, там моя электронная почта. Можно выйти на интернет, что я делаю очень редко. Почта состоит из писем по службе, то есть по изделиям, которые висят на мне, писем ко всем на Випани, и сообщений о вакансиях.

Сегодня послание от нашего генерала, командира Центра: "Всем работникам. О правилах получения подарков. 1. Общественный служащий (а как еще перевести "а паблик сервант"?), военный или гражданский, имеет народное доверие, требующее поставить этические принципы выше личной выгоды, и себя так, чтобы вызвать доверие к государственной службе. Этические принципы особенно важны в области получения привилегий и подарков. 2. Генерал Тортон выпустил правила о подарках, которое я прилагаю. Эти правила объяснят порядок и исключения, которые должны соблюдаться. Я согласен с генералом Тортоном, что мы должны более, чем следовать этим правилам. Как слуги народа, мы должны избегать даже тени подозрения. 3. Эти правила ясны и просты, но там, где есть сомнения, я ожидаю, что вы обратитесь за советом к советникам Центра по этике в юридическом отделе до того, как примете любой подарок".

Далее следовало прочитать толстую инструкцию, когда и в каком размере и что можно брать. Такие инструкции рассылаются каждые полгода. Их никто не читает, но все добросовестно расписываются, что они это сделали. Обычно на такие сообщения уходит десять-пятнадцать минут, после чего я отдыхаю, так как на большее моего завода без кофе не хватает.

Зато теперь я свободен. Свободен на весь день. Беру газету и начинаю с первой страницы. Тут основные заголовки иностранных и внутренних сообщений. Я сразу вижу, что будет в разделах, да и сами разделы так организованы, что все точно разложено по полочкам. В основной части на шестой странице часто русские дела. На двух последних - редакторские эссе и письма читателей. Следующая часть - внутренние дела метроэрии, то есть Нью-Йорка и Нью-Джерси. Тут же - погода и программа телевидения. В следующем разделе спорт, где я смотрю результаты теннисных матчей, затем деловой выпуск и, наконец, искусство и литература. С первых дней в Штатах и до сих пор меня не перестает удивлять, как эта газета успевает опубликовать результаты теннисных встреч, которые закончились вчера в десять вечера, или биржевую сводку с тысячами цифр за прошлый день, а утром в шесть часов газета уже на дорожке, ведущей к моему дому. Но, больше всего, я люблю научный выпуск, который выходит по вторникам. К моему удивлению, у большинства подъездов - оранжевые мешочки с местной Нью-Джерсийской газетой, а не мои голубые, да и в нашем отделе "Таймс" читают всего два-три человека, да и те берут ее у меня. Я всем охотно разрешаю ее читать, но ввел правило, чтобы это делали в обеденный перерыв, когда меня нет на месте. К одиннадцати я, в основном, кончаю с газетой и иду в едальню съесть чашку супу или салат. Супы беру овощные с галетками. Одинаковые супы готовят в определенный день недели и я заранее знаю, что будет. Особенно, я люблю перловый по вторникам и гороховый - по четвергам. В остальные дни беру салат, который составляю из дюжины разных овощей. Похрустывая салатными листьями, я смотрю известия по телевизору. На это уходит около получаса, затем я иду быстрым шагом вдоль гольфяных полей, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть, как загоняют мячи в лузы. Сейчас ягоды уже отошли, но в конце июня и в июле я гуляю вдоль лесных дорог, по бокам которых растут малина и костяника. Однажды, я набрел на земляничную поляну, которую потом скосили. Но и малина и земляника, все-таки, не те, что были под Ленинградом, а ежевика хороша: терпкая, с небольшой кислинкой. Я не тороплюсь ее есть, набираю полную пригоршню - и в рот, только так почувствуешь вкус ягод.

В начале первого я появляюсь в отделе. Тишина, только слышны вскрики картежников, да из микроволновой печки несет домашний запах еды. Чаще всего, это что-то мясное, но сегодня кто-то греет отвратительно пахнущую рыбу. Никита Шуйский уже ждет меня. Слава Богу, этот запах сюда не доходит. Я, как обычно, достаю из одежного шкафа доску, он с полки - коробку с фигурами. Начинается игра. В России говорят: "Хочешь узнать человека - сыграй с ним в карты". По-моему, это относится и к шахматам... Устал... До завтра...

Вторник, 6 августа.

Сегодня Никиты нет. Он в командировке - уехал на пару дней к своей гелфренд в Пенсильванию, туда же, где я познакомился с моей Рыженькой. В пятницу он появится в конторе около одиннадцати. Но продолжу о вчерашней игре.

Две первые партии я выигрываю, потом мой завод кончается, и я двигаю фигуры, словно в полусне. Счет: два-один в мою пользу. Никита складывает фигуры в коробку, и, как бы между прочим, говорит: "Плохо ночью спал". Иногда он сообщает, что думал совсем о другом, или, что у него дома или на его заводе неприятности. Я тоже не люблю проигрывать, но никогда не оправдываюсь. Я ставлю в таблицу, приколотую к стене счет: его всегда записывает выигравший. Ее в начале года аккуратно расчертил Никита. Мы говорим друг другу спасибо и расстаемся до следующей игры. Я еле добираюсь до кресла, плюхаюсь в него и блаженно вытягиваю ноги. Сквозь дремоту посасываю из большой кружки ключевую воду, доставленную из Вермонта. Потом отключаюсь, но это не сон. Я все слышу, и если кто-то подходит к столу, то оборачиваюсь и бодрым голосом спрашиваю, что нужно. Случается это редко, так как после ланча, то есть после обеда, по-российски, в отделе не слышно смеха и громких голосов. Чаще всего тишину нарушает мой сосед, Сани. Ему хоть и под сорок, но выглядит на двадцать и активен, как молодой пес. Сегодня он ушел на совещание, и я могу спокойно подремать. Просыпаюсь минут через десять-пятнадцать, чувствуя в голове свежесть, а в теле бодрость. Потягиваюсь, делаю несколько упражнений. Достаю пакет с фруктами, съедаю грушу, потом иду за очередной кружкой воды. Досматриваю редакторскую страницу газеты и медленно, с удовольствием, читаю эссе А.М.Розенталя. Он дает их по вторникам и пятницам, а сегодня, как раз вторник. Вскоре становлюсь опять смурной, но кофе не беру. Его хватит не больше, чем на час-полтора. Большой белый бумажный пористый стакан крепкого кофе, который долго держит тепло, я пью в три.

О кофе следует рассказать особо. В небольшом закутке в середине отдела стоит огромная кофеварка с шестью стеклянными сосудами. Два - с натуральным и один - с декофенированным, или, как называет его Ривка, кастрированным кофе. Три сосуда с чистой водой стоят готовыми на смену выпитым. В закутке всегда чисто, на столике сахар, сухое молоко, салфетки. Весь этот порядок поддерживается Томом Краули, ведущим инженером, освобожденным от всех других занятий. Мы платим квоту (двадцать пять центов) за стакан. Это совсем мало. Более того, по праздникам, наш Том, обрюзгший пятидесятилетний холостяк, торжественно проносит по коридору тяжелый бумажный пакет с бубликами и сырными намазками, купленными на оставшиеся деньги. При этом, в такт с пакетами, трясется при ходьбе и его круглый живот, свисающий над брючным ремнем. Мы все его любим и доверяем ему, и никому не обидно, что по должности он выше большинства инженеров.

Теперь вернемся к запискам. Пишу я их пользуясь русской программой, которую дал мне Коля, племянник Никиты, сидящий за перегородкой. Держать ее на твердом диске незаконно, поэтому я каждый раз вставляю дискетку. На харддиске я храню с десяток писем на английском, связанных с искусственным сердцем и мою личную переписку по-русски, надеясь, что пока боярин Шуйский здесь, меня никто не тронет, даже если их обнаружат. А обнаружить их есть кому. Коля немного, но кумекает по-русски. Правда, я установил с ним приятельские отношения - все-таки, россияне. Здороваемся мы так, я: "Коля, как дела?" - Он: "Карашо!". Через стенку мы перекидываемся за день парой фраз: "Ну, что, Коля, есть работа?" - "Да, так, мала-мала". - "Есть что интересное в интернете сегодня?" - "Мала-мала есть".

Сам Никита, хоть и в отдельном кабинете, но в десяти метрах от меня, дверь в его кабинет всегда открыта, при желании, он вполне может услышать о чем я говорю. Это касательно русских дел. Кстати, Коля - спец в компьютерах и вытащить любой мой документ ему ничего не стоит. Общий досмотр за мной с самых первых дней ведет секретный отдел. О встречах с представителем военной разведки на Центре я еще расскажу. А сейчас упомяну о том, что мой телефон прослушивается, а за тем, что я делаю за столом следит мой сосед, тихий, замедленный в речи и движениях, болезненно тощий Билл ЛаБланк.

Впервые я услышал о нем от боярина Шуйского. Рассказывая о своей группе, которая состоит из двух азиатов, двух васпов, меня и Билла, он пожаловался, что единственный человек, совершенно таинственный для него, Билл ЛаБланк. Я ничего ему тогда не ответил.

Потом я сам увидел Билла. Он выглядел так: черные густые, лоснящиеся от жира волосы зачесаны аккуратно назад, узкие черные, часто моргающие глаза, узкий длинный горбатый нос, заячий подбородок. Ничего привлекательного, но его внешность вполне соответствовала нерешительному, слегка заикающемуся голосу и замедленным движениям. Осенью, ровно через год, как я начал работать на Випани, он исчез на месяц, а вернулся, хочется сказать, другим, потому что нос стал прямым и коротким, даже чуть курносым, подбородок - широким, волевым, и все же - не другим. Голос такой же прерывистый, слабый, глаза также часто моргают, движения, по-прежнему, нерешительны и замедлены. С тех пор, он часами стоит у зеркала в туалете: зализывает раны после операции: ковыряет салфеткой в носу и под подбородком. Прошло уже больше десяти лет, а он все также проводит большую часть дня у зеркала в уборной. Тогда, в первый раз, я Никите ничего не ответил. К чему обсуждать человека, ежели я ничего о нем не знаю? Но не знаю я о нем ничего и сейчас, кроме того, что он следит за каждым моим движением. Он единственный, кто может подойти ко мне сзади и заглянуть на экран или на распечатку. Я не реагирую на его любопытство, настолько он жалок и убог. Думаю, что лучшего сотрудника, не способного вызвать подозрения, военная разведка или ФБР подобрать не могли. Я знаю кто он, и все равно, не могу злиться, а уж прятать от него бумаги или выключать монитор, считаю унизительным.

Среда, 7 августа.

Теперь вы захотите меня спросить. как же я, советский шпион, ну не шпион, а скажем технический советник Смерша, попал в совершенно секретное учреждение министерства обороны США? Вопрос правильный, а вот правильно и достоверно ответить на него я не смогу. Единственно, что я могу сделать, это рассказать по-порядку, как все случилось, а объяснить почему - отказываюсь. Не могу объяснить - и все, хоть убейте. Мне, по-правде говоря, и не хочется напрягать мои сдвинутые мозги, искать какие-то ответы.

Попал я на Центр вовсе не по своей воле. После урагана и обвала Мирового Торгового Центра, я пролежал в больнице больше месяцак, где перенес две операции на голове. Потом, почти год проболтался дома, первое время не соображая, что происходит вокруг меня. Не то что моя шпионская, но и всякая другая деятельность, а тем более научная, казались забытым давним прошлым. Как я остался жив - это другая история и я расскажу о ней позже. Через полгода я начал понемногу оживать. К этому времени Ривка вышла из депрессии. То ли из-за несчастного случая со мной, то ли из-за того, что врачи посадили ее на прозак. Это такое лекарство, которое делает людей счастливыми. Она стала проявлять активность, несвойственную ей до эмиграции. По ее настоянию крутились вокруг меня физио-терапевты, психологи и даже логопеды. Через восемь месяцев я уже прилично говорил. Самое интересное, что из-за задержки речи мой английский стал даже лучше. Если раньше слова опережали мысли, то теперь у меня было достаточно времени, чтобы обдумать построение фразы и успеть поставить язык и губы в неестественное для русского человека, но в правильное положение, чтобы произнести эти жуткие дзе, тзи, уи-вуи. Тогда, после занятий с логопедом, я обнаружил, что в русском и английском нет ни одного похожего звука. Даже примитивные "а" и "о" имеют такое количество оттенков, что запомнить, когда какой из них произносится невозможно.

Рива не только лечила меня, она хотела, чтобы я еще и зарабатывал. Думаю, что ни тогда, ни позже, она так и не поняла, что я стал идиотом. Ну, не полным, пусть дебилом. Впрочем, какие-то медицинские исследования показали, что девяносто пять процентов людей имеют некоторую степень дебильности, субнормальности. Это меня несколько успокоило. Рива ничего не замечала (или не хотела замечать). В конце того года пришло мне предложение от известного технического издательства "Галф" написать монографию. Сначала я воспринял это, как шутку, ведь едва начал что-то соображать и не мог сосредоточиться больше, чем на несколько минут, но Ривка пришла в восторг. Она сказала, что ее зарплаты официантки даже с чаевыми и моего пособия по инвалидности едва хватает на жизнь, и гонорар за книгу нас просто спасет, иначе придется продавать дом. С большим трудом сочинил я письмо издателю, а получив ответ, понял, что вполне могу подсунуть им мою российскую монографию с небольшими переделками.

В книге я сделал особый упор на описание волнового эффекта в системе кровообращения, надеясь, что это объяснит хирургам, почему все больные с искусственным сердцем Джарвика быстро умирают. Вскоре я отправил им русский текст и они сами взялись его переводить. Десять тысяч нас очень выручили, но с этой книги все опять и началось. Она должна была выйти через год, но появился издательский анонс, и сразу появился Профессор. Я еще раз убедился, что Смерш не дремлет... Звонить по телефону он не мог, а, однажды, подошел ко мне в "Пасмарке", где я ждал заказанное лекарство, а Ривка делала закупки на неделю. Когда кто-то осторожно тронул меня за плечо, я вздрогнул, а увидев его, схватился за полку, чтобы не свалиться. Стало мне нехорошо. Он был очень вежлив: поздравил меня с книгой, не приминув вставить: "Видите, как тут ценят наших ученых". Я, также любезно, поблагодарил, но объяснил, что из-за травмы (его морда аж перекосилась, когда я приподнял свою камелавку и показал вмятину на черепе) соображаю теперь плохо, а книга - это моя старая монография, которую я подправил, на что умственных усилий не потребовалось. "А нам и не надо ваших умственных усилий, - довольно невежливо отпарировал он. - Нам надо встретиться и серьезно поговорить". - "Приходите в гости", - пошутил я. - "И отличненько," - почти ласково согласился Профессор, - я к вам приеду". Он тоже пошутил, но я не понял и взвился. Не хватает вовлекать в это Риву, мою семью, нарушать спокойствие тихого дома и уединенность моего участка, окруженного со всех сторон соснами и платанами. У себя во дворе я чувствовал себя, как в лесу, и это создавало, хоть мнимое, но вполне меня устраивающее, чувство уединенности и безопасности. На заднем дворе дома помещался овальный бассейн пять метров на двенадцать. Летом деревья разрастались так, что не видно соседних домов, хоть голым и купайся. Так мы с Ривкой иногда и делали.

"Никакого "дома" на будет!" - вскричал я, как бешеный. Профессор такого никогда от меня не слышал. Раньше я был вежлив и сдержан. А чего мне сдерживаться теперь, зачем быть вежливым? Я им, слава Богу, ничего не должен, ничем им не обязан. Теперь с меня взятки-гладки. Профессор спокойно сказал: "Да что вы, Яков Аркадьевич, я в гости не напрашиваюсь, а поговорить надо по-сугубо научным делам". Он сказал, что встретит меня здесь завтра, и мы куда-нибудь поедем. "Никаких завтра, до конца недели я занят". - "Тогда в понедельник, в час?" Я согласился, о чем потом пожалел, но выбора-то у меня не было все равно. А может быть был? Может я просто испугался? Ну, чтобы он со мной мог сделать? Нет, не страх, а привычка им подчиняться, вот, что правило моим отупевшим мозгом...

Четверг, 8 августа.

Кофе сладкий и горячий, словно волшебный эликсир, вливается в меня. Так на чем я остановился? Ах да, на моем "отупевшем мозге". Удивительное дело, что некоторые события прошлого отчетливо проявляются в моем мозгу. Я хорошо помню нашу встречу с Четиным. От дома до торгового центра - двадцать минут хода. Я сказал Ривке, что пройдусь - ехать на машине - надо объяснять куда и зачем. А врать я не люблю. Профессор уже ждал меня около "Пасмарка". Мы поехали в давно знакомый нам парк в Мильбурне, где Полина когда-то ранила меня. Тут черные устраивают пикники по выходным, а на буднях, да еще днем, там никого нет. Стоят деревянные столы со скамейками в густой роще, возле них железные печки, чтобы жарить котлеты или сосиски. Возле стоянки автомобилей - фонтанчик с питьевой водой, в стороне - туалет. Все аккуратно, чистенько, даже противно. Я с обидой вспомнил Щучье озеро в Комарово, которое знаменито тем, что там похоронена Анна Ахматова. У озера, однажды, поставили стол со скамьями, но его поломали к концу лета. Сосновый лес вокруг был загажен. Удивляюсь только, как могли мы там собирать чернику и купаться. Но обида, почему-то, не на русских, а на американцев. Как они смеют жить тут так богато, когда там так бедно? И я закрываю глаза и вижу мою юность, проведенную в лесах под Ленинградом, где собирали мы с Ривкой чернику, малину, грибы, исхаживая по сосняку или болотам десятки километров. Она была тогда совсем девочкой, но грудки пирамидками выпирали под заношенным сарафаном. Пожалуй, именно по Комарово, да по озеру скучаю я больше всего. Но эта ностальгия стала появляться уже после того происшествия, после увечья. Так значит дело не в том, что я соскучился по родным местам, а в том, что мне сейчас худо, что все позади, и кроме воспоминаний, мне ничего не осталось.

"Вы не торопитесь?" - поинтересовался Профессор, когда мы уселись за дальним столом, возле тоненького ручейка, едва заметного меж камней. Август выдался сухой, трава пожухла. Глупый вопрос. Какие у меня дела? Я не ответил. Сиди, получай удовольствие. Но какое тут удовольствие, когда напротив этот мой давний знакомец. В магазине я не разглядел его, а сейчас удивился. За те несколько лет, что мы не виделись он сильно изменился. Из холеного, розовощекого, с небольшим брюшком ученого-бюрократа, превратился он в осунувшегося, бледного советского служащего, с темными кругами под глазами и хриплым голосом. Он все еще выглядел вполне представительно: серый отутюженный костюм, накрахмаленная рубашка и красный галстук в синюю косую полосочку..

Мы посидели молча, потом он сказал, что раз я не тороплюсь, то пусть прочту несколько страниц из этой книги. Он протянул мне тонкую книжку, на обложке которой я увидел: "Виктор Суворов "Аквариум". Я уже слышал о ней, но в руки она мне не попадалась, да я почти и не читал последнее время. Суворов - это псевдоним советского перебежчика (по слухам, грузина), бывшего агента ГРУ, что было уже само по себе интересно, так как из Смерша уйти живым невозможно. Первые страницы описывали в деталях, как сжигали заживо предателей, и морозец прошел у меня по хребту. Я отложил книгу, спросил резко: "Вы, что, меня запугать хотите? А я никому ничем не обязан, агентом никогда не был, никаких бумаг не подписывал. Можно сказать, доброволец-комсомолец. Давал иногда технические советы, вот и все".

А Профессор в ответ, мол ваши советы очень были полезны, руководство высоко оценило их, и выражает вам благодарность. Вручить вам приказ он, само собой понятно, не может, но уполномочен генералом Свиридовым сообщить об этом устно. Я ответил, что вовсе не за что, ведь Верняева и Чегера все равно арестовали. Профессор отпарировал, сказав, что свою работу я выполнил тогда хорошо, но что руководство особо ценит информацию по атомным станциям, которую я им предоставлял, и что мои прогнозы совершенно оправдались: атомная энергетика в Штатах окончательно умерла. "Ну, это уж не моя заслуга", - попытался я отшутиться, на что Четин довольно кисло улыбнулся: "Своих заслуг не умоляйте".- Помолчал, потом с той же улыбкой: "А уйти от нас невозможно, и не думайте, - и добавил еле слышно, будто нас кто-то мог подслушать, - я-то уж знаю". - "Э, Кирилл Николаевич, - подумал я, - и ты, батенька, мечтаешь сбежать, как Суворов, да только кишка тонка. Оттого-то ты и стал такой худой и желчный". Вслух же я сказал, что Суворов только нагнетает страхи, в мирное время шпионов не казнят, а печки - это было во времена Берии, да Ежова, если вообще такое возможно. "Эх, дорогой, ничего-то вы не знаете. Всего две недели назад я читал приказ по ГРУ о расстреле одного предателя, а был он резидентом ГРУ, вот вам и "не бывает". Не то, что холод, аж ледяные мурашки побежали у меня по всему телу. Чувствовал, что говорит Профессор правду, и, что у него, как и у меня, сводит скулы и тянет в желудке от страха.

Но Профессор вдруг заговорил о том, что я, "большой ученый", сижу без работы, а это не дело. "Между прочим, - торжественно произнес он, - должен вам сообщить, что по представлению НИИ имени Крылова Высшая Аттестационная Комиссия присудила вам степень доктора физико-математических наук". Хочет подсластить пилюлю, решил я, а вслух, с недоверием: " Без меня меня женили? Да и представление не от "Зари", а от вашего НИИ". - "Это было частью вашего соглашения с генералом Свиридовым, забыли?" - "Да, да, - спохватился я, - но мне не нужна степень от генерала, я бы и так защитил диссертацию, она была готова". - "Это не от генерала, а за вашу монографию и по совокупности работ, и не от моего НИИ, я уже не директор". - "О!" - соболезнующе сказал я. - "С прошлого года я атташе нашего посольства по культуре и науке". - "О!" - повторил я, но уже с искренним уважением. Он протянул мне руку. Я с брезгливостью пожал его влажную вялую ладонь. Его лицо ничего не выражало, надеюсь, что мое тоже. - "А диплом?" - резко, даже требовательно, спросил я, проверяя не блефанул ли он. "Диплом вы можете запросить официально через НИИ. Там будет стоять подходящая дата, до вашего отъезда". Я оценил их предусмотрительность, отшутился, сглаживая неловкость: "Без бумажки - мы букашки". - "Да-да, - он будто что-то вспомнил, - диплом вам скоро будет нужен. Тут ведь не все знают какой вы крупный специалист". - Я откровенно ухмыльнулся, мол, "к чему эта дешевка", но, на самом деле, его слова мне польстили. И тут он сказал, как ни в чем не бывало: "Яков Аркадьевич, а не попытаться ли вам попасть на Випани Центр, там сейчас большой набор инженеров?" - "Это что, на военный объект? Да вы в своем ли уме, Кирилл Николаевич? После истории с Верняевым и Чегером, после "Фиаско"? Вы что, не знаете, что меня ФБР навещало, звонят время от времени, нет ли каких угроз? Я, конечно, делаю удивленный вид, мол не понимаю, о чем они спрашивают, но ведь это все только для дураков". - "Вот-вот, для дураков, а с кем вы, думаете, имеете дело?" - "Ну, уж не дурнее они ваших ("наших", поправился я)". - "Эх, батенька, ну и наивный же вы человек, ученый, одно слово. Но, не будем сейчас об этом, может когда и поймете. Я вам настоятельно рекомендую заполнить эту анкету (он достал из портфеля толстую пачку бланков), и отправить ее на Центр. Вернее, не на Центр, а в центральный отдел кадров, там адрес указан. В анкете есть вопрос, где хотите работать, вот вы и укажите, тот район, где расположен Центр. От вас это недалеко". - "Отстаньте, Профессор, это несерьезно, да и голова чего-то разболелась". - "Это вы говорите несерьезно. Нам нужен свой человек на Центре, и выбора у вас нет, это приказ командования". - "Приказ?!" - я захлебнулся собственным криком. Четин невозмутимо смотрел на меня. Но тут лицо его начало расплываться передо мной, морщиться, как в водной ряби, и я отключился. Профессор Кирилл Николаевич Четин, бывший директор института, а теперь атташе посольства и, по совместительству, сотрудник ГРУ не знал, что сдавленные мои мозги не выдерживают даже легкого напряжения, а стресса и подавно...

Пятница, 9 августа.

Да, видимо, я тогда на какое-то время потерял сознание. Мне стало нехорошо, я отключился, но когда открыл глаза, то был за тем же столом в парке. Сидел, положив голову на руки, и медленно приходил в себя. Увидел опять эту вялую, со свиными глазками рожу, но ни злиться, ни, тем более, орать не было сил. Так и сидел, не поднимая головы, искоса поглядывая на Профессора. А он, тем же приказным голосом, хотя и без вдохновения, как делал это раньше, объяснял мне, что это и в моих интересах устроиться на государственную службу, где гарантированы приличная зарплата и стабильность, так же, как на подобной работе и в Союзе. К тому же, пояснил он, в таком состоянии меня ни в одну частную компанию не возьмут, а у федерального правительства есть специальная программа для инвалидов, а те, кто пострадали при обвале мирового торгового центра, имеют даже особые привилегии. И добавил почти ласково: - "К тому же, нам от вас, доктор Болотов, (это он тешил мое тщеславие) ничего и не надо, ни технической экспертизы, как в деле Верняева и Чегера, ни письменных докладов, как по атомной энергетике, ничего". Я поднял голову, ухмыльнулся: "Так-таки ничего?" Его слова звучали так глупо, что мне было лень выпрямиться, сесть как следует и сделать серьезный вид. Голова была еще дурная, но что-то я стал соображать. А Профессор начал рассказывать, сперва заглянув мне в глаза и удостоверившись, что я его слушаю, о проблемах русских, которые знают, что на Центре разрабатывают "умное оружие", которое теперь, когда атомная война мало вероятна, станет решать все. Им занимается научно-исследовательский центр Центра. Самое интересное, что американцы и не скрывают эти разработки.

"Вы следите за ходом моих мыслей? - проверил Профессор. Я неохотно поднял голову, потом сел. Хоть он и сука, но раз говорит о деле, то надо какое-то уважение проявить. А он продолжал рассказывать, что об "умном оружии" постоянно появляются статьи в американских газетах и журналах. Цель их - немного нас напугать, но, в основном, выбить деньги у конгресса. Оружие это разное: для флота, для авиации, для армии. Смысл его в том, что с помощью очень чувствительных датчиков ракета, снаряд, мина сами находят цель и уничтожают ее. Более того, они имеют связь с центром, который координирует действия многих десятков, а то и сотен таких снарядом или ракет. "Вы, наверное, читали об этом, Яков Аркадьевич?" - "Я уже давно ничего не читаю, - буркнул я, - но идея эта понятна". - "А осуществима ли? Вот что интересует наше руководство. Смогут ли они это сделать, и в какие сроки. Успеем ли мы их догнать и перегнать?"

"Догнать и перегнать, знакомо", - усмехнулся я про себя, вспомнив лозунг времен Хрущева, а вслух: "А зачем я вам нужен, ежели они об этом сами пишут?" - "Ну, знаете, они много, чего пишут, а на поверку получается: "много шуму из ничего". Нам надо знать, сколько здесь шуму...", - "... а сколько ничего", - закончил я, - но, как же это вы хотите обойтись без моей экспертизы и без моих докладов?" - Профессор успокоил меня тем, что дело это не срочное, что я сначала должен "врасти". Спешить некуда, эти программы на многие годы. Кажется, они сами еще не знают что и как делать. Начнете работать, а там все само собой и образуется. О нашем разговоре пока вовсе забудьте. Так вам будет легче, вы же не артист, чтобы притворяться. Профессор ласково улыбнулся мне, словно больному или недоразвитому ребенку. Мне лень было строить обиженного, опять слушать увещевания, плохо скрытые угрозы. Я подумал, что работа мне, и в самом деле, нужна. Спросил уже заинтересованно, почему он так уверен, что меня наймут, несмотря на мое прошлое. Он сказал, что ничего тут гарантировать нельзя, но попытка не пытка. По тону его уверенному я решил, что и тут есть у них человечек, который может помочь, где-то незаметно нажать, так чтобы и самому остаться в стороне, и дело сделать.

Я ждал около месяца, пока меня вызвали на собеседование для получения гражданства, без этого ни о какой работе на правительство не могло быть и речи. Прошло все мило, и я, в который уже раз, удивился американскому либерализму, дружелюбию служащих (а, может быть, безразличию и нежеланию тревожить себя и других по-пустому). Заполнил подходящие бумаги, изменив, по совету Профессора, последнюю букву в своей фамилии с "в" на "дабл ю", что в английской транскрипции очень просто, добавить птичку и стать не Болотов, а, по-английски, Bolotow. Так пишется, например, известный писатель Докторов. Я намеревался остаться "Болотов", а написание для меня не имело значения. Профессора я предупредил, что в "ХИАСе" и в "Фиаско" я писался ...ов, как бы не вышло недоразумения. Он сказал, что об этом позаботятся, а в случае чего, можно оправдаться простой опиской. "К тому же, при получении гражданства вы можете выбрать любую фамилию, - напомнил он, - но нам это не подходит".

Сразу после процедуры, которая прошла торжественно и сентиментально, аж слезу пробило у Ривкиной мамы, бабы Саши, которая сама гражданство не захотела получать, я заполнил анкету и отослал в отдел кадров нашего района. Ровно через две недели мне прислали письмо, что я приглашаюсь на интервью на Випани Центр. В конверте я нашел расписание (мне предстояло встретиться с шестью различными лицами) две карты: как доехать до Центра, и карту самого Центра, где желтым карандашом обозначены нужные мне здания.

"Ну, дают! - восхищенно воскликнул я, показывая карту Риве. - И это военная база! Теперь я не удивлюсь, если они, и в самом деле, возьмут меня на работу!" Рива находилась в приподнятом настроении, не только потому, что принимала прозак, но появилась надежда на мое устройство, да и в ресторане у нее шло неплохо: за выходные дни она приносила до двухсот долларов чаевых. Но самое главное, Аля жила дома, а осенью начинала учиться в штатном университете на адвоката. Заведение не очень престижное, зато дешевое. Ждали мы на днях приезда Алиного приятеля из Израиля, то ли жениха, то ли друга или, как здесь говорят, бойфренда (мальчика-друга). Причем, мальчиками именуют мужчин любого возраста. Чаще всего это просто сожитель или сожительница (гёл-френд), не связанные бумажными обязательствами. Знавал я "мальчиков" и за семьдесят, и за восемьдесят, одного, такого мальчика баба Саша прогнала. "За что?" - поинтересовалась Рива. - "А чего лезет целоваться, и сует мне в рот свою вставную челюсть?"

Все эти обстоятельства вывели Риву из депрессии. Она, как когда-то в Ленинграде, стала следить за собой, хорошо одеваться, чему помогло ее умение шить и вкус актрисы. Последнее время обзавелись мы новыми знакомыми, больше эмигрантами, но появились и аборигены. Сейчас стоп, начинаю отключаться. Успеть бы сохранить текст... Но вот, еще полстакана кофе. Поставил "сохранить" и уже через силу выключил компьютер. Несколько раз забывал нажать "сейф" и пропадала работа. А это обидно, не только потому, что потрачено зря мое время, но и потому, что второй раз этот текст не повторить. Память совсем исчезла, во всяком случае недавняя память. Казалось бы, что значит "мое время", когда свои девять часов я так и так должен отсидеть в конторе. И время это не мое, а казенное. Но "казенное" время - это понятие относительное. Было оно "казенным" и в России, на "Заре", но я успел написать там монографию и докторскую. Я всегда работал только днем. Сидеть вечерами дома или в конторе никогда не любил, а теперь мне на это не хватает сил.

В начале октября 1985 года я поехал на Випани на собеседование, или, как здесь говорят, интервью, что, в некотором смысле, соответствует и русскому значению этого слова. Да, так интервью. Я нашел Центр совсем легко: уже при подъезде к Випани появились знаки, что скоро будет Центр, а потом стрелка, где надо к нему свернуть. Я вспомнил военные базы и номерные институты в Союзе, где бывал в командировках. Ни только знаков на дорогах, но и названий заведений никогда не увидишь. Да, это всем известно, чего рассказывать. Впрочем, помню, что где-то под Новосибирском целый день никто не мог мне сказать, где же почтовый ящик 1723, пока мальчишки, игравшие в лапту на улице, не переспросили меня: "Это там, где ракеты делают?"

Я уже много лет назад понял, что игра в секреты - это такая же игра, как и сами секреты. Все эти игры приносят пользу (а иногда и интерес - скорее это детское неутоленное любопытство) только тем, кто в игре этой участвует. Остальные - это зрители. Они получают от игры удовольствие, но уж платят-то за это сполна. Они не знают сколько стоит их билет на этот невидимый стадион, и не догадываются, что игра эта многомиллиардная. Зато, какое удовольствие увидеть межконтинентальные ракеты, каждая из которых стоит, как город на сто тысяч жителей, танки с диким шумом, идущие вслед за ракетами по центральной площади столицы, или видеть их испытания (всегда успешные) по телевизору, или стройные геометрические фигуры из живых существ, передвигающиеся ритмично мимо трибун вождей. Какая радость наполняла нас при виде этих живых роботов. Вот наши герои-солдаты, они так похожи на оловянных солдатиков, с которыми мы играли в детстве! А какое чувство гордости охватывало нас при словах "сверхдержава", "самая сильная", "непобедимая". Что тут футбол или бокс! Ну, набил морду противнику (хотя тоже радость), ну, забил мяч в сетку (почему-то всегда в лузу, в ворота, в корзину, в дырку, вот где раздолье для сексологов). А тут: "сметем их с лица земли за два часа" или: "камня на камне не оставим" - вот, где восторг, вот где высшее наслаждение!

А вы говорите, "секреты"... И ведь все играют, с самым серьезным видом...

Итак, я на Випани... Но, пожалуй об этом завтра... Отключаюсь...

Понедельник, 12 августа.

Понедельник считается тяжелым днем, но я, все-таки, отдохнул за выходные и начинаю писать даже раньше. Сейчас только четверть третьего, а я уже выпил свой стакан кофе.

Да, так на чем мы остановились, ни хера памяти нет. Ах, это про ракеты и танки... Интересно, о чем вспомнил. Вот шутки судьбы: незадолго до отъезда вызвали меня на офицерские сборы, как делается каждый год. На занятиях, окромя всякой херни, пленку прокрутили, секретную. показали новейшую американскую технику. Вот идут танки по дорогам, по лесу. Видно, что снято из-под низу, из какого-то потайного места. Прошло несколько лет, я на Випани. Каждые полгода, в обязательном порядке, семинар по секретности. На семинаре том разную херню показывают, примеры секретных и сверхсекретных документов, а в заключение, бывают же в жизни шутки, такой же точно фильм, только уже про советские танки. И сняты эти кадры тоже из потайного, низко расположенного укрытия. Такое впечатление. что одна съемочная бригада снимала оба фильма, даже пейзажи похожи: проселочная дорога, лес, болота. Я про себя посмеивался, но виду, конечно, не подал. Сижу с вытянутой мордой, с Никитой поделиться так и подмывает, но нет, нельзя. Ведь Никита не только мой начальник, который меня вял в свой отдел, но и человек неясный, непонятный. Я забежал немного вперед, но так уж работает теперь моя голова. Хотя время пришло рассказать о том, как меня наняли на Випани, то есть и о Никите Шуйском.

О Никите можно писать целый роман, но мне он интересен не только, как потомок бояр Шуйских (история еще в школе была моим любимым предметом, и я даже помню, что второй, а, возможно, и первой женой Ивана Васильевича была Наталья Шуйская), и не тем, что его родители удрали от большевиков во Францию, где он и родился, а, в первую очередь, тем, что мы с ним похожи по характеру, кстати, мы и родились в октябре, под созвездием "Весов", я девятнадцатого, а он двадцать первого. Вот уж, никогда не верил в астрологию, в знаки зодиака, а тут такое совпадение. Он всего на два года старше меня, но выглядит намного старше. Обрюзгший, шея в продольных морщинах, под глазами тяжелые мешки. Шевелюра вполне приличная, хоть и редковатая. Седины, как и у меня, достаточно, седина благородная, как образно говорят американцы, "соль и перец". Глаза тоже карие, нос прямее, чем мой, но все же с небольшой горбинкой. Губы его такой же формы, как у меня, полноватые, но очертания его губ резче, чем моих, а линия рта более волевая и жесткая. Вижу такую геометрическую фигуру: внизу - тупой угол, над ним квадрат, а выше глаз - прямоугольник. Он выше и породистее меня, во многом он оказался и способнее меня, хотя и не во всем. В нем чувствуется напористость и самоуверенность американца, которой мне уже никогда не добиться, ведь когда мы появились в этой стране, ему не было и двадцати, а мне - под сорок.

До обеда я прошел три собеседования и попал к нему сразу после перерыва, уже здорово уставший. Держался только на кофе... Это был уже четвертый, довольно вместительный бумажный стакан кофе. В тот день меня поили бесплатно, хотя за салат в столовой я заплатил сам. О столовой я еще расскажу, но интересно, что с первого раза меня удивило ее название: итери, от английского - ит, "кушать". Не кафе, не ресторан, а "итери", что по-русски значит "едальня". Вообще, много на Випани своеобычного, что не встретишь нигде, кроме государственной службы. Америка ли это? несомненно Америка, но другая, довольно странная Америка. А сейчас, к Никите Шуйскому, едва не забыл про него. Сидел он в отдельном кабинете, довольно вместительном, даже со столом для небольших заседаний, на пять- шесть человек, но без окна, что четко определяло его статус, как начальника, но не высокого ранга. Стол этот мы использовали на протяжении многих лет для игры в шахматы.

С первых же слов распознал он мой акцент, но вся беседа велась на английском. О моем российском происхождении он не спрашивал: в анкете, которая лежала перед ним все ясно говорило, где я учился, откуда, и когда приехал в Штаты. Не было, правда, вопроса о дне рождения, дабы избежать дискриминации по возрасту (запрещено законом). Но и слону становилось ясным, что, ежели я закончил институт в шестидесятом, то родился в тридцать седьмом или в тридцать восьмом.

Встретил он меня приветливо, рукопожатием и улыбкой, впрочем, как и остальные. Но в этом было меньше простой формальности и показной американской вежливости, чем у других. Рукопожатие - чуть крепче, а улыбка - чуть теплее. Это не дало мне никакой уверенности, что он отнесется более снисходительно к моему увечью, о котором нигде не спрашивалось, как и о религии (тоже запрещено законом), чем иные начальники, в глазах которых я не заметил ни брезгливости, ни жалости, зато такое подчеркнутое внимание и любезность, которые говорили все. Только один из интервьюирующих спросил меня, не ортодоксальный ли я еврей, кивнув на шапочку, и когда я ответил, что нет, совсем потерял ко мне интерес. Зато в анкете стоял вопрос о хобби, точнее о "ваших внерабочих интересах", где я написал, кроме лыж и тенниса, еще шахматы. Вот, слово шахматы, совершенно изменило выражение лица Никиты Шуйского.

Вторник, 13 августа.

Скоро три часа. Надо сделать несколько звонков и за работу. Телефон отключается не во время, то есть, кто-то на линии, но я не обращаю на это внимания. Конечно, можно подумать, что в такой обстановке, когда за тобой следят, а телефон прослушивается, спокойно писать невозможно. Но это не совсем так. Я уже привык, что телефон мой не отключается даже, когда я его разъединяю, а Билл постоянно маячит за спиной, перебирая какие-то бумажки. Знаю, что и стол мой и чемоданчик досматриваются, когда меня нет на месте, но это меня не волнует. Из инструкций полковника Зайцева, да и из собственного опыта я знаю, что военная разведка никогда не станет лезть не в свои дела. Там, где нет угрозы, что я шпионю, выношу секретные материалы или чему-то врежу, разведка останется в стороне. Она не будет докладывать начальству, что я занимаюсь искусственным сердцем или пишу какие-то записки, им просто не до этого, да и нет охоты лезть в чужие дела. "Делай свое дело", - любимое выражение американцев, когда они хотят вежливо сказать "отстань!". Принцип наименьшего действия действует в Штатах еще сильнее, чем в России. Никто тут не станет зря шевелиться или доносить, ежели не видит в том личной выгоды. Поговорка, что американец хочет жить также хорошо, как его богатый сосед, а русский хочет, чтобы его богатый сосед жил также бедно, как он - требует дополнения: американец хочет жить спокойно. Он не будет беспокоить соседа, а тот не тронет его. Когда агент генерала Свиридова Эймс работал начальником русского отдела ЦРУ, то в течение восьми лет его коллеги предпочитали ничего не замечать, чем беспокоить и себя и его. Вот поэтому я не тревожусь из-за того, что за мной следят. Конечно, если меня накроют с Профессором или Кирилл Четин надумает остаться в Штатах и рассказать о своей деятельности ФБР, тогда - другое дело. Но этого можно не опасаться, зная трусливость Профессора, так я надеялся! Я видел его испуганные глаза и трясущиеся руки, когда он давал мне читать книгу Суворова. В общем, буду писать, пока меня не выгонят с Випани или прояснения в моих сдвинутых мозгах станут слишком короткими.

Сегодня плохой день. Придется подремать еще несколько минут и выпить еще пол стакана кофе... Но вот я, кажется, в порядке, и пришло время рассказать, как же я остался жив во время обвала Мирового Торгового Центра.

Погиб Белинский. Был раздавлен до неузнаваемости, умерло еще пять человек, несколько тысяч пострадали. Какое же чудо спасло меня? Должен признаться, что это, и в самом деле чудо, но вполне объяснимое, ни библейское, ни церковное, вроде слезящихся глаз Марии на иконе. Дело в том, что башни МТЦ, в которых работают более двадцати тысяч человек, долгое время после строительства пустовали. Арендная плата была баснословной, что- то около тридцати долларов за квадратный фут в месяц, что примерно триста долларов за квадратный метр. Я занимал метров двенадцать, то есть компания "Фиаско" платила за меня три тысячи шестьсот в месяц или около сорока тысяч в год, больше, чем моя зарплата. Постепенно торговый центр заселялся, но въехать туда могли только большие и очень богатые компании. Они не жалели деньги и на мебель. Удобные кресла, кожаные диваны, терминалы на столе каждого сотрудника. Но самым замечательным, что удивило меня с первого момента, были письменные столы. Из каких-то соображений, престижности или пожарной безопасности, но все столы были металлическими, цельнотянутыми, то есть без заклепок и швов, во всяком случае под серой масляной краской их не было видно. Они состояли из двух боковых тумб и обширного свободного пространства между ними... Не знаю почему, но мне иногда приходила в голову мысль, что я легко могу поместиться в пространство между тумбами. Возможно, психологи определят, что это какой-то недостаток моего характера: желание спрятаться, уединиться. Есть, наверное, и название такой болезни, кластрофобия, что ли? Нет, то боязнь закрытого пространства, а это наоборот. Фу, черт, не о том говорю. Рассказать о работе в "Фиаско"? Это уже сделали за меня, много наврали, но, в целом, картину показали вполне правильную. Не уверен, хотел ли Белинский прикончить меня во время обвала, но сам погиб. Да и как можно поверить, что кто-то мог уцелеть в этом чудовищном крушении.

Когда раздался грохот, то в последний момент, как я это сделал, выбравшись из подводной пещеры в Крыму, или при выстреле Полины, когда доли секунды спасли меня, и я отделался пустяковым ранением в плечо, я юркнул под стол меж тумбами. Последнее, что помню - ужасно неудобную позу: лежу на спине, руки уперты в живот, ноги до боли согнуты в коленях, голова прижата к наружной стороне тумбы. Почему я не сунул голову внутрь - не знаю. Задняя, глухая металлическая стенка стола защитила бы меня. Что-то трахнуло меня по левой части черепушки, и я потерял сознание.

Вот, оттуда-то и моя вмятина на голове. Зато руки-ноги целы, а стол железный, как мне потом сказали, даже не погнулся. Да, хорошо работать в богатой компании, которая не жалеет денег на мебель!

Среда, 14 августа.

Я уже поминал, что эти записки начал, когда понял, что только таким путем могу "убить" время в Випани. Випани - это географическое название места, где размещается наш исследовательский центр. Полное название: Випани Центр, хотя и это еще не все. Есть длиннющая аббривиатура из двенадцати букв, потом адрес: город и штат, где он находится, занимая, чуть ли, не сто тысяч акров земли, с лесами, горами, озерами. Кроме десятков заводских корпусов, в которых во время войн, начиная с гражданской и кончая вьетнамской, производили оружие и бомбы, имеется множество каменных зданий колониального стиля, в которых живут полковники и сам генерал, конечно, с семьями. Чтобы не забыть, а это теперь происходит со мной постоянно, замечу, что генерал, командующий этим заведением, сменяется каждые два года. Думаю, что это одно из немногих разумных изобретений, которое придумала федеральная администрация, чтобы обезопасить себя от военного переворота. Не уверен, но похоже, что и офицеры, и даже солдаты, не задерживаются на одной базе дольше двух-трех лет. Благодаря этому, встретился я со своей подругой Мартой.

Марта только что отслужила свой срок в армии, но осталась на Випани секретарем в нашем отделе. Была Марта, по-правде, хороша. Или военная форма, которую она продолжала носить, красит любую женщину? Крупная, на пол головы выше меня (что в Штатах еще не значит высокая, ведь здесь я ниже среднего, а в России считался вполне среднего роста), но не толстая. Мне довелось убедиться, что тело ее белое, какое бывает только у выходцев из северной Европы, состояло из одних мышц, а руки жесткие и цепкие. Неожиданно нежным было лицо: сине-зеленые глаза, под бесцветными короткими ресницами и бровями (она их никогда не красила), узкие, но резкой окантовки губы, широкоскулое лицо (не от финнов ли?), подбородок, несколько выдающийся вперед, и тонкий, вытянутый птичий носик, остренький, чуть с горбинкой и слегка загнут вниз. Фигура лица такая: снизу узкий вытянутый прямоугольник, на нем - трапеция с основанием вверху, над ней узкий прямоугольник лба. Нос ее мне определенно не нравился, но до времени я об этом не думал, хотя через три года, когда она уехала в Техас, и я сильно тосковал, этот нос облегчил мне жизнь. Это всегда было моим правилом, замечать в близкой мне женщине какой-нибудь недостаток, который до времени не беспокоил меня. Вспоминая Марту, я видел только ее крючковатый нос, и он представал в моем воображении клювом жестокой хищной птицы. Вот тебе, раз ты бросила меня! Глупость, на самом деле ничего серьезного между нами не было, да и по своей ли воле дружила она со мной? Были у меня подозрения. Всякие подозрения, о которых я еще расскажу, но как раз этого о ней думать и не хотелось.

Опять отвлекся, а ведь речь идет о моей встрече с Профессором и о том, как и почему очутился я на Випани Центре. Честно говоря, найти работу я уже не надеялся, не только из-за того, что почти ничего не соображал, но и из-за моей вмятины на левой стороне черепа. Глядя на себя в зеркало, я уже перестал ужасаться, просто думал, что такого быть не может и с такой травмой не живут. Иногда одевал черную шапочку, но она раздражала меня, и я всегда боялся, что она свалится. Честно говоря, о таком месте, как Випани Центр, я мог только мечтать в России. С завистью смотрел я фильмы о городке космонавтов, об академгородках под Москвой и под Новосибирском. И, хотя, заслуги мои научные и всякие другие, вроде бы, уважались и ценились там, но, по-настоящему, ни один еврей в России, даже самый что-ни-на-есть полезный и засекреченный, полного доверия у властей не вызывал, впрочем, как и любой нормальный человек. Как-то, директор "Зари" Першин, в порыве откровенности (я сделал в то время ему кандидатскую и мы были с ним прямо, как братья), пожаловался, что нашел под ножкой своего стола датчик для подслушивания и со злости сорвал его, но вскоре одумался, нельзя же дразнить КГБ, а тем более Смерш, и сам потом приклеил его на место, не звать же электромонтера, позориться. Но это, все равно, так ему не прошло. Диссертацию он защитил, а из директоров его выгнали. Был я на его защите. Подробности технические из головы испарились, а вот чувство стыда до сих пор в мозжечке затаилось, будто я виноват. Защита была закрытая, и результат заранее известен, однако, члены Ученого Совета вопросы все-таки задавали. Форму-то соблюсти надо! Один показывает на плакат, что, мол, за кривые на нем? Директор ответить не может, а стыдно стало мне, потому что эти кривые я ему делал, а он ни хера не запомнил, хоть я с ним три раза репетировал. Но не подумайте, что я ему прислуживал из подхалимства, такого во мне никогда не было, просто было молчаливое соглашение, что я ему часть своей докторской разрешаю использовать, а он, взамен, не лезет в мои эксперименты и не мешает мне писать докторскую. Так мы и жили вполне мирно, и теперь я даже жалею, что на Центре никто не нуждается в диссертациях.

Хотя, чтобы я теперь мог сделать, когда на голове такая ложбина?

Четверг, 15 августа.

В шахматы я играю с детства, но никогда шахматных кружков или клубов не посещал. Не любил играть и не играю с профессионалами, которые знают десять-пятнадцать ходов вперед. Для меня каждая игра - импровизация, с первого до последнего хода. Знавал я полных или полу-идиотов, которые обыгрывали меня в несколько минут, но, как ни странно, интереса к игре не потерял. В детстве меня дразнили Ботвой, в признание моих успехов в игре и популярности Михаила Ботвинника. Тогда я редко проигрывал и даже однажды, в доме отдыха в Комарово, сыграл вничью с Марком Таймановым. Признаюсь, что с тех пор я не стал играть лучше (теорию так и не выучил, а мозги работают хуже). Постепенно мои школьные и институтские однокашники стали обыгрывать меня, так как, хотя и не поумнели, но кое-какие дебюты выучили. Я мог сделать первые пять-шесть ходов ферзевого и королевского гамбита, и то, подражая своим противникам.

"Вы играете в шахматы, я вижу", - почти равнодушно, сказал Шуйский в конце собеседования, но я уловил едва заметную интонацию интереса в его голосе. До сих пор никаких шансов получить тут работу я не видел, так как никогда не занимался даже близко тем, чем занимались на Випани. Тогда я еще считал, что это имеет какое-то значение. Поэтому, я тут же включился в разговор о шахматах, но пыла особого старался не показать, дабы не испугать его. Вскоре выяснилось, что и он никогда теорию не изучал, но каждый день играет за этим круглым столом со своим племянником Колей. Тут же пожаловался, что играет Коля очень слабо, да других партнеров нет: американцы эту игру не любят. Правда, заходит один из соседнего отдела, но редко. Я тут же, уже с азартом, заметил, что очень люблю играть, да последнее время не с кем. При расставании он отметил, что я знаю компьютеры и программирование, и имею опыт конструктора. Я тут же подумал, что он дает мне какие-то авансы, вернее не мне, а самому себе для рапорта обо мне. О том, что я был начальником лаборатории (по беспартийности - и.о.), по совету Профессора, я не упомянул, как и о моих степенях. В случае чего, объяснение простое: боялся отказа из-за лишнего образования. Потом я встретил на Центре нескольких докторов наук, американцев, но их дипломы не были тут нужны, за степени им не платили, и занимались они тем же, чем инженеры, техники и люди совсем без образования.

В тот день, вполне удовлетворенный, вышел я от Никиты Шуйского, сел в машину и тут же отключился. Очнулся минут через двадцать. Машину припарковал в тени под густыми деревьями, но все равно в машине душно (забыл открыть окна). Нажал на кнопки, стекла опустились, и я начал оживать. Стояла осень, было прохладно. Листья уже пожелтели (здесь это называется "изменяться"), но еще не опадали. Особенно красивы кленовые, с их мягким переходом от зеленого к светло желтому, потом к ярко желтому и, наконец, к красному цвету. Этот, мой первый отдых в машине, сослужил мне хорошую службу. Потом я часто отдыхал в машине перед выездом с Центра или прямо на обочине дороги.

К моему удивлению и радости Ривы и Али через вскоре я получил официальное письмо с обратным адресом: "Правительство США, Министерство обороны (на самом деле, не министерство, а почему-то просто "отдел", "департамент"), Армия США, Центр исследований и разработки вооружений, Випани Центр", в котором сообщалось, что я принят на работу инженером и должен явиться для оформления со всеми документами.

Это была моя третья работа в Штатах, но ни разу нигде не спрашивали у меня никаких документов. Требовали работу и, если я ее выполнял, все в порядке, если нет, могли в один день выгнать. Тут оказалось как в Союзе. Прежде документы, а потом работа...

Оформление длилось больше, чем моя голова могла вынести, хотя довольно милая, длинноногая девушка и другая, невероятно толстая чернокожая дама, помогали оформлять бумаги на секретность. Мне, почему-то, доверяли здесь впрок. И я подумал, что вот же парадокс. В России, где я родился и где жили, как минимум, пять поколений моих предков, где дед мой служил Николаевским солдатом, а отец прошел всю войну, меня так и не удостоили доверием. Я никогда не получил секретный допуск, а работал с так называемой "третьей формой". Здесь же, где я, эмигрант из вражеской страны, с весьма сомнительным прошлым, меня вдруг принимают на работу в военный институт, с возможностью получить допуск позже. Сколько времени уходит на получение секретности, поинтересовался я, и длинноногая ответила мне с улыбкой, что обычно не более трех месяцев, а толстая без улыбки добавила, что может быть и больше. И я с надеждой подумал, что мне откажут в допуске и не нужно будет продолжать эту опасную связь со Смершем. Документы я заполнил небрежно. На вопрос о родственниках в Союзе, ответил "нет", хотя требовалось указать и двоюродных, которых у меня осталось там с полдюжины. На всякий случай, спросил у длинноногой, надо ли указывать двоюродных, если я с ними не общался и не знаю из адресов. Она ответила, как хотите. Конечно, сослаться на нее я все равно не смог бы, но сделал это на случай, если придется оправдываться перед Профессором. Не верил я в получение секретности, вот ни на столько. Не идиоты же они, в самом деле, чтобы дать секретность сотруднику ГРУ (ну, хотя бы и внештатному). Что ж, поковыряюсь несколько месяцев, получу немного денег, потом, дай Бог, пособие по безработице, и буду снова искать...

Денег было, и в самом деле, немного. По сравнению с "Фиаско" на треть меньше, что меня удивило. Ведь работа на оборону в Союзе давала любому такие льготы, о которых не мог даже мечтать инженер или ученый в гражданских институтах или конструкторских бюро. Работать на войну было не только престижно, но и выгодно: в полтора-два раза больше зарплата, плюс премиальные, плюс снабжение продуктами, плюс путевки в лучшие санатории и дома отдыха, спортивные базы, да всего и не перечислишь. Потому и шли туда (или отбирались) самые талантливые и деловые специалисты. Вот, в чем был секрет успехов советской военной техники. Сейчас, перечитав последний кусок, я подумал, что не должен сравнивать советские и американские службы обороны и безопасности. Мое дело: просто описать день за днем жизнь на Випани Центре. Я не хочу и не могу быть ни политиком, ни журналистом. Не мне судить хороша или плоха американская оборона. Я здесь непрошеный гость, и уж не мне судить хозяев дома, в котором я вполне счастлив, хотя и держу камень за пазухой. Возможно, что все так и надо, и то, что мне кажется не так, особенно в сравнении с советскими порядками, просто неизбежные издержки или преимущества демократии.

Нет! судить и не собираюсь...

Пятница, 16 августа.

Сегодня я расскажу, как началась эта история с "умным оружием", из которой я, слава Богу, пока, выбрался живым. В тот день я пришел в свой отдел во время, в семь тридцать, хотя обычно являюсь около восьми, а иногда в начале девятого. На девять назначено совещание менеджеров проекта и другого начальства с тремя генералами, которые должны решить судьбу проекта. Предварительная стадия, или, как называли в Союзе, технический проект, была закончена. Следующим этапом был выбор компании, которая разработает опытные образцы, испытает, и будет изготавливать "Умору", но об этом потом. Тут будут участвовать другие силы и другие люди, от которых зависит судьба компании и тысяч людей, работающих в ней. Как-никак, а департамент обороны отпускал на "Умору" четыре миллиарда. К собранию с генералами я еще вернусь.

Кажется, я опять отвлекся. Никак не сосредоточиться, мысли так и скачут. Как же я удержался на Випани более одиннадцати лет? Ну, а как же Билл ЛаБланк, переделавший свою физиономию; Бохдан Глушко, философ, ставший богоборцем; Кен Кент, человек с безумными глазами, не выпускающий сигареты изо рта (а так, как курить в отделе запрещено, то и проводящий весь день в коридоре или на улице); а я - человек с дырой в голове, неспособный что-либо долго соображать, а тем более делать...

Это совещание, возможно, на полдня. Совещания я ненавижу, так как они сбивают мой рутинный распорядок и выбивают меня совершенно из колеи. Но, с другой стороны, на этих митингах (что, по-моему, тоже вполне приемлемое слово на русском, помним же мы "революционные митинги" или "митинговать") я могу отключиться и расслабиться. А если удастся сесть сзади, чтобы все спины были перед тобой, то можно и глаза прикрыть. Иногда ко мне на собраниях обращаются с вопросом, но тут я быстро откликаюсь и деловито переспрашиваю, о чем идет речь. Я же сам, с того собрания с генералами, никуда не лезу, из-за чего прослыл не активным, не перспективным для продвижения по должности, но всех устраивающим и "не создающим волн". Все это подходило мне и Профессору, который при каждой встрече напоминал мне, чтобы я не высовывался. Но совещания случались редко, не чаще раза в неделю, так что распорядок моего дня был довольно стабилен: десять минут на заполнение табеля: номер счета на работу, если отпуск или больничные часы, то в соответствующей колонке, потом электронная почта - последние несколько лет, и то, и другое на компьютере. Потом, минут двадцать - отдых, так как я еще не проснулся полностью. Вообще, утренний подъем для меня - самая неприятная часть рабочего дня. Всегда делаю это через силу и не понимаю, зачем я это делаю, кому обязан, что меня толкает из постели, ставит к зеркалу, чтобы снять дико ревущей бритвой жесткую щетину с лица, потом умыться, одеться с полузакрытыми глазами, прожевать ржаные хлопья с молоком и так же, в полудреме, усесться за руль этой жуткой тряской колесницы. И ехать с помутненным сознанием, почти автоматически, благо, путь этот повторяется двести раз в году. Единственная отрада - откинуться в сиденье, ткнуть кнопку приемника и слушать классическую музыку. Так, не просыпаясь, добираюсь до кресла у стола и валюсь в него. Так почему я это делаю? Из-за денег? Они для меня никогда не существовали, и я никогда не мог понять зачем люди дерутся за большее, чем им нужно: набить брюхо, напялить на себя какие-то тряпки, иметь мягкое лежало размером полтора на два. Да они же все просто сумасшедшие эти те, у кого миллионы или миллиарды. Ну, что человеку надо? Два квадратных метра... Ну, сейчас я могу оправдаться, что это из-за Профессора, и я спасаю свою шкуру. А раньше, в России? Там-то у нас и было не больше, чем поспать, да пожрать. От получки, до получки, на отпуск всегда занимали. Так, не самая ли правильная советская система? Дергайся - не дергайся, а больше ни хера не получишь. Зачем же все рвутся сюда, в этот мир сумасшедших, вот вопрос...

Да, так совещание..., но все, голову повело... Откинуться на спинку кресла, закрыть глаза, расслабиться, хорошо, что пятница, а... там... опять... за... руль... и...

Понедельник, 19 августа.

Ах, как я ненавижу этот руль, эту машину, этот шум мотора, гуд шоссе от сотен несущихся неизвестно куда и неизвестно зачем машин. В России у меня, слава Богу, тачки, как там говорили с небрежением, не было. Конечно, я иногда завидовал друзьям (вернее знакомым, потому. что ни у кого из друзей автомобиля не имелось), что они не зависят от автобусов, трамваев и метро, но как только я оценивал, что стоит эта "независимость", то понимал, что это не независимость, а рабство. Машина съедала в России все, не только деньги, но время на ремонты, на доставание запчастей, на хождения к гаражу и от гаража, на постоянную войну с автомобильными инспекторами. Короче, машина не давала свободу, а полностью закабаляла ее владельца. Здесь, в Штатах, большинство, если не все проблемы, кроме денежной, отпадали.

Сел я в Штатах за "Амбассодор", купленный через пару месяцев по приезде за четыреста долларов. Машина большая, восьмицилиндровая - эмигрантская. Водить я машину не умел, но права были у меня еще со студенческих времен. По нью-джерсийским законам мне достаточно было сдать устный экзамен, чтобы получить местные права. Сдачи езды не требовалось, поскольку наивные американцы полагали, что коль у меня права с шестидесятого года, то езжу я почти два десятка лет. За все годы (конечно после окончания автошколы), садился за руль всего пару раз, а теперь я вынужден, как минимум, час проводить за рулем. Самое страшное - это не шум и не тряска, а необходимость все время, каждую секунду, долю секунды быть в напряжении, следить за каждым своим движением и движением всех вокруг. Сколько раз попадал я в аварийные ситуации, из-за того, что отвлекался от дороги на долю секунды. Едва начав работать в "Фиаско", я купил одну из гнуснейших американских машин Додж Эрис (в тот момент она была самая дешевая из новых и широко рекламировалась, а я тогда еще не знал цену рекламе). Однажды, по пути с Пенн Стайшен (по-русски это пенсильванский вокзал), что в замечательном городе Нюарке (когда-то со значительным белым населением, а теперь почти совсем черным), я вел машину по восьмидесятой дороге, по которой можно без единого светофора доехать до Калифорнии, и врезался в зад остановившейся машины. Это была моя не первая, и не последняя авария. Другой раз, я чуть не расстался с жизнью, едва не выехав навстречу несущемуся по той же дороге потоку машин. Помню, как первые дни по-приезде, я, направляясь на уроки английского, переходил это шоссе с четырьмя рядами бешеных машин в каждом направлении, опирался на поручень и думал о том, что же втягивает всех этих людей в этот поток. Что заставляет их нестись со скоростью сто-сто двадцать километров в час, рисковать жизнью, быть частью этого механического потока и надеялся, что меня-то в этот дикий поток не заманят. Сначала я, и в самом деле, опасался выезжать на скоростные дороги. Ездил по местным неторопким улицам, в школу, да в магазины. Мои дамы по-прежнему посмеивались надо мной, и я им постоянно давал повод для этого. Однажды вечером, возвращаясь из магазина, я, словно палкой по забору, протрещал рукояткой двери по двум десяткам машин, стоящих вдоль обочины. Это был еще "Амбассодор" и этому огромному драндулету ничего не сделалось, зато он оставил глубокие царапины на машинах, среди которых были вполне приличные. Рива сказала, что даже БМВ и Мерседесы. Я же ничего не заметил. Так было до моей дыры в голове, что же говорить о том, каким трудом для меня стало водить машину на Випани.

Трудом... трудом... все... Надо передохнуть...

Еще полчашки кофе, и могу продолжать...

Хочу или не хочу я водить машину, какое это имеет значение. Ничего я не хотел делать, по-правде говоря. и, по моим подсчетам, двух пенсий - одна по инвалидности, а другая от "Фиаско", вполне хватало на жизнь, а вместе с Ривиной зарплатой и чаевыми, и на оплату Алиного обучения. Местный колледж стоил недорого, что-то около двух тысяч в год. Но дело-то было не во мне. Хоть и строил я из себя независимого, ничего не боящегося человека (как же иначе показаться перед Ривой), но странички из книги Виктора Суворова из головы не вылезали. Уговаривал я себя, что работать престижно, Ривка на этом настаивает, что буду при деле, но знал - это неправда, сам себя обманываю.

В первый день на Випани, проехал мимо музея, где выставлены снаружи огромные, как бегемоты, бомбы, тонкие, как черви, зеленые носороги-ракеты, неуклюжие жабы-пушки, да танки, в животе у меня замутило и, впервые, я понял, что значит выражение: "обделался со страха". До этого не дошло, но тут я не разумом, а нутром понял во что я влямзался. Одно дело работать в закрытом НИИ на "Заре", да заниматься магнитными или акустическими полями и мерами защиты от вражеского нападения, и совсем другое - вдруг ощутить себя напрямую вовлеченным в самое, что ни-на-есть настоящее оружие, которое предназначено для одной цели: убивать как можно больше людей... Даже одно присутствие здесь, на Випани, выключало мое сознание. Первое время, месяца два, не меньше, я вообще ни о чем другом думать не мог. Даже в шахматы проигрывал Никите постоянно, что его несколько расстроило: я, все же, должен был сопротивляться. Но, постепенно, вид ракет и пушек стал привычнее, гильзы от бомб и мин на столах у сотрудников уже не бросали меня в дрожь. И я вспомнил роман "Палач" испанского автора (забыл имя), где описывалось перерождение сына палача от полного отрицания отцовской работы до постепенного принятия ее, а потом до того, что он занял отцовское наследственное место. Да неужели человек способен на все? Ведь стала же во время прошлой мировой войны целая нация, нацией палачей. Что же человек такое? Неужели, это просто счетная машина, в которую можно заложить любую программу, и она спокойно будет выполнять ее? Мелкий вор, бандит, насильник, убийца - все зависит только от обстоятельств. Значит и я - потенциальный преступник, и не краду, и не убиваю только потому, что вот сейчас, в данный момент, мне этого не надо? Неужели это правда?

Всю жизнь я относился к людям не просто дружелюбно, а даже с некоторой наивной любовью. Оттого, верно, было у меня и много друзей, и мужчин и женщин. Почему-то, мне никогда не попадались на пути плохие люди, или я их просто не замечал? Я и дрался в детстве без злости. Всегда побеждал, но скорее от своей уверенности в правоте. Только однажды, удивила меня непонятная, необъяснимая ненависть мальчика года на два младше меня. До сих пор помню тот случай и чувствую жесткий удар кулака о детский подбородок. Было в советской школе правило, что старшеклассники дежурят в коридорах и прогулочных залах во время перемен. Я был в восьмом классе, когда меня однажды послали фланировать по залу на третий этаж, где бегали и шалили младшие мальчики (тогда еще было раздельное обучение). Я спокойно ходил по залу, замечаний никому не делал и был поэтому особенно поражен, увидев звериный ненавидящий взгляд круглоголового, низколобого крепыша лет тринадцати. Он смотрел на меня из под крутых выпуклых надбровий с другой стороны зала и вдруг ринулся вперед с поднятыми кулаками. Я никогда никого и ничего не боялся, и не отступил, не попятился. В последний момент я вытянул перед собой сжатый кулак, и мальчик со всей силой несущегося опрометь, всем весом своего крепкого тела, ударился головой о мой кулак. Не помню ни крика, ни звука удара (или я их тогда не услышал). Мальчик не упал, а будто, упершись в мой кулак, замер, потом повернулся и, покачиваясь из стороны в сторону и заплетая ноги, медленно побрел от меня. Я не помню чтобы встречал его когда-нибудь до того и, уж точно, не видел его позже. Ничего не было между нами. И именно это всю жизнь беспокоит меня: почему, откуда берется такая животная ненависть. Неужели человек с нею рождается?

Но такой ли я сам хороший? Правда, я не крал, не насильничал, не убивал. Но признаться, разве не было у меня наедине с красивой девочкой мысли, что я могу сделать с ней что угодно, она в моей власти, и я готов броситься на нее, но не делал этого... почему? Ведь мысль-то была? И не зря, так любят телевещание и газеты показывать или рассказывать о насилии, особенно над несовершеннолетними. Знают ведь, что каждая такая новость отзывается в молодых и старых мужиках полновесным сопереживанием. Каждый на миг представляет себя на месте насильника и получает от того не мало удовлетворения. Тоже самое и в фильмах. Не на наше ли соучастие и сопереживание рассчитаны все эти фильмы ужасов, жестокостей, насилий, убийств... Каждый из нас готов на это, но только немногие решаются ... почему?

Разве на Випани только я чувствую себя причастным к убийству и разрушению и это тревожит меня? Вот индус Ражди, вот христианин Билл ЛаБланк, вот египтянин-копт Ханни, вот мусульманин из Бенгладеш Сайед Али. Разве религия разрешает им участвовать в убийстве людей, возможно даже единоверцев? Они стали моими приятелями, но мы никогда за все годы не говорили об этом. Возможно, как и меня, это беспокоило и их первое время... недели, может быть, месяцы... Потом они или привыкли к этому, или старались об этом не думать. Единственный человек, с кем мы говорим обо всем - Бохдан Глушко. Человек отрекающийся от Бога, потом снова к нему возвращающийся, и снова отрекающийся. Мы говорим с ним о чем угодно, не стесняясь и не лукавя, как на исповеди. И, признаюсь, нам обоим бывает стыдно. Оправдывали себя только тем, что, на самом-то деле, мы ничего тут не делаем. Ему уже много лет вовсе не давали никакой работы, а я, хоть и участвовал в проектах, но толку от этого не было никакого, даже когда я старался что-то улучшить или исправить. Но об этом потом. В то время я только начал работать на Центре, допуска секретного еще не получил, и получу ли? сомневался. Вернее, очень надеялся, что нет...

Вторник, 20 августа.

Да, много я накатал вчера. Все-таки выспался за выходные. А, может быть, эта тема так волнует меня? Вернее волновала... Да что я? Это же я пишу не тогда, а сейчас. Неужели до сих пор я не привык?

Но вернемся к допуску. Прошло уже три месяца, обычный срок для получения секретности, а от ФБР, которому военные поручают это расследование и платят двадцать тысяч долларов - ни слуху, ни духу. Никита успокаивает: не волнуйся, мол, для эмигранта из Союза это может потребовать больше времени. Вскоре меня вызывают в секретный отдел, говорят, что отпечатки пальцев получились плохо, надо послать новые. Это не проблема, намазали мне подушечки пальцев черной краской, я оттиснул свои разводы еще раз. Но удивился зачем это. Сдавал я свои кольцеобразные рисуночки уже много раз. В Италии, когда оформлял визу в Штаты, по приезде в Штаты, когда оформлял вид на жительство (гринкарту), потом совсем недавно, когда получал гражданство и, наконец, при поступлении на Випани. Все это, наверное, собиралось в одном месте, в моем личном деле. Так почему бы их не использовать при проверке. А, может быть, это оттого, что я стал Болотоу? Когда прошло десять месяцев, я уже не сомневался, что в допуске откажут. Тут выяснилось одно любопытное обстоятельство: отсутствие допуска, это еще не повод для моего увольнения. Вот шутки демократии. "Да, - объяснил Никита, - тебя не смогут использовать на секретных проектах, но, если ты переживешь здесь еще два месяца, когда кончится годовой испытательный срок, то уволить тебя из-за отсутствия допуска нельзя".

"Почему же нельзя?" - поинтересовался я, хотя, по аналогии с Союзом, уже догадывался об ответе. Никита объяснил мне, что хотя, в принципе, и можно, но на это надо затратить столько времени, сил и нервов, что никто этим заниматься не хочет. "Был у меня такой случай, - рассказал он, - лет десять назад. Молодой инженер, звали его Стив Гринфильд, не только ничего не делал, но всем хамил, приемник гонял на всю громкость. Этим он нарушил главное правило: работаешь - не работаешь - твое дело, но других не задевай. Ну, дал я ему задание раз, под расписку, второй, потом третий. Он, конечно, делать и не начинал. Это уже законный случай избавиться от него, к тому же, засекли его в универмаге в рабочее время. Все бумаги оформили, уволили. И что же ты думаешь? Суд восстановил, да еще зарплату за полгода выплатили. Так стоит нервы трепать?"

- Ну, меня-то без долгой волокиты выбросят, - без сожаления сказал я, - пока испытательный срок не прошел.

- Не переживай, - успокоил Никита Шуйский, - я тебя в обиду не дам.

К этому времени мы довольно уже сдружились. Сыграно было несколько сот партий и перевес стабильно держался на стороне моего шефа. Небольшой, примерно семь-восемь выигрышей моих, против десяти его. Он совершенно не терпел проигрышей, но и слабый противник, как племянник Коля, его не устраивал. Я думал, что других партнеров у него нет, но однажды в кабинет Шуйского осторожно поскреблись. На время игры Никита захлопывает дверь и замок приятно щелкает, обещая, что нас никто не побеспокоит. Но тут Никита бойко вскочил и открыл дверь. "Входи", - сказал он приветливо, но без улыбки. В комнату медленно ступил бледный худой субьект в огромных очках. Таких в школе дразнят "очкариками" и преследуют до самого окончания. Обычно это не просто "очкарики", но и отличники. Что меня удивляло в нем - это косой шрам от уха вниз по тонкой шее, уходящий под белый воротничек рубашки. "Наверное, после операции", - мелькнула у меня мысль, но тут же исчезла. Он молчал, пока мы играли. Когда я сдался, зевнув Никите ладью, Никита предложил: "Сыграем?" "Очкарик" почему-то поморщился, пожал плечами, пробурчал: "О'кей" и с невероятной скоростью расставил фигуры. притом это не выгдядело торопливо. Просто его белые костистые пальцы двигались, как у жонглера. Несколько секунд и все фигуры, и черные его, и белые, Никиты, стояли на местах. Еще через пять минут "очкарик" сделал Никите мат. Сдаваться Никита не любил. Так же тихо "очкарик" вышел, сказав на прощанье "извините, что помешал".

- Во фокусник, - сказал я восхищенно.

- Точно, фокусник, - недобро подтвердил Шуйский. - Вернее, феномен. Он вслепую на двадцати досках играет.

- Гроссмейстер?

- Какой там гроссмейстер, просто память феноминальная, а соображает плохо.

- Тебя-то быстро обыграл.

- Да я и подумать не успел. Он же все дебюты наизусть знает.

- Где работает феномен-то? - иронически, в тон Никите, спросил я.

- В атомном отделе.

- О-о! - только и произнес я.

Вскоре и этот "партнер" бесследно исчез с Центра и его так никогда и не нашли.

Честно говоря, я не поддавался, все происходило естественно, если принять во внимание наш стиль игры. Я играл невнимательно, но ходов назад не брал, даже, если это явная подставка, он тоже не просил переходить, ежели зевал, но я сам настаивал, чтобы он сменил ход, уверяя, что это просто зевок. Так мы и играли (и играем до сих пор) почти каждый день примерно с двенадцати до часу дня. В отделе кроме нас, да группы картежников, играющих в черви или крести (две примитивные игры, в сравнении с покером или преферансом) в это время нет.

Прошел год, меня не прогнали, боярин сдержал слово, но и секретность не пришла. Меня это положение устраивало больше всего: я даже вижу, как с сожалением в голосе, говорю Кириллу Четину, что допуск не дали, то есть ни к каким секретным проектам, тем более уж, к умному оружию меня не подпустят, поэтому требовать от меня каких-то действий невозможно. Таким образом, я остаюсь на Центре, при работе, что вполне устраивает Риву и Алю, но освобождаюсь от службы на ГРУ.

Но не тут-то было, ...было...

Среда, 21 августа.

К моему удивлению и огорчению, еще через месяц пришел допуск. До сих пор не понимаю, как это могло случится. Я был первый из новой эмиграции, кто получил допуск на Центре и, казалось бы, должен пройти особенно тщательную проверку. Ведь мою работу на ГРУ так легко проследить. Может быть, сыграло роль то, что я изменил последнюю букву в фамилии, и они проверяли совсем другого человека? А возможно, у Никиты Шуйского, и правда, есть какие-то связи в Вашингтоне. Недаром же, в перерывах между играми, он часто поминал своих высокопоставленных друзей, близких к правительству, в том числе советников президента, директоров банков, дипломатов. Он никогда не называл ФБР или ЦРУ, что, как раз, и настораживало меня. Едва легкая мысль об этом касалась меня, она тут же исчезала. Одним словом, допуск пришел, и Никита сразу поручил мне включиться в проект под условным названием "Умора", сокращение от слов: "умное оружие Америки". По-английски, это звучало иначе: sweap (smart weaponary), что близко к слову "swamp" - болото, или "sweet" - пот. На Випани очень любят сокращения, которые, в свою очередь, имеют какой-то смысл. Например, "Фрог" (жаба), "Пиг" (свинья), "Ворм" (червь). Конечно, есть и символические названия, вроде известной противоракетной ракеты "Патриот", но получить, как бы невзначай, сокращение со смыслом, считается особым шиком, или, скорее, игрой.

В проекте "Умора" мне следовало вести электронную часть одного из типов этого оружия или изделия, как говорили в Союзе о секретных разработках, и, что по-английски ("айтем") имеет совершенно тот же бессмысленный смысл. На самом деле "вести" означает то, что я должен следить за тем, как компания-изготовитель выполняет заказ правительства. Как-то Никита с пулуулыбкой в уголках рта пояснил мне, что всегда есть возможность, что подрядчик, нанятый государством, попытается всучить нам кусок железа вместо умной бомбы или ракеты. А сделать это компания очень даже просто может, потому что министерство обороны платит за заказ вперед. Я тут же поинтересовался, какой дурак будет платить за автомобиль, пока он его не увидел и на поездил на нем. А Никита назидательно сказал, что государство обязано сначала платить компаниям все эти миллиарды, так как они должны платить рабочим зарплату вперед, иначе фирмы заказ не возьмут. Кто придумал такую систему я не спросил, все равно не понял бы, но именно она помогла мне выполнить задание Профессора, притом легче, чем я надеялся.

Почему я написал об этом, не могу объяснить, я же не собирался лезть в политику. Но к концу того часа, когда я печатаю на моем компьютере очередную главку записок я уже плохо соображаю, достает только сил нажать на клавишу печати. Машинку для печати я включаю заранее. Да, почему? ... почему ?..

Четверг, 22 августа.

Я перечитал прошлые страницы и подумал, что, наверное, не выброшу их. Иногда, даже в полусознании, приходит на ум что-то полезное (ум-то уже не работает, скорее спинной мозг или желудочный - прочитал я недавно в Нью-Йорк Таймс, что есть и такой).

Не расскажи мне Никита о взаимоотношениях правительства с компаниями-изготовителями оружия, все, о чем я свидетельствую в этих записках (тут все истинная правда, ведь я не сочинитель, а ученый), могло бы показаться фантазией, плодом моего больного воображения.

Теперь пора вернуться к собранию с генералами, на котором решалась судьба умного оружия. В зале с удобными креслами человек шестьдесят. Это личный зал генерала, командира Центра. Я с боярином сижу сзади. Даже он, с его четырнадцатым рангом (по-моему, одним из самых высших для гражданских служащих), в первые ряды не допущен. К слову, о рангах; именуются они ОЗ - сокращение от "общая зарплата", и идут эти разряды от четвертого (секретари), потом седьмого, девятого (техники), до одиннадцатого и тринадцатого (инженеры и ученые) и, наконец, четырнадцатого и пятнадцатого (надсмотрщики - супервайзеры и менеджеры). На небольшом возвышении стол, накрытый зеленой скатертью, справа от него полосато-звездный, а за ним - посередине стены, экран. За столом командующий и еще три генерала (наш с одной звездочкой - выше для Центра не полагается), у тех троих - по две звезды. Сбоку от них три полковника с помощниками, а гражданские все в партере. Приглашены инженеры и ученые ведущие отдельные части проекта. Тут и механики, и акустики, и электронщики, и программисты, и компьютерщики, и металловеды, и специалисты по баллистике, и по взрывчатым материалам. Всего, человек сорок, все с пропусками, подвешенными на лацкан или на шею на цепочке. Открывает совещание полковник Роммель, заместитель командующего.

Порядок такой, сначала главный менеджер, название: офицер проекта (ОР) хотя и не военный (или ГИП, по-советски) Курт Лутц, докладывает в каком состоянии разработка проекта в каждой из двух компаний. Одна - очень известная, "Хуливелл", другая, много меньше, "Некстрон". Притом для "Некстрона" получение проекта вопрос жизни или смерти. Не выиграй она проект, без этих миллиардов ей не выжить. Затем полковники, каждый представляющий своего генерала - генералы из разных подразделений Пентагона (армии, авиации, флота) и не зависят друг от друга - приводят возражения "за" и "против". После совещания генералы будут голосовать готов ли проект к окончательной разработке и какой компании его отдать.

Можете верить или нет, но демократия и здесь работает. Судьба многомиллиардного проекта и судьба компании решается простым большинством голосов. Тут нет единоначалия, как было в Союзе, где все решал один глупый или умный начальник, правда, он нес за все ответ, вплоть до тюрьмы при неудаче, или ордена и колоссальной премии - при удаче. Здесь голосуют. При удаче, премий больших не получают (так, мелочишка), зато и при провале никто не виноват. Помните, ведь они голосуют, а большинство всегда право. Кого же наказывать?

Очень мне хочется, чтобы проект отдали "Некстрону" - там у меня Рыженькая, да и Никиту туда часто тянет.

Открывает заседание наш командующий. Он высок, поджар, лет намного за пятьдесят. Глаза светло-серые, прозрачные, сильно навыкате. Форма на нем, хоть и ладная, но не идет к нему, потому что он человек гражданский и одел эту форму недавно. Между прочим, сейчас, когда я печатаю эти строчки, пользуясь русской программой, начальница нашего отдела Ядвига Сучевски, куда входит и группа Шуйского, стоит в трех метрах от меня и беседует с Никитой, довольно-таки мешая мне. Они движутся и туда и сюда, и я готов в любой момент выключить экран, что, конечно, отвлекает. Нарываться впрямую не стоит. Пожалуй я немного отдохну. Вот, наконец, и ушли, стало тихо. Голова разболелась...

Понедельник, 26 августа.

Так вот, наш командующий с заискивающей улыбкой представляет тех трех генералов, рассказывает коротко о важности Умного Оружия, которое решает судьбу современной войны, и о роли нашего Центра и его выдающихся инженеров и ученых, которые руководят разработкой "Уморы". Потом он дает слово полковнику Роммелю, который пользуясь диапозитивами, рассказывает, как работает "Умора", и в каком состоянии сейчас этот проект в компаниях.

Я человек новый в проекте. К тому времени, когда я получил допуск и подключился к работе, две компании разрабатывали "Умору" уже несколько лет. Изготовлены модели и даже проведены пробные испытания, в которых и "Хуливелл" и "Текстрон" старались показать себя с лучшей стороны. Я пытался внимательно слушать полковника, но над головой шумел кондиционер и разобрать, что тот говорит было трудно. Никита Шуйский сидел прямо, по-военному - он когда-то отслужил в американской армии. Но глаза прикрыты. Показывали диапозитивы, и свет в зале притушили. Я бы тоже с удовольствием расслабился, но, если я могу манкировать свою работу на американскую оборону, то шутить с Профессором нельзя. Он-то с меня спросит. Хоть и не видел я его долго, но знал, что Кирилл Четин скоро появится.

Я впервые слушал, как работает эта система. Дело в том, что хотя я уже более трех месяцев в команде "Уморы", но не знаю ничего, кроме своей электроники. Тут не принято ни спрашивать, ни объяснять, то есть беспокоить людей. Тем более, что кроме Никиты Шуйского в отделе никто ничего об "Уморе" не знает. А к нему с такими вопросами подходить нельзя, он и так жалуется мне, что его все время отвлекают по пустякам и не хватает времени на дело. "Дело" - это его собственный маленький заводик, который расположен в десяти минутах езды от Випани и, где он проводит большую часть дня, не забывая исправно появляться на Центре утром, в обед (шахматы он никогда не пропускает) и в конце дня.

Система "Умора" и, в самом деле, умная. Идет, например, колонна танков, вражеская. Где-то далеко пушка стреляет. В каждый танк попасть трудно, а из этой ракеты, как только она оказывается над танком, или бронетранспортером, или военными катерами, вылетают сразу сто бомбочек. И вот эти сто бомбочек висят на парашютиках над теми танками или машинами. У них есть микроволновые датчики, которые по звуку засекают каждая свой танк. В каждой бомбочке радио и компьютер, по которым они между собой договариваются кому какой танк достанется. Потом, эта бомбочка определяет, где в танке самое теплое место, обычно это над двигателем, и выстреливает в это место особым снарядом, о котором я рассказать не могу. Попадание почти сто процентов. Во всяком случае, так требуется по "описанию работы изделия", составленным военными, которые именуются "пользова-телями", по-английски "юзер". Я понимал, что это все может работать, но на сто или на двадцать процентов? Когда, при каких условиях происходят отказы в работе, вот что должно интересовать Профессора.

Из доклада следовало, что все идет прекрасно, образцы оружия прошли пробные испытания. "Интересно, проверяли ли противозащитные меры? - толкнул я в бок Никиту. - Что-то я ничего об этом не услышал". Он повернулся неохотно ко мне: "Это не наше дело, сиди". В перерыве, когда в просторном холле, где мы пили кофе (это как раз то, что мне было нужно, чтобы продержаться еще хоть полчаса), я снова спросил шефа о контрмерах, он посмотрел на меня удивленно и спросил, почему я этим интересуюсь. Я объяснил, что на "Заре" много лет занимался этим, и знаю, что противник может подавить звук, магнитное или тепловое поле своего самолета, ракеты или танка, так что никакое Умное оружие его не обнаружит. "Кондиционер шумел, так может я что прослушал, пожалуй задам вопрос после перерыва", - сказал я, но не то, чтобы спрашивая разрешения или советуясь, а как бы высказывая мысли вслух. Никита посмотрел на меня в изумлении, словно на сумасшедшего: "Я же сказал, сиди, они "кат ё боллс", - прошипел он грубо, по-английски. Я перевел его слова дословно: "отрежут тебе яйца" и, хотя такого выражения по-русски нет, я отлично понял его смысл и именно в этом месте у меня похолодало, будто в трусы лед засунули.

Добрался я до дома в этот вечер позже обычного: выехав с шоссе, остановился у небольшого торгового центра, выключил двигатель, откинулся на спинку кресла, включил классическую музыку (слава Богу, тут есть два канала, которые ее постоянно играют) и... закрыл глаза. То ли заснул, то ли задремал. На этот раз очнулся через полчаса, а обычно дремлю минут десять, с удивлением оглянулся и сразу вспомнил, что почти дома. Голова немного просветлела, теперь доеду. После обеда Ривка обычно уходит в ресторан, а я заваливаюсь на диван, к телевизору. Ни к какой активной, или даже пассивной, деятельности я по вечерам не способен. В выходные, я первый день высыпаюсь, а в воскресенье, самое большое, могу полить цветы и траву, сделать что-то в доме, если это не требует никаких умственных усилий, например повесить на стену картину или разобрать посудомоечную машину. Ривка завела, что это , почему-то, моя обязанность. Все, что способен сотворить - делаю на Центре. Если бы не моя работа на Випани, то не было бы ни патента на искусственное сердце, ни этих записок.

В тот день Ривка сразу увидела, что я не в порядке. Она удивительно чутка ко всякому моему настроению. Но что я мог ей рассказать? Что еще не начав работать на Профессора, я уже попал в ситуацию, когда меня могут повесить за это самое место. Я даже не понял, почему у Никиты была такая реакция, когда я захотел задать генералам, точнее при них, вполне невинный вопрос. Уже, много позже, я спросил его об этом. Он помедлил, потом ответил сухо: "Был тут на Випани один такой умный. Много знал, а память у него была, как говорят, фотографическая. Молодой, лет тридцать, симпатичный блондин, типичный восп, женат, двое детей. Да ты его видел, мы с ним в шахматы играли.

- Это белесый такой? Тот, что исчез?

- Да, испарился и всё.

- Ну и дела, глухим, вдруг осипшим голосом сказал я. - А как же полковник Эллиот, он ведь возражал против передачи "Уморы" для изготовления?

- И ему отрежат яйца, - с кривой улыбкой, то ли в шутку, то ли всерьез ответил Никита.

В тот день Ривка обрушила на меня еще и семейные неприятности.

Вторник, 27 августа.

Перечитал вчерашние записи, но о семейных делах говорить не хочется. Гулял сейчас по лесной дороге. Дорога поднимается на сопку и идет к воротам, которые почему-то всегда заперты. Ни машин, ни других гуляющих. Випани Центр лежит между двумя рядами сопок в долине, которую в Сибири называли бы распадком.

Стоит конец августа, еще лето, но нет удушающей жары. Деревья мирны и спокойны, как человек за пятьдесят, знающий, что скоро осень, а за ней... Зима? Зиму я люблю - это белая чистая земля, это прозрачный воздух, это ожидание весны... для травы, деревьев. Для меня после осени уже ничего не будет... Ни для меня, ни для всего живого... Ничего... Так зачем я это пишу? Кому-то пожаловаться, кого-то наказать, кому-то помочь? Ничего подобного. Просто излить душу, матюгнуться лишний раз, чего я вслух себе не позволяю, да заполнить пустое время, или, как говорят по-русски: "убить время". А ведь убить время, свое время, часы своей жизни - это и есть убить себя. Представьте, сижу за компьютером, стучу одним пальцем по клавишам и убиваю кусок своей жизни. Кому это надо? Но, ведь все равно сижу. Не все ли равно, что я делаю? Уж лучше убивать свое время, себя, чем других. За многие годы здесь я почти не вспоминаю о том, что разрабатывается на Центре. Слова: ракета, бомба, снаряд, убойная сила, "антиперсонал" оружие (я даже не знаю, как это перевести на русский: "противолюдское" или "античеловеческое"), стали привычны и уже давно не вызывают во мне удушающей волны стыда, которая захлестнула меня в первый день. Конечно, я оправдываю себя тем, что, на самом деле, от меня тут никакой пользы, что за все годы я не сделал ничего "полезного" для войны. Но ведь я тут присутствую, иногда заполняю какие-то бумажки, сижу на каких-то совещаниях, езжу в компании и что-то там одобряю или не одобряю, и меня там даже пытаются подкупить, и это значит, что я для чего-то им нужен. Я привык ко всему этому. Эти слова не тревожат меня, эти люди меня не раздражают, а с некоторыми я даже сдружился, Я стал таким же, как все они и, как не оправдывайся, все равно чья-то кровь на моих руках. Нет, на руках ее не увидишь, но душу, совесть мою она покрывает, как чернильные пятна белую бумагу. Белую ли?

И вот, во время этой прогулки, я вдруг понял, что "народ-убийца" или "человек-убийца" - это и правда и неправда. С таким же успехом тот же народ или тот же человек могут оказаться народом-спасителем или человеком-спасителем. Да, мы - вычислительные машины, ходячие компьютеры, к которым приделаны руки-рычаги, могущие хватать и ударять - простой способ приводить мысли в действие. Все зависит от того, какую программу в нас заложили. На убийство: будем убивать, на спасение: будем спасать. Кого же обвинять, Программиста? А кто он?...

Я не хотел сегодня говорить о семье, но не заложили ли и в мою дочь программу? Как стала она такой верующей? При коммунистах она была безбожницей, в первые годы на свободе увлеклась индуизмом, проводила каникулы в ашрамах, индийских монастырях. Живя в Израиле, с иронией относилась к ортодоксам, которые не признают государства, в котором живут, и не хотят защищать его, называла их "черными евреями".Но вот появился в их городке сверхактивный хасидский раввин, и через полгода они уже забрали дочек из балетной школы и стали по выходным дням приезжать к нам с кошерным мясом. Еще через полгода они совсем отказались есть в нашем доме, доводя Ривку до истерики. Мы теперь редко видимся, брать внуков на день или на два и поехать с ними на море, в отпуск, не можем. Я долго мирился с этим, даже несколько раз ходил в их синагогу, где, конечно, мужчины и женщины сидят отдельно, прихожане одеты в странные черные костюмы, фасон которых, когда-то давно, переняли у польских панов, под игом которых и жили много столетий.

Но, пора моей побитой коробке отдохнуть. Перегрелась...

Среда, 28 августа.

В моей голове путаница. Нужно обозначить время, отделить прошлое от настоящего.

Сейчас август, середина 90-х. Все, что я пишу о Ривке и моих детях - я имею в виду Алю, зятя Романа и внуков - это происходит в настоящее время. Почему, именно сейчас? Один мальчик из аристократической семьи не говорил ни слова до шести лет, однажды за обедом он вдруг произнес целую тираду, по поводу того, что слуга подал ему суп не в той тарелке. Восторженные родственники воскликнули: "Что же ты до сих пор молчал?" - "До сих пор все было в порядке," - спокойно ответил мальчик. Так и у меня. Зачем же рассказывать о предыдущих годах, когда все шло "по порядку". Аля, слава Богу, приехала из Израиля, где прожила одна два года уже после возвращения Ривки в Штаты. Ривка по приезде вышла из депрессии, даже лекарства перестала принимать. Работой в ресторане она была вполне довольна (все-таки на людях, да и чаевые хорошие). Аля успела окончить в Иерусалиме два курса университета и вскоре поступила в наш местный колледж изучать психологию. Мы с Ривой не вмешивались, пусть будет психиатрия, лишь бы жила дома. В Иерусалимском университете она встретилась с Романом, который, как и она, оставил Россию в четырнадцать лет. Еще через пару лет он получил степень мастера, приехал к нам и они быстро поженились. Все шло по порядку: сын Мойша, дочь Хая, потом опять дочь - Аня. Мы стали трижды бабушкой и дедушкой, и были совершенно счастливы. О чем же было беспокоиться? Еще через несколько лет дети, с нашей помощью, купили дом - двадцать миль на Запад от нас - вполне близко чтобы видеться по выходным, но достаточно далеко, чтобы не надоедать друг другу. Роман нашел работу по специальности (что-то по электронике), а Аля стала готовиться в юридическую школу, для чего ей следовало досдать несколько предметов. Все шло хорошо, а когда хорошо, то и говорить не о чем, как сказал тот мальчик. Мои проблемы на Випани семьи не касались, да и проблем особенных не случалось. С Профессором я виделся редко, раз-два в год. Он никогда о встречах не предупреждал, появлялся неожиданно, и также неожиданно исчезал. С падением советской власти он сильно потускнел и осунулся. О наших встречах я, конечно, расскажу. Но семейной моей жизни это совсем не затронуло, пока...

Дома меня считали тяжело и много работающим, я, и в самом деле, вставал в семь, когда Ривка еще спала, а возвращался в шестом. Изредка ездил в командировки к изготовителям. Помня о советской секретности, ни Ривка, ни дети о работе меня не расспрашивали. Иногда, чтобы отвести душу, я рассказывал им о Никите Шуйском, с которым Ривка познакомилась, о Бохдане Глушко, да еще о паре людей, с которыми дружил. О Марте и Рыженькой никто, конечно, не знал.

Таким образом, все, что я рассказываю о моих детях, ставших хасидами, это не более, чем двухлетней давности, а все, что происходит на Центре началось около десяти лет назад. Записки эти я начал писать месяц назад не только потому, что мне отказали в гранте на искусственное сердце. Дело в том, что в октябре мне исполняется шестьдесят два, и я, в случае чего, могу уйти на пенсию, даже две, одна - это социальная, как у всех работающих в Штатах, а вторая от Випани Центра. Вы скажете, осмелел. Да, осмелел. Иметь дело с Профессором - это одно, с военным министерством - совсем другое. Найди они у меня эти записки, выгонят мгновенно. А мне это не надо. Я хочу и с Профессором, и с Випани расстаться по-хорошему. Мне с моей дыркой, вернее ложбинкой в черепе, выебываться, извините за выражение, ни к чему. Удивляюсь только, как я столько лет продержался на Центре.

Благословим Америку, американское правительство и вечно живую, не умирающую бюрократию, какой бы национальности она не была. Природа ее всегда одна, вечна и непобедима. Ну, на сего... хватит... писать...

Четверг, 29 августа.

Городок Белая Поляна, где поселились наши дети, расположен вокруг большого озера, застроенного так плотно, что для стороннего человека подойти к воде невозможно. В городке, кроме нескольких церквей, есть и синагога, в которой по праздникам собираются до двух тысяч прихожан. На еврейский Новый Год или на Пасху мы ходили туда всей семьей. Дети делали это всерьез, читали какие-то книги, даже участвовали в хоре. Они заранее заказывали нам билеты, чтобы мы могли спокойно сидеть на отведенных нам местах. Конечно, мы не могли высидеть там все праздничные службы, которые тянулись по нескольку дней, но два-три часа мы с Ривой там проводили. Признаюсь, что делал я это не только из уважения к детям, которые стали членами синагоги, но нутром чувствовал какую-то принадлежность к этому месту. Яркий свет заливал высокий зал синагоги. Впереди, за занавеской, располагался свиток библии, по бокам красиво переплетались бронзовые треугольники могендовидов, тех самых шестиконечных звезд, которые по принуждению носили на груди евреи в странах оккупированных немцами. Здесь они выглядели празднично и торжественно. Евреи-мужчины при входе в синагогу одевали круглую маленькую шапочку, а женщины - белую кружевную наколочку в прическу, а иные вовсе ничего. В фойе у входной двери располагался стол с черными шелковыми кипами, их брали евреи, забывшие свои дома. Мне все нравилось в этой синагоге: и праздничная обстановка, и приветливые лица прихожан, и расспросы, как только они узнавали, что мы - эмигранты из России, и успокаивающие молитвы на непонятном языке, и обычай пить чай с пирожными после службы. Не нравилось мне только, что во время службы надо было время от времени подниматься и читать молитву вслух. Никто, конечно, не смотрел и не слушал читаю я или нет, но и Рива, и я держали перед собой раскрытую книгу и для вида листали ее. Это напоминало мне чем-то торжественные заседания в честь советских праздников. Здесь было легче, так как я все равно ничего не понимал. Даже тексты, которые были и по-английски, я не читал. Эта синагога была не просто молельным домом: здесь люди встречались, обменивались новостями, знакомились. Так у нас завелись американские друзья, близкие нам по общей судьбе. У многих дедушка или бабушка приехали из России, Украины, Польши, и они даже знали по-нескольку русских слов. Особенно они любили произносить "товарич" и "товаричка". Люди не богатые: учителя, инженеры, мелкие бизнесмены, служащие. Мы никогда не говорили о религии и о Бога, по-моему они и не отличали эту синагогу от дома культуры. С ними было просто и свободно. Нередко встречались лица славянские или англо-саксонские, но я так никогда и не узнал, были ли они евреями по крови или перешли в иудаизм. Эта синагога относилась к консервативному иудаизму. Раввин Марк Певзнер выглядел не священнослужителем, а капитаном дальнего плавания: высокий, стройный, подтянутый, с правильными волевыми чертами лица, густыми черными усами и ... в темно-синем, по фигуре, костюме. Чем не моряк? По-моему, Ривка даже чуть-чуть влюбилась в него.

Аля и Роман несколько лет принадлежали к этой общине и, мне казалось, были вполне довольны. Ежегодный взнос с них брали небольшой, учитывая, что они эмигранты, к тому же, Аля - студентка. Наши внуки сначала ходили в местный детский сад, потом в местную школу, а по воскресеньям учили в синагоге еврейский язык и историю. Наши семейные отношения много лет оставались стабильными и рутинными. В течение недели мы перезванивались по телефону. Если Роман уезжал в командировку, то я забирал детей из школы и садика и привозил их домой. В пятницу, после работы, я заезжал за Ривкой, и мы отправлялись к детям праздновать субботу. Примерно в шесть часов Аля и Рива зажигали свечи. Столовая освещалась уютным, веселым и немного таинственным светом. Я всегда любил огонь: пламя свечи, горящие в печи дрова, полыхание пожаров. В детстве я жег бумагу, когда это было возможно, но пожар так никогда и не устроил. А жаль. Вот было бы зрелище! Всегда мечтал о камине. Вытянуть ноги, сидя в низком кресле совсем близко к огню, рядом Ривка. Мы молча смотрим в огонь, полуприкрыв глаза, и молчим. Как хорошо, словно из старых английских фильмов. Но камина не было ни у нас, ни у детей в доме. Не такая уж большая роскошь по-американским понятиям, но так уж получилось. Я просил Ривку зажигать по пятницам свечи, но она всегда чем-то отговаривалась. Так я и жил без камина и без свечей дома, тоскуя по открытому огню, который, мне казался, олицетворением свободы. Но, если левая сторона мозга говорила мне, посмотри, как свободно и вольно бъется пламя, как высоко взвиваются его языки, как потрескивают дрова, как разрезают темноту звездочки-искры; посмотри, как неуемны и могучи пожары, уничтожающие дома, города, огромные леса, как непобедимы и неостановимы они, то правая сторона разумно возражала, что не растопить печку без дров, не запалить их без лучины, что пламени нужен воздух, и оно вовсе не свободно, а колышется от легкого дуновения ветра; пламя свечи трепещет от легкого сквозняка, а задуть его может даже маленькая Аннушка, подув на него; или, вот кончилась свеча, и от пламени осталась только искорка на фитиле, да сизый теплый дымок.

Пока две половины спорили, сердце мое таяло от удовольствия, а нервы переставали вибрировать, и мир затихал... Почти такое же удовольствие получал я от огней новогодней елки и от ее украшений. Конечно, моя мама делала это для меня, сама радуясь веселости игрушек и хвойному зимнему запаху, а я делал это для Алевтины, не признаваясь никому, что елка и для меня праздник. Приехав в Америку, я продолжал устанавливать елку, при этом оказалось, что покупать ее не надо: за два-три дня до Нового Года на улицах появлялись стройные аккуратные елочки, выброшенные за ненадобностью. Только тогда я понял, что это вовсе не новогоднее, а рождественское украшение, связанное с христианским обычаем, истоки которого никто из наших соседей объяснить не мог. Аля выросла, а тут наш сосед, единственный еврей во всем квартале, с которым мы сдружились, как-то после Нового Года сказал, видимо, увидив нашу елку через окно, что евреи в Америке ставят в это время не елку, а зажигают семь свечей и, что если он в будущем увидит у нас елку, то его ноги у нас в доме не будет. Если бы он знал, что пластмассовую елку и игрушки мы везли из Ленинграда, несмотря на ограничения в багаже, и она до сих пор лежит в гараже, то он с нами и знакомиться не захотел бы. А человек он был заслуженный, ветеран Второй мировой войны и человек добрый и отзывчивый. Он много помогал нам и советом, и делом. На стенах в его доме висели его регалии, грамоты, фотографии его рядом с президентами: он был одним из руководителей ветеранов США. Но мы уезжали из Ленинграда двадцать седьмого декабря, и Аля больше всего боялась, что мы не встретим Новый Год, как она привыкла, с елкой, украшениями и ватным Дедом Морозом. Я тоже чувствовал пустоту при мысли об этом. Нас не пугало, что мы покидаем привычный уклад, друзей, родных, а вот остаться на Новый Год без елки было страшно. И мы встретили семьдесят седьмой, хоть и в засраной, неуютной венской гостинице, зато с украшенной елкой, подарками для каждого под ней и даже игрушечным Дедом Морозом...

Вторник, 3 сентября.

Продолжу о детях...

Выходные они проводили у нас. Летом дети весь день плавали, плескались, ссорились, визжали в бассейне. Их шум и крики доставляли мне удовольствие, потому что нет ничего хуже и опаснее, когда детей не слышно. Даже к их плачу, когда они у нас жили, прежде чем купили дом, я относился философски, а кто-либо из них троих всегда плакал, особенно ночью. "Это естественно, это нормально, - успокаивал я себя. - Это проявление жизни, характера, это даже полезно для легких". Аля и Роман обычно не касались детей в эти дни, и мы отлично понимали, что им хочется отдохнуть от них. Роман проводил все время, лежа на диване у телевизора, воюя с детьми (если это не был купальный сезон) за то, какую программу смотреть. Дети побеждали редко. Впрочем, он был вежлив, и если я появлялся в комнате, он тут же спрашивал не хочу ли я что-то смотреть и протягивал мне нажималку. Он всегда был подчеркнуто предупредителен, готовый что-то поднести или, как-то, нам услужить. Называл меня папой, а Риву мамой.

Но вот, года полтора назад, точнее весной прошлого года, они стали привозить с собой мясо, чтобы жарить на рашпире. Газовая жаровня стояла у нас во дворе, и он сам любил готовить шашлыки или целые куски мяса. Я долго не мог понять в чем дело, ведь мы давали им деньги и на детский сад, и на школу, и на многое другое, а тут такая щедрость. Первой догадалась Рива: "Да они же покупают кошерное мясо". Вскоре они перестали есть у нас совсем. Ривка, которая любила и умела вкусно готовить, печь пироги, устраивать семейное застолье, подолгу плакала и спрашивала меня "Почему, почему?" - больше она сказать ничего не могла.

Мы, по-прежнему, ходили к ним по пятницам, но процедура праздника уже не ограничивалась зажиганиями свечей и короткой молитвой. Кухонная посуда, кастрюли, утварь были разделены на мясную и молочную. Электрическую плиту они прожарили до того, что перегорели спирали и пришлось покупать новую, на что деньги взяли у нас. Молитвы перед едой, во время еды и после продолжались уже не минуту-две, а томительно долго. Вначале все пили вино, передавая рюмку друг другу, причем младшая, Аннушка, так пристрастилась к сладкому и довольно крепкому вину, что жадно припадала к рюмке, вся дрожа от нетерпения, и не отрывалась от нее, пока я или Ривка не отбирали рюмку. Но она не успокаивалась, хватала подносик, если на него попадало вино, когда Роман наполнял рюмку до краев, и вылизывала его. При этом измазывала носик и щечки в красной липкой жидкости.

Внуки, вначале, неохотно участвовали во всех этих сложных церемониях, но постепенно привыкли и даже нас заставляли мыться из двуручного кувшина и повторять за ними молитву. Вначале я пытался отшутиться, мол руки у меня чистые, недавно мыл. Но тут в бой вступали внуки. Мойша говорил: "Деда, надо мыть", - и я сдавался. Думаю, что тут сказался не только пример отца, но и влияние религиозной школы, куда с прошлой осени они начали ходить. Мы с Ривкой возражали, отказались давать на эту школу деньги, но все оказалось тщетным. По первому году, Мосю и Хаю взяли туда бесплатно. На наши доводы, что дети там не получат достаточного образования и не смогут поступить в колледж, Роман и Аля возражали, что знают ортодоксов, которые работают врачами и адвокатами, и что эта школа отгородит детей от наркотиков, преступности и раннего секса (слово, хотя и не русское, но звучит много лучше, чем "половые отношения"). Что мы могли возразить? Что учат там не столько наукам, сколько еврейскому языку и библии? Каково было мне, закоренелому атеисту или, как минимум, агностику, слышать серьезные разговоры детей о библии, которую Господь дал евреям на Синае, и тому были чуть ли не миллион свидетелей.

"Неужели это возможно, - ужасался я, - неужели взрослые образованные люди могут верить этим мифам, этим детским сказкам. И почему это оказались Аля и Роман, наши дети? В чем сила этого массового психоза?" Потом я говорил с Хусевичем и раввином Певзнером, о чем я еще расскажу, но главное, я пытался понять, что же мы такое заложили в Алину головку, что повернуло ее к религии, да еще в самой крайней и бескомпромиссной форме.

Впрочем, помню. Но это была не религия, а чувство собственного достоинства, уважения к себе и группе людей, к которым мы принадлежали по каким-то признакам, известным только властям. С ранних лет мы говорили Але, что она еврейка и поэтому в школе, когда это слово произносилось, она не обижалась, хотя и одноклассники, и учителя произносили его, как ругательство, и, если они не хотели обидеть, то старались его вообще не произносить. Однако, стычки случались, и Аля всегда выходила из них с честью. Помню растерянную Нину, соседку по дому, с сыном которой, Аркашей, Аля ходила в детский сад. Как-то Нина прибежала к нам и рассказала, что когда она пришла за сыном, Аля с Аркашей бегали по залу и кричали: "Мы - евреи, мы - евреи!" Озадаченная воспитательница стояла посередине зала и не знала, что делать. "Почему вы это кричите?" - спросила их Нина. "А что? Мы сидим, два еврея, и разговариваем, а они нам мешают", - пояснила Аля. Юмор положения заключался в том, что ни Нина , ни ее муж не были евреями. Пришлось нам поговорить с Алей и объяснить, что если еврейства не надо стесняться, то и кричать об этом не следует. "Вот, к примеру, - пояснили мы, - Гена Миронов - русский, Кира Степанчук - украинка, но они ведь не бегают по залу и не кричат об этом". Не знаю, убедили ли мы ее или нет, но воспитательница на нее больше не жаловалась. Думаю, что тогда мы ее не убедили. Теперь, став ортодоксальной, она особенный упор делает на то, что евреи должны отличаться от всех других. Потому хасиды и носят такую странную одежду и кипу, а цицы свисают из-под рубашки. На мой возглас, что это же странно, неопрятно, не полезно для здоровья ходить всегда в черном костюме, Аля спросила, а чем же я тогда отличаюсь от христиан. Я ответил: "Надеюсь, что ни чем". Только презрение и жалость появились на тонком, действительно еврейском лице Али. Другой случай произошел незадолго до нашего отъезда, впрочем, мы тогда еще не знали, что вскоре уедем в Штаты. Были мы с Алей зимой в доме отдыха в Комарово, где катались на лыжах, гуляли, вечерами ходили в кино или на концерты. Питались в столовой, где все две сотни отдыхающих одновременно садились за столы. И в завтрак, и в обед, и в ужин мы занимали один и тот же столик, да и за соседними столами сидели те же люди. В основном, это были школьники на каникулах. Через стол от нас сидел худощавый паренек с приятным, интеллигентным лицом, Алиных лет, может быть, чуть постарше. Он иногда внимательно смотрел на Алю. Девочке стукнуло недавно четырнадцать, она уже вполне оформилась и была красива, как и Рива, правда, немного ниже ростом. Такие же каштановые волосы ниже плеч, белый высокий лоб, с резкими линиями бровей, точеный нос, мягкий овал лица. Не знаю, что так раздражило парня, может быть, что-то и было между ними, о чем мы только могли догадываться, но в последний день, за обедом, он, в упор глядя на нее, выкрикнул на всю столовую: "Посмотрите-ка, на эту задаваку-еврейку!". Я растерялся и не знал , что делать в таком случае, не бить же мальчика. Но тут Аля повернулась лицом к нему, и сказала громко и раздельно на весь зал: "Да, еврейка, и горжусь этим". Парень отвернулся, не найдя что ответить, и никто вокруг ничего больше не сказал. А Аля сидела с горящим лицом, высоко подняв голову, и я ею тихо гордился. Тот, кто не жил в России в семидесятых годах, не сможет оценить смелости ее поступка. Евреи всегда, а в то время особенно, были самой забитой и униженной частью населения. Об их еврействе иногда забывали (на работе, в школе, в институте), но никогда его не прощали...

Среда, 4 сентября.

Во, расписался я вчера, благо хорошо отдохнул в выходные плюс лайбор дей (праздник труда).

Но вернемся к еврейскому вопросу. А стеснялся ли я своего еврейства? Стеснялась ли Рива? Рива, мне кажется, нет. Она была очень красива: стройная, но не худая, высокая тонкая шея несла головку с правильным овалом, узким греческим носом с тонкой перепонкой, спускающейся близко к верхней губе, отчего полные губы казались по-детски капризными. Прямые каштановые волосы, когда мы поженились, были ниже поясницы, но потом она с каждым годом делала их короче и короче. Рива всегда ловила на себе взгляды мужчин, и, вряд ли, они задумывались о ее национальности. Она была со всеми дружелюбна и общительна. Такой характер всегда вызывает симпатию. Мы давно уже обсудили с ней свое еврейство и пришли к выводу, что все зависит от себя самого, от своего характера, а все остальное - вторично. Я, конечно сталкивался с хамством и оскорблениями, но вел себя не так, как Аля. Сразу же вспыхивал, лез в драку, короче, терял свое достоинство. Было много случаев, когда били меня, но иногда бивал и я. Случайные зрители почти всегда были нейтральны. И все-таки, должен сознаться, что я этого стеснялся. Я знал, что "они" знают и "это" не скрыть. Но раз не скрыть, то оставалось к "этому" привыкнуть и жить, как живут безногие или лысые, или карлики. Раз "этого" не исправить, то думать постоянно об этом не следует. Я и не думал, пока об этом мне не напоминали.

И, все-таки, я должен твердо сказать, что русский народ, в основе своей, очень терпим и не расположен к расовой ненависти. Думаю, что даже русский Гитлер не смог бы сделать из него народ-убийцу. В истории России не было антисемитов такого масштаба и такой интеллектуальной силы, как Вагнер или Гофман. Напротив, Толстой и Чехов, Лермонтов и Короленко, Горький и Паустовский всегда тепло и сочувственно относились к евреям. Даже Достоевский отрицал свое плохое отношение к еврейству.

Как получилось, что Аля и Роман примкнули к хасидам ни Рива, ни я не поняли. Но ведь в этой стране свобода, которая дает тебе выбрать партию, занятие, религию. Чем же мы недовольны? Ну, хорошо, дети выбрали. У них не было выбора там, и появился выбор здесь. Их выбор, выбор взрослых людей. Пусть Рива со зла говорит, что Хусевич промыл им мозги, но мозги-то их, мозги вполне зрелых тридцатилетних людей. А наши внуки?

В прошлое воскресенье все пятеро приехали к нам. В доме стало шумно, празднично. Рива еще с вечера привезла бабу Сашу, и она помогала. Рива и Аля перемерили новые платья, которые пошила баба Саша. Потом они поехали в кошерный ресторан за кошерной пиццей. Роман, как обычно, у телевизора. Внуки в бассейне. Я с удовольствием наблюдал за ними. Кареглазая Анечка, ей пять. Черные, будто рисованные брови и ресницы, вьющиеся волосы, белое лицо. Живая и самостоятельная девочка. По мелочам не капризничает, но если чего-то захотела, то ни за что не отступится. Привыкла, что старшие ей всегда уступают. "Не троньте ее, она же младшая", "Ну отдай ей, она же маленькая", - это она слышит все время. Привыкла. Ко мне бежит с раскрытыми ручонками, ничего не просит, гордая. Хаечка, восьми лет, блондинка с длинными волосами, отливающими золотом. Кожа, белая-белая, лицо круглое, глаза светло-серые, губки алые, лоб высокий и чистый, нос маленький, курносый. В кого бы это? Она спокойна и разумна, легко уступает свои игрушки, ласковая. Здоровается со мной спокойно, и тут же прижимается, ласкается, любит сидеть на коленях.

Старшему Мойше или, как мы его зовем, Мося, уже десять. Он высокий, спортивный мальчик, успевший поиграть пару сезонов в футбол, сейчас занимается карате и теннисом. Он черноголов, смугл, ласков. При виде меня первым делом спрашивает, что я ему принес и какой подарок купил или куплю. Много читает и играет в компьютерные игры. Постоянно задирает или дразнит сестер, отчего в доме часто крики, ссоры и слезы.

Вернулись женщины с теплой пиццей. Пока Аля с трудом извлекает детей из бассейна, Рива сообщает мне дрожащим голосом, что внуков отдали в ортодоксальную школу, да еще в хасидскую, в ишиву. Я тоже потрясен, но стараюсь не показывать. У Ривы на глазах слезы, она вот-вот разрыдается. Мы уходим в спальню, тут Рива больше не сдерживается, плачет навзрыд. Прикрывает рот рукой, отчего плач ее глуше, но еще трагичнее. Я обнимаю ее, целую в соленые щеки и губы. Она не может успокоиться, шепчет: "Мы потеряли детей, а потом потеряем и внуков", - "Ну, что ты, - неуверенно говорю я, - так или иначе, а они наши и с нами". - Ах нет, давай лучше уедем во Флориду, а я всегда работу найду". - "Успокойся, - прошу я, - ведь мы все-равно ничего поделать не можем. Помнишь, что сказал раввин Певзнер? Давай принимать их такими, какие они есть". - "Пусть Аля и Роман, но внуки, они же не дают им выбора. Из ишивы выхода нет. Хусевич ведь признался, что девяносто девять процентов не поступают в университеты и женятся внутри их хасидской общины". - "Но почему же? Их ведь силой никто не держит? - пытаюсь я возражать. - Вырастут и выберут, что им захочется. Хаичка любит рисовать, Мося любит спорт, а Аннушку вообще никто не удержит". - "Да ты не понимаешь, или не хочешь понять. Оттуда выхода нет. Им так промывают мозги, как коммунисты не могли. Они ничего и не захотят. Хая и Аня будут стоять у плиты и рожать детей, а Мося станет раввином или вечно будет изучать талмуд, как Витя".

Рива вспомнила Витю и Иру, наших знакомых ленинградцев, с которыми мы вместе приехали в Штаты, а потом изредка перезванивались. Они уехали из Ленинграда молодыми, с дочкой трех лет. Было им по двадцать пять, обосновались они в Нью-Йорке, в Бруклине. Окончили курсы программистов, хорошо устроились. Все шло у них, как у большинства эмигрантов. И вдруг я узнаю, что они стали ортодоксами. Позвонил им как-то вечером на буднях (вечер пятницы и вся суббота, уж знаю, запретны), Витя взял трубку, говорил приветливо, но чувствовалась в его голосе какая-то замедленность. "Да, стали, - сказал он, - но это не телефонный разговор. Приезжайте поговорим". Было это уже лет шесть-семь назад, и отнеслись мы к этому, как к какому-то чудачеству, всерьез нас это еще не задевало. Повидаться, и в самом деле, хотелось... Занимался я с Ирой в Ленинграде на английских курсах перед выездом, "для камуфляжа", как мне посоветовал полковник Зайцев. Мы садились, обычно, рядом и, по возможности, обжимались... Не то чтобы увлечение, а так, легкий флирт. Витя и Ривка на курсы не ходили. Они немного знали английский, а у Иры и у меня иностранный был немецким. Мы даже поцеловались пару раз. Ира была полненькая темноволосая женщина с невыразительным лицом, но удивительно яркими полными губами. Мы выбрали ближайшее воскресенье и поехали в Бруклин. Водить машину я ненавижу, а, тем более, в Нью-Йорке. Приехали усталые, еле нашли где поставить машину. Входим в трехэтажный дом, их квартира на первом. Ира открывает дверь, отступает внутрь. Оба мало изменились. Я бросаюсь к Ире облобызаться, как мы делали всегда при встречах, она шарахается от меня, будто я прокаженный. Рива протягивает Виктору руку, он быстро прячет за спиной свою. Достаю из сумки бутылку вина и торт. "Поставь на столик", - показывает он мне на столик у них в прихожей. Ничего не трогают. Появляется Леночка, ей уже лет десять. Премиленькая, губки такие же яркие, как у Иры. "Здрасьте", - вижу, что не узнала нас и тут же исчезла. Чаем нас напоили, выпили израильского вина за встречу, и тут Витя поведал, как стали они ортодоксами...

Устал, до завтра...

Четверг, 5 сентября.

Да, так о Вите и Ире...

Первый год прошел у них довольно трудно, впрочем, как у всех эмигрантов. Во всяком случае, не тяжелее. Учили английский и даже стипендию за это получали, потом закончили курсы программистов. Оба были в Ленинграде учителями математики, хотя, на мой взгляд, это дело к математике не имеет отношения. Короче, вскоре после курсов стали сидеть за компьютером, получать приличные деньги, Леночка - в еврейской школе, благо первые годы бесплатно. Верующие или неверующие они были в России - не знаю, никогда не спрашивал. Но вряд ли. Дело даже не в том, что запрещено, кто хотел, тот верил. Просто не модно это было среди интеллигенции. Некоторые из наших друзей ходили по праздникам кто в синагогу, кто в церковь. Обрезание делали редко, а крестили детей часто. Но делали это не от веры, а в противоречие властям, как мой школьный друг Сережа Родионов, который дочку крестил. Никто за это не наказывал, а все-таки, смотрите, какой я смелый: дочка под кофточкой крестик носит, даже показывает иногда. Это, как тихая радость: соседу по коммунальной квартире в суп на кухне плюнуть - вреда никакого, ан, душу отвел. Еврею, конечно труднее. Смелый мой приятель Леон Гуревич обрезание сыну сделал, а показать - никак. Хорошо, если знакомые на слово верят. Обидно. Но, чтобы истинно в Бога верить, такого даже для позерства не изображали. Нет Бога - и все. А потому и религию и обряды всерьез не принимали.

По праздникам, Витя и Ира стали в ближайшую синагогу ходить. Хорошенькую Леночку с собой таскали. А соседняя синагога оказалась ортодоксальной. Мужчины и женщины раздельно, чтобы не мешали бабы мужьям молиться, не отвлекали своим распутным видом, даже, ежели (а, может, особенно), как Леночка десятилетняя. Новым эмигрантам особое внимание и почет. Членство в общине бесплатно, шмутки и даже мебель им натаскали. Ходят туда уже не только по праздникам, но каждую субботу, хотя, прошу прощения, все субботы - праздники. Еще праздничных дней наберется, ежели по-серьезному этому следовать, в году - дней сорок, а то и поболе. Ира из-за работы службы в синагоге часто пропускает: дело бабы у плиты стоять (ну, и работать полный день, конечно). Виктор пропустить службы не может, и начались у него неприятности на работе. То ли отпуск брать (а где его столько, ежели всего две недели полагается), то ли за свой счет (накладно), а ходить в синагогу надо. Не только "надо", но ведь и нравится. Тишина, спокойствие, молчаливые молитвы или тихое пение. К тому же, учителя в России имели два месяца отпуска летом, да две недели зимой, да неделю весной. Уроки кончались в три часа пополудни, дома в десять минут четвертого, благо школа через дорогу. Конечно, всякие журналы подготовки, да собрания учительские, но это только по-первости, а опытный учитель все это сводил к минимуму легко. Высиживание за терминалом было не только тяжко, просто невыносимо для Вити. Ира привыкла к этому легче, но и она этого не любила. Оба ходили в синагогу с удовольствием, только Леночка всегда искала повод дома остаться. В синагоге завелись у них и добрые знакомые, а раввин Лобов - щупленький с густой бородой и усами, в которых прятался маленький курносый нос и голубые глаза, каждый раз уделял им несколько минут. Многие из прихожан устраивали для них торжественные обеды, а уж на роше шана или пасху приглашали всенепременно (кажется, по очереди). А однажды случилось, что и Меир Лобов удостоил их приглашением на обед. Была это обычная пятница, не праздник какой большой, но народу, так у раввина было всегда по субботам, набралось человек десять-двенадцать. Все, как и он, в черных лапсердаках и шляпах. Было это летом, жара нью-йоркская под сорок, кондиционер не справлялся. Пот лил со всех, но сидели чинно, пиджаки не снимали. Витя здоровьем не силен, и стало ему немного худо, но крепился, старался держаться достойно. А тут раввин, будто понял его, говорит, чтобы он расслабился, отдыхал. Витя откинулся вольно в кресле и углубился в молитву. И вот, что произошло, как он мне таинственно поведал: "Ты, знаешь, Яков, и почувствовал я, что попал в совершенно другой мир, будто на иную планету, где все мирно и спокойно, и не надо никуда спешить и суетиться. И люди движутся, как в замедленном кино, и речи их плавны и усыпляющи. И почувствовал я, что тут иное течение времени, иной мир, и понял я вдруг, что именно для этого мира я предназначен. С тех пор, Яков, все перевернулось в нашей жизни. Мы оба бросили работу, переселились вот в эту маленькую квартиру, и жизнь наша обрела смысл. Вот уже два года, так и живем, и счастливы". - "На что же вы живете? - поинтересовался я с искренней тревогой. - У вас даже телевизора нет, спальня одна, а Леночка растет. Разве телевизор смотреть запрещено?" - "Нет, что ты, вовсе не запрещено, да нам не интересно. Что там показывают? преступления одни, да секс". Я промолчал, потому что есть случаи, когда голос собеседника, твердый и уверенный до непобедимости, говорит о том, что спорить с ним бесполезно. Не стоит звук зря сотрясать. Я ужасно не люблю и боюсь таких людей, потому, что их убежденность рождает одинаково и ортодоксальных евреев, и мусульман-террористов, и железных коммунистов, и нелюдей-нацистов. Откуда это берется? От невежества, от врожденной ограниченности, от внушенной жестокости? Вообще-то, принцип один: чтобы ты не сделал, и дурное, и хорошее, заранее одобрено высшей инстанцией, будь то Бог, раввин, мулла, партия или группенфюрер. Тут тебе и одобрение, тут тебе и грехи, при случае, отпущены. Но все-таки, спросил я позже, когда чай пили с довольно вкусной кошерной бабкой с корицей (это такой рулет) и все сидели вместе, что читает Леночка, какие книги любит. Она тихонечко, и с удовольствием, сказала, что читает всякие истории из Торы. "А ты расскажи нам", - с улыбкой попросил Виктор, и она довольно бойко поведала нам историю Эстер, которая спасла персидских евреев от резни, и, как евреи, уже в отместку, убили чуть ли не восемьдесят тысяч персов и десять сыновей визиря (и его самого, конечно), готовившего расправу над израильским народом. Тогда я спросил старших, а что же они сами читают . "Тору", - ответила Ира. Я поднял глаза на Витю. "Тору и Талмуд я не просто читаю, я их изучаю в ишиве". - "Каждый день?" - спрашиваю. - "Конечно, по десять-двенадцать часов. Читаем, обсуждаем, спорим с другими студентами". Я тогда с интересом спрашиваю, что же они изучают, ведь Тора давно написана, а в Талмуде все разъяснено. Он спокойно мне поясняет, что есть много непонятных и неясных мест, особенно в Талмуде, и сотни ученых изучают и ищут им правильное толкование. "А когда же ты работаешь?" - интересуюсь я. - "Да ведь это и есть моя работа, учиться, - отвечает он и, упреждая мой вопрос, говорит, что получает семьсот долларов стипендию. "И на это вы живете?" - не выдерживает Ривка. Тут Ира спокойно поясняет, что им хватает и больше им не надо. "А Леночку одеть, книжки купить?" - восклицает Рива. "Леночка в женской ишиве, там одни девочки, наряжаться ни к чему, а все книги, что нам нужны, у нас уже есть", - и Ира любовно погладила Тору в золоченом переплете. Ривка опять: "Но Толстой, но Чехов, но Достоевский?" - Ответил Виктор: "Да что там, в этих книгах: "он пришел", "она пришла", "он сказал", "она сказала"? Не интересно нам все это". Я, было, открыл рот, но тут меня озарило, ведь действительно, на диалогах построена вся литература, вся драматургия. Что же тут возразишь, "он сказал", "она сказала". Ушли мы тогда от наших старых друзей, а теперь бывших знакомых, с тяжелым сердцем. "Но это же их выбор", - неуверенно сказала Ривка по дороге домой. "Да, это их выбор", - подтвердил я. И все. Больше мы о них никогда не говорили, будто Витя и Ира для нас умерли.

Через много лет, еще до того, как это случилось с нашими детьми, я вспомнал Витю и подумал, что, может быть, он прав, прав для себя, для своего "я". А вспомнил я о нем, потому что пришло время, когда все, вернее многое, изменилось в России, и стало меняться в моей жизни. Профессор уже не требовал от меня чего-то, а обращался за советом и помощью. Я уже не обязан был служить на Випани, чтобы "разрушать" американскую военную машину или, по крайней мере, снабжать генерала Свиридова или Зайцева какой-то информацией, которая никому, как я думал, была уже не нужна и ничему не помогала. Все и так шло само собой к правильному концу. Я мог спокойно уйти с Випани, не иметь дольше дела с ненавистным мне оружием. И не делал этого. Не делал и не сделал, и все еще сижу в своем кубике и печатаю на компьютере эти записки. И должен признаться, что это меня устраивает. Как и Витя, я нашел свою ишиву, где тихо и спокойно, где никто меня не тревожит, где свое течение времени, где свой ритм жизни, к которому я привык за прошедшие годы. Это свой, особый мир, где никто никого не беспокоит, никого никогда не наказывают и не увольняют. И я уже давно, с тех пор, как не нужен и ГРУ, стал вполне довольным собой и своей жизнью чиновником, который единственно, что обязан делать, это каждый день являться на Випани и отсиживать свои часы. Так чем же я лучше Вити и Иры, почему не доволен детьми, тоже выбравшими свой образ жизни, свою систему осмысления мира, свое течение времени? Тем, что пишу эти записки? Да от скуки их пишу, от скуки, от скуки...

Понедельник, 9 октября.

Расписался я в прошлый четверг. Вот, что значит "задело за живое". Но вернемся к Профессору.

Следующая встреча с ним состоялась ровно через год после того, как я получил допуск. К тому времени я чувствовал на Центре себя вполне уверенно. То, что мне надо было узнать об умном оружии стало мне более или менее ясно, во всяком случае настолько, насколько позволяла моя дырявая голова. Я участвовал во всех заседаниях, ездил время от времени на "Текстрон", которому отдали заказ, а все свободное время посвящал своему "сердцу". Я имею ввиду не отношения с Мартой или с Рыженькой, а "искусственное сердце", идея которого зрела у меня в России, и кое-какие исследования для этого я делал еще на "Заре". Основная идея "сердца": имитировать натуральную форму сердечного импульса, чего не сделал в своем сердце доктор Джарвик, и из-за чего дружно помирали все больные со всаженным в них "сердцем". Об этом я еще буду рассказывать, а сейчас надо вернуться к моим делам с Профессором, потому что он знал и соображал больше, чем я себе представлял, и это чуть не сгубило мою карьеру на Випани (вернее не карьеру, а безмятежное существование), а, может быть, и меня самого. Ведь угроза "кат ё болс" была вовсе не шуткой. В этом мире тишины и спокойствия происходят иногда странные события.

Помню, в тот день я возвращался с Випани, стояла, как и сейчас, мягкая осень конца сентября, более похожая на ленинградское лето. Еще не расцветились листья, только редкие деревья начали желтеть. Умиротворение было на душе. К порядкам на Центре я привык, вполне вписался в систему. Поначалу, особенно пока не было допуска, я старался показать некое рвение. Это привело к совершенно нежелательному результату. Мне поручили заполнять таблицы со статистическими данными, присланными с завода в городе с приятным названием Милан (по-английски Майлан). Я немного знал статистику и быстро нашел подходящие формулы, но расчет по ним на маленьком калькуляторе требовал до двадцати минут для каждого измерения. Этих расчетов я сделал тысячи, а в конце, когда таблицы были заполнены, Никита Шуйский мне сказал с улыбкой, что есть программа, по которой я мог сделать все расчеты за два дня, вместо двух месяцев. Это послужило мне уроком на будущее, но зато снискало всеобщее восхищение моим терпением и идиотизмом. Это второе качество облегчило мне жизнь в дальнейшем, потому что какой толк или вред может доставить такой дебил. Ко мне стали относиться с доверием, по-товарищески, как к равному. Думаю, что и военной разведке на Випани стало легче на душе. И я мысленно поблагодарил Профессора, который предупредил меня не вылезать со своими научными званиями и степенями. Кроме статистических расчетов Никита использовал меня еще и для командировок. Первое время мне это даже нравилось. Тогда я еще не занимался умным оружием и больше чем проверку старых измерительных приборов мне не доверяли. Тут привелось мне понять отношения между компанией-изготовителем оружия и государством. "Представитель государства" - так именовался я в командировочных бумагах. Сошкой я был, как и остался на все время, весьма мелкой, но стоило мне появиться на заводе, как вокруг начиналась какая-то суета. Немедленно выяснялось откуда у меня такой акцент, и когда я, довольно неохотно признавался, что из России, то вскоре возле меня появлялись люди, знающие несколько слов по-русски, по-польски, а иногда, даже по-венгерски или по-румынски, так как средний американец был уверен, что в Венгрии и Румынии тоже славянские языки. Я, по-наивности, в контакты старался не вступать, наотрез отказывался , чтобы компания платила за мои завтраки и обеды, в проверке был строг и, к моему удивлению, обнаружил, что большинство приборов или устройств для проверки изделий не работали совсем или работали неправильно. Процедура приемки была простая: работники фирмы, контролеры, проверяли изделие, и теоретически, за ними наблюдал военпред, который там постоянно должен находиться. Во время поездок на фирмы, я их никогда не видел, ведь они не подчинялись местному начальству, и их никто не проверял. Мой приезд мог вызвать какие-то непрятности. Какие, я тогда не знал, но суета вокруг меня это подтверждала. На заводе вооружений компании "Текстрон" в Милане я обнаружил с дюжину не работающих приборов, о чем добросовестно изложил в своем рапорте. Никита остался очень недоволен. На мой вопрос, как это может быть, ведь это же военные дела, в России за это контролеров выгоняли с работы, а начальство сажали, он ответил, что я зря беспокоюсь, на Випани всем известно, что восемьдесят процентов того, что изготавливают фирмы не работает, и никто этому не удивляется и никого не сажают. Даже выговор делают редко, дабы не обидеть кого-нибудь, не завести врага, да и не тревожить себя. "Сюда приходят только с положительным отношением" - плакат с такой надписью висит на стене за столом Никиты. Эту же надпись я видел почти во всех кабинетах начальников. А над столом Марты висел такой плакатик: "Вы спрашиваете могу ли я сделать эту работу, лучше спросите, хочу ли". Подобные плакаты висели во всех кубиках, а иногда и по нескольку. Но моя поездка привела и к некоему, новому для меня опыту. Меня послали в Милан опять, проверить, что там исправили. На этот раз, я решил посмотреть, как же работают контролеры, и стал следить за одной из них. Военпредов не было и на этот раз, то есть были, но "куда-то вышли". Я стал рядом с полненькой девушкой в коротком сером халате, много выше колен. Заприметил я ее еще в прошлый приезд, когда мне устроили экскурсию по цехам. Было ей лет восемнадцать, не больше. Временами она оборачивалась и дружелюбно улыбалась, думаю узнала меня, старого хрена в еврейской ермолке. Ясные зелено-серые глаза что-то обещали, рыжие волосы под цвет бронзовых деталей, которые она мерила, шевелились от вентилятора, и мне было вовсе не до проверки. Размеренные движения маленьких пухлых пальчиков в веснушках, белых до прозрачности, которая бывает только у рыжих, загипнотизировали меня. Я не сразу расслышал голос начальника цеха, толстого мужика лет под сорок с плутоватыми, всепонимающими глазами, обратившегося ко мне, повернулся к нему со строгим лицом и, ничего не сказав, двинулся к проходной. Ну, до завтра...

Вторник, 10 октября.

Самое интересное ожидало меня вечером. Около шести, провалявшись с часик в кровати, я спустился в бар. В "Холедей Инн", где обычно останавливались мелкие правительственные чиновники, вроде меня, была специальная для нас цена номера, а с пяти до семи в баре давали бесплатные напитки. Закуски, горячие и холодные, были обильны и вкусны. Особенно мне нравилось мясо на косточках и жареная картофельная кожура - деликатес особенный, для россиян, переживших войну. Позже я узнал, что все эти льготы, которые мы вполне законно можем принять от гостиницы, на самом деле оплачивала фирма.

Я принял пару "джин и тоник", чего мне из-за головы не рекомендовалось, и все перед глазами радостно замельтешило и завеселилось. Гремел и мелькал огромный телевизор, показывающий бейсбольную игру, похожую на лапту, которую я силился понять; крутилась цветная мишень, в которую в очередь бросали стрелки; радиола играла кантри мюзик; и еще над всем этим стоял здоровый гуд пьяных голосов. Вот в это время я заметил Рыженькую, входящую в бар. Она сразу меня увидела и подошла ко мне, но высокие стулья справа и слева от меня были заняты. Ах, как запело все у меня внутри, как пьяная похоть сразу подсказала мне, что рыжая здесь не случайно, и что может сбыться то, о чем я даже и мечтать не мог, стоя рядом с ней и, как бы нечаянно, касаясь ее. Но минут через десять я почти остыл, так как она от меня отошла и подсела к парню, который ее, видимо, ждал.

Я взял другой "джин и тоник", кажется уже четвертый или пятый, благо платить не надо. Все-таки хорошо, что есть деньги. Даже когда их много, а то, что ты покупаешь стоит дешево, они стоят какой-то психологической преградой, ограничивают твое нетерпение выпить или пожрать побольше. А мне вовсе не следовало пить, и так голова не работает. Но стало мне хорошо и беззаботно. Вдруг подумалось, что и я еще могу что-то решать, и имею какую-то власть, если не на Випани, то вот тут, у изготовителя. И эта Рыженькая не зря подошла ко мне, а есть у нее какая-то цель. Мысль о том, что ее, возможно, подослали, тогда мне не пришла. Я скорее поверил бы в то, что она приняла меня за большого начальника, а, может быть, и понравился ей. С тех пор, как Полина совсем еще девчонкой стала со мной спать, а Марта, эта ошеломляющая блондинка, проявила ко мне интерес, я мог поверить во что угодно. Впрочем, меня ведь никогда не удивляло, что Ривка, за которой всегда тянулся хвост ухажеров, выбрала меня. Что-то в моем лице и фигуре, если и не привлекает, то, во всяком случае, и не отталкивает женщин. Лицо у меня неправильное, со сломанным в молодости носом (имел глупость заниматься в школе боксом), лоб с большой залысиной, под густыми бровями глаза, в которых светят изнутри, какие-то бешеные искры. Искры эти появляются теперь редко. Кажется, в тот вечер это случилось. В институте приятели говорили, что мол у тебя, Яков, самое волевое лицо из всех ребят нашего потока. Но говорили это с ехидцей, вроде, мол, лицо-то волевое, а сам ты говно-говном. Так, наверное, и было. Единственное, что во мне осталось со студенческих лет - это крепко сбитая фигура. С тех пор я не прибавил в весе, а мышцы даже стали рельефнее, что очень нравится Ривке. На Центре имеется атлетический зал, где я изредка появляюсь, когда не гуляю из-за плохой погоды.

Короче, выпивка придала мне смелости подойти к Рыженькой и даже сказать "Хай" ее партнеру. "Не хотите ли сесть с нами? - предложила она, опять сладко улыбнувшись. - Джон ждет свою подругу, он тоже работает на "Текстроне". Я с восторгом уселся рядом с ней. Было тесно, и я смог вполне "законно" прижаться к ней плечом, а руку положил на стойку так, чтобы чувствовать ее плечо. Мы выпили вместе по дринку, молча, потому что тосты не приняты в этой стране. Я уже мало соображал, и понял только, что Джон говорит что-то о тяжелом положении на "Текстроне", что владельцы собираются уволить много рабочих, если компания не получит от правительства следующий заказ. Он говорил долго и нудно, безо всякого энтузиазма, а Рыженькая делала вид, что все это ее не интересует. Мне стало нехорошо, голова улетела и витала под потолком вместе с вращающимся вентилятором, и я все сильнее прижимался к Рыженькой, закрыв рукой ее теплую мягкую ладошку. Последнее, что я помню, как Джон и Рыженькая почти волоком тащили меня в номер.

Проснулся я среди ночи, но по бокам плотных гостиничных штор уже пробивался утренний свет. Рыженькая лежала рядом со мной. Детское лицо ее было свежим и невинным, как у сельских девушек в России. Я с удовольствием смотрел на ее маленький, чуть приоткрытый рот, со слюнкой в углу. Над полной, капризного очертания верхней губкой, золотился нежный пушок, а рыжие завитушки игриво обрамляли ее широкоскулую мордашку. Я тут же построил геометрическую фигуру ее лица: снизу тупой угол, потом прямоугольник, разделенный розовым округлым носиком, потом росчерки бровей и над ними небольшой сегмент круга. Вся она была густо покрыта веснушками, что вовсе умилило меня. После моего увечья, я стал воспринимать лица окружающих, как группу простых фигур, построенных из треугольника (острым, прямым или тупым углом книзу), прямоугольника над ним и окружности лба. Иногда можно представить лицо ромбом или трапецией, но почти всегда достаточно трех простых фигур. Приблизил свое лицо к ее губам, коснулся их и почувствовал молочный запах ее дыхания. Она открыла глаза и сказала мило улыбаясь: "Я пыталась сделать тебе минет (по-английски это блоуджаб или выдувная работа, как еще перевести не знаю), но ты ничего не чувствовал, а о том, чтобы потрахаться (факануться) и говорить было нечего". - Она перевернулась на бок, по-деловому расстегнула лифчик, и сняла, ловким движением, трусики. - "Ну, ты уже протрезвел?" - спросила она без улыбки. Меня поташнивало, кружилась голова и ничего не хотелось. Я растерянно смотрел на ее полненькую ладную фигуру с маленькой простынно белой грудкой и округлым животиком, густо покрытых родимыми пятнами, и думал, что она не только не женщина, но и девушкой-то зрелой еще не стала. Вместо ответа я провел рукой по ее холодной спине и покачал головой. "Ты еще не отрезвел, это бывает, не расстраивайся, я приду к тебе вечером", - она взглянула на свою "сейку", поднялась с постели и, прохаживаясь голой предо мной, неторопливо оделась. - "Ты не думай, я не проститутка и не кол-гёл, - она поцеловала меня в щеку, - у меня и бой-френда еще нет. Ну, так увидимся позже". Я с нежностью и недоумением проводил ее глазами и подумал, что если она сказала правду, то в нашей российской проститутке больше скромности и застенчивости, чем в этой невинной девочке.

Но, в этот день кончилась моя командировка, и я попал на "Некстрон" только через полгода. Да, чуть не забыл сказать, что перед отъездом я одобрил все приборы и результаты контрольных измерений и, проходя мимо рыженькой, сунул ей в карман халата записку с номером моего рабочего телефона на Випани. Вернувшись на Центр, я написал в рапорте, что на "Текстроне" все в порядке и компании можно доверять. Совесть меня не мучила и, хотя взяткой мне воспользоваться не удалось, о чем я очень долго сожалел, теплое чувство к Рыженькой осталось навсегда. К этому времени я еще не осознал полностью, но уже бессознательно чувствовал, что если приборы не работали до меня двадцать лет, то обойдутся без них еще десять. Обсуждая результаты командировки в отделе контроля качества, я был, видимо, напряжен, потому что инженер Кац, тощий длинный человек лет тридцати, с орлиным носом и карими глазами, похлопал меня по плечу и весело сказал: "И что ты, Джекоб, стараешься так. Расслабься, ты же не в России", - и весело хохотнул. Запомнился он мне по другой причине. Однажды перед Ханукой, которую отмечают на Випани тем, что у въезда на Центр устанавливают огромную минору рядом с еще более высокой рождественской елкой, Бохдан Глушко спросил меня. что это за праздник. Мы с ним к тому времени уже довольно сдружились и часто гуляли в обеденный перерыв. В это время Давид Кац был в нашем отделе все по тем же делам измерений. Я сказал Бохдану: "Я не очень знаю в чем тут дело, спроси лучше Давида". Давид заметил мимоходом: "А я не еврей". Я сильно удивился. И похож внешне, и имя, и фамилия, как же так? Может быть, полукровка? "А отец у тебя еврей?" - осторожно спросил я, зная что по библейскому закону еврейство передается по матери. "Да, - равнодушно ответил он, - из Англии". - "А мать?" - "Она еврейка из Германии". -

"Ну, а ты?" - не удержался я. - "Я - американец", - спокойно ответил он. Я стоял в полной растерянности и ничего не понимал. Только много лет спустя, когда наши дети обратились в хасидов, а внуки стали спрашивать Ривку и меня евреи ли мы, я понял, что значил его ответ.

Да, но я отвлекся от повествования. Ведь я еду на очередное свидание с Профессором. Настроение у меня хорошее, получил наконец-то секретность, к моему величайшему удивлению. Это означало, что меня не уволят. Годовой испытательный срок прошел давно, и я чувствовал себя на Центре вполне надежно. Как и предполагал Кирилл Четин (отчего это такая уверенность?), меня включили в проект умного оружия, и я в нем стал понемногу разбираться, так что к встрече с Профессором был готов. Я уже знал, как ответить на вопрос, могу ли я там, что-то серьезно нагадить: "Не могу". Я один из тридцати инженеров, ведущих проект, а есть еще всякие системные инженеры, закупщики, менеджеры, финансисты, всего человек под сто. Моя роль в проекте ничтожна, я не знаю, что делается в других специальностях, а брать секретные материалы еще ни разу не решался. Да и дадут ли? Вот, что я собирался сказать Кириллу Четину. К тому же, мне казалось, что обвести Профессора, советского бюрократа от науки, не составит труда. Но получилось вовсе не так, как я ожидал...

Среда, 11 октября.

На Випани наступило некоторое оживление после летнего затишья, но привычный шум конторы меня не тревожит и я могу дорассказать о Кирилле Четине. Встретились мы с Профессором в Мильбурнском парке, где Полина стреляла в меня несколько лет назад. Она давно исчезла, где-то в дебрях Калифорнии, вместе со своим новым лицом и прыщавым ухажером, имени которого я не помню. Или нет, что-то всплывает в памяти - Боря. Да, прыщавый Боря. Видимо, я любил эту комсомолочку, и все эти годы изредка вспоминал ее. В глубине души верил, что мы увидимся, но когда?

"Поздравляю, - Профессор протянул мне свою мягкую потную ладонь, - Вы получили допуск?" - вполне утвердительно спросил он. Я не удивился, что он уже знает об этом, а, может быть, знал раньше меня. Он подозрительно огляделся вокруг. Тихий полутемный лес, несколько столов и печки для жарки сосисок или мяса. Я усмехнулся про себя: "Вряд ли здесь нас подслушают, если только под каждым столом не установлены микрофоны". - "Все тихо, - сказал Четин, - за вами не следили?" Хотя он и бюрократ от науки, но разведчик профессиональный. Я давно заметил его удивительную память, он иногда повторял мне слово-в-слово, то, что я говорил ему много лет назад, да и наблюдателен он был необычайно. - "Вы видели на въезде в парк машину со спущенным колесом, а около нее женщину с девочкой?" - Я покачал головой. "Они стояли там, когда вы приехали?" - "Не заметил", - признался я. -"Они там копошатся уже двадцать минут, хотите им помочь?" - усмехнулся он. Но в лице не было веселья. Он выглядел озабоченным и усталым, еще хуже, чем полтора года назад. Что-то происходило в России и это, очевидно, отражалось на нем. Я спросил его о делах в Питере и Москве, он недовольно отмахнулся, заметив, что пока непонятно, что происходит. "Нас с вами это, во всяком случае, не касается, - сказал он холодно, давая понять, что пора переходить к делу. - Рассказывайте со всеми подробностями, что вы знаете об умном оружии". -"Умора", - сказал я серьезно, а он недоуменно посмотрел на меня, что мол за шутки. "Ага, - удовлетворенно подумал я, - сокращения этого он не знает. Вот и хорошо, значит с их стороны я зажат не так и плотно. Похоже, что его информация идет не из Випани. На Центре это название знают все, даже те, кто не связан с проектом. Слава Богу, не Никита", - вздохнул я с облегчением.

"Я вас слушаю", - сказал Четин по-деловому, и лицо его стало напряженным и внимательным. С этого момента он стал похож на только что включенный компьютер: лампочки горят, экран светится - готов принять любую информацию, переварить ее и выдать ответ. Теперь все зависит от того, какую программу в этот компьютер заложили. Он был хорошо запрограммирован на выпытывание любой информации, всего, что происходит вокруг, в том числе и для самосохранения. Потому и приехал загодя, и разглядел около въезда в парк машину и все детали того, что около нее происходит: и спущенную шину и женщину с ребенком. Я вовсе ничего не заметил. Вот еще пример того, что мы - вычислительные машины. Простые или сложные, но реагируем только на то, что в нас заложено. В чем тогда смысл нашей жизни, нашей воли, понятия свободы? И не даром психологи могут описать поведение человека вперед. Например, когда террористы захватывают заложников, психологи точно предсказывают убьют ли те своих жертв. Если эти боевики из палестинского, ирландского или чеченского движений, их мозги тщательно промыты и ничего человеческого в них не осталось - убьют, если это бандиты, захватившие банк - не убьют. Значит, чем меньше в человеке от вычислительной машины, тем он более человечен. Посмотрим, как поведет себя Профессор.

Но сначала я повторил свое недоумение тем, что мне дали секретность. Они или не знали, что я работал на Смерш или замена последней буквы в фамилии сбила их "компьютер". И в том, и в другом случае, это казалось удивительным, но я еще не разобрался в основах американской бюрократии. Не знал я и того, что в то время начальником русского отдела ЦРУ уже работал советский платный агент Эймс. Четин поджал полные губы и коротко бросил: "Это не ваше дело". - "Не мое, и слава Богу, - подумал я. - Пусть лошадь думает, у нее голова большая".

Я рассказал Четину все, что знал об "Уморе". При повторении этого слова он даже слегка усмехнулся. Хороший признак. Но кислая его усмешка скоро исчезла, будто случайный блик солнца на темном мху возле нашей скамьи. "Не хотите ли пройтись?" - предложил он, и я тут же подумал, что все-таки он чего-то опасается. Вроде и место дикое, и никого вокруг нет. Он и под столы заглянул, и даже рукой провел по темным от времени, некрашеным ножкам. Посадил занозу, выругался, вгрызся зубами в ладонь, вырвал занозу. Опасался ли он? Думаю нет, просто инструкция есть, как вести себя в подобных случаях. С тех пор, как меня обучали в ГРУ перед засылкой в Штаты, я понял, что они больше полагаются на подробные руководства, чем на сообразительность агентов, которым все равно до конца не доверяют. Мы медленно прогуливались по парку, похрустывая сухими ветками. Я молчал, потому что изложил Четину все, что знал, а мои догадки оставил при себе. "Он, болван, съест все, что я ему выдам", - размышлял я, и заключил, что все-таки смогу спокойно проработать на Випани несколько лет, а то, и вовсе до пенсии. Профессор сказал раздумчиво, почти дружелюбно: "Видите ли, Яков Аркадьевич, то, что вы мне рассказали довольно интересно, да только эта информация всем известна. Недавно в вашей местной газете была подробная статья об "Уморе" даже со схемой и описанием, как она действует. Такая, знаете, фанфарная заметка: "Абсолютное оружие". Больше на рекламу похожа, наверное, деньги у Когресса выбивают". - "Уже выбили, - поправил его я, довольный тем, что хоть что-то знаю больше него: - Пять миллиардов". Он промолчал. "Значит не знал, - решил я довольный, - но что за секрет? Так, задержка на пару дней". - "Нам не это нужно, вы сами понимаете. Мы и так знаем, что они делают и уверены, что они сделают. Но у этой "Уморы" могут быть три уязвимых места: датчики, коммуникация между изделиями в тактической обстановке, и противозащитные средства. Нам также надо знать частоты, на которых идет связь, а также конструкцию и металл пробивающего устройства". - "Но это секретные материалы. Мне до них не добраться, а на совещаниях цифры и материалы никогда не называют". Он возразил довольно резко: "А зачем вас туда направили? Бездельничать и играть в гольф или теннис?" Потом добавил много мягче: "Вы ведь получили допуск, так пользуйтесь им". Я с некоторым раздражением объяснил Четину, что мой допуск мало что значит, так как могу брать только те секретные материалы, которые относятся к моей части проекта. "Да вы же доктор наук, умнее и образованнее этих невежд, неужели трудно их обвести?" - "Ну, почему вы думаете, что они невежды, - возразил я, даже несколько обидившись за своих коллег, - посмотрите, какую сложную технику они создают". - "Да вы покрутитесь там подольше, тогда поймете, что это обычные государственные служащие. Они - просто бюрократическая связь между министерством обороны и частными компаниями, производящими оружие. Думаете, почему вас наняли? Да потому, что были вы в аварии и голову вам проломили и, хоть мало пользы от вас, зато и вреда большого не будет. К тому же, и слово за вас замолвили. Так что, начинайте работать. Сами на месте сориентируйтесь, но знайте, что мы с вас не слезем. Будьте, конечно, осторожны, но помните, с кем вы работаете..."

Устал писать ... дырка-то и в самом деле в голове есть ...

Четверг, 12 октября.

Я много думал потом о нашем разговоре, который затянулся до позднего вечера. Когда я вернулся домой, Ривка подняла крик, где я так поздно болтался и даже не позвонил. Теперь могу признаться: его уверенность в том, что у нас работают только бюрократы возмутила меня. Одно дело, когда я об этом думаю и с усмешкой сравниваю привеллегированный класс, работающий на войну в Союзе, с невероятной смесью желтых, черных, коричневых и белых, попавших в военные учреждения в Штатах. Другое, когда он так безапеляционно перечеркивает всех госслужащих и, не смутясь, включает меня в их число. Но это была поверхностная обида, которая быстро улетучилась, особенно, когда я стал описывать ему коллег по Випани. Гораздо серьезнее то, что он превратил всю мою задачу на Центре в какую-то легкую и безопасную игру, в которой ставил меня заранее в беспроигрышную ситуацию. Теперь, что бы я не сделал, представлялось в ГРУ совершенно простым делом. Он, как бы говорил: не придуривайте, все там в ваших руках, этими дурачками можно крутить, как хотите, и вы запросто превратите это умное оружие в настоящую умору. И тут я завелся: "Если все так просто, так давайте, вперед! Делайте все без меня, тем более, что у вас и так уже кто-то есть на Випани, а, возможно, и в министерстве обороны. Если все там такие дурачки и инвалиды, то чего же из кожи лезть, ставить себя и меня и, наверное, других людей под угрозу. По вашей теории выходит, что толком они ничего не делают, что орудия не стреляют, самолеты не летают, танки не двигаются, подлодки не плавают подо льдами ледовитого океана. Все фуфло и реклама, так? Так чего же там опасаются? Разве атомных бомбочек, так их уж никто не станет кидать, больно много понаделали. Так что оставьте меня в покое и ебитесь тут сами!" - "Ого! - Профессор поперхнулся. - Ну, вы и даете, доктор Болотов, аж с матюжками. Это я уважаю, это по-нашему! Но почему вы говорите: ""Там" опасаются? Мы с вами ведь на одной стороне, или вы себя за американского патриота теперь считаете? Тогда другое дело, тогда и разговор другой. Как говорится, вольному воля ..." Я понял, что хватил лишку и, как можно спокойнее сказал: "Вы на слове меня не ловите, не плюй в колодец ... Все течет, все из меня..." - "Все изменяется, - подхватил Профессор, - сразу видно, мы в одно время учились. Помните эти поговорки: "молчит, как рыба об лед" ..., "семеро одну не жмут" ..., "что посмеешь, то и пожмешь" ..., "снимешь по нитке, будет без рубашки"... И вы правы, все течет ... Н-да,- задумчиво повторил он, - все течет..." - и через некоторое время, пожевав полными красными губами, какие бывают у сластолюбцев, попросил рассказать подробнее о людях, с которыми я работаю. - "Знаете, исследования - это одно, а живые люди - другое, и в вашей конкретной ситуации все может быть не так просто, как там кажется". -" Там кажется, - отметил я про себя. - Не нам и не ГРУ, а именно "там". - Но вслух ничего не сказал. Рассказать ему я решил не о Бохдане или Билле, что вовсе подорвало бы престиж Центра, а о двух англо-саксах, довольно толковых ребятах, и о двух старательных китайцах. Последние годы на Центр набирали одних "ориентал" или, по-просту, косоглазых. Почему это происходило я оставил решать Четину и "исследователям" из ГРУ. Кроме меня, в группе Никиты работало пять человек: Билл, Хан Ли (его звали Хани, что по-английски значит "медок"), Санни ("солнышко") Фэн и два чистых васпа Лайон Скотт и Тэд Грундинг. Оба китайца, как и полагается, были очень маленького роста, с черными прямыми волосами, точно такими, как и у остального миллиарда, тощие до болезненности, с высокими голосами, которые всегда казались очень громкими, даже когда говорили тихо. Лайон и Тэд - васпы, что в переводе значит "оса", а расшифровывается как "вайт англо-саксонец, протестант". Эти, наоборот, как и полагается, высокого роста, под метр девяносто, блондины, коротко стриженные, как принято у военных, с тихими и мягкими, почти ласкающими баритонами.

Понедельник, 16 октября.

Чудное время - ранняя осень. В России ее называют бабьим летом, в Америке - индейским. В прошлую пятницу я взял мой "выходной по расписанию" с тем, чтобы три дня мы могли провести в лесу, где, как нам сказали, в этом году много грибов. Бывали мы там с Ривкой несколько раз зимой. Я катался с гор, а она на беговых лыжах, а вечером гуляли по небольшому городку Теннелвилю, на главной и единственной улице которого через дом шли антикварные магазины и рестораны. Сельское это место располагается на севере от нас в штате Нью-Йорк, куда осенью горожане ездят смотреть красоту осенних лесов. Грибы американцы не собирают, а если и попадается грибник, то, наверняка, эмигрант из России или из Восточной Европы. Я всего неделю назад встретился с Профессором и от его активного вторжения в мою жизнь остался тревожный и неприятный осадок. Дело оборачивалось так, что легко и спокойно, как я надеялся, на Центре не прокантоваться. Сейчас мне необходимо расслабиться и отключиться от этих неприятных мыслей. А что может быть для этого лучше, чем побродить по лесу с корзинкой, когда все твое внимание сосредоточено на поисках белых и красноголовиков. Берем мы, конечно, и моховички, и маслята, и волнушки, и горькушки, не говоря уже о сыроежках, и лисичках, из которых получается наилучшая жареха: только эти грибы ужариваются до сухого, с подхрустом состояния. Кто разбирается в этом деле, поймет меня: нет ничего лучше, чем эти незнатные грибы, пережаренные с картошкой. Боровые белые да подосиновики хороши для сушки - долго держат запах и вкус грибной - и в супе, и в пироге. Не плохи они и маринованные. Но в маринаде вкусны и маленькие крепкие маслята и моховички. Для соления больше подходят солонушки (они же волнушки), рыжики (это королевский гриб солений) и горькушки. Не знающий человек сочтет их за поганки. Они, и в самом деле, горьки на вкус. Все другие - сладки или просто пресны. Так мы отличаем настоящий гриб от ложного. Сомнительный гриб всегда надо пробовать и не бояться - не отравитесь, если лизнете. Зато отмоченные и слегка проваренные (что вовсе не обязательно, Ривка делает это для перестраховки), они сохраняют некий привкус железный надолго, и незаменимы для солений. Возьмешь белым зимним вечером маленький твердый солоненок в рот и будто лето и лес пришли в дом ... Устал ... Вот и покимарил десять минут, еще полчашки кофе и опять за дело ... Стояли теплые, пасмурные дни, временами чуть моросило. Но кто из питерцев не привык к такой погоде ... Я такую погоду люблю: она вносит в душу умиротворение и спокойствие с примесью легкой грусти. А нам с Ривкой так надо отключиться от забот, от семейных и служебных. Забыть о детях и внуках, погруженных в бесконечные еврейские праздники, на этот раз, кажется, Суккот, а сразу за ним Симхас Тора. Этот праздник дарения Богом библии Моисею был единственным праздником, который мы с друзьями отмечали в Питере. Не зная ни смысла его, ни значения, мы в конце шестидесятых отправлялись шумной компанией к синагоге на Лермонтовском, захватив с собой бутылку вина, и пили, и плясали с толпой таких же молодых евреев прямо на улице. Это был праздник свободы духа, праздник общей нашей судьбы. А теперь от этого духа свободы остался только тоскливый запах ветхой религии и непонятных и необъяснимых правил поведения, которые превратили американскую свободу в добровольную тюрьму. Так мы с Ривкой к этому относимся и это тяжко гнетет нас. У меня на работе стоит болотная тишь и, если бы не появление Кирилла Четина, можно бы только блаженствовать за чтением "Нью-Йорк Таймс", игрой в шахматы и прогулками вдоль поля для гольфа. С его появлением и, особенно, заданием, которое я от него получил, с эйфорией приходится расстаться. У меня начались головные боли, заныло сердце, поднялось давление. Самое трудное - это держать тревогу внутри себя. Ривке легче, она делится своими ресторанными дрязгами со мной. Управляющий и бартендер доводят ее до слез, но она может огрызнуться, а дома пожаловаться мне.

Тут, в горах, где даже в комнате, которую мы снимали, не было телефона, все наши неприятности будто испарились. В субботу мы долго, не меньше трех часов, бродили по лесу. Ривка с визгом бросалась к каждому грибу, а если это был крепкий подосиновик с буро-красной шляпкой на кривой толстой ножке, то находка становилась праздником, и мы долго любовались этим чудом, а потом осторожно срезали нижнюю часть ножки, покрытую землей и нитями грибницы. Упругое тело легко поддается острию ножа, обнажает белоснежную, сочную мякоть. Я с любопытством и удивлением разглядываю срезы грибов, овощей, фруктов, ягод. Нет ничего красивее и естественнее, чем рисунок сердцевины клубники, среза банана, апельсина, помидора. А посмотрите на разрез киви, где на фоне ярко-зеленого огуречного тела, вы неожиданно видите темные клубничные зернышки. Почему до сих пор никому не пришло в голову сделать выставку увеличенных фотографий или рисунков таких срезов? В одном месте мы нашли большую поляну груздьев, а потом на придорожном обрыве собрали целую корзину солонушек. Собирая крепкие темно-коричневые солонушки, размером с ноготь или копейку (старые и более крупные уже не хороши), мы со смаком обсуждали, как приятно будет их подать на стол с вареной дымящейся картошкой, посыпанной укропом. Дойдя до конца дороги, увидели стрелку и надпись "Историческое место, гостиница". "Посмотрим?" - "Посмотрим!" Мы двинулись вперед по облизанной ледником гранитной плите, покрытой вереском. Дождь все моросил, народу - никого. Постепенно лес расступился, но никакой гостиницы не было. Разочарованные мы подошли к бронзовой доске, на которой прочли, что здесь в 1824 году была построена гостиница, к которой подходила железная дорога, и по реке Гудзон приплывали большие пароходы. Место это было очень популярно среди туристов, и в гостинице останавливались генерал Шерман и президенты Кливленд, Гранд и Теодор Рузвельт. В начале двадцатого века из-за развития автомобильного движения, железная дорога и судоходство умерли, а гостиница разрушилась. Мы не видели даже следов ее. Но причем здесь пароходы? Кроме небольшого озера, вокруг которого мы ходили, никакой воды, а тем более реки, мы не видели. Да и не слышали о реке. Ни зимой, ни сейчас. Пожав плечами, мы уже двинулись обратно в лес, но из-за врожденного любопытства я прошел по каменной плите до конца поляны, на которой стояла бронзовая плита и вдруг замер, оцепенел от восторга. Прямо под ногами каменная плита резко обрывалась, а внизу на десятки километров простерлась зеленая долина с редкими поселениями, на горизонте блестящей ртутной змеей вилась большая река, а за нею шли сопки и цепи гор. Подошла Ривка. Она тихо вскрикнула и мы долго стояли молча. Я сделал шаг вперед, она вскрикнула и схватила меня за рукав. "Осторожно!"

Я впервые взглянул под ноги. Скала обрывалась в шаге от меня и падала круто вниз не меньше, чем на километр. Так круто, что подножья не было видно, только редкие деревца, притулясь на голой скале, поднимались к нашим ногам.

Как хорошо, если бы можно было идти по лесу наших дней, собирая ягоды и грибы, прячась от огорчений и обид, а в конце пути увидеть такое чудо, чудо из сказки. Тогда и весь путь покажется пройденным не зря, и все прошлое обретет особый смысл. Будет ли такое чудо в конце нашего пути? Я спросил об этом Ривку, а она почему-то горько всхлипнула и прижалась ко мне. А внизу, в тумане и дымке, простиралась незнакомая и прекрасная страна, где когда-то раздавались свистки паровозов, пароходные гудки и слышался звонкий смех молодых женщин ... Молодых женщин ...

Вторник, 17 октября.

Вчера, когда я кончал мой опус, голова вдруг пошла ходуном, даже забыл нажать "Сэйв". Хорошо, что распечатал ... А в позапрошлый раз выключил компьютер, забыв и распечатать и сохранить текст. Вот была обида, а на кого злиться, на себя? Пришлось переписывать опус заново, а по второму разу всегда бывает хуже, особенно, если раздражен. А случилось это по моей глупости. Подходит ко мне Тэд, тот из васпов, что немного повыше и волосы потемней. Что я делаю, уставясь в компьютер, никого не касается: может в шахматы играю или пасьянс раскладываю, или в Интернет влез, но русские слова на экране - это непонятно, а потому странно и подозрительно. С русским текстом нарываться не стоит. В таких случаях я просто гашу экран, но в тот раз растерялся и выключил сам компьютер - вот и пропала моя работа за день.

Да, так вернемся к нашим баранам, я имею в виду двух китайцев и двух васпов. Прежде всего, вы спросите, как и почему они пришли на Випани, где платят меньше, чем в частной компании. Ханни и Санни - эмигранты первого поколения. Родители их сбежали из Красного Китая и привезли с собой своих ненаглядных мальчиков. Малыши закончили здесь школу и инженерный колледж, получили степень бакалавра, но сохранили память о жуткой нищете в детстве и восточный акцент, который делает их английский неприемлемым для многих американских фирм. Таким образом, служба на правительство не только единственный выход для них, но и осуществленная мечта: хорошие деньги и престиж. По поводу престижа я ошибался так же, как и они. Первые годы, знакомясь с американцами, я гордо сообщал, где я работаю. Обычно, в ответ слышал непонятное "О-о-о!", что я воспринимал как выражение, если не восхищения, то уважения и почтения. Такое восприятие, казалось, вполне естественным для нас, приехавшим из Советской России или Красного Китая. Только с годами, я с разочарованием понял, что это междометие означало сожаление и сочувствие неудачникам-эмигрантам. Мол, ну, что же поделаешь, не расстраивайтесь, мы все через это прошли, наши, мол, родители тоже не могли хорошо устроиться. ...Короче, китайцы вполне счастливы на Випани, ничего лучшего не хотят и по служебной лестнице вверх не рвутся. Их, как и меня, устраивает некая стабильность и терпимость начальства к языку. А терпению, вежливости перед боссами и скромности учить их не приходится.

Совсем другое дело Лайон Скотт и Тэд Грундинг. Они оба из семей потомственных военных. У Лайона отец - полковник, начальник большого подразделения тут же на Випани, а у Тэда - генерал в отставке, технический директор Центра. С их зарплатами выучить сыновей на степень бакалавра не легко. Хотя по американским стандартам их доход считается вполне средним, но по традициям хороших христиан, дело жен не работать, а воспитывать детей и вести дом. Этой традиции придерживается большинство военных, тем более, что постоянные переезды с базы на базу не позволяют женам найти приличную работу. Перемещение с базы на базу, обычно каждые два - три года, прекрасная защита этого государства от военных переворотов, которые и без того маловероятны в этой спокойной и сытой стране. В компенсацию за такие неудобства, военные обеспечены бесплатным жильем, медицинским обслуживанием, дешевыми продуктами в комиссионных магазинах, и пенсией с пятидесяти пяти лет. Риска для жизни тут почти никакого. В военных операциях после Вьетнама американская армия потеряла меньше солдат, чем от несчастных случаев, да и те потери, как писали газеты, "от дружеского огня". Во время операции "Шторм в пустыне" из восьмидесяти солдат около половины погибли под обстрелом собственных самолетов, а недавно американцы сбили над Ираком собственный вертолет. Более двадцати солдат погибли. Как это могло случиться - не понятно.

Солдатам, отслужившим в армии, во флоте или в авиации можно бесплатно получить образование, но не детям офицеров. Потому и изыскиваются иные пути. После средней школы Лайон и Тэд поступили в местный двухгодичный колледж. Такой колледж окончила и моя Аля до того, как помчаться в Израиль. Мы платили за нее меньше, чем две тысячи в год, что по сравнению с двадцатью тысячами в среднем или тридцатью в престижном (их называют айвилиг, что значит, почему-то, плющевая лига. Может быть, потому, что стены их старинных зданий покрыты плющем? Очень может быть!) - почти даром. Из колледжа они пришли на Центр. Для этого протекция папочек не нужна. Васпы ценятся на вес золота. А попав сюда на службу, ты обеспечен местом в хорошем (хотя и не айвилиг) университете, в котором учеба полностью оплачена государством, необходимым оборудованием (компьютер у каждого на столе) и, уж, конечно, прорвой свободного времени. Ребята наши сидят все восемь часов, не поднимая головы. За то время, что я пробыл на Центре, Лайон и Тэд получили степени инженеров - бакалавров, потом полных инженеров (степень мастера или магистра), а Лайон еще сдал экзамены на звание профессионального инженера (ПИ). Все это заняло около десяти лет. Однажды я спросил Лайона, зачем ему звание - ПИ. Он отшутился, застенчиво и дружески улыбаясь. Вообще, я люблю иметь дело с англо-саксами: приятные улыбки, вежливые слова, спокойствие и дружелюбие в лицах. Многие годы я не слышал, чтобы Тэд или Лайон, хоть на полтона повысили голос.

Среда, 18 октября.

...Сейчас снова к Профессору. ...Вот видите, как я легко отвлекаюсь. Четину я рассказал, конечно, только лучшую часть. Мол, китайцы исполнительны и трудолюбивы, а англо-саксы толковы, деловиты и к работе относятся серьезно и ответственно. Этим я хотел показать, что обстановка на Центре не такая, какой он пытался мне представить, и дело вполне делается. Главное, есть кому делать, а о средствах и говорить нечего. Центр передает частным компаниям заказы на десятки миллиардов долларов в год для изготовления самого современного оружия.

Вот видите, с какой гордостью я говорю о нашем оружии. Прошло несколько лет, а такие слова, как "бомба", "химическое" и "атомное" оружие, "пушка", "ракета", "снаряд", и сам вид всего этого уже не тревожат мою совесть. Что из того, что пользы от меня тут мало? А если бы и была польза, если бы в смертях от этого оружия оказалась доля и моей вины, то и тогда, я отнесся бы к этому философски: "Ну что ж, не я, так кто-нибудь другой". Нет, нет! Неправда! Да, я привык к названиям и виду этого жуткого железа, но каждый день, каждую минуту я понимаю, что не принадлежу этому миру убийств, что попал я сюда не по своей воле. Это - мое оправдание перед собой, перед Ривой, перед Алей. Как-то, я рассказал Роману, как испытывается оружие на Центре и в Израиле. В Израиле он отслужил три года в армии и понял сразу, о чем я говорю. Но результат оказался противоположным тому, на который я рассчитывал. Что ему и Але до моих проблем? Реакция на мой рассказ оказалась вовсе неожиданной: "Вот, где я хочу работать! - воскликнул он в восторге, - Папа, устройте меня к вам". Папой он называл меня именно в таких ситуациях, в остальное время - без обращения.

А история с испытаниями произошла во время войны с Ираком. По нашему заказу компания "Аккюд", что под Бостоном, производила бомбы, которые должны были, но не хотели взрываться в песке. Об этом все знали, но делали вид, что все в порядке. Фирма выполняла все по чертежам, а что там нарисовано их не касается. Сама конструкция, что происходило редко, была разработана на самом Центре еще в период Вьетнама, но отвечать за нее было некому: разработчики или на пенсии, или в другом отделе, а если и в этом же, то у них уже другой проект. Да и не принято как-то искать виновных, а уж называть поименно вовсе неприлично. Однако военные, когда дело дошло до настоящей стрельбы, потребовали у Центра, точнее нежно попросили, проверить еще раз эти бомбочки. Что случится, ежели при стрельбе попадут в песок. Это "изделие" числилось за Никитой Шуйским. Он поручил составить план испытаний китайцам. Все шло, как обычно: подробный план, согласование с разными отделами, поиски, кто заплатит за работу, организация "песчаного грунта" на испытательном полигоне в штате Аризона. Вокруг Кувейта собралось уже с четверть миллиона солдат, а план все составлялся. Тут, совсем по другому делу, оказалась на Випани команда израильских военных и зашли они к Никите поздороваться. Они давно были связаны по работе. Никита рассказал им об аравийской бомбочке и те заинтересовались ею. Оказывается и им она нужна, даже заказали ее у Штатов. По документам она должна взрываться как при ударе о землю, так и в песке, они в том и не сомневались. "В песке-то она как раз и не взрывется", - вспомнил Никита. "Так проверьте, что за дела?" - сказали наивные израильтяне и сухо улыбнулись. Не было в них американского шарма, а была в их загорелых худых лицах (малый прямоугольник внизу, над ним пошире, потом опять меньше над бровями) даже некая суровость, вовсе не положенная на Випани. Никита радостно сообщил, что он уже работает над этим и надеется, что месяца через два бомбочки испытают. "Через два месяца? - удивились офицеры, - давайте их нам, мы сами их проверим". Улетали они на следующий день, в четверг, а в воскресенье позвонили: испытания уже закончили, бомбочки в аравийском песке не работают. Вот такая была история. Но для меня в этой истории было интересное продолжение, о котором я еще расскажу. А пока вернемся к Профессору. ... Перерыв ... до завтра ...

Четверг, 19 октября.

То ли Четин на самом деле поверил мне, то ли сделал вид, но о моих делах на Випани он стал говорить серьезно. Во всяком случае без подшучиваний и иронических ухмылочек. Но от этого мне не стало легче. Все равно ему нужны эти сведения. Он не требует от меня сейчас каких-то действий по нейтрализации "Уморы", но добыть информацию я ему должен. "Вы же понимаете, Яков Аркадьевич, что и у меня требуют, - добавил он извинительно. И я опять подумал, что кислый его вид и этот тон, которого я раньше никогда не слышал, показывают, что "в королевстве не все спокойно".

Ну, как бы там ни было, а я здорово попался. Одно дело сообщать ему то, что даже в газетах печатают, а другое - добыть информацию, к которой допуска у меня не было. Если частоты для связи я мог узнать, это все же близко к электронике, которой я занимался, то как добраться до ударного снаряда, которого даже и на чертежах не видно, будто его совсем нет, я не представлял. Сложно и с противозащитными средствами, это не по моей части, но они хотя бы упоминаются в проектном задании или, как тут любят сокращать, в СОУ (скоп оф уорк, объем работ).

Единственно, чем я облегчил себе работу, это отложил мой ответ на полгода. К удивлению, Кирилл не возражал и сказал, что свяжется со мной весной следующего восемьдесят девятого года. Я вздохнул свободнее, но тревога не ушла. Что-то там происходило в России, что-то тяжело и непонятно менялось, и мы часто говорили об этом с Никитой, обычно, после шахмат. Выиграв, он приходил в хорошее настроение, становился необычно разговорчив. В эти минуты он хвастался мне своими связями в Белом Доме, где переводчиком работал его друг еще по послевоенной Германии. Германию Никита обожает. Именно на послевоенные годы, с сорок пятого до пятьдесят второго, годы его юности, выпало ему с матерью жить в горной деревушке возле Зальцбурга. Жили скудно, без отца. Его убили партизаны во Франции в сорок четвертом, а сам Никита разыскивался в то время Смершем, хотя и был двенадцатилетним мальчиком. С гордостью показывал он мне пожелтевшую листовку, в которой был объявлен предателем и заочно приговорен к расстрелу. Годы в Германии он вспоминает, как самые счастливые и беззаботные в жизни. С восторгом он описывал мне красоту тех гор, тишину тех мест, вечера у костра, ловлю форели в холодных горных речках... Сузив глаза, устремленные поверх меня, он рассказывает: "Завернешь брюки выше колен, ступишь в ледяную воду горной речки и берешь форель с красными плавниками прямо руками. Рыба вверх по течению плывет, а поток быстрый - она почти стоит на одном месте. До сих пор чувствую холодные струи, щекочущие пятки". - "Я тоже ловил форель в горной речке на Урале..." - вставляю я, но он не слушает. Он никогда меня не слушает. Ему не интересно.

Кроме Коли из Белого Дома, он вспоминал еще многих других. Однажды, в разговоре о Горбачеве он с многозначительной улыбкой, как бы мимоходом, заметил: "Наш человек в Кремле". Я сделал вид, что не обратил на это внимания, но, читая позже биографию Михаила Сергеевича, обратил внимание на то, что тот учился и, кажется, даже жил в общежитии в одной комнате с чехом, который в шестьдесят восьмом сбежал на Запад.

Я не упомянул об этой фразе Никиты Профессору. Было много и других, как бы случайных фраз, сказанных просто из хвастовства, которые убедили меня, что за его спиной что-то посильнее американской армии.

В одном из таких послешахматных разговоров, перед Рождеством, которое оборачивается в Штатах непрерывным месячным праздником, а люди на Випани очень расслабляются, я с искренним удивлением сказал Никите, что не представляю, как же работает "Умора", ведь на чертежах даже не видно снаряда, который пробивает броню танка или вездехода, или корабля. Он самодовольно улыбнулся краешками рта, подвинул лист бумаги и стал рисовать. Только что выигранные им подряд три партии сделали его особенно снисходительным и благодушным. "Ты и не увидишь его, - сказал он торжествующе, - он как бы есть и его как бы нет. Это одно из самых больших открытий и секретов "Уморы". Снаряд должен быть сильным, невероятно прочным и в то же время не занимать места и иметь малый вес". "Но такого не может быть!" - подначил его я. И его понесло. Он стал объяснять мне, что после того, как "Умора" выстреливает и парашют с зарядом взрывчатки и снарядом нависает над "объектом", специальные датчики ищут самую горячую точку в танке или вездеходе, находят и мгновенно выстреливают. Но чем? "Что ты, ученый, мог бы придумать?" - хитро спрашивает он. Я растерянно отвечаю, что не знаю. И в самом деле не знаю. Вес и размеры устройства под парашютом небольшие. Ведь ракета выстреливает сразу несколькими дюжинами "Умор", а снаряда нет. Ни на рисунке, ни на схеме, ни даже в макете, сделанном на "Текстроне". Ну, пусть большой секрет, но покажите хоть квадратиком. Но и квадратика нет. И куда бы я не тыкался, что бы не смотрел - об этом ничего, ни одного слова. А тут такая удача. "Не представляю", - искренне признаюсь я, и Никита с удовольствием рассказал мне, что ...

Все, на сегодня хватит, до завтра ...

Понедельник, 21 октября.

Теперь надо рассказать об этом "что", но ведь я все еще на Випани. Сижу за своим столом, в тихом уголке. Справа от меня китаец, а с остальных трех сторон я прикрыт стенками, за которыми еще один китаец, два васпа, еще дальше индиец, есть и египтянин и пара арабов, прямо как у Маршака в "Мистере Твистере": слева китаец, справа малаец, сверху зулус, снизу индус ... Но никому до меня дела нет и никто не интересуется тем, что же я пишу каждый день после обеда. Все сидят, упершись в экраны компьютеров. Я - не исключение, это даже лучше, чем читать газету, но вот распечатывать на принтере, дробь которого слышна на весь отдел, не принято. Все должно быть тихо. Все и распечатывают тихо, потому что возле нашей необъятной секретарши Линды стоит общий лазерный принтер, бесшумный как черепаха. И страницы выползают так же тихо и плавно, как двигаются едва рожденные тортилки к воде. Им я пользуюсь для служебных бумаг, мой же тарахтящий, пробивающий каждую букву дюжиной точек, стоит в дальнем уголке моего кубика, куда подойти, не споткнувшись об меня, невозможно. Как раз это мне и нужно. Что я делаю, никого не касается, может быть занимаюсь своим "сердцем", о котором знает Никита и кое-кто другой, но видеть русский текст это ни к чему, это чревато ... Конечно, и на этот случай у меня приготовлено объяснение, мол, выдалась минутка в нашем-то напряженно-занятом дне, вот решил письмецо родственникам написать. Но лучше не надо...

Так о чем я, бишь? Ни хера памяти не стало. И чем дальше, тем хуже. Правда, кипу или, иначе, ермолку я уже не ношу. Волосы за эти годы отросли и прикрывают вмятину. Хотя она просвечивает, но все в отделе к ней довольно привыкли. Интересно, что за все годы никто ни разу, даже Никита, не спросил меня, откуда у меня такой дефект, а вдруг врожденный? Кипу же не только носить, но и видеть я теперь не могу. Роман и мой внук Мойша, мы с Ривой зовем его Мосей, теперь не снимают ее круглые сутки, а по сторонам их брюк свисают засаленные веревочки, цицы - хвостики от рубашки, одеваемой под любую одежду, даже жарким летом. Если к этому добавить, что мой красивый зять отростил бороду, усы и пейсы, из-за чего его лица не стало видно, то можете представить, как меня бросает в дрожь при взгляде на эти причендалы. Ах, где моя еврейская кровь, где моя американская терпимость? Почему я спокойно смотрю на тюрбан Ражди, на бороду и усы Сайеда Али и даже на ермолку Аарона Брода из отдела надежности? Почему я так нетерпим к Але и Роману, к внукам? Я считаю, что этот сумасшедший раввин Хусевич промыл им мозги. Но ведь и мне, и Риве, и Але промывали мозги в Союзе и не промыли. Значит, дело не в Хусевиче, а в них самих, в их добровольном, добровольном выборе. Никто не заставляет Романа вставать каждое утро в шесть часов и ехать в синагогу, чтобы помолиться полчаса, потом вернуться домой, переодеться и отправляться на работу. По-субботам, начиная с пятницы, как стемнеет, он один или с Мойшей направляется в синагогу пешком. Так же и возвращается в любую погоду, в ливень и пургу.

Перерыв, что-то голова задурела ... от этой темы особенно.

В прошлую пятницу мы с Ривкой пришли к ним на субботний обед. Стол празднично накрыт, Аля и девочки зажигали свечи, Романа нет - он при нас умчался в синагогу, едва сказав :"Здрасьте". Лобызнул Ривку. Мы поиграли с детьми, обсудили новости с Алей, но новостей, кроме религиозных нет. Их друзья теперь - такие же ортодоксы из синагоги, мы никого не знаем. Алины школьные подруги не приходят, а к ним в гости нельзя, ежели не приготовлена кошерная еда. К нам они тоже теперь приходят редко, по воскресеньям, с пиццей или китайским обедом, купленными в кошерных ресторанах.

Я знаю, почему меня это бесит. Тут дело не в моей нетерпимости, а в элементарной логике. Хорошо, пусть нельзя есть свинину, черт с ней. Пусть нельзя есть мясное с молочным, ладно. Но почему все надо покупать в специальных магазинах? "Что, - спрашиваю я Алю, - эта еда здоровее, евреи-ортодоксы меньше болеют, дольше живут?" - "Нет, - честно отвечает она, а могла бы и соврать для моего успокоения. - Ничего такого не замечено". - "Зачем же тогда все эти сложности? Вам ведь и поехать никуда нельзя, детей нам не даете, боитесь, что не тем накормим... Отдали их в хасидскую школу... Вы же им не даете выбора, даже такого, какой был у тебя и у Романа в Союзе". - "А нам и не надо, это и есть наш выбор". - "Не понимаю, не понимаю вас! - восклицаю я с раздражением, - зачем вам это? Ну, есть же нормальные евреи, которые ходят по праздникам в синагогу, не едят свинину, молочное с мясным, а в остальном, как все". - "А мы не хотим, как все, - спокойно парирует она. - Вот, чем вы с мамой отличаетесь от остальных американцев?" - "Надеюсь, ничем!" - гордо восклицаю я и думаю, что тут все понятно. Ведь дело не во внешних отличиях, а в том, что у тебя в душе, да и в голове. Но тут я попался. "Вот и плохо, - поучительно говорит она. - Нас в Америке сейчас меньше двух процентов, а двадцать лет назад было три. Число евреев уменьшается, половина молодежи женится на гоим. Так мы и вовсе исчезнем..." Я молчу, потому что, как ответить - не знаю. Думаю, что даже если это правда, а, честно говоря, я в этом сомневаюсь, потому что есть общечеловеческие ценности, которые выше еврейских или китайских, то дети мои и внуки выбрали тяжелый жребий. А внуки уже не по собственной воле. Даже, если ортодоксы - корни еврейского древа, то, куда проще, быть стволом и консервативными ветвями его, и уж вовсе радостно и легко быть реформистскими листьями, обдуваемыми прохладными ветрами, омываемыми весенними дождями, даже если эти листья и опадают время от времени. Ни без корней, ни без стволов, ни без листьев дерево не выживет, но почему корнями? Без дневного света, без веселого ветра, без весеннего цветения, без осеннего яркого увядания. Без умирания и возрождения. Вечный Жид, какая судьба может быть страшнее? И я молчу, потому что объяснить ей все это - значит признать их героями, жертвователями, а им этот ореол и нужен... Ривка злится и от злости становится очень красивой, но я ее такой не люблю... Она что-то возражает Але. А я молчу, знаю, что, если тут что-нибудь и поможет, то только время... Помогло же мне время с Ривкой...

Вторник, 24 октября.

Много событий на Випани, не успеваю рассказать, но сначала о Ривке...

Мы так долго женаты, что поверить в нашу любовь трудно. Я, во всяком случае, глядя на другие пары, прожившие тридцать лет и более, воспринимаю их, как жертвы привычки, боязни чего-то нового, инертности, безысходности. Все это можно назвать одним словом - старость. Я знаю, что естественное их вечное брюзжание и ругань между собой, постоянное недовольство всем вокруг объясняются просто: унизительным состоянием жизни с человеком, которого давно не любишь, который раздражает тебя каждым движением, каждым словом. Ах, как хочется им все бросить, уйти от опостылевшего партнера и, вдруг повезет, встретить молодую женщину, или мужчину, который поймет тебя, оценит и вольет в тебя новые силы. Но, где там? Страшны одиночество, болезни, да и само новое, которое то влечет, то пугает... Вот наши эмигранты-приятели, Пальчиковы. Он - длинный со свисающим над ремнем животом, она - маленькая, морщинистая, как обезьянка и худая, как мощи. Они уже давно спят раздельно, потому что она храпит. Что их объединяет? Дети, внуки, воспоминания? Мне их жалко, они прожили долгую скучную жизнь верных супругов, а в результате - пытка. Правда, неуклюжий Пальчиков похвастался мне однажды, что лет тридцать назад в Москве, когда был каким-то небольшим начальником, спал он со своей секретаршей, да и то по ее инициативе. Ах, какие скучные люди! Ну, хорошо, пусть переспать - это плохо, совесть замучит, но ведь и пофлиртовать им уже не хочется. Вот, обрюзгший Пальчиков. Он уже давно и не знает, что есть другие женщины, кроме его скелетины. Соберется компания в ресторане, конечно, в русском. Оглушительная музыка, обильная еда, танцы. Танцуют мало, только со своими женами... и то сказать, кому охота обжимать чужие потные телеса...

Мы с Ривкой танцуем до упаду. Иногда я приглашаю кого-нибудь из молодых, а ее приглашают парни. Все знают, что она "известная артистка", хотя мало кто помнит в каких фильмах она играла. Она и в самом деле стройна и грациозна, а с молодыми партнерами становится на двадцать лет моложе. Я люблю смотреть, как она, оживленная, разгоряченная, кружится в танце. И понимаю, что люблю ее, как много лет назад, несмотря на наши похождения. О ее "похождениях" я только догадываюсь. Никогда не знал, были ли они на самом деле... Мои доводы против нее: красивая женщина, вокруг всегда какие-то мужчины... Против меня у нее более веские обвинения. Она знала и про Томшу, и про Полину, а о других догадывалась.

И вот пришло время, не та же ли это старость, когда другие женщины мне стали не интересны. Все эти Марты, Рыженькие, снова объявившаяся Полина - только остатки прошлых увлечений, тяги к молодым. Теперь это не вызывает во мне энтузиазма, даже удовлетворения от сознания, что я еще могу им нравиться. Мне хорошо с Ривкой, я счастлив, что она вышла из депрессии. Иногда она допоздна задерживается в ресторане, настолько, что я не могу этого объяснить по-деловому и тогда я сажусь в автомобиль, и еду за ней. Останавливаюсь на стоянке, вылезаю из машины и подхожу к окнам ресторана. Она обычно уже не занята, сидит с кем-нибудь за стойкой и пьет, и оживленно беседует. Порой это женщины, но чаще мужчины. Я не захожу, а жду, чем это кончится, и всегда кончается одинаково: она весело смеется, обнимает на прощание приятельницу, тоже официантку, или целует в щеку недавнего партнера по стойке и уходит немного усталой походкой. Я тут же уезжаю и, как ни в чем не бывало, встречаю ее дома. Потом мы обсуждаем наши дневные дела. Я в курсе ее ресторанных проблем, знаю по имени ее сослуживцев, их семейные дела. Две - разведены, менеджер Джордж и повар - гомики, но они - не пара; хозяйка, бывшая актриса, когда-то выступавшая на Бродвее - вдова. У нее молодой любовник, которого она содержит. Я, в свою очередь, рассказываю о своей работе: о Никите, о Бохдане, о командировках, где и как живут в Америке, об искусственном сердце, о перипетиях с ним. Она была в восторге, когда мне дали на него патент и с интересом следила за моими попытками получить правительственную дотацию от Института Сердца. Она мечтала бросить ресторан и стать моей секретаршей. Конечно, я не мог рассказать ей о моей работе на Профессора и о связи с ГРУ, но однажды она спросила меня, не гнетет ли меня, что я работаю на американскую армию. "На чьей стороне ты будешь, если начнется война?" И я ответил ей уверенно, что совесть моя чиста и пусть это ее не беспокоит. Этого ей было достаточно, а в девяностых годах этот вопрос отпал сам собой.

Хуже было с бабами, о которых она не спрашивала...

Понедельник, 4 ноября.

Перечитал предыдущую главку: я делаю это каждый раз, садясь за терминал, иначе не вспомнить, на чем же остановился. Прошлый раз начал рассказывать о своих бабах, но сейчас продолжать не стоит, еще успею. В субботу мы вернулись с Ривкой из отпуска, провели больше недели на Багамах. Еще раз убедился, что лучше всего отдыхать с ней. Мне приятно и интересно проводить с ней целые дни, я люблю слышать ее беззаботный, девичий смех, который редко раздается дома, обожаю, когда она звонко напевает старинный романс или какую-нибудь советскую песенку. В этот раз к нам прилипла "Спят курганы темные, солнцем опаленные..." - нежная мелодия и хорош первый куплет. Поет она так, как могут петь только драматические актрисы, прочувствованно, но без надрывов и визгов. Голос у нее приятный и довольно сильный. Однажды она призналась мне, что в молодости мечтала стать эстрадной певицей, но стеснялась петь со сцены - одна против невидимого зала. В фильмах ей редко доставались роли с пением. По-моему, эта мечта живет в ней и сейчас, и я как-то предложил ей попробовать петь в ее ресторане. Но ресторан "Пиноккио" - это чистая едальня с баром, вовсе без музыки, куда американцы приходят только пожрать или выпить у стойки, упершись глазами в огромный экран с очередным бейсбольным или футбольным матчем.

Я смотрю на ее тонкое лицо, на стройную фигуру в открытом купальнике. Мы бродим долго по пляжу, вместе плаваем, смотрим через маски на рыб и кораллы... Почти не спорим, хотя оба понимаем, что "... и хороший человек становится противен, когда его слишком много", как сказал Даниэль, потому, иногда разбегаемся на час-два, чтобы поболтаться по местным лавчонкам. Здесь, в отличие от Маями, все одноэтажное, скромное, есть даже деревянные ларьки, каких сейчас тысячи в России.

Но, хватит о Ривке. Я первый день на Випани после отпуска. Сижу с таким чувством, которого у меня никогда раньше не было. С первого числа этого месяца я могу уйти на "заслуженный отдых" с двумя пенсиями и правитественной "взяткой" в двадцать пять тысяч за то, что соизволил отказаться от своего места, железного и неколебимого. Стаж дает преимущество при увольнении и, хотя никого с Центра еще не уволили, но разговоры и предупреждения о сокращениях идут постоянно. Наш отдел и в самом деле уменьшился за последние годы на десять человек за счет "пенсионеров за взятку". В результате, я теперь один из самых старых по возрасту. Никита, Роджер, у которого недавно умер тридцатисемилетний сын от спида (до тех пор я думал, что он младше меня, а тут он сразу принял вид мужика под семьдесят, каким и был), да начальница отдела Ядвига, тощая, страшная, как смерть, полька с огромным пористым носом, вот и все. Теперь я сижу с чувством полной расслабленности. Утром электронную почту не стал читать только просмотрел, хер с ней, а набежало писем под сотню. Но я и так знаю, что в ней нет ничего по делу. Нашел только два любопытных послания.

Первое - из отдела помощи сотрудникам группы поддержки трезвости: "Группа доступна для людей, озабоченных тем, чтобы оставаться трезвыми. Это включает каждого, кто вылечился несколько часов или несколько лет назад". Как всегда, не без юмора.

Второе - за подписью начальника генерального штаба Армии: "Следующие правила применяются для всех сотрудников Центра. Вам напоминают, что использование правительственного оборудования разрешено только для работы". И дальше длинный меморандум, который заканчивается так: "Неодобренное и неправильное использование государственного оборудования строго запрещено и будет вести к наказанию, вплоть до увольнения. Супервайзеры (в моем случае это Никита) и менеджеры (это Ядвига) ответственны за наблюдением за служащими и должны рапортовать (читай: "доносить") о подозрительной нелегальной активности немедленно". И, наконец, вовсе знакомый призыв: "Давайте все дружно возьмемся и покончим с этим типом нарушения!"

Все-таки приятно чувствовать себя независимым! А уйти я не могу, пока не кончу эти записки. Дома я никогда бы и не стал их писать. Некогда.

Вторник, 5 ноября.

Сегодня утром вошел в отдел, а в коридоре - стихийный митинг: человек десять стоят, обсуждают вчерашнее происшествие на Випани. Скотт был свидетелем, рассказывает: "Показные стрельбы проводили, большое начальство из Пентагона приехало. А ребята, я всех знаю, - продолжает он со смехом: - веселые такие, улыбаются, подшучивают друг над другом, не так пушку установили и пальнули по-нечаянности в машину одного из генералов, что на стоянке была. Слава Богу, никто не пострадал". - "Чего смеешься, - говорю Скотту, - ведь убить кого-нибудь могли", - а он: "Но ведь смешно же, ребята с полигона, а к собственному оружию не знают с какой стороны подойти". - "А, генералы что?" - спрашиваю. -"Как что? Разве не знаешь, позитивное отношение ко всему - самое главное". - "Ах, да, я и забыл: "А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо".

Потом перешли к выборам президента. И тут шум чуть не до крика. Даже не привычно как-то. Я стою, слушаю с интересом. Скотт и Никита за республиканцев, китайцы и черный Вашингтон - это имя, а не фамилия - он из другой секции отдела - за демократов . Я слушаю и не понимаю, о чем они спорят. Вспоминают Картера и Рейгана, Буша и Клинтона, а какая между ними разница я понять не могу. Отменили помощь по бедности. Сделали это сообща, под разными благовидными предлогами. И Никита, и Скотт - за. Съэкономят на этом десять миллиардов в год, хорошо - все довольны. А то, что это три процента от военного бюджета, который кормит нас, Никиту и меня, Вашингтона и Скотта - никто и не поминает. А, может быть, и не понимают. Наивность моих коллег в общественных делах меня удивляет. Несколько лет назад, когда Рейган уменьшил налоги, я спросил Никиту и Скотта, а знают ли они, какой налог платили самые богатые до налоговой реформы. Один сказал - сорок, другой - сорок пять, а на самом деле - семьдесят пять процентов (я это прочел в малюсенькой заметке в "Нью-Йорк Таймс"). А Рейган сделал максимум - двадцать восемь - для всех, и для богатых и для середнячков, таких как мы, государственных служащих, или, как нас называют, средний класс получателей пособия по бедности (по-английски это короче: мидл класс велфайа). Таким образом Рейган снизил налоги, как и обещал преред выборами. Сдержал-таки слово!

Но, что мне лезть в эти дела, мне, всю жизнь считающего копейки до получки в России. Здесь у меня дом с большим участком, две хорошие машины, жрем от пуза, ни в чем себе не отказывая, путешествуем по миру (побывали с Ривкой в двадцати странах, это еще до моего увечья), выучили Алю, помогли ей и Роману купить дом. Мне ли жаловаться и критиковать? Не в этом ли сила и стабильность Америки, что нет почти никакой разницы между этими партиями? Всем хорошо, и слава Богу, а бедные? Да эти бедные живут лучше, чем академики в России. Вот вам и митинг в коридоре. Он кончился быстро, никто не хотел ругаться. Скотт махнул рукой и с невинной, обезоруживающей улыбкой сказал: "Пойду досыпать". Он закончил два колледжа, сдал экзамен на звание профессионального инженера, но толку не получилось. "Не берут в хорошую фирму", - жалуется он мне. Я с удивлением: "Почему?" - "Есть в частных компаниях негласное правило не нанимать молодых инженеров, проработавших на правительственной службе больше трех лет," - говорит он, но обиды или раздражения в голосе нет. Стал он понемногу заниматься куплей-продажей домов. Это приносит неплохие деньги, но не дает удовлетворения. Читать он не любит. Правда, недавно появился Интернет - это немного выручает.

Что-то я отвлекся сегодня не по делу, а ведь надо рассказать к чему привела моя, вовсе тут непривычная активность, к которой принудил меня Профессор. Это резко изменило мою жизнь на Центре. Ну, об этом завтра...

А сейчас обратимся, так сказать, к истокам.

Я все время рассказываю о Профессоре Четине, поминаю генерала ГРУ Свиридова, полковника Зайцева, подробно поведал о том, как меня направили против моей воли шпионить на военную базу армии США. Но, откуда все это началось? Как меня втянули в эти дела, с чего началась моя двойная жизнь, которая ни к чему хорошему не привела? Писать об этом на Випани в те немногие часы кофейного просветления моих мозгов не получается. Я или излагаю события сегодняшнего дня, или то, что произошло на Центре в прошлом.

Недавно, когда мы были с Ривкой на Багамах, я решился восполнить этот пробел и в то время, пока Ривка загорала на пляже - она может часами жариться на солнце - я сидел в номере и писал. Писать-то писал, от руки это гораздо легче для меня и быстрее, чем на компьютере, но башка совершенно отказывается вспоминать, что случилось в России, и как я вляпался в эти шпионские дела. Всплывают в памяти какие-то отдельные картинки, даже не сами картинки, а чувства, связанные с каким-то событием. Брезгливость при воспоминании о тощей, одутловатой Томше, злость и безысходность от дешевого, но точного шантажа генерала Свиридова, омерзение от досмотра нашего барахла в таможне...

Нет, моя попытка описать это оказалась более трудной, чем все мои теперешние записи. Я отчаялся и решил, что и нужды в этом нет, как и в самих этих дневниках, но, подбирая по-возвращении мои бумаги по переписке с патентным бюро и Институтом Сердца, я натолкнулся на толстую рукопись. Перелистав несколько страниц, я понял, что это мои старые записи о деле Верняева и Чегера. Много лет назад, после их провала, когда я остался один - все меня бросили: Ривка с Алей и бабой Сашей уехали в Израиль, а Полина - в Калифорнию, - я записал, что произошло со мной. Как меня силой отправили в Штаты, а потом чуть было не отправили на тот свет. В то время это было для меня способом выжить, пожалуй, как и сейчас. Когда мы бессильны, когда нам очень плохо, когда кажется, что жизнь кончена, нужно кому-то высказаться, излить душу. А если некому? Тогда можно удавиться или спятить... Вот тут и приходит на помощь бумага. Бумага и перо. Тогда они спасли меня, спасут ли сейчас? Не знаю. Признаюсь, я запоем, не отрываясь, перечел свои старые записи. И тут же усомнился. Ба! Да это же написано совсем другим человеком: холодным, рассудительным ученым, впавшим во временную депрессию. Я точно и кратко изложил все факты. Никаких эмоций. Тогда голова моя была в полном порядке. Может быть, не годится возвращаться к этим записям сейчас? Но, по правде, у меня нет выхода. Или приложить их к моим теперешним дневникам, или все, что случилось со мной до Центра останется тайной. Но тайны мне не нужны. Не люблю таинственных историй, не люблю, так называемый "суспенс" или "подвешивание", "задержку" в повествовании. К таким книгам я сразу теряю интерес. Помню, как-то я начал читать книгу Грэхема "Фирма". Любопытно. Молодой человек кончает юридическую школу и ищет престижное и денежное место. Перед ним жизнь, карьера, отношения с боссами, с женой. И вдруг, примерно через двадцать страниц, двух сотрудников юридической фирмы, в которую он поступил, убивают где-то на островах Карибского моря. С этого момента я перестал читать. Не интересно. Жизнь и без того сложна, неожиданна, богата, чтобы осложнять ее никчемными, бессмысленными выдумками. Тайны и таинственность мне не нужны.

Я разбил свои старые записи на три части и решил приложить их безо всяких изменений, там где это будет к месту. Первая часть - о том, как меня завербовали, вторая - о Полине, потому что без этого не понять ее странный характер, ее влияние на меня, на события, описанные мною, третья - о провале операции Верняева и Чегера. Все, как было. О провале можно было бы и не вспоминать, но уже больно злит меня эта уверенность Четина во всемогуществе и непобедимости русской военной разведки.

Итак, как меня завербовали.

Я вышел из заводской проходной около шести. Стояла сухая прохладная погода, больше похожая на позднее лето, чем на начало осени. Первые числа сентября - самая приятная пора в Ленинграде... будто бы земля отдыхает после удушливого лета. Напротив проходной - яблоневый сад, уже начавший желтеть, и оттого игра красок радовала глаз, и было спокойно, потому что никто рядом не суетился. Рабочие кончили смену в четыре часа, а институт - в пять. Я шел, не торопясь, к электричке - это самые приятные десять минут - без городского шума, без спешки.

На душе было умиротворение. Я только на днях получил извещение из Политехнического, что диссертация принята к защите, и напряжение последних лет спало, хотя я знал,что впереди еще довольно нервотрепки, унижений, особенно на заводе, и всякой бумажной работы.

На автобусной остановке возле платформы тоже никого не было, но я увидел серую "Волгу" и немного удивился, потому что у этой задней проходной бывали только грузовики. Двое подтянутых загорелых мужчин в ладных костюмах стояли, опершись на машину, и одновременно двинулись мне навстречу.

- Яков Аркадьевич Болотов? - скупо улыбнувшись, спросил тот, что был постарше - лет тридцати пяти, когда они поравнялись со мной.

- В чем дело? - я был не очень любезен, и уже мгновенно в голове сложилось несколько вариантов: замминистра Морев прислал за мной - он сейчас в Ленинграде, ректор Политехнического - Селезнев по делам моей докторской, или что-то неожиданное стряслось на базе у моряков.

- Мы из Комитета государственной безопасности, - продолжал тот и поднял руку с удостоверением, ловким движением ладони чуть приоткрыв его на мгновение. При слове КГБ у всех советских граждан замирает сердце, потому что абсолютно невиновных людей в Советском Союзе нет. Но я остался совершенно спокоен, так как еще с юности выработал в себе правило: чем сложнее ситуация - тем собраннее надо быть.

Это было сродни однозначной математической или технической задаче. В заурядных ситуациях у нас имеется множество выборов, и мы расслабляемся, позволяем себе делать ошибки, впрочем, легко исправимые. В экстремальных положениях все упрощается - мы знаем, что нет выбора, - задача имеет единственно правильное решение, и ошибка может стоить слишком многого, иногда жизни. Эта определенность цели позволяла мне успешно заниматься спортом, хотя я не имел для того особых физических данных, и много раз спасала меня на горных лыжах и под водой.

Я успел ухватить документ за самый край: "Разрешите?" - попросил, как можно любезнее, и с силой вытащил его. "Полковник Зайцев Леонид Александрович", - прочел я. "О, да это что-то серьезное", - мелькнуло у меня, и, уже сидя в машине, я стал перебирать в уме, что же могло случиться. Единственное, на чем я остановился - это крупная авария на флоте, возможно даже взрыв и гибель лодки, но тогда, почему не через первый отдел института.

Привезли меня не в "Большой дом", как я ожидал, а в двухэтажный старинный особнях на улице Петра Лаврова, недалеко от Литейного. В уютной комнате с резным камином и лепным потолком за огромным старинным письменным столом сидел человек в гражданском костюме моего возраста, но без седины и без намека на лысину. Он вышел из-за стола мне навстречу и подал приветливо руку, что в военной разведке никогда не делали (вызывали туда при расследовании нескольких аварий). Я тут же прекратил будоражить себя предположениями - это тоже одно из решений.

Полковник Зайцев тихонько исчез, из чего я заключил, что этот по рангу выше. "Генерал-лейтенант Смерша - Александр Сергеевич Свиридов", - представился он. Уселись мы на кожаный диван и с минуту молчали. Оба, чуть улыбаясь, смотрели друг на друга. Он - как-то пытливо и изучающе, я - напряженно, стараясь скрыть за улыбкой свою неуверенность. Лицо генерала казалось вполне интеллигентным, только жесткие белесые губы, да складки вдоль щек делали его неприятным.

- Можете мне поверить, - начал он, отведя наконец-то свои прозрачные глаза, я прибыл в Ленинград специально, чтобы встретиться с вами, Яков Аркадьевич.

"Не много ли чести?" - подумал я, но промолчал. Еще одно правило, выработанное за мои сорок три года, - в неопределенных ситуациях говорить как можно меньше.

- Вы ведь не бываете сейчас в Москве? - полуутвердительно спросил он.

- Нет, - согласился я.

- А как продвигается ваша докторская диссертация? Она ведь, кажется, посвящена магнитной защите подводных лодок.

- Не совсем так. Методам расчета и измерения акустических и малых магнитных взаимодействий в жидкой проводящей среде.

- Но суть я выразил правильно?

- Да, моя работа имеет приложение и в этой области.

Он удовлетворенно откинулся на спинку дивана, попросил разрешения закурить и опять полуутвердительно спросил:

- Вы ведь не курите? - Затянувшись американской "Мальборо", продолжал: - Скажи-те, пожайлуста, кого вы знаете из крупных ученых в этой области, но не чистых теоретиков, а вот как вы - связанных и с производством и с флотом?

Я назвал двух человек из института имени Крылова и одного из Политехнического.

- Еще кто-нибудь, Яков Аркадьевич? - почти требовательно сказал он.

- Вы же просили крупных, - в тон ему ответил я, но имени-отчества не назвал. Почему-то мне не хотелось переходить на дружеский тон, предложенный им. - А вообще, этим делом занимаются сотни ученых и инженеров.

- Скажите, пожалуйста, - он опять повторил мое имя-отчество, и это стало меня раздражать, - Профессор Четин разбирается в этих делах?

- Да, я знаю его работы, но все зависит от того, делает он их сам или только подписывает статьи. Он ведь директор института.

Генерал Свиридов понимающе улыбнулся.

- Яков Аркадьевич, - он поднялся, взял со стола чертеж и, сев рядом со мной, разложил его на коленях, - вы знаете, что это такое?

Я мгновенно сосредоточился и полностью отключился от внешнего мира, как бывало со мной всегда, когда занимался своим делом. Но напрягаться не потребовалось. Это оказалась старая схема, которую я изучал еще в аспирантуре. Помедлив с минуту, я ответил:

- Да, это схема немецкой противоминной защиты времен войны.

Генерал поднялся снова, положил схему на стол. В это время я взглянул на часы - 7:15.

- Разрешите позвонить, - я встал ему навстречу. - Дома могут забеспокоиться, - добавил я.

- Но ваша жена, кажется, в командировке, а дочь у бабушки?

- Да, - сухо ответил я, возмутившись тем, что он знает такие подробности моей личной жизни. Я набрал тещин телефон и сказал, что не приеду к ней обедать, так как задержался по работе.

Я специально сказал не "на работе", хотя она этого и не заметила.

Генерал нажал кнопку на столе. Вошел не Зайцев, а тот второй, что тоже приезжал за мной. "Пожалуйста, чаю нам и еще чего-нибудь. Обоим, - добавил он.- Вы ведь не откажетесь перекусить?" - Я не ответил.

- Я хотел попросить вас уделить мне еще немного времени. Это очень важно. Очень, - он вдруг посуровел и лицо стало серым, а складки на щеках, будто шрамы, вовсе побелели. - Для нашей Родины, для ее обороны, - раздельно, почти по слогам сказал он. Я с любопытством посмотрел на него - зрачки его расширились, может быть оттого, что в комнате стало темнее, а раек, наоборот, стал совсем прозрачным, и потому взгляд его показался мне взглядом сумасшедшего, и внутри у меня немного захолодело. Но тут вошел тот второй с чаем и бутербродами с красной икрой и семгой, поставил поднос возле нас на стул и прежде, чем выйти, зажег свет. В комнате все сразу преобразилось, заиграла хрустальная люстра под потолком, и лицо генерала стало розовым и почти добрым, а глаза приняли нормальное человеческое выражение. При виде икры я сглотнул слюну и взял подстаканник со стаканом и стал прихлебывать горячий, но не обжигающий ароматный чай.

- Так вот, уважаемый доктор технических наук Яков Аркадьевич Болотов, получается так, что сейчас Родина нуждается в вас, в ваших знаниях, в вашей помощи.

"Доктор, - усмехнулся я про себя, - а ведь он так и не дождался моего ответа".

- Сейчас я раскрою вам необычайной важности секреты, которые, кроме меня и вас, не будет знать никто, но мы вам абсолютно доверяем. - Он торопливо дожевал бутерброд и подождал, пока я доем свой. - Абсолютно, - повторил он.

Я взглянул спокойно в его бесцветные глаза, в которых появилась желтая искорка, откинулся в той же позе, что он, улыбнулся натянуто и медленно, со значением процедил:

- Я вас внимательно слушаю.

- Итак, - продолжал он очень медленно, будто я мог не понять его. - У нашей агентуры появилась возможность раздобыть чертежи противолодочной защиты американских субмарин. Я не буду сейчас рассказывать, как это делается - тут есть свои технологические тонкости, как и в вашей науке.

Генерал взглянул на меня, будто ища подтверждения, но я сидел, не шелохнувшись. Он продолжал:

- Задача заключается в том, что надо установить подлинность этих чертежей, убедиться в том, что это действительно секретная информация, которая соответствует современному уровню американской науки, короче, нужна техническая экспертиза. Есть опасения, что эти схемы могут или не представлять ценности для нас, например устаревшая информация, или быть специально для нас подготовлены. Вы знаете самые последние достижения в этой науке и даже то, что может быть сделано в будущем, не так ли?

- Да, это моя специальность, - коротко ответил я.

- Мы ведь несколько отстаем в этой области?

- Нет, - немного повысив голос, возразил я. Я всегда распалялся, когда шли разговоры о моей диссертации. - В теории, в методах, в математике - мы даже впереди, но когда доходит до технологии, до внедрения, до приборов - тут дело сложнее.

- Да, я это знаю, - быстро согласился Свиридов, будто даже удовлетворенно. - "Зачем же тогда эта комедия?" - подумал я и сказал вслух:

- Так давайте эти чертежи, попробуем разобраться.

Он согнул недокуренную сигарету, погасил ее, завернув горящий конец внутрь. Повернул ко мне голову, но взгляд его на мне не остановился, а ушел сквозь меня в окно, в зелень бульвара Петра Лаврова.

Я молчал, несколько удивленный. Он вернулся в реальность, посмотрел пристально:

- Схемы эти в Америке и смотреть их нужно там. - "Ничего себе оборотик", - пронеслось в голове, но я ждал, что он скажет дальше.

- Весь смысл операции как раз и состоит в том, чтобы на месте в самое короткое время разобраться в подлинности материала. Ведь невозможно исключить и провокацию. В этом случае наши агенты мгновенно должны предпринимать определенные шаги при таком повороте событий.

Слово "агенты" покоробило меня. Он, видимо, заметил это, и его взгляд замер на мне.

- Непривычно все это? - спросил он, как можно мягче, хотя игра голосом получилась у него плохо.

- Н-да, несколько ... - ответил я холодно, потому что единственное решение уже созрело у меня в голове.

Он помедлил, потом поднялся и подошел к окну.

- Давайте продолжим здесь, если не возражаете, - он занял свое кресло за столом, а я сел напротив полубоком, как и положено на приемах у высокого начальства. - А почему бы вам не поехать в Америку? - почти игривым тоном предложил он.

- С нашего предприятия за границу не выпускают. Я просился несколько раз на конференции - категорически запрещено, - я говорил это и понимал, что говорю не то, просто чтобы как-то затянуть разговор, переварить эту новую информацию, да заодно лучше понять генерала.

- А я и не говорю про конференции. Это надолго ехать надо. Надолго. Операция длительная.

Это он бабахнул меня, так бабахнул.

- Извините, мне не совсем ясно, - сказал я, будто отвечая на неприятный вопрос оппонента, и добавил: "Товарищ генерал", - потому что беседа принимала совсем иной оборот.

- Не легкое, не легкое решение, Яков Аркадьевич, - будто соглашаясь со мной, проговорил Свиридов, не принимая моего официального тона. - Я ведь вас ни к чему не принуждаю, да и не собираюсь принуждать. Это дело гражданской совести, долга перед народом, перед государством.

"А где же ... "перед партией"?" - подумалось мне.

- Для каждого из нас приходит час, когда надо сделать выбор, когда надо решить, кто вы на самом деле, что вы можете сделать для Родины, хотите ли сделать... так-то, - он поднялся, опять подошел к окну... - Давайте договоримся - вы не принимаете никакого решения сразу. Для этого нужно время, надо многое взвесить, оценить, обдумать. Так? Трех дней, я думаю, вам хватит, - он почти дружески улыбнулся мне, но что-то холодное, как змея, проползло вдоль моего позвоночника, поднимая рубашку на спине.

- При этом учтите, что докторская диссертация ваша не пострадает. Вы получите степень без защиты. Место в институте - за вами, ну, конечно, с соответствующим повышением, как и полагается доктору наук. Точно так же сохранится место за вашей женой. Она ведь у вас киношный работник и, я слышал, женщина красоты необычайной.

Тут я почти задохнулся, потому что это уже было слишком. Я обозлился по-настоящему и в мгновение ощутил, что я будто голый перед ним, что тут в дурачка не сыграешь и решение-то принимать буду не я.

- Боюсь, что это дело не по мне, - сквозь зубы сказал я. - А почему, собственно, выбор пал на меня? Есть же специалисты и не хуже меня (тут я подпустил ему первую утку, потому что в действительности лучше меня эти схемы не знал никто).

- Так мы решили, - коротко и жестко бросил он, потом, видимо, передумав, пояснил:

- Вы больше всех подходите для этого задания (это слово тоже резануло меня), да и переправить вас с семьей, не вызывая подозрений, гораздо проще.

- Что значит "проще"? - спросил я, хотя начал понимать, что они задумали.

- Это значит, что ваша жена, которая хочет воссоединиться с родственниками в Израиле, получит эту возможность.

- Да нет у нас там никаких родственников! - в сердцах воскликнул я, потому что это уже был не пустой разговор, а реальная угроза всему: моей докторской, моей работе, спокойной и обеспеченной жизни. - Просто - бабская прихоть. Шмутки, красивая жизнь. Это для меня абсолютно исключено. Здесь моя работа, родные, друзья.

- Да, я все это знаю, - генерал улыбнулся тонкими губами криво, нехорошо, - особенно друзья...

"Ах, сволочь, ах, сволочь, чтоб тебя перетак... матерился я про себя, сидя в машине. - Подсек меня, подсек под самый корень..."

Серая "Волга" остановилась у Музея Арктики, в квартале от моего дома. "Ах, гады, ах, гады, и все-то у них продумано", - продолжал я материться.

Шофер хмуро кивнул мне на прощание, и я подумал, что для него я не какой-то там будущий агент со специальным заданием, а подозрительный интеллигент, и ему не надо улыбаться и говорить со мной задушевным тоном. И вся эта двойственность пронзила меня, и понял я, что многое, многое в моей жизни можно объяснить очень просто, если признать эту двойственность, а не искать объективные причины каждый раз, когда меня не принимали в институт, потом в аспирантуру, когда ежечасно унижали здесь, в НИИ завода, а этот подонок, директор объединения отказывался дать мне рекомендацию для защиты докторской.

И все-таки я опять, как всегда в таких случаях, стал искать "объективные" причины, взвешивать все за и против. Конечно, Рива согласится с радостью, хотя правду ей сказать будет нельзя. И не только потому, что Зайцев так вежливенько попросил меня перед уходом подписать бумагу "о неразглашении". Можно уговорить и Альку - какой девочке не захочется побывать в Америке? Конечно, Свиридов сделает мне докторскую, хотя это будет совсем не та докторская, которой я мог бы гордиться. Конечно, он обеспечит мне возвращение через полгода, максимум - через год, и расставание с отцом и сестрой Ириной не будет слишком долгим, но ведь им-то правду не скажешь. Как они это воспримут? И все-таки то решение, которое я принял еще в кабинете генерала - единственно правильное - соглашаться нельзя. Это опасно. Смертельно опасно.

А какая альтернатива? Предположим, я отказываюсь... Докторской степени не будет - уж они-то позаботятся. Если даже выбить рекомендацию Першина через министерство - завалят или на защите или в ВАКе. С работы попрут - повод найти не трудно. Ривку с Ленфильма выгонят - это тоже точно. Что же остается?

Ах, я просто сдрейфил, просто сдрейфил. Да не будут они меня трогать, если откажусь. Очень им надо. Я же ничего не подписывал и не обещал. Я перебрал мысленно весь наш разговор и не нашел ни одного ляпа. Ни одного. Вроде бы все в порядке. В порядке... Если бы не эти его слова "...особенно друзья".

"Ах, сволочи, ах, сволочи", - повторял я уже вслух, слоняясь без цели по квартире, и матюкался самыми последними словами и чувствовал свое бессилие, и так надо было бы посоветоваться с Ривкой и рассказать ей все. Совсем все. Но это было невозможно. Она приедет завтра... но это все равно невозможно. Этого она никогда не простит.

Ночью я вовсе не спал. Ривка позвонила из Минска около двенадцати, но это меня не успокоило, а напротив - повернуло мысли в другую сторону, и я сделал самое непоследовательное, что только можно было сделать в эту минуту - позвонил Томше. Она уже спала, но, как всегда безотказная и послушная, тут же разрешила приехать. Через минуту я уже пожалел, что позвонил ей, но оставаться одному сейчас было невозможно, и я решил, что посидим с часик, выпьем по рюмашке, и я уеду, хотя знал, что это не так. Томша вышла в ночной рубашке, даже не набросила халат, открывая мне дверь. Я старался не шуметь, чтобы не перебудить всю коммунальную квартиру - шесть или семь комнат (я никогда не узнал, сколько же их было), - и тут же юркнула в постель, которая - сразу видно было - уже приготовлена на двоих.

"Что же я, болван, делаю?" - думал я, глядя на это маленькое неуклюжее создание с кривыми ногами, недоразвитой грудью и дебильным припухшим лицом - следы тяжелого рахитичного детства. Томше было двадцать четыре года, но дать ей можно равно и шестнадцать и сорок шесть - совершенно непонятное существо: то ли старушка, то ли ребенок.

Она досталась мне от прежнего начальника лаборатории, с которым жила с семнадцати лет, когда пришла после десятилетки на завод. Три года назад, когда я занял его место, она вызвала во мне только чувство брезгливости. Мне уже сообщили о ее связи с этим пятидесятилетним алкашом, который с помощью собутыльников и партбилета пробил себе место в Главке. Но секретарем она была незаменимым - точная, исполнительная, неразговорчивая. Примерно месяц у нас с ней все было нормально. Я был сух, вежлив, но приветлив. Звал ее на "вы", улыбался, обращаясь с какой-либо просьбой, и неизменно благодарил за работу. Позже я понял, что это меня и подвело. Алкаш Иван Червоненко был груб и нахален.

В то время моя диссертация шла полным ходом, и я иногда задерживался после работы. Тамара уходила ровно в пять вместе со всеми. Однажды внизу раздался звонок. После ухода сотрудников я включал охранную сигнализацию, чтобы на центральном пульте все было в порядке - для вечерней работы требовалось специальное разрешение, которое я никогда не брал. Я спустился вниз, открыл дверь. Это была она. Деловое, серьезное лицо, только некоторая напряженность во взгляде. Она выронила сумочку и прижалась ко мне всем телом. Я плохо соображал, что происходит, и даже, когда она сказала глухо, уткнувшись лицом мне в плечо: "Я больше так не могу...", я еще не совсем понял, чего она хочет.

"Может быть, какая-нибудь беда стряслась и она ищет защиты", - решил было я, но она стояла, все сильнее и сильнее прижимаясь ко мне и делая еще какие-то движения, отчего я чувствовал каждую частичку ее худого тела. Она будто бы вбиралась в меня, и, наконец, я тоже глухо спросил:"Тамара, что стряслось?" Но она не ответила, а руки мои сами собой оказались за ее спиной, и я поддерживал ее, будто боясь, что она упадет. Так продолжалось несколько минут, пока она не поняла, что завела меня достаточно, и я никуда от нее не денусь. Тут она взяла меня за руку и, словно телка, повела в монтажную, где на столах была разбросана проволока, канифоль, стояли омметры и паяльники. Не улыбнувшись ни разу, даже еще больше посерьезнев, она села на край стола в какой-то невероятной почти йоговской позе, притянула меня к себе и осторожно, но уверенно стала хозяйничать в моей одежде. Так и отдалась она мне, сидя на проводах и еще черт знает на чем, а я стоял перед ней и делал все, что она захочет, и, по правде говоря, испытывал такое наслаждение, о котором никогда раньше не имел понятия.

Прошло три года. Наши отношения продолжались, хотя довольно редко и всегда по ее инициативе. Но ни капли любви не появилось у меня к ней, и я никак не мог понять, что же это такое, почему она меня так возбуждает, почему меня даже влечет иногда к ней.

Еще совсем недавно я, сорокалетний мужчина, не поверил бы, что это возможно, что можно ждать встречи с женщиной, хотеть ее и не испытывать ни капли любви, даже скорее какую-то брезгливость и отвращение. Может быть, я просто животное - похотливое, бесстыдное животное и только?... Последнее время я даже стал ее побаиваться, потому что тихая покорность и молчаливость были страшнее ссор и криков, а упорство, с которым она донимала меня, становилось каким-то целеустремленным и неотвратимым. Вне работы мы не виделись уже несколько месяцев и не оставались одни в лаборатории тоже давно, так как я специально задерживал еще кого-нибудь. Мне уже начинало казаться, что все так и сойдет потихонечку на нет, и вот - на тебе! Я сам позвонил ей.

Мы, как обычно, выпили наливки. Фрукты и орехи всегда стояли у нее на столе, хотя, как она умудрялась позволять себе такое и хорошо одеваться было для меня загадкой. Тут бы и поговорить по душам, да о чем? Сказал ли я с ней за три года и сотню слов вне работы? Она сбросила рубашку и лежала голая, чуть прикрывшись простыней. Как это все нелепо. Я смотрел на нее без всякого желания и думал сейчас о Ривке, я скучал без нее - прошло уже десять дней, как она уехала. Но Томша ждала, а я ведь сам приехал...

- Ну! - сказала она. Я еще сидел за столом и медленно тянул вишневку. - Мы давно не были вместе, - она совсем откинула простыню. Я продолжал пить, потом стал чистить апельсин. - Ну! - повторила она.

Я разделся медленно, потушил свет и лег рядом с ней. Тронул рукой ее маленькую недоразвитую грудь, провел по сухой гладкой коже. Она тут же взобралась на меня, и я почти не чувствовал веса ее худого тела.

- Что же ты? - недовольно сказала она. - Ты же собираешься уезжать куда-то надолго.

- "О-о-о!" - я задохнулся от удивления, от неожиданности, от возмущения. Этого еще не хватало. Я вскочил разъяренный, молча оделся, ушел, хлопнув дверью, не заботясь уже о тишине в квартире. А она так и осталась лежать, неподвижная и немая, неприкрытая, потому что простыня сбилась в угол кровати.

Такси не было, и я шел с этого проклятого задымленного района за Охтой и матерился громко, потому что задача усложнялась, и решение не приходило. "Ах, падло, ах, сволочь - так вот ты кем оказалась". Я вспомнил, как придурок Шнеерсон с его болезненной подозрительностью недаром предупреждал меня:

- Яков Аркадьевич, - говорил он вкрадчиво, - у вас в лаборатории есть стукачи. Будьте осторожны.

- А мне плевать, - отвечал я небрежно, потому что, и в самом деле, кроме науки, меня ничто не интересовало и нечего мне было остерегаться.

- Как знаете, - возражал он, - а только Саша Руньев да ваша секретарша Тамара - это точно. У меня свои приметы есть. Не сомневайтесь.

"Ах, подлюга, ах, падло", - повторял я снова и снова. Ночь холодила. Северный несильный ветер освежал. Я шел, постепенно успокаиваясь то ли от равномерного движения, то ли от того, что выговорился вслух. Все становилось на свои места. И я, даже с некоторым любопытством, прослеживал ходы генерала Свиридова и должен был признать, что выбора он мне не оставил. Все разыграно четко и с таким запасом прочности, что выигрыш был ему обеспечен на сто процентов.

Конечно, слишком уж он спрессовал все сразу - мог растянуть хоть на несколько недель, но тут, видимо, время поджимало. Много позже я узнал, почему он торопился. Летом семьдесят седьмого года советской разведке повезло. Теплоход "Казахстан" совершал обычные круизы, обслуживая американских туристов. Перед самым концом одного из августовских рейсов уже в Нью-Йоркском порту красивый высокий мужчина передал капитану письмо, адресованное Посольству СССР в Вашингтоне. В письме капитан-лейтенант Артур Э.Риндберг предлагал продать военные секреты морского флота США. Объяснял он это тем, что перед уходом в отставку ему нужны деньги. И короткая приписка: "Если вы заинтересованы, то мой телефон (201)922-9778. Звонить в 11.45 утра 30 августа 1977 г."

Потому и жал. Я еще раз проанализировал ситуацию. Предположим, я отказываюсь - иду на риск потерять докторскую, лабораторию. В сорок три года начинать все сначала тяжело. Но в глубине души я не верил, что они на это пойдут. По делу я нужен флоту, а значит, трогать меня нет смысла. Всегда можно через военпредов попросить защиты у адмирала Долина. И тут всплыла Томша. Простейший ход. Если я отказываюсь - она идет к Ривке и все рассказывает - я теряю семью. А это для меня невозможно. Это исключено. Так задача стала однозначной, но я все еще внутренне сопротивлялся. Неужели Томша сделает это, неужели решится порвать со мной? И тут же уверенно ответил себе: "Несомненно, ни на минуту не задумается".

"Ах, сука, ах, сука", - снова повторил я и тут же не разумом, а животом, нижней частью живота, где в паху что-то давило и тремчало, почувствовал, что мне-то не хотелось бы ее терять. Но все выстроилось четко: с ней порвано навсегда и даже уехать на полгода или на год неплохо, чтобы все заросло, и потом, после уже получить место в хорошем НИИ или на кафедре, как обещал Свиридов, и не видеть ее вовсе. Только у Охтинского моста поймал я машину, и в три часа был дома, и сразу забрался в теплую постель, и уснул мирно, с мыслью о Ривке, которая завтра возвращается со съемок.

В понедельник я позвонил полковнику Зайцеву и сказал коротко: "Я согласен".

Рива восприняла мое решение уйти с завода и "уехать" без особого восторга. Слово "уехать" среди евреев стало однозначным. Только отъезд в Израиль или на Запад. Даже ходил такой анекдот: "На углу стоят два еврея и разговаривают, подходит третий: "Я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо". Одно дело говорить об этом со знакомыми или заказать вызов (это даже стало модным), другое - решиться: бросить друзей, родных, работу, насиженное место, порвать тысячи нитей, привязавших нас к людям, к земле, к русской культуре, к языку.

- Ты уверен, что тебе не защититься, уверен? - спрашивала она меня уже несколько раз. - Тебе совсем отказали? Может быть, еще можно что-то переделать, подправить. Попробуй поговорить с профессором Креспом, с академиком Половко. Они ведь столько лет поддерживали тебя.

- Нет, - сказал я твердо, - хватит. Надоели эти унижения. Хватит с меня завода и этого подонка Першина, который уже три месяца не хочет меня принять по поводу диссертации. Им кандидаты - как кость в горле, не то, что доктора. Ты же помнишь, что мне сказал Нечитайлов: "Что же это, батенька, генеральный директор Першин - не доктор, я, главный инженер - не доктор, а вы хотите стать доктором. Это не порядок, так не бывает".

- Ну, сделай ты им докторские, чего тебе стоит. Они же тебя об этом и просили. А потом и сам спокойно защитишься.

- Нет, - твердо повторил я, - ты знаешь, если я решил, то значит иначе нельзя.

Тут я сказал Ривке истинную правду. Как просто было бы продолжить: "Мы ведь поедем только на полгода. Ты накушаешься этой Америкой, накупишь себе шмоток, а потом мы явимся в посольство, и нас "в виде исключения" пустят обратно. Мы вернемся, и ты всю жизнь будешь вспоминать это путешествие, а барахла хватит, чтоб и машину купить, и дачу, и еще одеваться лет десять".

Но я ничего этого сказать не мог. Не только потому, что обещал Свиридову, а еще и потому, что больше всего в жизни боялся потерять любовь и уважение этой красивой тридцатилетней женщины с неожиданным характером. Признаться же, что меня попросту завербовали для шпионского дела, да еще с помощью самого низкопробного шантажа, - это было невозможно.

- Черт его знает, будет уж совсем плохо - вернемся. Возвращаются же некоторые, - все-таки добавил я, чтобы хоть как-то обнадежить ее.

- Эти-то "дрессированные" евреи, - с невыразимым презрением сказала она, скривив губы. - Ну, нет уж, уволь. Если ехать, так ехать.

То, что у зеков называется шмоном, у таможенников - досмотр. Если бы позже я не пересек границ Австрии, Италии и Штатов, то так бы и сохранил в себе то, единственное и неповторимое впечатление, которое складывется от "досмотра" в советской таможне.

Нет, не должен был генерал Свиридов посылать меня этим путем.

На досмотр груза, который уходил по железной дороге, нам велели явиться всей семьей, почему-то даже с Алей, хотя девочке в 14 лет на это смотреть и не следовало. Два деревянных ящика, тщательно упакованные и заколоченные, уже стояли в огромном сарае, вдоль одной из стен которого тянулся длинный стол. Досмотр делали трое: пожилой низкорослый мужчина с добрым морщинистым лицом и два парня, один - постарше, смуглый, лет под тридцать и другой - совсем молоденький, белобрысый, стеснительный. Вошли рабочие, те самые, что за шестьдесят рублей сколотили нам эти ящики, несмотря на запрет начальства (упаковочный цех завален работой, и мне обещали сделать это только в середине декабря, но я уже не обратился с жалобой к Зайцеву, а зашел в первый же блок и договорился с бригадиром за наличные - так начал я ощущать силу частного предпринимательства.

По приказу старшего таможенника рабочие разбили ящики и стали вытаскивать картонные коробки с книгами, домашней утварью и другим барахлом. Затем они развязали коробки и начали передавать каждую вещь для просмотра. На стол ложились книги, кастрюли, подушки, одежда. Мне никогда не приходилось бывать при обысках, и, возможно, потому я так удивился тщательности и дотошности осмотра. Перелистывали каждую книгу, переворачивали вверх корешком и трясли - нет ли чего. Почему-то отложили в сторону "Кражу" Виктора Астафьева, толковый словарь Ушакова и еще какую-то ерунду. Страницы со случайными записями нещадно выдирали. Даже дарственные подписи счищали ножом с переплетов.

Алька сидела с широко открытыми глазами, раскрасневшаяся и пораженная всем этим. Я пытался протестовать, а потом просил хотя бы сказать, почему откладывают ту или иную книгу или вещь, но старший прикрикнул на меня, велел отодвинуться дальше к дверям иначе прекратит досмотр. Холод был собачий, потому что сарай не отапливался, а на дворе стоял как-никак конец ноября, и мы продрогли насквозь.

Куча "недозволенных" вещей росла, и мы уже спокойнее реагировали на это, но тут тот, что лет под тридцать, смуглый, начал потрошить подушки и одежду, а тот пожилой с добрым лицом взял любимую Алькину куклу, старую и страшную ватную девочку с льняными косичками, и вспорол ее ножом. Тут Алька расплакалась, закричала и забилась в истерике, а я ее успокаивал и уже готов был сказать им, что я - свой человек, и не следует так с нами обращаться. Но смуглый взялся за швейную машину и разобрал ее, а потом что-то не так собрал и поломал крышку, и что-то трещало и скрежетало, когда он закрывал ее. Тут уже взбеленилась Ривка, кинулась к машинке и фурией налетела на смуглого. Она становилась еще красивей, когда злилась, и чувствовала себя в таких ситуациях уверенно, потому что многие узнавали ее по фильмам, хотя главных ролей она никогда не играла (неподходящий типаж). Однако смуглый и белобрысый одновременно перегородили ей путь досками и силой оттащили к воротам. Доброе лицо пожилого исказилось до неузнаваемости, и он заорал голосом ВОХРовца: "А ну прекратить балаган, здесь советская таможня! Не то, прекращу досмотр!" И Алька, и Ривка сразу затихли. Алька только всхлипывала, кусала губы и сидела, окаменев, так и не сказав ни слова до конца.

Досмотр в аэропорту казался верхом изящества после Московской - товарной, хотя и тут разбирали каждую вещь. Даже электробритву и фотоаппараты. Вернули какие-то статуэтки, фотографии и Алькины дневники. Я заплатил триста рублей за ее скрипку, хотя покупали мы ее за сто, и еще какие-то деньги за ее детские рисунки и треснутую китайскую вазу, которая всегда стояла у нас на пианино и с которой мои женщины не смогли расстаться. Все проходило спокойно, пока не начался личный досмотр. Двое в штатском проводили меня в маленькую комнатенку без окон и велели вынуть из карманов все, что там есть, и снять часы. Потом попросили сесть, потом - встать. Когда я встал, раздался звонок, похожий на телефонный.

- Снимите ремень, - сказали мне. Не грубо, но тоном приказа, чего я никогда не выносил. Я медленно и неохотно снял ремень. Сел. Встал. Опять звонок.

- Снимите рубашку. Я помедлил и, не торопясь, начал ее растегивать. Сел. Встал. Звонок. Вскоре я остался в одних кальсонах, а звон не прекращался, когда я поднимался со стула.

- Снимаем вас с рейса, - сказал один из них.

- Да вы датчик-то свой настройте, специалисты, - воскликнул я зло и провел голой рукой над стулом. Раздался сигнал. - Эх вы, агенты сраные.

- Но-но, потише! - рявкнул тот же и сквозь зубы, так что при желании я мог и не расслышать, процедил: "... морда жидовская".

Я развернулся и дал ему коротким справа в поддыхало так, чтоб ни синяков - ни шишек. Тот согнулся, без звука, без стона повалился. Рука у меня тяжелая. Второй двинулся на меня, а я, как был в кальсонах, выскочил в зал, где у стоек толпились иностранцы.

Ривка и Аля уже прошли на посадку, только вдалеке у барьера теснились родные и друзья. Я бросился к начальнику смены - одноглазому низкорослому таможеннику с бандитским лицом, но тут среди пограничников, которые на пультах просматривали кинопленки и слушали магнитофонные записи, увидел полковника Зайцева, одетого тоже в форму войск МВД, в звании старшего лейтенанта. Я сразу успокоился и сел на ленту конвейера, сказав, что никуда отсюда не пойду.

Произошло суетливое движение. Зайцев что-то сказал одноглазому, тот кинулся в комнату личного досмотра, еще кто-то вошел туда в штатском, и через минуту на меня набросили пальто, и со сладкой улыбкой, тот второй, провел меня обратно.

- Прибор почините, - сказал я громко, - ведь перед всем миром позоритесь. Разве так делают?

- Да, конечно, вы правы, - ответил мужчина в штатском. - Но уверяю вас, что на Западе таможенники с вами бы так не церемонились.

Я оделся торопливо и вслед за вторым вышел к магнитному искателю. Пройдя его благополучно, я подошел к выходу на посадку. У дверей стоял автобус и ждал. Ждал, видимо, давно, потому что Ривка испуганно спросила: "Господи, что случилось?"

Автобус двинулся, а я увидел за стеклом второго этажа полковника Зайцева в лейтенантской форме, и того первого, которого я ударил.

У меня было чувство, что еду я в командировку на полгода и мы скоро вернемся. Хотя все, что произошло за последние дни и сейчас в аэропорту, оставило какой-то осадок, значение которого я еще не понял, но чувствовал, что порвал навсегда с детскими иллюзиями, с верой в непогрешимость и высшую правоту того, что меня окружало более сорока лет.

₁

Оставить комментарий © Copyright Любин Евгений Михайлович (sxm@att.net) Размещен: 01/12/2005, изменен: 17/02/2009. 248k. Статистика. Роман: Проза клуб		Ваша оценка:

Любин Евгений Михайлович : другие произведения.

В долине все спокойно